Глава VII. Румыния между Германией и Советским Союзом: политика без иллюзий

Среди восточноевропейских государств Румыния на первом этапе второй мировой войны, пожалуй, в наибольшей после Польши мере оказалась в перекрестье силового воздействия, с одной стороны, Германии, с другой — Советского Союза. Внешнеполитические коллизии, сложившиеся для страны в этот период, во-многом были связаны с теми проблемами, которые еще с предвоенного времени возникли и оказывали существенное воздействие на ее международное положение.

Проблемы внешней политики, проводившейся Бухарестом в конце 1930-х годов, многократно рассматривались в исторической литературе. При этом имели место различные интерпретации. Что касалось советской историографии, то достаточно много и усердно в ней писалось о румынской «игре на двух столах» европейской дипломатии, причем в оценках делался акцент прежде всего на антисоветской направленности внешнеполитического курса румынской монархии, склонившейся накануне войны к диктатуре и фашизму. Объяснение антисоветизма политики Бухареста не вызывало у отечественных авторов разночтений при анализе доступных для того времени румынских и советских документов: Бессарабия — вот камень преткновения неурегулированности отношений между Румынией и СССР на протяжении всего межвоенного периода.

Распространенный стереотип представлений о склонности Румынии к «игре на двух столах» основывался на метаниях румынской дипломатии в поисках поддержки как западных держав — Англии и Франции, так и Германии. При этом версия о «двух столах» или двух дипломатических «картах» Бухареста упрощенно игнорирует такие немаловажные факторы европейской политики предвоенного десятилетия, как союзнические договоры Малой и Балканской Антант, сложившиеся с участием Румынии и обеспечивавшие условия коллективной безопасности в регионе. С другой стороны, для доказательства воинственного антисоветизма румынской политики обычно подчеркивается негативное влияние румыно-польского договора 1921 г. на отношение Бухареста к СССР.

Если однозначно согласиться с господствовавшим долгое время в нашей историографии тезисом о том, что королевская Румыния использовала в своей игре на обоих полях антисоветскую карту, желая обеспечить гарантиями обеих сторон неприкосновенность прежде всего своей восточной границы и устранить превентивную угрозу СССР вернуть Бессарабию, то, рассуждая в этих противоречивых координатах, сложно найти ответ на вопрос, стоявший перед советской дипломатией во второй половине 30-х годов: на каких условиях, на какой базе могло бы сложиться советско-румынское сотрудничество с целью подключения Румынии к общему с Москвой фронту борьбы против фашистской агрессии? Более того, в этом лабиринте драматических противоречий нельзя не учитывать и такой фактор, как заигрывание Москвы с Берлином, советско-германские договоры и тесные экономические связи вплоть до последней мирной ночи накануне германского нападения на СССР: это ли не убедительный для Румынии, при ее нерешенных пограничных проблемах аргумент в пользу того, чтобы прагматически использовать заинтересованность гитлеровской Германии в румынских ресурсах?

Расширившаяся в последние годы документальная база (наряду с новейшими публикациями по данной теме в российской и румынской историографиях) помогает современному исследователю отказаться от устоявшихся идеологизированных стереотипов в анализе внешнеполитического курса Румынии на ключевых этапах разраставшегося европейского конфликта.

Новый свет на предысторию нормализации и сближения в советско-румынских отношениях проливают документы, связанные с деятельностью и — в определенной мере — с личными взаимоотношениями руководителей дипломатических ведомств обеих стран М.М. Литвинова и Н. Титулеску. Их сотрудничеству во многом поспособствовало взаимопонимание при выработке в мае 1933 г. проекта международной конвенции об определении агрессии. Титулеску усердно отстаивал предложенный Литвиновым советский проект, а последний, в свою очередь, согласился принять румынское предложение о том, что под территорией государства конвенция признает «территорию, на которой государство фактически осуществляет власть». Не жалея усилий, Титулеску убеждал своих коллег по Малой Антанте и делегатов конференции по разоружению в ценности советского документа для европейского мира и особенно для налаживания «мирных отношений с соседями»¹.

Обращаясь к Литвинову после подписания в числе первых этой конвенции, Титулеску подчеркнул свою надежду на будущее развитие двусторонних отношений: «Соглашение, которое я сегодня подписал, имеет особое значение для моей страны. Оно означает первый и значительный этап пути, который ведет к нормализации наших отношений»². Как свидетельствовал сам Титулеску в своей строго конфиденциальной телеграмме в МИД Румынии из Лондона 19 июля 1933 г., Литвинов также признавал особое значение конвенции для отношений СССР и Румынии. В присутствии министра иностранных дел Турции Литвинов якобы заявил: «Я знаю, что, подписывая это соглашение, я подарил Вам Бессарабию. Если я не могу признать это официально, то только из-за трудностей, которые будут у меня с нашим общественным мнением, особенно на Украине. Потому что я беру обязательство, что против Бессарабии никогда не совершится агрессия и что вопрос о ревизии не будет ставиться не только потому, что СССР не является членом Лиги Наций, но и потому, что мы в принципе против ревизии границ, поскольку это означало бы войну, а какими же еще средствами мы могли бы вернуть Бессарабию?». Я ответил Литвинову, — продолжал Титулеску, — что «Бессарабия подарена нам Богом, а не им. И мы согласились потом оба, что самое лучшее — не говорить совсем о Бессарабии»³.

Как подтвердил впоследствии и Литвинов, действительно, между ним и Титулеску «было молчаливое согласие не касаться вопроса о Бессарабии»⁴. В дальнейшем тот и другой считали это «джентльменским соглашением» и в своих официальных контактах соблюдали его.

Обнародуя впервые этот факт, обратим внимание, что обе стороны в тот период были явно заинтересованы не просто в нормализации дипломатических отношений, но в сотрудничестве и активной поддержке друг друга во имя обеспечения своей безопасности. При этом стремление румынских правительств (какой бы ориентации они ни были) получить признание и гарантии в отношении владения Бессарабией никогда и не скрывались. Известный своей приверженностью идее коллективной безопасности, основанной на системе «французских союзов», Титулеску, будучи министром иностранных дел, лишь более открыто и настойчиво подчеркивал, что, хотя Румыния является союзницей Франции, первостепенную роль для гарантированной безопасности страны играют хорошие отношения прежде всего с Россией⁵.

Другое дело, что длительное время в советских дипломатических документах на первый план выдвигался тезис об ответственности румынской стороны за саботирование советских предложений и создание препятствий внешнеполитическим инициативам СССР из-за желания добиться в той или иной форме признания права Румынии на Бессарабию. Но теперь становится известным «джентльменское соглашение» между Литвиновым и Титулеску и в свете этого — роль румынского дипломата в содействии заключению советско-французского и советско-чехословацкого договоров в мае 1935 г. Известно заявление Титулеску на совещании у французского министра иностранных дел, где присутствовали Литвинов, советский полпред во Франции В.П. Потемкин, а также представители Турции, Югославии и Греции, когда румынский министр, определенно оказывая дипломатический нажим, отмечал необходимость заключения договоров, ибо без них «как Малая, так и Балканская Антанты не могут существовать», так как без участия СССР им не устоять перед агрессией⁶.

После подписания советско-французского и советско-чехословацкого договоров Титулеску заговорил о желании заключить договор о взаимопомощи между Румынией и Советским Союзом, при этом уточняя, что действие советско-румынского пакта должно было бы распространяться «на все границы Румынии». «Договор не должен быть направлен против кого-либо, но против агрессора, кто бы это ни был...»⁷. Первоначально это предложение связывалось также с условием определения границы каждой договаривающейся стороны, но уже в конце 1935 г. Титулеску не настаивал на юридическом признании версальских границ Румынии. Однако он считал необходимым определить территорию «дефакто», которую должны будут покинуть советские войска после оказания ими помощи в отражении агрессии и окончания войны.

Так, в конце 1935 г. румынский министр иностранных дел вполне осознанно стремился вписать возможный советско-румынский пакт в договорную систему между СССР, Францией и Чехословакией и в этом случае, естественно, полагал, что Румынии и СССР следовало бы предварительно разрешить все вопросы, могущие возникнуть в связи с проходом советских войск по территории страны.

Советские дипломатические документы свидетельствуют, что в НКИД отнеслись к этому предложению не просто отрицательно, а с какой-то болезненной подозрительностью, считая, что «сколько бы Титулеску ни крутил, он хочет добиться формального признания... Бессарабии». В наставлениях советскому полпреду в Бухаресте Литвинов подчеркивал, что «не мы предлагаем Румынии пакт, а наоборот, и что поэтому не ей нам ставить ультимативные условия»⁸.

Столь же недоброжелательной была реакция Москвы на поставленный вопрос об условиях прохода советских войск и их нахождения в Румынии. В телеграмме полпреду СССР в Чехословакии С.С. Александровскому Литвинов сообщал: «Он (Титулеску. — Авт.) полагает, очевидно, что мы настолько заинтересованы в транзите через Румынию в применении к советско-чехословацкому пакту, что он может диктовать нам любые условия. Само собой, что его проекты для нас совершенно неприемлемы». НКИД давал понять, что Москва не торопится: «Когда такой вопрос возникнет, можно будет говорить об условиях прохождения, но отнюдь не теперь»⁹.

Насущность этого так и не решенного между Москвой и Бухарестом вопроса проявится со всей остротой и в период мюнхенского кризиса в сентябре 1938 г., и на трехсторонних переговорах в Москве летом 1939 г., но тогда уже советским дипломатам придется использовать посредников, чтобы поставить вопрос о пропуске Румынией войск и получить отказ обсуждать его.

Хотя переговоры между Литвиновым и Титулеску о заключении двустороннего пакта и не носили официального характера, слухи об этом пакте распространились в печати и политических кругах в Румынии и за рубежом. Внутри страны Титулеску стали обвинять в закулисных маневрах, как якобы «поддавшегося давлению Советов, желавших получить возможность для прохода войск через Румынию», а гитлеровские круги в Берлине выражали свое недовольство, открыто заявляя, что Румыния превращается в «агента» СССР в Европе¹⁰.

Под давлением короля и критики недовольного политического большинства парламента Титулеску направил в румынское посольство в Германии директивы с просьбой «пользоваться большим тактом» и настойчиво доводить «руководящую идею румынской внешней политики, а именно — идею равной дружбы со всеми великими державами, дружбы, из которой Германия не должна быть исключена... Следовательно, — подчеркивал Титулеску, — если бы мы заключили пакт о взаимопомощи с Советами, мы готовы были бы заключить идентичный пакт с Германией, при условии, если она, со своей стороны, также гарантирует нашу территориальную целостность и территориальную целостность стран — наших союзников»¹¹. Германское правительство отклонило это предложение Румынии. Румынскому послу в Берлине Н. Петреску-Комнену было заявлено, что Германия исключает для себя какие-либо договоры, по которым она должна была бы взять определенные обязательства и согласиться с условиями о взаимной помощи.

Итак, действия Титулеску, направленные на сближение с Москвой и выработку договора, встретили по меньшей мере холодную отчужденность в советском НКИДе и неприкрытую враждебность в Берлине. Наибольшим ударом по сохранявшимся еще надеждам румынского министра обеспечить стране гарантии великих держав стало вторжение германских войск в демилитаризованную Рейнскую зону 7 марта 1936 г. и капитулянтская политика Франции и Англии, смирившихся со свершившимся фактом. События свидетельствовали, что и Лига Наций утратила свою первоначальную роль для таких государств, как Румыния, прежде всего в их концепции защиты своей независимости на базе принципов коллективной безопасности.

На одном из заседаний Лиги Наций в те дни Титулеску с болью спрашивал премьер-министра Франции от имени «малых стран, которые не по своей воле находятся в экономических тисках Германии: они хотят знать, можно ли рассчитывать на помощь Франции, так как эти страны, г-н Блюм, сомневаются в Вас. Дайте нам заверения, г-н председатель Совета министров Франции, или, по крайней мере, скажите правду, ибо мы знаем, что если 7 марта Вы не защитили самого себя, то как Вы будете защищать нас против агрессора?»¹².

Воздействие столь тревожного развития международной обстановки на политические круги Румынии способствовало тому, что и правительство, и парламент предоставили Титулеску мандат на заключение пакта с СССР «без предварительных условий».

Это согласие Титулеску буквально «вырвал» у короля и своего антагониста в правительстве — премьера Г. Татареску, угрожая своей отставкой и политическим кризисом власти, если в условиях нарастания германской опасности Румыния не сможет урегулировать свои отношения с СССР. Он убеждал их, что после заключения договора с Советами необходимо «сконцентрировать всю свою деятельность в будущем на нормализации наших отношений с Германией, особенно на случай возможного соглашения между Германией и Россией, которое не столь уж невероятно, как думают некоторые, и осуществление которого было бы нежелательным за спиной Румынии»¹³.

Выдвинутый министром иностранных дел довод о возможном сближении Берлина и Москвы вполне прагматически был усвоен румынским кабинетом министров, который на специальном заседании 15 июля 1936 г. не только поддержал внешнеполитический курс Титулеску, но и принял стратегическое решение для достижения соглашения с СССР: «Имея в виду подписание договора о взаимопомощи с СССР..., который Советы ныне отказываются подписывать, предпринять определенные меры для успокоения Советов на основе следующих принципов: а) прекращение нападок в печати на СССР...; б) опубликовать статьи в прессе, поддерживающие сближение с СССР в плане внешней политики...; в) мы являемся противниками коммунизма внутри страны и готовы руководствоваться в решении судьбы страны собственно румынским путем, но в области внешней политики мы — за соглашение с СССР, союзником наших союзников — Франции, Чехословакии и Турции, соглашение, которое только и может реально придать этим союзам эффективность. Мы не можем быть в одно и то же время и союзником Франции, и недругом России — союзницы Франции»¹⁴.

При всем желании подтвердить характеристику советских дипломатов того времени (а в последующем и вывод советской историографии) о закамуфлированной «двойной игре» Бухареста в этот период и антисоветизме его политики не представляется возможным. Даже последний тезис о стремлении Румынии постоянно будировать бессарабский вопрос опровергается заявлением Титулеску, которое он сделал Литвинову в ходе переговоров о пакте в Монтре 20—21 июля 1936 г., что «вопрос о Бессарабии не будет больше служить препятствием» к его заключению¹⁵.

В эти же два дня оба министра уладили почти все спорные вопросы и парафировали основные положения будущего советско-румынского договора, состоявшие в следующем:

1) взаимопомощь в рамках договоров Лиги Наций (по аналогии договоров с Чехословакией и Францией) должна оказываться не против какой-то одной страны, а при агрессии со стороны любого европейского государства;

2) каждая из сторон вступает в действие только когда вступит в действие и Франция (это положение Литвинов не подписал, а Титулеску настаивал на обязательности данной статьи в договоре);

3) советское правительство признает, что для оказания помощи советские войска не могут пересечь Днестр без формальной просьбы королевского правительства Румынии; в такой же степени королевское правительство Румынии признает, что румынские войска не могут пересечь Днестр в сторону СССР без формальной просьбы правительства СССР;

4) по требованию правительства Румынии советские войска должны немедленно покинуть румынскую территорию, отойдя на восток от Днестра, так же, как по, требованию правительства СССР румынские войска должны немедленно быть выведены с территории СССР на запад от Днестра¹⁶.

Поскольку одна из 4-х статей договора не была окончательно согласована, подписание официальное было отложено до сентября 1936 г. Каждый министр, должен был лично представить своему правительству текст проекта договора во избежание его предварительной огласки.

Советско-румынскому договору о взаимопомощи не суждено было быть подписанным. 29 августа 1936 г. последовало неожиданное отстранение Титулеску с поста министра иностранных дел Румынии, по его собственному признанию, отнюдь не из-за парафированного пакта с СССР, а потому что, превысив свои полномочия, без согласования с королем и правительством он дал разрешение испанским республиканцам получить пушки и самолеты, заказанные Румынией во Франции¹⁷.

Выведение Титулеску из правительства НКИД оценил как изменение внешнеполитического курса Румынии и не намерен был продолжать переговоры по заключению советско-румынского пакта. «Известия» выразили беспокойство в отношении будущей ориентации румынской политики, поскольку с уходом Титулеску она лишилась лидера с огромным международным авторитетом и «мир потерял самого активного друга»¹⁸.

В частности, уже упомянутое «джентльменское соглашение», достигнутое между Литвиновым и Титулеску о том, чтобы не поднимать вопрос о Бессарабии на официальном уровне, также потеряло свою силу после отставки румынского министра. Литвинов вернулся к этой проблеме на своей последней, неофициальной, встрече с Титулеску в начале июня 1937 г., которая состоялась по инициативе советского дипломата во французском городке Талоаре, недалеко от Женевы. Тогда оба дипломата обменялись мнениями о развитии двусторонних отношений, при этом Литвинов был решительно убежден, что правительство и новые лица в МИД Румынии сделали ставку на расширение сотрудничества с Польшей, Италией и Германией при одновременном охлаждении отношений, в частности, с СССР и Францией.

Так, новый министр иностранных дел Румынии В. Антонеску откровенно заявлял Литвинову, что союзнические отношения его страны с Францией рассматриваются в Бухаресте с такой позиции, что «если Франция сегодня, как нам кажется, избегает любого акта, который мог бы быть направлен против Германии и Италии, нам (Румынии. — Авт.) еще менее следует делать это». Эта позиция получила отражение в братиславском коммюнике Малой Антанты под формулой «тесные связи, но каждый поддерживает своих друзей»¹⁹.

Этого Литвинов, по свидетельству Титулеску, не одобрял в румынской политике, тем более что в то же время В. Антонеску пытался заполучить новые гарантии советского наркома относительно прав Румынии на Бессарабию. «Если он требует от меня признания де-юре Бессарабии, — спрашивал Литвинов Титулеску, — значит Румыния понимает, что не располагает Бессарабией на основе всех ранее подписанных Вами документов?... Румыния изменила свою внешнюю политику. Мы хотим, чтобы потенциал, которым располагает Бессарабия, стал русским, а не германским. Поэтому хочу Вам сообщить, что мы попытаемся вернуть Бессарабию всеми правовыми и военными средствами, которые будут возможны». Нарком СССР сообщил в заключение, что его прежние обещания и обязательства в отношении Румынии теперь недействительны²⁰.

Ссылки советских дипломатов на перемену в румынской внешней политике, если не принимать всерьез аллергическую реакцию Москвы на возобновление в бухарестской печати критики в адрес сталинского режима, развязавшего в СССР террор, касались прежде всего румыно-польских отношений и развития румыно-германского экономического сотрудничества, которое увенчалось заключением первого объемного экономического договора 9 декабря 1937 г.

Советский полпред в Румынии М.С. Островский постоянно подчеркивал в своих донесениях в НКИД по разным поводам, что «Румыния твердо встала на рельсы польской, а следовательно, и антисоветской политики», впряглась «в бековскую антисоветскую колесницу», поэтому «искренняя дружба с СССР несовместима с оживлением румыно-польского союза». Оживленный обмен визитами высших государственных деятелей Румынии и Польши в 1937 г., хотя и не привел к каким-либо реальным результатам для обеих сторон, явился, однако, сильнейшим раздражающим фактором для советских дипломатов в Бухаресте и Варшаве. Так, в отчетах Островского появилась формулировка о «припадке интимности румыно-польского антисоветского союза», которая «начинает превращаться в угрозу для дела мира»²¹. Из Варшавы советский полпред сообщал об опасности этих демонстративных визитов румынских политиков во главе с королем, видя в них линию на «изоляцию СССР», разрушение его внешнеполитических связей²².

«Правда» выступила с предупреждением правящим кругам Румынии, что ставка на Польшу, несет опасность румынской «политике авантюр», имея в виду неурегулированность ее границ²³.

Если Польша в ее отношениях с Бухарестом рассматривалась советской стороной как «порт-пароль Германии», то само германское проникновение в страну не вызывало какой-то особо резкой критики со стороны официальной Москвы. Литвинов в беседе с румынским посланником Э. Чиунту весьма сдержанно отметил румыно-германское сближение на фоне экономического сотрудничества: «Немцы близки к тому, чтобы утвердиться в Бухаресте. В случае такого развития события мы будем считать их опасными для нас»²⁴.

В этом контексте важно заметить, что советские и румынские документы свидетельствуют о страстных нападках и разоблачениях, делавшихся советскими дипломатами, в том числе и Литвиновым, в связи с румыно-польскими отношениями, но почти не упоминают каких-то прямых выпадов Литвинова против Германии. Необходимо учесть также, что в тот период официально ни Берлин, ни Бухарест не стремились открыто связывать себя политическими обязательствами. Румыния могла оказаться полностью изолированной от западных держав, поэтому ее политика балансирования вписывалась в «общепринятую» тактику союзных ей малых стран. Иначе говоря, по заявлению румынского министра иностранных дел В. Антонеску, Румыния «не может позволить себе такой роскоши, как ясная внешняя политика».

Даже мюнхенский кризис не поколебал установку румынских политиков остаться в стороне от конфликта и при этом использовать выгодное «независимое» положение в отношениях с заинтересованными великими державами для гарантии своих границ.

Небезынтересна в этой связи история вопроса о позиции Румынии по отношению к проходу советских войск для оказания помощи Чехословакии. Долгое время имеющиеся документы однозначно свидетельствовали об отказе румынских властей пропускать войска Красной Армии через территорию королевства. Это было закреплено специальной статьей конституции, принятой в марте 1938 г. после установления королевской диктатуры в Румынии, что должно было заранее продемонстрировать всем сторонам, задействованным в конфликте, что Бухарест не будет в него вмешиваться.

Такая позиция была подтверждена на одном из совещаний ведущих политических лидеров страны с королем Каролем II, которое состоялось 24 мая 1938 г. Внешнеполитическая линия Румынии была определена следующим образом: «Мы не можем идти ни с русскими, ни с немцами. Если мы будем с русскими, то в случае их победы нам угрожает большевизм. В случае немецкой победы последует экономическое закабаление, а затем и политическое... Франция переживает кризис, хотя и находится на пути к выздоровлению. Но у нас есть Великобритания. Там мы можем бросить якорь нашей политики»²⁵.

Король же в более узком кругу заявил, что он «предпочел бы видеть в своей стране немцев в качестве врагов, чем русских в качестве друзей...»²⁶.

Не столь однозначно на первый взгляд выглядит сегодня вопрос о возможном пролете советских самолетов в Чехословакию. Через Румынию проходила авиалиния из Советского Союза в Прагу, по которой, как свидетельствовал министр иностранных дел Румынии в 1938 г. Н. Петреску-Комнен, еще с начала апреля осуществлялся пролет советских самолетов в Чехословакию. Более того, при технических неполадках, когда самолеты требовали ремонта, они садились на румынской территории и румынские техники оказывали помощь в их ремонте²⁷.

Об этих предварительных полетах самолетов под управлением советских летчиков и перегоне в Чехословакию закупленных чехами самолетов из СССР был информирован бывший премьер-министр Франции Э. Даладье, о чем он записал в своем дневнике, опубликованном во Франции и частично в Румынии в 1988 г. Он отмечал, что румынское правительство «не хотело превращать свою страну в театр военных действий и не разрешало пропуск русских войск по железной дороге..., тяжелая моторизованная техника не могла бы преодолеть горные районы. Но румынское правительство могло "закрыть глаза" на пролет советских самолетов над своей территорией на большой высоте»²⁸.

По воспоминаниям Э. Даладье и французского министра иностранных дел Ж. Боннэ военный историк П. ле Гуайе пишет: «Советский Союз пошел даже дальше. Он не только объявил мобилизацию своих вооруженных сил на западном направлении, но и выслал в Чехословакию мощное подкрепление — 300 самолетов, которые в первых числах сентября пролетели над территорией Румынии»²⁹. (Румынские источники приводили цифру — 250 самолетов.)

Действительно, 8 сентября Петреску-Комнен заявил Боннэ, что советские самолеты смогут перелететь из СССР в воздушном пространстве Румынии, поскольку она имеет весьма слабую оборону, не достигающую высоты более 3 тыс. метров. Но официальное разрешение на пролет самолетов румынское правительство дать отказалось³⁰. В этой же связи один из британских дипломатов в Женеве после беседы с Петреску-Комненом 14 сентября пришел к выводу, что «Румыния удовлетворилась бы нотой протеста в случае перелета советских эскадрилий через румынскую территорию. Комнен лишь просил о более активном английском давлении на польское правительство»³¹.

Так или иначе, но в советских источниках никаких более определенных свидетельств на сей счет пока выявить не удалось. Известно, что в беседе Литвинова с румынским посланником в середине июня 1938 г. нарком посетовал, что румынская сторона «неожиданно ставит препятствия» в вопросе обеспечения работы авиалинии на Прагу. Посланник Н. Диану выразил удивление, что недостаточно оцениваются румынские действия, «которые позволяют переправлять по воздуху и по суше русские и чехословацкие самолеты и грузы, что может создать большие трудности» для Румынии³².

Послемюнхенское развитие советско-румынских отношений отразило определенное смягчение тональности, о чем МИД Румынии не преминул информировать 4 октября 1938 г. свою миссию в Москве. Петреску-Комнен писал: «...в Женеве я имел долгое объяснение с Литвиновым, которому я вновь разъяснил, какова наша позиция. Я ему заявил, что, не желая превращать снова нашу страну в театр новой войны, мы не имеем никакого намерения входить в какой-то один из лагерей, соответствующий двум идеологиям, разделившим сегодня Европу. Вследствие этого я заверил его, что Румыния не присоединится ни к какой антисоветской акции, как не присоединится и ни к какой советской акции против тоталитарных стран. Г-н Литвинов казался полностью удовлетворенным... нашими заверениями»³³.

Со своей стороны и румынская миссия в Москве отмечала на протяжении последующих нескольких месяцев некоторые положительные сдвиги в советской политике и «искренность» в отношении Румынии: «советская пресса больше на нас не нападает..., она часто воспроизводит известия, касающиеся Румынии, представляя их объективно..., нас начинают ценить здесь». Особо подчеркивалось выраженное Литвиновым внимание к сообщениям о действиях румынского правительства против фашистской организации «Железная гвардия» и его замечание, что «нынешняя политика рассматривается с симпатией» в Москве³⁴.

Последнее, пожалуй, было мало похоже на правду. Да, на какое-то время из дипломатических документов обеих стран исчезли упоминания о разногласиях, об инцидентах на границе, затих сам спор вокруг формулировок «румынская граница» и «Днестр — пограничная река». Но советское правительство не могло остаться безучастным к усилившемуся после Мюнхена давлению Германии на Румынию с целью заключения долгосрочного экономического соглашения, что сопровождалось к тому же запугиванием румынских партнеров «угрозой с Востока».

Поездка Кароля II в ноябре 1938 г. в Лондон и Париж, предпринятая под давлением румынской элиты проангло-французской ориентации, была рассчитана на привлечение западного капитала в Румынию и расширение рынка для румынских продуктов и сырья. Король убеждал деловые круги Запада, что в Румынии «найдется место для любой страны, которая пожелала бы участвовать и содействовать развитию экономики нашей страны»³⁵. Но визит оказался практически бесплодным.

Зато в Германии Кароль был не только выслушан, но и получил заверения Гитлера в желании укреплять сотрудничество между двумя странами. В ответ на просьбы румынского лидера обеспечить спокойствие его страны от венгерских притязаний Берлин был скуп на обещания, зато подчеркивал стремление ускорить заключение широкомасштабного экономического договора.

15 марта 1939 г. германские войска вторглись в Чехословакию и приблизились на пушечный выстрел к румынским границам. На следующий день Гитлер потребовал от Румынии немедленного подписания экономического соглашения при максимально благоприятных уступках в пользу Германии. Румынский посланник в Лондоне В. Тиля даже заявил в английском Форин оффисе о том, что Германия предъявила Румынии ультиматум с требованием согласиться на немецкую монополию в румынской торговле и экономике, в противном случае над Румынией нависала угроза расчленения по аналогии с Чехословакией и превращения в протекторат³⁶.

История с «казусом Тили» описана в историографии с достаточной полнотой. Существенным вопросом в этой истории является позиция советского руководства, которое с серьезной озабоченностью восприняло германскую угрозу, реально приблизившуюся к советской границе. Европа вползала в новый виток конфликта, и шансов остаться в стороне от него у Советского Союза и у его малых соседей было немного. Лондон и Париж еще могли себя тешить надеждами на «умиротворение» или истощение фашистского агрессора где-то далеко от собственных границ. Но ни у Москвы, ни, кстати, у Бухареста таких иллюзий к лету 1939 г. уже не оставалось.

В Румынии отчетливо понимали, что даже получение англо-французских гарантий в апреле 1939 г. отнюдь не обеспечивало безопасности румынских границ. По заключению американского посланника в Бухаресте М. Гюнтера, сделанному из бесед с румынскими политиками разной ориентации, все они ощущали опасность изоляции страны при малейшем нарушении равновесия румынской политики между великими державами. «Румыния склонна была обещать свой нейтралитет всем заинтересованным в ней державам, отказываясь от любого политического соглашения с участием Советского Союза и стремясь безусловно соблюдать свои обязательства по экономическому договору с Германией»³⁷.

Этот вывод американского дипломата — как бы стороннего наблюдателя румынской политической жизни, емко выраженный в формуле «прежде всего Румыния хочет выжить», во всей полноте отражал официальную, позицию Бухареста. Накануне открытия тройственных переговоров СССР, Англии и Франции в Москве румынский министр иностранных дел Г. Гафенку совершил визиты в Лондон и Париж, чтобы «сверить часы» румынской внешней политики в западных столицах. «Мы хотим, — заявил он на переговорах со своим британским коллегой Галифаксом, — остаться вне любой системы, созданной при русской поддержке, и были бы очень довольны, если бы наша страна не была названа при возможных коллективных заявлениях»³⁸ (англо-франко-советских. — Авт.).

Нежелание сотрудничества с СССР румынские дипломаты не скрывали и от советских партнеров. Так, посланник Тиля на вопрос советского полпреда в Лондоне И.М. Майского о позиции Бухареста в случае необходимости установления более тесных двух- либо многосторонних отношений с СССР ответил: «Румынское правительство не примет участия ни в союзе, ни в переговорах о нем. Румыния не может связывать себя... с Россией»³⁹. Практически это был косвенный ответ на молчаливый вопрос советского представителя о том, может ли Советский Союз рассчитывать на поддержку Румынией предполагавшегося трехстороннего соглашения на переговорах в Москве.

Негативная по отношению к СССР позиция Румынии и Польши, особенно ярко проявившаяся в период англо-франко-советских переговоров летом 1939 г., несет в себе определенную долю вины за срыв усилий и самой идеи создания системы единого фронта борьбы с германским блоком агрессии.

В отличие от взглядов румынских правящих кругов, не желавших видеть в этой позиции непосредственную опасность для будущего страны, куда более проницательными на этот счет были выводы Титулеску, отошедшего от прямого участия в политике. Обращаясь к королю, он подчеркивал, что срыв московских переговоров о коллективном пакте взаимопомощи сделал возможной германо-советскую договоренность. «При отсутствии румыно-советского договора, — писал Титулеску Каролю II в сентябре 1939 г., — Германо-советский пакт может изменить русскую политику в отношении Румынии и европейских стран в целом...». Он напоминал о своих стремлениях заключить в 1936 г. румыно-советский договор о взаимопомощи, когда момент был выгоден для Румынии вне зависимости, начала бы Германия войну против СССР или заключила бы соглашение с ним. «Теперь русско-германское сближение произошло без нас, а стало быть — против нас, как я и говорил, — заключил Титулеску свое обращение к королю. — Нам нужно помнить уроки истории русско-германских отношений»⁴⁰.

Но это напоминание прозвучало уже во след разразившейся драме. Началась вторая мировая война. В Бухаресте царил пессимизм, ибо, как писала ведущая румынская газета «Универсул» о том периоде, «в то время, когда все выбирали себе друзей, Румыния осталась одна в изоляции и жила с иллюзией, надеясь все-таки, что время и обстоятельства подскажут разумное решение. Наступил час войны, и мы остались одни»⁴¹.

4 сентября 1939 г. румынское правительство опубликовало коммюнике, где в несколько расплывчатых формулировках говорилось о том, что Румыния «полна решимости и впредь сохранять мирную позицию, которую она соблюдала до сих пор, добиваясь согласия со всеми соседними странами»⁴². Двумя днями позже по рекомендации германского представителя в Бухаресте В. Фабрициуса на заседании коронного совета было сделано заявление о нейтралитете Румынии «по отношению к воюющим странам, участвующим в нынешнем конфликте»⁴³. Вполне возможно, что в момент, когда делалось это заявление, король и правительство уже имели сведения не только о содержании советско-германского пакта от 23 августа, но и о некоторых положениях секретного протокола к нему. Во всяком случае о последнем сообщал 6 сентября 1939 г. в своей телеграмме в МИД Румынии посол Р. Иримеску из США⁴⁴. Причем по вопросу о разделе сфер влияния в отношении Румынии румынский дипломат утверждал даже больше того, нежели на самом деле было сформулировано в протоколе. Напомним, что ст. 3 дополнительного протокола к советско-германскому пакту о ненападении 23 августа 1939 г. гласила: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях»⁴⁵. Иримеску же сообщал, будто советско-германский пакт предусматривает, что Бессарабия и Старое румынское королевство должны находиться в сфере влияния России, а бывшие австро-венгерские территории Румынии — в сфере влияния Германии.

Пока Германия и СССР делили Польшу, румынские политические круги имели некоторое время с определением новых приоритетов в своей внешнеполитической ориентации. В связи с убийством железногвардейцами премьер-министра А. Кэлинеску, политика традиционной профранцузской ориентации, в высшей правящей элите и королевских кругах Румынии усилилось германофильское крыло, которое требовало «договориться» с Германией, пока «опасность большевизации со стороны России не угрожает будущему страны». Надежды на западные державы у Румынии уже не было. «Сдерживать» устремления России в отношении Румынии, по мнению Бухареста, могла только сильная Германия, к тому же заинтересованная в сотрудничестве с Румынией⁴⁶.

Относительно устремлений Москвы румынское правительство было достаточно информировано своими дипломатами, собиравшими всевозможные сведения из всех источников о планах советского руководства по реализации пакта Молотова — Риббентропа. Так, в донесении румынского посла из Парижа в МИД Румынии от 2 ноября 1939 г. со ссылкой на посла США утверждалось, что в советских кругах не сомневаются, что когда румынскому правительству будет поставлен вопрос о Бессарабии, «она будет уступлена без борьбы». Из источника следует, что «и соответствующие французские круги того же мнения»⁴⁷.

Хотя советская и румынская стороны заверяли друг друга на протяжении осени 1939 г., что будут неукоснительно соблюдать «правила нейтралитета, установленные международными соглашениями» и у них нет намерений ухудшать сложившиеся отношения, по обе стороны Днестра шла концентрация войск. Советско-финская война вызвала в Бухаресте большую тревогу: в печати, в кабинете министров, среди населения создалось мнение, что Румынию ожидает участь Финляндии. Румынский министр иностранных дел Г. Гафенку, отдельные члены правительства активизировали контакты с советским временным поверенным в Румынии П.Г. Куколевым, пытаясь получить опровержение опасных слухов и дополнительные заведения, что «отношения продолжают оставаться доброжелательными»⁴⁸.

Судя по всему, в румынских правящих кругах основную озабоченность вызывала советская политика: во-первых, они не могли ее спрогнозировать на ближайший период, во-вторых, на случай эвентуальной советской агрессии Румыния не имела в Европе надежного союзника. Англо-французская политика после сдачи Польши потеряла остатки доверия в Бухаресте. Германия же на примере Польши и Финляндии демонстрировала таким странам, как Румыния, приверженность своим договорам с Москвой. По мнению Гафенку, у его страны был единственный шанс как можно дольше «сохранять некое равновесие в клещах внешнеполитической зависимости от великих держав — не склоняться ни на сторону Германии, ни на сторону России»⁴⁹.

Кстати, обе державы и не предлагали Румынии — ни устно, ни письменно — каких-либо соглашений, гарантий или хотя бы переговоров.

В то же время Куколев отмечал в телеграмме из Бухареста в Москву 5 января 1940 г., что румыны продолжают усиленными темпами готовить укрепления, «но в основном на реке Прут, видно, Генштаб Румынии решил не драться за Бессарабию, так как она все равно должна будет отойти к СССР»⁵⁰.

На этом фоне Германия вовсю использовала тупиковое положение королевской Румынии, в котором та оказалась, будучи экономически подчиненной германскому рейху, а политически связанной иллюзорными гарантиями западных держав. Берлин наращивал свое проникновение в те сферы румынской экономики, где сильны еще были позиции западного капитала, прежде всего это нефтяная промышленность, горнорудные разработки, экспорт сырья. В январе 1940 г. в Румынии под руководством германских советников был создан генеральный комиссариат, подчинивший всю нефтедобычу полному контролю Германии.

Германская сторона не упустила возможности вмешаться и в развитие кризисной ситуации, связанной с взаимоотношениями королевского двора и фашистских главарей «Железной гвардии». Арестованные в ходе акции «возмездия» после убийства Кэлинеску по прямому указанию Кароля II, опасавшегося соперничества с легионерами, которым покровительствовали нацистские верхи в Берлине, «железногвардейцы» были выпущены на свободу не без давления на румынское правительство германских советников. Более того, некоторые деятели этого движения — нацистской агентуры в стране — оказались в органах государственной власти, взяв на себя миссию по сближению Румынии с Германией.

Эти внутриполитические сдвиги в румынских верхах не остались без внимания в Москве. 29 марта 1940 г. глава правительства и нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов, выступая на сессии Верховного Совета СССР с докладом о внешней политике Советского Союза, не случайно счел необходимым акцентировать существование «нерешенного спорного вопроса, вопроса о Бессарабии, захват которой Румынией Советский Союз никогда не признавал, хотя и никогда не ставил вопроса о возвращении Бессарабии военным путем»⁵¹.

Заявление Молотова было воспринято Бухарестом как тревожный и многозначительный симптом реальной советской угрозы. Официальные круги Румынии попытались развернуть в печати кампанию с разъяснением и самой истории присоединения Бессарабии к Румынии в 1918 г., и тех международно-правовых документов, на обязательствах по которым базировались отношения между Румынией и СССР в предвоенное десятилетие. (Например, пакт Бриана — Келлога, Лондонская конвенция об определении агрессии, международные соглашения в рамках Лиги Наций.)

Весьма показателен с учетом этих обстоятельств отчет румынского посланника в Италии Р. Босси в МИД Румынии о состоявшейся у него беседе с советским полпредом в Риме Л.Б. Гельфандом в середине апреля 1940 г. Как следует из довольно подробной депеши Р. Босси, оба дипломата имели целью прояснить интересующие их вопросы. Так, советскую сторону беспокоили многочисленные визиты румынских государственных деятелей в Италию, что предполагало «укрепление итало-румынских отношений ввиду их общей политики против России». Румынский представитель попытался сконцентрировать внимание на вышеуказанном заявлении Молотова и выяснить его подоплеку. На это Гельфанд пояснил, что румыны являются «жертвами интриг» своих союзников, которые интерпретируют заявление Молотова как провокацию, тогда как в действительности он сделал «приглашение к вальсу». На обвинения Молотова румынская сторона должна была бы ответить просьбой о встрече, чтобы прояснить румыно-советские отношения.

Румынский посланник резонно заметил, что «такая процедура была бы рискованной, поскольку допускает, что г-н Молотов поставил бы на обсуждение вопрос о Бессарабии..., и переговоры могли бы быть прерваны до того, как они начались». Видимо, румынской стороне еще хотелось надеяться на действенность «джентльменского соглашения» Литвинова. Но времена уже были другие и в Бухаресте, и в Москве.

«Поговорим спокойно, — продолжал советский полпред. — Бессарабия не является для нас настолько интересной сама по себе, но тот способ, которым она была у нас отобрана, оставил у нас в душе глубокую рану. Рана связана с Румынией, которая использовала слабость и беды России, чтобы оторвать у нас территорию края. Мы не можем забыть этого, как не можем забыть, что румыны стали союзниками поляков против нас. Нужно искать средство, чтобы исцелить эту рану!»

Румынский дипломат пустился в рассуждения о том, что в период революционного хаоса в России «румыны Бессарабии соединились со своими братьями» за Прутом, и Румыния не может теперь вести разговор по территориальному вопросу. «Возможно, — продолжал он, — проявить некоторые жесты доброй воли, но территориальная уступка исключена. Мы предпочитаем борьбу, несмотря на весь ее риск».

«Но может быть, у вас не просили бы никакой территориальной уступки, — развивал свою мысль советский полпред Гельфанд, — откуда вы знаете, что г-н Молотов не ограничился бы предложением уступить, например, какую-то морскую базу..., предназначенную для обороны против возможной высадки войск генерала Вейгана?... Я сказал о морской базе как примере. Возможно, у вас просили бы и что-то меньшее. Я не знаю о намерениях моего руководства. Но как бы то ни было — вступите в контакт с г-ном Молотовым, поговорите без каких-либо обязательств, прозондируйте почву! Каждый день ситуация ухудшается...»⁵².

Эта беседа примечательна для нас тем, что, если высказывания советского дипломата переданы румынским собеседником близко к тексту, некоторые формулировки Гельфандом советской позиции с требованием возвращения Бессарабии оказались почти аналогичными последующим заявлениям Молотова 26—27 июня 1940 г.: это и пассаж о бывшей слабости России, и сентенции о «глубокой ране», связанной с Бессарабией... Повторенное предложение румынам «вступить в контакт» с Москвой, дополненное выводом, что «ситуация ухудшается», должны были насторожить румынского посланника. Босси действительно передал свою обеспокоенность в МИД Румынии, продолжая и позже передавать информацию из Италии о «возможной подготовке СССР действий в Бессарабии, как только Германия и Италия будут больше заняты на западе»⁵³.

Эта ситуация «войны нервов» в отношениях Москвы и Бухареста не могла продолжаться долго, учитывая как внутриполитические изменения режима королевской диктатуры, так и обострение общеевропейской ситуации. В мае германские войска оккупировали Бельгию и Голландию, перешли в наступление во Франции. В этот период Кароль II поспешил заверить германского посланника в Бухаресте Фабрициуса в лояльности Румынии, которая связывает свою будущность только с Германией⁵⁴. Так победы германского вермахта начали ускоренно подталкивать румынскую сторону к предложениям все более «тесного сотрудничества... не только в экономической, но и во всех прочих областях».

По заявлению нацистского министра иностранных дел И. Риббентропа, «чтобы Румыния нашла дорогу в Берлин, Германии нужно было оккупировать Париж»; при этом Круппу удалось собрать «в кулак все, чем Бухарест не мог распорядиться сам...»⁵⁵. Подписанный 28 мая 1940 г. «нефтяной пакт» Румынии с Германией явился на этом пути завершающим актом установления полной монополии германских хозяйственных кругов в румынской экономике.

Учитывая этот момент, когда германская экспансия — экономическая и политическая — оказалась довлеющей над политикой Бухареста, советское правительство сделало заявление о необходимости немедленного разрешения бессарабского вопроса. При этом заявление было адресовано 23 июня послу Германии в Москве Шуленбургу, которому Молотов поставил следующий вопрос: «Подтверждает ли Риббентроп то, что было сказано во время переговоров осенью прошлого года о Бессарабии, и остается ли сказанное в силе на сегодняшний день?»⁵⁶. Молотов напомнил, что в марте на сессии Верховного Совета СССР было сделано публичное заявление о том, что Советский Союз хотел бы решить вопрос мирным путем. Но Румыния не ответила на это предложение. Советское правительство «хочет поставить этот вопрос вновь перед Румынией в ближайшее время. Буковина как область, населенная украинцами, тоже включается в разрешение Бессарабского вопроса. Румыния поступит разумно, если отдаст Бессарабию и Буковину мирным путем... Если же Румыния не пойдет на мирное разрешение Бессарабского вопроса, то Советский Союз разрешит его вооруженной силой. Советский Союз долго и терпеливо ждал разрешения этого вопроса, но теперь дальше ждать нельзя».

Шуленбург в ответ сказал, что осенью прошлого года Германия объявила, что «она не имеет политических интересов в Бессарабии, но имеет там хозяйственные интересы, которые теперь увеличились в связи с войной. По мнению Шуленбурга, в свое время постановка вопроса была такова: СССР заявит свои претензии на Бессарабию только в том случае, если какая-либо третья страна (Венгрия, Болгария) предъявит свои территориальные претензии к Румынии и приступит к их разрешению. СССР же не возьмет на себя инициативу в этом вопросе». Шуленбург боялся, что «разрешение Бессарабского вопроса Советским Союзом в настоящий момент может создать хаос в Румынии, а Германии сейчас дозарезу нужны нефть и другие продукты, получаемые из Румынии».

Молотов ответил, что «вопрос о Бессарабии не нов для Германии. Что касается экономических интересов Германии в Румынии, то Советский Союз сделает все возможное для того, чтобы не затронуть их». «Я рассчитываю, сказал в заключение тов. Молотов, что Германия в соответствии с договором не будет мешать Советскому Союзу в разрешении этого вопроса, а будет оказывать поддержку, понятно, в пределах соглашения»⁵⁷.

В связи с донесением посла Шуленбурга о намерениях Москвы Риббентроп представил для Гитлера меморандум, поясняя суть «бессарабского вопроса» и позицию Германии, определенную секретным дополнительным протоколом от 23 августа 1939 г. в ст. 3. «Насколько я помню, — отмечал он, — тогда имело место следующее:

Во время разграничения сфер интересов в Восточной Европе, когда речь зашла о Юго-Восточной Европе, Советы подчеркнули свою заинтересованность в Бессарабии. В связи с этим я сделал устное заявление о нашей незаинтересованности в бессарабском вопросе. Однако, ввиду тогдашней неопределенности германо-русских отношений, с чем мы должны были из осторожности считаться, я решил не признавать русских притязаний на Бессарабию открыто, в письменной форме (здесь и далее выделено в документе. — Авт.) и выбрал для протокола формулировку общего характера; когда обсуждались проблемы Юго-Восточной Европы, я сделал общее заявление о том, что Германия политически не заинтересована в "этих территориях", т. е. в Юго-Восточной Европе. Экономическая же заинтересованность Германии в территориях Юго-Восточной Европы была мною должным образом подчеркнута». Риббентроп далее напомнил, что его позиция соответствовала «специальным директивам Фюрера, которые я получил перед моим отъездом в Москву» в августе 1939 г. с тем, чтобы заявить о «германской незаинтересованности в территориях Юго-Восточной Европы — вплоть до Константинополя и Проливов, если бы это было необходимо»⁵⁸.

Москва торопила германскую сторону с ответом. На протяжении 23—26 июня 1940 г. Молотов через Шуленбурга неоднократно выходил на Риббентропа, уточняя и развивая позицию СССР в постановке вопроса о возвращении Бессарабии, причем настаивая, что «вопрос должен быть разрешен безотлагательно»⁵⁹. После прояснения своей позиции в меморандуме Гитлеру германскому соавтору секретного протокола Риббентропу пришлось согласиться, что «Германия остается верной московским соглашениям. Поэтому она не проявляет интереса к бессарабскому вопросу». Как следует из его телеграммы Шуленбургу от 25 июня 1940 г., германская сторона выражала лишь свою обеспокоенность судьбой примерно 100 тыс. этнических немцев, которые проживали на территории, запрашиваемой СССР. Вместе с тем отмечалось, что претензии советского правительства в отношении Буковины выходят за рамки протокола 1939 г., это — «нечто новое» для Германии⁶⁰.

Выполняя инструкции Берлина, Шуленбург на встрече с Молотовым 26 июня ссылался на то, что Буковина — будучи ранее территорией австрийской короны и густо населена немцами — «никогда не принадлежала даже царской России», поэтому отказ от нее Советов облегчил бы поиски мирного решения всей проблемы, выдвинутой СССР в отношении Румынии. Германский посол настойчиво подчеркивал Москве крайнюю заинтересованность Берлина в двух вопросах: в обеспечении его экономических интересов в Румынии и в том, чтобы последняя не стала театром военных действий. При этом Шуленбург сказал, что германское правительство проявит готовность поддерживать требования Советского Союза и вопрос может быть разрешен мирным путем, «если он не будет слишком тяжел для Румынии» (заметим, что под тяжестью вопроса он понимал именно вопрос о Буковине). Поэтому необходимо найти «модус прецеденди», т. е. достигнуть договоренности между Германией и СССР, затем СССР поднимет вопрос перед Румынией, а Германия скажет Румынии «соглашайся»⁶¹.

В своем донесении Риббентропу об этой встрече Шуленбург информировал также германский МИД о заявлении Молотова, что советское правительство «преследует только свои собственные интересы и не имеет намерений подтолкнуть другие государства (Венгрию, Болгарию) к предъявлению Румынии каких-либо требований»⁶². Как дополняет советская запись той же беседы, Молотов отметил, что «советскому правительству кажется, что основания у Венгрии и Болгарии для претензий к Румынии есть», другой вопрос — насколько срочными являются их притязания⁶³.

Видимо, получив от Германии искомое обещание приказать Румынии «соглашайся», 26 июня Молотов в заявлении Шуленбург, «ссылаясь на соображения германского правительства», дал согласие на то, чтобы к СССР отошла лишь северная часть Буковины с гор. Черновицы и железной дорогой Липканы — Черновицы — Снятин⁶⁴.

Все эти подробные и откровенно циничные переговоры и согласования между советским и германским министрами иностранных дел в отношении Бессарабии и в целом касающиеся Румынии завершились на четвертый день активных дискуссий по телеграфу и с участием посла Шуленбурга, когда Молотов сделал некоторые уступки в вопросе о Буковине, согласился на возможное переселение немцев из Бессарабии и Буковины в форме, аналогичной соглашению о Польше, и в главном заверил германскую сторону, что «будет сделано все, чтобы по возможности не затронуть интересы Германии»⁶⁵.

Лишь после окончательных советско-германских договоренностей НКИД СССР вручил ультимативную ноту румынскому посланнику Г. Давидеску с требованием к румынскому правительству: «1. Возвратить Бессарабию Советскому Союзу. 2. Передать Советскому Союзу северную часть Буковины в границах согласно приложенной карте». Нота была передана 26 июня в 10 часов вечера, предоставив Бухаресту время на размышление в течение 27 июня⁶⁶.

Предложенная Молотовым карта отсекала красной линией от Румынии не только Бессарабию и северную Буковину, но и северные районы румынской Молдовы, расположенные между реками Прут и Серет, в том числе г. Герца и ряд молдавских деревень, исторически принадлежавших Румынии. Явно пораженный линией новой границы своей страны и неожиданностью свалившейся на него ответственности, Г. Давидеску принять карту отказался, сославшись на то, что он все равно не сможет передать ее своему правительству в предоставленный Москвой срок 24 часа.

Рассматривая имеющиеся сегодня у исследователей данной проблемы документы, нельзя не обратить внимание на определенную нервозность НКИД в мотивировке как выдвижения бессарабского вопроса, так и обоснования его сути: использовались не исторические и международно-правовые аргументы в пользу возвращения Бессарабии Советскому Союзу, а подчеркивалось силовое преимущество, которым мог воспользоваться СССР. При такой постановке вопроса законность требований советского правительства явно уступала конъюнктурному подходу имперского диктата великой державы в отношении своего слабого соседа. В этой связи не случаен акцент советской ноты на то, что «военная слабость СССР отошла в область прошлого, а создавшаяся международная обстановка требует быстрейшего разрешения полученных в наследство от прошлого нерешенных вопросов...»⁶⁷.

Румынский король Кароль II оставил дневниковые записи о мрачных предчувствиях и даже панике членов правительства и среди своего окружения в связи с тем, что претензии СССР подтолкнут других соседей Румынии, а именно Венгрию и Болгарию, к предъявлению своих территориальных требований, касающихся соответственно Трансильвании и Добруджи. Поэтому на срочно созванном заседании коронного совета вопрос об отношении к советскому ультиматуму рассматривался во всей его остроте: оказать ли сопротивление или капитулировать? Король скорее потрясен, чем возмущен ультимативной по форме нотой Молотова: «это так страшно, что ни один румынский ум не может этого воспринять»⁶⁸. Все-таки первой его реакцией было ощущение риска, но и необходимости «сопротивляться подобному вызову», придерживаясь того, о чем столько раз Румыния заявляла, — «если на нас нападут, мы будем защищаться..., я не могу представить себе, как может суверен страны уступить территории, несомненно являющиеся, фактически и исторически, румынскими... Я — решительно за сопротивление»⁶⁹.

Обсудив сначала в узком кругу с председателем совета министров Г. Татареску и министром иностранных дел И. Джигурту советскую ноту, король затем перенес вопрос на коронный совет. Кароль II и ведущие румынские политики пришли к мнению, что ситуация становится еще более серьезной в связи с тем, что нет «никакой уверенности относительно границ с Венгрией и Болгарией: мы рискуем оказаться в критической ситуации, если будем атакованы на трех фронтах». При голосовании по вопросу принятия ультиматума результат был: 11 — против, 10 — за, 4 — за дальнейшее обсуждение советских условий и 1 — воздержался. Но однозначна была поддержана идея, что Румынии «было бы трудно без чьей-либо помощи сопротивляться», поэтому необходимо изложить Берлину ситуацию и просить его «удержать в узде по крайней мере Венгрию и Болгарию». Король прямо указывает в дневнике, «что за все это Германия несет моральную ответственность, ибо, чтобы удовлетворить ее, я избегал установления дружественных отношений с СССР»⁷⁰.

В середине дня 27 июня в МИД Румынии поступила телеграмма Риббентропа с красноречиво кратким содержанием: «Во избежание войны между Румынией и Советским Союзом мы можем лишь посоветовать румынскому правительству уступить требованиям советского правительства»⁷¹. С пояснениями германской позиции к королю явился Киллингер, «дипломатический инспектор Рейха», как он был назван в дневнике Кароля. Он убеждал последнего, что в данный момент немецкая стратегия заключается в том, чтобы не воевать на двух фронтах и что главный враг Германии сейчас — Англия. «С другой стороны, СССР оказал такую услугу Рейху, что не может быть и речи о повороте против Советов по нашему желанию». Король удостоился лишь согласия Киллингера телеграфировать в Берлин заявление румынского монарха о том, что хотя он «сблизился с Германией, она без зазрения совести продала нас во имя своих интересов»⁷².

После изложения на втором заседании коронного совета всех перипетий обсуждения советской ноты, в том числе и телеграммы Риббентропа, уже только 6 из 26 присутствовавших высказались за сопротивление. Было принято решение «во избежание вооруженного конфликта» согласиться с советскими условиями, одновременно начать проведение в стране всеобщей мобилизации.

27 июня в 23.00 посланник Давидеску сообщил Молотову ответ румынского правительства, «что оно готово приступить немедленно, в самом широком смысле, к дружественному обсуждению, с общего согласия, всех предложений, исходящих от Советского правительства». Молотов на это заметил, что «не видит в сделанном заявлении согласия на советские предложения» и «полагает, что завтра же советские войска должны вступить на территорию Бессарабии и Северной Буковины». Советская сторона усмотрела в румынском ответе готовность лишь к каким-то будущим переговорам, между тем как в ноте Москвы от 26 июня говорилось о передаче СССР территорий, а не о переговорах. Молотов выразил явное неудовлетворение позицией Бухареста, расцененной как попытка оттянуть решение вопроса. Он подчеркнул, «что в настоящий момент он желает договариваться только об эвакуации румынских войск», поскольку «отсрочка в реализации намеченных мероприятий нежелательна и вредна» и он считает «необходимым, чтобы занятие территорий Бессарабии и Северной Буковины началось завтра», т. е. уже 28 июня⁷³.

В ответ на более жесткую позицию советского руководства, выраженную во второй ноте правительства СССР от 28 июня, румынское правительство заявило, что, «принимая во внимание сообщения, полученные от немецкого и итальянского правительств, а также со стороны правительств Балканской Антанты, ...дабы избежать серьезных последствий, к которым привело бы применение силы и открытие враждебных действий в этой части Европы, вынуждено принять условия эвакуации, обозначенные в советском ответе»⁷⁴.

Сопоставление дипломатических документов, которыми обменивались в эти драматические дни июня 1940 г. обе стороны, позволяет сегодня обратить внимание на определенную искусность румынской дипломатии в изложении позиции своей страны. В конечном счете Румыния соглашалась на требуемые уступки территории в пользу СССР, но сумела закрепить правовой статус этих уступок: во-первых, как сделанных под нажимом угрозы, а, во-вторых, давая свое согласие не «на возвращение» территорий, как это представлялось в советских нотах, а «на эвакуацию» румынских войск с этих территорий.

Этот фактор был использован годом позже румынским руководством, когда в приказе своим войскам выступить совместно с германской армией против СССР 22 июня 1941 г. диктатор И. Антонеску объяснял вступление Румынии в войну желанием нации освободить оккупированные румынские земли, которые были лишь временно уступлены под давлением советских угроз.

Надо отметить, что румынская дипломатия использовала этот фактор также и для того, чтобы заручиться германской поддержкой будущих планов возвращения утраченных территорий. Так, 29 июня 1940 г. на совещании у Кароля была подтверждена линия румынского правительства на присоединение к фашистской оси Берлин — Рим⁷⁵. Румыния объявила об отказе от англо-французских гарантий. В начале июля Кароль направил Гитлеру просьбу прислать «военную миссию», которая помогла бы сдерживать «русскую угрозу», но в действительности должна была бы явиться поддержкой Берлином Румынии в случае выдвижения территориальных претензий со стороны Венгрии и Болгарии.

Однако на деле произошло иначе. К концу августа 1940 г. разногласия между Румынией и Венгрией относительно Трансильвании достигли такой остроты, что Германия во взаимодействии с Италией использовала в известной мере прецедент советского примера в решении бессарабского вопроса. Германский посол в Бухаресте Фабрициус успешно выполнил свою миссию подготовить румынское правительство к пониманию «неизбежности территориальных уступок» во имя поддержания мира на Балканах и достижения взаимопонимания, благоприятного для румыно-германских отношений. В ночь с 29 на 30 августа коронный совет рассматривал германо-итальянский ультиматум (арбитраж) о передаче Венгрии почти всей Трансильвании. Этот вопрос Риббентроп и итальянский министр иностранных дел Г. Чиано поставили перед румынскими представителями в Вене, предоставив всего несколько часов на размышление румынской стороне. При этом германская дипломатия даже не проинформировала Москву о предстоявшем решении. В ответ на вырванное у королевских кругов Румынии согласие на условия Венского диктата страна получила итало-германские гарантии ее территориальной целостности, что явно носило провокационный, прежде всего антисоветский характер⁷⁶.

Венский диктат взорвал политическую обстановку в стране. Под давлением армейской верхушки и массовых выступлений румынского населения Трансильвании, оказавшегося под господством Венгрии, король отрекся от престола в пользу своего сына — несовершеннолетнего принца Михая. Премьер-министром, а позже главой государства стал генерал И. Антонеску, публично выдвинувший своей целью «объединить все земли родины». Фактически уже с момента прихода к власти он объявил «крестовый поход» в борьбе за «Великую Румынию» в союзе с гитлеровской Германией и странами фашистской оси.

15 сентября 1940 г. в Бухарест по приглашению Антонеску прибыл германский генерал Типпельскирх, чтобы вести переговоры о размещении немецких войск в Румынии. В ходе бесед с ним Антонеску повторил свои опасения относительно советской угрозы и просил Германию направить войска для укрепления и обучения румынской армии и гарантии безопасности страны. Одновременно он поднял вопрос о заключении военного союза между Румынией и Германией⁷⁷.

В начале октября 1940 г. в Румынию прибыло уже несколько эшелонов с германскими войсками, включая и моторизованные части. МИД Германии дал поручение своим представителям довести до сведения стран, где они работают, что предпринятая акция «должна быть мотивирована желанием рейха поддерживать на Балканах мир и порядок» и что в то же время ввод войск должен был «обеспечить защиту германских интересов относительно нефти и зерна против попыток Англии создать угрозу»⁷⁸. Однако уже тогда в записке Кейтеля Риббентропу определялись истинные задачи германских войск в Румынии: «защитить нефтяные месторождения, обеспечить повышение боеготовности румынской армии в соответствии с нашим планом по обеспечению интересов Германии..., в случае, когда мы будем вынуждены вступить в войну с Советской Россией, подготовиться к использованию германских и румынских войск с румынского направления...»⁷⁹. В соответствии с этими задачами германский генеральный штаб наращивал численность своих сил в Румынии ускоренными темпами: в конце ноября 1940 г. румынские власти имели сведения, что в стране находится более. 25 тыс. военнослужащих рейха, в январе 1941 г. — уже 170,6 тыс., а после заключения германо-болгарского военного протокола от 8 февраля 1941 г. число германских военных в Румынии возросло до 367,7 тыс. человек⁸⁰.

После подписания Гитлером «Директивы-20» (известной как план «Операции Марица»), которая разрабатывала операцию вторжения в Грецию, предусматривалось введение в Румынию еще 7—8 дивизий первого эшелона и до десятка дивизий следующей очереди, с очень высоким процентом техники, особенно бронированных частей. Таким образом, немецкие войска постепенно брали под контроль не только стратегически важные для Германии зоны нефтедобычи, но и дороги, сырьевые запасы, создавая плацдармы в направлении восточной и южной границ Румынии. Учитывая эти события и новый курс румынской внешней политики на союз с гитлеровским военным блоком, США приняли даже решение заморозить золотой и валютный запасы Румынии, находившиеся на хранении в американских банках⁸¹.

Когда в конце декабря 1940 г. Антонеску был проинформирован в общих чертах о существовании плана «Барбаросса», фюрер как будто бы не требовал от своего румынского союзника активного участия в грядущей антисоветской войне. Германии важнее было получать из Румынии необходимые ресурсы для снабжения армии, иметь спокойный тыл для своих войск. Но Антонеску сам предложил услуги румынской армии и страны в войне против СССР, так как у румынского кондукэторула были свои «высшие задачи» — «вернуть Румынии ее территории... и обезопасить страну от большевизма»⁸².

На рассвете 22 июня 1941 г., отдавая румынским войскам приказ «Перейти Прут и освободить родину!», Антонеску видел уже новые границы Румынии до Крыма, Кавказа и поволжских степей. Бесславно закончился восточный поход армий Антонеску, который начинал войну генералом, проиграл ее, но стал маршалом, а остался в истории плохим политиком, ввергнувшим Румынию во вторую мировую войну.

Примечания

1. Archiva Ministerului afacerilor externe (Далее — AMAE). Fond 71 URSS. V. 83. F. 59—60.

2. Titulescu N. Documente diplomatice. Bucureşti, 1967. P. 510.

3. AMAE. Fond 71 URSS. V. 82. F. 92—94.

4. ДВП. Т. XX. М., 1976. Док. 175. С. 270.

5. ДВП. Т. XVII. М., 1971. Док. 323. С. 581.

6. ДВП. Т. XVIII. М., 1973. Док. 22. С. 33.

7. AMAE. Fond 71 URSS. V. 83. F. 116.

8. ДВП, Т. XVIII. Док. 426. С. 573; С. 669 (примеч. 253).

9. Там же. Док. 291. С. 422; Док. 420. С. 573.

10. Archiva Statului Bueureşti. Casa regală. Dos. 80. F. 2.

11. AMAE. Fond 71 URSS. V. 83. F. 117.

12. Tabouis G. Douăzeci de ani de tensiunea diplomatică. Bucureşti, 1965. P. 296.

13. AMAE. Fond 71/1914 Е 2 partea 1. V. 20. F. 61—62.

14. AMAE. Fond 77/T-34 (1934—1040). Serisori originale. Titulescu N. Documente. V. VI. F. 2439—2441.

15. ДВП. Т. XIX. М., 1074. Док. 300. С. 478.

16. AMAE. Fond 77/T-34 (1934—1940). Serisori originale..., F. 2452.

17. АВП РФ. Ф. 125. Оп. 21. П. 17. Д. 15. Л. 9.

18. Известия. 1936, 01. XI.

19. AMAE. Fond 71 URSS V. 83. F. 399—400.

20. AMAE. Fond Conferinţa de pace la Paris. 1946. V. 71. F. 64; Fond 71 URSS. V. 135. F. 118—119; Destin românesc. Revista trimestrială de istorie şi cultură. Chişinău; Bucureşti, 1994. N 2. P. 33.

21. ДВП. Т. XX. Док. 55. С. 99; Док. 241. С. 379; Док. 270. С. 421, 423.

22. Там же. Док. 234. С. 367.

23. Правда. 1937, 20.VII.

24. Цит. по: Шевяков А.А. Советско-румынские отношения и проблема европейской безопасности. М., 1977. С. 236.

25. Цит. по: Очерки политической истории Румынии. Кишинев, 1985. С. 362—363.

26. DGFP. Series D. Vol. V. London, 1954. P. 310.

27. Comnen N.P. Un point d'histoire vieilli // Acta istorică. T. I. Roma, 1959. P. 320.

28. «Papiers Edouard Daladier»: Documente şi mărturi inedite // Anale de istorie. Buсureşti, 1988, N 5. P. 103.

29. Paris Match. 1987. 11 mars; Aspects des relations russo-romaines. Retrosрectives et orientations. Paris, 1967. P. 148.

30. Comnen N.P. Preludi del grande dramma. Roma, 1947. P. 90.

31. Moisuc V. Diplomaţia Romăniei şi problema apărării suverenităch şi independenţei naţionale în perioada martie 1938 — mai 1940. Bucureşti, 1971. P. 62.

32. AMAE Fond 71 URSS. V. 85. F. 266.

33. Ibid. F. 486.

34. Ibid. F. 559; V. 135. F. 326—327.

35. Curentul. 1938. 7 noiembrie.

36. Niri A. Istoriеul unui tratat înrobitor. Bucureşti, 1965. P. 193—198.

37. Foreign Relations of the United States. Diplomatic Papers. 1939. Vol. I. Washington, 1956. P. 175—176.

38. AMAE. Fond 71 URSS. V. 86; Studii, 1960, N 4. P. 62.

39. Documents on British Foreign Policy 1919—1939. Series III. Vol. V. London, 1964. P. 435.

40. Destin romănesc. Revista trimestrială da istorie şi cultură. Chişináu; Bucureşti, 1994. N 2. P. 31.

41. Universal. 1940. 15 iulie.

42. Romania. 1939. 6 septembrie.

43. Universul. 1939. 8 septembrie.

44. AMAE. Fond 71 URSS. V. 87. F. 23—24.

45. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 485. С. 632.

46. Лебедев Н.И. Крах фашизма в Румынии. М., 1976. С. 247, 251, 258.

47. AMAE. Fond 71 URSS. V. 135. F. 447.

48. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 1. П. 14. Д. 151. Л. 101; AMAE. Fond 71 URSS. V. 88. F. 169, 284; V. 135. F. 460—461.

49. Gafencu Gr. Învăţămintele istoriei // Revista istorică. 1992. N 2—3. P. 404.

50. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 22. Д. 273. Л. 3.

51. Правда. 1940, 30. III.

52. AMAE. Fond 71 URSS. V. 90. F. 139—144.

53. AMAE. Fond 71/1939. Al doilea război mondial, V. 64. F. 195.

54. DGFP. Series D.V. IX. P. 349.

55. Mareşalul Ion Antonescu. Campanie anului 1941. Oradea, 1994. P. 18.

56. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 217. С. 365.

57. Там же. С. 365—366.

58. Оглашению подлежит. СССР — Германия. 1939—1941. Документы и материалы. М., 1991. Док. 109. С. 197—198.

59. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 325. С. 374.

60. Оглашению подлежит... Док. 110. С. 198.

61. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 225. С. 375—376.

62. Оглашению подлежат... Док. 111. С. 200.

63. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 225. С. 376.

64. Там же (примеч.).

65. Там же. Док. 225. С. 375.

66. Там же. Док. 232. С. 386.

67. Там же. С. 385.

68. Виноградов В.Н., Ерещенко М.Д., Семенова Л.Е., Покивайлова Т.А. Бессарабия на перекрестке европейской дипломатии: Документы и материалы (далее — Бессарабия на перекрестке...). М., 1906. Раздел VI. Док. 20. С. 358.

69. Там же.

70. Там же. С. 359.

71. Оглашению подлежит... Док. 115. С. 204—205.

72. Бессарабия на перекрестке... Раздел VII. Док. 20. С. 360.

73. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 229. С. 380—384; Док. 236. С. 389.

74. Бессарабия на перекрестке... Раздел VII. Док. 28. С. 309—370; Док. 29. С. 370.

75. L'Independance roumaine. 1940. 4 iulie.

76. См. гл. VI.

77. DGFP. Series D. Vol. XI. Doc. 75.

78. Ibid. Doc. 166, 169.

79. Ibid. Doc. 84.

80. Ibid. Doc. 388, 556.

81. Anuarul Institutului de istorie «A. D. Xenopol». Iaşi, 1987. P. 103.

82. Marсşаlul Ion Antonescu. P. 58—59.