Глава VI. Румыно-венгерский конфликт в контексте германо-советского соперничества

Как уже говорилось в предыдущей главе, одним из важных факторов, оказавших существенное воздействие на международно-политическую ситуацию в балкано-дунайском регионе в рассматриваемый период, явился узел венгеро-румынских противоречий в связи с так называемой трансильванской проблемой. Первая мировая война и увенчавшая ее версальская система нового послевоенного устройства породили целый ряд очагов международных конфликтов, опасных для установившегося на континенте в 1920—1930-е годы весьма непрочного равновесия. Среди них был и румыно-венгерский конфликт из-за обладания спорными между Румынией и Венгрией территориями, обобщенно и упрощенно называемыми Трансильванией¹. Активизация этого, как впрочем и всех остальных, латентных до того очагов напряженности произошла и могла произойти только в условиях резкого обострения общеевропейской ситуации, когда малые среднеевропейские страны, все более жестко ограниченные в свободе действий и маневра, одна за другой становились жертвой, легкой добычей, а в лучшем случае орудием, пешкой, игрушкой в развернувшейся большой игре «больших» соседей. Для Венгрии и Румынии таковыми были нацистская Германия, фашистская Италия, а в 1940-х годах и социалистический Советский Союз, с которыми им необходимо было отныне согласовывать каждый свой шаг в сфере внешней политики, каждую более или менее значительную внешнеполитическую свою акцию. В первую очередь, разумеется, с Вильгельмштрассе в Берлине.

Осуществленная в конце мировой войны радикальнейшая и самая масштабная со времен Венского конгресса перекройка европейских границ, удовлетворительного и устойчивого разрешения национального вопроса (о принципах справедливости применительно к версальской системе и говорить как-то неудобно) не дала ни в одной части континента. Наоборот, не справившись со старыми распрями на почве межэтнических отношений, версальская система обострила их, модифицировав старые противоречия, и создала новые. В образовавшихся из обломков Австро-Венгрии новых «национальных» государствах, а также в поживившихся за счет ее наследия соседних странах — Италии, Румынии, Сербии (Югославии) — нации, прежде господствовавшие, в деле национального угнетения почти всюду поменялись ролями и местами с нациями раньше неполноправными или угнетенными. Степень национального гнета в ряде стран Карпато-Дунайского бассейна возросла еще от того, что новые хозяева горели желанием мстить за свои вековые обиды поверженному противнику, упиваясь его унижением и бессилием. В декларациях победителей о приверженности к демократии, в их клятвенных обещаниях неукоснительно соблюдать права нацменьшинств недостатка, разумеется, не было. Тем более, что в версальских мирных договорах эти права и свободы оговаривались специально и были несколько позднее подтверждены Лигой Наций. Но действительность была иной.

Право народов Трансильвании «на полную национальную свободу» было провозглашено на многотысячном собрании трансильванских румын в городе Альба-Юлия (Дюлафехервар) 1 декабря 1918 г. Обещано было право на администрацию, судопроизводство, пропорциональное представительство в законодательных учреждениях и органах исполнительной власти, право вести свои дела на родном языке всем покоренным нерумынам (мадьярам, саксам, швабам, евреям, сербам, вплоть до многочисленных цыган). Но уже весной 1920 г. правительство Румынии упразднило установившуюся в крае фактическую автономию. Затем пошло прогрессировавшее из года в год урезывание культурных и имущественных прав этнических групп, общин, а также неправославных церквей. «После первой мировой войны румынские правительства проводили в Трансильвании политику угнетения нацменьшинств», — так кратко резюмировал сложившуюся ситуацию референт отдела Балканских стран советского МИД².

Румынская конституция 1938 г. формально легализовала фактически существовавшую в стране национальную дискриминацию, сделав критерием реализации политических прав и социальной мобильности понятие «преимущества румынского происхождения», дополненное еще более скандальной по своему характеру категорией «истинных» румын, каковыми признавались румыны в третьем поколении. Доступ к престижным должностям тем самым закрывался не только немцам, евреям, мадьярам, сербам, украинцам, имевшим сравнительно более высокий образовательный уровень, но и представителям давно уже романизированного населения. После вступления в силу новой конституции произошло массовое увольнение еще остававшихся на своих постах чиновников из мадьяр, не пожелавших присягнуть румынскому королю.

Ответом на дискриминацию со стороны государственной власти было нараставшее сопротивление хорошо организованного — как профессионально, так и политически — мадьярского населения, гордого своим прошлым, историческими и культурными традициями и обладавшего относительно более высокой политической культурой по сравнению с господствующей нацией, в социальной структуре которой заметно преобладал крестьянский элемент.

Немаловажную роль в углублявшейся взаимной отчужденности двух народов-соседей играли складывавшиеся веками национальные предрассудки, предубеждения, стереотипы, выражавшие и гордое высокомерие с долей презрения, на одной стороне, и комплекс неполноценности — на другой. «Две родины одной нации», — так воспринимало самосознание мадьяр Венгрию и Трансильванию в XVI—XVIII вв., еще в те времена, когда вследствие османского нашествия две части королевства Венгрия были надолго оторваны друг от друга. Трианон лишь усугубил чувство общности двух частей нации, ни одна из которых не была в состоянии примириться с произвольным вердиктом держав Антанты.

Ориентированная на возвращение отторгнутых территорий внешняя политика Венгрии обосновывала свои претензии к Румынии и другим соседям историческим правом. Румыния, напротив, доказывала «законность» владения вновь приобретенными землями ссылкой на этнический принцип, на численное превосходства этнического румынского элемента над венгерским. Отсюда и разительное разночтение в статистическом материале об этническом составе населения спорных областей, которым оперировали обе стороны.

По переписи, проведенной румынами в 1930 г., на их долю приходилось 71,9% территорий, условно названных Трансильванией³. По переписи 1910 г., проведенной еще в довоенную эпоху, в условиях консервативно-либеральной Австро-Венгерской монархии, когда венгеро-румынские противоречия были не так остры и особой нужды в преднамеренной фальсификации этнодемографической статистики еще не было, румынский этнический элемент в «Трансильвании» (в кавычках, потому, что такой самостоятельной административной единицы в землях королевства Св. Иштвана не было) составлял не 57,81%, а всего лишь 42,2%, а мадьяр было не 42%, как показывала официальная румынская перепись, а 51,4%!⁴ Надо сказать, что подавляющее большинство историков и демографов на Западе, и лишь отчасти на Востоке, особенно СССР и России, с большим доверием относятся к цензу 1910 г. Помимо общепризнанного профессионализма постановки статистического дела в Австро-Венгрии, объяснялось это и тем, что данные переписи 1910 г. не показывали сколько-нибудь резких отклонений от предыдущих, начиная с XVIII в. проводившихся обследований и цензов. И никто тогда ни в Венгрии, ни тем более в Австрии не собирался отрицать или скрывать благоприятную для румын эволюцию этнодемографической ситуации. Численное преобладание румынского этноса в Трансильвании наметилось уже во 2-й половине XVIII в., но не многократное, какое показывала перепись 1930 г. и последующие румынские цензы, даже с учетом ухода в Венгрию почти 200 тыс. мадьяр в 1918—1927 гг.⁵

Венгерский народ Трансильвании не мог примириться со своим униженным положением в «Великой Румынии». Не примирилась с новым статус-кво, созданным Трианоном, и хортистская Венгрия, официальной идеологией которой с первых дней ее существования стали ирредентизм и ревизионизм — пересмотр условий мирного договора и границ любой ценой, любыми средствами и при помощи любых союзников, от идеологически родственных коричневых до идеологически неприемлемых красных, управлявших одной шестой частью суши. Главным союзником для Будапешта, однако, был все же Берлин, а не Москва, тоже объективно заинтересованная в развале версальско-трианонской системы с ее ублюдочными отростками — антисоветским санитарным кордоном и антивенгерской Малой Антантой. На этой почве и сошлись противоречивые в сущности и взаимоисключавшиеся во многих важных сферах интересы германо-итальянского блока, Венгрии, Болгарии и... СССР.

Успех Гитлера в Мюнхене позволил и регенту Венгрии адмиралу М. Хорти приступить к решению своих локальных задач по демонтажу трианонско-версальского сооружения и пробить в системе первые бреши. Формальную, международно-правовую основу для пересмотра границ давала знаменитая 19-я статья Пакта Лиги наций, допускавшая такую возможность во избежание «угрозы всеобщему миру»⁶. По Первому Венскому арбитражу в 1938 г. мадьяры вернули себе южные области Словакии, а затем в два приема и Закарпатье. В 1940 г. настал черед и Трансильвании. Благоприятному решению этого вопроса в пользу мадьяр немало способствовали германо-советское сближение и резкая активизация СССР в Центральной и Юго-Восточной Европе, в особенности в 1940 г. на румынском направлении.

На руку венгерскому ревизионизму оказался и пресловутый советско-германский пакт 1939 г., положивший начало сталинской политике раздвижения западных границ СССР от Карельского перешейка до дельты Дуная. В результате получилось нечто вроде нового издания «Drang nach Westen» петровско-екатерининских времен, столкновение которого с мощным натиском «Drang nach Osten» нацистско-германского образца должно было рано или поздно стать неминуемым.

Сотрудничество Берлина с Москвой в восточноевропейских делах, не устранившее их соперничества за утверждение своего влияния именно в этом регионе, до чрезвычайности осложнило жизнь малых стран, заставляя последних проявить максимум изворотливости, чтобы: а) не быть раздавленными между жерновами двух гигантов, б) извлечь максимум пользы для себя из этой головоломной игры. Но поскольку доминирующей силой в регионе была Германия, то им приходилось сообразовать свои действия в первую очередь с Берлином. В какой-то мере и СССР был вынужден ассистировать Гитлеру даже в Восточной Европе, в своей сфере влияния, признанной германским партнером, и действовать там с постоянной оглядкой на Берлин, учитывать его интересы и цели.

В этой чрезвычайно сложной и запутанной ситуации, сложившейся в Европе в промежутке между советско-германским пактом и советско-германской войной, венгерская дипломатия оказалась более удачливой, чем румынская. Сохранив дружбу с державами оси, она сумела одновременно навести мосты и в сторону нелюбимой Москвы ради достижения заветной цели — завоевания Трансильвании.

Венгерское правительство в своих расчетах исходило из вернейшей предпосылки объективного совпадения интересов Венгрии и СССР в отношении к Румынии, в вопросе о возврате захваченных ею территорий — Бессарабии и Трансильвании. Дальняя эта цель присутствовала уже при установлении дипломатических отношений между обеими странами. Кабинет И. Бетлена мотивировал необходимость дипломатического признания СССР в 1934 г. возможностью заручиться поддержкой Советского Союза в отношении трансильванской проблемы. Была выдвинута мысль о «кооперации с русскими против Румынии на базе неурегулированного бессарабского вопроса». Министр иностранных дел на заседании комиссии по иностранным делам верхней палаты венгерского парламента прямо указывал на «возможность сотрудничества с Россией против Румынии из-за Бессарабии»⁷ (выделено нами. — Авт.).

Именно на этой почве с начала 1940 г. отчетливо прослеживаются две тенденции — сближение между Москвой и Будапештом при одновременном прогрессирующем ухудшении их отношений с Румынией. Высокопоставленный венгерский чиновник по поручению своего правительство 17 января сделал полпреду СССР в Венгрии Н.И. Шаронову важное сообщение о том, что венгерским газетам отныне «отдано распоряжение: 1. статей антисоветского содержания не печатать; 2. цензура из факультативной преобразуется в обязательную, т. к. одна газета дала снимок красноармейца в виде бродяги; 3. будут публиковать больше материалов ТАСС». Была также прекращена публикация материалов итальянского агентства «Стефани» о «русской опасности у Карпат»⁸.

Таким образом на глазах у публики совершенно неожиданно СССР из страны враждебной превращался в дружественного Венгрии соседа. Появившаяся спустя две недели 31 января, статья в официозе «Уй мадьяршаг» подтвердила новую линию венгерской правящей клики. В статье, обратившей на себя внимание советских дипломатов в Будапеште, говорилось: «...мы поддерживаем отношения дружбы с Германией, сердечные отношения с СССР, нашим северным соседом. Мы не чувствуем угрозы с его стороны. Опасность грозит нам только со стороны Румынии» (выделено нами. — Авт.). Спустя еще две недели те же мысли буквально в тех же выражениях повторил Шаронову сам министр иностранных дел И. Чаки. «Мы спокойны за нашу карпатскую границу, никаких разногласий с Советами не имеем, и вообще угрожаемыми себя с этой стороны не чувствуем», — сказал он 13 февраля 1940 г. советскому полпреду⁹.

Совсем в иной плоскости велись дела с румынами. Начать с того, что Москва в это же время всячески затягивала с назначением своего полпреда в Бухарест, и несмотря на неоднократные просьбы и обращения румынского посланника к заместителю наркома иностранных дел В.П. Потемкину и к самому наркому В.М. Молотову, вопрос не решался месяцами, что было явно недобрым предзнаменованием для Румынии. Точно так же Советское правительство уклонялось от румынских предложений об интенсификации торгового обмена между двумя странами. Многочисленные запросы миссии по всем этим и другим вопросам советскими должностными лицами оставлялись без внимания¹⁰. В то же время ранней весной 1940 г. в советской столице с видимым нетерпением ожидали приезда торговой делегации Венгрии, буквально зазывали ее.

Советская дипломатия все более откровенно выражала позитивное отношение правительства СССР к территориальным притязаниям, предъявлявшимся Румынии двумя ее другими соседями — Венгрией и Болгарией¹¹. Вместе с тем бурно развивавшийся весенний флирт Будапешта с Москвой не помешал венгерской стороне сделать попытку заручиться поддержкой Запада в связи с подготавливавшейся ею трансильванской акцией и фактически вести двойную игру¹². 23 февраля 1940 г. венгерское правительство через своих посланников в Лондоне и Париже заверило Англию и Францию в том, что свои территориальные притязания к Румынии оно не собирается осуществлять силой оружия. Меморандумы аналогичного содержания, врученные западным державам, содержали, однако, прелюбопытнейшую идею. Она касалась СССР, его возможных действий на Балканах и эвентуальной реакции на них со стороны Венгрии. В случае, если Россия «успешно атакует Румынию и возникает угроза ее вторжения на Балканы», говорилось в меморандуме, «венгерская армия должна будет незамедлительно выступить походом, чтобы выдвинуться на линию Карпат и остановить продвижение русских»¹³. Подумать только: доблестное венгерское войско одно останавливает красные дивизии, спасая христианско-балканскую цивилизацию!

За этой фантастической картиной просматривалась достаточно прозрачная мысль и практичная цель — убедить Запад в необходимости вторжения венгерских войск в Румынию. Поводом для этого могла послужить, по замыслу венгерского премьера графа П. Телеки, например, добровольная уступка Румынией Южной Добруджи Болгарии¹⁴. В этом случае можно было бы сослаться на уязвленное чувство справедливости мадьярской нации, которая не могла бы допустить дележа румынской добычи без участия Венгрии.

Обращение к западным державам было вызвано и тем, что они, согласно договору от 13 апреля 1939 г., были гарантами территориальной целостности Румынии. Но это препятствие отпало скоро как бы само по себе. По иронии судьбы, как ни странно, правители этой страны сами, добровольно, БЕЗ ВСЯКОГО ПРИНУЖДЕНИЯ отказались от англо-французских гарантий неприкосновенности своей территории! Заодно Румыния покинула и Лигу наций, сочтя ниже своего достоинства пребывание в этой организации. В официальной декларации правительство объявило о том, что «будет проводить политику искреннего включения в систему, созданную осью Берлин — Рим, и это является не только выражением политического реализма, но и логическим следствием идеологии членов правительства, точно передающих чувства нации»¹⁵.

Этот головокружительный кульбит румынского правительства, поставивший в тупик дипломатические канцелярии Европы, имел два конкретных политических последствия, отнюдь не благоприятных для интересов румынской нации. Оскорбленная в своих лучших чувствах Англия, естественно, немедленно отошла от своей многолетней позиции безусловной поддержки территориальной целостности Румынии. Это во-первых. А во-вторых, шаг, предпринятый Бухарестом, скорее поразил и насторожил советское руководство, несмотря на то, что аннулирование гарантий несомненно облегчало реализацию советских планов в отношении Румынии. Полпред А.И. Лаврентьев писал Молотову 30 июля: «Такой крутой поворот во внешней политике румынского правительства в итало-германском направлении продиктован:

1) разгромом Франции; 2) успехами военных действий Германии; 3) боязнью, как бы Венгрия и Болгария не потребовали бы от Румынии больших территориальных уступок; 4) боязнью перед тем, как бы Советский Союз не предъявил бы других требований и 5) увеличивающимся нажимом на Румынское правительство со стороны Германии»¹⁶ (выделено нами. — Авт.).

В этом анализе все верно за одним только исключением: «крутого поворота в итало-германском направлении» в общем-то в данный момент не было, так как произошел он в румынской внешнеполитической ориентации намного раньше. «Крутым» был лишь грубый разрыв Бухареста с Англией, но к этому времени англо-румынские отношения уже были далеки от былого антантовского «сердечного согласия». Но этот вопрос был скорее лишь теоретическим. Гораздо более важным было упоминание, в сослагательном наклонении конечно же, страха румынских правящих кругов перед лицом перспективы дальнейших угрожающих действий со стороны СССР.

Угроза была не надуманной, а настоящей и весьма актуальной. И об этом румыны знали не хуже немцев, венгров, турок, болгар и т. д. Знали о том, что Кремль не удовлетворен достигнутым, что ему мало Бессарабии с Северной Буковиной впридачу, полученных от Румынии в конце июня 1940 г. в результате советского ультиматума¹⁷, что он добивается чего-то большего. Чего именно? Это еще не до конца ясно. Присоединения к СССР Южной Буковины? Влияния в Румынии? Гегемонии? Превращения Румынии в сферу своего монопольного влияния? Вероятно, да. Но нельзя с уверенностью утверждать, что он добивался упразднения этого государства, подобно тому как было упразднено государство польское.

Таких планов скорее всего не было. Но не было также и гарантии неучастия Советского Союза в совместном с Венгрией и Болгарией выступлении против румын. А о неудовлетворенности русских румынам было известно из первых рук. Не кто иной, как сам Молотов говорил об этом румынскому посланнику Г. Гафенку в беседе с последним 10 сентября 1940 г. в достаточно откровенных и не совсем дипломатичных выражениях. Коснувшись июньского бессарабского ультиматума Москвы, нарком, не щадя чувств собеседника и не выбирая вежливых фраз, заявил, что Советское правительство, «выставляя свои требования, не считало себя полностью удовлетворенным, однако, не хотело начинать нового спора с Румынией. Советское правительство рассматривало предложения, сделанные тов. Молотовым, как минимальные»¹⁸.

О дальнейших видах и пожеланиях СССР нарком не обмолвился ни одним словом. Каков максимум советских требований к Румынии, где их предел, — о том неведомо было никому. За исключением, возможно, самого Сталина. Более чем вероятно, что вождь народов точно знал, чего он хотел от румын. Но как трезвый политик он должен был считаться с сопротивлением своим гегемонистским планам на Балканах со стороны своего главного союзника-соперника — Гитлера. Последний же всем своим поведением показывал, что не намерен потворствовать дальнейшей советской экспансии вглубь Балкан и советскому проникновению дальше линии Прут — устье Дуная. Из всей совокупности доступных сегодня исследователю документов видно, что советско-германское соглашение о Румынии предусматривало передачу СССР только Бессарабии и не более того. Сталину уже однажды удалось перехитрить рейхсканцлера и забрать впридачу к Бессарабии еще и Северную Буковину. Фюрер рвал и метал по поводу «вероломства» русских, но вынужден был проглотить пилюлю. Первый раунд в поединке вокруг Румынии тем самым остался за Сталиным. Однако после июня 1940 г. этот номер уже не проходил. И потому советский лидер вынужден был проявить максимум осмотрительности в своих поступках и действиях.

Несомненно, что уже к лету 1940 г., когда германская военно-стратегическая активность на западном театре военных действий практически была исчерпана, центр тяжести экспансионизма европейских держав оси переместился в Юго-Восточную Европу и ключевое значение в советско-германских отношениях приобрела Румыния. Но несмотря на очевидную противоположность интересов в регионе, обе стороны до поры до времени делали упор не на конфронтацию, а на совместные действия, кооперацию и сотрудничество¹⁹.

За три дня до предъявленного Москвой 26 июня бессарабского ультиматума, как вытекает из беседы Молотова с послом Германии в СССР Ф. Шуленбургом 23 июня 1940 г., обе стороны вновь констатировали, что «балканский вопрос может быть совместно мирным путем разрешен Советским Союзом, Германией и Италией...»²⁰. Из слов Шуленбурга, вскользь оброненных им, однозначно следует, что между СССР и Германией уже с осени 1939 г. имелось специальное «соглашение о Бессарабии», что косвенно подтвердил и нарком тем, что он настойчиво, вновь, и вновь, добивался авторитетного подтверждения со стороны нацистского министра иностранных дел И. Риббентропа договоренностей по этому поводу. «Тов. Молотов, — читаем мы в записи беседы, — в ответ на это поставил Шуленбургу следующие вопросы:

1) Подтверждает ли Риббентроп то, что было сказано во время переговоров осенью прошлого года о Бессарабии, и остается ли сказанное в силе на сегодняшний день?»²¹ Нарком получил от немцев требуемое подтверждение, но лишь в принципе. Не отрицая права СССР на Бессарабию, свое согласие содействовать осуществлению этих прав они обусловили рядом экономических и политических условий. В их числе были: строгое соблюдение хозяйственных интересов Германии, прежде всего гарантирование бесперебойности поставок продовольствия и остродефицитных нефтепродуктов для германской военной машины. Германия, заявил посол Шуленбург, «не имеет политических интересов в Бессарабии, но имеет там хозяйственные интересы, которые теперь увеличились в связи с войной»²².

Чрезвычайно важным, отчасти тесно связанным с первым, было другое категорическое германское требование — не допустить ни при каких обстоятельствах открытия военных действий против Румынии, которое, как не без оснований опасались в Берлине, немедленно повлекло бы за собой вовлечение в военный конфликт с Румынией Венгрии, а возможно, и Болгарии. Третье условие, более чем оригинальное, хотя по всей видимости, не столь жизненно важное с точки зрения германских стратегических интересов, в подаче посла звучало так: «СССР заявит о своих претензиях на Бессарабию только в том случае, если какая-либо третья страна (Венгрия, Болгария) предъявит свои территориальные претензии к Румынии и приступит к их разрешению. СССР же не возьмет на себя инициативу в этом вопросе»²³. Советское правительство попросту проигнорировало это странное предложение, и Молотов не счел нужным даже отреагировать на него.

Помимо всего этого немцы опасались возникновения в Румынии, в тылу сражавшихся на Западе германских армий, хаоса в случае советского выступления, к тому же в момент, когда, по словам посла, «Германии сейчас дозарезу нужны нефть и другие продукты, получаемые из Румынии»²⁴. С последним доводом номинальный глава Советского правительства с готовностью согласился, пообещав «сделать все возможное, для того, чтобы "не затронуть" экономические интересы Райха». Все остальные требования немцев были жестко отклонены председателем Совета народных комиссаров, который в ходе беседы проинформировал о состоявшемся решении Советского правительства «в ближайшее время» поставить перед Бухарестом бессарабский вопрос. Далее последовал неожиданный поворот. «Буковина, — продолжал он без всякого предисловия и перехода, — как область, населенная украинцами (такая "мелочь", как наличие там многочисленного румынского, еврейского, немецкого, польского, цыганского элемента нисколько не интересовала советского наркома. — Авт.), тоже включается в разрешение Бессарабского вопроса. Румыния поступит разумно, если отдаст Бессарабию и Буковину мирным путем. (...) Если же Румыния не пойдет на мирное разрешение Бессарабского вопроса, то Советский Союз разрешит его вооруженной силой»²⁵.

В оставшиеся до ультиматума три дня неожиданно и неизвестно откуда появившийся буковинский вопрос как бы заслонил собой главный факт — молниеносный переход Советского Союза от деклараций к реализации своих балканских планов.

25 июня 1940 г., за день до вручения ультиматума, глава советского правительства в беседе с послом Италии А. Россо сделал заявления идентичного содержания относительно позиции СССР по поводу венгерских и болгарских притязаний: «СССР не имеет никаких претензий в отношении Венгрии. С Венгрией у нас нормальные отношения. СССР считает претензии Венгрии к Румынии имеющими под собой основания.

С Болгарией у СССР хорошие, добрососедские отношения. Они имеют основания стать более близкими. Претензии Болгарии к Румынии, как и к Греции, имеют под собой основания»²⁶ (подчеркнуто нами. — Авт.). Эти тщательно продуманные формулировки были, однако, идентичны только по вопросу о территориальных притязаниях к Румынии двух ее соседей. В остальном же отчетливо проявилось существенное различие в советском подходе к Венгрии и Болгарии, а в сущности — к двум субрегионам Центральной и Юго-Восточной Европы. Акцентирование «нормальных отношений» с Венгрией и подчеркнутая незаинтересованность Советского Союза в делах Средней Европы означали желание довольствоваться лишь этим, не идти дальше «нормализации», т. е. не добиваться утверждения своего влияния в среднеевропейском регионе. Заявление же о поддержке болгарских притязаний не только к Румынии, но и к Греции, а в особенности намерение наладить с Болгарией «близкие отношения» было равносильно предъявлению претензий на преимущественное влияние в восточной части Балканского полуострова.

Беседа с итальянцем не оставила никаких сомнений относительно решимости Москвы полностью взять на себя инициативу в румынском вопросе, действовать в одиночку, не дожидаясь выступления Венгрии и Болгарии, а в случае необходимости вопреки желаниям Берлина и Рима не останавливаться перед «применением силы». Намек был понят и принят. Из Берлина необычайно быстро пришел в целом положительный ответ на поставленные перед нацистским руководством вопросы. 25 июня Шуленбург представил этот ответ Молотову. Суть его сводилась к четырем основным положениям:

«1. Германское правительство в полной мере признает права Советского Союза на Бессарабию и своевременность постановки этого вопроса перед Румынией.

2. Германия, имея в Румынии большие хозяйственные интересы, чрезвычайно заинтересована в разрешении бессарабского вопроса мирным путем и готова поддержать Советское правительство на этом пути, оказав со своей стороны воздействие на Румынию.

3. Вопрос о Буковине является новым, и Германия считает, что без постановки этого вопроса сильно облегчилось бы мирное разрешение вопроса о Бессарабии.

4. Германское правительство, будучи заинтересованным в многочисленных немцах, проживающих в Бессарабии и Буковине, надеется, что вопрос об их переселении будет решен Советским правительством в духе соглашения о переселении немцев с Волыни»²⁷.

Пункт, содержавший просьбу к СССР отнестись благожелательно к буковинским немцам, был равнозначен признанию de facto советских притязаний на Буковину. Но не de jure. Вынужденная уступка со стороны Германии способствовала углублению ее разногласий с Советским Союзом. Немцы уступили, в сущности, силовому давлению, не имея возможности или не желая противопоставить силу силе за год до 22 июня 1941 г. Тем не менее германская сторона сочла необходимым зафиксировать свои возражения в телеграмме Риббентропа от 25 июня 1940 г. Молотову, о чем можно косвенно судить по высказываниям последнего в беседе с Шуленбургом (косвенно потому, что вопреки общепринятому правилу составители XXIII тома «Документов внешней политики» почему-то не привели текста телеграммы даже в приложении).

В ответ на содержавшиеся в телеграмме упреки Молотов следующим образом аргументировал советскую позицию в этом вопросе: «...постановку вопроса о Буковине, где преобладающее население — украинцы, советское правительство считает правильной и своевременной, так как к настоящему моменту вся Украина, за небольшими исключениями, уже объединена, но Советский Союз не ставил перед Венгрией вопроса о Прикарпатской Руси, не считая его актуальным»²⁸. Руководствуясь этой логикой, следовало бы забрать в первую очередь именно Подкарпатскую Русь, где численное преобладание украинцев (русин) было в отличие от Буковины бесспорным, и завершить тем самым благородное дело освобождения единокровных братьев из-под иноземного ига. В 1940 г. Советское правительство не сделало этого по чисто прагматическим соображениям, ибо тогда предпочтительнее было иметь соседом благожелательно настроенную Венгрию, чем заполучить всю Закарпатскую Украину со всеми его единокровными и единоверными обитателями. Состоявшийся в ходе беседы обмен мнениями показал, что в сложившейся из-за бессарабско-буковинского кризиса ситуации июня 1940 г. позиция Советского Союза в отношении к Венгрии и Болгарии была более благоприятна для этих стран, чем германская. Ставя перед собеседником вопрос о территориальных притязаниях Венгрии и Болгарии к Румынии, Шуленбург выразил сомнение «в своевременности их (притязаний. — Авт.) предъявления». Нарком, однако не поддержал эту позицию, хотя не счел возможным и оспаривать ее²⁹.

С другой стороны германо-итальянская ось всячески уклонялась от активной поддержки Венгрии против Румынии по той простой причине, что последняя «весила» на порядок тяжелее своей соперницы. Весной 1940 г. еще не созрели международные условия и предпосылки для реализации венгерских планов в отношении Румынии и прежде всего ввиду однозначного нежелания ближайших венгерских союзников спешить с поддержкой этих планов. Апрельский вояж венгерского премьера Телеки в Рим, к первому и самому надежному, казалось бы, союзнику Венгрии, предпринятый с целью зондажа позиции Италии в румынском деле, утешительных результатов не принес. По словам самого Телеки, сказанным по возвращении в Будапешт словацкому посланнику и тотчас же переданным последним советскому полпреду Шаронову, римские собеседники посоветовали венгерскому премьеру воздержаться от реализации своих ревизионистских планов в отношении Румынии. Венгрии рекомендовано было «ждать!», ждать благоприятного момента. Рим к тому же выдвинул малоприятное для мадьяр условие — чтобы в районах, на которые те претендовали, было не больше 30% этнического меньшинства³⁰. Поскольку комитаты с венгерским большинством расположены вдали от трианонских границ, а приграничная полоса заселена в большей мере румынами, чем венграми, то принятие данного условия лишило бы Венгрию всякой надежды даже на возвращение части Трансильвании. В довершение ко всему Муссолини наотрез отказался дать фиксированные в письменной форме обязательства оказать Венгрии военную помощь.

Неуверенность в твердой поддержке союзников по Антикоминтерновскому пакту послужила дополнительным стимулом дрейфа Венгрии в сторону Москвы и стремления добиваться ее благосклонности несмотря на идеологическую несовместимость с социалистическим советским строем, характерную для хортизма с его ярко выраженной антикоммунистической и христианско-национальной идеологией. И потому даже самые незначительные факты, свидетельствовавшие об изменениях в настроении кремлевских правителей, вроде неупоминания Венгрии в выступлении Молотова на шестой сессии Верховного Совета СССР 29 марта 1940 г.³¹, становились поводом для беспокойства в Будапеште. Именно о причинах такой «забывчивости» руководителя советского внешнеполитического ведомства допытывался у Шаронова статс-секретарь венгерского МИД Уллейн-Ревицки 17 апреля 1940 г.

Зато мадьяры с энтузиазмом встретили заявление того же Молотова о том, что «второго Версаля не будет!». На это граф Чаки, венгерский министр иностранных дел, в беседе с Шароновым отреагировал немедленно, поспешив сделать уточняющее венгерскую позицию заявление: «Ни Версаля, ни Трианона. Мы уже заявляли, что ждать до греческих календ не будем; но, если даже победят союзники, то повторяю, мы начнем воевать!»³²

Но до готовности «воевать» было еще очень и очень далеко, и чтобы эти угрозы обрели реальность, должны были произойти еще другие события, главными действующими лицами в которых предстояло быть двум близнецам-антиподам — гитлеровской Германии и Советскому Союзу.

После раздела Польши между Советским Союзом и Германией Румыния оказалась вторым объектом, а точнее, жертвой двух тоталитарных держав. С той существенной разницей, что здесь дело обошлось без военных действий. Да к тому же румыны сумели сохранить свою государственность, хотя и в сильно потрепанном виде.

Летом 1940 г. вслед за молниеносным успехом германского «блицкрига» на западе наступил новый этап дестабилизации на востоке континента. Относительная самостоятельность малых наций, зажатых между Германией и СССР, стала еще более призрачной в результате военного поражения англо-французских сил, когда роль и влияние Запада в Средней Европе и на Балканах приблизились к нулю. Соответственно возросли роль и влияние в регионе Германии и СССР.

Как ни странно, сами правители малых восточноевропейских стран как бы добровольно шли навстречу желаниям сильных соседей и, соревнуясь друг с другом, старались как можно скорее добиться их благосклонности, не считаясь ни с каким ущемлением собственного суверенитета, а позднее и с полным его уничтожением во имя так называемых «национальных» интересов. Мотивы, которыми при этом руководствовались соперничавшие из-за Трансильвании Бухарест и Будапешт, были существенно различны. Если экспансионистские устремления Венгрии, «обиженной» Версалем более, чем любая из проигравших первую мировую войну стран, — в какой-то мере естественны, логичны и поддавались рациональному объяснению, то совершенно иначе обстояло дело с причинами, побуждавшими Бухарест рваться с неменьшим рвением, чем Будапешт, в объятия Гитлера — Муссолини. Если Венгрия, как и Германия, могла добиться осуществления своей национальной программы на путях ревизии, реванша и войны, то, по логике вещей, Румыния, наоборот, должна была бы, казалось, избегать всего этого и держаться подальше от тех сил, которые были заинтересованы в нарушении версальской системы, сделавшей возможной возникновение «Великой Румынии».

Роковой для Румынии исторический момент наступил в конце июня 1940 г., когда разгром Франции и оттеснение Англии за Ла-Манш придали необычайную смелость и прыть трем румынским соседям, выжидавшим удобного случая, чтобы предъявить свои претензии на облюбованные ими куски румынского пирога.

Сигнал к частичному разделу «Великой Румынии» подала Москва. Поздней ночью 26 июня 1940 г. вызванный в МИД румынский посланник Давидеску получил из рук В.М. Молотова грозный ультиматум — официальную ноту правительства СССР с требованием возвращения Бессарабии Советскому Союзу и «передачи» ему же Северной Буковины, не имевшей никакого отношения ни к Российской империи, ни тем более к Советскому Союзу. На ответ — само собой разумеется, положительный — румынам отводилось ровно 24 часа³³. Ультиматум Молотова, капитуляция Румынии перед советским диктатом и присоединение к СССР вместе с Бессарабией также и северной Буковины, прозвучавшие сигналом для резкой активизации двух других соседей Румынии, у англичан, естественно, вызвали неодобрительную реакцию. Британский премьер-министр У. Черчилль в беседе с советским послом И.М. Майским 3 июля с едва прикрытой издевкой вопрошал: «...что это означает: возврат к империализму царских времен?» И, внимательно выслушав доводы, добавил: «Может быть Вы и правы. Но если Ваши действия даже продиктованы не старым царем, а новым советским империализмом, — что с того, у меня нет возражений». Затем, прозорливый британский премьер, как рассказывает Майский, с усмешкой добавил: «Должно быть, в Берлине не очень довольны Вашей экскурсией в Румынию?»³⁴ И попал, как говорится, не в бровь, а в глаз.

Не исключено, что благорасположение советского руководства к Венгрии было вызвано, помимо всего прочего, также желанием досадить немцам, при том, что германское господство в среднеевропейском регионе в принципе Кремлем и не оспаривалось. Еще одно тому свидетельство — обоюдные попытки сближения, предпринятые сразу же после завершения Москвой бессарабско-буковинской операции.

Пикантность складывавшейся после молотовского ультиматума ситуации заключалась в том, что все три соседние с Румынией государства действовали синхронно, не заключив предварительно никаких, ни явных, ни тайных направленных против Румынии соглашений, скорее всего даже не сговариваясь на этот счет, судя по имеющимся в нашем распоряжении документам советских архивов. Главное, однако, было не в том. Важен был прецедент. Ибо, как писал советский полпред в Бухаресте, «в первую очередь факт возвращения нам Бессарабии разрушил тезис о целостности Румынии и открывал Венгрии (добавим от себя: и Болгарии. — Авт.) возможность для предъявления своих требований». Почин был сделан. Как говорил венгерский военный атташе в Москве Г. Фараго во время организованного 19 июня 1940 г. в Венгрии просмотра фильма «Петр Первый», «венгры ждут занятия нами Бессарабии, чтобы пойти в Трансильванию»³⁵.

Руководящие политики Венгрии, откровенно демонстрируя чувства удовлетворения и радости по поводу энергичной антирумынской акции Москвы, не особенно старались в то же время скрыть свое разочарование мирным исходом советско-румынского спора из-за Бессарабии. В особенности же тем, что, уступив ее Советам без боя, не оказав им вооруженного сопротивления, румыны тем самым предупредили венгерское вторжение в Трансильванию и болгарское — в Добруджу.

А ведь план новой трансильванской кампании, разработанный в венгерском генштабе, был составлен именно с расчетам на советско-румынскую войну. В разговорах венгерских политиков, дипломатов и военных с представителями СССР оба мотива — и нескрываемая радость по поводу энергичного выступления Советского Союза против Румынии, и едва скрываемое разочарование по поводу несостоявшейся драки — присутствовали одновременно³⁶.

Урегулирование бессарабского кризиса не сняло напряженности советско-румынских отношений, что и обусловило дальнейшее сближение СССР и Венгрии, причем инициативной стороной в этом процессе, естественно, выступал не утоливший еще жажду приобретений Будапешт. Изъявления чувств дружбы и симпатии к СССР из уст официальных представителей Венгрии после 27 июня 1940 г., когда стало известно о бессарабском ультиматуме Молотова, следовали одно за другим. В середине июля министр иностранных дел «скромно» заметил, что отношения Венгрии с СССР лучше, чем с Румынией и Югославией (даже!). Выступая на заседании парламентской комиссии по иностранным делам, министр иностранных дел умудрился в ходе одного заседания трижды упомянуть о Советском Союзе и все три раза «в чрезвычайно дружественном тоне». Даже в ответ на запрос закарпатского депутата Броди «о пропаганде в Закарпатской Украине в пользу СССР» министр невозмутимо заявил, что он «может только выразить свое удовлетворение венгеро-советскими отношениями»³⁷. Слова эти имели конкретного адресата. Они были предназначены Бухаресту и вполне укладывались в русло дипломатической подготовки захвата Трансильвании. «Венгры очень легко могут заключить союз с СССР», — говорил венгерский министр иностранных дел посланнику Румынии в Будапеште, явно шантажируя собеседника и нисколько не смущаясь ложью, ибо прекрасно знал, что ни одна из сторон к заключению такого союза не готова³⁸.

Впрочем, особой нужды в договорном оформлении союза между СССР и Венгрией не было. Помимо отсутствия такого желания у обеих сторон, подобный шаг был бы чреват непредвиденными осложнениями во взаимоотношениях каждой из них с Германией и Италией. В особенности для Венгрии. Однако соблазн в демонстрации вовне, по крайней мере с целью оказать давление как на Румынию, так и на собственных союзников, у мадьяр летом 1940 г. был как никогда велик. Причина была одна — явное нежелание Гитлера и Муссолини, как мы видели, форсировать претворение в жизнь трансильванских чаяний венгров. В этой ситуации Советский Союз, как представлялось венграм, становился единственной державой, на которую Венгрия могла опираться в данном деле. Ободренная успехом первого удара по территориальной целостности румынского соседа, в начале июля венгерская сторона решила приступить к реализации собственных целей. Все началось с венгерского зондажа в Москве.

3 июля 1940 г., всего через несколько дней после капитуляции Бухареста, правительство Венгрии через своего посланника в Москве Криштоффи обратилось к Советскому Союзу за поддержкой в трансильванской проблеме, думается, не запросив при этом предварительной санкции у Берлина. Криштоффи поставил перед Молотовым вопрос прямо и с явным желанием втянуть СССР в венгеро-румынский конфликт вокруг Трансильвании. «Не может ли» советское правительство, спросил посланник, «повлиять на Югославию с тем, чтобы она сохранила спокойствие в случае, если Венгрия будет вынуждена вступить в конфликт с Румынией». Т. е. речь шла о том, чтобы удержать Белград от попыток выступить в поддержку его союзницы Румынии в случае венгерского нападения на нее. Вопрос был поставлен ребром, без обычных в таких случаях дипломатических экивоков. Он явно не застал врасплох собеседника. Нарком не стал выражать ни удивления, ни возмущения. И в принципе не отклонил не совсем обычную венгерскую просьбу. Он лишь сказал, сославшись на то, что отношения с Югославией практически еще не установились и не состоялся обмен посланниками³⁹, что «такое вмешательство с нашей стороны было бы преждевременно» (подчеркнуто нами. — Авт.)⁴⁰.

4 июля состоялась новая встреча. На этот раз инициативу взяла на себя советская сторона. Молотов решил проинформировать правительство Венгрии об отношении к ней Советского Союза. Сделал это в своеобразной, косвенной форме. Сначала он спросил Криштоффи, получил ли Будапешт информацию об этом от правительства Италии⁴¹. Узнав о том, что посланнику об этом ничего не известно, он изложил советскую позицию. Советское правительство, заявил нарком, «считает свои отношения с Венгрией нормальными; СССР не имеет никаких претензий по отношению к Венгрии; Сов[етское] пра[вительство] считает, что претензии Венгрии к Румынии имеют под собой основания». Далее последовало уже нечто новое, «...такой же позиции представители СССР будут придерживаться в случае созыва международной конференции, на которой эвентуально будет стоять вопрос о притязаниях Венгрии к Румынии», — добавил Молотов⁴².

Значение последнего заявления состояло в том, что, во-первых, по форме оно напоминало уже определенное обязательство. Во-вторых, оно говорило о готовности СССР участвовать в решении трансильванского вопроса на международной конференции. В-третьих, обязательство было подкреплено однозначным обещанием придерживаться указанной позиции (т. е. признания обоснованности венгерских притязаний) и на предполагаемой конференции. Кроме того председатель Совнаркома предложил заключить с Венгрией выгодный для нее торговый договор о торговле и мореплавании, который был согласован и подписан в рекордно короткие сроки — 3 сентября 1940 г.⁴³.

Идея созыва международной конференции по трансильванскому вопросу, будучи поддержана другими заинтересованными странами, дала бы положительный результат с точки зрения интересов Венгрии. Но еще больше выгод она сулила Советскому Союзу, ибо участие в подобной конференции сразу выводило бы его в число держав, решавших судьбу Юго-Восточной Европы. На это ни Гитлер, ни Муссолини, конечно, пойти не могли. В конце концов трансильванский вопрос решился именно так, как предлагал Молотов, — то есть на международной конференции. Но без Советского Союза! Произошло это двумя месяцами позднее в Вене и под диктовку фюрера. Но пока, в июле 1940 г., в советско-венгерских отношениях наступил медовый месяц: обе стороны расточали друг другу любезности. Москва с необыкновенной оперативностью выполняла разного рода просьбы и ходатайства венгров.

Словом, все шло хорошо, и оба правительства готовились в спешном порядке обменяться военными атташе. В Будапеште царило отличное настроение и потому, что в течение первой недели июля отпали опасения насчет возможного выступления Югославии в случае конфликта Венгрии с Румынией. Добрые вести приходили и из Софии — о форсированных военных приготовлениях Болгарии (о мобилизации одного корпуса и трех армий), а главное о том, что прошла болгарская боязнь Турции. Так, по крайней мере, считал венгерский министр иностранных дел И. Чаки, несколько приукрашивая картину, ибо на самом деле болгар продолжала по-прежнему беспокоить концентрация турецких войск у болгарской границы. Но несмотря на это 5 июля в беседе с посланником Болгарии в Будапеште Точевым, «который много говорил о Добрудже», благородный граф не задумываясь посоветовал болгарину рекомендовать своему правительству «начинать»...!⁴⁴

Сама Венгрия была, по-видимому, действительно готова ринуться в бой за Трансильванию. В ответ на «заинтересованный» вопрос советского полпреда относительно состояния военных приготовлений Чаки, ничуть не удивившись вопросу и нисколько не таясь, охотно раскрыл перед представителем дружественного соседа государственную военную тайну. Как писал в своем донесении Шаронов, венгерский министр иностранных дел «охотно сообщил», что «мобилизация закончена, что численность армии доведена до 1 миллиона, что сегодня вечером кончаются последние перевозки в связи с перемещением войск и что Венгрия готова начать войну»⁴⁵ (подчеркнуто нами. — Авт.). Далее он сказал, что его страна немедленно начнет войну, «если будет убит хоть один венгр в Трансильвании, ...несмотря на советы наших союзников по оси». Венгерский дипломат «под строжайшим секретом» сообщил о своей вместе с премьером Телеки предстоящей встрече с Гитлером, Риббентропом и Чиано⁴⁶. Прозрачный намек на «советы наших союзников по оси» указывал на незаинтересованность союзников Венгрии в возникновении военного конфликта между Венгрией и Румынией. Из сего следует, что в 1940 г. германо-итальянский блок являлся той единственной силой, которая удерживала мадьяр от нападения на румын. Миротворцы из Берлина и Рима делали это во имя войны, той, которая велась на Западе, а еще больше той, что готовилась на Востоке против СССР. В этой грядущей антисоветской войне обеим странам — как Венгрии, так и Румынии — была уготована одинаковая судьба германских сателлитов.

Югославы, как и турки, опасавшиеся исчезновения с карты Балкан Румынии, пытались оказать на Москву умиротворяющее воздействие. Югославию, как и Турцию, перспектива иметь под боком у себя вместо Румынии великую и могучую советскую державу, страшила не менее, чем эвентуальная возможность полного подчинения Румынии Германии. Посол Югославии в Бухаресте А. Авакумович 9 июля в беседе с советским полпредом А.И. Лаврентьевым, коснувшись настойчивых и безуспешных попыток Бухареста улучшить отношения с Советским Союзом, высказал мнение, что «в этом вопросе все зависит от СССР (подчеркнуто нами. — Авт.) и любой какой-либо жест со стороны СССР, сделанный с целью показа некоторого внимания СССР к Румынии, мог бы иметь исключительно большие последствия для улучшения отношений между СССР и Румынией». И это спасет ее «от полного подчинения» Германии⁴⁷. Однако, обнадеживающих жестов от Москвы, насколько нам известно, Бухарест так и не дождался. Таким образом, тучи над Румынией продолжали сгущаться и после того, как она удовлетворила все предъявленные ей Кремлем требования.

Теперь, в новых условиях, возникших в восточной части Балкан после отторжения от Румынии Бессарабии и Северной Буковины, речь, в сущности, могла идти не столько о дальнейших частичных территориальных уступках соседям с ее стороны, сколько о самом существовании Румынии как государства. Именно поэтому 1940 год оказался самым тяжелым в истории Румынии после 1916—1917 гг., когда она была оккупирована войсками центральных держав. В эти жаркие летние месяцы 1940 г. в дипломатических кругах Будапешта, Софии, Бухареста и других европейских столиц все чаще стали поговаривать о предстоящем марш-броске Красной Армии на юг, к испокон веков вожделенным черноморским проливам, что должно было подразумевать проход советских войск через Румынию и Болгарию. Разумеется, это были лишь слухи, скорее всего провокационные, и исходили они главным образом от немцев; по-своему в распространении подобных слухов заинтересованы были и мадьяры; не обошлось, вероятно, и без происков сынов осажденного немцами туманного Альбиона, для которых лучшего подарка придумать было нельзя, чем столкновение СССР с Германией. Судить о беспочвенности либо, наоборот, о достоверности этих слухов сегодня так же нелегко, как тогда, в жаркие для румын недели июля сорокового. В полной растерянности от всего этого представители различных стран не раз обращались к советским дипломатам за разъяснениями.

Так поступил и руководитель болгарской миссии в Бухаресте, который поинтересовался 9 июля у дипломатического представителя СССР, «верны ли разговоры, что советские войска не остановятся на Пруте»⁴⁸. Как бы то ни было, обложенные с трех сторон далеко не дружественными соседями, румыны должны были считаться и с подобными слухами. Между тем убедительных доказательств отсутствия у СССР агрессивных намерений Румыния не получала по-прежнему, что неизбежно должно было привести, с одной стороны, к возрастанию страха, а с другой — к дальнейшему ее сближению с державами оси.

16 июля на встрече в Бухаресте с Лаврентьевым посол Югославии Авакумович вновь вернулся к своей излюбленной теме о «жесте». Такой жест, говорил югослав, необходим для того, чтобы показать румынам, что им «нечего бояться Советского Союза», и чтобы «парализовать усиливающееся влияние Германии на Румынию». Ответ на эти вполне разумные советы был достоин дисциплинированного советского чиновника от дипломатии. В таких случаях, заметил высокомерно полпред, «в сближении более заинтересована малая страна. Пусть у руководителей такой страны болит голова за сохранение независимости своей страны. Нет надобности доказывать мирную политику Советского Союза какими-то мелкими жестами»⁴⁹. С аналогичной просьбой к советскому представителю неоднократно обращался и турецкий дипломат⁵⁰.

В подобного рода предупреждениях югославского и турецкого дипломатов полпред все же узрел «долю истины», которая, по его мнению, заключалась в том, что «имеется определенная часть румынской буржуазии, которая недовольна усилением Германии в Румынии, вытесняющим решительно англо-французское влияние»⁵¹. Последнее глубокомысленное замечание, наверное, было бы вполне уместно в какой-нибудь газетной статье, а не в доверительном донесении мидовскому начальству, которое, надо полагать, нуждалось в серьезном анализе ситуации вокруг Румынии, а не в пропагандистских штампах. Таким образом, румынам практически не оставалось иного выхода, как все глубже втягиваться в орбиту германской политики. 2 июля румынский король Кароль в личном послании Гитлеру попросил его о сотрудничестве и о германских гарантиях неприкосновенности Румынии. В свою очередь это обусловливало венгерские поиски поддержки на востоке.

С другой стороны, было так же очевидно, что Германия вряд ли была готова отдать свою верную и стратегически более важную, нежели Венгрия, румынскую союзницу на съедение мадьярам, тем более в союзе с русскими. Поэтому она всячески оттягивала урегулирование трансильванского спора. Ей было необходимо сохранить Румынию в качестве поставщика стратегического сырья и как будущего союзника против СССР. И в то же время не слишком раздражать нетерпеливую Венгрию. Этими трудно согласуемыми друг с другом целями руководствовалась германская дипломатия в течение всего венгеро-румынского конфликта, вплоть до самого Венского арбитража, т. е. до конца августа 1940 г. Пытаясь умаслить мадьяр и сбить их боевой задор, в июле—августе сорокового она предприняла ряд маневров с целью предотвратить открытый конфликт между двумя своими союзниками и не дать возможности Москве стать арбитром в их территориальном споре. Сначала немцы попытались добиться своей цели обещанием некоторых территориальных уступок Венгрии за счет Румынии, но... после окончания войны. Ни то, ни другое, — ни неопределенность размера обещанной территории, ни сроки реализации данного обещания — мадьяр категорически не устраивали⁵². Итоги важной трехсторонней германо-итальяно-венгерской встречи в верхах в Мюнхене 10 июля были для них явно неутешительны. На ней, по словам руководителя бюро Риббентропа Клейста, «аппетиты Венгрии пришлось урезать и отложить удовлетворение их на более позднее время»⁵³. Радикальное решение трансильванской проблемы откладывалось на неопределенное время и, судя по всему, надолго.

Такая позиция «оси» толкала венгров на сближение с Москвой, а румын в объятия немцев. В глазах нацистских руководителей мадьяры с их непомерными амбициями становятся чем-то вроде обузы, словом, неудобным союзником, территориальные их притязания к Румынии — чрезмерными и, по словам руководителя бюро Риббентропа, «несправедливыми», «далеко идущими»⁵⁴.

Свидетельством усиливавшегося недовольства Гитлера венгерским своим союзником стало совещание высших руководителей Германии, Болгарии, Румынии и Словакии в австрийском городе Зальцбурге 28 июля 1940 г., на которое не была приглашена Венгрия — единственная из стран, непосредственно причастных к стоявшим в повестке дня встречи вопросам! Румынам был дан совет уступить «обоснованным требованиям» болгар (в вопросе о Южной Добрудже), словакам — отложить свои территориальные притязания к Венгрии до окончания войны, Болгарии, Румынии и Венгрии (косвенно) — решить свои споры мирно, путем двусторонних переговоров.

31 июля у Молотова состоялся обстоятельный разговор на эту тему с Шуленбургом. Прослушав достаточно подробную и в меру откровенную информацию последнего, советский руководитель в 4-х пунктах резюмировал итоги состоявшихся в Германии переговоров по балканскому узлу противоречий, при этом расставив акценты по-своему:

1. Первое и самое главное — «Германия не участвует как арбитр в будущих переговорах между Румынией, Венгрией и Болгарией» (выделено нами. — Авт.).

2. «Германия дала Венгрии совет сделать разумное предложение, то есть Германия считает требования Венгрии преувеличенными и рекомендует их сократить и договориться с Румынией по ним» (выделено нами. — Авт.).

3. «Германия дала совет Румынии уступить и договориться как в отношении Венгрии, так и Болгарии».

4. «В отношении Южной Добруджи Германия дала совет Румынии уступить ее Болгарии»⁵⁵.

Из всего, что было сказано в ходе беседы, совершенно ясно вытекает, что больше всего советскую сторону интересовал вопрос об арбитраже, то есть опасное для СССР усиление позиций фашистской Германии в неоккупированной части Европы, в регионе, где все еще сохранялось советское влияние. Вот почему категорическое заявление посла Шуленбурга о том, что германское правительство «не претендует на роль арбитра», не устранило полностью подозрений главы советского правительства как насчет арбитража, так и дальнейших намерений германского руководства.

Между тем происшедшее в июле 1940 г. ужесточение позиции «третьего рейха» в отношении Венгрии и открытое германское неодобрение масштабов венгерских требований к Румынии ясно проявились в этом разговоре Шуленбурга с Молотовым, когда посол в категорической форме констатировал, что о передаче всей Трансильвании не может идти речь. В Берлине к этому времени сложилось свое представление об основных принципах урегулирования трансильванского вопроса, главным из которых был обмен населением, а не присоединение всей или большей части края к Венгрии. Немецкий план исходил из того, что венгерское население, проживавшее в отдаленных от венгерской границы районах Румынии должно быть переселено поближе к границе с Венгрией с некоторыми несущественными исправлениями границы в ее пользу.

На основании информации, поступавшей по разным каналам к представителям СССР о результатах июльских совещаний у фюрера, у них постепенно складывалось впечатление, что намечавшееся державами «оси» решение спора по Трансильвании «будет не в пользу Венгрии». На Гитлера «произвело определенное впечатление, когда румыны показали старую этнографическую карту». Рассказавший об этом эпизоде Фабрициус, германский посол в Бухаресте, высказывая, как бы свое личное, мнение, заявил советскому дипломату, что «поддерживает позицию Румынии урегулировать румыно-венгерские отношения уступкой небольшой пограничной полосы и переселением туда 450 тысяч венгров»⁵⁶.

И реакция фюрера была в данном случае вполне естественной. Никакая этнографическая карта, как бы она тенденциозна ни была (причем в любую сторону!), не могла скрыть того факта, что между трианонской границей Венгрии и «землей секеев», расположенной далеко от нее на юго-востоке и примыкавшей вплотную к Валахии и Молдове, лежала широкая полоса населенных румынским большинством трансильванских земель. Не учитывалось при этом наличие, помимо безусловно важного этнического фактора, фактора исторического, осложнявшего арифметическую простоту численного соотношения двух народов края, и их куда более сложным географическим расположением, создавшимся по воле истории. И эту «ошибку истории» собирались исправить люди, которые задумали установить в Европе «новый порядок». «Урегулировать» подобным образом румыно-венгерские отношения по румынскому рецепту и с благоволения имперской канцелярии Гитлера было весьма проблематично, поскольку этот рецепт оставлял под господством Румынии большинство венгерского населения Трансильвании. К тому же он был абсолютно неприемлем для Венгрии, с позицией которой в 1940 г. приходилось считаться и самому фюреру.

К тому же, налицо было по меньшей мере совпадение интересов Москвы и Будапешта в румынском вопросе, а в известной мере также и в их отношении к Германии. Немцев не могло не беспокоить то обстоятельство, что обе страны подчеркнуто демонстрировали согласие почти что на уровне близком к «сердечному». А слухи были того крепче. В начале августа, например, в Будапеште было много разговоров о том, что Советский Союз, «наладив сейчас хорошие отношения с Венгрией, толкает Венгрию против Румынии, с тем, чтобы при войне Венгрии с Румынией получить себе еще какие-нибудь территории от Румынии»⁵⁷.

Документальных доказательств тому, что рассказывал югославский посланник советскому полпреду, аккуратно излагая эти слухи, разумеется, нет и сегодня. Но напряженность во взаимоотношениях СССР с Румынией, с одной стороны, и близость его с Венгрией, с другой, ни для кого уже не являлась секретом. Таким образом, Берлин имел лишнее дополнительное основание торопиться с решением трансильванского вопроса. Справедливости ради отметим, что и он оказался перед отнюдь не легким выбором — решить головоломнейший ребус без чересчур чувствительного ущемления вовлеченных в конфликт сторон и не оттолкнуть при этом от себя ни одну из них. Сравнительно легко и довольно быстро разрешилась болгаро-румынская тяжба, и при этом «важнейшую роль сыграло именно то, — писал полпред Лаврентьев из Бухареста, — что Германия решительно предложила Румынии уступить Болгарии Южную Добруджу»⁵⁸ (выделено нами. — Авт.).

Гитлер, однако, никак не мог, да и не хотел, так же «решительно предложить» той же Румынии, лишившейся не без его помощи Бессарабии и части Буковины, отдать вдобавок еще и жемчужину румынской короны — Трансильванию. Это было бы слишком даже для фюрера, имевшего к тому же особые виды на Румынию в связи с грядущей агрессией на востоке. По мере развертывания румынского кризиса все отчетливей стали вырисовываться контуры нацистского плана дипломатической подготовки войны против России. Как писал в Москву советский полпред в Бухаресте Лаврентьев, преподнеся в «дар» Болгарии Южную Добруджу, Германия «хотела "онемечить" болгарское общественное мнение и ослабить симпатии болгарского народа к Сов[етскому] Союзу»⁵⁹. Еще более категорично были сформулированы его оценки по поводу румынской политики Берлина. Перечисляя цели, которые ставила перед собой «Германия, вставая на сторону Румынии в вопросе венгерских притязаний», Лаврентьев отмечал: «Сохранить румынское государство как более мощное государство, рассматривая его как возможный плацдарм против Сов[ет-ского] Союза, и как плацдарм для дальнейшего проникновения на Балканы»⁶⁰. В донесении отмечалась также бурная германская активность в самых различных сферах жизни Румынии, от экономики до идеологии и культуры, прогерманская позиция румынских газет и т. п. «Румынская политика по отношению к СССР, — констатировал посланник, — будет исходить: а) из общей политики стран "оси" по отношению к Сов[етскому] Союзу, б) из некоторой боязни, как бы Советский Союз не захотел использовать те осложнения, которые могут появиться между Румынией и Венгрией при разрешении территориального спора...»⁶¹.

Под нараставшим германским нажимом в первой половине августа между румынами и мадьярами состоялись первые контакты. Сразу же выявилась принципиальная несовместимость исходных позиций сторон. Румынскому предложению принять за основу будущих переговоров обмен населением. Венгрия противопоставила территориальный принцип, как кардинальный метод решения спорных вопросов. Мадьяры не скрывали, что они будут добиваться всей Трансильвании, а если не удастся, обширных территориальных уступок, «после которых можно будет говорить об обмене населением». Румыны, напротив, соглашаясь на незначительные исправления границы на северо-западе, в районе города Арад, упор делали на обмен населением. Давая оценку ситуации в письме Молотову, советский полпред в Бухаресте с полным основанием предсказывал «большие трудности» в предстоявших переговорах. «Как видно, — доносил он Молотову, — расхождения на сегодняшний день настолько велики, что можно сомневаться в благоприятном исходе этих переговоров»⁶².

Так оно и случилось. Немцам хотя и удалось посадить двух своих непримиримых союзников за стол переговоров, проходивших в: румынском городе Турну-Северин с 16 по 24 августа 1940 г., но большего добиться им не удалось. Примирение не состоялось. Уже сам состав венгерской делегации, в которую помимо руководителя делегации дипломата А. Хори входило в основном высшее армейское руководство Венгрии (начальник оперативной группы венгерского Генштаба генерал Надай, начальник II Отдела Генштаба полковник Уйсаси и др.), по мнению советского полпреда в Венгрии Шаронова, не давал возможности «говорить о серьезной уверенности у венгров договориться мирным путем»⁶³. В письме к замнаркома иностранных дел СССР В.Г. Деканозову 17 августа 1940 г. полпред выражал сомнение в благоприятном исходе переговоров⁶⁴. Причины очевидны. Мадьяры хотели слишком многого — они потребовали возвращения всей Трансильвании. Румынская делегация, которую возглавлял трансильванец В. Поп, предлагала Венгрии лишь незначительное исправление границ в ее пользу с последующим обменом румынского и венгерского населения. Румыния, избавленная благодаря уступке Южной Добруджи Болгарии от угрозы борьбы сразу на два фронта и имея за спиной мощную, как ей казалось, поддержку Германии, на двусторонних переговорах в Турну-Северине чувствовала себя достаточно уверенно. Румынская позиция также не давала надежд на компромиссное решение территориального спора. Венгры занервничали. «Чрезвычайно большую подозрительность и возмущение вызывает у венгров тактика Румынии, — писал полпред Шаронов в Москву 17 августа, — направленная, как понимается здесь, к тому, чтобы, удовлетворив Болгарию Южной Добруджей, оставить только одного противника — Венгрию, имея в этом случае в перспективе или только один фронт, или новую затяжку в разрешении конфликта до окончания войны на Западе»⁶⁵.

Переговоры зашли в тупик. Венгры заявили, что их дискриминируют. Как отмечал впоследствии тогдашний министр иностранных дел Румынии М. Манойлеску, венгры требовали, чтобы «мы отдали им всю Трансильванию, так же, как мы отдали СССР всю Бессарабию»⁶⁶. Площадь же уступаемых Румынией Венгрии территорий не превышала одной десятой венгерских территориальных претензий и представляла собой узкую пограничную полосу. Переговоры по инициативе венгерской стороны временно были прерваны. Делегации разъехались для консультаций со своими правительствами. Следующая встреча должна была состояться после ознакомления каждого из правительств с позицией партнера по переговорам⁶⁷.

В то же время каждая из сторон пыталась заручиться поддержкой Германии. В свою очередь Германия, так же как и Италия, все же стала склоняться поддержать требования Венгрии и не доводить дело до военного конфликта. 18 августа 1940 г. министр иностранных дел Венгрии И. Чаки получил от венгерского посланника в Берлине шифротелеграмму о том, что Румынии под нажимом Германии не останется ничего другого, как пойти на уступки Венгрии. Поэтому Чаки рекомендовал главе венгерской делегации А. Хори вести в Турну-Северине переговоры об обмене населения лишь после того, как будет достигнуто соглашение о новой линии границы⁶⁸. Дальнейшие переговоры, начавшиеся 19 августа, также ни к каким результатам не привели. 25 августа было опубликовано коммюнике, представленное венгерской и румынской делегациями средствам массовой информации, о ходе переговоров в Турну-Северине. В нем говорилось: «Ввиду того, что было невозможно найти общую базу для соглашения, переговоры по просьбе венгерской стороны считаются закрытыми»⁶⁹.

Буквально на следующий день после того как делегации разъехались, правительство Венгрии вновь обратилось за помощью к Москве, добиваясь продажи советских военных самолетов, а также обязательства советского правительства не выводить войск из приграничной с Румынией зоны, с тем, чтобы Румыния не могла перебросить свои войска на северо-запад против Венгрии. Вразумительного и обязывающего ответа от Молотова посольству Венгрии добиться не удалось. Несмотря на это разочарование приготовления к походу в Трансильванию не были прекращены: под ружье были поставлены еще три армейских корпуса, получившие боевой приказ быть готовыми к выступлению 29 августа. Однако допустить войну между своими союзниками старшие партнеры, Германия и Италия, не могли ни при каких обстоятельствах. Фюрер очень торопился: на носу расправа с Югославией, а времени на уговаривание заупрямившихся вдруг румын и венгров не оставалось. Трансильванский узел надо было разрубить как можно скорее. Время дипломатии кончилось, наступило время диктата. Прикрытием ей должен был служить третейский суд — арбитраж, форма удобная и однажды уже успешно испробованная. Местом его проведения была избрана все та же Вена. В роли арбитров выступали нацистский министр иностранных дел И. Риббентроп и его итальянский коллега Г. Чиано.

То, что происходило в Вене в эти два дня (29—30 августа), мало чем напоминало арбитраж в обычном понимании, ибо не было там никаких переговоров, а был голый, ничем не прикрытый, диктат. Самозваные арбитры Риббентроп и Чиано нагло и бесцеремонно вели себя со своим румынским коллегой, который толком-то и не представлял, зачем он собственно вызван. Известно было ему лишь то, что разговор пойдет о трансильванских делах. И больше ничего. Во дворце Бельведер министр иностранных дел Румынии М. Манойлеску был проинформирован, что ему предстоит подать ходатайство об арбитраже для решения спора вокруг Трансильвании. Едва он успел выполнить предписания хозяев, как на столе появилась карта, разделившая Трансильванию на «два куска линией, вонзившейся в самое сердце Карпат».

Согласно арбитражному решению, к Венгрии отошли северная и северо-восточная части Трансильвании общей площадью в 43 тыс. кв. км с населением более 2,5 млн тыс. человек, из которых более 1 млн были румыны. Почти полмиллиона венгров остались в южной Трансильвании, т. е. в Румынии, что подчеркивало практическую невозможность совмещения этнических границ с государственными в условиях чрезмерно высокой чересполосицы расселения.

В справке, составленной экспертами НКИДа СССР в 1943 г. («Румыно-венгерские противоречия»), справедливо подчеркнуто:

«Достоверных данных о национальном составе этой части Трансильвании не имеется». И приводились следующие данные: население, проживавшее на отошедших к Венгрии территориях, составляло 2 394 657 чел., из которых 1 167 466 чел. (48,7%) были румыны и 1 005 946 чел. (42,0%) — венгры⁷⁰.

Под иноземной властью в разных частях Трансильвании оказались сотни тысяч румын и мадьяр, а проводившаяся обоими государствами дискриминация по национальному признаку приняла ввиду ожесточения отношений чудовищный размах и безобразные формы. Настолько, что началось повальное бегство румын из Венгрии, а мадьяр из Румынии. В этих условиях не могло быть и речи о каком бы то ни было восстановлении попранных прав или исторической справедливости. По оценке экспертов НКИД, новая граница с легкой руки арбитров преднамеренно и с явным умыслом была проведена таким образом, что она заранее содержала в себе зародыш будущих трений и конфликтов: отделение городов от пригородов, разрыв железнодорожных и шоссейных дорог, раздел частных владений, очутившихся по обеим сторонам границы, и невозможность их обработки в силу установленного жесткого пограничного режима и т. д. Поразительно, что ущемленной и обиженной считала себя не только Румыния, лишившаяся солидного куска территории с жизненно важными для ее народного хозяйства источниками минерального сырья, но и Венгрия, получившая эти территории. К ней отошли главным образом аграрные районы, а высокоразвитые индустриальные зоны южной Трансильвании и Баната Гитлер оставил в Румынии, дабы избежать ослабления венгерской зависимости от германской промышленности. В выигрыше оказалась прежде всего Германия.

Однако необходимо отметить, что в период подготовки и проведения Венского арбитража Германия отлично разыграла «русскую карту».

Летом 1940 г., когда вопрос о принадлежности Трансильвании стал под нажимом держав оси предметом международного торга, произошло новое резкое ухудшение советско-румынских отношений. Как никогда ранее — то есть даже накануне советского ультиматума относительно Бессарабии — участились пограничные инциденты между СССР и Румынией: обстрелы военных постов и мирных поселений, облет военными самолетами приграничных районов и т. д. Эти явно провокационные инциденты, по словам газеты «Правда» от 9 сентября, были «использованы для распространения ложных слухов о том якобы, что СССР готовит нападение на Румынию, что Румынии угрожает военный разгром, а посему единственный де способ спасения для Румынии — отдать часть Трансильвании и получить гарантии»⁷¹. В свою очередь Венгрия готовила план войны против Румынии в расчете на советско-румынский конфликт⁷², ибо для всех, кто имел хоть малейшее представление о соотношении сил двух конфликтовавших стран, было очевидно, что одна Венгрия не в состоянии учинить Румынии «военный разгром», а в дипломатических кругах как непосредственно заинтересованных стран, так и заинтересованных косвенно, например Турции, этот разгром упорно связывали с одновременным совместным ударом по Румынии трех соседей — СССР, Венгрии и Болгарии. На этом фоне немцы продолжали настойчиво шантажировать румын угрозой нового советского нападения. «Довод, будто бы русские готовы вступить в Молдавию, — писал позже бывший румынский посол в Москве Гафенку, — сыграл через несколько дней в Вене важную роль...»⁷³.

В кругах дипломатического корпуса в Москве поговаривали даже, что «Советы, не колеблясь, согласились содействовать успеху арбитража, угрожая румынам опасностью русского вторжения, чтобы ослабить их сопротивление»⁷⁴. Эта версия ничем не подкрепляется, тем более что, как видно из документов, советская сторона не была осведомлена о предстоявшем арбитраже в Вене⁷⁵. Но объективно советское поведение оказалось далеко не последним аргументом, склонившим Бухарест к уступчивости. 29 августа, в день прибытия Манойлеску в Вену, в Москве румынский посол Гафенку в три часа пополудни попросил аудиенции у замнаркома иностранных дел В.Г. Деканозова, но получил категорический отказ. Однако вечером того же дня уже сам Деканозов пригласил посла в НКИД, причем буквально заставил его явиться уже в полночь, а когда тот прибыл, то вручил вербальную ноту угрожающего содержания по поводу пограничных нарушений, спровоцированных, по мнению НКИД, румынской стороной⁷⁶. Инцидентов было не счесть и в предшествующие недели и месяцы, но они не служили поводом столь энергичного демарша, как в этот тяжелый для румын день. Трудно сказать, что было причиной советского решения действовать именно таким образом, но в результате в ночь с 29 на 30 августа, когда коронный совет в Бухаресте решал трансильванский вопрос ("за" проголосовало 19 членов коронного Совета, "против" — 10 и 1 воздержался), премьер Джигурту сообщил присутствующим со ссылкой на информацию из Берлина, что в случае отклонения арбитражного германо-итальянского ультиматума Румыния подвергнется нападению со стороны Венгрии и СССР⁷⁷. Получив положительный ответ румынского правительства, Риббентроп и Чиано заявили, что Германия и Италия начиная с 30 августа 1940 г. гарантируют неприкосновенность границ румынского государства, о чем было объявлено в совместно обнародованной 31 августа 1940 года декларации Гитлера и Муссолини. Как отмечал, описывая позже эту историю, Гафенку, гарантии означали, «что от линии Прута и Нижнего Дуная, где остановилась Россия, начиналась зона германского влияния, в которой никакое постороннее влияние не может быть терпимо. Именно таким образом гарантия была истолкована в Москве»⁷⁸.

Венское решение, принятое без участия и даже без всякого предварительного уведомления советской стороны, фактически за ее спиной, явилось неожиданностью для Кремля. Активную роль Гитлера в разрешении румыно-венгерского конфликта и сам «характер арбитражного решения в Вене» в Москве расценили как шаг к осуществлению германских «планов продвижения к Черному морю и к проливам», «к полному подчинению стран Дунайского бассейна германскому влиянию»⁷⁹. «Германия, принимая решение передать Венгрии часть Трансильвании, клинообразно влезающую в Румынию, почти до Брашова, исходила из своей цели последовательного экономического и политического подчинения Румынии и создания из Румынии и венгерской Трансильвании военного плацдарма против Советского Союза и для продвижения к Черному морю», — писал полпред СССР в Бухаресте Лаврентьев Молотову 17 сентября 1940 г. Он также подчеркивал, что «Румыния рассматривается Германией как важнейший плацдарм против Советского Союза и как важнейший стратегический пункт, приближающий Германию к Черному морю и проливам»⁸⁰.

Еще больше встревожила советских руководителей поступившая к ним конфиденциальная информация о перевооружении румынской армии, а также о приглашении правительством И. Антонеску в страну германских войск и военных инструкторов для переобучения армии. После некоторых раздумий советские дипломаты в Бухаресте пришли к заключению, что причиной непонятных тогда шагов румын является не иначе как «обещание со стороны Италии и Германии, что после перевооружения румынской армии с помощью держав "Оси", Германия и Италия приложат все силы к тому, чтобы возвратить Румынии утраченные области»⁸¹, т. е. Бессарабию и Северную Буковину.

Играя на противоречиях между Венгрией и Румынией, нацистская Германия сумела довольно прочно привязать к себе обе страны. Трансильвания и после Венского арбитража продолжала оставаться «яблоком раздора» в румынско-венгерских отношениях. Каждая из сторон надеялась в недалеком будущем решить территориальный спор в свою пользу. Гитлер, в свою очередь, делал многообещающие намеки правительствам как Румынии, так и Венгрии на возможность приращения территорий каждой из стран, в том числе за счет дальнейшей перекройки Трансильвании, требуя взамен верность «третьему рейху».

Венский арбитраж также показал, что произошли очевидные изменения в советско-германских отношениях. К осени 1940 г. можно было констатировать, что Германия откровенно стала игнорировать договоренности, подписанные с СССР в августе 1939 г. по пакту Молотова-Риббентропа. Хотя договор включал статью о взаимных консультациях между Германией и СССР по вопросам, затрагивающим интересы обеих стран, Венский арбитраж был проведен без ведома советских руководителей, за их спиной. Об этом в достаточно жесткой форме заявил 31 августа 1940 г. Молотов в беседе с Шуленбургом: «Германское правительство нарушило эту статью, не проконсультировавшись с Советским правительством в вопросе, который не может не затрагивать интересы СССР, т. к. дело идет о двух пограничных Советскому Союзу государствах. Между тем вопреки договору Германское правительство не консультировалось по этому вопросу с Советским правительством, а только поставило его в известность о свершившихся фактах, т. е. ограничилось последующей информацией»⁸². Оправдываясь, Шуленбург ответил, что, «по его мнению, отсутствие консультации с СССР в данном вопросе может быть объяснено только большой поспешностью в его решении»⁸³. Посол лукавил. Безусловно, причина крылась не в спешке, с которой был проведен Венский арбитраж. Просто к этому времени Германия перестала считаться с советским руководством. Произошло существенное изменение баланса сил в Юго-Восточной Европе в ее пользу. Германия уверенно расширяла свой контроль над восточноевропейскими странами, в то время как попытки Советского Союза усилить свое влияние в регионе не приносили существенных результатов.

Введение в октябре 1940 г. германских войск в Румынию, гарантии, предоставленные ей Германией, создали барьер на пути продвижения СССР на Балканы. Гитлер, пристегнув к себе Румынию и Венгрию, получил в свое распоряжение важный плацдарм для нападения на Советский Союз.

Примечания

1. Согласно Версальскому (Трианонскому) мирному договору, к Румынии отошла значительно большая по населению и площади территория, чем историческая Трансильвания, включая не относившиеся к ней части Баната и комитата Марамуреш. Несколько иное обозначение присоединенных к Румынии венгерских земель принято в румынской литературе: «Трансильвания, Кришапа и Марамуреш», которое, однако, чаще всего заменяется одним термином «Трансильвания».

2. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 25. П. 115. Д. 40. Л. 143.

3. Anuarul statistic al României pe anul 1938 şi 1940. S. 1. s. a. P. 480.

4. Kurze Geschichte Siebenbürgens. Budapest, 1990. 658. old.; АВП РФ. Ф. 0511. Оп. 1. П. 1. Д. 1. Л. 42; Ф. 077. Оп. 25. П. 115. Д. 40. Л. 130—140.

5. Hetven Év. A Romániai magyarság története 1919—1989. Budapest, 1990. 52—53. old.

6. Hoijer O. Le Pacte de la Société des Nations. Paris, 1926. P. 330.

7. Politikai Tudomány Intézet Archivuma. F. 685. 1939.VII.12; Jungerth-Amóthy Mihály Moszkvai Naplója. Budapest, 1989. 101. old.

8. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 20. П. 109. Д. 13. Л. 19.

9. Там же. Л. 20.

10. АВП РФ. Ф. 0125. Оп. 24. П. 118. Д. 3. Л. 8—10. Из дневника В.Г. Деканозова от 21 марта 1940 г.

11. Относительно советской позиции по поводу болгарских территориальных претензий к Румынии см. гл. VIII.

12. Этот вопрос освещен с привлечением материалов лондонских архивов венгерским историком И. Ромшичем в его работе, посвященной англо-венгерским отношениям. См.: Romsics I. A brit külpolitika és a magyar kérdés, 1914—1918 // Külpolitika, 1996. N 5. 209—230, old.

13. Juhász G. The Second Vienna Reward // Külpolitika. Hungary and the World. Budapest, 1987. P. 120—137.

14. О болгарском аспекте триединого бессарабско-трансильванско-добруджанского узла см. гл. VIII.

15. АВП РФ. Ф. Об. Оп. 2. П. 22. Д. 273. Л. 19. Полпред в Бухаресте А.И. Лаврентьев — Молотову. 30.VII.1940 г.

16. Там же.

17. См. гл. VI.

18. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 23. Д. 279. Л. 54; ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 370. С. 590 (выделено нами. — Авт.).

19. Эта линия хорошо прослеживается по документам советского МИД, вошедшим в публикацию: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1.

20. Там же. Док. 217. С. 364.

21. Там же. С. 365.

22. Там же.

23. Там же. С. 365—366.

24. Там же. С. 366.

25. Там же. С. 365.

26. Там же. Док. 224. С. 373.

27. Там же. Док. 225. С. 374.

28. Там же. С. 374—375.

29. Там же. С. 376. «Тов. Молотов ответил, что Советскому правительству кажется, что основания у Венгрии и Болгарии для претензий к Румынии есть, по Советское правительство не может за них решить вопрос, являются ли их притязания срочными или они могут быть отложены», т. е. позиция вполне корректная.

30. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 20. П. 105. Д. 13. Л. 43.

31. Известия, 1940, 30.III.

32. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 20. П. 109. Д. 13. Л. 27.

33. Подробнее см. гл. VII.

34. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 244. С. 409.

35. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 20. П. 109. Д. 13. Л. 64.

36. Там же. Л. 69. «У нас был разработан план войны с Румынией в расчете на то, что Румыния отклонит требование СССР и мы сможем вступить в войну после начала войны Румынии с Вами», — говорил в беседе с советским полпредом председатель комиссии по иностранным делам венгерского парламента, не в меру разоткровенничавшись. См.: Дневник полпреда СССР в Венгрии Шаронова. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 20. Д. 13. П. 109. Л. 78.

37. Там же. Л. 77.

38. Там же. Л. 79. Запись в дневнике Шарапова сделана 25.VII.1940 г. со слов посланника Словакии.

39. Только ближе к середине июля состоялось вручение верительных грамот посланником Югославии в Москве. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 257. С. 426.

40. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 251. С. 415.

41. Там же.

42. Там же. С. 415—410.

43. Текст договора см. Там же. Док. 354. С. 554—560.

44. Там же. Док. 252. С. 417. Об этом сообщил Шаронову Чаки в беседах о советским полпредом 6—8 июля 1940 г.

45. Там же.

46. Там же. С. 417—418. Совещание руководителей Германии, Италии и Венгрии состоялось 10 июля 1940 г. в Мюнхене.

47. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 256. С. 423—424.

48. Там же. С. 424.

49. Там же. Док. 269: С. 438.

50. Посол Турции в Бухаресте Танриовер, человек весьма сведущий и не лишенный аналитических способностей, в беседе с полпредом СССР, говоря о симпатиях в румынском обществе к Западу и антипатиях к Германии, подчеркивал вынужденность проводившейся румынским правительством внешней политики. «Сама Румыния идет на сближение с Германией только потому, что опасается СССР. Если бы Советский Союз дал какой-либо знак, уверение, что такой опасности не существует, антигерманские настроения и тенденции выразились бы гораздо ярче» (выделено нами. — Авт.). См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 273. С. 443—444.

51. Там же. Док. 269. С. 438.

52. Между тем болгары с завистью взирали, как за мадьярами ухаживали Рим—Берлин и Москва, по-своему, разумеется. Посланник Болгарии в Бухаресте Чокмаков жаловался полпреду СССР, что вопрос о «возвращении Добруджи» пока не сдвинулся с места, в то время как мадьяры получили некоторые заверения со стороны Германии о возвращении Венгрии части Трансильвании после окончания англо-германской войны. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 2130. С. 424.

53. Там же. Док. 203. С. 433. Телеграмма полпреда СССР в Германии А.А. Шкварцева 12 июля 1940 г.

54. Там же. Док. 205. С. 435. Телеграмма Шкварцева 13 июля 1940 г.

55. Там же. Док. 291. С. 467.

56. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 22. Д. 273. Л. 20.

57. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 304. С. 478. Беседа Шаронова с посланником Югославии в Венгрии С. Рашичем 6 августа 1940 г.

58. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 273. Л. 26.

59. Там же.

60. Там же. Л. 27.

61. Там же. Л. 29.

62. Там же. Л. 25—26.

63. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 326. С. 519.

64. Там же. С. 518.

65. Там же. С. 519.

66. Manoilescu M. Dictatul Je la Viena. Memorii iulie—august 1940. Bueureąti, 1991. P. 159.

67. См.: Пушкаш А.И. Венгрия и ее балканские соседи (август 1940 — апрель 1941 г.) // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в период фашистской агрессии на Балканах и подготовки нападения на СССР (сентябрь 1940 — июнь 1941) / Отв. ред. Л.Я. Гибианский. С. 3. Случ. М., 1992. С. 73.

68. Там же. С. 74.

69. АВП РФ. Ф. 0125. Оп. 22. Д. 35. П. 20. Л. 155.

70. АВП РФ. Ф. 125. Оп. 25. П. 23. Д. 2. Л. 12. В других справках, подготовленных в аппарате НКИД СССР, приводятся другие данные. АВП РФ. Ф. 125. Оп. 25. П. 23. Д. 2. Л. 4.

71. Правда, 9.IX.1940.

72. АВП РФ. Ф. 077. Оп. 20. П. 109. Д. 13. Л. 74.

73. Gafenco G. Préliminairy de la guerre a l'Est. De l'accord de Moscou 21 aout 1939 aux Hostilites en Russie (22 Juin 1941). Paris, 1944. P. 77.

74. Ibid., P. 78—79.

75. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 348. С. 340—347; Док. 367. С. 383—384; Док. 394. С. 613—610, 618, 620; Кн. 2. (Ч. 1). Док. 511. С. 65, 69, 70; Док. 312. С. 76, 77; Док. 625. С. 264, 265; Док. 655. С. 364.

76. Gafenco G. Op. cit. P. 78.

77. Manoilescu M. Op. cit. P. 328—229; АВП РФ. Ф. 0125, Оп. 22. П. 20. Д. 35. Л. 75, 129; Ф. 06. Оп. 2. П. 22. Д. 273. Л. 31.

78. Gtifenco G. Op. cit. P. 78.

79. Так писал по свежим следам событий заведующий Ближневосточным отделом МИД СССР П.В. Новиков 2 сентябри НМО г. в донесении на имя заместителя наркома В.Г. Деканозова. Донесение было затем направлено Молотову. См.: АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 22. Д. 275. Л. 5.

80. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 22. Д. 273. Д. 32, 38.

81. Там же.

82. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 348. С. 540.

83. Там же. С. 547.