Глава V. Балканские проблемы в отношениях Советского Союза и Германии в 1940 г.

«Странная война» на Западе и советско-финский конфликт зимой 1939—1940 г. на время отодвинули балканские проблемы как бы на второй план в советско-германских отношениях. Однако они не потеряли своей актуальности. Германия продолжала развивать с балканскими странами не только экономические связи, значение которых резко возросло после введения западными державами экономической блокады, но и политические контакты. Сдержанность в последних диктовалась заинтересованностью в позиции Италии, которая ревниво следила за всеми действиями германской дипломатии на Юго-Востоке Европы и делала попытки сколотить «нейтральный блок» балканских стран под своим руководством. В этих устремлениях она встречала поддержку со стороны западных держав, рассчитывавших с помощью балканской политики оторвать Италию от Германии.

Однако сами балканские страны не проявляли желания отходить от политики нейтралитета, который все они провозгласили в начале войны. В частности, государства — члены Балканской Антанты подтвердили эту свою позицию на заседании Совета своей организации, проходившего 2—4 февраля 1940 г. в Белграде. В то же время они, опасаясь действий Италии в поддержку территориальных претензий Венгрии и Болгарии, подчеркнули в заключительном коммюнике Совета стремление «сохранить союз и сообща обеспечивать права, независимость и территориальную целостность его участников». Такая позиция вызвала раздражение венгерской дипломатии¹.

События зимы 1939—1940 г. замедлили нормализацию отношений Советского Союза с рядом балканских стран, в частности восстановление дипломатических отношений с Югославией. Однако все они старались воздерживаться от каких-либо антисоветских действий. В частности, ни одна из них не поддержала решения Совета Лиги Наций в декабре 1939 г. об исключении СССР из этой международной организации в связи с советскими действиями против Финляндии². В то же время все они проявляли заинтересованность в развитии экономических связей с Советским Союзом, поскольку от него они могли получить ряд товаров, ставших дефицитными на мировом рынке после начала войны (нефть, хлопок, зерно и т. д.). Отражением этой тенденции стало заключение 5 января 1940 г. договора о торговле и мореплавании между Советским Союзом и Болгарией³.

Советско-финский конфликт сказывался и на обстановке на Балканах, в частности на советско-турецких отношениях. С начала 1940 г. в дипломатических кругах активно обсуждались проблемы, связанные с концентрацией на Ближнем Востоке, в Сирии, крупной группировки французских войск и угрозой нефтепромыслам в Баку со стороны англо-французской авиации. Распространялись слухи о советских агрессивных намерениях на Балканах, об опасениях Италии и т. д.⁴. Эти темы не раз всплывали в ходе обмена мнениями между В.М. Молотовым и германским послом Шуленбургом в Москве, причем обе стороны сходились во мнении, что такие слухи не имеют под собой оснований и что как Советский Союз, так и Германия заинтересованы в сохранении мира на Балканах⁵. Однако и после заключения советско-финского мирного договора 12 марта 1940 г. советская дипломатия с подозрением относилась к активности Англии и Франции на Балканах, прежде всего в их отношениях с Турцией.

«Странная война» с ее странными отклонениями в системе международных отношений кончилась, когда 9 апреля 1940 г. Германия начала оккупацию Дании и Норвегии. Стало ясным, что Германия определилась в своих действиях на ближайшее время, сосредоточив их на Западе. В странах Юго-Восточной Европы, прежде всего в Югославии, Греции и Турции, возникли опасения, что эти действия будут сопровождаться итальянской агрессией на Балканах. В итоге последовала «весенняя тревога» на Балканах. Она вылилась в мобилизацию, прошедшую во всех балканских странах где явно, где скрытно, в росте напряженности отношений Болгарии с ее соседями, а также в обострении венгеро-румынских отношений. Балканы превратились в растревоженный улей. Последствия такого поворота в международной ситуации сказались и на отношениях Советского Союза с балканскими странами. Именно на этот период пришлось восстановление советско-югославских дипломатических отношений⁶. Характерно, что германская дипломатия недоброжелательно отнеслась к этому событию, хотя маскировала свою позицию подозрениями лично по отношению к назначенному посланником Югославии в СССР М. Гавриловичу⁷.

Новым моментом стало обсуждение балканских проблем в треугольнике СССР — Италия — Германия. Как ни странно, начало ему положила германская дипломатия, обеспокоенная обострением итало-советских отношений накануне войны и в период «странной» войны. Ряд антисоветских выпадов итальянского правительства привел к отзыву советского посла в Риме, что повлекло за собой и отъезд итальянского посла из Москвы. В Берлине опасались сближения Италии с западными державами на антисоветской основе, а следовательно и ослабления германо-итальянских отношений. Это побудило германскую дипломатию выступить с инициативой улучшения советско-итальянских отношений⁸. Реальные результаты стали сказываться еще весной 1940 г., но конкретные шаги (возвращение послов в столицы двух стран) пришлись уже на период начала германского наступления на Западе. Характерно, что германские зондажи нередко сопровождались обсуждением сложившегося на Балканах положения. Так, в беседе с советским полпредом А.А. Шкварцевым 25 апреля 1940 г. Риббентроп заверял, что «Германия абсолютно заинтересована в сохранении мира на Балканах. Территориально, сказал он, Германия не заинтересована в Балканских странах. Она заинтересована в них экономически, стремясь к нормальному продолжению своих торговых связей с Югославией, Румынией, Болгарией и Венгрией»⁹.

О мирных намерениях Италии на Балканах говорил советскому поверенному в делах в Риме 29 апреля 1940 г. министр иностранных дел Г. Чиано. Он назвал вздором все слухи о подготовке итальянского нападения на Югославию и Грецию. В то же время он «обвинял Белград в необоснованной нервозности и панике, в лихорадочном возведении укреплений на албанской границе, в ряде пограничных там конфликтов, в начавшихся антиитальянских манифестациях и прочем». Италия — за статус-кво на Балканах. Но далее Чиано «откровенно признал, что в случае вступления Италии в войну Рим будет заинтересован в том, чтобы путем давления с трех сторон (включая Венгрию и Албанию) держать Белград в покорности». Беспокоило его и положение Румынии, и он настоятельно рекомендовал Венгрии, которая являлась «основой итальянской политики» в этом регионе, не поднимать территориальных требований к ней. Ибо «осложнения в какой-либо части дунайского сектора вызовут осложнения на Балканах в целом. Мы же этого сейчас не хотим», — заключал Чиано¹⁰.

Вопрос об улучшении итало-советских отношений был окончательно решен в дни наметившегося поражения Франции и незадолго до вступления в войну с ней Италии (10 июня 1940 г.). В беседе с Шуленбургом 3 июня 1940 г. Молотов сообщил о решении советского правительства восстановить деятельность посольств, и предложил, чтобы Италия направила своего посла в Москву, а через пару дней после получения известия о его выезде советский посол отправится в Рим. Это решение было преподано как шаг навстречу пожеланиям германской дипломатии и ее посредничеству. Одновременно Молотов поставил другой вопрос: «...в 20-х числах мая с. г. имела место беседа между поверенным в делах СССР в Риме Гельфандом и германским послом Макензеном. Содержание этой беседы сводилось к следующему: в связи со все более определяющейся позицией Италии в вопросе о ее втягивании в войну имеются два вопроса — западная и балканская проблемы, интересующие Италию. Макензен в беседе сказал, что балканская проблема будет решена совместно Германией, Италией и СССР без войны». В этой связи Молотов спросил Шуленбурга, «отражает ли это высказывание Макензена точку зрения Германского и точку зрения Итальянского правительств по этому вопросу»¹¹. Шуленбург обещал немедленно запросить Берлин.

Германская сторона не торопилась с ответом. Только 23 июня 1940 г., т. е. на следующий день после капитуляции Франции, Шуленбург в общей форме выразил согласие с высказыванием Макензена. От себя он добавил, что ответ Риббентропа был не слишком ясен. Но из него следует, что в силу договора, заключенного в августе 1939 г., соглашение о консультациях распространяется и на Балканы. Такой ответ не удовлетворил Молотова, и он поставил Шуленбургу три вопроса: «1) Подтверждает ли Риббентроп то, что было сказано во время переговоров осенью прошлого года о Бессарабии, и остается ли сказанное в силе на сегодняшний день? 2) Правильно ли заявление Макензена о том, что Балканский вопрос будет решаться совместно тремя странами? То есть распространяется ли пункт соглашения о консультации и на этот вопрос? 3) Подтверждает ли германское правительство заявление Макензена или нет? — Шуленбург ответил на все три вопроса утвердительно, добавив, что вопрос о Бессарабии не упоминался, но взят гораздо шире». Шуленбург добавил, что речь идет о подтверждении той части заявления Макензена, где речь идет о германском правительстве. Молотов заметил, что он может запросить непосредственно мнение итальянского правительства¹². В дальнейшем беседа перешла на проблему Бессарабии и советское намерение решить ее в ближайшее время мирным путем.

К тому времени советская дипломатия уже подвергла предварительному обсуждению широкий круг балканских вопросов в ходе первых встреч итальянского посла А. Россо с Молотовым 20 июня 1940 г. и советского полпреда И.В. Горелкина с Г. Чиано 22 июня¹³. Учитывая содержание и общую атмосферу этих бесед, а также позицию германской дипломатии, Молотов 25 июня 1940 г. вручил А. Россо заявление советского правительства по поводу балканских проблем. Советские взгляды были изложены таким образом, чтобы избежать даже намека на существование какого-либо стратегического замысла. К Венгрии, отмечалось в заявлении, у СССР нет никаких претензий, отношения с ней нормальные, а ее претензии к Румынии имеют под собой основания. Отношения с Болгарией хорошие и имеют основание стать более близкими, а ее претензии к Румынии и Греции также мотивированы. Претензии СССР к Румынии известны, и СССР хотел бы получить то, что принадлежит ему по праву, а относительно других румынских районов учитывает интересы Италии и Германии и готов договориться с ними по этим вопросам. Турция вызывает недоверие как союзом с Англией и Францией, так и своей политикой в проливах и в районах южнее и юго-восточнее Батуми. В других районах Турции СССР готов учитывать интересы Италии и Германии и договориться с ними. Касаясь Средиземного моря, СССР считал справедливым преимущественное положение там Италии, надеясь при этом, что Италия учтет его интересы как главной черноморской державы¹⁴.

Советское заявление от 25 июня 1940 г., сделанное за день до предъявления Румынии ультимативного требования о возвращении Бессарабии и Северной Буковины, заслуживает серьезного анализа. Его несколько туманные формулировки станут яснее, если их сравнить с политическими целями визита в Анкару и балканские столицы весной 1939 г. заместителя наркома иностранных дел В.П. Потемкина, а также с предложениями, сделанными советской дипломатией Турции и Болгарии в октябре—ноябре 1939 г.¹⁵. Такое сравнение показывает константный интерес советского руководства к обеспечению безопасности страны со стороны Черного моря и черноморских проливов, тогда как Болгария рассматривалась как зона, обеспечивавшая глубину обороны проливов в случае угрозы им с севера, т. е. со стороны Германии. Этот блок геостратегических интересов хорошо просматривался и в заявлении от 25 июня 1940 г. Однако изменившаяся политическая обстановка наложила на него свою печать. Резко возросло недоверие к политике Турции. Но главное состояло в том, что если исходным пунктом замыслов весны 1939 г. была перспектива их осуществления в общем комплексе отношений с западными державами, то теперь новая международная обстановка оставляла только одну возможность — их разрешение в рамках соглашения с фашистскими государствами. Прецедентом такого соглашения мог служить секретный дополнительный протокол к советско-германскому договору о ненападении 1939 г. о разграничении сфер интересов в Восточной Европе. Напомним, что в нем говорилось: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях»¹⁶. Надо полагать, такая формулировка вызывала летом 1940 г. сомнения в Москве, где хорошо было известно не только о заинтересованности Германии, как экономической, так и политической, в регионе Юго-Восточной Европы, но и о ее соперничестве за влияние здесь с Италией. Советская дипломатия не сомневалась, что сделанное ею Италии заявление будет немедленно доведено итальянской стороной до сведения германского руководства. Тем самым заявление не только очерчивало сферу советских интересов на Балканах, но и становилось одновременно средством зондажа намерений Италии и Германии с перспективой возможного трехстороннего соглашения по охваченному в нем кругу проблем.

Центр тяжести советских интересов, очерченных в заявлении, строго ограничивался странами, примыкавшими к Черному морю. Намечавшаяся сфера интересов и предполагавшиеся здесь изменения фаворизировали Болгарию (поддержка ее притязаний к Румынии и Греции), имели достаточно выраженную антирумынскую направленность (помимо советских планов возвращения Бессарабии поддерживались территориальные притязания к Румынии со стороны Венгрии и Болгарии), тогда как планы относительно черноморских проливов отличались неясностью, равно как и констатация интереса в турецких районах южнее и юго-восточнее Батуми. Бросалось в глаза полное умолчание о Югославии в этих планах, хотя сам факт установления как раз в то время дипломатических отношений с ней свидетельствовал о заинтересованности в развитии советско-югославских контактов. Ничего, помимо обоснованности притязаний к ней Болгарии, не говорилось и о Греции. Но вся эта программа была выдвинута в период, когда развитие событий вступило в новую фазу.

* * *

22 июня 1940 г. потерпевшая поражение Франция подписала с Германией Компьенское перемирие. Поражение Франции не только резко изменило соотношение сил на европейском континенте, но и повлияло на их расстановку в глобальном масштабе, придало новое направление мировому развитию. В литературе имеется большое количество исследований о его последствиях для политики всех стран, для складывания англо-американского союза, для формирования блока фашистских держав, для выработки гитлеровского решения встать на путь агрессии против СССР, а в более близкой перспективе резко активизировать экспансию на Балканы. Но реакция высшего советского руководства на это событие, его оценки и выводы остаются до сих пор слабо изученной проблемой.

Новые архивные материалы прямых упоминаний об этом не содержат. Судить о них приходится поэтому по ряду косвенных сведений. Как известно, во время германского наступления на западе, в июне 1940 г., сталинское руководство приступило к реализации тех договоренностей, которые содержались в секретном протоколе к советско-германскому пакту 1939 г., и ввело войска как на территорию прибалтийских государств, так и в Бессарабию и не фигурировавшую в протоколе 1939 г. Северную Буковину (28 июня 1940 г.)¹⁷. После чего началась подготовка к их включению в состав СССР, оформленному решениями Верховного Совета 2—6 августа 1940 г.

Отдельные документы, исходившие из советских военных, дипломатических и государственных структур, показывали их беспокойство, вызванное изменениями на международной арене после поражения Франции. В литературе встречается немало рассуждений, в основном со ссылками на дипломатические круги в Москве, о том, что такие настроения разделяло и высшее советское руководство во главе с И.В. Сталиным. Какие же выводы оно делало из сложившейся ситуации?

Мы не знаем промежуточных этапов процесса принятия решений, но окончательный вывод известен. Речь идет об опубликованном 23 июня 1940 г. в газете «Известия» Заявлении ТАСС «О советско-германских отношениях». Опровергая неизвестно кем распускаемые слухи, будто на литовско-германской границе сосредоточено огромное количество войск («не то 100, не то 150 советских дивизий») как проявление «недовольства Советского Союза успехами Германии на западе», ТАСС заявлял об их нелепости и отмечал что они явно преследуют цель бросить тень на советско-германские отношения. В этой связи Заявление ТАСС специально подчеркивало, что «добрососедские отношения, сложившиеся между СССР и Германией в результате заключения пакта о ненападении, ...основаны не на преходящих мотивах конъюнктурного характера, а на коренных государственных интересах СССР и Германии»¹⁸.

Публикация подобных заявлений или опровержений ТАСС была тогда общепризнанной формой выражения позиции советского руководства по тому или иному вопросу. В данном случае обращало на себя внимание несколько обстоятельств. Вряд ли можно считать случайностью публикацию Заявления ТАСС на следующий же день после подписания Францией перемирия. Не будет преувеличением сказать, что это была официальная реакция на поражение Франции, о чем, впрочем, достаточно откровенно говорилось в самом тексте заявления. В.М. Молотов в беседе с германским послом в Москве Ф. Шуленбургом в тот же день, 23 июня 1940 г., специально обратил его внимание на эту формулировку¹⁹. Шуленбург полагал, что, судя по формулировкам сообщения, его автором является сам Сталин. Такое разъяснение советско-германских связей он считал соответствующим германским интересам в столь важный момент и усматривал в нем также подготовку к разрешению бессарабского вопроса²⁰. Фактически это была декларация о неизменности внешнеполитического курса СССР, сопровождавшаяся (в других официальных документах) рефреном о нейтральной позиции по отношению к воюющим сторонам. Подчеркивание нейтралитета адресовалось в большей степени Великобритании, которая весной и летом 1940 г. предпринимала значительные дипломатические усилия в деле сближения с СССР.

Британские усилия того времени хорошо изучены. Их принято связывать с именем нового английского посла в Москве С. Криппса²¹. Его первая беседа с Молотовым, возглавлявшим тогда Совнарком и НКИД одновременно, состоялась 14 июня 1940 г., то есть в тот день, когда германские войска вступили в Париж. Неудивительно, что сделанное Криппсом предложение, чтобы СССР создал под своим руководством блок балканских государств, который дал бы им возможность сохранить свою независимость в случае выступления со стороны Германии и Италии, могло возбудить только серьезные (и достаточно обоснованные!) подозрения в желании осложнить отношения между СССР и Германией. Не удивителен и ответ Молотова, что «он впервые слышит от представителя английского правительства предложение создать блок балканских государств, который сохранял бы свою свободу и находился бы под руководством СССР. Не совсем ясно, что здесь имеется в виду. Позиция СССР в значительной Степени будет зависеть от той обстановки, которая сложится»²². Углублять эту тему в беседе с английским послом он не стал.

Можно высказать предположение, что английское предложение сделало еще более актуальным для советского руководства определение своей политики на Балканах. Не исключено, что опасения интриг английской дипломатии, в чем ее постоянно подозревали в Москве, побудило его передать 25 июня 1940 г. упоминавшееся выше заявление о советских интересах в Юго-Восточной Европе. Впрочем, события заставляли советское руководство торопиться. Решимость довести до конца вопрос о возвращении Бессарабии оно намеревалось связать с другими балканскими проблемами и обсудить их в первую очередь с Германией и Италией.

Тот же круг проблем, но уже на широком международном фоне С. Криппс поднял в беседе со Сталиным 1 июля 1940 г., передав ему в начале беседы личное послание нового британского премьер-министра У. Черчилля, в котором главной мыслью была угроза установления Германией гегемонии на всем европейском континенте, что представляет опасность как для Великобритании, так и для СССР. Сталин явно был подготовлен к этой беседе и практически пункт за пунктом оспорил все доводы английского посла. Пространная запись их беседы полна деталей, свидетельствующих о расхождениях сторон²³. Сталин явно не хотел раскрывать советских замыслов перед британской дипломатией. Сравнение этой протокольной записи с кратким изложением их беседы, разосланным ряду советских полпредов 13 июля 1940 г., обнаруживает ряд интересных разночтений. В «кратком изложении» четко выделены четыре пункта (угроза установления германского господства над Европой, англо-советская торговля, предложение Советскому Союзу взять на себя руководство балканскими странами, проблема режима черноморских проливов и больший учет интересов СССР), которые не только как бы суммируют итоги беседы Криппса с Молотовым 14 июня и со Сталиным 1 июля 1940 г., но и содержат отдельные нюансы, не присутствовавшие в записях соответствующих бесед. Все это превращает «краткое изложение» в самостоятельный документ, предназначенный для определенных целей.

Наибольший интерес в «кратком изложении» представляют пункты третий и четвертый, формулировки которых носят самостоятельный характер, хотя представлены как ответы, и являются скорее суммарными мнениями Сталина по поднятым вопросам. «По поводу предложения Криппса насчет Балкан Сталин сказал, что ни одна держава не может претендовать на исключительную роль по объединению балканских государств и руководству ими. Не претендует на такую миссию и СССР, несмотря на его заинтересованность в балканских делах»²⁴. Такая редакция идет дальше констатации, содержавшейся в протоколе беседы, что «какая бы большая сила ни вошла на Балканы в качестве руководителя, она будет иметь все шансы на то, чтобы там запутаться». Хотя оба мнения не противоречили друг другу, новая нюансировка придавала всему вопросу более высокий уровень, возводя его в степень внешнеполитического принципа советского руководства.

Еще сложнее обстояло дело с трактовкой вопроса о проливах, где советское пожелание было подано в виде английского мнения: «Английскому правительству известно, что СССР недоволен нынешним режимом в Проливах и в Черном море, причем Криппс считает, что интересы СССР в Проливах действительно следовало бы обеспечить»²⁵. По советскому протоколу видно, что в ходе беседы речь шла о другом, а именно что Криппс подчеркивал неизбежность изменения позиции Турции («турки прыгнут») в случае, «если будет опасность для Стамбула или для дальнейшего пересмотра статус кво на Босфоре или в Черном море». Он предлагал только услуги английской дипломатии в деле улучшения советско-турецких отношений. Сталин же говорил, что опасность для Турции вымышленная, что в ходе предыдущих переговоров (октябрь 1939 г.) Сараджоглу и разговаривать не хотел относительно Проливов, а последнее выступление Молотова (29 марта 1940 г. на сессии Верховного Совета СССР) «должно полностью успокоить турок». На таком фоне гипотетическое английское мнение на деле являлось формулировкой внешнеполитической задачи советского руководства, причем ответ Сталина как бы оттенял его сдержанность: «Насчет Турции Сталин сказал, что СССР действительно стоит против единоличного хозяйничанья Турции в Проливах и против того, чтобы Турция диктовала условия на Черном море. Сталин сказал, что об этом знает турецкое правительство»²⁶. В итоге вновь оказались сформулированными внешнеполитический принцип и конкретная цель.

Поневоле возникает вопрос: что же на деле представляло из себя это «краткое изложение» беседы Сталина с Криппсом 1 июля 1940 г.? По-видимому, ответ на него надо искать в факте передачи этого текста Молотовым по указанию Сталина 13 июля 1940 г. германскому послу со ссылкой на существовавшую договоренность о внешнеполитических консультациях между СССР и Германией²⁷. Через несколько дней МИД Германии поручил Ф. Шуленбургу сообщить Молотову, что этот документ доведен до сведения германского правительства, которое «с интересом ознакомилось с содержанием записи и весьма признательно за информацию»²⁸. О том, что именно германское правительство было главным адресатом этого документа, свидетельствовал тот факт, что в нем вновь употреблялась формулировка, что дружественные отношения между СССР и Германией строятся «на учете коренных государственных интересов обеих стран». Изучение советской записи беседы Сталина с Криппсом показывает, что таких слов в ней нет. Можно полагать, что они были вставлены в текст самим Сталиным. Впервые эта формулировка была употреблена в Заявлении ТАСС от 23 июня 1940 г., на которое Молотов специально обратил внимание Шуленбурга. В новом контексте три недели спустя она обретала более универсальную форму.

Забегая вперед, следует подчеркнуть, что эта формулировка вошла в текст доклада Молотова на заседании Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г. В докладе фактически повторялся ответ Сталина на послание Черчилля, где тот обращал внимание на то, что господство Германии в Европе угрожает не только Великобритании, но и СССР. Молотов отвергал попытки запугать СССР «перспективой усиления могущества Германии». От имени советского правительства он говорил: «Мы можем лишь подтвердить, что, по нашему мнению, в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии»²⁹. Эта была уже весьма обязывающая декларация. Обращало на себя внимание и то, что она была выражена в форме, когда Молотов пытался говорить не только за СССР, но и за Германию, как бы приглашая ее занять аналогичную позицию. Отмеченная формулировка складывалась, как видно, на протяжении нескольких недель и, в конце концов, стала тем, что по советским идеологическим меркам принято было называть «генеральной линией». Она излагалась, как правило, на фоне общей оценки создавшейся в мире обстановки.

Анализ расхождений текста «краткого изложения» с протоколом беседы Сталина с Криппсом приводит к выводу, что мы имеем в действительности дело с самостоятельным документом, имеющим программный характер и предназначенным довести до сведения германского правительства в своеобразном дипломатическом стиле византийского толка свои ожидания, связанные с развитием событий на Балканах. Это было своего рода приглашение Германии к обсуждению всего комплекса балканских проблем и отчетливо стыковалось с советскими предложениями, сделанными Италии 25 июня 1940 г. (см. выше). Активное участие Сталина в его составлении засвидетельствовано припиской Молотова к телеграмме послу СССР в Лондоне И.М. Майскому от 13 июля 1940 г.: «Посылаю эту запись только сейчас, так как текст ее несколько задержался на просмотре у Сталина»³⁰. Вряд ли стоит принимать на веру такое объяснение причины задержки. Дело, видимо, заключалось в другом: в самом начале июля 1940 г. Германия вместе с Италией предприняла ряд шагов, ведших к изменению ситуации в Юго-Восточной Европе. Ее действия пришлись именно на период, отделявший беседу Сталина с Криппсом 1 июля до появления ее «краткого изложения» 13 июля 1940 г., что и явилось, видимо, причиной составления этого своеобразного документа. Он был разослан в тот же день советским дипломатическим представителям в Лондон, Берлин, Рим и другие столицы для их ориентации и отстаивания советских интересов.

Так что же нового внесли в международную обстановку первые дни июля 1940 г.?

В первую очередь здесь следует отметить исключительное внимание германской дипломатии и прессы к проблемам Юго-Восточной Европы. Как сообщал советский полпред в Берлине А.А. Шкварцев, в передовой статье газеты «Националь цайтунг» в начале июля 1940 г. прямо говорилось, что вопросы Юго-Восточной Европы «снова выдвигаются на передний план в результате советской активности». Официальная пресса заполнилась материалами о новом порядке на Европейском континенте, который должен находиться под военно-политическим господством Германии и Италии, тогда как английское влияние должно быть «полностью исключено». От югославского корреспондента, сообщал Шкварцев, получено доверительное сообщение о создании в Берлине «третейского суда» по типу венского, где в начале ноября 1938 г. решался вопрос о венгеро-чехословацкой границе, но на этот раз для решения вопроса о венгерских территориальных требованиях к Румынии. Внимание советской дипломатии привлекла встреча Риббентропа с Чиано, особенно в свете заявлений прессы, что «юго-восточный вопрос решается сейчас в Берлине»³¹. Беспокойство советской дипломатии было не напрасным. Начавшийся с конца июня 1940 г. обмен мнениями с Италией по балканским проблемам в начале июля застопорился³². Возникли подозрения, вскоре переросшие в уверенность, что уклончивая позиция итальянской дипломатии объясняется желанием Германии оттеснить Советский Союз от участия в обсуждении этих проблем.

Сенсационным событием стала публикация в Германии в начале июля 1940 г. 5-й и 6-й «Белых книг» с документами французского генерального штаба и МИД, захваченными немцами в Париже, об антисоветских замыслах Франции и Англии в период «странной войны», в частности о подготовке нападения на бакинские нефтепромыслы с юга, со стороны Турции. В комментариях германской прессы сквозило стремление как можно ярче показать обострение советско-турецких отношений, представить дело таким образом, что вот-вот последует советский ультиматум Турции. С явным нетерпением в Берлине ожидали реакцию Москвы на эти публикации. Однако посвященные им передовые статьи газет «Правда» и «Известия» за 5 июля 1940 г. несколько разочаровали германских наблюдателей. Чтобы усилить политическое воздействие, полагали в отделе печати советского посольства в Берлине, была опубликована вторая, а потом и третья партия документов³³. Поднятый германской прессой шум создавал впечатление назревавшей июльской «бомбардировки» советских нефтяных месторождений.

Естественно, что германские публикации вызвали огромную тревогу в Турции. Она отразилась в беседе турецкого министра иностранных дел Ш. Сараджоглу с советским полпредом в Анкаре А.В. Терентьевым 6 июля 1940 г. Прерывающимся голосом он говорил, что, как видно из статьи в газете «Известия» («Разоблаченные планы организаторов войны»), опубликованные документы были неправильно поняты в Москве. Турецкий министр открещивался от какого бы то ни было турецкого участия в англо-французских планах. «Передайте Молотову, — говорил Сараджоглу, — что здесь он имеет друзей, на которых может опираться. Если только у него есть малейшее сомнение в нас, то это ошибка»³⁴. Дважды, 9 и 11 июля 1940 г., турецкий посол в Москве Г.А. Актай посещал заместителя наркома иностранных дел С.А. Лозовского, чтобы доказать по поручению своего МИДа «непричастность Турции к планам Англии и Франции напасть на советское Закавказье». По мнению турецкой дипломатии, немцы грубо фальсифицировали опубликованные документы. Их цель — толкнуть СССР к войне на Востоке, а потом использовать ситуацию к своей выгоде³⁵. Эти публикации обсуждались в дипломатических кругах всех европейских столиц, но особенно горячо — на Балканах.

Успокоение в обстановку внесло сообщение ТАСС, опубликованное в советской прессе 12 июля 1940 г. В сообщении отмечалось усиленное распространение в иностранной печати слухов о том, что Советский Союз будто бы предъявил Турции ультиматум с требованием территориальных уступок. «ТАСС уполномочен заявить, что все эти слухи являются вымышленными и ни в какой мере не соответствуют действительности», — говорилось в нем³⁶. Отдел печати советского посольства в Берлине прямо считал, что «значительную долю вины за распространение слухов о советском ультиматуме можно отнести к германской печати»³⁷.

Одновременно в германской печати была развернута мощная пропагандистская кампания в поддержку «нового европейского порядка». 7 и 8 июля 1940 г. передовые статьи германских газет были посвящены германскому ви́дению его «первых контуров»³⁸. Эта пропагандистская волна была связана, помимо прочего, с визитом Г. Чиано в Берлин, за которым 10 июля 1940 г. последовала трехсторонняя германо-итало-венгерская встреча в Мюнхене. В ней приняли участие Гитлер и Риббентроп, Г. Чиано, а также венгерский премьер П. Телеки и министр иностранных дел И. Чаки. Надежды венгерской стороны на позитивное решение территориальных претензий к Румынии не встретили поддержки, хотя и были признаны справедливыми. Гитлер заявил, что он «заинтересован в сохранении мира на юго-востоке Европы», и посоветовал венграм вступить в непосредственные переговоры с румынами. В то же время он не советовал венграм демобилизовывать свою армию. В случае неудачи двусторонних переговоров он обещал, что Германия и Италия возьмут на себя роль арбитров между Венгрией и Румынией. Его целью было прочное привязывание обеих стран к фашистской «оси». Он прекрасно сознавал, что решение трансильванской проблемы заставит «ныть и стонать обе стороны», и хотел продлить это состояние в германских интересах³⁹. Германская пресса, в свою очередь, подчеркивала, что время для разрешения территориальных проблем на Юго-Востоке Европы еще не пришло. Газета «Фелькишер беобахтер» в связи с мюнхенской встречей 10 июля 1940 г. писала: «Три страны полны решимости и готовы поддержать и обеспечить мир на Юго-Востоке Европы. Эти большие задачи вызывают также известную перестройку внутри юго-восточных государств. Она частично уже в ходу»⁴⁰.

Под «перестройкой» балканских государств нацисты разумели их полную фашизацию и безоглядную ориентацию на гитлеровскую Германию. Именно такой процесс протекал в те дни в Румынии, где в начале июля 1940 г. было сформировано новое правительство во главе с И. Джигурту, ставившее целью быстрое сближение со странами «оси». Его первым демонстративным шагом стало заявление о выходе страны из Лиги Наций. В программном заявлении правительства от 5 июля 1940 г. подчеркивалось, что внешняя политика Румынии целиком следует системе, созданной осью Берлин — Рим⁴¹. Одновременно с формированием нового правительства король Кароль II направил Гитлеру 2 июля 1940 г. послание с предложением заключить румыно-германский «оборонительный и наступательный союз». Завязалась переписка, в которой германская сторона заявила о своем мнении, что пока Румыния не достигнет мирного урегулирования спорных вопросов с Венгрией и Болгарией, нельзя будет вести переговоры о ее «тесном сотрудничестве» с Германией. Одновременно Румынии делались упреки в ее двойственной политике в предшествовавший период. Не встретило положительного ответа и намерение короля лично встретиться с Гитлером. Тогда было принято решение направить в Германию премьера И. Джигурту вместе с министром иностранных дел М. Манойлеску для урегулирования отношений двух стран на основе германских пожеланий⁴².

Суммируя события первой декады июля 1940 г., можно констатировать скачкообразную активность германской дипломатии в Юго-Восточной Европе. Москву особенно насторожили мюнхенские переговоры трех государств (Германия, Италия, Венгрия), тем более что германский МИД не счел нужным информировать СССР о переговорах и намечавшихся там планах, отделавшись отдельными репликами своих представителей в беседах с советскими дипломатами. Не исключено, что именно эти события побудили советскую сторону к составлению «краткого изложения» беседы Криппса со Сталиным о балканских проблемах, врученного германской стороне 13 июля 1940 г. Не надо было обладать дипломатическим гением, чтобы увязать данный шаг с предыдущими заявлениями Москвы о ее заинтересованности в решении определенных проблем на Балканах, причем решении на основе консультаций и достижения соглашения в треугольнике СССР — Германия — Италия. Именно к этому сводилась одна из основных идей упомянутого документа: ни одна страна в отдельности не может решить всего комплекса балканских проблем. Короче, СССР не желал оставаться в стороне.

Однако германская дипломатия не проявила готовности считаться с мнением и пожеланиями СССР. Поблагодарив его за информацию, она продолжала действовать самостоятельно, привлекая иногда из вежливости Италию. Так родилась идея проведения Зальцбургских переговоров, в которых приняли участие представители Румынии, Болгарии и Словакии, хотя по тактическим соображениям они носили не многосторонний характер, а вылились в двусторонние переговоры Германии с каждой из этих стран, растянувшиеся на три дня.

Румынскую делегацию (премьер-министр И. Джигурту и министр иностранных дел М. Манойлеску) вначале, 26 июля 1940 г., принял Риббентроп. Он обрушил на них град упреков в проведении в предшествующий период проанглийской политики, что доказывается захваченными Германией в Париже французскими документами. Попытки румынских политиков оправдаться были отметены. Риббентроп предупредил их о необходимости достичь урегулирования с Венгрией и Болгарией, сопроводив это угрозой о возможных иначе «серьезных последствиях». Учтя полученный от Риббентропа урок, на приеме у Гитлера 27 июля Джигурту сразу же заявил о готовности Румынии пойти на уступки Венгрии и Болгарии, а также о желании стать частью того «нового порядка» в Европе, который устанавливают страны «оси». Одновременно Джигурту поставил вопрос о получении Румынией гарантий после территориальных уступок и о возможности германо-итальянского арбитража в решении территориальных проблем. Гитлер отклонил идею арбитража, а предоставление гарантий поставил в связь с урегулированием Румынией своих отношений с Венгрией и Болгарией, рекомендовав не тянуть с началом переговоров⁴³.

Большой интерес представляла встреча в Зальцбурге с болгарской делегацией в тот же день, 27 июля 1940 г. Советская дипломатия внимательно наблюдала за эволюцией внешнеполитической ориентации Болгарии и сама стремилась оказать воздействие на этот процесс. Особое внимание привлекало состояние болгаро-германских отношений. В этом плане обратили на себя внимание сведения и суждения, сообщенные редактором болгарской газеты «Заря» Станчевым 16 июля 1940 г. в беседе с одним из сотрудников советского полпредства в Софии. Станчев рассказал о своей встрече с руководителем отдела печати германской миссии в Софии Ф. Обермайером, который открыто выражал недовольство советской политикой на Балканах и говорил: «Германия не потерпит дальнейшего продвижения СССР на Юго-Восток Европы. Это германская сфера влияния. Советский Союз должен продвигаться на Среднем Востоке в направлении Персидского залива». Относительно же «нового порядка» в Европе («европейский континентальный союз»), о котором много говорил Ф. Обермайер, Станчев выразил мнение, что несмотря на то, что он создается под пропагандистскими лозунгами борьбы с Англией, на деле он будет иметь скорее антисоветское назначение. Станчев говорил также о большом росте германофильства среди болгарских правящих кругов и интеллигенции, а также о том, что царь и правительство окончательно решили ориентироваться на Германию. По словам Станчева, в Болгарии уже тогда находилось много германских солдат и офицеров (до 30 тысяч, считал он), приехавших туда под видом туристов, представителей торговых фирм и т. д.⁴⁴.

О предстоявшей встрече с германскими руководителями болгарских представителей новому советскому полпреду в Софии А.А. Лаврищеву еще 23 июля сказал министр иностранных дел И. Попов. По его словам, приглашение в Зальцбург его и болгарского премьер-министра Б. Филова было неожиданным для болгарской стороны. Он высказал предположение, что будет поставлен вопрос о Южной Добрудже, поскольку туда приглашены и румыны. Он несколько раз подчеркивал, что он и Филов едут на встречу не по своей инициативе, а по приглашению немцев⁴⁵.

На встрече в Зальцбурге 27 июля 1940 г., как четыре дня спустя рассказал Попов советскому полпреду, Гитлер сделал болгарам «небольшой обзор международного положения». Судя по всему, фюрер по своему обыкновению разыграл обычную для него сцену из репертуара «театра одного актера». Так, например, он жаловался, что «за ним упрочилась слава агрессора, захватчика. Эта репутация ни в коей мере не отражает его истинных намерений. Гитлер говорил, что он вынужден против своей воли вести большую войну, которая навязана ему, и, к его сожалению, Англия не хочет мира». Полагая, что по крайней мере часть его слов дойдет до сведения советской дипломатии, Гитлер заявил болгарским государственным деятелям, что он должен считаться с интересами Советского Союза. У Германии на Балканах только экономические интересы, — говорил он, — и потому она желает сохранения мира в этом регионе. Поэтому он советовал мирным путем решить спорные вопросы между Болгарией и Венгрией, с одной стороны, и Румынией — с другой. Гитлер подчеркивал, что «Германия не хочет быть арбитром в решении этих споров, потому что обычно арбитрами бывают недовольны обе спорящие стороны». В свою очередь Попов, пересказывая беседу с Гитлером Лаврищеву, отметил, что переговоры Болгарии с Румынией будут весьма трудными. Он сообщил также, что во время переговоров с Гитлером румынские представители заявили, что Румынии было бы удобнее удовлетворить требования Болгарии, если одновременно аналогичные жесты сделали бы Югославия и Греция. Гитлер, однако, ответил, что сейчас «в порядке дня стоит только Румыния». Попов сделал для себя вывод о несвоевременности ставить на обсуждение вопрос о выходе Болгарии к Эгейскому морю. Далее он опроверг появившиеся слухи, будто Болгария дала Гитлеру в Зальцбурге какие-то обязательства. Теперь, заключил он, болгарская сторона ждет приглашения из Бухареста⁴⁶.

На фоне переговоров Гитлера с румынской и болгарской делегациями в Зальцбурге 27 июля 1940 г. его встреча там же на следующий день с президентом Словакии Й. Тисо не привлекла большого внимания, ибо Республика Словакия, созданная под патронатом Берлина, давно уже рассматривалась всеми как германская марионетка.

В целом зальцбургские переговоры насторожили советскую дипломатию. В частности, вызывала озабоченность трактовка румынской прессой визита в Зальцбург как доказательства, что Румыния «окончательно присоединилась к политике "оси"». Всеобщее распространение получил вывод, что Балканская Антанта отныне не существует, хотя официальных заявлений по этому поводу не было сделано. В то же время глухо говорилось о жертвах, которые Румыния должна была принести для сохранения мира в Дунайском бассейне. Большие надежды возлагались на будущий «новый порядок» в Европе⁴⁷. Зальцбургские переговоры стали злободневной политической темой. Было очевидно, что они затронули круг проблем, которые интересовали Советский Союз. Обсуждение этих проблем без его участия, на которое рассчитывала советская дипломатия, вносило новый элемент в развитие советско-германских отношений. Неудивительно, что Молотов 29 июля 1940 г. в беседе с Шуленбургом сразу же поставил вопрос об информации относительно этих переговоров⁴⁸.

31 июля Шуленбург сообщил Молотову полученную им из Берлина информацию. В целом она была достаточно краткой и, по мнению самого Шуленбурга, неполной (например, в ней ничего не говорилось о переговорах со Словакией). Повторялись сведения о данных Румынии советах уступить обоснованным требованиям Венгрии и Болгарии, решить территориальные вопросы мирным путем в ходе двусторонних переговоров и об отсутствии у Германии претензий на роль арбитра в будущих переговорах. В информации говорилось, что Румыния готова следовать данным ей советам, а вопрос о притязаниях Болгарии на выход к Средиземному морю не обсуждался⁴⁹. Судя по всему, Молотов был уже достаточно осведомлен о зальцбургских переговорах и, следовательно, готов к их обсуждению, вдаваясь в детали и нюансы отдельных вопросов. Из полученной информации, сказал он, «можно сделать следующие выводы: 1-й — являющийся одним из основных моментов, что Германия не участвует как арбитр в будущих переговорах между Румынией, Венгрией и Болгарией. 2-й — в отношении притязаний Венгрии к Румынии Германия дала Венгрии совет сделать разумное предложение, то есть Германия считает требования Венгрии преувеличенными и рекомендует их сократить и договориться с Румынией по ним. 3-й — Германия дала совет Румынии уступить и договориться как в отношении Венгрии, так и Болгарии. 4-й — в отношении Южной Добруджи Германия дала совет Румынии уступить ее Болгарии. Что касается болгарских притязаний на свободный выход к Средиземному морю, то этот вопрос в Зальцбурге не ставился. — Шуленбург подтвердил выводы тов. Молотова...»⁵⁰.

Обращала на себя внимание попытка Молотова превратить сообщение Шуленбурга в своеобразное обсуждение затронутых проблем, а зафиксированные Молотовым выводы — в определенный вид договоренности с Германией. Бросается в глаза, что сформулированные им констатации повторяли пункты заявления, сделанного итальянскому послу Россо 25 июня 1940 г. Не менее показательно отсутствие любых упоминаний о «новом порядке» в Европе, хотя эта тема широко обсуждалась как в Мюнхене 10 июля, так и в Зальцбурге 27 июля и о ней шумела вся европейская пресса, в первую очередь германская. Основной вывод Молотова о неучастии Германии в качестве арбитра в решении территориальных проблем на Балканах явно носил характер такого истолкования, будто речь идет об отсутствии у Берлина притязаний на их единоличное решение. Видимо, не будет преувеличением сказать, что тем самым Молотов косвенно давал понять, что в таком случае Советский Союз был бы готов принять участие в третейском обсуждении проблем.

В этой связи представляет интерес анализ доклада Молотова «Внешняя политика Советского Союза» на сессии Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г. Написанный сухим казенным языком, он давал скупые характеристики отношений СССР с отдельными странами. Констатировалось, например, что после решения вопроса о Бессарабии «отношения с Румынией теперь должны войти во вполне нормальное русло». Изложение этого сюжета было нарочито оторвано от освещения балканских проблем. Среди последних отмечался факт установления дипломатических отношений с Югославией и высказывалась надежда на постепенное развитие экономических связей с ней. Отношения с Болгарией, говорилось в докладе, «можно считать нормальными», но добавлялось, что между двумя странами «нет таких противоречий, которые мешали бы дальнейшему улучшению отношений». В докладе констатировалось, что в отношениях с Турцией «не произошло каких-либо существенных изменений». Упомянув публикацию в Германии «Белых книг», Молотов сообщил о перелете в конце марта — начале апреля 1940 г. неизвестными самолетами со стороны Турции и Ирана советской границы в районе Батуми и Баку. Расценив эти полеты как разведывательные, он отметил, что их повторение может привести к осложнениям отношений с соседями и подчеркивал необходимость «усилить бдительность и на этих южных советских границах»⁵¹. В целом эти места доклада можно было расценить как пунктирное очерчивание сферы интересов Советского Союза, с тем, однако, исключением, что проблема черноморских проливов не была даже обозначена.

Центральным моментом в докладе была проблема отношений между СССР и Германией. «Ход событий в Европе не только не ослабил силы советско-германского соглашения о ненападении, но, напротив, подчеркнул важность его существования и развития». Слова Молотова о попытках запугать Советский Союз «перспективой усиления могущества Германии» прямо относились к английской прессе, спекулирующей «на возможности разногласий» между двумя странами. Выше уже приводилась сделанная им оценка, что «в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии»⁵².

Одновременно в докладе Молотова подчеркивалось, что конца войны еще не видно и следует ожидать нового этапа ее усиления. Видимо, это обстоятельство побуждало советское руководство считать, что Германия будет и далее заинтересована в поддержании с СССР дружественных отношений при учете его интересов. Ориентация на развитие советско-германских связей ярко просвечивала в передовой статье газеты «Правда» от 23 августа 1940 г. «Годовщина советско-германского пакта», равно как и в передовице «Известий» за тот же день под заголовком «Дата большой исторической важности». Ровно через неделю после «юбилейных» славословий стало ясно, что Германия перестала считаться с интересами Советского Союза и строит по отношению к нему совсем другие планы. Но советское руководство продолжало жить в мире прежних представлений. Оно видело нежелание Германии вступать с ним в переговоры о балканских проблемах, но считало эти расхождения либо частными, либо региональными. Оно было в курсе оживленно обсуждавшихся в дипломатических кругах многих стран слухов о возможности даже вооруженного столкновения СССР и Германии на балканской почве, в частности по вопросу о контроле за Черноморскими проливами. Но оно упорно продолжало следовать уже выработанному курсу.

Позиция германского руководства, как известно, была совершенно иной. И если о процессе принятия решений советским руководством приходится судить по отдельным документам, то здесь практически каждый шаг достаточно подробно документирован. В литературе хорошо прослежено, как уже с конца июня 1940 г., то есть сразу после поражения Франции, в Германии начались штабные разработки возможных военных действий против СССР. Этот этап завершился 31 июля 1940 г. на совещании в Бергхофе. Гитлер в присутствии руководящего состава германских вооруженных сил сформулировал цели войны (после разгрома России Германия установит полное господство в Европе и на Балканах), задачу вооруженных сил (Россия должна быть ликвидирована и расчленена) и сроки нападения (весна 1941 г.)⁵³. Начиная с этого времени германская политика исходила из поставленной цели и последовательно проводила ее в жизнь, хотя и тщательно маскировала.

В последнее время внимание исследователей вновь привлек вопрос о побудительных мотивах рокового решения Гитлера⁵⁴. Наиболее глубоко он изучен в германской историографии. Специально исследовавший эту проблему, Г. Юбершер особо подчеркивал, что было бы ошибочно считать, будто планы Гитлера определялись угрозой германским интересам со стороны Советского Союза. Ни в одном из документов или высказываний Гитлера летом 1940 г. таких утверждений или мыслей не содержится. Напротив, в беседе с Й. Геббельсом он с удовлетворением отмечал, что Сталин «твердо» придерживается сотрудничества с Берлином. Не считали опасными для германских позиций какие-либо действия или намерения Москвы также генерал Ф. Гальдер и фельдмаршал В. фон Браухич, которым было поручено разрабатывать план агрессии против Советского Союза. Истоки такого решения следует искать в «восточной программе» Гитлера, в его планах завоевания «жизненного пространства». С его точки зрения, после разгрома Франции наступил неповторимый исторический момент для реализации таких замыслов: Германия находится на вершине своей мощи, а советские вооруженные силы, как убедила его война СССР с Финляндией, в состоянии хаоса, который не может быть преодолен в короткий срок. Англия же на обозримый период времени исключена из активной политики в Европе и не сможет помешать Германии. А потому следует использовать благоприятную ситуацию, прежде чем Великобритания и поддерживающие ее США смогут увеличить свои силы, что ухудшит германские перспективы. Уничтожение же коммунизма и Советского Союза Гитлер всегда считал своей основной целью⁵⁵.

Летом 1940 г. создалась, таким образом, уникальная ситуация, когда две державы практически одновременно (31 июля — 1 августа) пришли к прямо противоположным выводам относительно характера их взаимоотношений и перспектив их развития. За советским тезисом о дружественных отношениях между СССР и Германией, как отвечающих коренным национально-государственным интересам обеих сторон, стояла целая система взглядов на развитие глобальной ситуации и поиск своего места в возможном будущем мировом порядке. На практике же сразу обнаружилась несостоятельность такого подхода: если развитие мировых событий подтверждало сделанные прогнозы, то реальная германская политика по отношению к Советскому Союзу не укладывалась в представления советского руководства. Однако наибольшую опасность для себя советское руководство всегда видело в ситуации, когда СССР оказался бы один на один с «коалицией империалистических держав». Поэтому с лета 1940 г. оно внимательно следило за состоянием англо-германских отношений, опасаясь заключения мира между Великобританией и Германией. Но мирные предложения, сделанные Гитлером в речи 19 июля 1940 г., были решительно отвергнуты. Великобритания получила в июне из США значительную партию оружия (правда, устаревшего), что позволило восполнить потери, понесенные в Дюнкерке. 2 сентября последовало заключение англо-американского соглашения о передаче Великобритании 50 эсминцев (тоже устаревших), а также ряда других кораблей, самолетов и оружия в обмен на 8 баз в Западном полушарии. Практически это означало начало складывания англо-американского союза, имевшего антигерманскую направленность. Начавшаяся с середины августа 1940 г. воздушная «битва за Англию» проходила уже в иной обстановке, а германская подготовка к вторжению на острова все более приобретала характер стратегического мероприятия, маскировавшего истинную цель — подготовку нападения на Советский Союз.

Одновременно шло дальнейшее формирование фашистского блока в составе Германии, Италии и Японии. 27 сентября 1940 г. в Берлине между ними был подписан Тройственный пакт, ставивший целью установление «нового порядка» в Европе и Азии, а впоследствии и в других районах мира. В этой связи представляет интерес установление авторства статьи «Берлинский пакт о Тройственном союзе», опубликованной в «Правде» 30 сентября 1940 года. В архиве обнаружился ее черновик, написанный рукой Молотова⁵⁶. Сам пакт, говорилось в статье, «знаменует собой вступление в новую фазу войны, более широкую, чем до заключения пакта. Если до последнего времени война ограничивалась сферой Европы и Северной Африки — на Западе, и сферой Китая — на Востоке, причем эти две сферы были оторваны друг от друга, то теперь этой оторванности кладется конец, ибо отныне Япония отказывается от политики невмешательства в европейские дела, а Германия и Италия, в свою очередь, отказываются от политики невмешательства в дальневосточные дела. Это, несомненно, означает дальнейшее обострение войны и расширение сферы ее действия».

Приведенный выше тезис был прямо противоположен официальным германским заявлениям, будто пакт направлен против дальнейшего расширения войны и послужит делу восстановления всеобщего мира⁵⁷. Молотов видел в нем оформление двух противостоящих друг другу империалистических блоков. Тройственному пакту противостоят находящиеся «в одном общем военном лагере» США, Англия, Канада, Австралия, а также входящие в сферу влияния США южноамериканские страны. О перспективах борьбы этих блоков между собой Молотов высказывался косвенно в связи с планом раздела сфер влияния между участниками Тройственного пакта. Реализация такого плана, считал он, «будет зависеть от реального соотношения сил воюющих сторон, от хода и исхода настоящей, все более обостряющейся войны». За такой формулировкой скрывалось невысказанное понимание сильных и слабых сторон каждого из воюющих блоков. Сложившемуся в тот момент военному превосходству держав Тройственного пакта, в первую очередь Германии, противостоит экономическая мощь англо-американского лагеря, которая позволит через какое-то время уравновесить их силы. Такой вывод из общих рассуждений Молотова не будет выглядеть натяжкой, особенно если учесть замечания, сделанные Сталиным в беседе с Криппсом 1 июля 1940 г. Наконец, Молотов с удовлетворением констатировал наличие в Тройственном пакте оговорки, что он «не затрагивает политического статуса, существующего в настоящее время между каждой из трех договаривающихся сторон и Советской Россией». Молотов видел в этом уважение со стороны участников пакта к той позиции нейтралитета, которую проводил Советский Союз, а также подтверждение силы и значения пакта о ненападении между СССР и Германией и пакта о ненападении между СССР и Италией. Политика мира и нейтралитета, которую проводит Советский Союз, поскольку это будет зависеть от него, будет оставаться неизменной, — заключил Молотов свою статью.

Однако конкретное состояние советско-германских отношений не соответствовало ожиданиям советского руководства. Особую настороженность вызывала германская политика в Юго-Восточной Европе в связи с планами создания «нового порядка» на континенте. Неоднократные заявления советской дипломатии о ее заинтересованности в развитии ситуации в этом регионе, особенно на Балканах, оставались без ответа. Именно балканские проблемы стали тем пробным камнем в развитии советско-германских отношений, которые показывали истинные намерения нацистского руководства.

В середине августа 1940 г. начались румыно-венгерские и венгеро-болгарские переговоры по территориальным проблемам. Они проходили в обстановке политических интриг, нервозных слухов и сознательного нагнетания страхов с разных сторон. Советская дипломатия внимательно наблюдала за всем комплексом событий, связанных с развитием ситуации на Балканах. Довольно скоро стало ясно, что вопрос о Южной Добрудже разрешился без проволочек и румыно-болгарская комиссия приступила к обсуждению конкретных финансовых и других проблем, связанных с передачей этой территории Болгарии. В ходе же румыно-венгерских переговоров, начатых в Турну-Северине, с самого начала возникли принципиальные противоречия: румыны выдвинули принцип обмена населением при уступке небольшой пограничной полосы, тогда как венгерская сторона настаивала на передаче территории если не всей Трансильвании, то по крайней мере большей ее части. Венгерская дипломатия была уверена, что быстрая уступка Болгарии Южной Добруджи вызвана желанием оставить только одного противника — Венгрию, и затянуть конфликт с нею до окончания войны на Западе. В Венгрии продолжалась мобилизация в армию, существовали настроения в пользу военного решения проблемы. Все это привело к временному прекращению переговоров, хотя они и должны были возобновиться в конце августа 1940 г.⁵⁸.

С конца лета — осени 1940 г. балканские проблемы стали быстро выходить на авансцену мировой политики и привлекать возраставшее внимание великих держав. Не ослабляла здесь своих усилий английская дипломатия. 24 августа 1940 г. английский посол Криппс по поручению своего правительства посетил Молотова, чтобы выяснить советскую позицию в связи с обострением итало-греческих отношений и создавшейся на Балканах напряженной обстановкой. В случае итальянского нападения на Грецию Криппс не исключал вступления в конфликт также Турции. Однако Молотов не был склонен обсуждать эти проблемы. До сего времени, заявил он в полной противоположности с действительным положением дел, «Советское правительство не считало события на Балканах серьезными», не собиралось занимать активную позицию, и расценил все высказанные опасения как блеф⁵⁹. В то же время советская дипломатия выступила с опровержением провокационных слухов о существовавших якобы у СССР намерениях оккупировать болгарские порты на Черном море Бургас и Варну. В беседе на эту тему с советским полпредом в Софии Лаврищевым 26 августа 1940 г. болгарский министр иностранных дел Попов высказал мнение об их англо-турецком происхождении, а также обратил внимание на факт сосредоточения крупной группировки турецких войск на границе с Болгарией и различные его толкования. «Слухи о предназначении турецких войск, находящихся на турецко-болгарской границе, против СССР и Германии, как заявил Попов, распускались в Болгарии неофициально турками, которые не могут объяснить болгарскому правительству причину сосредоточения трехсот тысяч солдат в этом регионе», — сообщал в Москву советский полпред⁶⁰.

Преобладали все же слухи и связанные с ними размышления о возможности столкновения советских и германских интересов на Балканах. Такой вопрос поставил, в частности, Попов в беседе с югославским посланником в Софии В. Милановичем 19 августа. «Что мы, т. е. Болгария и Югославия, будем делать в случае, если между Советским Союзом и Германией произойдет вооруженный конфликт из-за Дарданелл, — спросил болгарский министр. — Мы в этом случае окажемся между двух огней». Миланович, поведавший об этом разговоре советскому полпреду, усомнился в такой возможности, но все же сказал, что если такое случится, то Болгарии и Югославии не поздоровится. В ответ Попов якобы заявил, что он тоже не уверен в возможности такого столкновения и ставит вопрос только проблематично⁶¹. Но даже и в таком виде его обсуждение свидетельствовало о состоянии умов балканских политиков.

На таком фоне весть о созыве в Вене Германией и Италией конференции с участием Венгрии и Румынии, а затем о решениях так называемого второго венского арбитража 30 августа 1940 г., определивших новую венгеро-румынскую границу (большая часть Трансильвании отходила к Венгрии), произвела в Москве эффект разорвавшейся бомбы. Когда на следующий день, 31 августа, германский посол Шуленбург пришел сообщить Молотову информацию, полученную из Берлина, тот отметил, что в сообщениях печати о третейском решении в Вене сказано больше, чем в информации германского правительства. Затем Молотов заявил, что германское правительство нарушило статью 3 договора о ненападении от 23 августа 1939 г., где говорится о консультациях в вопросах, интересующих обе стороны. Вместо этого Советский Союз ставят в известность о свершившихся фактах. Между тем речь идет о двух пограничных Советскому Союзу государствах. Молотов напомнил Шуленбургу об имевших ранее место обменах мнениями о том, что вопросы Юго-Восточной Европы должны совместно решаться СССР, Германией и Италией. Тогда было зафиксировано, что таково же и мнение германского правительства. Теперь же возникло противоречие как с договором прошлого года, так и с заявлением германского правительства⁶².

Когда Шуленбург явился к Молотову 9 сентября ответом на его вопросы, он встретился с еще более жесткими оценками действий Германии. Они были охарактеризованы как «нелояльное отношение» германского правительства к принятому на себя обязательству, как его невыполнение и нарушение. Молотов сказал, что предоставление гарантий Румынии также расходится с пожеланиями советского правительства. Как зафиксировано в советской записи беседы, он добавил, что «судя по откликам иностранной печати, многим непонятно, что Венские переговоры были без СССР, большинство не допускают мысли, что было иначе, учитывая советско-германский договор, не говоря уже о том, что они не знают июньской беседы тов. Молотова с Шуленбургом и запроса о беседе Макензена». Общий тон беседы был таков, что Шуленбург сказал о своем намерении запросить Берлин о вызове его туда, чтобы объяснить сложившуюся ситуацию⁶³.

Было ясно, что советско-германские отношения вступили в полосу кризиса. Венский арбитраж стал первым внешним его проявлением. Ситуация усугублялась одновременным предоставлением Германией и Италией гарантий новых румынских границ. На деле это означало, что Германия провозглашала советско-румынскую границу по Пруту и Дунаю северной линией своей сферы влияния в Юго-Восточной Европе. Тем самым Советский Союз как бы отсекался от Балкан. Советское руководство не было готово мириться с таким положением. Накануне отъезда Шуленбурга в Берлин для консультаций Молотов вызвал его 21 сентября и передал ему памятную записку по всем поднятым в двух предыдущих встречах вопросам. Центральным моментом этого документа была констатация факта, что Советское правительство ни устно, ни письменно не признавало за Германией исключительных прав и исключительной заинтересованности «в вопросах Румынии, а также в прочих вопросах, касающихся Дунайского бассейна». В памятной записке подчеркивалось, что если 3-я статья договора о ненападении представляет с точки зрения германского правительства известные неудобства и стеснения, советское правительство готово обсудить вопрос об изменении или отмене этой статьи договора⁶⁴.

Для демонстрации заинтересованности во всех балканских проблемах, а также для того, чтобы «держать ногу в дверной щели», советская дипломатия использовала вопрос международно-правового режима Дуная. Уже 6 сентября 1940 г. советский полпред в Берлине А.А. Шкварцев получил указание обратить внимание германского правительства на появившиеся в прессе сообщения о намерении Германии собрать в Вене совещание экспертов по международным дунайским вопросам. В этой связи поручалось указать на то, что Советский Союз как придунайское государство не может не участвовать в решении этих вопросов⁶⁵. В беседе со статс-секретарем МИД Германии Э. Вайцзеккером Шкварцев выяснил, что комиссия уже приступила к работе, и настойчиво добивался участия в ней советских представителей. Вайцзеккер занял уклончивую позицию, но обещал доложить о советском пожелании Риббентропу⁶⁶. В ходе последовавшего обмена мнениями советское правительство выступило со своими предложениями о реорганизации режима судоходства на участке от Братиславы до устья Дуная, образовав для этого новую Дунайскую Комиссию взамен двух прежних⁶⁷. Большое значение имела публикация в газете «Известия» 13 сентября сообщения о том, что Советский Союз заинтересован в решении проблем дунайского судоходства. Дипломатические наблюдатели других стран (например, югославский посол в Турции И. Шуменкович) сделали из этого сообщения вывод о том, что СССР не теряет интереса к Балканам⁶⁸. Этот вопрос и впредь оставался одним из раздражающих в советско-германских отношениях.

Не меньшее беспокойство вызвало в Москве германо-финское соглашение о пропуске германских войск в Северную Норвегию, в результате которого те появились на территории Финляндии. Этот вопрос был поднят Молотовым в беседе с германским поверенным в делах К. Типпельскирхом 26 сентября 1940 г., когда тот пришел, чтобы проинформировать о предстоявшем заключении Тройственного пакта. При обсуждении обоих вопросов Молотов постоянно ссылался на статьи 3 и 4 советско-германского пакта о ненападении. Он просил сообщить ему текст соглашения о пропуске германских войск через Финляндию, а также о его целях. При этом Молотов подчеркивал, что в то время, как общественности уже объявлено о соглашении, советское правительство о нем не информировано Германией⁶⁹.

К тому времени советское руководство располагало сведениями о массовой переброске германских войск с запада на восток, к советской границе. Такие сообщения шли по дипломатическим каналам, но в гораздо большей мере — по линии военной разведки. Они были впервые суммированы в середине августа 1940 г. в записке наркома обороны СССР маршала С.К. Тимошенко и начальника Генерального штаба Красной Армии маршала Б, М. Шапошникова о стратегическом развертывании сил на 1940 и 1941 г., направленной Сталину и Молотову. В ней содержался вывод, что «сложившаяся политическая обстановка в Европе создает вероятность вооруженного столкновения на наших западных границах». Наиболее вероятным противником советские военачальники считали Германию, а ее предполагаемыми союзниками — Финляндию, Румынию и, возможно, Венгрию. Новым явлением становилась угроза войны на два фронта (на востоке — против Японии)⁷⁰. Сообщения о концентрации германских войск в районах, близких к советским границам, продолжали непрерывно поступать и впредь. В связи с увеличением общего числа воинских частей германское командование предпринимало дезинформационные меры, чтобы предотвратить складывание у советского руководства впечатления о готовящемся наступлении на восток⁷¹.

Как видно, к концу сентября 1940 г., т. е. два месяца спустя после принятия Гитлером решения о подготовке агрессии против Советского Союза, в развитии советско-германских отношений стали отчетливо проявляться кризисные черты. Они резко усилились в начале октября, когда стали поступать сведения о прибытии в Румынию германской «военной миссии» и ряда «учебных частей». Оценки, дававшиеся этим фактам советскими представителями, показывали, что дальнейшее игнорирование Германией советских интересов чревато раскрытием истинных германских замыслов. Перед гитлеровской дипломатией встала задача маскировки намечавшихся планов агрессии против СССР. Маскировка была нужна, чтобы предотвратить возможный отход сталинского руководства от линии на поддержание дружественных советско-германских отношений, а также не допустить налаживания контактов СССР с Великобританией и США. Такая задача требовала крупного внешнеполитического маневра стратегического масштаба, и он был осуществлен в октябре — ноябре 1940 г.

13 октября Риббентроп направил Сталину через Шуленбурга пространное письмо, в котором пытался объяснить все действия Германии соображениями борьбы против Великобритании и ее политики расширения сферы войны, а также давал свое толкование возможного развития событий и советско-германских отношений. В письме содержалось приглашение Молотову посетить Берлин для обсуждения поднятых проблем⁷². Шуленбург передал это письмо, лично доставленное им в Москву из Берлина, Молотову 17 октября, и советское руководство приступило к его изучению. Содержание письма широко известно и проанализировано. Интересны пометки Сталина на переданном ему экземпляре, которыми отмечены места, привлекшие его особое внимание⁷³. Так, в тексте им подчеркнуты и обведены линией все выражения «добрососедская политика», «добрососедские отношения» и «дружественное сотрудничество», где они употреблены для характеристики советско-германских отношений. Так же отмечены слова о «разграничении» интересов «четырех держав» (СССР, Италии, Японии и Германии) «на долгий срок», «в масштабе столетий». Можно высказать предположение, что к тексту возвращались неоднократно. Так, выделив начало абзаца, где говорилось о том, что «главный интерес Германского и Итальянского Правительств был за последнее время направлен к тому, чтобы предотвратить распространение войны за пределы Европы и превращение ее в мировой пожар» (причем слова «главный интерес» выделены подчеркиванием и обводом), Сталин написал на полях: «А Греция?». По-видимому, не будет ошибкой полагать, что эти слова были написаны уже после итальянской агрессии против Греции, то есть после 28 октября. В ответном письме Риббентропу от 21 октября Сталин поблагодарил его «за поучительный анализ последних событий». Он выразил согласие, что «вполне возможно дальнейшее улучшение отношений между нашими государствами, опирающееся на прочную базу разграничения своих интересов на длительный срок». Сообщая о согласии Молотова приехать в Берлин примерно 10—12 ноября, Сталин приветствовал намерение Риббентропа вновь посетить Москву после поездки Молотова в Берлин⁷⁴. Дата прибытия Молотова в Берлин была выбрана, по-видимому, с учетом президентских выборов в США, итоги которых к тому времени должны были уже стать известными.

Советское руководство располагало, таким образом, для подготовки берлинских переговоров сроком более чем в 3 недели. Для ведения переговоров Молотов получил директивы. Этот документ, обнаруженный в Президентском архиве, известен в единственном рукописном экземпляре, написан самим Молотовым с сокращениями слов (особенно названий государств) на девяти страницах, вырванных из блокнота, датирован 9 ноября 1940 г. и носит заголовок, добавленный после его составления, «Некоторые директивы к Берлинской поездке»⁷⁵. Анализ этих директив раскрывает подлинные цели сталинской политики, ее тактическую линию и стратегические расчеты.

Проблемы, затронутые в директивах, раскрыты с разной степенью полноты, некоторые намечены пунктирно, в тексте имеются повторы, в расположении отдельных пунктов не всегда ясна логика составителя. Судя по позднейшим упоминаниям этих директив в телеграммах, которыми Сталин обменивался с Молотовым во время его пребывания в Берлине, этот текст является продуктом их совместного творчества, хотя отдельные формулировки наводят на мысль о возможном участии других лиц.

В центре внимания директив стояли два круга проблем: один — выяснение намерений Германии и других участников Тройственного пакта, другой — первоначальная наметка сферы интересов СССР, что должно было послужить основой для заключения нового советско-германского соглашения.

В первом круге проблем намечалось выяснить планы Германии, а также Италии и Японии в отношении создания «Новой Европы» и «Великого Восточно-Азиатского Пространства»: их границы, характер их структуры и отношений между отдельными государствами внутри каждого из названных образований; этапы и сроки осуществления намеченных планов; перспективы присоединения других стран к Тройственному пакту; место СССР в этих планах в данный момент и в дальнейшем. То, как ставились перечисленные вопросы, было мало похоже на простой зондаж намерений другой стороны. Скорее, мы имеем дело с оценкой возможных действий партнера, с которым собираются вступать в соглашение. Такое впечатление усиливается тем, что в случае удачного хода переговоров намечалось поднять вопросы экономического сотрудничества, включая поставки хлеба (пункт 14 директив), а также предложить совместную «мирную акцию» четырех держав, т. е. СССР и участников Тройственного пакта на условиях сохранения Британской империи, которая брала на себя ряд обязательств, прежде всего невмешательства в дела континентальной Европы (пункт 10). Отмечались и те геополитические преимущества, которыми обладал СССР. «Транзит Германия — Япония — наша могучая позиция, что надо иметь в виду» (пункт 3). Другими словами, была выстроена система представлений о вероятных ходах на ближайший период. Это был курс на серьезное сотрудничество, без вступления, однако, в союзнические отношения.

Условием такого сотрудничества должно было стать удовлетворяющее Москву решение второго круга проблем: признание со стороны Германии сфер интересов СССР, которые были очень подробно очерчены в директивах. Прежние договоренности характеризовались в них как «частичное разграничение сфер интересов» двух держав, которое было исчерпано событиями, за исключением вопроса о Финляндии. Поэтому именно с нее начинался этот пункт, со ссылкой на соглашения 1939 г., и подчеркивалось, что Германия должна устранить всякие трудности и неясности на этом пути, а именно: вывести германские войска и прекратить всякие политические демонстрации в Финляндии и в Германии, направленные во вред интересам СССР. Однако основное внимание было обращено на Юго-Восточную Европу, на Балканы.

Список балканских проблем открывался вопросом о Дунае. В директивах указывалось: «Дунай, в части Морского Дуная, — в соответствии с директивами т. Соболеву»⁷⁶. Этот пункт нуждается в раскрытии. Известно, что на открывшемся 28 октября 1940 г. в Бухаресте совещании экспертов четырех стран советский представитель А.А. Соболев выступил с инициативой создания двусторонней Советско-Румынской Администрации Морского Дуная. Это предложение, принципиально отличавшееся от германо-румынского проекта создания Совещательного Комитета в г. Галаце из представителей четырех государств, участвовавших в совещании, завело переговоры в тупик⁷⁷. Позиция советской дипломатии была явно рассчитана на то, чтобы получить рычаг давления на Румынию и в какой-то мере ослабить одностороннюю ориентацию Румынии на Германию после получения гарантий со стороны последней. Недаром в молотовских директивах сразу после фразы о «Морском Дунае» говорится: «Сказать также о нашем недовольстве тем, что Германия не консультировалась с СССР по вопросу о гарантиях и вводе войск в Румынию». Как видно, советское руководство не было склонно смириться с создавшимся здесь положением. Но его реакция показывала, что этот вопрос оно связывало с самой крупной задачей, которую оно ставило перед собой, а именно с проблемой Черноморских проливов, которой был подчинен и не понятный вне этого контекста вопрос о «Морском Дунае», и вопрос о Болгарии. Характерно, однако, что эта проблема не была прямо названа в молотовских директивах. Она вырисовывалась в полной мере только из сравнительного анализа как директив, так и телеграфной переписки Сталина и Молотова в дни берлинских переговоров.

«Болгария — главный вопрос переговоров, должна быть, по договоренности с Германией и Италией, отнесена к сфере интересов СССР на той же основе гарантий Болгарии со стороны СССР, как это сделано Германией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию». Этот пункт директив, лишенный какой бы то ни было идеологической маскировки, раскрывал в полной мере свое геополитическое значение в телеграмме Сталина Молотову в Берлин 13 ноября 1940 г.: «Безопасность причерноморских районов СССР нельзя считать обеспеченной без урегулирования вопроса о проливах. Поэтому заинтересованность СССР в Черном море есть вопрос обороны берегов СССР и обеспечения его безопасности. С этим органически связан вопрос о гарантировании Болгарии со стороны СССР, ибо обеспечение спокойствия в районе проливов невозможно без договоренности с Болгарией о пропуске советских войск для защиты входов в Черное море»⁷⁸. В другой телеграмме, направленной Молотову в тот же день, Сталин уточнял, что мирное разрешение вопроса о проливах «не будет реальным без нашей гарантии Болгарии и пропуска наших войск в Болгарию как средства давления на Турцию»⁷⁹. Размещение советских войск в Болгарии превращалось, таким образом, в ключевой вопрос обеспечения советских интересов в районе Черноморских проливов.

Тем более интересно отметить, что о самой Турции в молотовских директивах сказано более чем скромно: «Вопрос о Турции и ее судьбах не может быть решен без нашего участия, т. к. у нас есть серьезные интересы в Турции». Никакого раскрытия этих интересов в директивах нет, как, впрочем, нет сомнений и в том, что накануне отъезда Молотова в Берлин этот вопрос подробно обсуждался и, вероятно, намечалась определенная вариантность его решения. На такие размышления наводит, в частности, следующий пассаж из телеграммы Сталина: «Если немцы предложат раздел Турции, то в этом случае можете раскрыть наши карты в духе директивы, используя как в первом, так и во втором случае аргументы шифровки инстанции»⁸⁰. Обращение к тексту самих директив ничего не объясняет. Однако выражение «в духе директивы» предполагает определенный выход за рамки ее конкретных формулировок, когда ряд моментов не нашел отражения в самом тексте. Тогда становится понятным, почему Молотов дал этому документу ограничительное название («Некоторые директивы...»), а в ходе бесед с Гитлером и Риббентропом дважды подчеркнул, что при решении вопроса о проливах СССР не удовлетворится бумажным протоколом, а будет добиваться реальных гарантий своей безопасности. Забегая вперед, отметим, что две недели спустя эта формула была раскрыта: советская дипломатия выдвинула идею строительства базы для сухопутных и военно-морских сил СССР в районе Босфора и Дарданелл (подробнее см. ниже). Можно, однако, полагать, что эта идея обсуждалась уже раньше, в ходе подготовки визита Молотова в Берлин. В директивах же отразился тот жесткий минимум, которым Молотов намеревался ограничиться на переговорах в Берлине; их намечалось продлить затем в Москве.

В директивах упоминались и другие страны балкано-дунайского региона, причем отношение к ним было дифференцированным. «Вопрос о дальнейшей судьбе Румынии и Венгрии, как граничащих с СССР, нас очень интересует и мы хотели бы, чтобы об этом с нами договорились». Трудно объяснить отсутствие в директивах какого бы то ни было упоминания об итальянской агрессии против Греции. Последняя же упомянута только однажды: «В отношении Греции и Югославии мы хотели бы знать, что думает Ось предпринять?» Такая отстраненность показывала, на наш взгляд, нежелание обсуждать эти вопросы в Берлине, а не отсутствие интереса к ним.

Еще три вопроса, составлявших, так сказать, скандинавско-балтийский комплекс, нашли отражение в директивах. Это — проблема сохранения нейтралитета Швеции, вопрос о свободном проходе судов из Балтики в мирное и военное время через Малый и Большой Бельт, Зунд, Каттегат и Скагеррак, а также обеспечение работы советской угольной концессии на Шпицбергене. Два первых вопроса были бегло упомянуты Молотовым в заключительной беседе с Риббентропом, а третий не был затронут вообще.

Оказался незатронутым также еще один пункт, который формулировался следующим образом: «Вопрос об Иране не может решаться без участия СССР, т. к. там у нас есть серьезные интересы. Без нужды об этом не говорить». Нужды не возникло. Непонятно, правда, что конкретно побудило советское руководство вообще включить этот пункт в молотовские директивы. Но интерес был, и Сталин в одной из телеграмм Молотову еще раз посоветовал «не обнаруживать нашего большого интереса к Персии и сказать, что, пожалуй, не будем возражать против предложения немцев»⁸¹. Последнее относилось, надо полагать, к германскому предложению о разграничении территориальных интересов, в котором интересы СССР определялись как лежащие к югу от его территории в направлении к Индийскому океану. Так далеко они, однако, не простирались. Тем не менее этот пункт помогает понять более реально, что скрывалось за туманной формулировкой в позднейшем советском ответе Германии, что «центром тяжести аспираций СССР будет признан район к югу от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу»⁸². Эта формулировка показывает, что на деле за ней стоял Иран, точнее даже — его западная часть.

Переговоры Молотова в Берлине 12—13 ноября 1940 г. хорошо изучены. В настоящее время опубликованы и советские записи бесед Молотова с германскими лидерами⁸³. Представляют интерес непосредственные личные впечатления Молотова, переданные по горячим следам телеграфом Сталину. Первый день переговоров оставил у него благоприятное впечатление. «Наше предварительное обсуждение в Москве правильно осветило вопросы, с которыми я здесь столкнулся»⁸⁴. Как подчеркивал Молотов, он старался получить информацию и прощупать партнеров. На основании первой беседы с Гитлером он пришел к выводу, что у того налицо большой интерес к укреплению, дружбы с СССР и достижению договоренности о сферах влияния. Молотов отметил, что после его вопросов о «новом порядке в Европе» и Тройственном пакте «Гитлер заметно оживился» и пригласил СССР участвовать в Тройственном пакте в качестве четвертого партнера. После слов Молотова, что СССР не отказывается участвовать в тех или иных совместных акциях четырех держав, но не в пакте трех, где СССР включен лишь в качестве объекта, «Гитлер совсем повеселел, подтвердил, что СССР должен быть не объектом, а субъектом нового соглашения, и заявил, что его очень интересует продолжить единодушно начатую беседу»⁸⁵.

Однако на следующий день, когда Молотов сконцентрировал внимание на конкретных вопросах, его ждал холодный душ. Ни по одной из поднятых им проблем, связанных с Финляндией, Румынией, Болгарией и Черным морем (в соответствии с директивами и телеграфными советами Сталина), не было достигнуто взаимопонимания и согласия. «Обе беседы (с Гитлером и Риббентропом. — Авт.) не дали желательных результатов», — сообщал Молотов Сталину⁸⁶. Сделанное же Риббентропом предложение о Соглашении четырех держав и двух секретных приложениях к нему, которые должны быть обсуждены в обычном дипломатическом порядке через послов, Молотов расценил как предложение такого порядка дальнейшего ведения переговоров, при котором «Германия не ставит сейчас вопрос о приезде в Москву Риббентропа». Подводя итоги, Молотов сообщал: «Похвастаться нечем, но по крайней мере выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться»⁸⁷. Своих выводов, однако, он бумаге и шифрам не доверил, а сообщил Сталину, что поделится ими сразу же по возвращении в Москву 15 ноября 1940.

Чем же были берлинские переговоры для каждой из сторон? Какое воздействие оказали они на внешнюю политику Германии и Советского Союза, в частности на Балканах?

Мы не располагаем таким документом, который свидетельствовал бы о германских намерениях в ходе берлинских переговоров, как молотовские директивы — о советских. Но есть другие свидетельства, позволяющие делать выводы о них. Так, утром 12 ноября, когда Риббентроп встречал Молотова на Восточном вокзале, Гитлер подписал в рейхсканцелярии Директиву ОКВ № 18, в которой рассматривались ближайшие военные мероприятия в районе Средиземного моря. Она показывала, что на общую стратегию Германии уже легла тяжелая тень «советского фактора», и все ее замыслы были подчинены предстоявшему «походу на Восток»: все средиземноморские проблемы, столь важные для борьбы с Англией, явно стояли уже на втором плане. Об этом можно было судить по скудным силам и средствам, выделяемым для намечаемых операций (например, операция «Феликс», планировавшаяся с целью захвата Гибралтара). В разделе «Балканы» командованию сухопутных сил предлагалось принять меры к тому, чтобы «в случае необходимости» развернуть наступление с территории Болгарии для овладения континентальной частью Греции. Предполагалось создать армейскую группу силой примерно в 10 дивизий, чтобы держать Турцию под угрозой. Для ускорения же сосредоточения войск предлагалось в ближайшее время увеличить германскую «военную миссию» в Румынии. Намечалось развертывание германской службы воздушного наблюдения и оповещения на южной границе Болгарии. Что касается пожелания Болгарии относительно вооружения ее армии (поставки оружия и боеприпасов), то их предписывалось «рассматривать, идя ей навстречу»⁸⁸. Короче, намечался ряд серьезных военных мероприятий на Балканах.

При этом Гитлера не смутило, что в тот же день, 12 ноября, должны были начаться переговоры с Молотовым, на которых проблемы Балкан заведомо должны были занять одно из первых мест. Подписание Директивы ОКВ № 18 буквально за несколько часов до начала переговоров могло означать только одно: Гитлер не собирался вносить какие-либо коррективы в свои планы в зависимости от итогов переговоров. Они ему, следовательно, были нужны для других целей. Советский же Союз стоял в центре его внимания как объект агрессии. В той же директиве (пункт 5 — «Россия») говорилось: «Политические переговоры с целью выяснить позицию России на ближайшее время начаты. Независимо от того, какие результаты будут иметь эти переговоры, продолжать все приготовления в отношении Востока, приказ о которых уже был отдан ранее устно»⁸⁹. Предстоявшие операции на Балканах в свете этих масштабных приготовлений выглядели не как действия против Англии, а как подготовительные меры перед «походом на Восток». Именно поэтому Гитлер не намеревался ни ставить советское руководство в известность о своих планах на Балканах, ни тем более учитывать советские интересы.

Чего же тогда добивался Гитлер в ходе берлинских переговоров? Нужно признать, что его цели были широки и масштабны и все без исключения подчинены главному замыслу — подготовке нападения на СССР. Сами переговоры превращались в крупное мероприятие по подготовке нападения со следующими целевыми установками:

1. Дезинформация противника, маскировка планов нападения на СССР. Главным средством стало предложение, сделанное самим Гитлером и развитое Риббентропом, о присоединении СССР к Тройственному пакту. Оно сопровождалось широкомасштабными предложениями раздела сфер влияния и территориальных притязаний в глобальном масштабе. Гитлер заверял Молотова: «Российская империя может развиваться без малейшего ущерба германским интересам», а Германия во время войны приобрела такие огромные территории («жизненное пространство»), что ей потребуется сто лет, чтоб использовать их полностью. Короче, необходимо только учитывать интересы друг друга, и германо-русские отношения могут быть урегулированы на срок, больший чем жизнь человека. Риббентроп, в свою очередь, зачитал Молотову проект соглашения четырех держав, который должен был создать у того впечатление, что налицо серьезный и реальный замысел, а не политический блеф.

Изучение документов, в которых отразились берлинские переговоры, невольно создает впечатление, что Гитлер и Риббентроп были достаточно хорошо информированы о намерениях советского руководства, о его желании достичь максимально широкого соглашения и сотрудничества с Германией и играли как шулеры, заглядывающие в карты противника, чтобы разжечь его азарт. Их действия создавали у Сталина и Молотова ложные представления об их реальных планах. Само предложение соглашения четырех держав было рассчитано на то, чтобы увести мысли в сторону от возможной угрозы со стороны Германии. Будущей жертве, как правило, союза не предлагают.

2. Сковать свободу внешнеполитического маневра СССР. Проект соглашения четырех держав содержал в себе скрытые политические ловушки. Он предусматривал, в частности, выработку единой политической линии его участников, а также их обязательство не входить в блоки государств и не придерживаться никаких международных союзов, которые были бы направлены против одной из этих четырех держав. На практике речь в тогдашних условиях шла о том, чтобы заранее исключить возможность развития контактов СССР с Англией и США. Основное коварство такого предложения состояло в том, что на деле оно начинало действовать одновременно с переговорами о нем, то есть задолго до подписания самого соглашения.

В то же время проект соглашения четырех подменял собой двусторонние советско-германские договоренности, к чему стремилось советское руководство. Более того, переговоры вводились в рутинные дипломатические каналы, что сразу же превращало их в затяжные. Под этим предлогом вопрос о скором визите Риббентропа в Москву отпадал. Создавалась ситуация, при которой советское руководство, не получив ничего взамен, как бы принуждалось к определенной линии поведения на неопределенный срок. Лишить будущую жертву маневренности, сковать ее действия на международной арене — такой замысел, нельзя не признать, значительно облегчал действия агрессора.

3. Поставить СССР в состояние внешнеполитической изоляции. Это была, так сказать, оборотная сторона предыдущей цели: первая действовала на внутренний механизм, вторая затрагивала международные условия. Вокруг переговоров сразу же возник плотный слой дезинформационного тумана. Официальное коммюнике только подлило масла в огонь. «Обмен мнений, — говорилось в нем, — протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию»⁹⁰. Краткость формулировок только расширяла диапазон домыслов. Германский МИД распространил циркулярное письмо всем дипломатическим миссиям, где со ссылкой на коммюнике подчеркивал, «что все предположения относительно мнимого германо-русского конфликта являются плодами фантазии и что все спекуляции врагов об ухудшении доверительных и дружеских германо-русских отношений основаны на самообмане»⁹¹.

Семена, брошенные Гитлером на берлинских переговорах, попали на благодатную почву. До нападения Германии на СССР Сталин не сделал ни одной попытки установить политический контакт с Англией и США, несмотря на то, что многие события прямо подталкивали его к этому.

4. Использование сведений, полученных в ходе переговоров, для достижения своих внешнеполитических целей. В советской литературе, начиная с исторической справки «Фальсификаторы истории» (1948 г.), упорно проводилась мысль, что поездка Молотова преследовала цель зондажа намерений гитлеровской Германии. Однако знакомство с более или менее полной подборкой документов о переговорах, которые ныне доступны для исследователей, позволяет поставить вопрос: кто же кого прозондировал? Советское руководство истинных намерений Германии так и не раскрыло. Германская же сторона использовала сведения о советских планах в отношении Финляндии и Румынии для того, чтобы покрепче привязать их к своей колеснице. 18 ноября 1940 г., то есть 5 дней спустя после заключительной беседы с Молотовым, Гитлер принял в Бергхофе болгарского царя Бориса. Добиваясь от него согласия на присоединение к Тройственному пакту, Гитлер в качестве козырной карты использовал аргумент, что «большевики зондировали наше мнение о возможном создании военных баз в Болгарии»⁹². Царь Борис расценил слова Гитлера как шантаж. Однако последующие действия советской дипломатии развеяли его скепсис, равно как и колебания в вопросе о присоединении к Тройственному пакту. В целом германская дипломатия не стеснялась использовать информацию о переговорах для раздувания антисоветских настроений в ряде стран и создания более благоприятной обстановки для предстоявшей агрессии.

5. Аргументы для внутриполитической борьбы. Как известно, в Германии не было единства в вопросе о будущем советско-германских отношений. Многие влиятельные лица в германской дипломатии, военных кругах и экономической сфере считали, что развитие дружественных отношений с Советским Союзом выгодно для Германии. Решение Гитлера о подготовке агрессии против СССР вызывало колебания даже в узком кругу посвященных лиц. Непосвященные, а таких было большинство, не восприняли бы никаких объяснений без самого факта предварительных переговоров между СССР и Германией. Как и любой диктатор, Гитлер нуждался в аргументах (пусть даже и притянутых за уши), чтобы убедить своих оппонентов в правильности собственного решения, а впоследствии снабдить ими пропаганду для идеологической обработки широких масс.

Подводя итог, можно констатировать, что берлинские переговоры были для Гитлера весьма важным этапом в подготовке и осуществлении планов агрессии против СССР, можно даже сказать — неизбежным этапом. И для этих целей фюрер использовал переговоры в полной мере.

Что касалось советского руководства, то никакими его документами о том, как по возвращении Молотова 15 ноября в Москву там обсуждались и оценивались результаты визита в Берлин, какие из этого делались выводы и строились дальнейшие планы, историческая наука пока не располагает. Более того, каких-либо сведений на эту тему не удалось обнаружить вообще ни в одном из материалов, оказавшихся до сих пор доступными в российских архивах.

Правда, в статье В.Я. Сиполса, опубликованной в 1996 г., фрагментарно приводится содержание стенографической записи, якобы сделанной управляющим делами СНК СССР Я.Е. Чадаевым на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) вечером 15 ноября 1940 г., где Молотов доложил присутствовавшим (поименно они не указаны) о ходе и результатах берлинских переговоров⁹³. То же самое вошло в книгу Сиполса⁹⁴, который выразил благодарность Г.А. Куманеву, в чьем личном архиве хранится данный материал («Записи Я.Е. Чадаева»). Согласно тому, что содержится в упомянутых статье и книге, Молотов на заседании охарактеризовал планы сотрудничества СССР с державами Тройственного пакта и распределения между ними сфер интересов, излагавшиеся Гитлером и Риббентропом на берлинской встрече, как «сумасбродные», а всю встречу, «затеянную по инициативе фашистской стороны», — как «показную демонстрацию». Он выразил уверенность «в неизбежности агрессии Германии» против СССР, причем «в недалеком будущем». А Сталин, который, как говорится в этом материале, одобрительно отреагировал на слова Молотова об отклонении германского предложения о сотрудничестве с членами Тройственного пакта, при подведении итогов заявил, что «гитлеровцы не связывали себя никакими нравственными нормами, правилами», а «главным принципом их политики является вероломство», проявившееся в нарушении договоров с рядом европейских стран, и что «такую же участь готовит Гитлер и договору с нами, но, заключив договор о ненападении с Германией, мы уже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом».

Однако данный материал, частично цитируемый, а частично излагаемый Сиполсом, вызывает массу недоуменных вопросов. Во-первых, как мог оказаться управляющий делами Совнаркома на заседании Политбюро? Известно, что внешнеполитические вопросы обсуждались очень узким кругом лиц, в который не входили даже все члены Политбюро. Во-вторых, до сих пор не обнаружено ни одного протокола или записи подобного заседания. Не исключено, что таких записей просто не велось по соображениям соблюдения секретности. Кто в таких условиях мог позволить Чадаеву делать стенографическую запись? В-третьих, если даже запись была сделана, как она могла оказаться в личном архиве частного лица, принимая во внимание тогдашние условия «особого режима»? Число таких вопросов можно продолжить. Само же содержание даваемого Сиполсом отрывка состоит только из оценочных формулировок («сумасбродные» планы Гитлера, «показная демонстрация» — о самой встрече, уверенность в неизбежности гитлеровской агрессии в недалеком будущем, реплика Сталина об отсутствии у гитлеровцев нравственных норм и т. д.), в нем нет никакой конкретики. Бросается в глаза явно пропагандистский, а не деловой тон высказываний. Все это во многом лишает приведенный отрывок черт аутентичности, а тем самым ставит последнюю в значительной мере под сомнение. Оно не может не усиливаться тем, что ни в статье, ни в книге не поясняется, как попал к нынешнему владельцу этот материал и каковы его археографические характеристики: идет ли речь о рукописи или машинописи, подлиннике или копии, подписан ли он Чадаевым, заверен ли кем-либо, и т. п. Во всяком случае, пока все подобного рода вопросы не удастся выяснить, изложенное Сиполсом остается не более чем версией, требующей необходимых доказательств.

Возвратимся, однако, к анализу той документации, аутентичность которой сомнений не вызывает.

Как известно, ровно через десять дней после своего возвращения в Москву, 25 ноября, Молотов дал Шуленбургу официальный советский ответ на сформулированное во время берлинских переговоров предложение германской стороны заключить соглашение о сотрудничестве между СССР и державами Тройственного пакта. Советское правительство заявило о согласии «принять в основном проект пакта четырех держав об их политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи», выдвинув при этом ряд условий⁹⁵. Ввиду упомянутого выше отсутствия соответствующих документов остается пока неизвестным, как вырабатывался данный ответ и какие практические цели преследовал Кремль таким шагом. В исторической литературе, в частности в отечественной историографии, высказывались на сей счет самые различные оценки вплоть до диаметрально противоположных. Так, по одной версии, советское согласие на пакт четырех было всего лишь тактической уловкой, призванной не обострять отношения с Германией, а на самом деле Москва не собиралась заключать такой пакт⁹⁶. Между тем, согласно другой точке зрения, если основываться на логике действий советской стороны, сопровождавших ответ, данный Молотовым через Шуленбурга 25 ноября, то скорее напрашивается вывод, что, наоборот, руководство СССР именно сделало в этот момент выбор в пользу весьма далеко идущего соглашения с «третьим рейхом» и двумя другими державами Тройственного пакта⁹⁷.

То, что сообщил Молотов в беседе с Шуленбургом вечером 25 ноября 1940 г., дает обильную пищу для размышлений. Во-первых, бросается в глаза дальнейшее развитие советскими руководителями подброшенной им Гитлером и Риббентропом идеи Соглашения между Тройственным пактом и СССР. В их новой редакции эта идея обретает форму проекта Пакта Четырех Держав, то есть более высокий международно-правовой уровень. Во-вторых, в названии пакта четко определяется его предмет — «о политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи». По любым критериям это, в случае если бы такой пакт был действительно заключен, должно было означать только одно — создание блока четырех держав, в котором СССР, с учетом прежних взаимных обязательств других его партнеров, становился бы невоюющим участником блока: об этом свидетельствовало отсутствие упоминания о сотрудничестве в военной области. В-третьих, в этом случае положение СССР на международной арене изменилось бы в такой мере, что оказалось бы несовместимым со статусом нейтрального государства. Таким образом, если допустить, что ответ, данный Молотовым Шуленбургу, отражал действительные намерения Кремля, то неизбежно следует вывод о готовности советского руководства фактически присоединиться политически и экономически к одному из воюющих «империалистических» блоков, то есть отказаться от нейтралитета. В условиях мировой войны это было бы качественное изменение.

Ввиду отсутствия необходимых документов вопрос о подлинных намерениях советской стороны остается достаточно дискуссионным. Вместе с тем привлекает серьезное внимание более чем существенное обстоятельство: если обратиться к условиям, на которых, как говорилось в ответе от 25 ноября, правительство СССР было готово заключить Пакт Четырех Держав, то придется констатировать, что эти условия ни на йоту не отошли в ту или иную сторону от первоначальной схемы советских целей, очерченной в молотовских директивах от 9 ноября к берлинским переговорам. Предложение, переданное Молотовым Шуленбургу 25 ноября, предусматривало заключение пяти секретных протоколов, а именно: о Финляндии, о Болгарии, о Турции, о зоне территориальных устремлений СССР (формулировка «к югу от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу» распространялась, как об этом говорилось выше, на Иран) и об отказе Японии от концессий на Северном Сахалине⁹⁸. Последнее условие также не было чем-то новым, хотя во время берлинских переговоров и не обсуждалось. В молотовских директивах оно присутствовало в виде ссылки на ответ Молотова Татекаве, японскому послу в Москве (пункт 11). Теперь этот вопрос конкретизировался⁹⁹. Короче, те же основные конкретные задачи распространения политического, военного, экономического контроля СССР на территории, представлявшие для него особый интерес, задачи установления широкой сферы советского влияния, которые Кремль еще при подготовке визита Молотова в Берлин планировал осуществить путем достижения договоренностей с Гитлером, остались в силе и были вновь выдвинуты в предложении от 25 ноября. Но это скорее должно свидетельствовать о решении Сталина вступить в торг с Берлином относительно возможного пакта, пытаясь реализовать указанные цели. Тем более, что для их реализации Москва параллельно предприняла и некоторые сопутствовавшие практические шаги, о которых еще будет идти речь ниже (как в этой главе, так и в гл. VIII).

Из чего в таком случае могло исходить советское руководство? За отсутствием документов и прямых свидетельств приходится прибегать к логическим выкладкам, отдавая себе отчет в том, что политика не всегда развивается по законам логики (решение Гитлера напасть на СССР — лучшее тому доказательство). Можно высказать предположение, что в Москве несговорчивость Гитлера расценили по-своему, а именно, что СССР ничего не предлагал ему взамен за свои требования. Выдвижение же германского предложения о присоединении СССР к Тройственному пакту восприняли как назначение цены. Можно также предполагать, что взвесив все «за» и «против» (этот процесс принятия решения оказался вне поля зрения исследователей), пришли к выводу: игра стоит свеч. Но такой вывод мог быть сделан только в том случае, если поверили, что интересы СССР и Германии могут быть согласованы и сотрудничество двух стран отвечает взаимным потребностям обоих режимов. Тогда следует признать, что усилия Гитлера по дезинформации советского руководства увенчались успехом.

Если дело обстояло именно так, то, надо думать, в Москве просчитали, что осуществление проекта Пакта четырех держав привело бы к созданию геополитического блока, охватывающего Европу и Азию от Атлантического океана до Тихого, включая Японию. Такой блок был бы едва ли уязвим экономически и, вероятно, несокрушим в военном отношении. Его реальная сила была бы равна не арифметической сумме входящих в него участников, а исчислялась бы в геометрической прогрессии. Даже максимальное напряжение сил Великобритании со всеми ее доминионами и США со всеми латиноамериканскими странами вряд ли могло бы уравновесить его мощь. Весь глобальный расклад сил грозил бы склониться в сторону такого блока. В этом случае весь африканский континент и остающиеся азиатские страны стали бы легкой добычей держав — участников Пакта. Другими словами, коль скоро советский ответ от 25 ноября отражал реальные намерения Кремля, то Сталин предложил Гитлеру победу, причем обеспеченную материальными и людскими ресурсами даже в случае длительного продолжения военных действий.

Оборотной стороной такого предложения оказывалась проблема реального места СССР в Пакте четырех держав. В таком случае Сталин понимал цену намечаемого проекта, а потому не собирался отступать от своих требований и тем самым становиться как бы в зависимое положение от Гитлера. Наоборот, он стремился поставить в этом блоке СССР на одну доску с Германией, добиться их равного статуса. Отсюда вытекала его, как представляется, жесткая решимость осуществить свои требования во что бы то ни стало, но в намечаемых рамках Пакта четырех держав. По-видимому, он рассчитывал и на то, что Гитлер должен был понять: в сравнении с победой Германии в войне и возможными выгодами, вытекающими из этого, требования Сталина были весьма умеренными.

В отечественной исторической литературе можно встретить тезис, будто выраженное 25 ноября советское согласие на немецкое предложение о сотрудничестве четырех держав было сознательно обставлено условиями, явно неприемлемыми для Германии¹⁰⁰. Документов, подтверждающих такой вывод, однако, нет. А сами эти условия, как уже говорилось, соответствовали тем практическим целям Кремля, которые были сформулированы еще в молотовских директивах к берлинским переговорам. Отдельные пункты были лишь конкретизированы. В первую очередь это относилось к Турции и проблеме проливов, а шире — ко всему комплексу балканских вопросов. Конечно, в Москве полностью осознавали, что Германия не стремится пойти навстречу интересам, высказанным советской стороной в ходе визита Молотова в Берлин. Это видно и из краткой информации о результатах визита, которая была направлена Молотовым 17 ноября Майскому в Лондон. В ней говорилось, в частности, что «немцы хотят прибрать к рукам Турцию под видом гарантий ее безопасности на манер Румынии, а нам хотят смазать губы обещанием пересмотра конвенции в Монтре в нашу пользу, причем предлагают нам помочь им в этом деле»¹⁰¹. Однако было бы едва ли правомерным, основываясь лишь на этой констатации, делать далеко идущий вывод о том, что столкнувшись на переговорах в Берлине с нежеланием Гитлера удовлетворить заявленные там советские требования, в том числе по поводу Балкан и черноморских проливов, советское руководство тут же пришло к заключению о полной невозможности добиться от Германии той или иной степени согласия на их реализацию. В Кремле, надо полагать, были не настолько наивны, чтобы думать, что подобные задачи решаются исключительно с одного раза и что Гитлер сразу же пойдет на уступки. Соответственно, отсутствие нужных советской стороне результатов поездки Молотова в Берлин само по себе вовсе не должно было обязательно означать для Сталина и его ближайшего окружения, что цели, которых они стремились достигнуть этой поездкой, вообще неприемлемы для немецкого партнера по переговорам. Снова выдвинув 25 ноября фактически те же цели, советское руководство, очевидно, полагало, что на сей раз, увязывая это со своим согласием на заключение пакта четырех, оно сможет заинтересовать фюрера до такой степени, чтобы тот все-таки пошел на желательный Москве торг.

В советском предложении от 25 ноября важнейшее место заняли проблемы Балкан и черноморских проливов. И не исключено, что среди причин, обусловивших передачу немцам такого предложения, особую роль как раз сыграли последовавшие почти сразу за визитом Молотова в Берлин серьезные события, которые непосредственно касались положения в балкано-дунайском регионе и зоне, прилегающей к проливам. Речь шла о череде визитов глав государств и правительств стран региона в Германию, в ходе которых были подписаны протоколы о присоединении этих стран к Тройственному пакту. 20 ноября к нему присоединилась Венгрия, 23 ноября — Румыния, 24 ноября — Словакия. Гитлер, вопреки советским претензиям, высказанным Молотовым, демонстрировал новый этап наступления в сфере интересов Москвы. Подобное развитие ситуации не могло не вызвать глубокой озабоченности в Кремле. Однако первым из упомянутых визитов, который особенно взволновал советское руководство, был визит болгарского царя Бориса и его встреча с Гитлером 18 ноября. В ходе встречи Борису было сделано предложение о присоединении Болгарии к Тройственному пакту (см. главу VIII настоящего труда). И хотя в этот момент Болгария к пакту не присоединилась, в Москве были получены не только информация об этом предложении Гитлера болгарам, но и сведения, согласно которым София намеревалась сделать такой шаг в обозримом будущем, а Германия, соответственно была готова поддержать болгарские территориальные претензии к Греции, т. е. восстановить Болгарию в доверсальских рамках¹⁰². Поскольку от позиции Болгарии зависело осуществление других советских планов на Балканах, решено было, как вытекает из дальнейших шагов советской дипломатии, переломить дальнейшее развитие событий в свою пользу, застолбить контуры советских интересов на Балканах. Экспансионистские действия Германии заставили руководство СССР торопиться, чтобы не оказаться перед лицом нежелательных свершившихся фактов.

Еще 18 ноября 1940 г. была организована «случайная» встреча Молотова в кабинете у заместителя наркома иностранных дел В.Г. Деканозова с болгарским посланником И. Стаменовым. Молотов интересовался, не имеет ли Болгария по примеру Румынии гарантий от Италии или какой-либо другой страны. Италия, сказал он, упомянута потому, что когда во время его встреч с Гитлером в Берлине речь заходила о Болгарии, тот неизменно отвечал, что «надо спросить мнение Италии». Молотов подчеркнул, что если бы советское руководство очутилось «перед фактом получения Болгарией гарантии своей безопасности со стороны какой-либо державы, это ухудшило бы и испортило бы советско-болгарские отношения». Единственной страной, от которой Болгария могла бы получить действительную гарантию, является СССР. Он напомнил в этой связи, что еще осенью 1939 г. болгарскому правительству было сделано предложение о заключении договора о взаимной помощи. Если Болгария сейчас в этом нуждается, сказал Молотов, «она может на нас полностью рассчитывать»¹⁰³.

Вслед за этим в советской печати 23 ноября было опубликовано сообщение ТАСС о присоединении Венгрии к Тройственному пакту. В нем опровергалось утверждение германской газеты «Гамбургер фремденблатт», будто это было достигнуто «при сотрудничестве и полном одобрении Советского Союза». Такое утверждение, заявлял ТАСС, «ни в коей мере не соответствует действительности»¹⁰⁴. В тот же день советник германского посольства в Москве В. Типпельскирх сделал первому заместителю наркома иностранных дел А.Я. Вышинскому заявление о «неприятном впечатлении», которое сообщение ТАСС произвело в Берлине. Однако Вышинский возразил, что не видит оснований для претензий с германской стороны, так как «сообщение ТАСС восстанавливает истину»¹⁰⁵. Демонстрируя, таким образом, что не одобряет расширения Тройственного пакта за счет балкано-дунайских стран, советское руководство одновременно посылало сигнал предупреждения как Берлину, так и Софии.

В этом ряду последовательно нараставших политико-дипломатических усилий Кремля, призванных добиться признания его претензий на контроль в зоне, которую он рассматривал как сферу своих особых интересов, советское руководство и сделало 25 ноября следующий, наиболее значительный шаг — предложение Берлину о заключении Пакта четырех держав при условии согласия с советскими претензиями. Вопрос относительно Болгарии и черноморских проливов, занимавший в данном предложении одно из ключевых мест, ставился там, во-первых, в виде уже выдвигавшегося перед этим требования Москвы о «заключении пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся по своему географическому положению в сфере безопасности черноморских границ СССР». А во-вторых, что касалось непосредственно самих проливов, требования, выдвинутые 25 ноября, раскрывали детали советских планов, о которых умалчивалось раньше. Речь шла об «организации военной и военно-морской базы СССР в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды». В этом духе Молотов предлагал подписать протокол-соглашение между СССР, Германией и Италией. Эти три державы в случае турецкого согласия с предлагаемым решением должны были гарантировать Турции независимость и территорию. Но в случае отказа Турции советское предложение предусматривало, что «Германия, Италия и СССР договариваются выработать и провести в жизнь необходимые военные и дипломатические меры, о чем должно быть заключено специальное соглашение»¹⁰⁶.

Предложение, переданное немцам через Шуленбурга, сопровождалось предпринятой в тот же день советским руководством акцией непосредственного нажима на Болгарию.

Утром этого дня генеральный секретарь НКИД А.А. Соболев, прилетевший накануне в Софию, посетил болгарского премьер-министра Б. Филова, а затем царя Бориса и сделал им от имени советского правительства предложение о заключении пакта о взаимной помощи. Этот пакт, указывалось в заявлении, поможет Болгарии реализовать ее национальные стремления не только в Западной, но и в Восточной Фракии. «При условии заключения пакта о взаимопомощи с СССР отпадает возражение против присоединения Болгарии к известному пакту трех держав. Вполне вероятно, что и СССР в этом случае присоединится к пакту "трех", — говорилось в этом заявлении»¹⁰⁷.

В тот же день, 25 ноября, в Москве состоялась встреча Сталина и Молотова с Г. Димитровым (на встрече присутствовал Деканозов). Главной темой были советские предложения Болгарии, но основной чертой высказываний Сталина был их антитурецкий характер. Он откровенно раскрыл Димитрову взаимосвязь между требованием создания советских баз в Проливах с предложениями Болгарии. «Немцы, видимо, хотели бы, чтобы итальянцы стали хозяевами Проливов, но они сами не могут не признать наших преимущественных интересов в этой области. Турок мы выгоним в Азию, — говорил Сталин. — Какая это Турция? Там два миллиона грузин, полтора миллиона армян, один миллион курдов и т. д. Турок только 6—7 миллионов». Отсюда Сталин делал вывод: «Главное теперь Болгария. Если такой пакт будет заключен, Турция не решится воевать против Болгарии, и все положение на Балканах иначе будет выглядеть». Он считал, что «если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут». Сталин был предельно точен в определении поддержки территориальных претензий Болгарии к Турции, а заодно и Греции, хотя последняя в этой беседе прямо не обсуждалась: «линия Мидия — Энос (Одринская область, западная Фракия, Дадеагач, Драма и Кавала)»¹⁰⁸.

Вызывает недоумение трактовка Сталиным ситуации, будто немцы хотели отдать Проливы в руки итальянцев. Налицо было явное отклонение от действительного положения вещей. Возникает вопрос о его причине. Вряд ли Сталин кривил душой в беседе с Димитровым, иначе не стал бы раскрывать ему так точно детали предполагавшихся территориальных компенсаций Болгарии. Тогда напрашивается вывод о просчете в оценках истинных намерений Германии, будто она была мало заинтересована в Болгарии и Проливах. Не исключено, что именно такое убеждение (а точнее — заблуждение) было положено в основу документа о советских условиях заключения Пакта четырех держав. Отсюда проистекало упорство в достижении поставленных целей, а также последовавшие в декабре 1940 г. переговоры с итальянской дипломатией по этим вопросам¹⁰⁹. Последние только подтверждали серьезность намерений Сталина и его ближайшего окружения.

После беседы со Сталиным и Молотовым Г. Димитров сразу же направил руководству болгарской компартии в Софию телеграмму о советском предложении болгарскому правительству и указание развернуть кампанию в Болгарии за принятие этого предложения¹¹⁰. Однако болгарские коммунисты перестарались: в распространенных ими в ночь с 27 на 28 ноября листовках они точно указали размеры территориальных претензий, которые был готов поддерживать Советский Союз, развернув на этой основе кампанию за принятие советских предложений. Получив 28 ноября 1940 г. телеграмму от полпреда СССР в Болгарии А.И. Лаврищева с изложением содержания листовки, Молотов пришел в ярость и прямо из кабинета Сталина, с которым, видимо, обсудил этот вопрос, позвонил Г. Димитрову и выразил возмущение по поводу распространения в листовках сведений, не предназначенных для опубликования¹¹¹. По указанию Димитрова в последующих материалах эти детали не упоминались. Болгарские коммунисты, признав, что оказали Советскому Союзу «медвежью услугу», продолжили мощную кампанию в поддержку предложения о заключении советско-болгарского пакта о взаимопомощи.

Таким образом советские действия, предпринятые 25 ноября, представляли собой единый комплекс, рассчитанный то чтобы;

а) вынудить Германию согласиться с советскими интересами;

б) заинтересовать болгарское правительство и политическую элиту более широкими перспективами территориальных приобретений;

в) оказать на болгарские правящие круги массированное давление изнутри, организованное с помощью болгарской компартии. Все три рычага были задействованы одновременно.

Однако советские расчеты оказались ошибочными, а предпринятая акция — безрезультатной. Берлин вообще не стал отвечать на адресованное ему предложение от 25 ноября. А советское предложение Болгарии, особенно готовность поддержать ее возможные территориальные притязания к Турции и Греции (район Адрианополя, выход в Эгейское море), сыграло крайне негативную роль в советских отношениях с балканскими странами, дав в руки Германии реальные козыри для антисоветских интриг. Нацисты использовали их как во внутриполитических делах («со Сталиным невозможно договориться»), так и особенно в дипломатической игре. Уже 30 ноября 1940 г. болгарское правительство дало отрицательный ответ на советское предложение, мотивировав его уже начавшимися переговорами о присоединении к Тройственному пакту еще до поступления советских предложений, а также отсутствием угрозы Болгарии с какой бы то ни было стороны¹¹². С другой стороны, советские дипломаты во всех балканских и европейских столицах вынуждены были опровергать как досужие слухи о советской поддержке болгарских территориальных притязаний. Особенно негативно этот казус сказался на советско-турецких отношениях.

Весьма неприглядно выглядела советская позиция в ходе беседы Молотова с турецким послом А.Г. Актаем в Москве 10 декабря 1940 г. Молотов юлил и оправдывался, будто предложения Болгарии были сделаны под влиянием впечатления, что та ищет для себя гарантию со стороны Италии и Германии, опасаясь, в частности, нападения со стороны Турции. Посол опроверг такие намерения своей страны. Он делает вполне официальное заявление, сказал Актай, что «турецкое правительство не предпримет никакой акции, в особенности на Балканах и в районе Черного моря, не имея на то согласия со стороны советского правительства»¹¹³. Опираясь на итоги этой встречи, турецкий министр иностранных дел Ш. Сараджоглу в свою очередь обратил внимание советского полпреда С.А. Виноградова на нарушение Советским Союзом обязательства (протокол 1929 г. о продлении пакта о ненападении) предварительно ставить другую сторону в известность о переговорах, имеющих целью заключение политических соглашений с государствами, являющимися соседями одной из них. Это обязательство не увязывается с сообщением Молотова о советском предложении Болгарии. Турция в силу этого обязательства не должна, например, ставить СССР в известность о своих переговорах с Болгарией (та — сосед Турции, но не Советского Союза), однако она информирует его о начавшемся между ними обмене мнениями в целях сохранения мира во взаимных отношениях¹¹⁴.

Рассмотрение действий советского руководства, направленных на решение интересовавших его балканских проблем, невольно воскрешает в памяти ехидный афоризм Козьмы Пруткова, что «начальство достигает своих целей путем принятия мер, внешне как бы противоположных». Действия Сталина и Молотова по стилю напоминали скорее внутрипартийную борьбу с ее закулисными ходами, поисками временных союзников и навязыванием своего решения конкурирующей фракции. Занявшись перетягиванием дипломатического каната с Гитлером и Риббентропом, они упустили из виду, что для последних это была политическая игра, ибо принципиальное решение ими было уже принято. Сталин же и Молотов были уверены, что сумеют вынудить другую сторону играть по своим правилам.

Принимая во внимание, что исследователи не располагают пока документами о том, как и с каким расчетом принимались советским руководством решения о перечисленных выше практических шагах, вполне естественно и уместно поставить вопрос: отвечает ли такая трактовка событий действительному их ходу? Конечно, элемент гипотетичности здесь присутствует. Не исключено, что где-то хранятся материалы, способные пролить новый свет на рассмотренные нами проблемы. Механизм принятия решений советским руководством всегда отличался таинственностью. Не менее известны и его кардинальные просчеты как на международной арене, так и во внутренней политике. Однако последние публикации документов, равно как и архивные фонды, которые стали доступны исследователям, открывают возможность гораздо шире представить взгляды Сталина, Молотова и их соратников в тот период. И их действия, на наш взгляд, вполне подтверждают выводы об их готовности пойти на новый виток сотрудничества со странами Тройственного пакта. Характерно, что 17 января 1941 г., так и не дождавшись ответа из Берлина на свое предложение от 25 ноября, руководство СССР вновь напомнило о нем германской стороне. Причем Молотов, подняв этот вопрос в беседе с Шуленбургом, выразил удивление отсутствием ответа¹¹⁵. Обращает на себя внимание и то, что проводившиеся советской дипломатией переговоры с Италией и Японией в декабре 1940 — первой половине 1941 г. полностью шли в русле тех условий, которые были выдвинуты 25 ноября 1940 г. и должны были послужить основой для Пакта четырех держав. Не исключено, что именно через эти государства Кремль надеялся оказать влияние на Германию — их союзника по Тройственному пакту.

Под этим углом зрения приобретает особый смысл происшедшее почти одновременно с действиями, предпринятыми 25 ноября, назначение Деканозова новым полпредом в Берлин с сохранением за ним ранга заместителя наркома иностранных дел СССР. Создается впечатление, что советское руководство хотело иметь там особо доверенное лицо, которое могло бы продолжить переговоры о Пакте четырех держав и связанных с ним условиях по дипломатическим каналам, как было предложено германской стороной. Деканозова специально готовили к этой миссии. Он входил в состав советской делегации во время визита Молотова в Берлин и был в курсе всех нюансов проходивших там переговоров. Он присутствовал при передаче Шуленбургу советского ответа 25 ноября 1940 г. В его кабинете и в его присутствии была организована встреча Молотова с болгарским послом Стаменовым 18 ноября. Наконец, он участвовал во встрече Сталина и Молотова с Димитровым 25 ноября. Короче, он знал все, о чем могли пойти переговоры в Берлине.

Любопытен еще один штрих. Мелкий сам по себе, он был, однако, симптоматичен для того курса, который проводило тогда советское руководство. Сталин подарил Риббентропу свой портрет, подписав его внизу собственной рукой: «Многоуважаемому Господину Риббентропу на добрую память. И. Сталин. 26. 11. 40»¹¹⁶. Смысл этого демонстративного жеста, скорее всего, заключался в желании подчеркнуть признание роли Риббентропа в развитии советско-германских отношений. Не исключено, что в нем был и скрытый намек на желательность его приезда в Москву для продолжения политических переговоров. Для нас этот жест интересен тем, что вручить Риббентропу этот портрет было поручено Деканозову, а дата подписи совпадала со временем отъезда нового полпреда к месту назначения.

Однако специальная миссия с первых же шагов начала пробуксовывать. «Сегодня девятый день, как я в Берлине, и, как Вы знаете, еще не был принят Риббентропом, и не известно, когда будет назначен день вручения верительных грамот у Гитлера», — жаловался Деканозов в телеграмме в Москву 6 декабря 1940 г. Такое отношение к нему он находил «не совсем приличным»¹¹⁷. Только после вмешательства Молотова через Шуленбург наконец-то Риббентроп принял его 12 декабря. Риббентроп несколько раз подчеркнул, что видит в нем «доверенное лицо Сталина и Молотова», а Деканозов передал ему портрет Сталина и неоднократно заявлял, что он всегда находится «в распоряжении Риббентропа»¹¹⁸. Вручение верительных грамот Гитлеру произошло в помпезной атмосфере Имперской канцелярии 19 декабря 1940 г. Деканозов повторил уже дежурные фразы, что он находится «в распоряжении рейхсканцлера» и всегда готов к переговорам. Он подчеркнул, что может дать разъяснения по всем вопросам советского ответа на германские предложения, а также по другим вопросам, которые могли бы быть у германского правительства. Гитлер ограничился замечанием, что это хорошо, и что переговоры должны продолжаться нормальным путем, как было условлено¹¹⁹. В политическом плане беседа была абсолютно бессодержательной. И к тому были свои веские причины.

18 декабря 1940 г., за день до вручения ему верительных грамот полпредом В.Г. Деканозовым, Гитлер подписал «Директиву № 21. План "Барбаросса"»¹²⁰. Она была составлена на основе ряда предварительных разработок и, несмотря на внесение определенных корректировок позднее, завершила штабную подготовку всего плана агрессии против СССР. Параллельно шло развертывание войск и их подготовка к предстоящему вторжению. Весь замысел хранился в величайшем секрете. Однако сведения о нем все же просачивались по разным каналам. Часть их доходила и до сведения советского руководства, в частности — через того же Деканозова¹²¹. Германское командование предпринимало многочисленные и разнообразные мероприятия по дезориентации советской разведки и разведывательных служб других государств. Оно прекрасно понимало, что совершенно скрыть приготовления столь грандиозного масштаба просто невозможно. И до поры до времени оно в этом преуспевало. Причины «неожиданности» германского нападения лежат на политической совести советского руководства. Но это уже проблема более позднего периода. В конце же 1940 г. обращало на себя внимание странное на первый взгляд пренебрежение германского руководства к советским пожеланиям и интересам. Оно было замечено, но истолковано превратно. После 18 декабря 1940 г., т. е. после утверждения Плана «Барбаросса», эта тенденция только усилилась.

Миссия Соболева в Софию и подписание плана «Барбаросса» завершили первый этап советско-германского противоборства на Балканах, когда оно носило прежде всего дипломатический, кабинетный характер. С января 1941 г. это противоборство приобрело открытый политический характер. В советской литературе эту борьбу изображали, как правило, в качестве усилий Советского Союза не допустить расширения войны на Балканы, не дать втянуть балканские страны в фашистский Тройственный пакт. Отдельные элементы такой политики действительно присутствовали в действиях советской дипломатии, и они вводили в заблуждение не только историков, но и современников событий. В английских дипломатических документах того времени, например, можно встретить сетования в связи с тем, что хотя и Великобритания, и СССР противодействуют германской экспансии на Балканах, советская дипломатия не осознает того, что обе страны являются в этом вопросе естественными союзниками.

Такие сетования являлись плодом недоразумения. Новые документы достаточно определенно показывают, что Великобритания (и поддерживавшие ее США), с одной стороны, и СССР — с другой, действовали в рамках разных парадигм: если британская дипломатия боролась против фашистского блока, то сталинское руководство упорно отстаивало свое место рядом с этим блоком, а при известных обстоятельствах — внутри нового Пакта Четырех Держав. Понятно, что при столь разных целях взаимодействия между ними быть не могло, хотя подчас их действия были направлены на одно и то же (например, борьба против присоединения Болгарии к Тройственному пакту).

Балканы стали регионом, где весьма наглядно столкнулись противоположные интересы Германии и Советского Союза. Региональный характер событий как бы камуфлировал стратегический масштаб противостояния двух держав. Кремль оказался в итоге неспособным что-либо противопоставить тому драматическому развитию событий, которое привело к полному подчинению Балкан фашистской «осью», а затем и к нападению на Советский Союз.

Примечания

1. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 43. С. 86—88; Док. 48. С. 98—100; Док. 51. С. 105106. См. также примечание 8.

2. См.: Волков В.К. «Странная война» и странные международные отношения // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале второй мировой войны (сентябрь 1939 — август 1940) / Отв. ред. Л.Я. Гибианский. М., 1990. С. 7—8.

3. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 6. С. 14—23.

4. Там же. Док. 13. С. 32—34.

5. Там же:. Док. 8. С. 25—28; Док. 20. С. 49—52.

6. Подробнее см. гл. IX настоящего труда.

7. Волков В.К. Советско-югославские отношения в начальный период второй мировой войны в контексте мировых событий (1939—1941 гг.) // Советское славяноведение. 1990, № 6. С. 6.

8. Смирнова Н.Д. Советско-итальянские отношения. 1939—1940 // Война и политика: 1939—1941. М., 1999. С. 410—429.

9. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 127. С. 232—233.

10. Там же. Док. 133. С. 242—244.

11. Там же. Док. 178. С. 312—313.

12. Там же. Док. 217. С. 364—368.

13. Там же. Док. 210. С. 355—358. Док. 213. С. 360—361.

14. Там же. Док. 224. С. 372—374.

15. См. главу 1 настоящего труда.

16. Год кризиса: 1938—1939. Т. II. Док. № 603. С. 321.

17. Подробнее см. гл. VII.

18. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 215. С. 363.

19. Там же. Док. 217. С. 367—368.

20. Там же. Кн. 2. (Ч. 2). Примечание 118. С. 801.

21. Gorodetsky G. Stafford Cripps Mission to Moscow, 1940—1942. London, 1984.

22. АП РФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 247. Л. 2.

23. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 240. С. 894—400.

24. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2. (Ч. 2). Примечание 132. С. 805—806.

25. Там же.

26. Там же.

27. СССР — Германия, 1939—1941. Документы и материалы о советско-германских отношениях с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. Нью-Йорк, 1983. Док. № 48. С. 67—68. См. также: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 241). Примечание на с. 399.

28. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Примечание 142. С. 807.

29. Молотов В.М. Внешняя политика Советского Союза. Доклад на заседании VII Сессии Верховного Совета Союза ССР 1 августа 1940 г. М., 1940. С. 5.

30. АП РФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 247. Л. 11—12.

31. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 255. Л. 421—122.

32. Смирнова Н.Д. Указ. соч. С. 424.

33. АВП РФ. Ф. 82. Оп. 24. П. 83. Д. 08. Л. 113—115.

34. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 254. С. 420—421.

35. Там же. Док. 262. С. 431—432.

36. Правда. 1940 г. 12.VII.

37. АВП РФ. Ф. 82. Оп. 24. П. 83. Д. 68. Л. 113—115.

38. Там же. Л. 120—121.

39. Венгрия и вторая мировая война: Секретные дипломатические документы из истории кануна и периода войны. М., 1962. С. 205—206. См. также: Пушкаш А.И. Венгрия в годы второй мировой войны. М., 1966. С. 108—110.

40. АВП РФ. Ф. 82. Оп. 24. П. 83. Д. 68. Л. 121—124.

41. Там же. Ф. 125. Оп. 25. П. 20. Д. 32. Л. 239.

42. Лебедев Н.И. Крах фашизма в Румынии. М., 1970. С. 274—270.

43. Там же. С. 276—277.

44. АВП РФ. Ф. 074. Оп. — нет. П. 108. Д. 142. Л. 161—162.

45. Там же. Д. 140. Л. 204.

46. Там же. Д. 141. Л. 7—9. А. Лаврищев (София) — в Москву о беседе с И. Поповым 31 июля 1940 г.

47. АВП РФ. Ф. 125. Оп. 25. Д. 32. П. 20. Л. 209—273. Обзор румынской печати на конец июля — начало августа 1940 г.

48. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 288. С. 461—462.

49. Там же. Док. 291. С. 466—468.

50. Там же.

51. Молотов В.М. Указ. соч. С. 7, 11—12.

52. Там же. С. 5.

53. Из-за обилия литературы по этому вопросу сошлемся только на два коллективных труда советских и германских историков: История второй мировой войны. 1939—1945. Т. 3. М., 1973. С. 231—232; Der Angriff auf die Sowjetunion. Frankfurt am M., 1991. S. 38—42.

54. Поводом еще раз обратиться к данному вопросу стала публикация нескольких книг бывшего сотрудника советской военной разведки В. Резуна, перешедшего в свое время на Запад. В этих книгах, изданных под претенциозным псевдонимом «В. Суворов» («Ледокол», «День — М» и др.), излагалась несостоятельная версия о якобы превентивном характере германской агрессии против СССР. См.: Городецкий Г. Миф «Ледокола»: Накануне войны / Пер. с англ. М., 1995.

55. Ueberschär G. «Der Pakt mit dem Satan, um den Teufel auszutreiben»: Der deutsch-sowjetische Nichtangriffsvertrag und Hitlers Kriegsabsicht gegen die UdSSR // Der Zweite Weltkrieg. Analysen. Grundzüge. Forsehungsbilanz. 2.Auflage. München, 1990. S. 568—585.

56. ЛП РФ. Ф. 56. Оп. 1. Д. 1161. Л. 66—75.

57. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 302 (приложение). С. 627—630.

58. Там же. Док. 326. С. 518—519; Док. 329. С. 521—522; Док. 340. С. 537. См. также: Венгрия и вторая мировая война... С. 189—219. Подробнее о венгеро-румынских отношениях в связи с вопросом о Трансильвании см. гл. VI настоящей монографии.

59. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 337. С. 533—535.

60. Там же. Док. 342. С. 539.

61. АВП РФ. Ф. 074. Оп. — нет. П. 1078. Д. 141. Л. 30—31. А. Лаврищев (София) — в Москву 21 августа 1940 г.

62. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 348. С. 46—547.

63. Там же. Док. 367. С. 583—586.

64. Там же. Док. 398. С. 615—621.

65. Там же. Док. 361. С. 577—578.

66. Там же. Док. 366. С. 581—583.

67. Там же. Док. 385. С. 606; Док. № 387. С. 607—608.

68. Там же. Док. 389. С. 608—610.

69. Там же. Док. 402. С. 627—630.

70. 1941 год. Кн. 1. Док. № 95. С. 181—193.

71. Там же. Док. № 108. С. 216—217.

72. Там же. Док. № 147. С. 305—310.

73. АП РФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 296. Л. 9—20.

74. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 458. С. 699.

75. АП РФ. Ф. 56. Оп. 1. Д. 1161. Л. 147—155. Документ неоднократно публиковался.. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 491. С. 30—32.

76. Дунайские вопросы в течение сентября — октября 1940 г. были предметом двусторонних советско-германских переговоров. 26 октября было опубликовано совместное коммюнике, в котором налагались договоренность о ликвидации Международной Дунайской Комиссии и Европейской Дунайской Комиссии, которые в межвоенный период регулировали судоходство на морской и речной части Дуная, и решение образовать Единую Дунайскую Комиссию из представителей СССР, Германии, Италии, Румынии, Болгарии, Венгрии, Словакии и Югославии. Она должна была регулировать вопросы судоходства на всем протяжении Дуная от его устья до Братиславы (Словакия). Одновременно было решено созвать 28 октября в Бухаресте совещание экспертов СССР, Германии, Румынии и Италии по урегулированию временного международно-правового режима на Морском Дунае (от его устья до г. Браила). Советское правительство уполномочило участвовать в этом совещании генерального секретаря Наркоминдела Соболева. См.: Известия. 1940, 26.X.

77. См.: Ожиганов Н.И. Установление германского контроля над дунайским судоходством (апрель—декабрь 1940 г.) / Международные отношения в новейшее время. Ч. II. Свердловск, 1966. С. 163.

78. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 508. С. 60—61.

79. Там же. Док. 509. С. 61.

80. Там же. Текст публикации сверен с подлинником, хранящимся в АП РФ.

81. Там же.

82. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 548. С. 135—137.

83. Там же. Док. 497. С. 36—41; Док. 498. С. 41—47; Док. № 505. С. 54—55; Док. № 507. С. 56—60; Док. № 511. С. 63—71; Док. № 512. С. 72—79.

84. Там же. Док. 502. С. 50.

85. Там же.

86. Там же. Док. 515. С. 80—81.

87. Там же.

88. Дашичев В.И. Банкротство стратегии германского фашизма. Исторические очерки, документы и материалы. М., 1973. Т. 1. Док. № 216. С. 733—736.

89. Там же.

90. Внешняя политика СССР: Сборник документов. Т. IV (1935 — июнь 1941 г.). М., 1940. Док. № 476. С. 533.

91. СССР — Германия, 1939—1941. Док. 72. С. 131—132.

92. Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы накануне нападения Германии на СССР (сентябрь 1940 — июнь 1941 гг.) // Советское славяноведение. 1991, № 4. С. 9—10 (материалы «круглого стола», выступление Е.Л. Валевой). См. также: Сирков Д. Въишпата политика на България, 1938—1941. София, 1979. С. 261—262.

93. Сиполс В.Я. Еще раз о дипломатической дуэли в Берлине в ноябре 1940 г. // Новая и новейшая история. 1996, № 3. С. 158—169.

94. Сиполс В. Тайны дипломатические: Канун Великой Отечественной. 1939—1941. М., 1997. С. 274—275.

95. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 548. С. 135—137. См. также: СССР — Германия, 1939—1941. Док. 73. С. 132—133.

96. См.: Сиполс В. Тайны дипломатические... С. 277.

97. В частности, эта точка зрения отражена и в работах автора данной главы: Волков В.К. Советско-германские отношения во второй половине 1940 года // Вопросы истории. 1997, № 2. С. 14—15; он же. Советско-германское противоборство на Балканах во второй половине 1940 года; мотивы и характер // Война и политика. 1939—1941 / Отв. ред. А.О. Чубарьян. М., 1999. С. 409—412.

98. См. примеч. 95.

99. В беседе с новым послом Японии в Москве И. Татекава 30 октября 1940 г. обсуждался вопрос о заключении советско-японского пакта о ненападении. Молотов, ссылаясь на то, что такой пакт даст ряд выгод Японии, поставил вопрос о пересмотре Пекинской конвенции 1925 г. (См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 477. С. 1012. Текст Конвенции 1925 г. см.: Там же. Т. VIII. Док. № 30. С. 70—77. Протокол «Б» указанной конвенции предусматривал предоставление Японии угольных п нефтяных концессий на Северном Сахалине.) После возвращения из Берлина Молотов дважды, 18 и 21 ноября, имел обстоятельные беседы на эту тему с японским послом (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 533. С. 111—113; Док. 537. С. 116—120). В последующий период переговоры были продолжены.

100. См., например: Сиполс В. Тайны дипломатические... С. 277.

101. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 526. С. 92.

102. Там же. Док. 535. С. 114—115; Док. 542. С. 125.

103. Там же. Док. 532. С. 109—111.

104. Известия. 1940. 23 ноября.

105. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 545. С. 120—127.

106. Там же. Док. 548. С. 186—137. В уже упоминавшейся телеграмме Молотова Майскому 17 ноября, советская позиция по поводу Турции и проливов излагалась совершенно по-иному. Там говорилось, что во-первых, Турция должна остаться независимой, а, во-вторых, «режим в проливах может быть улучшен в результате наших переговоров с Турцией, но не за спиной Турции» (Там же. Док. 526. С. 92). Очевидно, такая трактовка предназначалась для употребления Майским в беседах с британскими (и другими) дипломатами, настоятельно интересовавшимися состоянием советско-турецких отношений.

107. АПРФ. Ф. 3. Оп. 64. Д. 224. Л. 150—151. См. также: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 549. С. 127—138.

108. Димитров Г. Дневник (9 март 1933 — 6 февруари). София, 1997. С. 202—203.

109. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 613. С. 237; Док. 625. С. 263—266; Док. 665. С. 363—367; Док. 689. С. 417—418.

110. Димитров Г. Дневник. С. 203—204; Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1: До 22 июня 1941 г. М., 1994. Док. № 127. С. 454—455.

111. Димитров Г. Дневник. С. 204; Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1. Док. № 132. С. 461—463.

112. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 564. С. 158—161.

113. Там же. Док. 579. С. 170—178.

114. Там же. Док. 588. С. 194—196.

115. Там же. Док. 654. С. 343—344. 23 января германское правительство ответило, что обсуждает советское предложение с Италией и Японией (Там же. Док. 660. С. 357).

116. АП РФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 299. Л. 51.

117. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 574. С. 172.

118. Там же. Док. 584. С. 183—185.

119. Там же. Док. 599. С. 213—215.

120. Дашичев В.И. Указ. соч. Т. II. Док. № 19. С. 86—89.

121. 1941 год. Кн. 1. Док. № 204. С. 440—441.