Глава II. Гитлер, Сталин и генезис четвертого раздела Польши

В конце 30-х годов Польше суждено было сыграть крайне важную, до сих пор все еще не получившую должной оценки, роль в истории, которая оказала большое влияние на развитие, продолжительность и, в конечном счете, на политические итоги второй мировой войны. Эта роль не была предопределена ее историческим развитием, не являлась она и результатом целенаправленных действий польского правительства на международной арене. Вместе с тем именно позиция последнего в силу взаимодействия целого ряда преимущественно внешних факторов volens-nolens обрела на определенном этапе ключевое значение, во многом скорректировав или даже определив расстановку главных действующих сил на Европейском континенте в 1939 г. и их конкретные шаги. Две другие стороны этого поначалу отнюдь не равностороннего силового треугольника, развитие событий в котором в решающей степени предопределило судьбу Польского государства еще до начала второй мировой войны, составляли нацистская Германия и Советский Союз.

На протяжении десятилетий для советской историографии априори не существовало проблемы совместной политики Москвы и Берлина в отношении Польши. Но и изучение советско-польских и германо-польских отношений накануне второй мировой войны, что называется раздельно, тоже не привлекало сколько-нибудь значительного внимания советских историков. Причиной тому было не отсутствие документов, а обилие крайне «неудобных» фактов, явно не вписывавшихся в официальную трактовку предвоенных событий. Правда, в общих работах по истории международных отношений, внешней политики Германии и СССР можно было встретить набор не отличавшихся разнообразием клише, представлявших сложную картину предвоенной международной обстановки исключительно в черно-белых тонах. Вот несколько типичных примеров такого насквозь идеологизированного подхода, когда зачастую не получалось даже свести концы с концами, что, впрочем, никого не смущало.

«Проводя агрессивную, империалистическую внешнюю политику, правящие круги Германии и Польши считали тем более естественным сотрудничество против СССР»¹; «Рука об руку с гитлеровцами действовали реакционные правящие круги Польши, также мечтавшие о захвате чужих земель, прежде всего советских, о ликвидации Советского государства»². При этом «правящая верхушка Польши ставила на первое место не жизненные интересы польского народа, не защиту его от германской агрессии, а свои узкоклассовые интересы... Польские правители больше всего опасались, что сотрудничество Польши с Советским Союзом может усилить в стране симпатии к идеям социализма»³. Поэтому «усилия Советского правительства, направленные на улучшение советско-польских отношений, наталкивались на сопротивление польского антинародного правительства»⁴. В итоге, «отказавшись от помощи Советского Союза, интересы которого совпадали с интересами польского народа в борьбе против агрессии германского империализма, польское правительство взяло курс на участие в сговоре западных держав с Германией, хотя было очевидно, что эта сделка будет осуществлена за счет самой Польши»⁵. Тем временем «Советский Союз, будучи, в отличие от Англии, глубоко заинтересован в том, чтобы Польша не была уничтожена, со своей стороны, был готов бросить на чашу весов войны и мира всю свою мощь ради независимости и неприкосновенности Польши»⁶. С этой целью, «несмотря на утверждения руководителей Англии и Франции, что Польша не желает предоставления ей помощи, Советское правительство предприняло важный шаг: предложило правительству Польши в двустороннем порядке договориться о взаимной помощи против агрессии»⁷.

В конце 80-х — начале 90-х годов в советской, а затем в российской историографии произошли заметные сдвиги в освещении предыстории второй мировой войны, в том числе советско-германских и советско-польских отношений. Их изучение стало основываться преимущественно на документах и исторических фактах, а не на идеологических схемах и заранее подогнанных выводах. Процесс этот, по существу, только начался, и развивается он совсем не просто — рецидивы старых подходов и реанимирование лишь слегка модифицированных стереотипов можно обнаружить даже в публикациях самого последнего времени⁸. Впрочем, это, наверное, естественно. Ведь, перестав быть орудием монополизированной идеологической борьбы, российская историография новейшей истории начинает походить на науку и становиться сферой столкновения самых различных позиций, в том числе и унаследованных от советской историографии. Данная глава, не исчерпывая всей проблемы генезиса четвертого раздела Польши, намечает в сжатой форме основные вехи и тенденции этого еще недостаточно изученного явления международной жизни, ставшего частью как предыстории, так и истории второй мировой войны.

* * *

Выступая 5 ноября 1937 г. на узком совещании с высшими руководителями вермахта и министром иностранных дел, Гитлер в достаточно откровенной форме изложил свои представления о переходе «третьего рейха» к решению проблемы «жизненного пространства»⁹. По превалирующим оценкам исследователей, это выступление фюрера носило не только программный, но и этапный характер. Оно отражало очевидное стремление нацистского лидера перейти уже в ближайшее время к силовому решению территориальных вопросов: в качестве первоочередных объектов экспансии были избраны Чехия и Австрия. Принимая во внимание международное положение Германии, ее военно-экономический потенциал и состояние вооруженных сил осенью 1937 г., очевидно, что успешная реализация намеченных Гитлером планов в решающей степени зависела от общей констелляции сил на Европейском континенте. В этой ситуации позиция даже средних по размерам государств (не говоря уже о крупных и великих державах), особенно соседей «третьего рейха» приобретала большое значение. И Польша, естественно, не могла остаться вне поля зрения Гитлера, который несколько раз упоминал ее в выступлении 5 ноября.

Несмотря на германо-польское соглашение 1934 г. и наличие заметных прогерманских тенденций во внешней политике Варшавы, Гитлер тем не менее в весьма осторожных выражениях охарактеризовал ее возможную реакцию на военные действия с участием Германии, выделив при этом следующие основные моменты: во-первых, «наши соглашения с Польшей сохраняют силу до тех пор, пока сила Германии непоколебима»; во-вторых, «степень внезапности и быстрота наших действий являются решающими для позиции Польши», которая, «имея в тылу Россию, не будет особенно склонна вступать в войну с одерживающей победы Германией»; в-третьих, «если Чехия будет разгромлена и установлена общая граница Германии с Венгрией, то скорее можно будет рассчитывать на нейтральную позицию Польши».

Эта сдержанность Гитлера в отношении Польши, стремившегося отнюдь не драматизировать перед участниками совещания общую расстановку сил на континенте, а, скорее наоборот, отражала определенную неуверенность фюрера в преддверии первых насильственных акций, его опасения возможной ответной реакции на них со стороны других государств. Вполне вероятно также (последующие события дают основания для подобного рода предположения), что Гитлер стремился привлечь повышенное внимание присутствующих, в основном представителей традиционной элиты, к Польше, обозначить существование связанной с ней конкретной политико-дипломатической, а не военной (последнее было бы для них более понятно), проблемы. На это же, в частности, обращалось внимание в изданной несколькими месяцами ранее директиве военного министра генерал-фельдмаршала В. фон Бломберга «О единой подготовке вооруженных сил к войне»¹⁰. В ней странами, чей нейтралитет должно было в случае возникновения войны в Европе во что бы то ни стало обеспечить политическое руководство рейха, были названы Польша и Англия.

Конечно, то, что именно 5 ноября, в день выше упоминавшегося выступления Гитлера по внешнеполитическим вопросам, в Берлине также состоялось подписание германо-польской декларации об отношении к национальным меньшинствам в обеих странах¹¹, можно считать не более чем совпадением. Вместе с тем даже формальное урегулирование проблемы, на протяжении многих лет создававшей немалое напряжение в двусторонних отношениях, определенно являлось симптомом заинтересованности руководства «третьего рейха» на том этапе в улучшении отношений с Польшей. Одновременно Гитлер и Геринг дали официальные заверения заместителю министра иностранных дел Польши графу Я. Шембеку и польскому послу в Берлине Ю. Липскому о неизменности статуса Данцига и вытекающих из него прав Польши в «свободном городе»¹². Соответствующие неофициальные указания на этот счет были даны спустя некоторое время гауляйтеру Данцига А. Ферстеру и президенту Данцигского сената, бригаде-фюреру СС А. Грайзеру¹³. Последнее обстоятельство было несомненно важным показателем серьезности намерений Берлина, так как ситуация в Данциге и вокруг него традиционно являлась самым чутким барометром состояния германо-польских отношений¹⁴. С этой точки зрения есть серьезные основания рассматривать 5 ноября 1937 г. и в качестве определенной вехи в развитии германо-польских отношений, как начало постепенно нараставших усилий политического руководства «третьего рейха» по обеспечению благожелательного нейтралитета Польши в будущей войне.

Вместе с тем Гитлер, ставя даже очень важные тактические задачи, никогда не упускал из виду перспективные цели, постоянно оставляя себе возможности для маневра. Так, выступая в рейхстаге 20 февраля 1938 г. с большой речью, подводившей итог важному этапу в развитии рейха, ознаменовавшегося возросшей концентрацией власти в руках фюрера и крупными перестановками в руководстве военного и внешнеполитического ведомств, Гитлер, характеризуя международное положение Германии, особо выделил большой прогресс в развитии германо-польских отношений, их «окончательное освобождение от вредных компонентов» («endgültige Entgiftung»). При этом он ввел в оборот некую новую формулу, которая, публично подтверждая неизменность статуса Данцига, одновременно акцентировала внимание на его совершенно особых отношениях с «третьим рейхом»: «Польское государство уважает национальные отношения в этом государстве, а этот город и Германия уважают польские права»¹⁵ (подчеркнуто мной. — Авт.).

К этому же времени относится и более интенсивное разыгрывание «антисоветской карты» в беседах с польскими политиками. При этом в Берлине довольно быстро перешли от общих деклараций об угрозе большевизма европейской цивилизации путем создания его рассадника в отдельных странах¹⁶ к увязыванию этой проблемы с двусторонними отношениями. К примеру, Геринг заверял 23 февраля 1938 г. генерального инспектора Войска Польского маршала Э. Рыдз-Смиглы, что Польша и Германия «образуют единый бастион против большевизма», из чего, по мнению новоиспеченного генерал-фельдмаршала, следовало: «поражение Польши в эвентуальном польско-советском конфликте... неизбежно повлекло бы за собой большевизацию Германии»¹⁷. Эта тема периодически будет возникать в беседах высших германских и польских руководителей на протяжении последующего года, серьезно дезориентируя Варшаву.

Вообще для менталитета политических деятелей Польши того времени было весьма характерно воспринимать и толковать факты исключительно в удобном для себя свете. Когда польский посол в Риме А. Высоцкий обратил внимание президента Польши И. Мосьцицкого, что надвигавшийся аншлюс Австрии превращает Германию в мощнейшее государство Европы, тот разразился в ответ следующей тирадой: «"Ах, г-н Высоцкий!" Как Вы можете повторять такие сказки! Этот национал-социализм весь трещит по швам. Гитлер никому не доверяет и поэтому он принял на себя верховное командование, т. к. он не уверен в армии. А что это означает, известно»¹⁸.

Неудивительно, что официальная реакция Варшавы на аншлюс, о котором, как об очередной внешнеполитической акции «третьего рейха», Геринг — официальный куратор германо-польских отношений¹⁹, проинформировал министра иностранных дел Польши Ю. Бека еще в январе 1938 г.²⁰, была очень спокойная. Граф Шембек позволил себе в разговоре с германским послом в Варшаве Х. фон Мольтке охарактеризовать происшедшее, как всего лишь «внутреннее дело Австрии»²¹.

Очевидно, что польское руководство не пыталось, не хотело, да и не могло что-либо предпринимать в этой ситуации, когда западные державы остались практически совершенно безучастны к судьбе суверенного европейского государства²². К тому же, в Варшаве отсутствовало понимание всей серьезности последствий аншлюса, и прежде всего их влияния на положение самой Польши. Ведь произошло значительное военно-стратегическое и экономическое усиление одного из соседей Польши, в результате резкой динамизации его внешней политики, что уже само по себе было небезопасно. Налицо было серьезное нарушение сложившегося на континенте баланса сил, нарушение в пользу так называемых ревизионистских держав, от чего Польша в конечном счете могла только проиграть. Но и в чисто тактическом (краткосрочном) плане позиция польского руководства, откровенно признавшего отсутствие заинтересованности в сохранении статус кво в Европе²³, была, несомненно, крупной ошибкой. В итоге происшедших на политической карте Европы изменений возможности для внешнеполитического маневра Польши определенно сузились, что достаточно наглядно продемонстрировал уже «литовский инцидент» в марте 1938 г.

Пытаясь использовать концентрацию всеобщего внимания на аншлюсе, польское руководство решило предпринять «пробу сил» на литовском направлении, рассматривая ее в качестве начального этапа включения этой страны в сферу своего влияния. Оттолкнувшись от инцидента на польско-литовской границе (11 марта), польское правительство предъявило Литве ультиматум. Его основным требованием являлось, вероятно, впервые в международной практике, согласие литовского правительства на восстановление в полном объеме дипломатических и консульских отношений до конца марта 1938 г. (Срок ультиматума — 48 часов.) В случае его отклонения не исключалось использование силы²⁴. Разумеется, этот демарш Варшавы не был ни случайным, ни спонтанным. Литва занимала важное место в польских планах создания «третьей Европы», представляя собой ключ к контролю над «балтийской Антантой». Как отмечал немецкий историк Х. Рос, создание «польско-литовской Антанты» и соединение обеих стран «путем своего рода альянса» было и оставалось одной из политических целей Польши²⁵.

В Берлине польский ультиматум вызвал неоднозначную реакцию. Геринг в беседе с Липским 16 марта проявил «широту подхода» (на что весьма рассчитывали в Варшаве), подчеркнув, что интересы рейха в Литве ограничиваются Мемелем. В остальном же, как сообщал польский посол об этой встрече, «он дал ясно понять, что предоставляет нам свободу рук в том, что касается способа и образа решения литовской проблемы»²⁶. Однако, полученная тем временем дополнительная информация, свидетельствовавшая о том, что при выработке ультиматума в Варшаве не исключали жесткого, т. е. силового варианта разрешения конфликта, встревожила руководство германского МИД. На следующий день Риббентроп направил Гитлеру памятную записку²⁷, содержавшую две основных рекомендации: 1) необходимо сохранение статус кво между Польшей и Литвой, так как Германия после аншлюса заинтересована в спокойной международной обстановке и одновременно не заинтересована в поглощении Литвы Польшей, поскольку в этом случае Литва перестала бы быть объектом будущей компенсации при передаче Польского коридора рейху; 2) в случае Польско-Литовского вооруженного конфликта необходимо в первые же часы предпринять оккупацию Мемеля.

Есть достаточно оснований для предположения, что Гитлер положительно отреагировал на записку Риббентропа, решив принять меры на обоих направлениях. Он отдал приказ начальнику штаба Верховного командования вермахта (ОКВ) генералу В. Кейтелю о подготовке к оккупации Мемеля и еще некоторых литовских территорий в случае военного вторжения Польши в Литву²⁸. Одновременно Риббентроп по поручению фюрера настоятельно рекомендовал литовскому правительству принять польский ультиматум, но при этом категорически отверг просьбу о германском посредничестве в польско-литовском конфликте²⁹. Глава внешнеполитического ведомства рейха также встретился с польским послом и, выразив надежду на скорейшее урегулирование возникшего конфликта, весьма недвусмысленно предупредил Липского о том большом значении, которое придают в Берлине своевременной информации о всех дальнейших шагах Польши в отношении Литвы³⁰.

Характер вмешательства Берлина в польско-литовский конфликт выявил ряд небезынтересных моментов, и прежде всего нежелание Гитлера предоставлять Варшаве карт-бланш в ходе реализации ее внешнеполитических амбиций. Степень включенности нового министра иностранных дел рейха в этот конфликт и оказанная ему при этом поддержка со стороны фюрера указывали на то, что объем полномочий Геринга на «польском направлении» явно начинает уменьшаться. В целом же польско-литовский конфликт продемонстрировал возросшие возможности внешней политики Германии, проявившей одновременно лояльность и известную твердость в отношении Польши, заинтересованность в которой у высшего руководства «третьего рейха» шла по нарастающей.

Благоприятный исход Польско-Литовского конфликта был с большим энтузиазмом воспринят в официальных кругах Варшавы и общественном мнении страны. Заслуги этого дипломатического успеха приписывались в значительной мере внешнеполитическому рационализму и умеренности, привнесенных лично Беком. Тот, в свою очередь, ощутив все преимущества, вытекающие из благожелательно-нейтральной позиции Берлина, но явно не отдавая себе при этом адекватного отчета об истинных причинах этого поведения, решил сделать очередной шаг по упрочению польско-германских отношений. Последнее представлялось особенно важным в преддверии неизбежно надвигавшегося германо-чешского кризиса, о чем польская сторона была заранее проинформирована³¹:

Во многом именно с этими намерениями польского министра иностранных дел связаны вновь выдвинутые Липским в беседе с Риббентропом в конце марта предложения о досрочном продлении заключенного на 10 лет польско-германского соглашения 1934 г.³². Риббентроп дал уклончивый, скорее даже отрицательный ответ, правда, сославшись на свою неинформированность (?). И тут же (этот прием будет в последующие месяцы неоднократно использоваться как Гитлером, так и его окружением) переключил внимание польского дипломата на вопрос об интенсификации сотрудничества двух стран по линии борьбы с коммунизмом. Однако полного понимания подобная, широкая постановка проблемы, включающая не только внутриполитический, но и внешнеполитический аспект, у Липского не нашла³³. Определенно в этом отразилось стремление Бека, уже пошедшего на серьезное нарушение политики «равноудаленности» в отношениях со своими наиболее сильными соседями на востоке и западе, все-таки не переходить определенной грани, за которой польско-советские отношения вступали в стадию резкого противостояния.

Приступая к реализации планов, направленных на дезинтеграцию Чехословакии, Гитлер, несомненно, отдавал себе отчет в том, что эта задача по своей сложности не идет ни в какое сравнение с аншлюсом. Оперативные документы, подготовленные высшими штабами вермахта по его указанию в период с апреля по сентябрь 1938 г., однозначно свидетельствуют, что Гитлер делал ставку на военное решение чешской проблемы, хотя и наталкивался при этом на сопротивление со стороны части генералитета³⁴. В отличие от нее фюрер исходил из возможности локализовать конфликт при условии, что вермахт в первые 4 дня боевых действий добьется решающих успехов. Последнее, в свою очередь, должно было оказать двоякое воздействие на внешний мир: «убедить в бесперспективности иностранного военного вмешательства» и «активизировать союзников (раздел добычи!)»³⁵.

Принимая во внимание географическое положение Чехословакии, речь могла идти прежде всего о Польше и Венгрии, как о заинтересованных в «добыче». И хотя, относя Польшу к числу союзников, Гитлер явно лукавил — эту страну он никогда в таком качестве не рассматривал, подобные замечания в ходе служебного разговора с начальником штаба ОКВ отражали достаточно высокую степень заинтересованности фюрера в активизации «польского фактора». Спустя месяц после этого совещания, 20 мая Кейтель представил Гитлеру на утверждение проект новой директивы плана «Грюн», которая уже исходила из возможности при определенных условиях открытого вмешательства Польши и Венгрии на стороне Германии в войну против Чехословакии³⁶.

Польское руководство, преследуя собственные цели касательно Чехословакии, отношения с которой уже на протяжении длительного времени были перманентно отягощены различным подходом к ряду международных, межнациональных и геополитических проблем, все больше разводя политические интересы Варшавы и Праги³⁷, серьезно играло на руку этим военным расчетам Берлина, распространяя через глав своих дипломатических миссий в столицах европейских государств официальную точку зрения, согласно которой «Чехословакия представляет собой производное слагаемое многочисленных друг другу чрезвычайно враждебных меньшинств, страну, обреченную на смерть»³⁸.

Этот и другие конкретные шаги на международной арене были выработаны в ходе совещания высших руководителей Польши с послами в ряде европейских государств, посвященного надвигавшемуся кризису вокруг Чехословакии. В основу принятых на нем решений было положено мнение, высказанное послом в Германии Липским: «положение Польши по отношению к Германии значительно ухудшилось, если бы Польша заняла позитивную позицию в отношении Чехословакии»³⁹. Подобный подход создавал весьма опасный прецедент, ставящий отношения между Польшей и другими государствами в зависимость от их влияния на польско-германские отношения. Правда, это отнюдь не означало, что Польша при всех обстоятельствах будет поддерживать Германию. «Майский кризис»⁴⁰, в ходе которого, хотя и ненадолго, возникло впечатление, что «третий рейх» при попытке силового решения чехословацкого кризиса может столкнуться с серьезной международной изоляцией, побудил польское руководство вновь рассмотреть различные варианты внешней политики страны с учетом усиливавшегося обострения международной обстановки. Принятые на этот раз решения отличались возросшей «гибкостью», если не сказать больше, но вряд ли реализмом, т. к. определенно переоценивали свободу маневра, которой в то время располагала Польша. Согласно выработанной схеме, в случае мирного развития событий или локализованного конфликта, Польша должна была поддерживать Германию, обеспечивая тем самым реализацию своих территориальных претензий к Чехословакии. Однако при возникновении крупного и тем более общеевропейского конфликта из-за Чехословакии Польше следовало изменить свою политику таким образом, чтобы не создавалось впечатления даже о косвенной поддержке «третьего рейха»⁴¹.

Несмотря на то, что по дипломатическим каналам в Берлин поступала информация, что позиция Польши не носит однозначно прогерманского характера, по крайней мере, не исключает полностью враждебных Германии действий⁴², роль, отводимая высшим руководством рейха Польше в чехословацком кризисе, все возрастала. Так, Гитлер, принявший под влиянием «майского кризиса» решение о подготовке военного разгрома Чехословакии и его осуществлении не позднее 1 октября 1938 г., в выступлении перед руководством МИД и вермахта в конце мая не обошел роль Польши в надвигавшемся конфликте. Он оценил позицию Варшавы как «заинтересованную», подчеркнув, что она из-за опасения России «ничего не предпримет против Германии»⁴³. Эта точка зрения нашла отражение и в большинстве оперативных документов, подготовленных на протяжении лета 1938 г. в высших штабах вермахта. Внимание к Польше в этот период было несомненно повышенным, что дало основание непосредственному наблюдателю и участнику тех событий Верховному комиссару Лиги наций в Данциге К. Буркхардту для следующего вывода: «До сих пор в связи с чешским кризисом все германские высокопоставленные лица соревновались в борьбе за польскую благосклонность, обещая Польше все, что угодно»⁴⁴. Это было, конечно, преувеличение и немалое, поскольку любые обещания, на каком бы уровне они ни делались, могли касаться только частных вопросов, не затрагивая кардинальных проблем германо-польских отношений. Последние, как и внешняя политика «третьего рейха» в целом, определялись только Гитлером.

Тем не менее налицо было очевидное стремление активно втянуть Польшу в античехословацкую политику Германии. Еще в ходе «майского кризиса» Геринг сделал предложение польскому послу в Берлине принять участие в экономическом бойкоте Праги⁴⁵, который в то время рассматривался в Берлине в качестве составной части экономической войны против Чехословакии с целью ускорения ее окончательного краха⁴⁶. После «майского кризиса» и соответствующих изменений в планах Гитлера (ставка на силовое решение), нашедших отражение в директиве от 30 мая⁴⁷, вопрос об экономическом бойкоте Чехословакии во многом утратил свою актуальность. К тому же, как выяснилось в беседе статс-секретаря германского МИД Э. фон Вайцзеккера с послом Липским 13 июня, Польша, хотя и не имела серьезных возражений против участия в бойкоте Чехословакии, но определенно опасалась возможных «международных экономических и политических последствий» этого шага⁴⁸. Таким образом, это направление сотрудничества двух государств отпало.

Однако потребность вовлечения Польши в античехословацкую политику рейха при этом отнюдь не уменьшилась. В связи с этим Берлин пустил в ход новые козыри, о чем свидетельствует встреча Геринга с Липским 17 июня. Как отмечал польский дипломат, ему было дано понять о наличии возможностей учесть при неизбежном распаде Чехословакии, «исходя из географического положения, также наши интересы». Как отмечает польский исследователь М. Войциховский, это был осторожный, но вместе с тем вполне недвусмысленный намек на Словакию, территория которой, по тогдашним расчетам Гитлера, могла стать своего рода «призом» за лояльное поведение, как для Польши, так и для Венгрии. Геринг также поднял вопрос о возможном проходе советских войск через территорию Польши и Румынии с целью оказать помощь Чехословакии. Посол полностью исключил подобную возможность в том, что касается Польши, и заверил своего собеседника, что Варшава сделает все возможное, чтобы укрепить позицию Бухареста в случае нажима со стороны Советов. Геринг не остался в долгу и пообещал предоставить помощь «третьего рейха» в случае возникновения польско-советского конфликта⁴⁹.

Весьма симптоматично, что, хотя дипломатическая обработка Польши продолжалась почти вплоть до Мюнхенской конференции, никаких конкретных договоренностей между Берлином и Варшавой в этот период достигнуто не было. Используя современную терминологию, можно сказать, что стороны обменивались заявлениями о намерениях... Имелись ли тогда у нацистского руководства возможности еще больше «перетянуть» Польшу на свою сторону, обеспечив ее поддержку как в ходе разрешения чехословацкого кризиса, так и, возможно, в перспективе? Теоретически, да. Для этого, правда, требовалось пролонгировать договор 1934 г., гарантировать западную границу Польши, признать ее интересы в Литве и официально подтвердить неизменность статус кво Данцига⁵⁰, т. е. пойти на договоренности по всем тем пунктам, которых добивалась польская дипломатия, хотя и не очень активно.

Однако Гитлер считал, что соучастие Польши в разделе Чехословакии может быть оплачено только за счет самой Чехословакии, т. е. Тешинской областью, возможность оккупировать которую он готов был предоставить полякам. Вместе с тем, по его мнению, о признании территориального статус кво в германо-польских отношениях не могло быть и речи: вопрос о Данциге и польском коридоре был временно и лишь по тактическим соображениям снят Берлином с повестки дня. Поэтому любое дальнейшее развитие в германо-польских отношениях могло иметь место только с учетом этого обстоятельства, но в Варшаве осознание этой взаимосвязи произошло только спустя месяцы после Мюнхена.

То, что Геринг в очередной беседе с Липским 24 августа заявил о готовности Берлина продлить соглашение 1934 г. на 25 лет и, что самое главное, «признать (существующее) территориальное положение Польши»⁵¹, т. е. явно вышел за пределы уступок, с помощью которых Гитлер намеревался вознаградить соучастие Польши в ликвидации Чехословакии, являлось лишь показателем сложности международного положения «третьего рейха». По всей видимости, это было временем наивысшей заинтересованности Гитлера в Польше на всем протяжении чехословацкого кризиса, когда, по его мнению, многое зависело от степени «интернационализации» чехословацкой проблемы, т. е. вовлеченности в ее решение других государств, выдвигавших территориальные претензии.

Загипнотизированное возможностью удовлетворения территориальных амбиций за счет соседнего государства — одной из опор французской системы союзов в межвоенной Европе, польское руководство и, прежде всего министр иностранных дел Бек, пошло на открытое политическое сотрудничество с нацистской Германией, заявив о собственных территориальных претензиях к Чехословакии. Облегчив тем самым весьма существенно реализацию планов Гитлера, польская дипломатия фактически не использовала всех тех возможностей для урегулирования собственно польско-германских отношений, которые предоставляло ей затруднительное положение «третьего рейха» на международной арене. Пожалуй, один единственный раз Бек все-таки попытался оказать давление на германское руководство, поручив в ночь с 26 на 27 сентября Липскому уведомить Гитлера, Геринга и Риббентропа о признании западными державами легитимными польских требований к Чехословакии и о готовности Польши при определенных условиях получить Тешинскую область «из рук» западных держав. Не исключено, что одним из основных мотивов подобного шага могло быть стремление побудить Гитлера пересмотреть его уклончивую позицию касательно урегулирования польско-германских отношений в духе пожеланий Варшавы⁵². Но было уже поздно: западные державы уже пошли на решающие уступки Гитлеру, который умело использовал на переговорах с премьер-министром Великобритании Н. Чемберленом в том числе и требования Варшавы в отношении польского национального меньшинства в Чехословакии. Руководители польской внешней политики, стремясь к долгосрочному урегулированию польско-германских отношений, предпочли бы добиться решения этой проблемы в связи с чехословацким кризисом, но проявили в мае — сентябре 1938 г. лишь незначительную активность на этом направлении, по всей видимости, рассчитывая на затяжное развитие этого кризиса и тем самым на возрастание своих шансов добиться оптимального результата на переговорах с Берлином.

Гитлер же решил заняться урегулированием германо-польских отношений, как составной части своей антизападной стратегии, только после разрешения чехословацкого кризиса и, с помощью манящей и одновременно уклончивой дипломатии, добился на этом направлении своего, правда, только тактического выигрыша.

В конечном счете, «польский фактор» был в полной мере использован Гитлером в ходе кризиса вокруг Чехословакии. Польша была вовлечена в античехословацкую кампанию за весьма умеренную цену, да к тому же из «чужого кармана», и вполне оправдала возложенные на нее в Берлине надежды. Однако, сама она, несмотря на «приобретение» важной в экономическом отношении Тешинской области, оказалась внешнеполитически крайне ослабленной. Соучастие в дележе «добычи», к тому же, предпринятое вне согласованных в Мюнхене процедур, не могло не сказаться на международном положении Польши. Ее отношения с западными державами подверглись серьезному испытанию и на какое-то время значительно ухудшились. Произошло обострение и польско-советских отношений, о чем подробнее будет сказано ниже. При этом сами польско-германские отношения, несмотря на периодическую публичную похвалу в их адрес со стороны Гитлера, никоим образом не претерпели кардинальных изменений. Они по-прежнему несли в себе весь комплекс неразрешенных проблем, что и в предшествовавшие годы. Между тем возник и новый элемент в двусторонних отношениях. Им стало резко изменившееся (не в пользу Польши) геостратегическое и военно-экономическое положение обоих государств, а тем самым и соотношение сил и возможностей между Варшавой и Берлином на международной арене.

* * *

К началу 1938 г. никогда не отличавшиеся теплотой отношения СССР и Польши несли на себе отпечаток явных «заморозков». На протяжении последних двух лет не прекращалась резкая полемика в печати, порой выходившая за рамки всякого приличия. Особым нападкам со стороны центральных органов советской печати подверглось польское министерство иностранных дел, характеризовавшееся как «варшавский филиал г-на Геббельса»⁵³, его глава полковник Бек в качестве «коммивояжера фирмы "Гитлер и К^о"»⁵⁴ и даже как «гитлеровский шпион»⁵⁵. Важным показателем неблагополучия в советско-польских отношениях являлось и длительное отсутствие в Варшаве полпреда СССР (с ноября 1937 г. по июнь 1939 г.), что, конечно, понижало возможности советской дипломатии в польской столице. Среди причин, объясняющих подобную позицию Советского Союза, можно выделить, на мой взгляд, две основные: 1) глубоко укоренившуюся неприязнь Сталина к Польше еще со времени поражения в польско-советской войне 1920 г. и 2) прогерманский крен во внешней политике Бека. Последнее, естественно, не могло не сказаться и на оценках, поступавших по дипломатическим каналам. В Наркоминдел шла информация, представлявшая Польшу страной, где «возможная тотализация и без того уже фашистского режима несомненно будет толкать пилсудчиков еще больше, чем раньше, в объятия Гитлера»⁵⁶, а отношения с ним представлялись важной частью «польских планов в сколачивании антисоветского блока и борьбы с Советским Союзом»⁵⁷. Конечно, наметившийся вскоре после прихода Гитлера к власти явный крен во внешней политике Польши к сближению с «третьим рейхом» (по инициативе Берлина) не только нарушал так называемый принцип «равноудаленности» от Германии и СССР, сформулированный во второй половине 20-х годов Ю. Пилсудским, но и наносил серьезный удар по всей системе международных отношений в Европе, в значительной степени нейтрализуя одно из центральных звеньев французской системы безопасности на континенте⁵⁸. И тем не менее, эта тенденция в польской внешней политике имела вполне определенные границы, которые нельзя было не заметить⁵⁹. Разумеется, Польша сама по себе не могла представлять угрозы для СССР, даже создавать серьезную напряженность на его западных границах. И это прекрасно понимали в советском руководстве, но доминировавшее во внешней политике СССР влияние субъективного фактора наряду с усилением прогерманских тенденций во внешней политике Варшавы и одновременно наличие в ней антисоветского комплекса сформировали у Сталина и, соответственно, Наркоминдела устойчивый антипольский синдром, стержнем которого являлась лишь внешне слегка прикрытая враждебность по отношению к государству, стабильное существование которого объективно отвечало насущным геостратегическим интересам Советского Союза. Однако для Сталина не существовало понятия «сбалансированного компромисса интересов». Для него значимыми величинами во внешней политике были прежде всего «сила» и «страх», что в полной мере проявилось в отношении Польши в 1938—1939 гг.

В этой связи весьма симптоматична позиция советского руководства в уже упоминавшемся Польско-Литовском конфликте в марте 1938 г. На протяжении многих десятилетий советские историки, манипулируя фактами и документами, пытались создать впечатление, что исключительно «вмешательство Советского правительства предотвратило захват Литвы Польшей и Германией»⁶⁰. В действительности, влияние СССР на исход этого конфликта было крайне незначительным, и если оно вообще как-нибудь сказалось на развитии событий, то лишь оказав воздействие на позицию Литвы, но уже никак не Польши.

«Вмешательство» советской дипломатии в конфликт между Варшавой и Каунасом было неспешным. Только поздно вечером 16 марта, т. е. на 5-й день после того как польская сторона стала нагнетать напряженность в отношениях с Литвой, Литвинов пригласил к себе польского посла в Москве В. Гжибовского⁶¹. Последний охарактеризовал состоявшуюся беседу в отчете министерству иностранных дел, как проходившую в спокойной обстановке. Причем, выраженная наркомом «в дружеской форме» заинтересованность в разрешении «Польско-Литовского спора» (выделено мной. — Авт.) «исключительно мирным путем», по оценке посла, носила форму «слабого демарша»⁶². Поскольку до сего времени не удалось обнаружить советскую запись этой беседы, воспользуемся косвенной информацией о ней, содержавшейся в телеграмме Литвинова главам ряда дипломатических представительств СССР. Ключевая фраза этого лаконичного документа по существу повторяет оценку Гжибовского, хотя и содержит весьма характерные отличия в тональности: «Я вызывал 16 марта польского посла и заявил ему, что, не входя в оценку Польско-Литовского спора (выделено мной. — Авт.), мы заинтересованы в разрешении его исключительно мирным путем и что насильственные действия могут создать опасность на всем востоке Европы»⁶³. Однако в какой бы тональности ни проходила эта беседа, она никоим образом не могла повлиять на решения, принятые в Варшаве; состоявшись поздним вечером 16 марта, она совпала по времени с заседанием высшего польского руководства по выработке условий ультиматума Литве⁶⁴.

В то же время в ходе беседы 18 марта с литовским посланником в Москве Ю. Бальтрушайтисом, Литвинов, по существу, порекомендовал ему (оговорившись, что высказывает «собственное мнение») «уступить насилию», т. е. принять ультиматум и установить дипломатические отношения с Польшей. В противном случае, подчеркнул нарком, «международная общественность не поймет литовского отказа»⁶⁵.

Имевшие место 16, 18 и 20 марта встречи Литвинова с польским послом в связи с развитием Польско-Литовского конфликта, даже на основании только советских записей⁶⁶, свидетельствуют как о несомненной заинтересованности Кремля в мирном разрешении возникших осложнений в отношениях между соседями СССР, так и о его очевидном нежелании в той или иной форме вмешиваться в этот конфликт. Изложенная же спустя неделю после принятия Литвой польского ультиматума и тем самым фактической ликвидации конфликта точка зрения на эти события заместителя наркома иностранных дел В.П. Потемкина отражала явное стремление советской стороны post factum «подправить» еще свежую историю. Беседа Литвинова с Гжибовским в интерпретации Потемкина выглядит как «довольно серьезное» предупреждение польскому правительству о том, что «Советский Союз... не смог бы оставаться безучастным к событиям на польско-литовской границе, если независимость Литвы будет поставлена под угрозу»⁶⁷. «Историческая» значимость этих слов еще более возрастает, когда Потемкин, формально не греша против истины, фактически искажает картину событий, констатируя, что «16 марта, накануне (выделено мной. — Авт.) вручения Литве польского ультиматума, т. Литвинов сделал серьезное представление польскому послу в Москве»⁶⁸. На основании подобного рода архивных документов историкам было весьма удобно создавать очередной миф о внешней политике СССР, представляя дело таким образом, будто «от порабощения иностранными захватчиками литовский народ спасла только поддержка Советского Союза»⁶⁹.

В действительности никакой поддержки Литва в тот момент не получила. Но, может быть, избранная тактика — общие слова и декларации о заинтересованности в разрешении Польско-Литовского конфликта «исключительно мирным путем», о «сохранении полной независимости за литовским государством»⁷⁰ и т. п., в изобилии произносимые руководством Наркоминдела под аккомпанемент игры в дипломатическую активность, была вполне оправдана и ничего, кроме дивидендов, особенно в исторической перспективе, принести не могла? Напротив. Видимость участия, продемонстрированная советской дипломатией в Польско-Литовском конфликте, не только не оказала никакого влияния на его исход, но заметно повлияла на оценку возможностей СССР (весьма ограниченных) как в Варшаве⁷¹, так и в Берлине⁷², что имело серьезные последствия в преддверии чехословацкого кризиса.

Отношения СССР с Польшей в ходе развивавшегося кризиса вокруг Чехословакии по существу не претерпели серьезных изменений. В решающей мере это объяснялось общей пассивностью советской внешней политики (не дипломатии!) в вопросе о Чехословакии, которая фактически была Сталиным «списана в убыток» еще в конце марта 1938 г.⁷³

Проблема, которая могла немало осложнить советско-польские отношения на протяжении мая — сентября 1938 г., была связана с возможностью прохода Красной Армии в случае необходимости на помощь Чехословакии через территорию Польши. Однако этого не произошло. Вскоре после заключения советско-чехословацкого договора о взаимопомощи советские официальные лица заверяли Э. Бенеша (в то время министра иностранных дел), что СССР окажет Чехословакии помощь вне зависимости от того, есть у него соглашение с сопредельными странами на этот счет или нет⁷⁴. К весне 1938 г., когда угроза независимости и целостности Чехословакии стала реальной, эта позиция кардинально изменилась. Теперь уже признавалось наличие «неизбежно ограниченных» возможностей для оказания советской помощи в случае отказа Польши и Румынии предоставить право прохода войск через их территорию. О несанкционированном проходе советских войск через территорию вышеупомянутых государств не могло быть, разумеется, и речи, т. к. в подобном случае СССР мог быть признан агрессором⁷⁵. Однозначно жестко-негативная позиция польского правительства в вопросе о проходе советских войск была хорошо известна в Москве по самым различным каналам. Тем не менее она ни разу не стала предметом обсуждения между советскими и польскими дипломатами. И в этом не было ничего удивительного.

В военном руководстве СССР, насколько можно судить по ставшим недавно известными документам, вообще не рассматривали подобной возможности. В памятной записке наркому обороны К.Е. Ворошилову от 24 марта 1938 г. начальник Генштаба РККА Б.М. Шапошников при оценке международной обстановки исходил из того, что у Советского Союза «наиболее вероятные противники на Западе — Германия и Польша». Из документа явствует, что советский генштаб не располагал ни конкретной информацией об оперативных планах своих противников, ни данными о стратегическом развертывании их сил, но вместе с тем исходил из некоей приблизительной картины развертывания «главных сил германо-польских армий» против СССР.⁷⁶ При этом нападение этих же сил на Чехословакию упоминалось как бы между прочим, и не более. Разумеется, на основании одного, даже столь важного документа, трудно в полной мере судить о степени разработанности и подготовки тех или иных вопросов в главном военно-планирующем органе страны, и тем не менее очевидно следующее: в генштабе неверно оценивали характер польско-германских отношений, не располагали необходимой информацией оперативно-стратегического характера о намерениях, планах и возможном развертывании сил потенциальных противников СССР и, наконец, не рассматривали вариант действий советских войск в ходе эвентуального развития событий вокруг Чехословакии. Последнее, как и оценка состояния польско-германских отношений, вне сомнения отражали мнение Сталина на этот счет, что нашло свое подтверждение в последующие месяцы. Во всяком случае, вопрос о пропуске Красной Армии через территорию сопредельных государств явно не относился к числу актуальных оперативных проблем в советском генштабе, давно перекочевав в арсенал исключительно дипломатических средств, способных, с одной стороны, безотказно затруднить или торпедировать достижение соглашения по любому вопросу, а с другой — постоянно оправдывать свою фактическую пассивность и желание остаться вне международных конфликтов, пока участие в них с опорой на одну из сторон не должно было принести, с точки зрения Сталина, ощутимые, прежде всего территориальные выгоды.

Позиция СССР в ходе «майского кризиса» вокруг Чехословакии⁷⁷ в основных чертах повторяла ситуацию мартовского Польско-Литовского конфликта. Правда, в отличие от последнего Наркоминдел занимал совершенно пассивную позицию⁷⁸. Несмотря на то, что Польша уже во всю ассистировала «третьему рейху» в процессе дезинтеграции Чехословакии, выдвинув требования о расширении прав польского меньшинства, в ходе «майского кризиса» Гжибовский даже не был приглашен в НКИД, хотя бы для «профилактической» беседы. Более того, он сам попросил встречи с Потемкиным⁷⁹, чтобы прояснить советскую позицию в связи с кризисом вокруг Чехословакии. Однако во время беседы, как сообщал Гжибовский в Варшаву, Потемкин не затрагивал ни эту проблему, ни вопроса о позиции Польши⁸⁰.

Конечно, это совсем не означало, что советская дипломатия не интересовалась ролью Польши в разворачивавшемся чехословацком кризисе и, особенно, польско-германским сотрудничеством в нем. Напротив. Однако при этом Москва предпочитала действовать за кулисами. К примеру, еще в начале апреля тот же Потемкин направил следующие инструкции полпреду СССР во Франции Я.З. Сурицу: «пользуясь нашими дружественными связями с такими журналистами, как Пертинакс, Бюрэ, Табуи и др.», организовать «антипольскую кампанию во французской прессе, разъясняя изменническую роль Бека и судьбу, ожидающую Польшу, если она и дальше пойдет по пути, намеченному Гитлером»⁸¹.

Как же представлял себе путь, намеченный Гитлером для Польши, один из руководителей Наркоминдела, весьма доверенное в то время Сталину лицо? В том же письме Сурицу Потемкин уверенной рукой (без заметных оговорок) рисует картину будущего развития событий в треугольнике Берлин — Варшава — Москва: «Германия рассчитывает на Данциг и Мемель, Польша — на Литву, Латгалию и даже Либаву. Вполне правдоподобно, что Гитлер разжигает эти аппетиты Польши. Расчет его достаточно ясен. О нем говорил в свое время тов. Сталин Лавалю, в бытность последнего в Москве⁸². Гитлер, — продолжал Потемкин, — учитывает неизбежность разгрома Польши нашими войсками. Когда мы займем некоторые области Польши (выделено мной. — Авт.), Германия сделает то же самое со своей стороны. Фактически, выполняя план Германии, Польша готовит себе четвертый раздел и утрату национальной независимости»⁸³.

Это сугубо «доверительное» письмо заместителя наркома иностранных дел позволяет несколько расширить наши представления о планах высшего советского руководства, как в отношении Польши, так и Германии. Из письма следует, что Сталин уже весной 1938 г. считал весьма вероятными советско-польскую войну и раздел Польши совместно с Германией. Содержавшиеся в письме Потемкина инструкции по организации антипольской кампании во французской печати наводят на мысль, что рассуждения о будущей судьбе Польши предназначались в известной мере не только для сведения полпреда. После соответствующей обработки и «упаковки» эта информация должна была так или иначе достичь и Варшавы, и Берлина. Данное предположение подтверждается фактом публикации во второй половине апреля 1938 г. статьи В. Гальянова (псевдоним Потемкина)⁸⁴ «Куда идет Польша», в которой почти дословно, а в чем-то даже более обнаженно, чем в письме Сурицу, высказывались прогнозы относительно будущего развития событий на границах СССР. Их квинтэссенцией стал, несомненно, следующий пассаж: «Гитлер хочет спустить Польшу против Советского Союза... чтобы двинуть и свои полки (выделено мной. — Авт.) на польскую территорию. Гитлеру нужно, чтобы Польша была стерта в прах между двумя жерновами. ...Гитлер готовит Польше четвертый раздел»⁸⁵.

В указанной статье читатель тщетно будет искать хотя бы намек на решимость советского руководства со своей стороны сделать все возможное, чтобы не допустить подобного развития событий, не стать одним из жерновов, с помощью которого должно быть уничтожено соседнее государство. Зная, как в действительности развивались события спустя полтора года после публикации статьи Потемкина, можно отметить, пожалуй, лишь одно «отклонение» от предложенного весьма квалифицированного прогноза — Советский Союз довольствовался ролью наковальни. Из чего можно заключить, что польское руководство не пошло «по пути, намеченному Гитлером»⁸⁶, чего нельзя сказать о Сталине.

Летом 1938 г. советское руководство вело весьма сложную игру как в Европе, так и на Дальнем Востоке, стратегической целью которой в общих чертах было убедить мир, с одной стороны, в готовности СССР придти на помощь Чехословакии, а с другой, в невозможности осуществить эту помощь в силу различных, преимущественно якобы не зависящих от Советского Союза причин. Решая столь непростые задачи, советская дипломатия стремилась избегать, по возможности, осложнений в отношениях с Польшей, хотя последняя все активнее втягивалась в античехословацкую кампанию.

Бек и его окружение рассчитывали на то, что, по мере обострения чехословацкого кризиса и затягивания дипломатической борьбы вокруг него, роль Польши будет неизбежно возрастать. Однако события приняли иной оборот. Политика «умиротворения» близилась к своей кульминации и дело дошло до прямых контактов между Н. Чемберленом и Гитлером. В Варшаве стали не без оснований полагать, что Польша может оказаться «вне игры», когда дело дойдет до дележа «добычи». В подобной обстановке польское руководство решило провести внушительную демонстрацию силы, призвавшую произвести впечатление сразу в трех столицах — Праге, Берлине и Москве. С этой целью в южной части Силезии была произведена значительная концентрация войск, адресованная прежде всего Праге на случай ее сопротивления польским требованиям⁸⁷. Одновременно в середине сентября на Волыни, пограничном с СССР воеводстве, прошли крупные маневры Войска Польского, в которых приняли участие генеральный инспектор вооруженных сил маршал Э. Рыдз-Смиглы и министр обороны генерал Т. Каспшицкий. По их завершении 19 сентября в Луцке состоялся, как отмечала польская пресса, «крупнейший военный парад в истории независимой Польши» с участием всех родов войск, продолжавшийся 7 часов⁸⁸. Очевидно, что в этом случае адресатом была Москва, в связи с чем германская пресса не без удовольствия констатировала: «эти демонстративные маневры должны служить доказательством того, что Польша в состоянии остановить проход советской армии в направлении Чехословакии»⁸⁹. Последнее обстоятельство должно было, как полагали в Варшаве, повысить акции Польши в глазах нацистского руководства.

Пока не удалось обнаружить никакой информации о том, как реагировала Москва на это «поигрывание мускулами» в период до 21 сентября 1938 г. Но в этот день нарком обороны СССР маршал К.Е. Ворошилов направил директиву военному совету Киевского особого военного округа о проведении крупных учений войск округа в непосредственной близи от советско-польской границы (Волочиск, Проскуров, Каменец-Подольск, гос. граница)⁹⁰. Симптоматично, что директива была отдана тогда, когда маневры польской армии уже завершились, хотя одновременное или почти одновременное проведение крупных войсковых учений по обе стороны границы могло иметь больший политический эффект, однако было чревато инцидентами, особенно в воздушном пространстве. Проведение советской стороной маневров в более поздние сроки — лишнее свидетельство нежелания Кремля подвергать себя риску втягивания в конфликт, тем более «по недоразумению».

22 сентября полпред С.С. Александровский после беседы с министром иностранных дел Чехословакии К. Крофтой направляет в НКИД срочную телеграмму, содержавшую просьбу чехословацкого правительства обратить «внимание Варшавы на то, что Советско-польский пакт о ненападении перестанет действовать в тот момент, когда Польша нападет на Чехословакию». Обращение Крофты было мотивировано тем, что «Польша сосредоточивает на всем протяжении границы с Чехословакией войска в походном состоянии»⁹¹. Трудно себе представить, что до получения этой телеграммы в Наркоминделе и других ведомствах не знали о демонстрации силы поляками на чехословацкой границе. Причем именно о демонстрации силы, т. к. создание военной группировки, предназначенной для оккупации Тешинской области, началось только 23 сентября⁹². Разумеется, в Москве об этом знали, но никак не реагировали. Тут же реакция последовала буквально молниеносная и на первый взгляд внушительная. Телеграмма Александровского была получена вскоре после 21 час., Потемкин вызвал временного поверенного в делах Польши Т. Янковского в Наркоминдел уже около 4 часов утра 23 сентября и зачитал ему заявление правительства СССР польскому правительству⁹³, в котором последнее ставилось в известность, что при определенных обстоятельствах, связанных с эвентуальными действиями польских вооруженных сил в отношении Чехословакии, правительство СССР «вынуждено было бы без предупреждения анонсировать» Советско-польский договор о ненападении 1932 г.⁹⁴. Польскому дипломату было предложено незамедлительно поставить в известность свое правительство об этом заявлении.

Содержание этого советского демарша и вся обстановка, связанная с его вручением, были прежде всего рассчитаны на внешний эффект. Оставляя за скобками целый ряд совершенно очевидных, в том числе юридических нелепостей, содержавшихся в заявлении советского правительства, оно никак не увязывалось (даже косвенно) с начинавшимися военными маневрами Киевского военного округа в непосредственной близости от советско-польской границы; в нем не было и намека на то, что эвентуальные действия Польши направлены против территориальной целостности государства, связанного с СССР договором о взаимной помощи; наконец, в заявлении отсутствовали какие-либо требования к польскому правительству, за исключением выступления с опровержением факта концентрации войск на польско-чехословацкой границе. Таким образом, несмотря на обстановку некой театрализованной экстраординарности, сопровождавшей вручение заявления советского правительства польскому поверенному в делах, за ним стояла отнюдь не активная поддержка Чехословакии, а лишь ее видимость, не уверенность в своей мощи, а только камуфляж слабости и беспомощности. Как очень точно охарактеризовал эту внешнеполитическую акцию спустя некоторое время Литвинов, заметив, что она носила лишь «условный характер»⁹⁵.

И в Варшаве это поняли очень быстро. Ответ польского правительства был вручен Потемкину уже вечером 23 сентября. Он был предельно лаконичен и по резкости находился на грани допустимого в дипломатическом обиходе: в весьма недвусмысленной форме советскому руководству давали понять, чтобы оно не вмешивалось не в свои дела⁹⁶. Несомненно, это была самая откровенная дипломатическая пощечина, которая стала возможна только в отношении государства, чьи позиции на международной арене в тот момент котировались крайне низко.

Симптоматична и официальная реакция Москвы на этот дипломатический реприманд Польши. Она последовала лишь спустя 3 дня, что, возможно, объясняется тем, что Потемкин смог попасть на прием к Сталину только 25 сентября вечером⁹⁷. На следующий день под неброским заголовком «В Наркоминделе» были опубликованы заявление правительства СССР и польский ответ на него, сопровожденный небольшим комментарием. В нем, в частности, говорилось: «В своем ответе польское правительство спешит заявить, что меры, вызвавшие предупреждение Советского правительства, предпринимаются лишь для обороны Польской Республики. Такое заявление было бы, пожалуй, утешительно, если бы в понятие обороны польское правительство вкладывало смысл, общепринятый в человеческом обиходе. ...Дальнейшие события, — резюмировалось в комментарии, — покажут, предпочитает ли Польша общечеловеческое или же специфически японское толкование обороны»⁹⁸. И все. Подобного рода формулировки весьма типичны для ситуации, в которой не только не предусматриваются активные действия, но и сама проблема вряд ли впредь будет приковывать внимание. Так оно и произошло. Большая советская пресса не возвращалась к проблеме советско-польских отношений в связи с явно не оборонительными действиями Варшавы в ходе заключительной стадии развития чехословацкого кризиса. А вскоре и сама тема как бы перестала существовать, поскольку Польша, предъявив Праге ультиматум, оккупировала Тешинскую область в рамках так называемого «урегулирования» проблемы «национальных меньшинств» в Чехословакии, инициированной руководством «третьего рейха» и активно поддержанной польским правительством.

Суммируя позицию СССР в отношении Польши на протяжении развития чехословацкого кризиса, представляется возможным, на основании доступных документов, придти к следующим выводам. В силу целого комплекса причин советское руководство стремилось весной — осенью 1938 г. остаться вне тех осложнений международной обстановки, которые были вызваны прежде всего динамизмом экспансионистской политики нацистской Германии. Этим стремлением в решающей степени определялось и в основном нейтральное отношение к действиям Польши в тот период, при всем отчетливом понимании в Москве, что «в германских планах разрешения чехословацкого вопроса Польша играет активную роль», что она «все более и более открыто выступает как фактический участник блока агрессоров» и «открыто провоцирует обострение Тешинского вопроса»⁹⁹.

Действия советского руководства в 1938 г. дают весьма серьезные основания для вывода о нежелании изначально выводить поддержку Чехословакии за рамки публичных деклараций и тайной дипломатии. Все ссылки на мобилизационные мероприятия, проведенные в ряде военных округов СССР в 20-х числах сентября, и на маневры вблизи границы с Польшей, как якобы решающее свидетельство желания Кремля оказать помощь Чехословакии, даже выходившую за пределы договорных обязательств¹⁰⁰, не могут служить доказательством (тем более единственным!) наличия соответствующей политической воли и необходимых для ее реализации решений¹⁰¹. Что же касается осуществления ряда мобилизационных мер и даже маневров, то без предварительного решения целого комплекса кардинальных вопросов, связанных с проходом войск через территорию сопредельных государств (Польши и Румынии), или, как минимум, разрешения на использование их воздушного пространства для осуществления авиационной поддержки Чехословакии, без координации действий генеральных штабов и т. д., эти шаги советского руководства оставались всего лишь демонстрационными акциями, имевшими чисто политическую окраску, к тому же с весьма ограниченным эффектом. В Наркоминделе, по-видимому, это уже давно осознавали¹⁰², да и в Варшаве тоже. Так, информируя польского посла в Берлине о советских маневрах, Бек писал: «Характер демонстраций был отчетливо политический, а формы порой прямо-таки юмористические. С военной точки зрения, это до сих пор не имеет большого значения. Вместе с тем очевидно желание обратить наше внимание на демонстрации, которые мы оставляем незамеченными»¹⁰³.

В Варшаве испытали немалое разочарование после того, как Польша не была приглашена ни в каком качестве на Мюнхенскую конференцию; явно не устроили ее и принятые там решения, отводившие трехмесячный срок на урегулирование проблем польского и венгерского национальных меньшинств «путем соглашения... между заинтересованными правительствами»¹⁰⁴. Поэтому польское руководство решило действовать незамедлительно и предъявило Праге на исходе дня 30 сентября жесткий ультиматум с требованием о передаче Тешинской области в состав Польши. Срок ультиматума истекал в полдень 1 октября, в случае отказа Польша была готова предпринять «военные меры»¹⁰⁵.

Однако, несмотря на весь внешний гонор, нервы у Бека все-таки не выдержали, и он, пригласив к себе германского посла фон Мольтке, поставил перед ним вопрос: что предпримет Германия в случае польско-советского конфликта. В распоряжении исследователей находятся несколько версий ответа рейхсминистра на этот вопрос в ходе беседы с польским послом 1 октября. Приведу две официальные, т. е. нашедшие отражение в отредактированной письменной форме. В донесении Липского Беку констатировалось: Риббентроп «дал отчетливо понять, что германское правительство оказало бы помощь»¹⁰⁶. В то же время окончательный вариант немецкой записи (после редакции Риббентропа) оставлял несколько иное впечатление об этой беседе. Согласно ему рейхсминистр заявил: «Если Советский Союз предпримет военное наступление против Польши, что я, однако, считаю исключено, то тогда для Германии в чехословацком вопросе возникла бы совершенно новая ситуация»¹⁰⁷. Таким образом, поддержка Берлином польского экспансионизма, могущего повлечь за собой резкое обострение международной обстановки, связанной с незапланированной вовлеченностью в конфликт с СССР, вовсе не выглядела столь безусловной, как на то рассчитывали в Варшаве.

Но Бек зря волновался. В Кремле и не думали ничего серьезного предпринимать в связи с действиями Польши. Посетивший утром 1 октября Наркоминдел чехословацкий посланник Фирлингер, на вопрос о намерениях СССР в связи с польским ультиматумом Праге, получил весьма уклончивый ответ Потемкина о необходимости выждать, что предпримут державы, подписавшие Мюнхенское соглашение¹⁰⁸. При этом было полностью предано забвению «строгое предупреждение», сделанное советским правительством Польше всего 8 дней назад. На этот раз Сталин решил не прибегать к аффектации, даже ради соблюдения остатков престижа на международной арене, и ничем не отягощать и без того создавшееся напряжение в советско-польских отношениях.

Спустя непродолжительное время Литвинов попытался задним числом оправдать это полностью безучастное поведение СССР в отношении польского экспансионизма (Наркоминдел даже не направил ноты протеста), переложив всю ответственность за пассивность Москвы на... Чехословакию. Развивая свою аргументацию, нарком иностранных дел раскрыл в служебном письме Александровскому истинные масштабы советских действий, если бы дело дошло до польско-чехословацкого вооруженного конфликта: «Неясным представляется также поведение Чехословакии в отношении Польши и Венгрии, — писал нарком. Если пришлось капитулировать перед Гитлером, то чехословацкая армия, казалось, была достаточно сильна, чтобы оказать сопротивление Польше. Если бы мы даже и не считали нужным выступать против Польши, то после нашего предупреждения ей все же приходилось бы оглядываться на Восток и оставить значительные силы на советско-польской границе. Не исключено, — подытоживал Литвинов, — что мы с этой целью произвели бы некоторую перегруппировку сил на границе»¹⁰⁹ (выделено мной. — Авт.).

Таким образом, развитие чехословацкого кризиса и его кульминация в Мюнхене, откровенно экспансионистская политика Польши, ставшей по образному выражению одного немецкого дипломата, «гиеной поля боя»¹¹⁰, хотя и обострили советско-польские отношения, но не привели к резкому ухудшению последних, если учесть их привычно невысокий фон. Прошло несколько недель после Мюнхена, и сначала Варшава, а затем и Москва начали предпринимать шаги по дипломатическим каналам, чтобы продемонстрировать стремление к улучшению двусторонних отношений. Правда, это произошло лишь тогда, когда как польское, так и советское руководство обнаружили в некоторой стабилизации между двумя странами, или даже только ее видимости, дополнительные возможности для себя в сложной игре с нацистской Германией.

* * *

Вопрос, чем было Мюнхенское соглашение для «третьего рейха»? — распадается как минимум на два подвопроса: 1) что оно дало Германии в геостратегическом и военно-экономическом плане? и 2) как оно было воспринято Гитлером и какое имело влияние на его внешнеполитический курс? Ответ на первый из них очевиден — произошло существенное увеличение военно-экономического потенциала Германии, усилились международные и особенно военно-стратегические позиции Берлина, была создана исходная база для политической и экономической экспансии на Юго-Востоке Европы. Все перечисленные плюсы позволяли, казалось бы, дать однозначную характеристику происшедшему и с точки зрения интересов и намерений нацистского руководства. Но при этом решающее значение для определения дальнейшей политики имела реакция только фюрера. «Однако, — пишет один из наиболее известных биографов Гитлера И. Фест, — ему казалось, что все эти триумфы приобретены слишком дорогой ценой»¹¹¹, под которой подразумевалось ограничение свободы действий на международной арене. Фюрер считал, что в Мюнхене его просто лишили возможности продемонстрировать мощь вермахта в войне с Чехословакией. «Этот тип, Чемберлен, сорвал мне вступление в Прагу»¹¹², — жаловался он. При этом Гитлер отказывался принимать какие-либо поздравления в связи с результатами Мюнхенской конференции¹¹³, заявив в узком кругу доверенных лиц, что это была первая и последняя международная конференция, на которой он присутствовал¹¹⁴.

Гитлер связывал с Мюнхенским соглашением известную потерю темпа в процессе перехода от некоторым образом «мотивированной» политики ограниченной территориальной экспансии к ничем не ограниченной поэтапной борьбе за мировое господство. Возникшее при этом раздражение нацистского лидера было обращено против западных держав, прежде всего Великобритании. Уже обстоятельства «майского кризиса» 1938 г. продемонстрировали, по мнению Гитлера, их стремление вмешиваться в события, происходившие в Центральной Европе, и заложили тем самым основы его последующих решений, связанных с борьбой против западных держав¹¹⁵. В глазах фюрера Мюнхен предстал лишь очередным звеном в действиях западных держав, хотя и продолжавших политику «умиротворения», но каждый раз пытавшихся связать Гитлера какими-нибудь обязательствами. И в этой связи Мюнхенское соглашение, при всех его зримых выгодах для «третьего рейха», явно не удовлетворило Гитлера, дав мощный импульс его намерениям при помощи силы уже в обозримом будущем освободиться от ставшей явно обременительной опеки со стороны «умиротворителей».

Весомым свидетельством тому, что речь шла не о сиюминутном настроении фюрера, вызванном раздражением по поводу решений в Мюнхене, а о все усиливающейся долгосрочной тенденции в его политике, ориентированной на ведение войны, прежде всего против западных держав, явилось интенсивное военное планирование во второй половине 1938 г. в генеральных штабах вермахта, особенно в военно-морском и военно-воздушном¹¹⁶. Все подготовленные там материалы так или иначе исходили прежде всего из того, что в обозримом будущем предстоит война на Западе. Об этом же шла речь и в директиве Гитлера от 21 октября 1938 г., касавшейся «ликвидации» оставшейся части Чехословакии¹¹⁷. Придавая большое значение участию в войне Италии, ОКВ подготовило и в конце ноября направило Риббентропу соображения в связи с предстоявшими переговорами представителей высших военных штабов Германии и Италии относительно выработки коалиционной стратегии¹¹⁸. В основу этого документа была положена «военно-политическая» концепция борьбы против Англии и Франции, исходившая из необходимости концентрации всех сил вермахта на Западе.

Вопрос о том, когда Гитлер планировал начать войну против западных держав, остается все еще открытым. Очевидно только, что период подготовки к этой кампании должен был занять некоторое время. С учетом того, что Великобритания располагала подавляющим преимуществом на море, Гитлер сообщил в октябре 1938 г. главнокомандующему военно-морским флотом адмиралу Э. Редеру, что «флот должен готовиться к гигантскому строительству»¹¹⁹. Спустя 3 месяца, в конце января 1939 г. Гитлер одобрил план «Z» крупномасштабного строительства надводных и подводных судов различного класса, осуществление которого (не ранее середины 40-х годов) позволило бы бросить вызов Великобритании на море¹²⁰. Это, разумеется, не означало, что до этого времени война с западными державами откладывается, а лишь свидетельствовало о характере решений, принятых в Берлине именно осенью 1938 — зимой 1939 г., и о масштабности планирования борьбы с Великобританией уже в этот период. Тем более, что Гитлер распорядился в январе 1939 г., чтобы программа строительства военно-морского флота имела приоритетное значение перед всеми остальными, «включая вооружение обеих других частей вермахта»¹²¹.

По мере того как антизападная стратегия осенью 1938 г. все больше и больше занимала внимание Гитлера и военно-планирующих инстанций различного уровня, среди внешнеполитических задач на передний план стала выдвигаться «польская проблема», занимавшая ключевое место по обеспечению тыла Германии на востоке в ходе осуществления задуманной западной кампании. Принимая во внимание наличие ряда неразрешенных проблем, своего рода «болевых точек» в двусторонних германо-польских отношениях, Гитлер понимал, что здесь необходимо действовать крайне осторожно и неторопливо.

Уже упоминалось, что раздел Чехословакии и соучастие в нем Польши сказалось на ее международном положении как в результате изменения соотношения сил в Центральной Европе, так и вследствие охлаждения отношений Варшавы с западными державами и некоторого усиления напряженности в отношениях с Москвой. Все это, несомненно, учитывалось в Берлине, где после завершения присоединения Судетской области к рейху решено было в полной мере использовать осложнившееся положение Польши. Однако прежде, чем приступить к дипломатическому наступлению на польском направлении, Гитлер сделал ряд жестов в сторону Варшавы, сочетавших политику «кнута и пряника».

Начнем с последнего. Гитлер погасил чуть было не возникший в первой декаде октября конфликт по поводу чешского города Одерберга, который пытались занять германские войска, в то время как на него претендовала Польша¹²². Несмотря на возражения ОКВ и МИД, фюрер принял решение передать его Польше, уведомив Риббентропа, что он не хочет «торговаться с поляками из-за каждого отдельного города»¹²³. Гитлер также осадил некоторых особо ретивых функционеров, дав указание прессе, запрещающее появление недружественных Польше публикаций, в том числе и касающихся положения национальных меньшинств в этой стране¹²⁴. Далее он распорядился, чтобы все инстанции, занимавшиеся проблемами Закарпатской Украины, впредь приглушили проукраинскую пропаганду, т. к. «принимая во внимание германо-польские отношения, при обсуждении украинских дел» необходима «величайшая осторожность»¹²⁵. Даже в особенно «чувствительном» для руководства «третьего рейха» вопросе — расовом, осложнившем в октябре 1938 г. германо-польские отношения, Берлин проявил совершенно несвойственную ему в таких случаях готовность к компромиссу. (Речь шла о депортации из Германии 17 тыс. евреев, имевших польское гражданство, которого польское правительство в рамках своей политики государственного антисемитизма решило их лишить, что повлекло в свою очередь ответные законодательно-репрессивные меры со стороны «третьего рейха»)¹²⁶. Нельзя не упомянуть также, что, принимая в середине октября бывшего премьер-министра Венгрии К. Дараньи, Гитлер коснулся возможности дальнейшего пересмотра карты оставшейся части Чехословакии в пользу заинтересованных государств, правда, лишь в том случае, если Германия, Венгрия и Польша создадут прочный военно-политический блок¹²⁷.

Однако в эти первые недели октября прослеживалась и другая, жесткая сторона политики Гитлера в отношении Польши, заметно активизировавшей свою внешнюю политику после оккупации Тешинской области. К этому времени министр иностранных дел Бек «вдруг» осознал, что уменьшенная в размерах Чехословакия фактически полностью попала под влияние Германии и вполне могла быть использована последней для изоляции Польши от стран Дунайского бассейна и Италии. Стало вызывать тревогу у Бека и то, что район Закарпатья мог превратиться в базу влияния «третьего рейха» на области Польши, преимущественно заселенные украинцами. В целях предотвращения или, по меньшей мере, смягчения последствий этих эвентуальных действий Берлина, Бек предпринял в октябре 1938 г. ряд энергичных шагов, направленных на реализацию своей давней мечты — обретения общей границы с дружественной Польше Венгрией¹²⁸.

Подобная активность польской внешней политики, разумеется, не осталась без самого пристального внимания Берлина. И Гитлер решил наглядно продемонстрировать как Польше, так и Венгрии, чья позиция вызвала его немалое раздражение еще в преддверии Мюнхена, кто отныне является хозяином в Центральной Европе. Он категорически запретил Венгрии предпринимать какие-либо шаги, направленные на изменение статуса Словакии¹²⁹. Он также пресек новые территориальные притязания Польши на этот раз на чешскую область между Остравицей и Тешином с ее важными индустриальными центрами Остравской Моравией и Витковицами¹³⁰.

Все эти и последующие шаги свидетельствовали о продуманной стратегической линии Гитлера в отношении Польши, сочетавшей различные методы, но преследовавшей одну цель, о которой он спустя 10 месяцев, 22 августа 1939 г., скажет: «поначалу я хотел установить с Польшей приемлемые отношения, чтобы прежде всего повести борьбу против Запада»¹³¹. Что понимал Гитлер под «приемлемыми отношениями» с Польшей? По его мнению, их важнейшей предпосылкой должны были стать прежде всего три «да» польского правительства: согласие на включение Данцига в состав Германии; согласие на строительство экстерриториальных авто- и железнодорожных магистралей через Польский коридор, связывающих Померанию с Восточной Пруссией и, наконец, присоединение Польши к Антикоминтерновскому пакту. Выполнением этих условий «приемлемых отношений», Польша должна была создать серьезные гарантии своего лояльного Берлину поведения в ходе западной кампании рейха. В этом случае часть ее территории и выход в Балтийское море оказывались под жестким контролем вермахта, а присоединение к Антикоминтерновскому пакту не только лишало польскую политику даже видимости баланса между ее соседями на востоке и западе, но и автоматически противопоставляло Варшаву Парижу и Лондону, военному поражению которых ей надлежало бы способствовать. В конечном счете, принятие вышеперечисленных условий, составляющих основу немецкого плана так называемого «генерального урегулирования» двусторонних отношений, изложенных Риббентропом в ходе многочасовой беседы с польским послом 24 октября 1938 г.¹³², неизбежно низводило бы Польшу до уровня даже не младшего партнера, а всего лишь покорного сателлита нацистской Германии.

Создается впечатление, что Гитлер не сомневался в успехе задуманного плана. Еще накануне вручения Риббентропом Липскому пакета германских предложений, 23 октября он обсуждал конкретные проблемы железнодорожного и шоссейного строительства на территории Польского коридора с генеральным инспектором магистралей Ф. Тодтом¹³³. Риббентроп принял по его поручению гауляйтера Данцига А. Форстера, результатом беседы с которым явилось введение в Данциге ряда считавшихся там прежде «проблематичными» законов, т. е. расовых законов «третьего рейха»¹³⁴. Неизбежно возникает вопрос: на чем основывалась уверенность Гитлера, что польское руководство примет его предложения? Можно предположить, что в основе его расчетов были положены следующие совершенно объективные факторы: во-первых, ярко выраженный антисоветизм польской политики; во-вторых, международное положение Польши, характеризовавшееся заметным охлаждением отношений с западными державами вследствие участия Варшавы в разделе Чехословакии; в-третьих, наличие экспансионистских тенденций и территориальных амбиций в польской политике, реализация которых была возможна только при опоре на более сильную державу или при благоприятной международной констелляции; в-четвертых, наличие значительных вооруженных сил, представлявших собой только вспомогательный инструмент политики; в-пятых, то, что Польша по-прежнему была недемократическим, полуавторитарным государством, все еще сохранявшим отблеск авторитета Пилсудского, к которому Гитлер всегда относился с уважением; и, наконец, последнее, но отнюдь не по значимости, не по влиянию на нацистского фюрера — в Польше антисемитизм, хотя и отличался от расизма «третьего рейха», тем не менее был поднят на уровень государственной политики¹³⁵.

Вместе с тем совокупность вышеперечисленных факторов могла сформировать лишь общее отношение Гитлера к Польше, которое осенью 1938 г. было скорее всего заинтересованно-благожелательным (Чехословакии, к примеру, он не предлагал присоединиться к Антикоминтерновскому пакту). Оно предопределило в то время стремление нацистского лидера договориться с Польшей, а не получить желаемое силой, поскольку это стремление было производным от главного на тот момент замысла — войны против западных держав. Польша нужна была Гитлеру в качестве послушного сателлита, и его уверенность в том, что ее руководство согласится с этой ролью на предложенных им условиях, основывалась прежде всего на убеждении, что у польских политиков просто нет иного выхода¹³⁶, как отныне ориентироваться только на «третий рейх» с его резко возросшей мощью и влиянием на континенте. Последующие события показали всю ошибочность этого подхода, что, в свою очередь, повлекло за собой резкое изменение всей германской стратегии.

Период в германо-польских отношениях между 24 октября 1938 г. и концом марта 1939 г. некоторые историки склонны рассматривать в качестве «антракта между беспокойной дружбой и открытой враждебностью»¹³⁷. Мне представляется, что значение этого периода в отношениях Берлина и Варшавы далеко не исчерпывается столь лапидарной характеристикой. Оставив в стороне неточности в определениях (дружбы, даже беспокойной, между «третьим рейхом» и Польшей никогда не было), попробуем проследить эволюцию отношения Гитлера к Польше в указанный период.

Несмотря на то, что польский посол, выслушав 24 октября все предложения и аргументы Риббентропа, связанные с «генеральным урегулированием» двусторонних отношений, тут же вполне определенно и весьма решительно указал на «отсутствие возможности соглашения», связанного с вхождением Данцига в состав Германии¹³⁸, рейхсминистр просил не спешить с ответом и лично передать министру иностранных дел Беку содержание германских предложений. Не прошло и нескольких часов, как Риббентроп вновь пригласил к себе Липского, что явно отражало уже нетерпение Гитлера, и, не дожидаясь официального ответа Варшавы на сделанные предложения, выложил свой первый «козырь» — вопрос о Закарпатской Украине. По словам Риббентропа, желание Польши, чтобы эта область была присоединена к Венгрии, могло бы найти «благоприятное урегулирование», если Германия и Польша достигнут соглашения по всему пакету германских предложений¹³⁹.

Создается впечатление, что Бек и его окружение не вполне адекватно оценивали происшедшие на протяжении 1938 г. изменения в соотношении сил на континенте, а тем самым и возможные последствия отказа от германских предложений. В Варшаве явно не осознали, что 24 октября был пройден определенный рубеж в польско-германских отношениях и начался их качественно новый этап, а вместе с ним и совершенно иной отсчет времени в их развитии. Польское руководство по инерции все еще рассматривало международную обстановку под впечатлением послемюнхенской эйфории (за вклад в расширение территориальных границ Польши Бек был удостоен звания почетного доктора Краковского университета), питая иллюзии относительно возможности осуществлять те или иные внешнеполитические акции, не санкционированные в Берлине. По существу, большинство шагов, предпринятых Варшавой в интервале между 24 октября и 19 ноября, когда Липский вручил ответ Бека на германские предложения, потерпели неудачу именно из-за противодействия Берлина. Более того, все усилия польской дипломатии в октябре — ноябре 1938 г. по созданию общей границы с Венгрией путем изменения статуса Закарпатской Украины, особенно после решений Венского арбитража¹⁴⁰, т. е. в обход Германии, окончились полным фиаско, лишь создав тем самым для Гитлера дополнительные рычаги воздействия на Варшаву.

Липский получил инструкции своего руководства для ответа на германские предложения уже 1 ноября, но Риббентроп не спешил принимать его. Можно предположить, что в Берлине умышленно тянули время, демонстрируя свое возросшее влияние в Центральной Европе и пытаясь тем самым повлиять на позицию Варшавы, которая в общих чертах была уже известна¹⁴¹.

Наконец, 19 ноября рейхсминистр принял польского посла, который, подчеркнув традиционно важное значение Данцига для экономических интересов Польши, предложил изменить правовой статус этого города, основывавшийся на статуте Лиги наций, на регулируемый двусторонним польско-германским соглашением. По существу, это являлось единственным конкретным предложением с польской стороны на германский меморандум от 24 октября. При этом Липский предупредил, что данный вопрос всегда был и остается для Польши ключевым, поэтому одностороннее изменение существующего статуса Данцига «неизбежно приведет к очень серьезному конфликту с Германией»¹⁴². Что касается других пунктов, содержавшихся в пакете германских предложений, то из полученных Липским инструкций можно заключить, что он просто не был уполномочен их обсуждать¹⁴³. Из записи беседы, сделанной польским дипломатом, следует, что рейхсминистр был готов к негативной реакции Варшавы, но тем не менее придал беседе «ярко выраженный дружественный тон». Более того, он попытался (и небезуспешно) создать впечатление, что пакет германских предложений представляет собой его личную инициативу, о которой он говорил с Гитлером «лишь в неопределенной форме». Риббентроп не преминул также заверить Липского, что «образ действий рейха в отношении Польши будет иным, чем это имело место по отношению к г-ну Бенешу», т. к. он никоим образом не стремится омрачать германо-польские отношения, а «только проникнут желанием» их стабилизации и «ищет решения в этом направлении»¹⁴⁴. Скорее всего Риббентроп сознательно приглушил недовольство негативной реакции Польши на германские предложения, чтобы не обострять преждевременно ситуацию и тем самым сохранить возможность для визита Бека в Берлин и его личной встречи с Гитлером. Не исключено, что рейхсминистр мог избрать подобную тактику по личной инициативе, чтобы не «заземлять» на себя всю ответственность за неудачу на столь важном направлении германской внешней политики.

О продолжении тактики, избранной главой внешнеполитического ведомства рейха, свидетельствует и имевшая место спустя 3 дня беседа посла фон Мольтке с Беком в Варшаве, в ходе которой германский дипломат заметил, что он постоянно обращал внимание МИД на твердость политики Польши в вопросе о Данциге, исключающей согласие на «радикальное изменение». Посол выразил удовлетворение тем, что, наконец-то, после беседы с Липским 19 ноября Риббентроп «должным образом это понял» и пришел к выводу, что «решение этого (Данцигского. — Авт.) вопроса может быть найдено каким-то другим путем»¹⁴⁵. Последние слова ретроспективно обретали явно двойной смысл, но в тот момент произносились германским послом и воспринимались польским министром совершенно искренно. А вместе с тем, всего два дня спустя, 24 ноября начальник штаба ОКВ генерал Кейтель сделал по указанию Гитлера дополнение к его директиве от 21 октября 1938 г., предусматривавшее «вести подготовку к внезапному захвату немецкими войсками свободного государства Данциг»¹⁴⁶. В документе было специально оговорено, что война с Польшей высшим руководством рейха не планируется. И тем не менее внесение Гитлером вышеуказанного дополнения в директиву ОКВ спустя всего 5 дней после получения официального ответа польского правительства, касавшегося Данцига, свидетельствовало о том, что, действительно, как информировал германского посла в Варшаве Риббентроп, «решение вопроса может быть найдено каким-то другим путем». Другое дело — приближало ли подобное, т. е. силовое решение Гитлера к осуществлению принципиальной задачи — обеспечению тыла на востоке ввиду предлагаемого столкновения с западными державами. Очевидно, нет, уже в силу половинчатого характера данной акции. Гитлер понимал это и потому не спешил с реализацией поставленной задачи. И все-таки, указание на необходимость вермахту быть готовым к захвату Данцига говорило о том, что Гитлер явно недоволен позицией Польши и готов, в случае необходимости, использовать самые различные средства «убеждения».

Одновременно началось и постепенное ужесточение германской политики в отношении Польши. Первым шагом на этом пути стал категорический запрет Гитлером венгерской акции в отношении Закарпатской Украины¹⁴⁷, которая во многом была инициирована Польшей. Затем в ходе беседы с Липским 2 декабря Риббентроп выразил неудовольствие в связи с неожиданным для Берлина польско-советским коммюнике (подробнее см. ниже), что «не совсем соответствует дружественным отношениям» между Берлином и Варшавой¹⁴⁸. В это же время был смягчен запрет для региональных газет на освещение положения национальных меньшинств в Польше¹⁴⁹. А уже 15 декабря, принимая в очередной раз польского посла, Риббентроп поставил перед ним вопрос о «невыносимом» положении немецкого меньшинства в отошедшей к Польше Тешинской области Чехословакии¹⁵⁰. При этом рейхсминистр заметил, что в рамках «глобального урегулирования» двусторонних отношений необходимо будет рассмотреть и проблему положения национальных меньшинств. Последнее являлось уже новым, ранее не фигурировавшим в пакете германских предложений пунктом, который напоминал недавнюю практику Берлина, использованную в целях обострения чехословацкого кризиса. И еще один небезынтересный момент, связанный с этой беседой. Пожалуй, впервые за время встреч с польским послом Риббентроп сформулировал, чего же ожидает Берлин в общем плане от Варшавы. По его словам, Польша должна проводить внешнюю политику, построенную на традициях Пилсудского и широте его подхода к международным проблемам, т. е. «считаться с германскими интересами» и «не оказывать сопротивления известным естественным и неудержимым процессам». «Германия, — подчеркнул рейхсминистр, — настроена антироссийски и уже по этой причине приветствует сильную Польшу, которая защищала бы свои интересы против России»¹⁵¹. По существу, Риббентроп достаточно откровенно изложил в сжатой форме комплекс требований к польскому руководству, выполнение которых неизбежно привело бы к утрате Польшей всякой самостоятельности во внешнеполитической сфере и превращению ее в германский бастион против СССР в ходе замышлявшейся Гитлером войны с западными державами, но о последнем не было сказано ни слова.

Несмотря на усилившееся давление со стороны Берлина, Бек на протяжении декабря 1938 г. по-прежнему был уверен, что руководство «третьего рейха» не стремится к конфронтации с Польшей¹⁵². И в то время это соответствовало действительности, поскольку Гитлер все еще рассчитывал на то, что польские руководители примут в конечном счете пакет его предложений от 24 октября. Именно с такой установкой фюрер и провел встречу с Беком 5 января 1939 г. Он не использовал жестких и категоричных формулировок, когда речь заходила о предложениях Германии, хотя в памятных записках МИД, подготовленных для него в связи с визитом польского министра, их содержалось достаточно¹⁵³. Далее, коснувшись вопроса о Данциге, Гитлер стремился создать впечатление о возможности достижения некоего компромисса, при котором город «политически станет немецкой общностью, а экономически останется польской»¹⁵⁴. Это был, конечно, полнейший нонсенс, но фюрер пытался таким способом «успокоить» своего собеседника, хотя и безуспешно. Последний, согласно польской записи беседы, заявил в ответ достаточно откровенно, что «не видит в инициативе (касающейся Данцига. — Авт.) эквивалента для Польши»¹⁵⁵. Не произвело впечатления на Бека и акцентирование внимания на общности интересов обеих стран в отношении СССР, спрямленных в сферу недвусмысленного военного сотрудничества: «Каждая выставленная против России польская дивизия, — заметил Гитлер, — сбережет соответствующую немецкую дивизию»¹⁵⁶. На следующий день в беседе с Риббентропом Бек однозначно отклонил предложение о присоединении к Антикоминтерновскому пакту. По его мнению, Польша, присоединившись к такому соглашению, не смогла бы сохранить то «мирное соседство с Россией, в котором она нуждается для своего спокойствия»¹⁵⁷.

В целом Бек не сдал занятых ранее позиций, даже проявил известную твердость, особенно в том, что касалось Данцига. Вместе с тем было бы неправомерно оценивать переговоры Бека с Гитлером и Риббентропом как не давшие никакого результата. Для польского министра было крайне важно получить личные впечатления о позиции нацистского руководства. И эта цель была достигнута: в ходе визита в Германию Бек понял, что речь идет не об «играх» и амбициях Риббентропа, а о целенаправленной политике рейха, за которой стоит прежде всего Гитлер¹⁵⁸. Скорее всего, именно этот вывод дал основание Беку, делая отчет руководству страны о поездке в Германию, констатировать имеющиеся «тревожные симптомы», «которые могут привести к войне»¹⁵⁹. Очевидным для Бека стало и то, что предложения, внесенные германской стороной, отнюдь не представляют собой их некий произвольный набор, при котором возможны изъятия или замены. Беседы с Гитлером и Риббентропом показали, что для них важна именно целостность этого пакета. Во всяком случае, после доклада Бека польское руководство пришло к выводу о необходимости при любых обстоятельствах занимать твердую и последовательную позицию в отношении германских требований, вне зависимости от того, представляют ли они самоцель политики рейха на данном этапе или служат лишь предлогом для осуществления более масштабных замыслов¹⁶⁰. И это решение Варшавы, принятое в январе 1939 г., имело принципиально важное значение для последующего развития событий.

Менее определенными были выводы, сделанные нацистскими руководителями после бесед с польским министром иностранных дел. По всей видимости, в силе, по-прежнему, оставались рекомендации, сформулированные статс-секретарем МИД Вайцзеккером накануне визита Бека: «Мы... выжидаем, пока он не станет податливее»¹⁶¹. Это «выжидание» отнюдь не носило пассивного характера, но поскольку обе стороны формально выразили согласие еще раз обдумать весь комплекс вопросов, составивших «возможный договор» (Vertragswerk) между Германией и Польшей¹⁶², и Риббентроп к тому же принял приглашение посетить Варшаву в течение зимы 1939 г., было очевидно, что Гитлер все еще не утратил, хотя и явно пошатнувшейся, надежды придти к соглашению с Польшей. Пожалуй, это был единственный случай, когда он с таким упорством цеплялся за свой первоначальный замысел, на глазах становившийся все более эфемерным. Пока же (до исхода визита рейхсминистра в Варшаву) были отложены меры жесткого давления на польское руководство, в том числе связанные с дальнейшей нацификацией Данцига¹⁶³.

Тем временем Гитлер провел весьма изящную акцию косвенного давления на Польшу. Речь идет о его короткой «беседе» с советским полпредом в Германии А.Ф. Мерекаловым 12 января 1939 г. во время приема глав дипломатических миссий в новом здании рейхсканцелярии по случаю Нового года¹⁶⁴. Этот, несомненно, заранее спланированный и хорошо разыгранный шаг незамедлительно вызвал широкий резонанс в дипломатических кругах и прессе, породив немало слухов, в том числе и о якобы уже идущих переговорах, касающихся заключения германо-советского военного пакта¹⁶⁵. Современная историография преимущественно все еще весьма односторонне оценивает это дипломатическое «происшествие», а именно — как «сигнал его (Гитлера. — Авт.) готовности изменить напряженную ситуацию, как впервые проявленную заинтересованность в германо-советском сближении»¹⁶⁶. Однако, имеющиеся на сегодняшний день в распоряжении исследователей документы свидетельствуют, что в середине января 1939 г. «сигнал» Гитлера был адресован не Москве, а Варшаве. Пролонгировав польской стороне время на обдумывание пакета его предложений, фюрер не упустил еще одну возможность помочь польскому руководству принять «правильное», т. е. нужное ему решение, дав понять стоявшему во время приема, согласно протоколу¹⁶⁷, рядом с советским дипломатом, польскому послу Липскому, что вовсе не исключен и другой вариант развития событий... Главным аргументом в пользу именно такой интерпретации мотивов поведения Гитлера на новогоднем приеме являлось его отношение к СССР, в тот период полностью исключавшее возможность сколько-нибудь серьезного сближения двух государств¹⁶⁸.

Визит Риббентропа в Варшаву, приуроченный к 5-й годовщине подписания германо-польского соглашения от 26 января 1934 г., не принес никаких сдвигов в переговорном процессе. Несмотря на широковещательное заявление рейхсминистра во время аудиенции у президента Польши И. Мосьцицкого и генерального инспектора вооруженных сил, маршала Э. Рыдз-Смиглы, что между двумя странами нет таких проблем, которые оба министра иностранных дел не могли бы разрешить¹⁶⁹, позиция Бека оставалась твердой. При этом в вопросе о Данциге, он, как обычно, ссылался на экономические интересы Польши и неизбежную негативную реакцию общественного мнения страны на любые изменения в статусе «свободного города». Признавая традиционные польские притязания на Правобережную Украину, Бек вместе с тем категорически исключил возможность присоединения к Антикоминтерновскому пакту, поскольку оно неизбежно повлекло бы за собой возникновение серьезных опасностей для Польши¹⁷⁰. Польская запись беседы двух министров содержит упоминание и о решительном отклонении немецкого предложения о строительстве экстерриториальных магистралей через Польский коридор¹⁷¹.

Можно утверждать, что позиция Бека во время бесед с Риббентропом в конце января 1939 г. в Варшаве стала более жесткой, о чем свидетельствует не только отсутствие даже незначительных подвижек в переговорном процессе, несмотря на все предпринимаемые Берлином усилия, но и весьма недвусмысленное предупреждение, сделанное рейхсминистру, — не создавать у Гитлера излишне оптимистического впечатления о ходе переговоров¹⁷². Не исключено, что Бек, проанализировав тактику нацистской дипломатии в ходе чехословацкого кризиса, пришел к выводу, что Гитлер и в этом случае занимается шантажом. Поэтому необходима твердая политика, исключающая какие-либо уступки или даже намек на них, которая и позволит преодолеть нынешнюю ситуацию. «Мы, все-таки, не чехи!» — заметил он в разговоре со своим заместителем Шембеком вскоре после отъезда Риббентропа¹⁷³.

Даже получив определенно отрицательную информацию об итогах визита своего министра в Варшаву, Гитлер вместе с тем не спешил делать окончательные выводы. Подтверждением этому, в частности, являлась неожиданная отмена, буквально в самый последний момент, поездки в Москву заведующего восточноевропейской референтурой экономико-политического отдела германского МИД для ведения переговоров об условиях предоставления кредита СССР¹⁷⁴. Отмена визита К. Шнурре в Москву по личному указанию Риббентропа менее чем спустя сутки после возвращения рейхсминистра из Варшавы могла означать скорее всего нежелание Гитлера создавать в тот момент впечатление о демонстративном обострении отношений с Польшей после очередного неудачного раунда двусторонних переговоров путем розыгрыша «русской карты»¹⁷⁵.

Берлин по-прежнему предоставлял польскому правительству время «на раздумье». В традиционном выступлении Гитлера с большой речью в рейхстаге 30 января особо выделялось стабилизирующее влияние «германо-польской дружбы» на развитие событий в Европе в 1938 г.¹⁷⁶. На протяжении февраля и первой половины марта 1939 г. в Германии продолжали действовать жесткие ограничения на публикацию негативных материалов о состоянии двусторонних отношений¹⁷⁷. Более того, именно в это время в Германии был издан сборник речей, заявлений и интервью Бека за годы его пребывания на посту министра иностранных дел Польши. В предисловии к этому объемному изданию он характеризовался как «один из первых государственных деятелей не только в Польше, но и во всем мире, который постиг необходимость соглашения с германским рейхом»¹⁷⁸.

Затянувшаяся неопределенность в политике Берлина по отношению к Польше была следствием прежде всего неясности в планах Гитлера. Предпринимавшиеся немецкими дипломатами и военными шаги по внешнеполитическому обеспечению антизападной стратегии «третьего рейха» (военные переговоры с Италией, усилия по трансформации Антикоминтерновского пакта в военно-политический союз трех держав и, наконец, попытки превращения Польши в сателлита) до сих пор не принесли сколько-нибудь ощутимых результатов. И Гитлер упорно искал решения, которое позволило бы найти выход из сложившейся ситуации. «Он вновь прокручивает новые планы», — записал Геббельс в дневнике после встречи с фюрером 1 февраля¹⁷⁹.

Процесс принятия решения о дальнейшей стратегии нацистской Германии затягивался, что не могло не сказаться и на германо-польских отношениях. В какой-то момент создалось даже впечатление (из-за отсутствия ставших уже привычными интенсивных дипломатических контактов), что стоявшие перед Берлином и Варшавой проблемы утратили свою актуальность. Однако это было не так. В Берлине готовились к решающему давлению на этом направлении и не форсировали события. Хотя проявились уже первые симптомы надвигавшихся перемен, связанных с ужесточением германской политики¹⁸⁰.

Гитлер пришел к определенным решениям ближе к середине февраля. Они касались в первую очередь Чехословакии, которой «третий рейх» должен был приблизительно через месяц «нанести смертельный удар»¹⁸¹, но непосредственно затрагивали и Польшу. Общая неясность ситуации побудила фюрера предпринять конкретные акции (оккупация Чехии, захват Мемеля), форсирование которых, хотя они и были запланированы еще осенью 1938 г., никак не диктовалось развитием международной обстановки. Можно предположить, что Гитлер решил прояснить или точнее обострить положение на континенте, фактически спровоцировав своими действиями ответную реакцию других держав и прежде всего тех, кто вместе с ним подписывал Мюнхенское соглашение. Не менее важно и то, что предпринятыми акциями вносилась большая определенность и в отношения с Польшей. Ликвидация все еще сохранявшей номинальную самостоятельность Чехословакии и включение Мемеля в состав рейха вкупе с провозглашением самостоятельности полностью зависимой от Берлина Словакии, имевшей большую по протяженности границу с Польшей, а также присоединение Венгрии к Антикоминтерновскому пакту — все это вместе взятое серьезно ухудшило стратегическое положение Варшавы. И Гитлер еще надеялся, что это развитие событий, не оставив для польского руководства никакого иного выбора, как сказать «да» пакету германских предложений, позволило бы в конце концов вынудить Польшу к соглашению с ним. Тот факт, что среди объектов нацистской экспансии в марте 1939 г. не оказалось Данцига, подтверждает вывод о стремлении Гитлера пока не идти на резкое обострение отношений с Польшей.

В этих условиях дипломатическое давление Берлина на Варшаву вступило в заключительную, решающую стадию. 21 марта Риббентроп пригласил Липского для беседы, в ходе которой обрушил на него как старые (фигурировавшие во время их встречи 28 февраля), так и новые претензии и упреки по поводу продолжавшихся антигерманских демонстраций студентов в ряде крупных польских городов, враждебной рейху кампании в польской печати, безрезультатной работы германо-польской комиссии о положении национальных меньшинств. Однако это была только прелюдия. На этот раз рейхсминистр решил использовать исторические реминисценции для незавуалированных угроз в адрес государства, интересы которого представлял в Берлине его собеседник. В частности, Риббентроп напомнил, чем обязаны поляки Гитлеру: «В период правительства Шлейхера имелась возможность заключения союза марксистской Германии с Советским Союзом»: «тогда Польша сегодня едва ли существовала бы»¹⁸². При полной несостоятельности подобного утверждения, оно должно было звучать весьма угрожающе в контексте происходившего разговора. Полагая, по всей видимости, что ошеломил Липского «воспоминаниями о будущем», Риббентроп вновь вернулся к пакету германских предложений Польше, как якобы основе их совместной борьбы против СССР. Несмотря на то, что за истекшие 2,5 месяца после переговоров Бека с руководством «третьего рейха» не произошло никаких сдвигов ни по одному из пунктов, составлявших пакет этих предложений, Риббентроп в весьма настойчивой форме предложил Липскому безотлагательно отправиться в Варшаву и передать приглашение министру иностранных дел прибыть для переговоров в Германию, т. к. фюрер «пока изумлен странной позицией Польши по целому ряду вопросов; важно, чтобы у него не сложилось впечатление, что Польша просто не желает» соглашения, — резюмировал рейхсминистр¹⁸³.

Симптоматично, что приглашение Беку посетить Берлин последовало всего спустя неделю после того, как Гитлер инсценировал в прямом смысле психологическую атаку на президента Чехословакии Э. Гаху, вызванного в Берлин, где его заставили подписать документ, передававший Чехию под власть рейха. Бек, конечно, был политиком совсем иного плана, чем Гаха, да и ситуации были несопоставимы; тем не менее он прекрасно понимал, что в сложившейся ситуации его визит в Берлин был бы не только бесполезен, но и вреден¹⁸⁴. 23—24 марта высшее руководство Польши провело совместно с руководящим составом МИДа ряд встреч и совещаний, на которых рассматривалось положение, сложившееся в польско-германских отношениях. При всем разнообразии мнений и рекомендаций, выявившихся в те дни, в одном существовало полное единство — об уступках Берлину не может быть и речи. «Мы должны теперь дать отпор немцам», — резюмировал в дневнике граф Шембек¹⁸⁵. Что касается существа германских предложений, все более трансформирующихся в требования, то польское руководство готово было в деталях пойти навстречу Берлину: например, облегчить германский транзит через Польский коридор, заменить гарантии Данцига со стороны Лиги наций на двусторонние и т. п., не уступая при этом ни на йоту в главном (никаких экстерриториальных магистралей на территории Польши и никакого изменения существующего статуса Данцига, вопрос о присоединении к Антикоминтерновскому пакту вообще не подлежал обсуждению)¹⁸⁶. Польское руководство приняло это решение без консультаций с кем-либо извне и, как отмечает немецкий исследователь Г. Грамль, «хотя в надежде на англо-французскую помощь, но в конечном счете, все-таки, вне зависимости от поведения западных держав»¹⁸⁷. Вряд ли Бек и другие польские руководители просчитывали все последствия отказа принять пакет германских предложений, в противном случае они, вероятно, иначе использовали бы те немногие месяцы, которые история отвела тогда Польше, прежде чем она была раздавлена ее нашедшими-таки «общий язык» соседями. В любом случае, твердая позиция польского руководства, нашедшего в себе силы сказать «нет», несмотря на все давление Берлина, многого стоит.

Еще до получения официального ответа Варшавы на последний демарш Риббентропа Гитлер понял, что даже «стратегические клещи», в которых оказалась Польша во второй половине марта 1939 г., не дали желаемого результата. В беседе с главкомом сухопутных войск генерал-полковником В. фон Браухичем 25 марта фюрер сообщил, что пока он еще не намеревается «решать польский вопрос», но его следует «разработать»¹⁸⁸. В этом указании звучала некоторая неопределенность, отразившая колебания Гитлера. В тот же день, разговаривая с Геббельсом, он заметил в этой связи: «наше давление будет усилено. Мы надеемся достичь цели»¹⁸⁹. Эта жесткость в полной мере уже проявилась в беседе Риббентропа с Липским 26 марта, когда польский посол передавал ответ своего правительства на последние германские требования. Рейхсминистр фактически подвел черту под дальнейшим переговорным процессом, заявив Липскому, что «польская позиция не может представлять основы для германо-польского решения», поскольку «единственно возможное решение проблемы должно состоять в воссоединении Данцига с германским рейхом и в создании экстерриториальной шоссейной и железнодорожной связи между рейхом и Восточной Пруссией»¹⁹⁰. Тем временем подход Гитлера к «польской проблеме» стал еще жестче, что зафиксировал Геббельс после телефонного разговора с ним 27 марта: «Поляки есть и останутся, конечно, нашими врагами»¹⁹¹. Гитлер под влиянием твердой позиции польского руководства, выразившейся также в частичной мобилизации резервистов и усилении ими воинских частей, дислоцированных в Польском коридоре, начинает все больше склоняться к силовому варианту для решения «польской проблемы». Последним, хотя отнюдь не решающим аргументом, склонившим его к этому выбору, стало заявление премьер-министра Великобритании Н. Чемберлена, сделанное им 31 марта в палате общин, о предоставлении гарантий независимости Польши¹⁹². Тем самым проблемы двусторонних польско-германских отношений вышли за их рамки, чего Гитлер ни при каких обстоятельствах не собирался допускать.

На следующий день, 1 апреля, фюрер отдал распоряжение генералу Кейтелю о подготовке плана нападения на Польшу. Спустя 2 дня соответствующая директива была подготовлена, что свидетельствовало о том, что высшие штабы вермахта внимательно отслеживали ситуацию в германо-польских отношениях и загодя проделали большую предварительную работу. 11 апреля Гитлер утвердил эту директиву — «план Вайс», предусматривавшую завершение всех подготовительных мероприятий к войне с Польшей до 1 сентября 1939 г.¹⁹³. Означал ли этот факт, что решение Гитлера о силовом варианте «урегулирования» «польской проблемы» было окончательным? Последующие события показали, что категоричная оценка происшедшего была бы преждевременна. Вместе с тем, было очевидно, что в развитии германо-польских отношений завершился важный этап. Они вступили в новую фазу, когда подготовка «третьего рейха» к войне с Польшей стала и перманентно возрастающим фактором политико-силового давления на неё.

* * *

Нараставшая на протяжении 1938 г. изоляция СССР на международной арене, обусловленная взаимодействием целого ряда внутренних и внешних факторов, достигла своей кульминации в момент подписания Мюнхенского соглашения. Для сталинского внешнеполитического курса трудно было придумать худший вариант развития событий, чем тот, который завершился договоренностью четырех держав в Мюнхене. И дело было вовсе не в ее сути, т. е. не в судьбе Чехословакии, а главным образом в том, что она, эта договоренность как таковая, вообще состоялась, сведя во многом на нет многолетние усилия Кремля по натравливанию одних держав на другие. В конечном счете, любое другое разрешение чехословацкого кризиса, включая войну, даже крупномасштабную, было бы для Сталина более приемлемо, чем то, что произошло в Мюнхене. В результате СССР оказался в очень сложном положении, когда от внешнеполитических решений его высшего руководства в последние месяцы 1938 г. мало что зависело.

К сожалению, исследователям по-прежнему недоступно большинство документов, касающихся предложений руководства Наркоминдела об основных направлениях развития советской внешней политики в послемюнхенский период, не говоря уже о реакции на них Сталина. Это, несомненно, затрудняет изучение механизма формирования и принятия внешнеполитических решений, вынуждая сплошь и рядом идти в обратном направлении — от фактического события к гипотетическому замыслу и соответствующему решению. В подобной ситуации некоторые выводы неизбежно будут иметь предположительный характер.

Приоритетной внешнеполитической задачей послемюнхенской политики Сталина стало достижение соглашения с нацистской Германией, что обусловливалось как продолжаемой западными державами политикой «умиротворения» и все большего дистанцирования от тоталитарного режима СССР, так и в силу наметившейся общности внешнеполитических интересов Советского Союза и Германии, которую Сталин, из-за ограниченности выбора вариантов поведения на международной арене, «разглядел» значительно раньше, чем Гитлер. Сочетание прежде всего этих факторов в условиях динамично развивавшейся международной обстановки оказало большое влияние на формирование внешнеполитического курса СССР. При этом в послемюнхенский период одним из существенных элементов многоходовой комбинации по достижению «дружбы, скрепленной кровью» с «третьим рейхом» стали для Кремля отношения с Польшей.

Как уже отмечалось выше, в преддверии Мюнхенской конференции напряженность в них возросла. Затем ее отзвуки еще некоторое время были заметны на страницах советской печати¹⁹⁴, но скорее это была уже инерция прежних дипломатических баталий. Советское руководство наметило новую тактическую линию в отношении Польши, которая на ближайшее время была избрана объектом серьезных дипломатических усилий. Их целью являлось разорвать или, по крайней мере, резко ослабить сформировавшийся, как представлялось в Москве, тандем Варшавы и Берлина. Причем отнюдь не для того, чтобы сблизиться с Варшавой, а исключительно для того, чтобы осложнить, насколько возможно, польско-германские отношения, создав тем самым основу для сближения с «третьим рейхом» прежде всего за счет Польши.

Первым звеном в этой комбинации было снятие напряженности в советско-польских отношениях путем активизации дипломатических контактов. Это потребовало определенных усилий. В качестве средства вовлечения Варшавы в дипломатические переговоры было избрано... запугивание ее перспективой советско-германского сближения с «логически» вытекающими из него последствиями для Польши. Впервые этот «пробный шар» в послемюнхенский период был запущен Потемкиным в беседе с французским послом в СССР Р. Кулондром уже 4 октября 1938 г. При этом заместитель наркома иностранных дел не сказал абсолютно ничего нового в сравнении с изложенным им же, но под псевдонимом, в журнале «Большевик» в апреле 1938 г. (см. выше), заметив, что «Польша подготавливает свой четвертый раздел»¹⁹⁵. Эта же мысль, но уже в форме недвусмысленного предупреждения, вскоре была представлена более широкому кругу зарубежных дипломатов на страницах «рупора» Наркоминдела. В статье «Что может ожидать польских агрессоров?», в частности, говорилось: «Вступив на путь агрессии и империалистических аннексий, Польша сама рискует стать жертвой этой политики в ближайшем будущем»¹⁹⁶.

Так или иначе не прошло и 10 дней после того, как Польша реализовала свой ультиматум Чехословакии, оккупировав ее Тешинскую область, как посол Гжибовский был принят Потемкиным. В состоявшейся 2-х часовой беседе выделим два момента. Заявление Потемкина, что Москва готова к сотрудничеству и «никакая протянутая Советам рука не повиснет в воздухе»¹⁹⁷. И не менее важное — полное отсутствие каких-либо упоминаний по поводу соучастия Польши в разделе Чехословакии. Последнее было крайне важным симптомом, демонстрировавшим желание Москвы «забыть» о случившемся и сделать «шаг навстречу». И в Варшаве этот сигнал был воспринят. Почему? Представляется наиболее вероятным, что Бек был немало разочарован тем, что Польша не оказалась в числе участников Мюнхенской конференции, а также уже проявившемся противодействием Берлина установлению общей польско-венгерской границы. В подобной ситуации (пакет германских предложений Польше еще не был вручен) Бек был заинтересован в том, чтобы оказать косвенный нажим на Берлин, начав контригру и открыто продемонстрировав стремление к поддержанию политики «равноудаленности», путем некоторого выравнивания баланса в отношениях с соседом Варшавы на востоке. В этой связи беседа Потемкина с Гжибовским 8 октября пришлась как нельзя кстати. Получив отчет о ней, министр иностранных дел направил послу в Москве инструкции, согласно которым Гжибовскому следовало «поддерживать дружественные беседы и продвигаться в направлении уже продемонстрированной Потемкиным разрядки в наших непосредственных отношениях»¹⁹⁸.

Новая встреча Гжибовского с Потемкиным 20 октября положила начало серии бесед польского дипломата с руководством Наркоминдела, на основе высказанного послом предложения «подумать о существенном улучшении... взаимоотношений»¹⁹⁹. И хотя в данном случае Гжибовский определенно вышел за рамки полученных инструкций, что не ускользнуло от внимания его собеседника²⁰⁰, но тем не менее процесс пошел... Последовавший интенсивный обмен мнениями в Москве обнаружил стремление советской стороны придать сближению двух стран как можно более весомый характер, например, включив в текст коммюнике пункт о консультациях по проблемам, представляющим взаимный интерес. Полностью отдавая себе отчет в невозможности, даже если бы случилось невероятное и Варшава согласилась бы с этим предложением, реализовать его на практике, руководство НКИД тем не менее настаивало на включении пункта о консультациях в текст коммюнике²⁰¹. Последнее объяснялось тем, что таким образом увеличивались шансы на использование «польского фашизма»²⁰² в качестве эффективного рычага давления на Германию. Вместе с тем, позиция, занятая руководством Наркоминдела во время бесед с польским послом, отличалась заметной гибкостью и даже уступчивостью, что особенно проявилось в согласии на опубликование именно польского проекта совместного коммюнике²⁰³. Это подтверждает предположение, что в Кремле большое значение придавали самому факту публикации и потому шли на уступки, касавшиеся его содержания.

Однако эта «покладистость» не исключала давления на Варшаву по другим каналам. Так, меньше чем за неделю до опубликования совместного коммюнике, в «Известиях» появилась статья собкора газеты в Праге, «раскрывающая» гипотетические планы Берлина, нацеленные на поэтапное расчленение Польши. При этом автор, как бы совершенно естественно, проецировал Мюнхенские соглашения на дальнейшее развитие германо-польских отношений. «Если можно было превратить Чехословакию в вассальное "триединое" государство, — говорилось в статье, — якобы... утверждая ее национальную самостоятельность, усиливая ее этнографическую гомогенность путем отторжения областей с иным национальным населением и путем ее реорганизации на федеративных началах — то почему этого нельзя сделать в Польше? Коридор, Познань и польская Силезия отлично могут играть роль Судетов для "самоопределения" тамошних немцев... Почему не превратить и Польшу в триединое государство поляков, белорусов и украинцев, вернув немецкие части Польши обратно Германии?» Подкидывая подобного рода «разоблачительные» идеи, в Кремле не забывали и о своих собственных интересах, как бы невзначай дав понять в той же публикации, что вовсе не собираются при этом только присутствовать: «Кто знает, может быть, украинский народ "самоопределится" в Польше и иным путем»²⁰⁴.

В целом, инспирированное в печати и по дипломатическим каналам давление на Варшаву не принесло желаемых в Москве результатов. Оно не оказало никакого влияния ни на содержание польско-советского коммюнике, ни на состояние польско-германских отношений, развитие которых зависело совсем от других причин. Не оправдала себя, как показали последующие события, и оценка внешнеполитической тактики Бека в отношении СССР, сделанная руководством Наркоминдела: «Гитлеру дано понять, что в случае нужды Польша протянет руку за помощью и к Советскому Союзу»²⁰⁵. В действительности, польское руководство не собиралось ни при каких обстоятельствах обращаться за помощью к СССР (Гитлер об этом знал и всегда учитывал это обстоятельство в своих расчетах), но в конкретной внешнеполитической ситуации поздней осени 1938 г. оно было по ряду причин заинтересовано в нормализации (никак не более!) польско-советских отношений, особенно в развитии торгово-экономических связей и в подтверждении приверженности обоих государств ранее заключенным договорам.

Однако опубликованное в советской и польской прессе 27 ноября 1938 г. коммюнике о беседах наркома иностранных дел Литвинова и посла Гжибовского²⁰⁶, подтверждавшее в самой общей форме приверженность СССР и Польши договору о ненападении (1932 г.), как гарантирующему «нерушимость мирных отношений между обоими государствами», не удовлетворило в полной мере ни одну из сторон. Весьма разочарованы были в Москве, где Литвинов охарактеризовал этот документ как «довольно бесцветный»²⁰⁷. В свою очередь, руководство польского МИД определенно опасалось, как бы опубликованное коммюнике не было излишне болезненно воспринято в Берлине (Бек все еще мыслил категориями, когда Польша вела диалог с Германией на равных), и в связи с этим решило подготовить специальное сообщение, которое Отдел печати распространил только среди германских корреспондентов. В нем, в частности, говорилось, что «опубликованная только что польско-советская декларация преследует лишь цель нормализации отношений» между двумя странами и «является результатом советской инициативы». Польша же «в своей внешней политике всегда придерживалась той точки зрения, что участие Советского Союза в европейской политике излишне»²⁰⁸.

Напротив, советское руководство, обеспокоенное тем, будто давление на Берлин явно не получается, всячески старалось создать впечатление, что реальная ценность совместного коммюнике неизмеримо выше, чем можно заключить из опубликованного текста. 27 ноября Сталин принимает решение использовать этот документ для дальнейшего втягивания Польши в переговорный процесс. С этой целью экстренно оформляется решение Политбюро, направленное на оперативное решение ряда вопросов, неоднократно поднимавшихся польской стороной: расширение торговли, восстановление польского кладбища в Киеве и католического костела в Москве, предоставление польскому посольству сведений об арестованных в СССР польских гражданах и др.²⁰⁹. В соответствующем духе была выдержана и появившаяся на следующий день передовая статья в «Известиях» «СССР и Польша»²¹⁰. Ее содержание далеко выходило за рамки не только коммюнике, но и предшествовавших ему бесед руководства Наркоминдела с польским послом. Так, например, в последних ничего не говорилось «о стремлении обеих сторон к укреплению мира в Восточной Европе». Адресованная Польше заключительная фраза статьи одновременно являлась одним из элементов давления на Германию: «Всякая страна, действительно желающая в послемюнхенской обстановке укрепить свою безопасность, должна считаться с Советским Союзом, как с могучим фактором мира, и может рассчитывать на его поддержку».

Таким образом, если в Варшаве всячески пытались свести до минимума впечатление об антигерманской направленности польско-советского документа, делая это весьма старательно и потому заметно для наблюдателей, то советская сторона предпринимала все возможное, чтобы оттенить именно эту направленность опубликованного коммюнике. В этих целях в центральных органах печати помещались прежде всего те выдержки из зарубежных газет, в которых высказывались предположения именно об антигерманском «острие» советско-польского коммюнике, как отражающего, не в последнюю очередь, охлаждение в германо-польских отношениях²¹¹. Однако сколько-нибудь ощутимого результата эти усилия не дали. Германский посол в СССР граф Ф.В. фон Шуленбург быстро дал оценку одной из сторон, хотя и не главной, этой дипломатической акции, а также поднятой вокруг нее шумихи, однозначно интерпретировав происшедшее как стремление Москвы внести разлад в германо-польские отношения путем заигрывания с Варшавой²¹².

Последнее, несомненно, также имело место, так как руководство Наркоминдела и особенно Сталин располагали уже весьма обширной информацией по дипломатическим и разведывательным каналам о сути пакета германских предложений Польше²¹³. Советское руководство очень внимательно отслеживало «температуру» на германо-польских переговорах, определяя тактическую линию в отношениях с Польшей в зависимости от их развития. До тех пор пока состояние этих переговоров (по оценкам Москвы) оставляло надежду на достижение какого-то компромисса между Берлином и Варшавой, советская сторона не прекращала усилий по «наведению мостов» в отношениях с Польшей. Причем предпринимаемые Москвой шаги в этом направлении носили как вполне официальный, так и неофициальный, порой даже откровенно провокационный характер, преследовавший одну единственную цель — утечку информации. К числу последних относился и активный зондаж, предпринятый в середине декабря 1938 г. советским военным атташе в Литве майором М. Коротких в беседе с польским военным атташе полковником Л. Миткевичем. Советский представитель, хорошо осведомленный о критическом отношении своего собеседника к внешней политике Бека, развил план создания советско-польского военного союза в рамках широкой антигерманской коалиции, в формировании которой Польше отводилась роль силы, консолидирующей страны между Черным и Балтийским морями. При этом было подчеркнуто, что первостепенным вопросом, требующим урегулирования, является согласие Польши на введение Красной Армии на территорию государств Балтии при первых же признаках германской агрессии²¹⁴. По завершении этой встречи польский военный атташе отправил подробное донесение в генеральный штаб, откуда на него никакой реакции не последовало²¹⁵. Последнее было совершенно естественно, принимая во внимание отношение польских военных кругов к Советскому Союзу вообще, не говоря уже о возможности активного сотрудничества с ним на международной арене, а тем более — в военной области. Не менее очевидно и то, что те лица в Москве, которые инициировали подобный «зондаж», не могли не отдавать себе отчета в бесперспективности такого шага. Это, в свою очередь, придает большую весомость предположению, что от сделанного советским военным атташе своему польскому коллеге предложения и не ждали никакого результата, кроме одного — утечки информации о самом факте беседы по поводу планов создания антигерманской коалиции с участием Польши.

Показательна была и история заключения торгового договора и ряда сопутствующих ему соглашений. О прибытии польского представителя в ранге директора департамента министерства промышленности и торговли в Москву было официально сообщено в печати²¹⁶. По завершении его рабочего визита было опубликовано «Сообщение ТАСС» о состоявшемся обмене мнениями по вопросу значительного увеличения торгового оборота, а также о проведении в январе 1939 г. торговых переговоров между двумя странами²¹⁷. Одновременно в ходе визита был подписан двусторонний протокол о предстоявших торговых переговорах²¹⁸. Последние начались в Москве 19 января 1939 г. и завершились ровно через месяц подписанием торгового договора²¹⁹, ставшего первым подобного рода соглашением в истории двух государств.

Однако атмосфера, в которой проходили переговоры, на протяжении января — февраля постепенно ухудшалась²²⁰, что, в конечном счете, сказалось на содержательной стороне подписанного договора (сокращение объема товарооборота, отсутствие соглашения о транзите), не говоря уже о его последующей реализации. Спустя еще полтора месяца, к концу марта 1939 г. практически не осталось и следа от акцентирования Москвой внимания на советско-польском сближении, в том числе и в области торговых отношений. Теперь польский посол вынужден был обращать внимание руководства Наркоминдела на серьезные проблемы, возникшие в связи с только что заключенным договором²²¹. Очевидно, по мере того как у Сталина и в Наркоминделе стала накапливаться информация о все более обострявшихся германо-польских отношениях, интерес Москвы к демонстрации сотрудничества с Варшавой стал резко убывать²²². Необходимость в «польской карте» явно отпала. Более того, нежелательно было создавать впечатление в Берлине, что СССР связан с Польшей какими-либо обязательствами о поставках военного назначения. И в этой связи весьма примечателен выбор времени для осуществления на первый взгляд не очень броской, но чрезвычайно серьезной внешнеполитической акции, наглядно показавшей, где находилось приоритетное направление в политике Кремля. Спустя считанные дни после того как польско-германские переговоры окончательно зашли в тупик и фактически прекратились, спустя всего несколько дней после того как Н. Чемберлен заявил о предоставлении гарантий Польше и западной дипломатией были предприняты первые робкие шаги по установлению контактов с СССР в условиях динамично ухудшавшейся на протяжении марта международной обстановки, Сталин одобряет инициативу Литвинова²²³ о публикации совершенно недвусмысленного «Сообщения ТАСС». В последнем опровергались утверждения некоторых органов французской печати о якобы взятых СССР на себя обязательствах «в случае войны снабжать Польшу военными материалами и закрыть свой, сырьевой рынок для Германии»²²⁴ (выделено мной. — Авт.).

Вне зависимости от того, преследовалась ли этой публикацией цель оказать давление на западные державы (здесь можно строить только не очень аргументированные предположения), она сама по себе содержала поистине бесценную для Берлина стратегическую информацию²²⁵. Одновременно «Сообщение ТАСС» свидетельствовало о том, что Кремль более не рассматривает Польшу как средство давления на «третий рейх». Эта тактика себя не оправдала — ухудшение германо-польских отношений никак не было связано с демонстративными усилиями Москвы по сближению с Варшавой. Не дала она ничего и в плане осуществления основного замысла Сталина — достижения соглашения с Берлином, который по-прежнему оставался глух ко всем сигналам, посылаемым Кремлем. Продолжать заигрывать с Польшей было уже и небезопасно, особенно в обстановке динамизации внешней политики Германии и связанного с ней усиления международной напряженности. Теперь в качестве средства давления на Берлин должна была выступить угроза заключения союза СССР с западными державами.

Итак, конец марта — начало апреля 1939 г. знаменовал собой рубеж в политике Германии и СССР по отношению к их соседу — Польше. В одном случае — начало перехода от политико-дипломатического давления на Польшу к подготовке силового решения «польской проблемы», в другом — поворот от использования фактора сближения с Польшей как средства влияния на германо-польские и германо-советские отношения к сведению до минимума советско-польских отношений и их значения для внешней политики Кремля. Синхронность этих двух процессов уже несла в себе зародыш тех стратегических клещей, с реальностью которых до того самого момента, когда они сомкнулись, не желало считаться высшее польское руководство, но на которые давно сделал ставку Сталин.

* * *

На завершающем мирный период германо-польских отношений этапе в политике «третьего рейха» можно условно выделить три фазы: 1) (апрель — начало третьей декады мая 1939 г.) — беспрецедентное политико-дипломатическое давление на Польшу и одновременно интенсивное планирование военной операции против нее на фоне все еще сохранявшихся у Гитлера надежд, что предпринимаемые усилия приведут к желательному, а не вынужденному варианту; 2) (23 мая — начало августа) — принятие Гитлером окончательного решения о войне с Польшей и ее практическая подготовка на фоне усилий немецкой дипломатии по внешнеполитическому обеспечению польской кампании; 3) август — резкая активизация пропагандистского наступления на Польшу, завершение подготовки вермахта к нападению на нее на фоне достижения решающего внешнеполитического успеха — заключения пакта о ненападении с СССР.

Несмотря на то, что 11 апреля 1939 г. Гитлер утвердил директиву о единой подготовке вооруженных сил к войне на 1939—1940 гг., важнейшей частью которой являлся план (общий замысел операции) нападения на Польшу, это еще не означало, что он принял окончательное решение на этот счет. Гитлер подписал директиву спустя неделю после того, как ее проект был представлен ему на рассмотрение. Не исключено, что фюрер мог внести определенные изменения и дополнения в ее политическую преамбулу. На это предположение наводит достаточно противоречивый характер последней, отражающий скорее политический, а не военный подход к проблеме. Так, директива начиналась с не вызывавшей двоякого толкования целеустановки: «Позиция Польши на данном этапе требует от нас осуществления особых военных приготовлений..., чтобы при необходимости исключить всякую угрозу с ее стороны даже на отдаленное будущее». Однако следующий абзац преамбулы уже явно не стыкуется с предыдущим. В нем говорится: «Отношения Германии с Польшей и в дальнейшем должны строиться с учетом нежелательности всяких трений. Но если Польша изменит свою политику применительно к Германии, базировавшуюся до сих пор на тех же принципах, что и наша политика в отношении Польши (! — см. первую фразу преамбулы. — Авт.) и займет позицию, создающую угрозу рейху, то, несмотря на существующий договор, может оказаться необходимым решить проблему Польши окончательно»²²⁶ (выделено мной. — Авт.).

Приведенный отрывок директивы убедительно свидетельствует об отсутствии определенности на начало апреля 1939 г. в оценке политической ситуации, даже состояния собственно германо-польских отношений. И это также является веским аргументом в пользу предположения, что окончательного решения о войне с Польшей Гитлер в то время еще не принял. Генерал В. Варлимонт, временно исполнявший весной 1939 г. обязанности начальника штаба оперативного руководства ОКВ, вскоре после окончания войны в письменных показаниях, данных под присягой, заявил, что, согласно переданным ему Кейтелем указаниям Гитлера, в разрабатываемой директиве необходимо было отразить, что «военные приготовления Германии пока преимущественно направлены на то, чтобы усилить дипломатическое давление, которое и впредь стремилось оказывать на Польшу»²²⁷.

Действительно, давление на Польшу, хотя и приняло иные формы, нарастало на протяжении апреля — мая 1939 г. Уже 5 апреля посольство в Варшаве получило указание прекратить обсуждение пакета германских предложений и польских контрпредложений. При этом особо подчеркивалось, что предложение, сделанное фюрером, было «единственным в своем роде», значение которого «польское правительство, по-видимому, осознало не в полной мере»²²⁸. Одновременно с целью понижения уровня дипломатических контактов послу Мольтке было предложено незамедлительно отправиться «в отпуск» в Германию. Создавалось впечатление, что Берлин осуществляет своего рода дипломатическую обструкцию, близкую замораживанию двусторонних отношений, являющемуся в свою очередь нередко симптомом их последующего разрыва.

Вместе с тем Гитлер по-прежнему сдерживал пропагандистскую машину рейха. Как гласила «особо доверительная» установка для прессы германского МИД от 6 апреля, «дверь перед Польшей не должна захлопываться! Ее следует, самое большее, так немножко прикрыть, чтобы одна щель все еще оставалась открытой для возможных дальнейших переговоров»²²⁹.

К этому же времени относятся и другие средства политико-дипломатического давления на Польшу, После заключения 22 марта 1939 г. соглашения с Бухарестом, обеспечившего «третьему рейху» «огромное влияние» на экономику Румынии²³⁰, Гитлер решил использовать эту страну в качестве одного из своих каналов влияния на польское руководство. В беседе с министром иностранных дел Румынии Г. Гафенку 19 апреля фюрер, коснувшись, в частности, вопроса о позиции Польши, заметил, что Бек совершил ошибку, отправившись на переговоры в Лондон²³¹, а не в Берлин. Он был совершенно искренен, говоря, что «никогда не поймет изменений, которые произошли в позиции Польши», что вполне «может стать роковым для нее». По всей видимости, Гитлер стремился убедить своего собеседника, а с его помощью и польское руководство, что все еще можно «исправить». При этом тональность его высказываний нисколько не была угрожающей, скорее наоборот. Это общее впечатление не изменила и довольно категоричная реплика рейхсканцлера, касающаяся Данцигского вопроса, который, по его мнению, «должен быть урегулирован в кратчайший срок, и он будет урегулирован, какими бы ни были политические комбинации г-на Бека»²³². Однако все это было лишь прелюдией к крупномасштабной политико-пропагандистской акции Гитлера, его многочасовому выступлению в рейхстаге 28 апреля²³³.

«Польская проблема» заняла в нем, хотя и не слишком большое, но весьма значимое место. Изложив историю своих предложений Варшаве по «генеральному урегулированию» двусторонних отношений и при этом, представив Польшу не как «дающую», а как «получающую» сторону (т. к. «Данциг никогда не был польским»), Гитлер выразил сожаление в связи с тем, что его предложения были отклонены. Далее, интерпретировав недавние польско-британские договоренности о взаимопомощи как одностороннее нарушение Польшей германо-польского соглашения (1934 г.) о ненападении, фюрер объявил его «более не существующим!»²³⁴. Когда денонсируется договор о ненападении между двумя государствами, то, казалось бы, очевидно, что может последовать дальше. Однако в тот момент задача Гитлера состояла не в том, чтобы предуведомить о своих дальнейших намерениях, а, совсем напротив, в оказании максимального давления на польское руководство как самим фактом аннулирования соглашения, так и оставлением в полном неведении о возможных последствиях этого шага. С этой целью Гитлер (причем совершенно неожиданно для присутствующих) заявил, что все сказанное выше отнюдь «не означает изменения моей принципиальной позиции к указанным проблемам», т. е. «если польское правительство придает значение тому, чтобы придти к новому договорному урегулированию отношений с Германией, то я буду это только приветствовать, правда, при условии, что подобное урегулирование будет тогда основываться на совершенно четких и одинаково связывающих обе стороны обязательствах»²³⁵.

Выступление Гитлера в рейхстаге со всей очевидностью обнаруживает его намерение как можно сильнее устрашить Польшу вполне вероятной перспективой войны, что, по его мнению, теперь уже неизбежно должно было понудить польское руководство к принятию его требований. Оставим в стороне вопрос об оправданности подобных расчетов. Здесь важнее констатировать все еще сохранявшееся в конце апреля 1939 г. у Гитлера стремление разрешить «польскую проблему» с помощью мощного политико-пропагандистского давления, правда, уже принявшего формы латентной угрозы войной. Соответственно была сориентирована и пропагандистская машина. Сразу же после выступления Гитлера шеф отдела прессы при имперском правительстве Х. Фритче отдал следующее распоряжение: «В отношении Польши пока все остается согласно прежним директивам. Мы не стремимся начинать большую полемику... При случае та или иная газета может в несенсационной форме... сообщить о внутренних беспорядках (в Польше. — Авт.). Но сверх этого — ничего!»²³⁶

Нет сомнения, что в Берлине с нетерпением ожидали реакции польского руководства на речь Гитлера. Тем более, что несмотря на временами наступательный тон польской прессы, по дипломатическим каналам на протяжении апреля поступала информация о крайне нервном состоянии Бека, высказывавшегося в приватных беседах о стремлении разрешить германо-польские противоречия «путем мирных переговоров»²³⁷. Одновременно польские дипломаты не уставали подчеркивать неизменно негативное отношение Варшавы к вопросу об участии их страны в каких-либо внешнеполитических и, тем более, военных комбинациях совместно с Советским Союзом, на чем, в частности, настаивали в Лондоне. Тем самым, как отмечали немецкие дипломаты, Польша вновь пыталась доказать, что «она представляет собой европейский барьер против большевизма»²³⁸. Эти и подобные им сообщения, хотя и не создавали оснований для избыточного оптимизма, фиксировали достаточно сложное положение Польши, которая, обретя британские гарантии о помощи, заручилась скорее моральной поддержкой со стороны западных держав, но при этом вряд ли могла рассчитывать на их реальную помощь в конкретные сроки²³⁹.

Однако политики и дипломаты «третьего рейха» вряд ли в полной мере отдавали себе отчет в том, насколько сложной была ситуация, в которой оказалось в тот момент польское руководство и, особенно, министр иностранных дел Бек. Речь ведь не шла теперь о выборе между «да» и «нет» германским требованиям, этот выбор был сделан раньше. Но теперь, произнося это «нет» публично, Бек фактически должен был признать; фиаско всей своей предшествовавшей внешней политики. Последняя оказалась несостоятельной как в силу нереальности осуществления принципа «равноудаленности» в отношениях со, своими соседями на западе и на востоке, полностью исключавшей к тому же саму возможность договоренности между ними, так и из-за ошибочности инициированного лично Беком нарушения вышеназванного принципа в пользу политики, хотя и ограниченного, но достаточно интенсивного, особенно в 1938 г., сотрудничества с нацистской Германией, способствовавшей серьезному нарушению баланса сил в Центральной Европе и на континенте в целом в пользу Берлина.

В такой обстановке Бек 5 мая 1939 г. произнес на специальном заседании Сейма большую речь, в которой был дан ответ на выступление Гитлера в рейхстаге. При всей готовности продолжить переговоры с Германией на равноправной основе, в ней перед всем миром была обозначена зримая черта, за которой уже не было места для компромисса с ультимативными требованиями нацистского руководства. Министр иностранных дел закончил свою речь не без патетики, но с твердостью, достойной уважения: «Мы, поляки, не знаем понятия "мир" любой ценой. В жизни людей, народов и государств существует только одно благо, которое не имеет цены — честь»²⁴⁰.

Нетрудно догадаться, что официальный Берлин с явным неудовольствием воспринял речь Бека. Впервые после нее официоз «Фелькишер Беобахтер» обрушился с персональными нападками на руководителя польской внешней политики²⁴¹, который до того момента был своего рода «священной коровой» у немецкой прессы²⁴². Дипломатические и разведывательные источники рейха сообщали о большом подъеме в польском общественном мнении, вызванном этой речью. В конфиденциальной информации обращалось внимание на «объединение польских националистов и шовинистов вокруг польского министра иностранных дел» и укрепление тем самым внешнеполитического курса, подтвержденного в его выступлении. В этих условиях делался вывод: вариант действий, связанный с подрывом Польши изнутри, путем ее «судетизации», неосуществим²⁴³.

Верховное командование вермахта и генеральный штаб сухопутных войск, казалось, не обращали никакого внимания на пикировку между Берлином и Варшавой, продолжая вести планомерную разработку оперативных планов и организационно-штабных мероприятий, согласно полученным еще в конце марта указаниям. В конце апреля главком сухопутных войск Браухич уже представил Гитлеру первый вариант планируемых операций против Польши²⁴⁴, а начальник генерального штаба генерал Ф. Гальдер — предварительный график развертывания сухопутных войск, которое началось в мае²⁴⁵. Спустя несколько дней Гальдер опробовал уже имевшиеся разработки кампании против Польши в ходе ежегодной штабной игры на местности, которую он проводил на этот раз в Силезии со 2 по 11 мая²⁴⁶. В отличие от довольно острых дискуссий, имевших место в среде высшего генералитета по поводу решения Гитлера о войне против Чехословакии²⁴⁷, весной — летом 1939 г. ничего похожего не наблюдалось. Преемник генерала Л. Бека на посту главного мозгового центра вермахта — генерального штаба сухопутных войск — Гальдер к этому времени уже настолько уверовал в политический талант фюрера, что, как стало известно из недавно обнаруженного фрагмента записи его доклада, сделанного перед генералами и офицерами генштаба предположительно во второй половине апреля 1939 г., прямо-таки излучал оптимизм и «рвался в бой». Фактически еще до принятия окончательного политического решения о войне с Польшей, он заявил: «...Польша должна быть скорейшим путем не только разбита, но ликвидирована... все равно, нападут ли в нынешней обстановке Франция или Англия на западе, или нет...»²⁴⁸.

И тем не менее Гитлер все еще выжидал, что лишний раз свидетельствует, насколько непросто давалось ему предстоящее решение, насколько нежелательный вариант развития событий навязывала ему Польша. И только к 23 мая его позиция обрела большую определенность. Именно в этот день Гитлер изложил свои взгляды на международную обстановку и свои последние военно-политические решения перед узким составом высшего военного руководства²⁴⁹. Не имея возможности в рамках данной главы проанализировать весь комплекс военно-политических вопросов, затронутых Гитлером в многочасовом выступлении (к сожалению, до сих пор так и не ставшем предметом специального исследования), остановлюсь только на тех сдвигах, которые к этому времени произошли в его отношении к «польской проблеме». Суммированно они выглядели так.

Во-первых, Гитлер фактически признал ошибочность ставки на Польшу в ходе планируемой им войны против западных держав («Поляки не представляют собой дополнительного врага. Польша всегда будет на стороне наших противников»), а тем самым и нереалистичность своих многомесячных усилий по достижению соглашения с польским руководством. Во-вторых, Гитлер также признал, что его расчеты на втягивание Польши в Антикоминтерновский пакт как гарантию обеспечения германского тыла (против СССР) оказались несостоятельны. («Польша — также сомнительный барьер против России».) Правда, это признание выглядело как результат некоего умозаключения, а не как следствие негативной позиции Польши в этом вопросе. В-третьих, констатировав неотделимость решения «польской проблемы» от столкновения с западными державами, Гитлер не смог предложить удовлетворительного, с военной точки зрения, выхода из сложившейся ситуации («столкновение с Польшей, начатое нападением на нее, приведет к успеху только в том случае, если Запад останется вне игры». «Уверенности в том, что в ходе германо-польского столкновения война с Западом исключена, нет; в случае ее возникновения... лучше напасть на Запад и при этом одновременно покончить с Польшей». «Одновременного столкновения с Западом (Францией и Англией) ни в коем случае допустить нельзя»). Как видно, установки явно противоречат друг другу и на горизонте определенно возникает перспектива войны на два фронта, которая была кошмаром для нескольких поколений германских политиков и генштабистов. В-четвертых, Гитлер лишь мельком коснулся не менее серьезной, хотя и чисто гипотетической ситуации — создания союза западных держав и СССР, заметив: такой союз «побудил бы меня напасть на Англию и Францию, нанеся им несколько уничтожающих ударов». Что в этой ситуации предстояло делать с Польшей, оставалось совершенно неясным. По всей видимости, фюрер, выступая перед руководством вермахта, не мог просто обойти эту проблему, как якобы несуществующую, но и не стремился ее развивать. В-пятых, Гитлер оставил практически без внимания вопрос о союзниках Германии. И это при том, что накануне был подписан «Стальной пакт» с Италией, а из его беглого упоминания Японии можно было заключить, что последняя «относилась к совместным с нами действиям (против Запада. — Авт.) холодно». И с этой точки зрения, международная обстановка, в которой «третьему рейху» предстояло начать войну с Польшей и скорее всего вести войну также против западных держав, выглядела не слишком радужно. В-шестых, отдавая себе отчет в сложности международного положения, в котором оказалась Германия, Гитлер формулирует главную задачу на предстоящие месяцы — «изолировать Польшу», а чтобы у присутствующих не создавалось впечатление о неразрешимости этого замысла, фюрер неожиданно вводит новый фактор: «не исключено, что Россия проявит свою незаинтересованность в разгроме Польши». Для подобного заключения у Гитлера к тому времени имелось уже достаточно оснований. В-седьмых, для него по-прежнему основной задачей остается война против западных держав, а «польская проблема» в любом случае — лишь производной от нее. Став препятствием на пути замыслов Гитлера, польское руководство поставило его в положение, когда у него не оставалось иного выбора, как принять решение «при первом подходящем случае напасть на Польшу». И последнее. Приняв политическое решение о войне с Польшей, Гитлер особо выделил то, что казалось само собой разумеющимся: «отдачу окончательного приказа о нанесении удара фюрер оставляет за собой». Что скрывалось за этой, несколько даже демонстративной, предосторожностью? Только ли стремление не напугать присутствующих фатальной неизбежностью сформулированных решений? По всей видимости, нет, если иметь в виду упоминавшийся выше сверхоптимистический доклад Гальдера. Скорее всего, Гитлер придавал очень большое значение вопросу изоляции Польши («Удача изоляции имеет решающее значение») и оставлял для себя известную возможность для маневра.

Сформулированные Гитлером в ходе совещания с верхушкой вермахта 23 мая 1939 г. решения и задачи стали важной, если не решающей, вехой на пути подготовки нацистской Германии к нападению на Польшу и тем самым, что не исключал и сам фюрер, к войне на два фронта, т. е. ко второй мировой войне.

Какие последствия могли иметь для Польши принятые Гитлером в конце весны 1939 г. решения, принимая во внимание как ее геостратегическое положение к этому времени, так и соотношение сил, которыми располагали Варшава и Берлин? На протяжении всего одного года (весна 1938 г. — весна 1939 г.) в результате резкой активизации экспансионистской политики «третьего рейха» на политической карте Европы произошли изменения столь значительного масштаба, что это непосредственно сказалось на стратегическом положении Польши. Вермахт получил возможность угрожать ее территории с севера, запада и юга, т. е. практически Польша была окружена, принимая во внимание все усиливающуюся прогерманскую ориентацию ее ближайших соседей — Венгрии и Румынии, а также характер отношений с СССР.

Конечно, геостратегические преимущества имеют значение не сами по себе, а лишь в качестве дополнения к военному инструменту государства, одно только военно-политическое руководство которого способно в полной мере использовать или свести на нет находящиеся в его распоряжении объективные факторы. Сравнение вооруженных сил Германии и Польши к началу войны выглядело явно не в пользу последней. И хотя по численности восточная группировка вермахта превосходила Войско Польское ненамного — всего в 1,15 раза, даже количество пехотных дивизий с обеих сторон было одинаковым — по 37. Однако на этом даже чисто арифметическое равенство заканчивалось, ибо немецкая пехотная дивизия значительно превосходила по огневой мощи и мобильности соответствующее ему польское соединение²⁵⁰. Вермахт располагал 6 танковыми и 9 моторизованными дивизиями, в то время как Войско Польское — только 1-й танковой бригадой. Преимущество немцев в бронемашинах было в 4,8, в самолетах — в 2,1 раза и т. д. Правда, поляки имели абсолютное — 11-кратное превосходство в кавалерии²⁵¹. К этому надо добавить, что все вооружение вермахта (от стрелкового до бронетехники и самолетов) по своим тактико-техническим данным превосходило польское, да и ограниченные мощности польской военной промышленности не были в состоянии в значительной мере обеспечить им войска²⁵². Таким образом, очевидно, что речь шла о противостоянии современного, мобильного и высокомеханизированного вермахта и отстающего от него в развитии, как минимум, на 10 лет Войска Польского.

Вермахт имел еще и то совершенно неоспоримое преимущество, что располагал тщательно разработанным общим оперативным планом войны с Польшей, дополненным и уточненным соответствующими планами трех видов вооруженных сил, которые на протяжении лета были полностью согласованы, утверждены и направлены в войска. С мая 1939 г. постепенно набирали размах организационно-мобилизационные мероприятия вермахта, а в начале августа началась уже скрытая передислокация отдельных подразделений в Восточную Пруссию, т. е. через Польский коридор, под видом плановых осенних маневров, а также якобы для участия в торжествах по случаю 25-й годовщины битвы под Танненбергом²⁵³. Возможность тоталитарного режима осуществлять крупный комплекс мероприятий мобилизационного характера без официального объявления общей мобилизации также создавало серьезные преимущества в развертывании вермахта.

Военное превосходство Германии в предстоящей войне складывалось не только из тех или иных преимуществ, созданных политической и военной машиной «третьего рейха», но и из серьезных недостатков и упущений во внешней политике Польши в предвоенные годы, ее военной доктрине, состоянии военной промышленности и материально-техническом оснащении вооруженных сил. Весьма характерно, что, несмотря на заключенный в 1932 г. польско-советский договор о ненападении, СССР вплоть до конца января 1939 г. рассматривался в качестве основной угрозы Польше. Последние оперативные планы в связи с этим были подготовлены польским генштабом еще зимой 1938/39 г.²⁵⁴ Только в феврале 1939 г. маршал Рыдз-Смиглы дал указание о детальной разработке оперативного плана войны на западе, т. е. против Германии. Однако разработка этого плана была во многом перечеркнута событиями марта 1939 г., резко ухудшившими оборонительные возможности Польши. В конечном счете польский оперативный план войны с Германией так и не был никогда завершен²⁵⁵, хотя существовавший вариант исходил в общем и целом из правильной оценки германских наступательных группировок.

Несмотря на то, что польская разведка уже к концу июня располагала обширной информацией о германских военных планах, доходившей до 80 процентов точности, о концентрации ударных группировок вермахта и направлении их главных ударов²⁵⁶, политическое руководство страны не смогло своевременно осуществить необходимые мобилизационные мероприятия. Важнейшей причиной этого была неуверенность польского политического и военного руководства в необходимости принятия крайних мер, которые, как оно опасалось, могли бы ввергнуть Польшу в войну с Германией²⁵⁷. Груз политической ответственности оказался явно непосилен для польских руководителей, хотя и нашедших в себе мужество первыми среди европейских политиков, подвергшихся всестороннему давлению, сказать «нет» нацистским требованиям, но при этом не сделавших необходимых выводов из этого в сфере подготовки страны к неотвратимо надвигавшемуся нападению.

Очевидно, что Польша в одиночку была не в состоянии выстоять в борьбе с нацистской Германией. Поэтому ее руководство возлагало надежды на помощь западных держав²⁵⁸ в виде обещанного ей не позднее 15 дня после начала мобилизации наступления основных сил французской армии, а также массированных ударов английской и французской авиации по территории рейха. Однако это были расчеты, построенные на песке. Несмотря на заключение 25 августа англо-польского военного союза, Великобритания, игравшая в то время ведущую роль среди западных держав, не собиралась, да и не могла оказать широкомасштабную оперативную помощь Польше, т. к. облегчение положения последней в ходе войны с Германией совершенно не входило в планы западных держав, а ее вероятному поражению не придавалось сколько-нибудь важного значения.²⁵⁹

В Берлине располагали значительной информацией о намерениях Лондона и Парижа в связи с Польшей. На совещании с Браухичем и Гальдером 14 августа Гитлер отметил: «английский и французский генеральные штабы оценивают перспективы вооруженного конфликта очень трезво и не советуют» вмешиваться в него.²⁶⁰ Поэтому неудивительно, что когда Гитлер получил известие о подписанном 25 августа англо-польском соглашении о взаимопомощи, он, хотя и сдвинул якобы под влиянием данного события сроки нападения на Польшу с 26 августа на 1 сентября (вопрос об истинных мотивах этого переноса по-прежнему остается до конца неясным), но никаких принципиальных изменений в свои планы не внес. И это понятно, поскольку 23 августа он смог записать на свой счет крупнейший внешнеполитический успех — заключение пакта со Сталиным. Резюмируя его влияние на предстоявшую военную кампанию, Гитлер, сообщая высшему командованию вермахта о визите Риббентропа в Москву, констатировал: «теперь Польша находится в положении, в котором я хотел ее видеть».²⁶¹ Это, в свою очередь, означало, что, по мнению фюрера, поставленная им несколькими месяцами ранее важнейшая задача по изоляции Польши решена.

Последние недели перед нападением на Польшу наряду с большой дипломатической активностью, предшествовавшей заключению договора о ненападении с СССР²⁶², Берлин синхронно осуществлял два важных процесса, которые должны были, с одной стороны, накалить до предела польско-германские отношения, а с другой, убедить собственное население, но, особенно, общественное мнение западных держав, что во всем происходящем виноваты исключительно поляки. Речь идет о постоянном провоцировании пограничных и таможенных инцидентов, раздувании межнациональных конфликтов, прежде всего с участием представителей немецкого меньшинства в Польше, ставшего одновременно орудием и жертвой агрессивной политики «третьего рейха»²⁶³, и максимально широком освещении в печати любых фактов, бросавших тень на Польшу и поляков. При этом степень достоверности или хотя бы правдоподобия не имела никакого значения. Так, предпринимавшиеся Варшавой в последней декаде августа меры оборонительного характера, вызванные резко обострившейся обстановкой на германо-польской границе, интерпретировались в немецкой печати как «лихорадочные приготовления к войне».²⁶⁴ 25 августа на пресс-конференции в министерстве пропаганды журналисты получили указание «подать крупно на переднем плане» мобилизационные мероприятия Польши как «наступательные против Германии»; при таком освещении событий даже польские приграничные укрепрайоны должны были фигурировать не в качестве оборонительных сооружений, а как «исходные позиции для запланированного наступления»²⁶⁵. Нетрудно представить себе масштабы нацистской пропагандистской кампании в момент, когда польское руководство действительно объявило 30 августа о всеобщей мобилизации.²⁶⁶.

Выступая 22 августа перед верхушкой вермахта, Гитлер заявил, что даст «пропагандистский повод для развязывания войны, безразлично, будет ли он правдоподобен, или нет»²⁶⁷. Таким пропагандистским поводом стали подготовлявшиеся на протяжении нескольких недель СД и гестапо провокационные акции в отношении приграничных объектов на территории рейха, якобы исходившие с польской стороны²⁶⁸. Среди последних наибольшую известность получила «операция Танненберг» — инсценировка нападения переодетых в польскую военную форму лиц на немецкую радиостанцию в местечке Гляйвиц²⁶⁹. Именно эти провокации использовал Гитлер для оправдания агрессии против Польши, заявив в рейхстаге 1 сентября 1939 г.: «...с 4 час. 45 мин. утра открыт ответный огонь»²⁷⁰. «Незапланированная война» стала свершившимся фактом.

* * *

В докладе на XVIII партсъезде Сталин сформулировал основные принципы и задачи советской внешней политики на ближайшие годы, которые он, хотя и с известными отклонениями, проводил в жизнь вплоть до 22 июня 1941 г., когда стала очевидна их изначальная полная несостоятельность. Кредо этой политики составили 4 основных постулата, основывавшиеся на убеждении Сталина, что «вторая империалистическая война на деле уже началась»²⁷¹:

1) стремление любой ценой остаться вне войны, прежде всего путем уклонения от участия в каких-либо коллективных действиях, способствующих ограничению ее масштабов («не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»);

2) ставка на использование углублявшегося противостояния основных капиталистических группировок для удовлетворения территориальных притязаний на территории приграничных с СССР государств («Мы стоим за мирные, близкие и добрососедские отношения со всеми соседними странами, имеющими с СССР общую границу, ...поскольку они не попытаются нарушить, прямо или косвенно, интересы целости и неприкосновенности границ Советского государства» (выделено мной. — Авт.);

3) недифференцированный подход к главным игрокам на международной арене, фактически стиравший грань между политикой неагрессивных и агрессивных держав и, тем самым, прокладывавший путь для соглашения с последними («Мы стоим за мир и укрепление деловых отношений со всеми странами..., поскольку эти страны будут держаться таких же отношений с Советским Союзом, поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны»)²⁷².

4) Четвертый постулат не был прямо сформулирован Сталиным в докладе, будучи в то время без преувеличения не только его самым большим внешнеполитическим секретом, но и самой вожделенной целью. По мнению вождя, от ее успешной реализации в решающей степени зависела судьба и всех остальных внешнеполитических задач. Молотов, вероятно, наиболее посвященный в этот сталинский замысел, так скромно характеризовал его спустя полгода на IV сессии Верховного Совета СССР: «Тов. Сталин... еще тогда (в начале весны 1939 г. — Авт.) поставил вопрос о возможности других, невраждебных добрососедских отношений между Германией и СССР»²⁷³.

Правда, требовалось еще найти пути и методы этого сближения. Нужно было «не продешевить», обеспечивая интересы своего режима. Вместе с тем важно было и не утратить имидж последовательного борца за сохранение мира, оказывающего помощь жертвам агрессии, а всю ответственность за свою несостоятельность и в том, и в другом возложить на мюнхенских «провокаторов войны», как известно, привыкших «загребать жар чужими руками». События последующих месяцев показали, насколько виртуозно, хотя и не без помощи западных держав, эта тактическая установка Сталина была реализована в ходе англо-франко-советских переговоров по политическим и военным вопросам. При этом Польше или «польскому фактору» в Кремле отводилась роль сверхнадежного детонатора любых переговоров с западными державами.

Отношения с Польшей, перестав рассматриваться в Кремле в качестве рычага давления на Берлин, о чем уже упоминалось выше, вернулись в свое привычное состояние, для которого характерна была дипломатическая рутина. Ни резкое ухудшение международной обстановки, ни наличие реальных угроз самому существованию Польского государства не побудили даже попытаться изменить что-либо в этом отношении советское руководство, явно довольствовавшееся тем, что Польша за помощью к нему не обращалась²⁷⁴. И это при том, что объективно Польша, представлявшая собой важный барьер между СССР и Германией, должна была занимать большое место не только в политических и военно-стратегических расчетах Кремля, но и в дипломатических усилиях последнего. Вне зависимости от взаимоотношений с Польшей, сохранение ее государственной независимости и территориальной целостности, несомненно, отвечало национально-государственным интересам Советского Союза. Однако здесь, как и во многих других случаях, эти интересы вошли в резкое противоречие с субъективным фактором — взглядами и намерениями Сталина. Существование Польши — этого, по выражению главы советского правительства Молотова, «уродливого детища Версальского договора»²⁷⁵ — заботило Кремль весной — летом 1939 г. только в качестве разменной монеты в крупной политической игре.

Трудно представить себе, чтобы советское руководство всерьез могло рассматривать вопрос об оказании прямой или хотя бы косвенной помощи Польше в случае нападения на нее нацистского рейха. Вот как изображал позицию Кремля нарком Литвинов в строго конфиденциальном письме полпреду Сурицу от 11 апреля: «Нам говорят, что в наших интересах защита Польши и Румынии против Германии. Но мы свои интересы всегда сами будем сознавать и будем делать то, что они нам диктуют»²⁷⁶. Очевидно, что помощь Польше в их число не входила. Тогда возникает вполне закономерный вопрос: что же относилось к приоритетным внешнеполитическим интересам советского руководства в обстановке, когда возникла прямая угроза существованию соседнего с СССР государства? Оказывается, на первый план выдвинулись две основные задачи: 1) остаться вне надвигавшейся войны и 2) извлечь максимальную выгоду из этой войны. Причем, обе они были самым непосредственным образом связаны с политикой в отношении Польши.

В Кремле, несомненно, отдавали себе отчет в том, что конкретная договоренность СССР с западными державами резко увеличила бы вероятность его вовлечения в войну с Германией, и ради чего? Ради столь ненавистной Сталину Польши, о каждом километре территории которой пришлось бы в дальнейшем вести изнурительные переговоры с Лондоном и Парижем. Другое дело — достичь соглашения с руководством родственно-тоталитарного, национал-социалистического режима за счет Польши, а также ряда других суверенных государств, и при этом остаться вне войны, сохранив позицию «третьего радующегося», и спокойно наблюдать за последующим изнурительным противоборством рейха с западными державами. Как любил резюмировать некоторые свои полемические эскапады Сталин, «и дешево, и мило». В сущности, подобный политический пасьянс не представлял собой никакого особого изобретения, он, что называется, лежал почти на поверхности, не ускользнув, разумеется, от внимания зарубежных экспертов. Не случайно, в ходе беседы высокопоставленного сотрудника МИД К. Шнурре с временным поверенным в делах СССР в Германии Г.А. Астаховым 26 июля 1939 г., положившей начало форсированному дипломатическому наступлению Берлина на московском направлении, немецкий дипломат без обиняков выложил именно эти зримые краткосрочные «преимущества» (долгосрочных вообще не существовало, но об этом тогда, по всей видимости, знал только Гитлер), заявив: «что может предложить Англия России? В лучшем случае — участие в европейской войне и вражду с Германией...». В то время как Берлин мог бы предложить «нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт и... германо-русское соглашение относительно взаимных интересов»²⁷⁷.

О том, что подобные идеи возникли в Кремле значительно раньше, чем в рейхсканцелярии, свидетельствуют многие факты.

Приведем лишь два из них, имевших самое прямое отношение к вышеупомянутым замыслам Сталина. Еще в начале апреля 1939 г. Литвинов в письме полпреду в Германии Мерекалову сформулировал один из ключевых принципов в общем подходе высшего советского руководства к международным проблемам того времени: «Мы отлично знаем, что задержать и приостановить агрессию в Европе без нас невозможно, и чем позже к нам обратятся за нашей помощью, тем дороже нам заплатят»²⁷⁸. Как известно, в то время Запад, не говоря уже о Польше, не собирался «платить» Советскому Союзу за эвентуальное предоставление им помощи последней, не без оснований полагая, что ее оказание в конечном счете отвечает жизненным интересам СССР. Не знать этого в Кремле и в Наркоминделе не могли, во всяком случае для иллюзий на этот счет не было никаких серьезных оснований. Тогда, возможно, речь шла вовсе не о Западе... и как же в таком случае должно было обстоять дело с противодействием агрессии на континенте, которое неизбежно втягивало СССР в войну против Германии? На этот вопрос дал достаточно очевидный ответ уже преемник Литвинова на посту наркома иностранных дел. Выступая в конце мая 1939 г. на сессии Верховного Совета СССР с докладом «О международном положении и внешней политике СССР», Молотов «уточнил» некоторые положения, сформулированные Сталиным на XVIII партсъезде. В частности, одна из новаций касалась отношения к агрессии. «Мы стоим за дело мира и за недопущение дальнейшего развертывания агрессии, — сказал новый нарком. Но (выделено мной. — Авт.) мы должны помнить выдвинутое т. Сталиным положение: "Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками". Только в этом случае, — заключил Молотов, — мы сумеем до конца отстоять интересы нашей страны...»²⁷⁹. Пожалуй, именно это «но» как нельзя отчетливо выразило нежелание советского руководства оказывать какую-либо помощь Польше, что уже вскоре нашло свое воплощение в конкретных действиях. При этом давно и ясно выраженное нежелание Варшавы принимать советские гарантии или допускать Красную Армию на территорию Польши, по существу, лишь облегчало реализацию этого внешнеполитического замысла Сталина, но ровным счетом ничего не меняло в советской политике в отношении соседнего государства.

В развитии отношений между Москвой и Варшавой с апреля по конец августа 1939 г. условно можно выделить три периода.

Первый из них, апрельский, был связан с интенсивными дипломатическими контактами. В начале апреля в ходе трех почти ежедневных встреч Литвинова и Гжибовского были сняты все неясности, возникшие в связи с отрицательной позицией польского руководства в отношении британского предложения о декларации четырех держав, направленной на предотвращение развития агрессии в Европе²⁸⁰. Польское руководство еще раз подтвердило свое нежелание участвовать совместно с СССР в каких-либо акциях, направленных против Германии²⁸¹. Вместе с тем во время заключительной беседы Литвинов отметил происходящие изменения в политике Польши, которая, согласившись «заключить пакт о взаимной помощи с Англией в момент наибольшего обострения англо-германских отношений... невольно становится на путь коллективной безопасности»²⁸². Реплику Гжибовского, представлявшую собой явно несанкционированное, а, скорее, просто полемическое высказывание, что «когда нужно будет, Польша обратится за помощью [и] к СССР», нарком парировал несомненно заранее заготовленной формулой, которую советские дипломаты и политики впоследствии неоднократно будут использовать как в беседах с поляками, так и с прибалтами: «она (Польша. — Авт.) может обратиться, когда будет уже поздно, и ...для нас вряд ли приемлемо положение общего автоматического резерва»²⁸³. Из такой постановки вопроса следовало, что предоставлению какой-либо помощи со стороны СССР должно предшествовать не просто просьба о ней, а политическое соглашение, содержащее не в последнюю очередь условия, на которых эта помощь может быть предоставлена. Опыт ряда балтийских государств, вынужденных спустя полгода в резко изменившейся международной обстановке все-таки принять этот «данайский дар» СССР, свидетельствовал, что все опасения польского руководства, каковы бы ни были их исходные мотивы, имели под собой весьма серьезные основания. Еще две встречи польского посла с Литвиновым 22 и 29 апреля не выходили за рамки традиционного обмена мнениями по международным проблемам. На первой из них, состоявшейся еще до выступления Гитлера в рейхстаге, Гжибовский выразил надежду, что «выставленные... Германией предложения будут взяты обратно». При этом он заметил, что Варшава «ни в коем случае не допустит влияния Германии на внешнюю политику Польши... Пределом польских уступок является невмешательство Польши во внутренние дела Данцига»²⁸⁴. Вторая встреча происходила уже после денонсирования Гитлером германо-польского соглашения о ненападении. Литвинов никак не выразил озабоченности по поводу последствий, которые может иметь для Польши этот шаг фюрера. Можно предположить, что его больше занимала мысль, как бы в Варшаве после столь сильного нажима не пошли на серьезные уступки Берлину. Он облек ее в форму завуалированного предостережения польскому руководству, характеризуя внешнеполитическую тактику Гитлера: «Сперва заключается соглашение, причем от другой стороны выжимаются все возмоясные уступки, а затем сохранение соглашения может стать в любой момент предметом нового торга для получения новых уступок, под угрозой денонсации его»²⁸⁵. Как первая, так и вторая встреча Гжибовского с Литвиновым во второй половине апреля произошла по инициативе польского посла, что также было показателем снижения интереса к этой стране, несмотря на продолжавшую ухудшаться международную обстановку.

Следующий этап в советско-польских отношениях приходится на май 1939 г. Смена руководства Наркоминдела вызвала однозначно позитивную реакцию в польском МИД, видевшем в Литвинове на протяжении более 10 лет крайне неудобного партнера при дипломатических контактах²⁸⁶. Его преемник, казалось, решил придать динамику двусторонним отношениям и спустя всего 4 дня после вступления в должность пригласил к себе польского посла. Ознакомив Гжибовского с содержанием советских контрпредложений Лондону и Парижу от 17 апреля²⁸⁷, Молотов в непринужденной форме поставил перед ним вопрос: «что в них плохого для Польши и правда ли, что Польша является одним из главных противников этих предложений»²⁸⁸. Подобную, несколько необычную для руководителя внешнеполитического ведомства постановку вопроса можно было бы «списать» на неосведомленность Молотова во всех тонкостях польской позиции. Однако последовавшая затем дискуссия показала, что новый нарком совсем неплохо ориентировался в положении дел, в частности, выдвинув те же самые претензии к недавним англо-польским договоренностям, что уже высказывал его предшественник. Молотов особо подчеркнул «неприемлемость такого положения, когда, с одной стороны, дело идет об участии СССР в гарантиях для Польши, а с другой стороны, заключено англо-польское соглашение о взаимопомощи, которое может быть истолковано как направленное, между прочим, и против СССР»²⁸⁹. В конце беседы, продолжавшейся около полутора часов, Молотов передал Гжибовскому текст советских предложений западным державам, чтобы «поляки подумали».

В Варшаве в этот момент были, несомненно, заинтересованы в том, чтобы отношения с СССР носили более стабильный характер, не ставящий под угрозу заключенные ранее политические и торгово-экономические соглашения. Оказавшись в состоянии жесткой, пока еще политико-дипломатической, конфронтации с Берлином, руководство польского МИД, разумеется, не собиралось шарахаться в другую сторону и идти на тесное сотрудничество с СССР. Вместе с тем Бек стремился закрепить достигнутый уровень торгово-экономических связей и регулярных дипломатических контактов как важного показателя нормализующихся двусторонних отношений. Он проявил инициативу и высказал желание встретиться с заместителем наркома иностранных дел Потемкиным, возвращавшимся через Варшаву из поездки по ряду стран Юго-Восточной Европы²⁹⁰. По воспоминаниям дипломатов-современников, потомственный дворянин Потемкин, прекрасно говоривший по-французски и не утративший на советской дипломатической службе хороших манер, буквально очаровал Бека²⁹¹. Эта внешняя сторона, разумеется, играет не последнюю роль в дипломатическом обиходе, но главное, все-таки, результаты состоявшейся беседы. Сведения на этот счет носят несколько противоречивый характер, но, по всей видимости, обе стороны остались ими удовлетворены. Потемкин даже телеграфировал в Москву, что «привел Бека к прямому признанию, что без поддержки СССР полякам не устоять». Со своей стороны, «я подчеркнул, что СССР не отказал бы в помощи Польше, если бы она того пожелала»²⁹². Вернувшись в Москву и принимая спустя несколько дней Гжибовского, Потемкин интерпретировал позицию Бека уже несколько иначе, отметив, что «польский министр иностранных дел констатировал необходимость для Польши опереться на СССР в случае нападения на нее Германии»²⁹³. Польский посол охарактеризовал в отчете о беседе это высказывание заместителя наркома, как несомненный «признак нервного утомления»²⁹⁴. И для подобной оценки у Гжибовского были немалые основания, ибо даже при наличии очень большой фантазии крайне трудно допустить подобное высказывание Бека советскому дипломату.

Из упоминавшихся выше двух документов, в которых представлена советская версия беседы Потемкина с Беком, может вполне сложиться впечатление, что в задачу заместителя наркома иностранных дел входило убедить польского министра в обоснованности и правомерности включения в советские предложения, переданные Лондону и Парижу, ряда пунктов, так или иначе затрагивающих интересы Польши, т. е. то, о чем шла речь в беседе Молотова и Гжибовского 8 мая. Однако это не так. В инструкции, направленной Потемкину для беседы с Беком, подчеркивалось: «Главное для нас — узнать, как у Польши обстоят дела с Германией»²⁹⁵. Вот что прежде всего интересовало Кремль, а вовсе не изыскивание путей и приемлемых вариантов убеждения польского правительства в необходимости в той или иной форме поддержать советские предложения о коллективном противодействии агрессии.

Это обстоятельство тем более важно, что беседа Потемкина с Беком состоялась 10 мая, т. е. накануне второй встречи Молотова с Гжибовский, в ходе которой польский дипломат огласил официальный ответ Варшавы на вопросы, поставленные наркомом несколькими днями ранее. В нем особенно выделялись два пункта, не оставлявших места для двойственного толкования:

1) Польша никому не делегировала полномочий вести переговоры о предоставлении ей гарантий, считая это исключительно своим правом; 2) Польша не считает возможным заключение пакта о взаимопомощи с СССР «ввиду практической невозможности оказания помощи Советскому Союзу со стороны Польши». Резюме Молотова об этой беседе гласило: «Польша не хочет в данный момент связывать себя каким-либо соглашением с СССР или согласием на участие СССР в гарантировании Польши, но не исключает этого на будущее»²⁹⁶ (выделено мной. — Авт.).

Было ли для советского руководства что-то неожиданное в такой позиции Варшавы? Конечно, нет. Все это было достаточно очевидно и заранее просчитано. Ведь уже первое приглашение Гжибовского к Молотову было всего лишь одним из элементов в той большой игре, которая, по замыслу Сталина, вступила в решающую стадию с устранением Литвинова с поста наркома иностранных дел.

Для Кремля на этом этапе важно было не закрепление тех позитивных сдвигов, которые наметились за предшествующие месяцы в советско-польских отношениях, а фиксация негативной позиции польского руководства на столь «искренние» предложения советской внешней политики. Что же касается обстановки «сердечности», в которой проходили эти беседы Молотова с Гжибовским, о чем последний не преминул информировать Бека, а тот, в свою очередь, даже британского посла в Варшаве Г. Кеннарда²⁹⁷, то она была лишь обычным дипломатическим приемом, когда за корректностью и внешней предупредительностью стоит стремление скрыть серьезные изменения в политике одного государства по отношению к другому. И эта тактика была продолжена во второй половине мая.

Симптоматично, что, хотя Литвинов, по всей видимости, неоднократно ставил вопрос о необходимости замещения поста полпреда СССР в Польше²⁹⁸, он все еще оставался вакантным с ноября 1937 г. Однако после назначения наркомом иностранных дел Молотова сразу же был запрошен у Варшавы агреман для нового советского полпреда Н.И. Шаронова. Что же скрывалось за столь поразительной оперативностью Кремля, учитывая падающий интерес к советско-польским отношениям?

Агреман для Шаронова был предоставлен польской стороной в нарушение всех традиционных для этой дипломатической процедуры сроков уже спустя несколько дней, 8 мая, о чем было официально сообщено в польской прессе²⁹⁹. Перед отбытием к месту своего назначения новый полпред был вызван к Сталину, который вместе с Молотовым в течение трех часов инструктировал Шаронова. Первые полтора часа беседа проходила втроем, затем к ним присоединились военный атташе в Польше полковник П.С. Рыбалко и начальник Разведупра РККА комдив И.И. Проскуров³⁰⁰.

Присутствие последнего в кабинете Сталина имело особое значение. 17 мая Проскуров направил Сталину спецсообщение, полученное по агентурным каналам, о ближайших планах Гитлера в отношении Польши³⁰¹. Документ представлял несомненный интерес, раскрывая механизм германской политики в отношении Польши. Обратим внимание на два содержащихся в нем положения, которые не могли не вызвать повышенного интереса Сталина³⁰². Во-первых, «если Польша не согласится с германскими предложениями и не капитулирует в ближайшие недели, что вряд ли можно предположить, то в июле — августе она будет подвергнута нападению»; во-вторых, «в случае конфликта мы хотим при любых обстоятельствах добиться нейтралитета СССР»³⁰³.

Принимая во внимание внешнеполитические задачи Сталина на ближайший период, содержание спецсообщения, переданного ему начальником военной разведки, и состав присутствовавших в его служебном кабинете вечером 19 мая, можно предположить, что уточнение вопросов³⁰⁴, затронутых в упомянутом выше документе, стало как предметом обсуждения, так и, самое главное, было вменено в основную обязанность полпреду Шаронову и военному атташе Рыбалко. Инструкции, направленные 10 мая Потемкину в Варшаву, о приоритетности отслеживания состояния польско-германских отношений определяли, по всей видимости, главную задачу нового советского полпреда в Польше. Другой его задачей, скорее всего им не осознаваемой, было понижение роли польского посла в Москве, до того времени бывшего единственного связующим звеном между руководством польского МИД и Наркоминделом. В условиях ожидаемого дальнейшего обострения международной обстановки и на новом витке усилий Кремля по достижению соглашения с Берлином Молотову совершенно не нужны были частые встречи с польским послом.

На следующий день, 20 мая, нарком принял германского посла Шуленбурга, поднявшего вопрос о продолжении двусторонних экономических переговоров, и буквально ошеломил его заявлением: «Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база»³⁰⁵. После доклада Сталина на XVIII партсъезде, снятия Литвинова, это заявление Молотова было самым откровенным и решительным, почти ультимативным приглашением к подведению прочной политической основы под отношения Советского Союза с нацистской Германией. Приоритеты не вызывали сомнений.

Ну, а что же Польша? Внимание к ней в это время, как уже говорилось, было ограничено отслеживанием состояния польско-германских отношений. При этом озабоченность, и немалую, вызывало не их обострение и вероятное перерастание в войну, а напротив, возможность достижения компромисса между Варшавой и Берлином на основе пакета германских предложений. Так, получив информацию об имевших место в 20-х числах мая колебаниях в настроении Бека, касавшихся дальнейшего развития отношении с «третьим рейхом»³⁰⁶, Москва незамедлительно направляет соответствующие инструкции Шаронову. Последний, принимая у себя Бека сразу же после вручения верительных грамот президенту Мосьцицкому, позволил себе в ходе беседы почти недипломатическую реплику, в полной мере отражавшую озабоченность Кремля: «...мы вполне понимаем политику и положение Польши, но политика уступок, независимо от их размеров м[ожет] б[ыть] чревата всякими нехорошими последствиями и за уступкой маленькой деревни можно дойти до потери независимости». На что Бек ответил достаточно определенно: «если немцы думают, что Польша не будет воевать потому, что мы спокойно ведем себя, то они ошибаются. Мы уже дали им небольшой урок, второй урок будет серьезнее первого»³⁰⁷. В Кремле могли быть спокойны — Польша идти на уступки не собиралась, что, по имевшейся информации, означало войну.

Отличительной чертой третьего (июньско—августовского) этапа в советско-польских отношениях было сведение к минимуму контактов руководства Наркоминдела с польским послом, а также круга обсуждавшихся вопросов, что было характерным симптомом свертывания отношений. Советская сторона отказалась от заключения соглашения о взаимном транзите товаров через территорию Польши и СССР, что было большой неожиданностью для поляков. Обозначенные при этом позиции, выявившиеся в ходе беседы Потемкина с Гжибовским 10 июня, расширяют представления о политике Москвы и Варшавы, поэтому представим их дословно.

Гжибовский: «Данный вопрос (о транзите. — Авт.) был поставлен Польским правительством в учете возможных военных осложнений, при которых Польша нуждалась бы в снабжении ее извне предметами и средствами вооружения. Посол надеялся, что Советское правительство благожелательно отнесется к упомянутому предложению, поскольку СССР заинтересован в сопротивлении Польши агрессору».

Потемкин: «...вопрос о транзите военных грузов поставлен был Польским правительством преждевременно. Приходится констатировать, что переговоры о сотрудничестве миролюбивых государств для противодействия агрессии в Европе находятся в такой стадии, которая еще не позволяет говорить об определенном их результате»³⁰⁸.

Как эти слова заместителя наркома иностранных дел можно согласовать с заявлением Шаронова Беку, сделанном всего двумя неделями ранее, осталось бы, наверное, загадкой, если абстрагироваться от установок Сталина в отношении Польши: «...мы, конечно, готовы были бы помочь, но чтобы помочь завтра, надо быть готовым сегодня, т. е. заранее знать о необходимости помогать»³⁰⁹. Но помогать не хотели. Видимо, для того, чтобы как-то сгладить неприятный осадок, оставшийся в Варшаве от этого шага Москвы, Шаронов при очередной встрече с заместителем министра иностранных дел Польши Шембеком 14 июня заявил, что в нынешней международной обстановке «не нужно опасаться никакого вооруженного конфликта»³¹⁰

Если отказ от заключения транзитного соглашения можно назвать шагом недружественным Польше, то переговоры с нацистской Германией и заключение пакта о ненападении с ней в той форме и в то время, как это было осуществлено советским руководством, были уже откровенно враждебной акцией в отношении Варшавы. Но прежде, чем это произошло, «польскому фактору», практически исчезнувшему с середины мая из дипломатической дискуссии СССР с западными державами, предстояло еще сыграть, якобы, «решающую» роль в ходе англо-франко-советских военных переговоров.

Прошедший через всю послевоенную советскую историографию тезис об ответственности западных держав и Польши за срыв трехсторонних переговоров военных миссий в Москве в августе 1939 г. подвергся в конце 80-х — начале 90-х гг. серьезной переоценке со стороны некоторых российских историков. Это касалось прежде всего позиций западных держав и, конечно, политики СССР³¹¹. Однако оценка роли польского правительства, которое, якобы, «практически блокировало возможность советско-франкоанглийского соглашения»³¹², так и осталась, по существу, без изменения. И одна из основных причин этого состоит в том, что неудача англо-франко-советских военных переговоров в значительной мере отождествляется с жестко негативной позицией польского руководства в вопросе о пропуске Красной Армии на ее территорию для отпора агрессии.

Попробуем взглянуть на эту проблему с несколько иной стороны, которая прежде была совершенно закрыта для исследования. Как известно, одним из краеугольных для советской историографии было утверждение о полном нежелании западных держав заключить равноправное соглашение с СССР. В его обоснование приводились такие факты, как третьестепенный состав западных военных миссий, отсутствие у них необходимых полномочий для заключения военной конвенции, заранее разработанных конкретных планов военного сотрудничества и т. д. Имевшиеся же у них инструкции, как выяснилось позднее, основной задачей ставили затягивание переговоров и получение возможно более полной информации о боеспособности советских вооруженных сил³¹³.

В отличие от них советская делегация имела все необходимые полномочия как на ведение переговоров, так и на подписание военной конвенции «по вопросам организации военной обороны Англии, Франции и СССР против агрессии в Европе»³¹⁴. Полномочия были составлены по всей форме и скреплены подписями председателя СНК Молотова и управделами СНК М.Д. Хломова. Датированы они были 5 августа 1939 г. и стали известны исследователям уже в 1959 г. А спустя еще 33 года, в 1992 г. были опубликованы секретные инструкции главе советской военной делегации Ворошилову, написанные им же под диктовку Сталина³¹⁵. Все пункты этого документа были последовательно нацелены на то, как сорвать переговоры, возложив затем ответственность за неудачу на западные делегации и направившие их правительства. Первые пять пунктов этой инструкции наводят на мысль, что Кремль располагал большим объемом информации о «багаже» английской делегации, по всей видимости, исходившей из британского посольства в Париже, где в 1939 г. работал Д. Маклин, один из членов «кембриджской пятерки», активно сотрудничавшей с советской разведкой³¹⁶. В них речь шла о возможности сорвать, переговоры, зацепившись за процедурные вопросы или неготовность западных делегатов представить конкретные планы войны с Германией. Для нас же особенно важны пункты 6 и 7, где фигурировал «польский фактор». Приведем их полностью:

«6. Если французы и англичане все же будут настаивать на переговорах, то переговоры свести к дискуссии по отдельным принципиальным вопросам, главным образом о пропуске наших войск через Виленский коридор и Галицию, а также через Румынию.

7. Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территорию Польши и Румынии является исключенным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал».

Поскольку ответ на этот вопрос в Кремле был известен давно, то можно с полным основанием утверждать, что данная секретная инструкция главе советской военной делегации в свою очередь дает исчерпывающий ответ на вопрос: почему закончились неудачей трехсторонние военные переговоры в Москве. Жесткая позиция министра иностранных дел Бека в вопросе о проходе советских войск через польскую территорию, не без основания считавшего, что «маршал Ворошилов пытается сейчас добиться мирным путем того, что он хотел добиться силой оружия в 1920 г.»³¹⁷, только облегчала замысел Сталина по торпедированию переговоров военных миссий, но не более. Перефразируя известное высказывание Ворошилова в его интервью корреспонденту «Известий» о причинах неудачи военных переговоров трех держав в Москве³¹⁸, можно с уверенностью утверждать: не потому СССР заключил пакт с Германией, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик, а наоборот, военные переговоры были заведены СССР в тупик, чтобы, взвалив вину на западные державы и Польшу, легче было объяснить заключение пакта с Германией.

Этот вывод подтверждает и такой документ, как решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 11 августа 1939 г., т. е. еще за день до начала переговоров военных миссий: «вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, о чем известить Берлин»³¹⁹. Конечно, это решение Политбюро никоим образом нельзя связывать с каким-то переломом в умонастроении Сталина, вызванным реакцией на действия западных держав, как это делают некоторые историки³²⁰. Речь могла идти только о том, чтобы в преддверии предстоящего соглашения с «третьим рейхом» и переговоров с ним на высоком уровне соблюсти некий декорум, введя в курс дела в самых общих чертах членов Политбюро. В то время как принципиальное решение о сближении с Берлином было принято в Кремле значительно раньше и, как свидетельствуют последние исследования, начало реализовываться уже в январе 1939 г.³²¹. Что же касается «поднятых немцами вопросов», то, как телеграфировал советский дипломат Астахов Молотову 27 июля: «Германия готова разговаривать и договориться с нами по всем интересующим обе стороны вопросам... Даже в отношении Прибалтики и Польши договориться было бы также легко, как бы[ло] в отношении Украины (Карпатской Украины. — Авт.) (от которой Германия отказалась)»³²². На таких условиях Берлину было уже значительно проще достичь договоренностей с Москвой, которая получала реальную возможность осуществлять политику экспансии, опираясь на поддержку агрессора, и при этом сохранять, как надеялись в Кремле, некую видимость невовлеченности в мировой конфликт.

Пойдя на соглашение с «третьим рейхом», советское правительство сразу же нарушило статью 3-ю договора о ненападении между СССР и Польшей, заключенного 25 июля 1932 г., а затем продленного 5 мая 1934 г. до конца 1945 г., что еще раз было подтверждено в совместной декларации обоих правительств 27 ноября 1938 г. Согласно этой статье, СССР и Польша обязывались «не принимать участия ни в каких соглашениях, с агрессивной точки зрения явно враждебных другой стороне»³²³. Советско-германский пакт прежде всего был направлен против Польши, до нападения на которую Германии оставались считанные дни, представляя, в своей преданной гласности части, de jure договор о неограниченном нейтралитете каждой из сторон в отношении действий другой стороны, т. е. предоставляя агрессору полную свободу действий. Что же касается секретного протокола, представлявшего, по выражению советского руководства, «органическую часть пакта»³²⁴, то он зафиксировал договоренность двух агрессивных государств о территориально-политическом переустройстве и разделе сфер интересов в Восточной Европе, первой жертвой которой и должна была стать Польша.

И это неудивительно, поскольку политические и военные цели национал-социалистического и советского руководства в отношении Польши фактически совпали. Гитлер, выступая 22 августа 1939 г. перед верхушкой командования вермахта, обозначил цель: «уничтожение Польши». «Речь идет не о достижении какого-то определенного рубежа или новой границы, а об уничтожении врага»³²⁵. Соответственно еще ранее была сформулирована и директива ОКВ³²⁶. В свою очередь Сталин в беседе с Генеральным секретарем Исполкома Коминтерна Г. Димитровым 7 сентября 1939 г. следующим образом сформулировал свое отношение к польской проблеме: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население»³²⁷. Что же касается Красной Армии, то ей накануне вторжения на территорию суверенного государства, связанного с СССР договором о ненападении, была поставлена вполне конкретная задача: «уничтожить и пленить вооруженные силы Польши, действовавшие восточнее предварительно согласованной линии раздела этой страны»³²⁸. Генезис четвертого раздела Польши завершился, начинался раздел.

Примечания

1. Сиполс В.Я. Впешняя политика Советского Союза 1936—1939 гг. М., 1987. С. 208.

2. Сиполс В.Я. Советский Союз в борьбе за мир и безопасность 1933—1939. М., 1974. С. 187.

3. Сиполс В.Я. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. М., 1989. С. 261.

4. Фомин В.Т. Агрессия фашистской Германии в Европе 1933—1939 гг. М., 1963. С. 574.

5. История дипломатии. Т. III / Под ред. А.А. Громыко и др. М., 1965. С. 765.

6. Сиполс В.Я. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. С. 235.

7. История второй мировой войны 1939—1945. Т. 2 / Под ред. А.А. Гречко и др. М., 1974. С. 278.

8. См., например: Парсаданова В.С. Польша, Германия и СССР между 23 августа и 28 сентября 1939 года // Вопросы истории, 1997, № 7. С. 13—31; Сиполс В. Тайны дипломатические. Канун Великои Отечественной: 1939—1941. М., 1997. С. 8—140.

9. Trial of the Major War Criminals before the International Military Tribunal. Nuremberg, 1947—1949 (далее — IMT). Doc. 386-PS. Vol. XXV. P. 402—413.

10. IMT. Doc. 175-C. Vol. XXXIV. P. 733—745.

11. ADAP, D. Bd. V. Dok. 18. S. 21—23.

12. Weißbuch der Polnischen Regierung über die polnisch-deutschen und die polnisch-sowjetrussischen Beziehungen im Zeitraum von 1933 bis 1939. Basel, 1940. Dok. 30. S. 50—51; Lipski J. Diplomat in Berlin, 1933—1939. Papers and Memoirs of J. Lipski, Ambassador of Poland / Ed. by W. Jędrzejewicz. New York; London, 1968, Doc. 73. P. 303—305. См. также: ADAP, D. Bd. V. Dok. 19. S. 24.

13. ADAP, D. Bd V. Dok. 29. S. 34. См. также: Roos H. Polen und Europa: Studien zur polnischen Außenpolitik 1931—1939. Tübingen, 1957. S. 301—302.

14. См.: Cienciala A.M. Poland and the Western Powers 1938—1939. London; Toronto, 1968. P. 40.

15. Domarus M. Hitler. Reden und Proklamationen 1932—1945. Kommentiert von einem deutschen Zeitgenossen. München, 1965. Bd. 1, 2. S. 802.

16. ADAP, D. Bd. V. Dok. 29. S. 34.

17. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 38. S. 59.

18. Цит. по: Wojciechowski M. Die polnisch-deutschen Beziehungen 1933—1938. Leiden, 1971. S. 387. Anm. 1.

19. Еще в апреле 1935 г. Гитлер поручил Герингу проявлять заботу о поддержании хороших отношении между Германией и Польшей. См.: Lipski J. Op. cit. Doc. 41. P. 189 (запись от 25.04.1935).

20. Ibid. Doc. 70. P. 331 (запись от 13.01.1938).

21. ADAP, D. Bd. V. Dok. 32. S. 36.

22. См.: Gehler M. Der «Anschluß» von 1938 und die internationalen Reaktionen // Aus Politik und Zeitgeschichte, Bonn, 1988. Nr. 9. S. 37—16.

23. В ходе беседы с Герингом 13 января Бек, получив информацию о германских намерениях в отношении Австрии, отметил наличие там у Польши только экономических интересов. См.: Lipski J. Op. cit. Doc. 76. P. 333.

24. См. подробно: Sakwa G. The Polish Ultimatum to Lithuania in March 1938 // The Slavonic and East European Review, 1977. Vol. 55. P. 204—206; Serin A.E. The Polish Ultimatum to Lithuania, March 1938 // Journal of Baltic Studies, 1982. Nr. 2. P. 144—156.

25. Roos H. Op. cit. S. 307.

26. Цит. по: Pagel J. Polen und die Sowjetunion 1938—1939: die polnisch-sowjetischen Beziehungen in den Krisen der europäischen Politik am Vorabend des Zweiten Weltkrieges. Stuttgart, 1992. S. 54.

27. ADAP, D. Bd. V. Dok. 329. S. 362.

28. См.: Roos H. Op. cit. S. 314.

29. ADAP, D. Bd. V. Dok. 332. S. 364.

30. Ibid. Dok. 334. S. З66.

31. Lipski J. Op. cit. Doc. 80. p. 348—349.

32. ADAP, D. Bd. V. Dok. 34. S. 39.

33. Из немецкой записи этой беседы складывается впечатление, что Липский полностью поддержал мнение рейхсминистра. Однако в донесении, направленном польским дипломатом Беку, содержится немаловажная оговорка, отсутствующая в немецкой записи. Ливский сказал: «На практике мы, как и Германия, боремся на всех участках с действиями Коминтерна. Тем не менее, если дело идет о манифестациях за пределами Польши, мы должны считаться с особенностью нашего положения, а именно, с нашим непосредственным соседством с Советской Россией...». Lipski J. Op. cit. Doc. 83. P. 360. См. также: ДМИСПО. Т. VI. М., 1969. Док. 245. С. 349.

34. См. подборку документов, отражающих различные мнения германского генералитета на возможности «третьего рейха» при силовом решении чехословацкой проблемы: Müller K.J. Armee und Dritte Reich 1933—1939. Darstellung und Dokumentation. Paderborn, 1987. Dok. 142—164.

35. ADAP, D. Bd. II. Dok. 133. S. 191.

36. IMT, Doc. 388-PS. Vol. XXV. P. 423.

37. См.: Hoensch J.K. Polen und die Tschechoslowakei — oder das Scheitern der slawischen Solidarität // Gleichgewicht — Revision — Restauration: Die Außenpolitik der Ersten Tschechoslowakischen Republik im Europasystem der Pariser Vororteverträge / Hrsg. von K. Bosl. Wien, 1976. S. 277—313.

38. Цит. по: Roos H. Op. cit. S. 324.

39. ADAP, D. Bd. II. Dok. 160. S. 221; Roos H. Op. cit. S. 327.

40. См.: Weinberg G.L. The May Crisis, 1938 // The Journal of Modern History, 1957. Vol. XXIX, N 3. P. 213—225; Lukes I. The Czechoslovak Partial Mobilization in May 1938: A Mystery (almost) Solved // Journal of Contemporary History, 1996. Vol. 31, N 4. P. 699—720.

41. См.: Roos H. Op. cit. S. 330—331; Wojciechowski M. Op. cit. S. 429.

42. ADAP, D. Bd. II. Dok. 203. S. 265.

43. Müller K.-J. General Ludwig Beck. Studien und Dokumente zur politisch-militärischen Vorstellungswelt und Tätigkeit des Generalstabschefs des deutschen Heeres 1933—1938. Boppard, 1980. Dok. 45. S. 517.

44. Burckhardt C. J. Meine Danziger Mission 1937—1939. München, 1980. S. 151.

45. См.: Woiciechowski M. Op. cit. S. 422.

46. IMT. Doc. 388-PS. Vol. XXV. P. 424.

47. Ibid. Doc. 388-PS. P. 433—439.

48. ADAP, D. Bd. II. Dok. 255. S. 330.

49. Lipski J. Op. cit. Doc. 87. P. 372—373; Woiciechowski M. Op. cit. S. 435—437.

50. ADAP, D. Bd. II. Dok. 277. S. 360.

51. См.: Wojciechowski M. Op. cit. S. 449.

52. Ibid. S. 491—492.

53. Правда, 1936, 31.VIII.

54. Известия, 1937, 24.IV.

55. Коммунистический Интернационал, 1938, № 3. С. 102.

56. ДВП. Т. XX. М., 1976. Док. 407. С. 604.

57. Там же. Т. XX. Док. 124. С. 194.

58. См. подробно: Случ С.З. Германо-польский пакт о ненападении 1934 г. — дестабилизирующий фактор международной обстановки в Европе // Ежегодник германской истории, 1983. М., 1984. С. 84—104.

59. Например, в связи с присоединением Италии к Антикоминтерновскому пакту, Бек направил 9 ноября 1937 г. инструкцию всем дипломатическим представительствам, в которой указывалось на отрицательное отношение ко всем эвентуальным предложениям о присоединении Польши к этому альянсу. В качестве аргумента фигурировало «ее особое положение, как соседа СССР, и в принципе негативная позиция по отношению к любым блоковым структурам». — Weißbuch der Polnischen Regierumg. Dok. 159. S. 233.

60. См., например: Сиполс В.Я. Внешняя политика Советского Союза 19361939. С. 142; Он же. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. С. 168.

61. Литвинов пригласил к себе польского посла поздно вечером 16 марта, после того как вернулся из Кремля, где почти в течение часа (с 20 час. 50 мин. до 21 час. 45 мин.) у Сталина обсуждалась международная обстановка с участием В.М. Молотова, Л.М. Кагановича и Н.И. Ежова. — См.: Посетители Кремлевского кабинета И.В. Сталина // Исторический архив, 1995, № 5—6. С. 10—11 (запись в журнале посетителей Сталина от 16.03.1938).

62. Цит. по: Pagel J. Op. cit. S. 59.

63. ДВП. М., 1977. Т. XXI. Док. 83. С. 129.

64. Телеграмма Гжибовского о беседе с Литвиновым поступила в Варшаву в 6 час. утра 17 марта, а текст польского ультиматума для вручения литовскому правительству был отправлен в 5 час. 40 мин. того же дня. См.: Pagel J. Op. cit. S. 59.

65. Цит. по: Pagel J. Op. cit. S. 68, 69.

66. ДМИСПО. Т. VI. Док. 242. С. 843—344; Док. 243. С. 344—345.

67. ДВП. Т. XXI. Док. 104. С. 154.

68. Там же.

69. Сиполс В.Я. СССР и проблема мира и безопасности в Восточной Европе (1933—1938 гг.) // СССР в борьбе против фашистской агрессии 1933—1945 / Отв. ред. А.Л. Нарочницкий. М., 1976. С. 57.

70. См.: ДВП. Т. XXI. Док. 83, 87.

71. См.: Szembek J. Diariusz i teki Jana Szembeka. T. IV. London, 1972. S. 134—135 (запись от 21.04.1938).

72. ADAP, D. Bd. II. Dok. 92. S. 141; Dok. 96. S. 144—145.

73. См. письмо Литвинова полпреду в Чехословакии Александровскому от 26 марта 1938 г. (Архив внешней политики Российской Федерации (далее — АВП РФ). Ф. 0138. Оп. 19. П. 128. Д. 1. Л. 19), написанное в тот же день, когда он в течение двух часов у Сталина принимал участие в обсуждении международных проблем вместе с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Ежовым, Ждановым (Исторический архив, 1995, № 5—6. С. 11. Запись в журнале посетителей Сталина от 26.03.1938).

74. См.: Hochman J. The Soviet Union and the: Failure of Collective Security. 1934—1938. Ithaca; London, 1984. P. 57.

75. ДМИСЧО. Т. 3. М., 1978. Док. 346. С. 508—509.

76. 1941 год. Кн. 2. Приложение. Док. № II 11. С. 557—500.

77. См. подробно: Haslam J. The Soviet Union and the Czechoslovakian Crisis of 1938 / Journal of Contemporary History, 1979. Vol. 14. N 4. P. 441—461; Lukes I. Did Stalin Desire War in 1938? A New Look at Soviet Behaviour during the May and September Crisis // Diplomacy and Statecraft, 1991. Vol. 2. P. 3—53; Pfaff I. Die Sowjetunion und die Verteidigung der Tschechoslowakei 1934—1938: Versuch der Revision einer Legende. Köln; Wien, 1996. S. 281—301.

78. Во всяком случае, Литвинов принял посланника Чехословакии в СССР З. Фирлингера только 25 мая, когда «майский кризис» был уже преодолен. См.: Новые документы из истории Мюнхена. М., 1958. Док. 14. С. 41.

79. АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 22. П. 180а. Д. 5. Л. 25—26 (дневник Потемкина, запись от 26.05.1938).

80. Телеграмма Гжибовского в Варшаву с отчетом об этой встрече датирована 28 мая 1938 г. См.: Pagel J. Op. cit. S. 129. Задержка в два дня маловероятна, что дает основание предположить, что в один из документов вкралась опечатка.

81. АВП РФ. Ф. 05. Оп. 18. П. 148. Д. 158. Л. 30.

82. Премьер-министр и министр иностранных дел Франции П. Лаваль посетил СССР 13—15 мая 1935 г. вскоре после заключения франко-советского договора о взаимопомощи. В Москве он имел беседы со Сталиным, Молотовым и Литвиновым. Записи его бесед с указанными лицами в СССР не публиковались, за исключением самой общей информации в виде «Сообщения ТАСС». См.: Известия, 1935, 16.05. До сего времени не подтверждено наличие этих записей и в АВП РФ.

83. АВП РФ. Ф. 05. Оп. 18. П. 148. Д. 158. Л. 30.

84. См.: Жуковский Н. На дипломатическом посту. М., 1973. С. 308.

85. Гольянов В. Куда идет Польша. // Большевик, 1938, № 8. С. 68.

86. АВП РФ. Ф. 05. Оп. 18. П. 148. Д. 158. Л. 30.

87. Берлин был официально поставлен в известность, что эти действия не направлены против него. См.: ADAP, D. Bd. II, Dok. 642. S. 779—780.

88. Pagel J. Op. cit. S., 144.

89. Цит. по: Monachium 1938. Polskie dokumenty diplomatyczne. Warszawa, 1985. Dok. 188. S. 292.

90. ДМИСЧО. Т. 3. Док. 352. С. 515—517.

91. ДВП. Т. XXI. Док. 365. С. 515—516.

92. См.: Wojtak R.A. Polish military Intervention into Czechoslovakian Teschen and Western Slovakia in September—November 1938 // East European Quarterly, 1972. Vol. VI. N 3. P. 379.

93. ДВП. Т. XXI. Док. 367. С. 516—517.

94. Там же. Док. 366. С. 516.

95. АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 22. П. 180а. Д. 5. Л. 68 (запись в служебном дневнике Литвинова от 31.10. 1938).

96. ДВП. Т. XXI. Док. 372. С. 523.

97. См.: Исторический архив, 1995, № 5—6. С. 19 (запись в журнале посетителей Сталина от 25.09.1938).

98. Известия, 1938, 26. IX.

99. ДВП. Т. XXI. Док. 135. С. 202.

100. См.: Грылев А.Н. Накануне и в дни Мюнхена // Советско-чехословацкие отношения между двумя войнами (1918—1939) / Под ред. С.И. Прасолова и П.И. Резонова. М., 1908. С. 220—225; История второй мировой войны 1939—1945. Т. 2. С. 104—108; Сиполс В.Я. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. С. 202—204 и др.

101. См. подробно: Pfaff I. Op. cit. S. 339—482.

102. По мнению Литвинова, высказанному еще в ходе «майского кризиса», «провести мобилизацию это ...легко сделать, по а что дальше?» (ДМИСЧО. Т. 3. Док. 295. С. 433).

103. Monachium 1938. Dok. 402. S. 402.

104. Документы по истории Мюнхенского сговора 1937—1939. М., 1979. Док. 216. С. 331.

105. Monachium 1938. Dok. 459. S. 509—510; Szembek J. Op. cit. T. IV. S. 284 (запись от 30.09.1938).

106. Lipski J. Op. cit. Doc. 115. P. 437.

107. ADAP, D. Bd. V. Dok. 55. S. 68.

108. См.: Pagel J. Op. cit. S. 161.

109. АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 19. П. 122. Д. 1. Л. 85.

110. Kordt E. Nicht aus den Akten... Die Wilhelmstraße in Frieden und Krieg; Erlebnisse, Begegnungen und Eindrücke 1928—1945. Stuttgart, 1950. S. 280.

111. Фест И. Гитлер. Биография. Т. 3. Пер. с нем. Пермь, 1993. С. 125.

112. IMT. Vol. XII. P. 580.

113. См.: Frank H. Im Angesicht des Galgens. Deutung Hitlers und seiner Zeit auf Grund eigener Erlebnisse und Erkenntnisse. München, 1953. S. 353.

114. Kirkpatrik I. The Inner Circle. Memoire. London, 1959. P. 135.

115. Müller K.-J. General Ludwig Beck. Dok. 45. S. 515; См. также: Henke H. England in Hitlers politischem Kalkül 1935—1939. Boppard a. Rhein, 1973. S. 150—162.

116. См., например: Оценка положения 5-м отделом генерального штаба люфтваффе от 25.08.1938 // IMT. Doc. 375-PS. Vol. XXV. P. 381—391; Памятная записка вицеадмирала X. Хейе «Война на море против Англии и возникающие в связи с этим требования стратегическим целеустановкам и строительству военно-морского флота» // Sulewski M. Die deutsche Seekriegsleitung 1935—1945. Bd. 3. Frankfurt a. Main, 1973. Dok. 1. S. 27—63.

117. IMT. Doc. 136-C. Vol. XXXIV. P. 480—481.

118. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 411. Anl. S. 463—465; См. также: Schreiber G. Revisionismus und Weltmachtstreben. Marineführung und deutsch-italienische Beziehungen 1919 his 1944. Stuttgart, 1978. S. 147—148.

119. Raeder E. Mein Leben. Bd. II. Tübingen, 1957. S. 154.

120. Ibid. S. 159—160; См. также: Dülffer J. Weimar, Hitler und die Marine. Reichsрolitik und Flottenbau 1920—1939. Düsseldorf, 1973. S. 471—503.

121. IMT. Doc. 854-D. Vol. XXXV. P. 567.

122. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 17. S. 21; Bd. V. Dok. 59—63, 65, 66; См. также: Woiciechowski M. Op. cit. S. 517—522.

123. ADAP, D. Bd. V. Dok. 62. S. 71.

124. Ibid. Dok. 70. S. 78.

125. Ibid. Dok. 82. Anm. 1. S. 90.

126. Ibid. Dok. 84. S. 93; Dok. 91. S. 98—99. См.: подробно: Adler H.G. Der verwaltete Mensch: Studien zur Deportation der Juden aus Deutschland. Tübingen, 1974. S. 91—100; Maurer T. Abschiebung und Attentat: Die Ausweisung der polnischen Juden und der Vorwand für die «Kristallnacht» // Der Judenpogrom 1938: Von der «Reichskristallnacht» zum Völkermord / Hrsg. von W.H. Pehle. Frankfurt a. М., 1988. S. 52—73; Melzer E. Relations between Poland and Germany and their Impact on the Jewish Problem in Poland (1935—1938) // Yad Vashem Studies, 1977. Vol. XII. P. 215—229; Milton S. Menschen zwischen Grenzen: Die Polenausweisung 1938 // MENORA. Jahrbuch für deutsch-jüdische Geschichte 1990. S. 184—206; Tomaszewski J. The Expulsion of Jewish Polish Citizens from Germany on October 28—29, 1938 // Acta poloniae historyczne, Wroclaw, 1997. N 76. P. 97—122.

127. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 62. S. 71.

128. См. подробно: Roos H. Op. cit. S. 358—366.

129. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 72. S. 82.

130. ADAP, D. Bd. V. Dok. 69. S. 78. Правда, Вайцзеккер намекнул Липскому, что «пребывание Остравской Моравии в составе Чехии зависит от дальнейшего развития событий» (Ibidem).

131. IMT. Doc. 798-PS. Vol. XXVI. P. 339.

132. См. немецкую запись беседы Риббентропа с Липским в Бертехсгадене 24.10.1938 — ADAP, D. Bd. V. Dok. 81. S. 87—89, и отчет о ней польского дипломата — Lipski. J. Op. cit. Doc. 124. P. 453—458; Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 44. S. 62—63.

133. ADAP, D. Bd. V. Dok. 86. S. 95.

134. См.: Ibid. Dok. 672. S. 797; Burckhardt J. Op. cit. S. 226, 231—232; Woiciechowski M. Op. cit. S. 541.

135. См.: Beyrau D. Antisemitismus und Judentum in Polen 1918—1939 // Geschichte und Gesellschaft. 1982. H. 2. S. 229.

136. Гитлер был вовсе не одинок в своей уверенности. Например, американский посол в Варшаве, получив информацию о предложениях, переданных 24 октября Риббентропом Липскому, был убежден, что польское правительство примет их. См.: Biddle A. Poland and the Coming of the Second World War. The Diplomatic Papers of A.J. Drexel Biddle, Jr., United States Ambassador to Poland 1937—1939. Columbus (Ohio), 1976. P. 43.

137. Cienciala A.M. Op. cit. P. 177.

138. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 44. S. 62; Lipski J. Op. cit. Doc. 124. P. 454.

139. ADAP, D. Bd. V. Dok. 81. S. 89.

140. См. подробно: Поп И.И. Чехословацко-венгерские отношения (1935—1939). М., 1972. С. 189—208.

141. Много лет проработавший в Варшаве германский посол Мольтке, анализируя возможные варианты развития польской внешней политики в послемюнхенский период, приходил к выводу, что Бек под влиянием усиления германских позиций в Европе вряд ли переориентирует свою политику и начнет опираться на Берлин. См.: ADAP, D. Bd. V. Dok. 64. S. 74.

142. Ibid. Dok. 101. S. 107. См.: также: Lipski J. Op. cit. Doc. 127. P. 465—169; Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 46. S. 66—69.

143. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 45. S. 03—06.

144. Ibid. Dok. 40. S. 67.

145. Ibid. Dok. 47. S. 69.

146. IMT. Doc. 137-C. Vol. XXXIV. P. 482.

147. См.: ADAP, D. Bd. IV. Dok. 131—134; Bd. V. Dok. 104. S. 112—113.

148. Ibid. Bd. V, Dok. 106. S. 114.

149. Ibid. Dok. 110. S. 118.

150. Ibid. Dok. 112. S. 119.

151. Ibidem.

152. См.: Prazmowska A.J. Poland's Foreign Policy: September 1938 — September 1939 // The Historical Journal, 1986. Vol. 29. N 4. P. 858.

153. См.: ADAP, D. Bd. V. Dok. 119. Anm. 3. S. 127.

154. Dok. 119. Ibid. S. 130.

155. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 48. S. 71.

156. Ibid. S. 70. Немецкая версия этого высказывания Гитлера звучит несколько дипломатичнее: «С чисто военной точки зрения, существование сильной польской армии представляет значительное облегчение для Германии; дивизии, которые Польша должна была бы держать на русской границе, сэкономили бы соответствующие дополнительные военные расходы Германии» (ADAP, D. Bd. V. Dok. 119. S. 128).

157. Ibid. Dok. 120. S. 134.

158. См.: Szembek J. Op. cit. T. IV. S. 467—468 (запись от 10.01.1939).

159. Цит. по: Krasuski J. Między Wojnami. Warszawa, 1985. S. 183.

160. Ibidem.

161. ADAP, D. Bd. V. Dok. 119. Anm. 3. S. 127.

162. Ibid. Dok. 120. S. 134.

163. Ibid. Dok. 122. S. 135.

164. Год кризиса 1938—1939. Т. 1. Док. 110. С. 185—186.

165. Дневник пресс-атташе полпредства СССР в Германии А.А. Смирнова // АВП РФ. Ф. 082. Оп. 22. П. 93. Д. 7. Л. 31 (запись от 19.01.1939).

166. Fleischhauer I. Der Pakt: Hitler, Stalin und die Initiative der deutschen Diplomatie 1938—1939. Berlin; Frankfurt a. Main, 1990. S. 87. См.: также: Розанов Г.Л. Сталин — Гитлер. Документальный очерк советско-германских дипломатических отношений 1939—1941. М., 1991. С. 47; Емец В.А., Ржешевский О.А. Дипломатия и война. 1914 и 1939 годы // Вопросы истории, 1997, № 7. С. 6, и др. Правда, И. Фляйшхауэр допускает, что этим жестом Гитлер мог преследовать и побочные цели, например, «продемонстрировать заболевшей "манией величия" Польше возможность совместных немецко-русских действий против нее» (Fleischhauer I. Op. cit. S. 90).

167. См.: Akten Reichskanzlei. // Bundesarchiv Koblenz (далее — BA), R 43 П/855с. S. 70.

168. См. подробно: Случ С. Германия и СССР в 1918—1939 годах: Мотивы и последствия внешнеполитических решений // Россия и Германия в годы войны и мира (1941—1995) / Под ред. Д. Проэктора и др. М., 1995. С. 60—71.

169. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 51. S. 74.

170. ADAP, D. M. V. Dok. 126. S. 139—140.

171. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 52. S. 74.

172. Szembek J. Op. cit. T. IV. S. 485 (запись, от 1.02.1939).

173. Ibidem.

174. Год кризиса. Т. 1. Док. 126. С. 200—201.

175. Это предположение подтверждается оценкой этого, не оставшегося незамеченным в германо-советских отношениях эпизода, сделанной спустя полгода референтом «бюро Риббентропа» д-ром П. Кляйстом: «Не желал раздражать поляков в то время, Риббентроп пошел даже на то, чтобы отменить поездку Шнурре в Москву» (ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 431. С. 548).

176. См.: Domarus M. Op. cit. Bd. 2,1. S. 1065.

177. Bestellungen aus der Pressekonferenz im Propagandaministeriurn vom 25.02. u. 27.02.1939. Anweisungen N 227 u. N 232 // BA, Zsg 101/12. S. 59, 60; Informationsbericht N 19 vom 4.03.1939. ZSg 101/34. S. 87.

178. Beck J. Beiträge zur europäischen Politik. Reden, Erklärungen, Interviews 1932—1939. Essen, 1939. S. XII. В сборник вошли выступления Бека, относящиеся и к визиту Риббентропа в Варшаву 25—27 января 1939 г., поэтому он не мог выйти в свет ранее середины — конца февраля, а возможно, и начала марта 1939 г., что подтверждает все еще сохранявшуюся в это время тенденцию в политике Берлина по отношению к Польше.

179. Goebbels J. Die Tagebücher: Sämtliche Fragmente. Bd. 3 / Hrsg. von E. Fröhlich. München, 1987. S. 567 (запись от 3.02.1939).

180. Одним из таких симптомов стала выдержанная в холодном тоне беседа Риббентропа с Липским 28 февраля в связи с волной антигерманских манифестаций, прокатившейся по всей Польше, поводом к которым были столкновения между немецкими и польскими студентами в Данциге. См.: ADAP, D. Bd. V. Dok. 131. S. 144. Другим, причем не менее важным, — отказ Геринга от запланированной на конец зимы традиционной поездки на охоту в Польшу. См.: Martens St. Hermann Goring. «Erster Paladin des Führers» und «Zweiter Mann im Reich». Paderborn, 1985. S. 167.

181. Die Weizsäcker — Papiere, 1933—1950 / Hrsg. von L. Hill. Frankfurt a. Main, 1974. S. 150 (запись от 13.02.1939).

182. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 61. S. 59; См. также: Ibid. Dok. 73. S. 71—73; польскую версию этой беседы см.: Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 61. S. 81—85.

183. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 61. S. 60.

184. Weißbueh der Polnischen Regierung. Dok. 62. S. 88.

185. Szembek J. Op. cit. T. IV. S. 527 (запись от 23.03.1989).

186. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 62. S. 86—87.

187. Grani H. Europas Weg in den Krieg: Hitler und die Mächte 1939. München, 1990. S. 187.

188. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 99. S. 98.

189. Goebbels J. Die Tagebücher. Bd. 3. S. 583 (запись от 26.03.1939).

190. ADAP, D, Bd. VI. Dok. 101. S. 101.

191. Goebbels J. Die Tagebücher. Bd. 3. S. 584 (запись от 28.03.1939).

192. См.: Документы и материалы кануна второй мировой войны. 1937—1939. Т. 2. М., 1981. Док. 33. С. 62.

193. IMT. Doc. 120-C. Vol. XXXIV. P. 381, 388—391.

194. Ликование грабителя // Известия, 1938, 3.10; «Самоопределение» по-польски // Известия, 1938, 4. X; Польско-венгерские планы дальнейших захватов // Известия, 1938, 21. X.

195. Documents Diplomatiques Français 1932—1939, 2-Séríe (1936—1939). T. XII. Doc. 17. P. 28. В мемуарах Кулондра приводится высказывание Потемкина более «откровенное», по именно в силу этого обстоятельства представляющееся менее вероятным в то время: «У нас нет больше другого выбора, как договориться с Германией в расчете на четвертый раздел Польши» (Coulondre R. De Staline à Hitler. Paris, 1950. P. 165). Предпринятые попытки ознакомиться с советской записью этой беседы в АВП РФ успехом не увенчались.

196. Le Journal de Moscou, 1938, 11.10.

197. ДМИСПО. Т. VI. Док. 262. С. 366. В записи этой беседы, сделанной Потемкиным, приводится более обтекаемая формулировка: «Советский Союз... будет и в дальнейшем укреплять свою хозяйственную мощь и свою оборону, не отказываясь от мирного сотрудничества с любым государством...» (АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 22. П. 180а. Д. 5. Л. 55).

198. Цит. по: Pagel J. Op. cit. S. 182.

199. ДВП. Т. XXI. Док. 432. С. 598.

200. См. постскриптум Потемкина к записи этой беседы // Там же. С. 600.

201. ДМИСПО. Т. VI. Док. 265. С. 370.

202. «Польский фашизм» — весьма распространенный оборот в советской дипломатической переписке того времени. См.: АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 15а. П. 32. Д. 1. Л. 11.

203. Год кризиса. Т. 1. Док. 59. С. 113.

204. Из истории Карпатской Украины // Известия, 1938, 21. 11. Не исключено, что именно эта публикация побудила Гжибовского в уже упоминавшейся беседе с Литвиновым 25 ноября вновь затронуть вопрос «о влиянии на прессу». В ответ он услышал лицемерное заявление наркома: «...мы избегаем твердых обязательств в отношении прессы потому, что у нас не существует предварительной цензуры. ...Наша печать, конечно, учтет значение коммюнике. ...дальнейшее зависит, конечно, от поведения правительств». (АВП РФ. Ф. 0122. Он. 22. П. 180а. Д. 5. Л. 70—77. Это место было опущено при публикации документа в сб. «Год кризиса». Т. 1. Док. 59. С. 113).

205. АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 22. П. 180а. Д. 2. Л. 22.

206. ДВП. Т. XXI. Док. 468. С. 650—651; ДМИСПО. Т. VI. Док. 207. С. 371.

207. ДВП. Т. XXI. Док. 466. С. 649.

208. СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны (сентябрь 1938 — август 1939 г.). Документы и материалы (далее — СССР в борьбе). М., 1971. Док. 55. С. 97.

209. Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (далее — РЦХИДНИ). Ф. 17. Оп. 102. Д. 24. Л. 63.

210. Известия, 1938, 28. XI.

211. Известия, 1938, 29. XI.

212. PA AA. Politische Beziehungen zwischen Polen und Rußland. Pol V 229, Bd. 1. S. 338411. См. также: ADAP, D. Bd. V. Dok. 108. S. 116. В Берлине предельно спокойно восприняли эту польско-советскую акцию, квалифицированную только как «по существу подтверждение прежних договорных обязательств», и не более. См.: PA AA. Politische Beziehungen zwischen Polen und Rußland. Pol. V 229. Bd. 1. S. 338422.

213. АВП РФ. Ф. 082. Оп. 21. П. 89. Д. 4. Л. 249—247. Важным источником информации о состоянии германо-польских отношений был советник германского посольства в Польше Р. фон Шелиа, некоторые фрагменты донесений которого были опубликованы в сборнике СССР в борьбе. Док. 45, 79, 83, 84, 276, 308. Подробно о деятельности Шелиа См.: Salim U. Rudolf von Scheliha 1897—1942. Ein Deutscher Diplomat gegen Hitler. München, 1990.

214. Представляется отнюдь не случайным совпадением, что эта беседа двух военных атташе имела место в тот же день, когда в центральной советской печати появилась информация-однодневка (к этой теме вернулись спустя месяцы) под заголовком «Военные приготовления Германии на польской границе» (Известия, 1938, 15. XII).

215. См. подробно: Pagel J. Op. cit. S. 206—210.

216. Известия, 1938, 1. 12.

217. Известия, 1938, 21. 12.

218. ДВП. Т. XXI. Док. 492. С. 685—686.

219. ДМИСПО. Т. VII. Док. 11. С. 34—38.

220. Оценка дана по воспоминаниям польских дипломатов, принимавших участие в

переговорах по выработке торгового договора. См.: Pagel J. Op. cit. S. 216.

221. ДМИСПО. Т. VII. Док. 37. С. 67.

222. Во внешнеполитической части доклада на XVIII партсъезде Сталин даже не упомянул Польшу, хотя, казалось бы, заключение первого торгового договора между двумя государствами было несомненным позитивом в советской внешней политике и уж никак не ординарным событием. Однако акцентирование внимания на улучшении отношений с Польшей уже не входило в планы советского вождя.

223. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 194. С. 246.

224. Известия, 1939, 4.IV.

225. В руководстве германского МИД был проявлен несомненный интерес к этому «Сообщению ТАСС» (PA AA, Büro Unterstaatssekretär. P. 29902).

226. IMT. Doc. 120-C. Vol. XXXIV. P. 388.

227. Archiv des Instituts für Zeitgeschichte, München, Bestand ZS 312/II: Warlirnont Walter.

228. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 159. S. 161.

229. Цит. по: Sänger F. Politik der Täuschungen. Mißbrauch der Presse im Dritten Reich. Weisungen, Informationen, Notizen, 1933—1939. Wien, 1975. S. 375.

230. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 78. S. 76—80; См. также: Hillgruber A. Hitler, König Carol und Marschall Antonescu. Die deutsch-rumänischen Beziehungen 1938—1944. Wiesbaden, 1954. S. 47.

231. 4—6 апреля Бек вел переговоры в Лондоне, результатом которых явилось придание характера взаимности предоставленной ранее Польше гарантии британского правительства, а также достигнута договоренность о выработке двустороннего постоянного соглашения о взаимопомощи См.: Год кризиса. Т. 1. Док. 254. С. 361.

232. Цит. по: Gafencu G. Europas letzte Tage. Eine politische Reise im Jahre 1939. Zürich, 1946. S. 80, 82.

233. Об обращении президента США Ф.Д. Рузвельта, использованном Гитлером в качестве повода для шумной пропагандистской акции, см.: Moltmann A. Franklin D. Roosevelts Friedensappel vom 14. April 1939. Ein fehlgeschlagener Versuch zur Friedenssicherung // Jahrbuch für Amerikastudien, 1964. Bd. 9. S. 91—109.

234. Одновременно соответствующий официальный меморандум германского правительства был вручен заместителю министра иностранных дел Шембеку в Варшаве. См.: Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 76. S. 107—112.

235. Domarus M. Op. cit. Bd. 2.1. S. 1163.

236. Цит. по: Sänger F. Op. cit., S. 376—377.

237. PA AA. Pol V 207. Bil. 8. S. 415330—415331.

238. PA AA. P. 29683. S. 34626, 34668—34669.

239. См.: Wehner G. Großbritannien unii Polen 1938—1939: Die britische Polen-Politik zwischen München und dem Ansbruch des Zweiten Weltkrieges. Frankfurt a. Main; Bern, 1983. S. 225—226.

240. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 77. S. 118.

241. См.: Völkischer Beobachter vom 7.05.1939.

242. См.: Sänger F. Op. cit. S. 377.

243. Oberkommando der Wehrmacht N 4900/39 geh. Ausl. Ia 23.05.1939 // Bundesarchiv-Militärarchiv. Freiburg/Br. (далее — BA-MA), RW 5/v. 350; ADAP, D. Bd. VI. Dok. 355. S. 385—386; PA AA. P. 29683. S. 34776—34778.

244. См.: Rohde H. Hitlers Erster «Blitzkrieg» und seine Auswirkungen auf Nordosteuropa // Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg. Bd. 2 / Hrsg. vom Militärgeschichtlichen Forschungsamt. Stuttgart, 1979. S. 93.

245. См.: Irving D. Hitlers Weg zum Krieg. München, 1979. S. 378.

246. См.: Hartmann Ch. Haider, Generalstabschef Hitlers 1938—1942. Paderborn etc., 1991. S. 127.

247. См. подробно: Müller K.-J. General Ludwig Beck. S. 272—311.

248. ЦХИДК. Ф. 1525. Оп. 1. Д. 440. Л. 5. См. подробно об этом выступлении Гадьдера: Hartmann Ch., Slutsch S. Franz Haider und die Kriegsvorbereitungen im Frühjahr 1939. Eine Ansprache des Generalstabschefs des Heeres // Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte (VfZ), 1997. H. 3. S. 467—495.

249. IMT. Doc. L-79. Vol. XXXVII. P. 546—556.

250. См.: Hauper M. Die Rolle der Rüstungsindustrie in Osteuropa und die Verteidigungsanstrengungen Polens bis 1939 // Wirtschaft und Rüstung am Vorabend des Zweiten Weltkrieges / Hrsg. von F. Forstmeier u H.-G. Volkmann. Düsseldorf, 1975. S. 363.

251. См.: Мюллер-Гиллебранд Б. Сухопутная армия Германии 1933—1945 гг. Т. II. Пер. с нем. М., 1958. С. 14—15 (таблица 7); Rohde H. Op. cit. S. 111.

252. См.: Strobel G.W. Die Industrialisierung Polens am Vorabend des Zweiten Weltkrieges zwischen Innen — und Wehrpolitik // Zeitschrift für Ostforschung, 1975. H. 2. S. 221—271.

253. См.: Rohde H. Op. cit. S. 92—104.

254. См.: Prazmowska A. Britain, Poland and the Eastern Front, 1939. Cambridge etc., 1987. P. 90.

255. См.: Roos H. Die militärpolitische Lage und Planung Polens gegenüber Deutschland 1939 // Welirwissenschaftliche Rundschau, 1957, H. 4. S. 193—196.

256. См.: Woytak R.A. On the Border of War and Peace. Polish Intelligence and Diplomacy in 1938—1939, and the Origins of the Ultra Secret. New York, 1979. P. 88.

257. Cit.: Zgórniak M. Militärpolitische Lage und Oрerationspläne Polens vor dem Ausbruch des Zweiten Weltkrieges // Der Zweite Weltkrieg. Analysen. Grundzüge. Forschungsbilanz / Hrsg. von W. Michalka. München, 1989. S. 456.

258. См.: Wehner G. Op. cit. S. 296.

259. См.: Prazmowska A. Britain, Poland and the Eastern Front, p. 176. Спустя всего З дня после подписания англо-польского военного договора, 29 августа, Комитет имперской обороны Великобритании рекомендовал кабинету министров не предпринимать каких-либо решительных действии против Германии, далее в поддержку создавшей Восточный фронт Польши. Ibid. P. 168.

260. Generaloberst Halder F. Kriegstagebuch. Tägliche Aufzeichnungen des Chefs des Generalstabes des Heeres 1939—1942. Bd. 1 / Hrsg. von Arbeitskreis für Wehrforschung. Bearb. von H.-A Jacobsen. Stuttgart, 1962. S. 14.

261. IMT. Doc. 798-PS. Vol. XXVI. P. 343.

262. Подробно о фактологической стороне советско-германских переговоров в конце июля — августе 1939 г. см.: Fleischhauer I. Op. cit. S. 268—403; Weber R.W. Die Entstehungsgeschichte des Hitler — Stalin — Paktes 1939. Frankfurt a. Main, 1980. S. 223—258.

263. См. подробно: Aurich P. Der deutsch-polnische September 1939. Eine Volksgruppe zwischen den Fronten. Berlin; Bonn, 1985; Heike O. Die deutsche Minderheit in Polen. Leverkusen, 1985. S. 439—446; Jastrzębski W. Der Bromberger Blutsonntag. Legende und Wirklichkeit. Poznań, 1990; Jansen Ch., Weißbecker A. Der «Volksdeutsche Selbstschutz» in Polen 1939/40. Oldenbourg, 1992. S. 24—28.

264. См.: Völkischer Beobachter vom 23, 24.VIII.1939.

265. Цит. по: Sywottek J. Mobilmachung für den totalen Krieg. Die propagandistische Vorbereitung der deutschen Bevölkerung auf den Zweiten Weltkrieg. Opladen, 1976. S. 227.

266. См.: Völkischer Beobachter vom 31.VIII.1939.

267. IMT. Doc. 1014-PS. Vol. XXVI. P. 523.

268. См.: Runzheimer J. Die Grenzzwischenfälle am Abend vor dem deutschen Angriff auf Polen // Sommer 1939: die Großmächte und der Europäische Krieg / Hrsg. von W. Benz u H. Graml. Stuttgart, 1979. S. 107—147.

269. См.: Runzheimer J. Der Überfall auf den Sender Gleiwitz im Jahre 1939 // VfZ, 1962. H. 4. S. 408—426; Spiess A., Lichtenstein H. Das Unternehmen Tannenberg. Wiesbaden; München, 1979.

270. Domarus M. Op. cit. Bd. 2.1. S. 1315.

271. История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М., 1938. С. 318.

272. XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). 10—21 марта 1939 года. Стенографический отчет. М., 1939. С. 15.

273. Известия, 1939, 1.IX.

274. См.: «Сообщение ТАСС» // Известия, 1939, 22. 93; Жданов А.А. Английское и французское правительства не хотят равного договора с СССР // Правда, 1939, 29.VI.

275. Известия, 1939, 1.XI.

276. СССР в борьбе... Док. 223. С. 321. О степени конфиденциальности этого и ряда других пассажей данного письма весьма красноречиво свидетельствует приписка к нему: «P. S. Аргументация имеет целью разъяснение Вам нашей позиции и не должна быть использована Вами в разговоре с посторонними лицами без наших дальнейших указаний» (Год кризиса. Т. 1. Док. 262. С. 372). Этот постскриптум был опущен при публикации письма Литвинова и сборнике «СССР и борьбе...».

277. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 729. S. 848.

278. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 199. С. 252—253.

279. Известия, 1939, 1.VI.

280. СССР в борьбе... Док. 177. С. 265.

281. Там же. Док. 211. С. 304—305.

282. Там же. С. 306.

283. Там же. С. 307.

284. Год кризиса. Т. 1. Док. 286. С. 394.

285. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 264. С. 320.

286. См.: Pagel J. Op. cit. S. 245.

287. СССР в борьбе... Док. 239. С. 336—337.

288. Там же. Док. 277. С. 379.

289. Там же. С. 380. Ср. с письмом Литвинова Сурицу от 11. 04. 1939 г. // Там же. Док. 223. С. 321.

290. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 1. П. 13. Д. 141. Л. 93.

291. См.: Gafencu G. Europas letzte Tage. S. 203; Noël L. Der deutsche Angriff auf Polen. Berlin, 1948. S. 357.

292. СССР в борьбе... Док. 285. С. 389.

293. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 306. С. 367.

294. Szembek J. Op. cit. T. IV. S. 735 (запись от 11.05.1939).

295. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 293. С. 352.

296. СССР в борьбе... Док. 289. С. 393, 394.

297. Documents on British Foreign Policy 1919—1939. Third Series. Vol. V. London, 1952. Doc. 427. P. 476.

298. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 2. С. 10—12.

299. См.: Pagel J. Op. cit. S. 249.

300. См.: Исторический архив, 1995, № 5—6. С. 38 (запись в журнале посетителей Сталина от 19.05.1939).

301. Известия ЦК КПСС, 1990, № 3. С. 216—219. Источником информации был один из доверенных сотрудников рейхсминистра иностранных дел, советник «бюро Риббентропа» д-р П. Кляйст, неоднократно полученные от которого сведения, как правило, подтверждались.

302. Документ привлек внимание Сталина, о чем свидетельствует его резолюция на полях. См.: Там же. С. 216.

303. Это место, а также ряд других, подверглись сокращению при публикации этого документа в сб. «СССР в борьбе...». Док. 266. С. 362—365; и в сб. «Год кризиса». Т. 1. Док. 311. С. 419—422.

304. Реакция Сталина на представленное Разведупром еще 9 мая краткое изложение положений документа о планах «третьего рейха» в отношении Польши была весьма недоверчивой. См.: Безыменский Л.А. Советско-германские договоры 1939 г.: Новые документы и старые проблемы // Новая и новейшая история, 1998, № 3. С. 16.

305. Год кризиса. Т. 1. Док. 302. С. 482—483.

306. СССР в борьбе... Док. 308. С. 414; О колебаниях Бека в этот период см. также: ДМИСПО. Т. VII. Док. 69. С. 114—115; Graml H. Op. cit. S. 214.

307. АВП РФ. Ф. 06. Оп. 1. П. 13. Д. 141. Л. 114.

308. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 362. С. 450—451.

309. ДМИСПО. Т. VII. Док. 66. С. 112.

310. Weißbuch der Polnischen Regierung. Dok. 166. S. 238.

311. См., например: Гибианский Л.Я. Поворот в советско-германских отношениях и восточноевропейские проблемы (некоторые аспекты) / Политический кризис 1939 г. и страны Центральной и Юго-Восточной Европы / Отв. ред. И.И. Поп. М., 1989. С. 82—87; Семиряга М.И. Советский Союз и предвоенный политический кризис // Вопросы истории, 1990. М; 9. С. 59—01; Он же. Тайны сталинской дипломатии. 1939—1941. М., 1992. С. 16—28.

312. Челышев И.А. Год кризиса: сентябрь 1938 — сентябрь 1939 года // Советская внешняя политика 1917—1945 гг. Поиски новых подходов / Отв. ред. Л.Н. Нежинский. М., 1992. С. 177. См. также: 1939 год: Уроки истории / Отв. ред. О.Л. Ржешевский. М., 1990. С. 307—308, и особенно: Сиполс В. Тайны дипломатические. С. 74—79.

313. См., например, официозную публикацию: Панкратова М., Сиполс В. Почему не удалось предотвратить войну. Московские переговоры СССР, Англия и Франции 1939 года (Документальный обзор). М., 1970. С. 91—115.

314. СССР в борьбе... Док. 400. С. 535—536.

315. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 453. С. 584. См. также: Там же. С. 579 прим. 162; АВП РФ. Ф. 06. Оп. 1б. П. 27. Д. 5. Л. 33—38.

316. См.: Sudoplatov P., Sudoplatov A. (with J. and L. Schecter). Special Tasks. The Memoirs of an Unwanted Spicemaster. Boston a. o., 1994. P. 95.

317. ДМИСПО. Т. VII. Док. 98. С. 165.

318. Известия, 1939, 27. 08.

319. Цит. по: Доклад председателя комиссии «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г.» А.Н. Яковлева на II съезде народных депутатов СССР // Известия, 1989, 25. XII.

320. См., например: Fleischhauer I. Die sowjetische Außenpolitik und die Genese des Hitler — Stalin — Paktes // Zwei Wege nach Moskau: Vom Hitler — Stalin — Pakt bis zum «Unternehmen Barbarossa» / Hrsg. von B. Wegner. München: Zürich, 1991. S. 31.

321. Безыменский Л.А. Указ. соч. С. 8.

322. Цит. по: Горлов С.А. Советско-германский диалог накануне пакта Молотова — Риббентропа 1939 г. // Новая и новейшая история, 1993, № 4. С. 28.

323. Договор о ненападении между Союзом Советских Социалистических Республик и Польской Республикой от 25.07.1932 г. // Внешняя политика СССР. Сборник документов. Т. III / Под ред. Б.Е. Штейна. М., 1945. Док. 176. С. 557.

324. ДВП, т. XXII. Кн. 1. Док. 470. Приложение. С. 612.

325. Halder F. Op. cit. Bd. 1. S. 25.

326. ADAP, D. Bd. VI. Dok. 185. S. 187.

327. Димитров Г. Дневник (9 март 1933 — 6 февраля 1949). София, 1997. С. 182. См. также: Фирсов Ф.И. Коминтерн: опыт, традиции, уроки — нерешенные проблемы исследования // Коминтерн: опыт, традиции, уроки. Материалы научной конференции, посвященной 70-летию Коммунистического Интернационала. М., 1989. С. 21—22.

328. Боевой приказ № 01 штаба Белорусского фронта от 15.09.1939 // РГВА. Ф. 35086. Оп. 1. Д. 21. Л. 1. Аналогичный приказ был издан и штабом Украинского фронта. См. также: Лебедева Н.С. Катынь: Преступление против человечества. М., 1994. С. 15.