Глава I. Страны Восточной Европы в водовороте событий накануне второй мировой войны

Резкие изменения в расстановке сил, характерные для всего периода международных отношений между двумя мировыми войнами, не раз сотрясали Версальскую систему. Они вызывались действиями одних великих держав и ставили другие великие державы перед драматическими альтернативами. Примером может служить Рапалльский договор (апрель 1922 г.) между Советской Россией и Германией, приведший к первому серьезному кризису Версальской системы международных отношений и повлекший за собой ряд серьезных изменений в ее структуре. Аналогичное воздействие имели Локарнские договоры (октябрь 1925 г.) и попытка заключения Пакта четырех держав (1932—1933 гг.). Особенно чувствительно реагировали на подобные встряски малые и средние страны, становившиеся в той или иной форме объектами сделок великих держав. Чаще всего это были государства Восточной Европы, многие из которых лишь недавно обрели свою независимость (например, Польша и Чехословакия).

Каждый крутой разворот в мировой политике не только сотрясал страны Восточной Европы, но и побуждал их к ответным действиям, сказывался на их месте на международной арене, на их системе договорно-правовых отношений с великими державами и между собой. Так, в число Локарнских договоров помимо Рейнского гарантийного пакта и ряда арбитражных соглашений вошли также договоры о гарантиях Франции с Чехословакией и Польшей, подтвердившие польско-французский политический договор (февраль 1921 г.) и чехословацко-французский договор о союзе и дружбе (январь 1924 г.). Теперь они дополнялись обязательствами Франции оказать помощь обеим странам в случае нападения на них Германии. Парадоксом этих договоров было то, что они в конкретной обстановке того времени не усиливали, а наоборот, ослабляли французскую систему военных союзов в Европе, снижали влияние Франции в европейских и мировых делах.

О влиянии восточноевропейских стран на развитие событий на континенте свидетельствовал тот факт, что их действия в большой степени способствовали срыву Пакта четырех держав (Великобритания, Франция, Италия, Германия), заключенному 15 июля 1933 г. Против него единым фронтом выступили Польша, страны Малой Антанты (военно-политический союз, объединявший Чехословакию, Румынию и Югославию), а также не входившие в нее балканские страны, среди которых наибольшую активность проявили Греция и Турция. Они справедливо расценили этот пакт как попытку создать «директорию великих держав», намеревавшуюся играть роль верховного арбитра в европейских делах, подменяя собой Лигу Наций. Усилия восточноевропейских стран были поддержаны советской дипломатией, по инициативе которой между ними и СССР были подписаны (август 1933 г.) конвенции об определении агрессии. В итоге этот пакт так и не вступил в силу. Все же он оставил след в истории дипломатии. Недаром Э. Бенеш в своих мемуарах писал, что пакт был «прямым предшественником и образцом для Мюнхенского соглашения 1938 г.»¹. Под влиянием этого проекта страны Малой Антанты подписали 16 февраля 1933 г. Организационный пакт, укреплявший военный союз входивших в него государств². Другим следствием стало заключение балканского пакта (9 февраля 1934 г.) — политического союза Греции, Румынии, Турции и Югославии, стремившегося к сохранению мира в этом регионе³.

Казалось, к середине 1930-х годов обстановка в обширном регионе Восточной Европы нормализовалась и приобрела черты стабильности. Большинство стран региона были охвачены системой союзных договоров между собой и с великими державами, в первую очередь с Францией. Их надежды на сохранение мира и статус кво на континенте в значительной степени связывались с существованием и деятельностью Лиги Наций — первой в истории универсальной межгосударственной организации, своего рода прообразом (впрочем, как показала история, неудачным) и прототипом Организации Объединенных Наций⁴. Она играла заметную роль в функционировании Версальской системы международных отношений, разделяя вместе с ней все ее недостатки и пороки. В дальнейшем развитии событий она не смогла реализовать и части возлагавшихся на нее надежд на сохранение мира.

Вызревание кризиса в международных отношениях началось исподволь и издалека. В сентябре 1931 г. затлел очаг войны на Дальнем Востоке, когда японские войска оккупировали северо-восточную часть Китая, где вскоре было создано марионеточное государство Манчжоу-Го. Далекий от Европы, он задел, однако, Лигу Наций, где Япония была одним из четырех (наряду с Великобританией, Францией и Италией) постоянных членов ее Совета. Обсуждение агрессивных действий Японии в Лиге Наций сразу же зашло в тупик, хотя вскоре вслед за оккупацией Манчжурии произошла бомбардировка Шанхая. Призывы Лиги Наций к мирному урегулированию с Китаем японская дипломатия проигнорировала. В марте 1933 г. последовало заявление о выходе Японии из Лиги Наций. Это был удар по престижу Лиги, демонстрация возможности не считаться с нею. В октябре 1933 г. Лигу Наций покинула и Германия, где пришли к власти нацисты, приступившие к ремилитаризации страны.

Начало перевооружения Германии, ее открытые призывы к пересмотру Версальской системы изменили политический климат в Европе. Из великих держав наибольшую тревогу испытывала Франция. Ее система союзов с рядом малых и средних государств Восточной Европы, каждое из которых имело свою систему внешнеполитических приоритетов, в новых условиях не играла уже прежней роли. Нужна была серьезная система безопасности для предотвращения новой войны. В этом пункте интересы Франции совпадали с предложениями советской дипломатии, с самого начала указывавшей на угрозу фашистской агрессии. Начавшееся сближение Франции с СССР вызывало различную реакцию в странах Восточной Европы. Все они поставили свои подписи под приглашением Советскому Союзу вступить в Лигу Наций, что и свершилось в сентябре 1934 г. Но предложение советской дипломатии о заключении Восточного регионального пакта как части европейской системы безопасности и преграды на пути фашистской агрессии выявило глубокие расхождения в их позиции. Готовность последовать за Францией проявила на деле только Чехословакия. В итоге сразу же вслед за подписанием 2 мая 1935 г. договора о взаимной помощи Советского Союза с Францией, через две недели, 16 мая, последовал аналогичный договор СССР с Чехословакией. Стороны обязались при возникновении опасности оказать друг другу немедленную помощь в случае неспровоцированного нападения на одну из них со стороны какого-либо европейского государства⁵. Однако в договор с Чехословакией по инициативе чехословацкой дипломатии была внесена оговорка, что обязательства сторон вступают в силу только в случае, если помощь жертве агрессии будет оказана со стороны Франции. Естественно, что такая оговорка ослабляла тройственную советско-франко-чехословацкую систему договоров, равно как ослабляло эту систему и отсутствие военных конвенций, которые конкретизировали бы обязательства сторон.

Заключение упомянутых договоров вызвало разнообразную реакцию в Западной и в Восточной Европе. Сразу же проявилось негативное отношение Великобритании, что выразилось в заключении 18 июня 1935 г. англо-германского морского соглашения. По нему Германия могла резко увеличить свои военно-морские силы и довести их до 35% размера британского флота. Реальное значение этого соглашения выходило далеко за рамки его непосредственного объекта. Соглашение нарушало военные положения Версальского мирного договора. Оно показывало готовность британских правящих кругов пойти далеко навстречу германским нацистам в пересмотре сложившегося положения в Европе.

Среди восточных союзников Франции углубились разногласия. Первоначально только Румыния проявила готовность поддержать советско-франко-чехословацкую систему договоров, и румынский министр иностранных дел Н. Титулеску начал переговоры о заключении договора с СССР, аналогичного советско-чехословацкому. Но это было скорее исключением.

В основном политическая линия восточноевропейских стран определялась сдвигами на международной арене, в отношениях между великими державами. Начало новым сдвигам, помимо англо-германского морского соглашения, положила агрессия фашистской Италии против Эфиопии (2 декабря 1935 г.). Агрессия вновь продемонстрировала бессилие Лиги Наций: даже экономических санкций против Италии не удалось организовать. Однако гораздо большее значение имела ремилитаризация Германией Рейнской зоны (7 марта 1936 г.). Она стала не только новым грубым нарушением Версальского мирного договора, но и имела далеко идущие геополитические последствия. Отныне Франция в несравненно большей мере становилась отрезанной в стратегическом отношении от своих союзников в Восточной Европе и теряла возможность оказания им действенной помощи. Ее возможности оказания давления на Германию сводились к минимуму.

1936 год стал во многом переломным для международных отношений в Европе. События развивались по принципу цепной реакции. 2 апреля 1936 г. Австрия объявила о введении всеобщей воинской повинности в стране. Протесты стран Малой Антанты по поводу нарушения ею Сен-Жерменского договора остались без последствий за отсутствием поддержки великих держав. Не поддержала их и Франция. Следствием стало вступление Малой Антанты в полосу разложения. Состоявшаяся в июне 1936 г. в Бухаресте встреча глав входивших в нее стран (чехословацкий президент Э. Бенеш, румынский король Кароль и югославский принц-регент Павел) отклонила предложение чехословацкой дипломатии об укреплении этого блока малых стран. Югославия решительно выступила против заключения советско-румынского договора, о котором тогда велись переговоры. Последующая борьба за дальнейшую внешнеполитическую ориентацию Румынии, в которую активно включилась также польская дипломатия, закончилась отставкой Титулеску (август 1936 г.)⁶. В Греции развернулась широкая кампания против военных обязательств по Балканскому пакту. На заседании Постоянного совета пакта в мае 1936 г. в Белграде премьер-министр Греции И. Метаксас потребовал ограничить их применение только возможным возникновением такой ситуации, когда произойдет чисто внутрибалканский конфликт, а в случае вмешательства в него небалканской страны (подразумевалась Италия) они теряли бы силу⁷.

С весны 1936 г. по дипломатическим каналам началось обсуждение вопроса о режиме Черноморских проливов. Инициатором его выступила Турция, действовавшая под заметным влиянием английской дипломатии. На конференции в Монтре (22 июня — 21 июля 1936 г.) в полной мере проявились линия Турции на отход от прежней политики добрососедских отношений с СССР, характерной для периода 20-х — начала 30-х годов, и ориентация Анкары на Великобританию⁸. Турецкая позиция была в той или иной мере поддержана другими балканскими государствами. Новая конвенция, устанавливавшая режим Черноморских проливов, стала результатом компромисса и не отвечала в полной мере интересам безопасности СССР. В советско-турецких отношениях наступило заметное охлаждение. Конвенция в Монтре (20 июля 1936 г.) стала переломным пунктом как для общего курса внешней политики Турции, так и для ее региональной политики на Балканах. В подходе ко всем этим вопросам она все больше стала ориентироваться на Англию.

Огромное влияние на положение дел на всем европейском континенте оказало начало гражданской войны в Испании (июль 1936 г.). Она стала катализатором дальнейших сдвижек в расстановке сил на международной арене, позволила фашистским державам играть на антикоммунистических настроениях политических партий и буржуазных слоев других стран, запугивая их перспективой установления коммунистической власти в Испании. Крайне правые националистические и профашистские силы в Испании во главе с генералом Ф. Франко готовили свой путч при поддержке Италии и Германии. Последние же использовали испанские события как политическое обоснование для своего сближения. Разделявшие их прежде противоречия и борьба за влияние в Австрии были преодолены. Следствием стало заключение австро-германского договора 11 июля 1936 г., по которому австрийское правительство признавало себя германским государством⁹. В секретных приложениях к договору оно брало на себя обязательства, превращавшие страну в придаток «третьего рейха». Этот договор расчищал путь последующему аншлюсу.

Германия и Италия открыто вмешались в испанскую гражданскую войну, вначале поставляя франкистам оружие, а затем послав в Испанию и свои войска. Они прикрывали свои действия ссылками на советскую помощь республиканскому правительству и участие на его стороне добровольцев из других стран («интернациональные бригады»). 25 октября 1936 г. между обеими фашистскими державами было заключено соглашение, оформившее их отношения, которое получило наименование «оси Берлин — Рим». Ровно месяц спустя, 25 ноября 1936 г., между Германией и Японией был заключен так называемый «антикоминтерновский пакт» (в январе 1937 г. к нему присоединилась Италия). Так возникло политическое образование, очертившее контуры будущего блока агрессоров. Все это проходило при попустительстве западных держав, занявших позицию «невмешательства» в испанские дела, а на деле сделавших первые шаги на пути политики «умиротворения агрессоров».

Нацистская Германия максимально использовала возможности, открывшиеся для нее с началом гражданской войны в Испании. 30 января 1937 г., в четвертую годовщину прихода нацистов к власти, Гитлер официально провозгласил отказ Германии от Версальского мирного договора. И это вновь сошло ему с рук. Нацистская внешняя политика проявила в это время присущие ей черты — крайний цинизм, двурушничество по отношению к своим же союзникам и холодный расчет. Выступая 5 ноября 1937 г. перед верхушкой вермахта, Гитлер говорил: «...с точки зрения Германии стопроцентная победа Франко является нежелательной. Напротив, мы заинтересованы в продолжении войны и в сохранении напряженности в районе Средиземного моря»¹⁰. Конфликт, по его мнению, поддерживал благоприятные для Германии изменения в системе международных отношений. Во-первых, он раскалывал фронт ее потенциальных противников и ослаблял позиции Англии и Франции. Во-вторых, он раскалывал политические силы внутри самой Франции и ослаблял ее союзные отношения с другими странами. В-третьих, обострялись отношения Италии с Англией и Францией, делая бесплодными попытки последних изменить прогерманскую ориентацию Италии и предотвратить союз двух фашистских государств. В-четвертых, резко менялось положение стран Восточной Европы, которые становились легкой добычей для Германии (западные державы, полагал Гитлер, втихомолку «уже списали со счетов Чехию»). Наконец, в-пятых, конфликт вел к международной изоляции СССР, подрыву идей коллективной безопасности и выхолащиванию советско-франко-чехословацкой системы союзов. Отсюда Гитлер делал вывод, что близится время для решительных силовых действий по завоеванию «жизненного пространства» на территории Восточной Европы.

Другим крупным фактором, оказавшим огромное влияние на положение дел в мире, стали драматические события в СССР. В августе 1936 г. в Москве состоялся «процесс 16-ти» (Зиновьев, Каменев, Евдокимов и др.) — первый из показательных политических процессов-монстров. Замена 27 сентября 1936 г. Ягоды на посту наркома внутренних дел Ежовым знаменовала резкое усиление массовых политических репрессий («большой террор»). 23—30 января 1937 г. прошел процесс по делу «антисоветского троцкистского центра» (Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков и др.). За ним последовал февральско—мартовский (1937 г.) Пленум ЦК ВКП(б), на котором Сталин выступил с докладом «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников»¹¹. Страну захлестнула волна арестов и расстрелов. Один закрытый процесс следовал за другим. В июне 1937 г. было объявлено о расстреле Тухачевского, Уборевича, Якира и других крупнейших военачальников. Террор обрушился на центральные республиканские и областные партийные и советские органы, на кадры руководителей промышленности и народного хозяйства, профсоюзных и комсомольских организаций. Были уничтожены лучшие командные кадры в армии, деятели науки, литературы и искусства, представители инженерно-технической интеллигенции. Массовые репрессии чугунным катком прокатились по всем слоям населения. Это была чудовищная по масштабам и последствиям катастрофа, постигшая страну.

«Большой террор» в СССР оказал самое непосредственное влияние на его международное положение. Его престижу был нанесен удар огромной силы. Его союзоспособность (т. е. привлекательность как союзника) снизилась почти до нулевой отметки. При рассмотрении этого вопроса следует выделить два аспекта: реакция международного общественного мнения и влияние на расстановку сил в мире.

За рубежом массовые репрессии в СССР причинили наибольший ущерб морально-политическому престижу коммунистических партий и той части рабочего движения, которая находилась под руководством или влиянием коммунистов. События в Советском Союзе фактически перечеркнули возможность осуществления политических установок VII конгресса Коминтерна на создание единого фронта в борьбе против фашизма и войны. Тем более что многие руководители Коминтерна и ряда коммунистических партий также подверглись репрессиям. Нигде коммунисты не смогли дать убедительных ответов на вопросы, почему и как соратники Ленина, костяк руководящих кадров ВКП(б), оказались вдруг не только предателями и шпионами, но еще и «агентами гестапо» и других фашистских разведок. Для большинства это осталось загадкой, а для многих — стало крушением идеалов.

Репрессии вызвали смятение в рядах друзей СССР за рубежом. Многие выдающиеся деятели культуры — Б. Шоу, Р. Роллан, Г. Уэллс, А. Жид, Л. Фейхтвангер, Б. Брехт, Ирен и Фредерик Жолио-Кюри, А. Эйнштейн, Т. Драйзер и другие — «ломали голову», пытаясь найти разумное объяснение происходившему. Они строили различные предположения, варьировавшиеся от «выкорчевывания пятой колонны» до своеобразного процесса демократизации общественного строя в связи с принятием в декабре 1936 г. новой «сталинской» Конституции. Но все они были шокированы произволом и отсутствием гарантий свобод в СССР, попранием человечности, грубейшими нарушениями законности и справедливости. Молчание большинства из них объяснялось опасениями, что их протесты будут использованы фашистской пропагандой¹².

Широко обсуждалась проблема репрессий в СССР социалистическими и социал-демократическими партиями на страницах их периодических изданий. Их резко отрицательная позиция в оценке репрессий сопровождалась выводами о «врожденных пороках коммунизма» и попытками провести параллель между событиями, проходившими в СССР, и эксцессами в ходе гражданской войны в Испании. С другой стороны, Троцкий старался организовать в США параллельный «контрпроцесс», чтобы доказать собственную невиновность в предъявлявшихся ему на московских процессах обвинениях, а также показать их инсценированный характер. Однако представители левой интеллигенции отказали ему в поддержке. Все это углубляло раскол в международном рабочем движении, которое переживало глубокий кризис, противопоставляло друг другу социал-демократические и коммунистические партии.

В какой мере отдавало себе отчет тогдашнее советское руководство относительно степени воздействия массовых репрессий в стране на международное положение СССР? За отсутствием данных и исследований вопрос остается без ответа. Конечно, советские лидеры не могли не задаваться таким вопросом, тем более, что к числу ведомств, понесших в годы сталинского террора наибольшие жертвы, принадлежал Наркоминдел СССР. В течение 1937—1938 гг. были арестованы и расстреляны ведущие советские дипломаты, в том числе все заместители наркома (за исключением одного В.П. Потемкина) — Л.М. Карахан, Г.Я. Сокольников, Н.Н. Крестинский, Б.С. Стомоняков; полпреды с огромным опытом работы — В.А. Антонов-Овсеенко, Д.В. Богомолов, Я.Х. Давтян, Л.Н. Старк, К.К. Юренев и многие другие; руководящие сотрудники наркомата — С.И. Виноградов, Э. Гершельман, М.А. Плоткин и т. д. Советские представительства за рубежом пустели. Ряд руководителей, полпредов и ответственных работников, опасаясь ареста в случае возвращения на родину, предпочли судьбу эмигрантов. Некоторые из них (например, полпред в Болгарии Ф.Ф. Раскольников) выступили затем с резкими разоблачениями сталинского террора.

Аналитический аппарат дипломатических, военных и разведывательных служб всех ведущих стран мира пристально следил за событиями в СССР и прикидывал, какое влияние они окажут на военно-стратегический потенциал и политическую прочность страны. Практически все наблюдатели приходили к выводу о глубоком внутриполитическом кризисе советского режима (независимо от его причин), о дезорганизации советских вооруженных сил, о неспособности СССР к крупномасштабным внешнеполитическим мероприятиям. Международная изоляция СССР, наметившаяся уже к концу 1936 г., нарастала в течение 1937 г. и достигла своего апогея в 1938 г.

Состояние СССР вызывало у одних радость, у других — озабоченность. Непредубежденные наблюдатели отдавали себе отчет в том, что остановить фашистскую агрессию без СССР будет либо очень трудно, либо просто невозможно. В то же время многие полагали, что сотрудничество с СССР может вызвать отрицательную реакцию ряда политических течений в их собственных странах, и неясно, что перевесит при таком повороте событий — плюсы или минусы. Советская действительность того времени давала достаточную пищу для подобных сомнений. Но были и силы, склонные сознательно усиливать такие сомнения в целях создания благоприятных предпосылок для разрешения противоречий между западными державами и фашистскими государствами за счет СССР и ряда малых стран Восточной Европы. Последние оказывались геополитически зажатыми между Германией и СССР, образно говоря — между Гитлером и Сталиным. Для каждой из сторон этой сложной конструкции возникавшая ситуация создавала своеобразные дилеммы.

Наиболее выгодное положение складывалось для Германии. За ее пределами нацистская пропаганда реванша и завоевания «жизненного пространства» на Востоке Европы часто расценивалась, особенно в западных странах, как предназначенная для внутреннего потребления. В гораздо большей степени импонировал подчеркнутый антикоммунизм фашистской политики. В результате на международной арене складывались условия, благоприятные для ремилитаризации Германии. И нацистские лидеры в полной мере использовали открывшиеся для них возможности. Не случайно Гитлер считал самым опасным временем для фашистского режима период создания мощных вооруженных сил и опасался превентивных военных действий со стороны Франции и ее восточноевропейских союзников¹³. Это время он сумел выиграть. Уже к концу 1937 г. он начал строить планы развязывания агрессии ориентировочно в 1943—1945 гг., однако с оговоркой, что развитие событий может заставить Германию выступить раньше (в первую очередь против Чехословакии и Австрии).

Ретроспективный взгляд на развитие ситуации в Европе в межвоенный период позволяет утверждать, что с 1936 г., со второй его половины, в системе международных отношений на континенте стал вызревать кризис, затронувший все европейские страны и отразившийся на положении дел во всем мире. Именно тогда в Европе начал складываться треугольник сил (фашистские государства — западные державы — СССР), борьба между сторонами которого определяла дальнейший ход событий. Инициатива при этом явно была перехвачена фашистскими государствами, причем в «оси» Берлин — Рим первую скрипку играла Германия. В отношениях западных держав наблюдалась все возраставшая зависимость французской политики от Великобритании. Как уже говорилось, занятая ими позиция «невмешательства» в испанские события становилась предтечей позднейшей политики «умиротворения агрессоров». СССР начал ощущать положение изоляции, в которой он оказался, и стремился не допустить блокировки западных держав с фашистскими государствами на антисоветской основе. Опасения перед лицом перспективы такой блокировки все в большей мере определяли действия советской дипломатии и ее стремление избежать этого любой ценой.

Подобная расстановка сил в отношениях между великими державами наложила печать на международные отношения в Европе накануне второй мировой войны и сохранилась в самом ее начале. Она создавала известные рамки для действий самих великих держав, но в еще большей степени воздействовала на политический курс малых и средних государств, особенно стран Восточной Европы. И каждая из них искала свой выход из создавшегося положения.

* * *

Уже первые симптомы кризиса системы международных отношений и новой расстановки сил великих держав (треугольник сил) вызвали эволюцию внешнеполитического курса ряда восточноевропейских стран. Наибольшие последствия имели изменения в политике Польши, особенно в ее отношениях со своими соседями, в первую очередь — с Германией и СССР.

Если в начале 1930-х гг. наблюдался период известного взаимодействия советской и польской дипломатии (значительное совпадение их позиций в ходе Международной конференции по разоружению; заключение конвенции об определении агрессора; согласование действий в борьбе против «пакта четырех»), то с середины того же десятилетия СССР и Польша занимали противоположные позиции практически по всем важным мировым проблемам. И в последующие годы Советско-польские отношения определялись не столько непосредственными двусторонними контактами двух стран (где подчас наблюдались и позитивные явления), сколько их расходящимися курсами на международной арене.

Так, когда в Европе развернулась борьба за создание системы коллективной безопасности, Польша выступила против такого проекта и отвергла концепцию Восточного пакта. Польская дипломатия выступила энергичным противником советско-франко-чехословацкой системы союзов (май 1935 г.). Ее позиция сыграла определенную роль в том, что за этими политическими договорами не последовало военных конвенций. В январе 1936 г. французское военное министерство констатировало: «Военный союз с Польшей несовместим с русским военным союзом. Нужно выбирать».¹⁴

Перемены в польской внешней политике стали особенно бросаться в глаза, когда после смерти Ю. Пилсудского (1935 г.) руководство ею взял в свои руки Ю. Бек. Его взгляды исходили из постулата изоляции Советского Союза от участия в европейских делах. При нем принцип «равноудаленной дистанции» в отношениях Польши с СССР и Германией остался только на бумаге. На деле увеличивалась дистанция по отношению к Москве и сокращалась по отношению к Берлину.

Во внешней политике Польши под руководством Ю. Бека стали накапливаться черты, сближавшие ее с германской внешней политикой. Помимо общей антисоветской платформы бросалось в глаза одобрительное отношение польской дипломатии к формированию «оси» Берлин — Рим, а также к Антикоминтерновскому пакту (ноябрь 1936 г.). Правда, сама Польша уклонилась от предложений присоединиться к нему, равно как и от германских предложений установить более тесные связи с целью «разрешения русского вопроса». Их принятие сразу же свело бы Польшу к положению германского вассала и лишило бы ее самостоятельности на международной арене, где она претендовала на роль «великой державы». С другой стороны, правящие круги в Варшаве демонстрировали отрицательное отношение к тысячам польских граждан, боровшихся в защиту Испанской Республики, и сотрудничали с Берлином в области обмена информацией о коммунистическом движении.

Обеспечение международных позиций страны польская дипломатия видела в осуществлении плана, известного под названием «Третьей Европы» или «интермариум» (междуморье). Суть этой концепции сводилась к установлению союзных отношений с рядом малых государств (Румыния, Венгрия, Югославия), а также с Италией, что создало бы условия для проведения великодержавной политики Польши и позволило бы ей сохранить «равновесие» между СССР и Германией. Непосредственное препятствие для осуществления этого плана в регионе Восточной Европы виделось в Чехословакии. Усилия польской дипломатии по созданию такого блока в 1936—1937 гг. возбуждали подозрения со стороны Советского Союза, усматривавшего в них попытку возрождения «санитарного кордона» и отмечавшего их непосредственную античехословацкую направленность.

Польская дипломатия приложила немало усилий для изоляции Чехословакии внутри Малой Антанты, отхода от нее Румынии и Югославии. Помимо содействия устранению Н. Титулеску с поста румынского министра иностранных дел (август 1936 г.), она поддерживала югославские шаги по отходу от французской системы союзов и налаживала контакты с Венгрией на античехословацкой основе. Однако страны Малой Антанты сохраняли общую позицию против венгерских ревизионистских устремлений (равноправие в области вооружений, проблема венгерских меньшинств в сопредельных государствах, не говоря уже о территориальных вопросах), что затрудняло осуществление польских планов.

Другой страной, политика которой заметно эволюционировала в сторону сближения с фашистскими государствами, была Югославия. Она по-своему отреагировала на создание «оси» Берлин — Рим. Лейтмотивом ее политики все больше становился тезис, содержавшийся в заявлений премьер-министра М. Стоядиновича в ноябре 1936 г.: «Югославия не желает входить ни в один из обрисовывающихся в последнее время в Европе соперничающих блоков».¹⁵ На практике такое заявление предвещало отход Югославии от французской системы союзов. Последовавшие вскоре шаги были направлены на реализацию поставленной цели.

Оказавшись в фокусе совместного воздействия Италии и Германии, Югославия стала сближаться с ними. Она тоже стремилась к «равновесию», но только в отношениях между фашистскими государствами и западными державами. Заметную печать на ее внешнеполитический курс накладывала личность премьера, объединявшего этот пост с портфелем министра иностранных дел, М. Стоядиновича — крупного денежного воротилы, человека с авантюрными наклонностями и фюрерскими амбициями, которому импонировали авторитарные методы правления. Хорошо знавший его итальянский министр иностранных дел граф Г. Чиано так писал о нем в 1937 г.: «Стоядинович — фашист. И если он не принадлежит открыто к партии, то он определенно является таковым по своим взглядам на власть, государство и жизнь».¹⁶ Его влияние отчасти уравновешивалось персоной принца-регента Павла. Между ними сложилось даже своеобразное распределение ролей: если Стоядинович явно тяготел к фашистским государствам, то Павел проявлял большую склонность к западным державам, в первую очередь к Великобритании.

В качестве первого шага на пути к перемене курса внешней политики Югославии была использована идея ее сближения с Болгарией. В разное время эту идею поддерживали дипломатические службы многих государств, в частности английская. Начавшиеся переговоры с Болгарией вызвали большую тревогу среди союзников Югославии по Балканскому пакту. Тем не менее югославской стороне удалось добиться их согласия. 24 января 1937 г. в Белграде между двумя странами был подписан «Пакт о вечной дружбе». Краткость его содержания вызвала оторопь у наблюдателей. Единственная статья, имевшая смысловую нагрузку, гласила, что между Болгарией и Югославией «будет существовать нерушимый мир и искренняя и вечная дружба». За декларативным характером самого пакта скрывались конкретные расчеты каждой стороны. Нормализовав их двусторонние отношения, пакт открывал Болгарии путь к последующему пересмотру ограничительных статей мирных договоров (в частности, в вопросе вооружений) и разрывал кольцо враждебных государств вокруг нее. Югославия получала спокойный тыл в случае осложнений в Центральной Европе и эмансипировала свою внешнюю политику от союзников по Балканскому пакту и Малой Антанте.¹⁷

Вторым шагом в этом направлении стало подписанное 25 марта 1937 г. в Белграде между Югославией и Италией «Политическое соглашение», которое вошло в историю дипломатии как договор о нейтралитете. Характерно, что его заключению протежировали как германская, так и английская дипломатия, тогда как французская держалась в неведении. Сделав ряд небольших уступок Югославии (прекращение деятельности организации хорватских фашистов-усташей на итальянской территории, выгодные условия торговли и т. д.), Италия укрепляла свои позиции в Юго-Восточной Европе, с чем она связывала свои позиции как великой державы на континенте. Югославия же окончательно выпадала из сферы влияния Франции.

Субъективно правящие круги Югославии стремились достичь нейтрального положения между западными державами и государствами «оси». Объективно же их политика гравитировала в сторону фашистских государств. Новый югославский курс достаточно ясно проявил себя во время дипломатического турне Стоядиновича, когда он посетил с официальным визитом Париж и Лондон (октябрь 1937 г.), а затем Рим (декабрь 1937 г.) и Берлин (январь 1938 г.). По замыслу эта поездка должна была подчеркнуть политику «равновесия» между двумя группировками великих держав. Однако на деле выявилось, что наибольшее значение имел визит в Германию, в ходе которого проявилась готовность Югославии следовать курсом «умиротворения» по английскому образцу. Так, во время встречи с Гитлером, Герингом и Нейратом 17 января 1938 г. Стоядинович заверил их, что для Югославии австрийский вопрос является «чисто внутренним германским делом» и что она никогда не будет выступать против желания народа «объединяться».¹⁸

Накапливавшиеся в течение 1937 г. сдвиги в политике великих держав и государств Восточной Европы проявили себя в полной мере во время аншлюса Австрии, где в ночь с 11 на 12 марта 1938 г. было создано марионеточное правительство, а в страну вступили германские войска. Исчезновение европейского государства с политической карты мира насильственным путем произошло незамеченным для Лиги Наций. Предложение советской дипломатии о коллективных шагах для приостановления дальнейших агрессивных действий и об обсуждении практических мер, диктуемых обстоятельствами, повисло в воздухе. По оценке Наркомата иностранных дел, данной в письме в ЦК ВКП(б) от 14 марта 1938 г., «захват Австрии представляется величайшим событием после мировой войны, чреватым величайшими опасностями...».¹⁹ Отсутствие реакции со стороны западных держав показывало, как глубоко пустила там корни (особенно в Великобритании) политика попустительства гитлеровской Германии, которую рассматривали как «бастион Запада против большевизма» (слова британского министра иностранных дел Э. Галифакса)²⁰. Вновь отказал механизм Лиги Наций и не сработали нормы международного права.

Включение Австрии в состав германского рейха меняло соотношение сил и геополитическую ситуацию в Европе в пользу нацистской Германии. Последняя резко усилилась в экономическом отношении, захватив австрийские валютные резервы и развитую промышленность, особенно военную. В стратегическом отношении Германия охватывала теперь Чехословакию с трех сторон, получала разветвленные транспортные артерии, выходившие на все страны Юго-Восточной Европы. Наращивание германских вооруженных сил получило новый мощный толчок и материальную базу. Назревавший в системе международных отношений кризис приобрел реальные очертания. В таких условиях дальнейший ход развития событий в огромной мере зависел от позиции западных держав. Однако состоявшиеся 28—29 апреля 1938 г. в Лондоне англо-французские переговоры показали, что французская политика попала отныне в полную зависимость от Великобритании, которая захватила инициативу при обсуждении всех вопросов. Английские государственные деятели развили систему аргументов в поддержку политики «умиротворения». Даже в случае войны, утверждали они, нельзя будет восстановить Чехословакию в существовавших границах. С позиций «полного реализма» они предлагали побудить чехословацкое правительство решить вопрос о положении немецкого национального меньшинства путем переговоров и соглашений с его руководством. Была достигнута договоренность, что британская дипломатия возьмет на себя посредничество в отношениях между Берлином и Прагой. Обе стороны приняли также принципиальное решение положить конец любому сотрудничеству с СССР, т. е. фактически полностью изолировать его на международной арене.²¹

Тем временем гитлеровская Германия уже приступила к наращиванию давления на Чехословакию. Основным ее орудием развала чехословацкого государства стала судето-немецкая партия (или «Отечественный фронт судетских немцев», созданный в октябре 1933 г. на базе двух мелких профашистских партий). Ее руководство во главе с К. Генлейном вначале старалось маскировать свою нацистскую идеологию и организационную связь с гитлеровской партией. Аншлюс Австрии вызвал состояние эйфории среди ее членов. Отбросив всякую маскировку, партия показала свое истинное лицо «пятой колонны», действовавшей по приказу из Берлина.

23—24 апреля 1938 г. в Карловых Варах состоялся съезд судето-немецкой партии, который в ультимативной форме выдвинул наглые требования полного преобразования чехословацкого государства. Эти требования были несовместимы с конституцией Чехословацкой Республики и международными обязательствами страны. Они включали в себя ликвидацию парламентаризма; федерализацию государственного устройства с предоставлением судетским областям полной автономии; свободу пропаганды нацистской идеологии («Немецкого мировоззрения»); разрыв договора с СССР и подчинение внешней политики страны гитлеровской Германии.²² Выдвижение таких требований, а также провокационные действия генлейновцев привели уже в начале мая к возникновению кризисной ситуации в Чехословакии, а также к быстрому росту напряженности в чехословацко-германских отношениях.

Вместо оказания поддержки Чехословакии западные державы встали на путь оказания нажима на нее. В ряде английских и французских газет весной 1938 г. началась античехословацкая кампания, представлявшая страну «нежизнеспособным организмом». После ряда промежуточных шагов представители Великобритании и Франции передали 7 мая официальные ноты чехословацкому правительству с требованиями уступок Генлейну и угрозами, что в противном случае они не возьмут на себя никаких гарантий против нападения Германии.²³ Демарш западных держав привел к интернационализации искусственно созданного нацистами «чехословацкого вопроса» и положил начало так называемому «чехословацкому кризису», придав ему характер международного конфликта. Этот демарш стал первым шагом к упразднению самостоятельного существования Чехословакии. Он означал также начало активных поисков путей достижения «джентльменского сотрудничества» западных держав с нацистской Германией в духе «пакта четырех держав» и перестройки на этой основе всей системы международных отношений.

Чехословацкое правительство, у которого «захватило дух» от требований западных держав²⁴, встало на путь беспринципных уступок генлейновским требованиям, компромиссов и капитулянтства. Одновременно оно демонстрировало готовность улучшить отношения с Германией и дистанцироваться от СССР.²⁵ В то же время оно не могло пройти мимо провокационных действий генлейновцев, организовавших множество инцидентов в Судетской области. Более того, руководство судето-немецкой партии заключило соглашение со словацкой клерикально-националистической «Народной партией» во главе с А. Глинкой о том, что та выдвинет требование о предоставлении Словакии автономии по образцу генлейновских автономистских требований, что повлекло бы раздробление государства на несколько частей. Одновременно происходило наращивание германского давления на Чехословакию. Нацистские руководители выступали с угрожающими заявлениями, что они не допустят притеснения судетских немцев и ущемления их прав. К чехословацким границам стали стягиваться германские войска.

Все перечисленные выше события привели к так называемому майскому кризису, ставшему крупной вехой на пути к мюнхенскому соглашению. Вопрос о причинах майского кризиса остается спорным в исторической литературе. Хотя в штабе ОКВ (Главное командование вермахта) готовился план военных операций против Чехословакии (план «Грюн»), непосредственно в те дни никаких действий против нее не предусматривалось.²⁶ Не исключено, что чехословацкое правительство прибегло к превентивным действиям с целью зондажа обстановки (своего рода «разведка боем»). Днем 20 мая 1938 г. чехословацкое правительство на экстренном заседании под председательством президента Э. Бенеша приняло решение произвести мобилизацию двух возрастов резервистов. На следующий день одновременно с мобилизацией воинские части заняли боевые позиции на пограничных укреплениях. Мероприятия 21 мая встретили поддержку населения, прошли в образцовом порядке и вызвали патриотический подъем в стране.

Майский кризис прояснил расстановку сил в мире. Советский Союз подтвердил готовность выполнить свои обязательства по договору о взаимопомощи с Чехословакией. Под угрозой потери лица и международного престижа французское правительство также было вынуждено заявить, что выполнит свои союзнические обязательства в случае неспровоцированного германского нападения на Чехословакию²⁷. Но за словами не стояло готовности осуществить сказанное. Само же французское правительство торопилось дать отбой и отвергало даже мысль о возможности обсудить с СССР вероятные меры по оказанию помощи Чехословакии. Оно якобы опасалось, что франко-советско-чехословацкие переговоры «могли бы быть истолкованы как некий заговор против Германии»²⁸. В целом оно пошло на поводу у английских «умиротворителей».

Даже робкие меры чехословацкого правительства в конце мая 1938 г. несколько отрезвили гитлеровцев и вынудили их перейти к более сдержанной тактике. Напротив, британская дипломатия при поддержке французской резко усилила давление на Чехословакию. Она доказывала всем, что возникновение войны из-за Судетской области может привести к нежелательным последствиям (вмешательство СССР). Нацистам она рекомендовала добиваться своих целей мирными средствами²⁹. По ее настоянию в начале июня возобновились переговоры чехословацкого правительства с генлейновской партией. Однако генлейновцы выдвинули новые требования, которые вскоре завели переговоры в тупик³⁰. Последовали миссии английских дипломатов в Прагу с целью посредничества между ними, новое давление на Чехословакию как по дипломатическим каналам, так и кампанией в прессе, где стали открыто обсуждаться планы передачи Судетской области Германии и «нейтрализации» Чехословакии. Это способствовало изоляции последней на международной арене.

Чехословацкие события весны — лета 1938 г. воздействовали на политику всех стран Восточной Европы. Новые черты их внешнеполитического курса показывали, что британские планы перестройки всей системы международных отношений в духе «пакта четырех» стали давать первые плоды. Уже майский кризис принес фактический распад франко-польского союза. На французский запрос о позиции Польши в случае германской агрессии против Чехословакии польский министр иностранных дел Ю. Бек ответил, что франко-польский союз носит оборонительный характер и, следовательно, он не вступит в силу в случае наступательной войны Франции против Германии, начатой в защиту Чехословакии³¹.

После аншлюса Австрии и начала «чехословацкого кризиса» польская дипломатия посчитала, что настало подходящее время для осуществления планов «третьей Европы». Она начала консультации по этому вопросу с фашистской Италией и встретила взаимопонимание. Итальянский министр иностранных дел Чиано в свойственном ему высокопарном стиле дал этим планам наименование «горизонтальной оси» — как дополнения к «вертикальной оси» Берлин — Рим. И Польша, и Италия мыслили создание нового блока как новое издание «санитарного кордона» против СССР. Обе хотели использовать его как инструмент, обеспечивавший им права равного партнерства с гитлеровской Германией. Правящие польские круги во главе с Ю. Беком видели главное противодействие своим планам в самом факте существования Чехословакии. Именно она якобы препятствовала Польше проявить себя в роли великой державы и сплотить под своим руководством государства Дунайского бассейна. Отсюда вытекала установка на бескомпромиссную античехословацкую позицию вплоть до уничтожения чехословацкой государственности³². Польская дипломатия рассчитывала привлечь к осуществлению своих планов Венгрию и Румынию. Каждой из них отводилась своя роль.

С Румынией польские правители были связаны антисоветским договором и военной конвенцией. Они приветствовали происшедший в Румынии 10 февраля 1938 г. государственный переворот и установление режима королевской диктатуры. Официоз польского МИДа писал по этому поводу: «Историческая эволюция Румынии находит в Польше сердечный отклик. Особое понимание объясняется той большой аналогией проблем, перед которыми стояли обе нации...»³³. В тех условиях польско-румынское сотрудничество выливалось в форму, которую германская дипломатия рассматривала как «польско-румынский антисоветский барьер»³⁴. Значение этого барьера стало наглядным, когда в ходе «чехословацкого кризиса» встал вопрос о возможных «коридорах» (румынский и польский), по которым Советский Союз, не имевший общей границы с Чехословакией, мог бы оказать ей помощь. В течение весны и лета 1938 г. румынские представители не уставали повторять, что «Румыния принципиально отказывается разрешить проход русских войск».³⁵ Такая позиция носила как антисоветский, так и античешский характер.

На античехословацкой основе Польша развивала отношения с Венгрией, где существовали захватнические устремления по отношению к словацким землям. Польская дипломатия сама выдвинула территориальные претензии к Чехословакии (район Тешина). Бек обозначил их как «локальные требования»³⁶, и они играли скорее роль инструмента, обострявшего польско-чехословацкие отношения. Совпадение их планов выражалось в желании установить общую польско-венгерскую границу, что являлось важным элементом польских замыслов создания блока «Третьей Европы». Правда, хортистские верхи в Венгрии выражали недовольство польскими контактами со словацкими сепаратистами (клерикальная партия А. Глинки), но это не мешало их сотрудничеству. Германская дипломатия, временно закрывая глаза на великодержавные польские планы, поддерживала Венгрию и Польшу в античехословацкой деятельности, видя в их территориальных претензиях средство изоляции Чехословакии.

«Чехословацкий кризис» резко повысил уровень напряженности в отношениях между странами всего региона Восточной Европы. Имевшиеся здесь противоречия немедленно вышли на поверхность. Хортистская Венгрия, проводя античехословацкий курс, опасалась противодействия со стороны партнеров Чехословакии по Малой Антанте, особенно со стороны Румынии, с которой венгров разделял трансильванский вопрос. Кроме того, Будапешт добивался пересмотра тех статей Трианонского мирного договора, которые ограничивали Венгрию по части вооружения. Такое же равноправие в области вооружений хотела получить и Болгария. И весной — летом 1938 г. эти вопросы стали обсуждаться по дипломатическим каналам между Венгрией и странами Малой Антанты, а также между Болгарией и странами Балканского пакта. Эти переговоры проходили в обстановке всеобщей подозрительности, интриг и нажима с разных сторон.

Первыми завершились переговоры стран Балканского пакта с Болгарией. Под влиянием событий отношения стран, входивших в пакт, претерпевали изменения. Наблюдалось заметное сближение Турции и Греции. Обе страны во все возраставшей мере ориентировались во внешней политике на Великобританию, обе чувствовали угрозу своим интересам в связи с агрессивной политикой Италии. На Балканах обе они испытывали недоверие к Болгарии, особенно после заключения болгаро-югославского пакта «о вечной дружбе», подозревая, что Белград и София желают получить выход к Эгейскому морю. Усиление интереса к балканским проблемам в политике Турции и Греции шло в обстановке, когда дух «умиротворения» пустил глубокие корни в мировой политике, а между Великобританией и Италией шли переговоры об урегулировании их отношений в районе Средиземного моря и в Африке, в частности о признании итальянского захвата Эфиопии. Переговоры завершились подписанием 16 апреля 1938 г. соответствующего англо-итальянского соглашения, которое усилило в правящих кругах многих малых стран, в том числе Турции и Греции, впечатление, что события развиваются в направлении сотрудничества между западными державами и фашистскими государствами в духе «пакта четырех».

На таком фоне 27 апреля 1938 г. в Афинах был заключен «Дополнительный договор» между Турцией и Грецией, расширявший и конкретизировавший их прежние обязательства по двусторонним Договору о нейтралитете (от 31 октября 1930 г.) и Пакту сердечного сотрудничества (от 14 сентября 1933 г.). Положения нового договора расширяли обязательства Турции и Греции вплоть до ограниченной взаимной помощи, а с учетом обязательств по Балканскому пакту содержали в завуалированном виде обоюдную гарантию границ обоих государств против Болгарии³⁷. В дипломатических кругах было тайной Полишинеля активное содействие английской дипломатии в его подготовке и заключении. Действительно, этот договор как бы вплетался в англо-итальянское соглашение и являлся необходимой предпосылкой для осуществления английских планов на Балканах вообще и в отношении Болгарии в частности.

К тому времени уже довольно далеко зашли переговоры между странами Балканской Антанты и Болгарией, инициированные турецкой дипломатией. 31 июля 1938 г. в Салониках между ними было подписано соглашение, суть которого сводилась к отмене ограничений на вооружение, налагавшихся на Болгарию по Нейискому мирному договору, взамен за отмену демилитаризованных зон во Фракии вдоль турецко-болгарской и греко-болгарской границ, установленных специальной Конвенцией, подписанной в Лозанне 24 июля 1923 г. В конкретных условиях того времени ликвидация демилитаризованных зон имела наиболее важное практическое значение, ибо увеличивала глубину обороны черноморских проливов. В данном пункте интересы Турции и стоявшей за ней Великобритании совпадали и служили продолжением их курса, обозначившегося еще на конференции в Монтре. С другой стороны, сам факт пересмотра Нейиского договора свидетельствовал о далеко зашедшей эрозии Версальской системы и лежавших в ее основе международно-правовых актов³⁸.

Заключение Салоникского соглашения и сопутствовавшие ему дипломатические маневры показали существование внутри Балканского пакта двух группировок. Первая — турецко-греческая — явно фаворизировалась им, вторая — югославско-румынская — оказывалась как бы в стороне. Каждая из них отстаивала свои интересы, которые в новых условиях не совпадали. Югославия и Румыния проявляли гораздо большее беспокойство по поводу развития дел в Центральной Европе, особенно относительно политики Венгрии. В рамках Малой Антанты они координировали свою политику таким образом, что их третий союзник по этому блоку — Чехословакия — оказывался в состоянии изоляции. Уже на ранних этапах «чехословацкого кризиса» они достаточно ясно определили свою позицию, а именно, что возможный конфликт между Германией и Чехословакией выходит за пределы их обязательств по Малой Антанте. Румыния ссылалась при этом также на свой союзный договор с Польшей, который обязывал ее остаться в данном случае нейтральной³⁹. Общие интересы Румынии и Югославии проявились также в ходе переговоров, которые велись летом 1938 г. между Венгрией и странами Малой Антанты. Эти переговоры стали заметным фактором в дипломатической истории мюнхенского соглашения.

Через правительства Югославии и Румынии разные стороны (особенно английская дипломатия и германская) старались оказать давление на Чехословакию. Переговоры проходили с трудом. В области отмены ограничительных статей Трианонского договора они шли примерно в том же духе, что и между Болгарией и Балканским пактом. Отличие состояло в том, что одновременно обсуждался вопрос о положении венгерских меньшинств, и Венгрия желала получить для своего меньшинства в Чехословакии такой же статус, которого добьются для себя судетские немцы. Но такие претензии затрагивали интересы Югославии и Румынии, заставляя их спешить с достижением соглашения по этому вопросу прежде, чем будет решен вопрос о национальных меньшинствах в Чехословакии, оставляя таким образом последнюю в одиночестве. Посылка миссии В. Ренсимена в Чехословакию в начале августа 1938 г. побуждала их ускорить переговоры. С другой стороны, сама Венгрия, не верившая в возможность удовлетворения своих территориальных притязаний к Чехословакии без военного конфликта, проявляла колебания и шла на определенные уступки.

23 августа 1938 г. переговоры между Венгрией и Малой Антантой завершились подписанием соглашения в Бледе. Оно предусматривало предоставление Венгрии равноправия в области вооружений (соответствующие статьи Трианонского мирного договора отменялись), а также отказ от применения силы во взаимных отношениях в духе пакта Бриана-Келлога. В этой части оно было аналогично Салоникскому соглашению. По вопросу же о национальных меньшинствах соглашение в Бледе было подписано только с Югославией и Румынией, что стало серьезным нарушением принципа единства действий стран Малой Антанты. Правда, было решено, что венгеро-чехословацкие переговоры будут продолжены и только после их завершения весь пакет документов вступит в силу. Поэтому в коммюнике отмечался предварительный характер достигнутого соглашения. Вместе с тем Малая Антанта подтвердила обязательства о взаимной помощи, если один из ее членов подвергнется нападению со стороны Венгрии, хотя все они понимали крайне незначительную вероятность таких действий. Если для Югославии и Румынии соглашения в Бледе были своего рода страховкой от хортистских реваншистских притязаний, то Чехословакии они не принесли облегчения⁴⁰.

Соглашения в Бледе встретили одобрение западных держав. Государства «оси» восприняли их по-разному. Фашистская Италия приветствовала их роль в ревизии мирных договоров и расценивала как «полное крушение французской системы союзов в Юго-Восточной Европе»⁴¹. Но они вызвали раздражение германской дипломатии, которая расценила их как попытку венгерских правящих кругов уклониться от военной авантюры против Чехословакии. Поэтому Риббентроп охарактеризовал их в беседе с венгерским министром иностранных дел К. Каня как трещину в германо-венгерской дружбе и отказ Венгрии от политики ревизии границ⁴². Под германским нажимом хортистские круги забили отбой, обещали не ратифицировать Бледские соглашения до достижения договоренности о положении венгерского меньшинства в Чехословакии и приняли активное участие в кампании против Чехословакии. Фактическая неудача Бледского соглашения еще удерживала Малую Антанту от распада.

Обострение «чехословацкого кризиса» в сентябре 1938 г. и его вступление в решающую фазу внесло новые коррективы в позицию Югославии и Румынии. Они уже не сомневались в истинных намерениях Великобритании и Франции достигнуть соглашения с Германией за счет Чехословакии и приспосабливались к новой ситуации. В середине сентября югославский премьер М. Стоядинович заявил германскому посланнику, что «его отношение к судето-немецкому вопросу такое же, каким оно было и к австрийскому (внутреннее дело немецкого народа)»⁴³. Аналогичной была и позиция Румынии. Изменение их точки зрения было очевидно: раньше обе страны рассматривали этот вопрос как внутреннее дело самой Чехословакии. И в последующие дни, вплоть до Мюнхенского соглашения, они только делились с заинтересованными сторонами своими опасениями, как бы действия Венгрии не поставили их в такое положение, которое вынудило бы Югославию и Румынию выполнить свои обязательства по пакту Малой Антанты.

Но даже такая сдержанная позиция оказала воздействие на Венгрию. Итальянская дипломатия также давала ей совет, чтобы Венгрия шла за германской или польской инициативой и не прибегала к силе первой, чтобы избежать ответных мер Малой Антанты. Дополнительные нюансы выявились в курсе румынской дипломатии. Она заверяла Польшу, что не предпримет никаких шагов без согласования с нею. Союз с Польшей, — заверил румынский посланник итальянского министра иностранных дел Чиано 23 сентября 1938 г., — будет в любом случае иметь для Румынии большее значение, чем обязательства в отношении Праги⁴⁴. Поэтому в случае советско-польских осложнений из-за Чехословакии Румыния будет на стороне Варшавы, а не Праги. О пропуске же советских войск в Чехословакию через территорию Румынии не может быть и речи. Кроме того, в Румынии опасались, как бы установление общей польско-венгерской границы не вызвало у Польши большей заинтересованности в союзе с Венгрией, чем с Румынией. И в мюнхенские дни Югославия и Румыния направили усилия своей дипломатии не на пресечение венгерских происков против Чехословакии, а на выяснение объема венгерских территориальных претензий и их ограничение.

История мюнхенского сговора четырех держав — Германии, Италии, Великобритании и Франции, расчленивших Чехословакию и передавших Судетскую область Германии, хорошо изучена в исторической литературе. Для стран Восточной Европы это был переломный момент. Подписание мюнхенского соглашения в ночь с 29 на 30 сентября 1938 г. означало на деле предоставление Германии свободы рук в Восточной Европе и узаконило германскую оккупацию судетских земель Чехословакии. Оно обуздало не агрессора, а его жертву. Границы будущей Чехословакии должны были быть определены уже после занятия судетских земель германскими войсками. 30 сентября чехословацкое правительство капитулировало и заявило о подчинении условиям мюнхенского соглашения⁴⁵. Из независимого и суверенного государства Чехословакия превратилась в вассальное образование, зависимое от нацистской Германии. Было очевидно, что и в этом качестве оно просуществует недолго.

Мюнхенское соглашение деформировало всю систему международных отношений. Оно ликвидировало систему французских военных союзов в Восточной Европе, перечеркнуло советско-франко-чехословацкие договоры. Рассыпался франко-польский союз. Перестала существовать Малая Антанта. СССР оказался в полной изоляции. Его руководство расценило мюнхенское соглашение как антисоветский сговор империалистических держав, имевший целью направить гитлеровскую агрессию на Восток, в конечном счете — против СССР. Естественно, что советская дипломатия была исполнена решимости противостоять такому развитию, разбить «единый империалистический фронт» и вывести страну из международной изоляции. В живой труп превратилась Лига Наций, подмененная своего рода директорией «четырех держав». Обычно изменения такого масштаба происходили прежде в результате континентальных войн. Для Германии оно было равнозначно итогам победоносной войны, выигранной без единого выстрела.

Новые условия сказались в буквальном смысле слова на следующий же день после подписания мюнхенского соглашения. Уже 30 сентября 1938 г. польское правительство, потерпев неудачу в замысле стать пятым участником мюнхенского сговора, направило Чехословакии ультиматум, требуя немедленно дать согласие на передачу Польше района Тешинской Силезии. Чехословацкое правительство вынуждено было уступить, и 2 октября польские войска вступили в район Тешина. Теперь на передний план выступили венгерские территориальные притязания, включавшие большую часть Словакии и все Закарпатье. Вновь встал вопрос об установлении общей границы между Польшей и Венгрией. И в последующие дни он перерос в гораздо более крупную проблему, касавшуюся направления дальнейшего развития отношений во всей Восточной Европе.

Чехословакия ответила 2 октября 1938 г. согласием на венгерскую ноту начать переговоры о территориальных вопросах. Одновременно она обратилась к Югославии и Румынии с просьбой оказать давление на Будапешт. Те давно уже выступали против чрезмерных венгерских требований. Они довели до сведения Берлина и Рима о своем желании ограничить венгерские притязания территориями с преимущественно венгерским населением. Их доводы были услышаны германской дипломатией, поскольку та считала, что общая польско-венгерская граница будет противоречить интересам рейха⁴⁶. К тому же к середине октября в нацистском руководстве уже стали вызревать планы окончательной ликвидации Чехословакии, а также расширения германского контроля над странами Восточной Европы. Германия не собиралась ни с кем делиться здесь своим влиянием. Эти события только ускорили пересмотр всего комплекса германо-польских отношений.

В новых послемюнхенских условиях правящие круги Польши выступили в качестве претендента на «чехословацкое наследие» в Дунайском бассейне. Они решили взять на себя задачу его «реорганизации» и посчитали, что пришло время осуществить проект «третьей Европы»⁴⁷. Они развили бурную дипломатическую активность с целью: а) установления общей границы с Венгрией; б) расширения границы с Румынией за счет передачи ей некоторых районов Закарпатья; в) урегулирования венгеро-румынских отношений. Последовали специальные миссии в Бухарест и Будапешт. В Риме польская дипломатия добивалась максимальной поддержки своих планов. В Берлине она заверяла, что не собирается создавать какой-либо антигерманский блок и все польские действия объясняются антисоветскими соображениями и солидарностью с хортистской Венгрией. На деле же все эти действия побудили нацистскую Германию сбросить прежнюю маску с выражением дружелюбия и обнажить свои истинные планы в отношении Польши.

Используя польские действия как повод, 24 октября 1938 г. Риббентроп предложил в качестве компенсации за установление общей польско-венгерской границы пересмотреть польско-германские отношения и выдвинул следующие условия их «общего урегулирования»: присоединение Данцига (Гданьска) к рейху; согласие на проведение экстерриториальных автострады и железной дороги через польский коридор в Восточную Пруссию; присоединение Польши к Антикоминтерновскому пакту; дополнение польско-германского договора от января 1934 г. пунктом о консультации и продление договора на 10—15 лет⁴⁸. Фактически это была программа превращения Польши в германского сателлита. Неудивительно, что польское правительство отклонило германские предложения. Начиная с этого времени польско-германские отношения вначале скрыто, а затем и явно стали развиваться в направлении их обострения, что накладывало отпечаток на всю ситуацию в Восточной Европе.

Между тем продолжалась дипломатическая борьба вокруг венгеро-чехословацких переговоров, зашедших в тупик. Поскольку хортистские притязания к Чехословакии поддерживала Италия, германская дипломатия решила снять возникшие внутри «оси» трения. Последовал визит Риббентропа в Рим. Пойдя Италии на мелкие уступки, Германия сумела провести свою точку зрения, отбросив все попытки Польши принять участие в арбитраже и не допустив образования общей венгеро-польской границы.

2 ноября 1938 г. Германия и Италия продиктовали в Вене новую границу между Чехословакией и Венгрией⁴⁹. К последней отходила территория в 12 400 кв. км с населением около 1 млн чел. Венский арбитраж стал новым ударом по Чехословакии, усилил сепаратистские тенденции в Словакии. Его итоги не удовлетворили ни Польшу, ни Венгрию, которая стремилась к объединению всех земель «короны святого Стефана». Арбитраж фашистских государств нанес существенный ущерб престижу западных держав. Фашистская пропаганда трубила, что отныне страны «оси» становятся вершителями судеб Европы, а Великобритания и Франция отходят на второй план.

Для установления своего господства в регионе Восточной Европы германская дипломатия стала усердно разжигать противоречия между отдельными государствами. Получение гитлеровцами сведений о готовившейся хортистами оккупации Закарпатья вызвало у них приступ гнева. Последовал окрик из Берлина. Венгерское правительство отказалось от своих замыслов и поспешило заверить Германию в своей преданности странам «оси», а также заявило о своей готовности присоединиться к Антикоминтерновскому пакту⁵⁰. «Приручение» Венгрии суживало итальянские и польские возможности. Одновременно германская дипломатия способствовала нагнетанию напряженности в отношениях между Венгрией и Румынией. В конце ноября 1938 г. Риббентроп так сформулировал германскую тактику в этом вопросе: «Основная идея нашей политики в отношении Венгрии и Румынии в настоящий момент должна состоять в том, чтобы держать оба этих утюга в раскаленном состоянии и решать вопросы в германских интересах в соответствии с развивающейся обстановкой»⁵¹.

Так в послемюнхенских условиях нацистская Германия стала на путь установления своей гегемонии в Восточной Европе. Однако этот путь оказался гораздо более тернистым и извилистым, чем представлялся ей вначале.

Английские расчеты, связанные с политикой «умиротворения», строились на предположении, что Германия проявит склонность и готовность к достижению соглашения с Великобританией и дальнейшему сотрудничеству в духе «пакта четырех». Однако нацистская Германия не собиралась следовать сценарию, составленному в Лондоне. Она продолжала наращивать свою вооруженную мощь и усилила экономический и политический нажим на все восточноевропейские страны. Западные державы стали проявлять растущее беспокойство. Поиски соглашения с Германией (например, подписанная в Париже 6 декабря 1938 г. франко-германская декларация, провозглашавшая принцип мирных и добрососедских отношений двух стран) не приносили ощутимых результатов. В ходе переговоров в Париже Риббентроп призывал западные державы «раз и навсегда» признать германскую гегемонию в Восточной Европе. От этого, подчеркивал он, зависит «возможность принципиального и окончательного урегулирования между Германией и Францией»⁵².

Не увенчались успехом и англо-французские планы достичь соглашения с Италией, склонив ее к планам установления «директората четырех держав» в Европе. У итальянских правителей разыгрались свои захватнические аппетиты, несовместимые с интересами западных держав. Они выступили в начале 1939 г. с идеей заключения военно-политического пакта между Германией, Италией и Японией в самое ближайшее время⁵³. Такой союз должен был изменить соотношение сил в мире. Мюнхенский триумф явно вызвал у них головокружение от успеха.

Между тем, в начале 1939 г. практически во все европейские столицы стали поступать секретные известия о готовящихся нацистской Германией новых агрессивных действиях, в первую очередь о возможной полной ликвидации Чехословакии. Такие планы угрожали международным позициям Великобритании и Франции и вызывали у них тревогу. 8 февраля 1939 г. их послы вручили в Берлине идентичные ноты, ставившие вопрос о предоставлении четырьмя державами гарантий послемюнхенской Чехословакии⁵⁴. Это было первое после мюнхенского соглашения проявление интереса западных держав к одной из конкретных проблем Восточной Европы. Смысл этого шага заключался в желании показать Германии, что отказ от сотрудничества с Англией и Францией повлечет за собой их отказ от признания германских «естественных прав» в этом регионе. Однако Германия отвергла их предложение, охарактеризовав его как способное только обострить отношения Чехословакии с соседними государствами. В ответной германской ноте подчеркивалось, что «общее развитие в этом европейском регионе относится главным образом к сфере важнейших интересов Германской империи»⁵⁵.

Почувствовав угрозу своим позициям, Великобритания и Франция приступили к обмену мнениями как по дипломатическим каналам, так и путем переговоров между их генеральными штабами. Обе стороны пришли в феврале 1939 г. к мнению, что центр политической борьбы перемещается на Восток Европы. С военно-стратегической точки зрения их особое внимание приковывал район Средиземного моря и Балканы. Но все же основные события разыгрались снова в Центральной Европе.

* * *

Предвоенный политический кризис в Европе открылся событиями 14—15 марта 1939 года, когда по нацистскому сценарию была провозглашена «независимость» марионеточной Словакии, а германские войска захватили Прагу. Уже тогда было ясно, что эти новые агрессивные действия гитлеровской Германии, приведшие к ликвидации чехословацкого государства, затрагивают в первую очередь интересы западных держав. Акция Берлина перечеркнула договоренности, которые были достигнуты в Мюнхене, в частности обязательство гарантировать Чехословакии неприкосновенность ее остававшейся территории. В политическом плане это был удар по позициям Англии и Франции в мировой политике: дальнейшее их бездействие могло привести к установлению полной германской гегемонии в Европе и сползанию западных держав на второстепенные позиции. В экономическом плане захват гитлеровской Германией чешской промышленности, в первую очередь ее развитой военной индустрии, резко усиливал военный потенциал Германии. Наконец, в военно-стратегическом плане в Восточной Европе произошли радикальные изменения: вступление немецких войск на чешскую и словацкую территории привело к военно-стратегическому окружению Польши, что сразу создало для нее особую ситуацию.

Решительно изменилась обстановка в Юго-Восточной Европе. Скачкообразно обострились и подошли к грани войны отношения между Румынией и Венгрией (последняя захватила Закарпатскую Украину). Аллергически реагировали на происшедшие изменения Югославия и Болгария. Последующий захват Италией Албании (7 апреля 1939 г.) привел к тому, что и южный фланг Юго-Восточной Европы, а именно Греция и Турция, были охвачены такой же политической лихорадкой. Все эти события послужили исходным пунктом начавшейся «политики гарантий» западных держав.

Хотя говорить о «дипломатической революции», как иногда именовали политику гарантий в западных публикациях, не приходится, тем не менее нельзя считать, будто ничего не изменилось. Об этом говорят факты. 31 марта была предоставлена английская гарантия Польше, позднее превращенная в соглашение о взаимной помощи. Начались переговоры об английской гарантии Греции, а также переговоры о заключении договора с Турцией (в мае 1939 г. была опубликована декларация о намерениях сторон). Наконец, 13 апреля были предоставлены гарантии не только Греции, но и Румынии, причем к английским гарантиям присоединилась и Франция. Одним словом, был создан некий конгломерат обязательств западных держав в отношении ряда стран Центральной и Юго-Восточной Европы.

Что же представляла из себя та система гарантий? Прежде всего следует констатировать, что она не составляла единого целого. Гарантии отдельным странам не были увязаны друг с другом, не были подкреплены военно-стратегическими выкладками или соответствующими мероприятиями. Между самими странами, которые получили эти гарантии, тоже не существовало каких-то договорных обязательств. Характерны «люки» или бреши, которые оставила эта политика гарантий. Так, в тогдашних условиях, помимо Польши, наибольшая угроза нависала над Югославией. Но Югославия не получила гарантий, а британская дипломатия сделала все от нее зависящее, чтобы уйти в сторону даже от обсуждения этого вопроса. Такая тактика не была случайной. Английская политика в тот период преследовала цель расколоть «ось», не допустить заключения союза между Италией и Германией. Поставленная задача, по мнению британских стратегов, была несовместима с политикой создания какого-либо блока в Юго-Восточной Европе. Более того, существовали расчеты столкновения германских и итальянских интересов из-за Югославии. Именно по этим причинам английская дипломатия не предоставила гарантий Югославии⁵⁶.

Тем не менее «политика гарантий» связывала определенными обязательствами западные державы, ставила некоторые рамки их политическому курсу. Была ли она альтернативной политике «умиротворения» агрессии? В известной степени — была. Хотя обе эти тенденции — и к нарастанию конфронтации между западными державами и фашистскими государствами, и к политике «умиротворения» — сохранялись в тот момент в политике Англии и Франции, существовали параллельно, но и боролись одна с другой.

Невозможно в полной мере оценить эту политику без анализа отношения западных держав к Советскому Союзу. После 15 марта 1939 года они неоднократно отклоняли советские предложения о совместных действиях. Из обнародованных британских документов с полной очевидностью предстают причины такой тактики. После сталинских чисток, считали западные политики, военная сила СССР сомнительна, а сотрудничество с ним принесет больше неудобств, чем выгод. В частности, полагали они, союз с СССР может оттолкнуть от западных держав такие страны, как Польша и Румыния, а Германия получит огромный пропагандистский козырь. Только под влиянием общественных настроений они приступили к переговорам с СССР, да и то лишь после завершения создания системы гарантий. Естественно, что их позиция накладывала печать на отношение стран Восточной Европы к Советскому Союзу. Последний находился в состоянии изоляции, его оттирали от участия в решении европейских дел. В период политического кризиса в Европе стало ясно, что переговоры с СССР были для западных держав средством перестраховки, а также преследовали цель сорвать возможность советско-германского сближения.

Несмотря на раскрытие в последние годы многих советских архивов и публикации многочисленных документов, процесс принятия политических решений в советском руководстве до сих пор остается наименее исследованным. Как и прежде, приходится довольствоваться в основном косвенными свидетельствами. Одним из них являлось предупреждение в адрес западных держав, содержавшееся в Отчетном докладе ЦК ВКП(б) на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г., т. е. еще до начала предвоенного политического кризиса. В международном разделе доклада, зачитанного И.В. Сталиным, подчеркивалось, что «большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства, может окончиться для них серьезным провалом». Такой вывод делался после размышлений о целях западных держав (Англия, Франция, США) разрешить свои противоречия с тремя агрессивными государствами (Германия, Италия, Япония) за счет «неагрессивных государств» (в их числе особенно отмечался СССР). Особое внимание обращалось на шум, поднятый в западной прессе по поводу предстоявшего якобы похода немцев на Советскую Украину уже весной 1939 г. Этот «подозрительный шум» расценивался как попытка отравить атмосферу и спровоцировать конфликт СССР с Германией «без видимых на то оснований». В докладе подчеркивалась готовность Советского Союза к укреплению мира и деловых связей со всеми странами, которые будут держаться таких же отношений с ним и не попытаются нарушить его интересы⁵⁷. Позднее, в ходе переговоров Риббентропа в Москве, германская сторона указала на эти места в докладе И.В. Сталина как на возможность со стороны СССР к проведению альтернативного курса на международной арене. В те же дни таких взглядов придерживались лишь немногие аналитики⁵⁸. Но и их голос был заглушен громом надвинувшихся событий.

Советский Союз решительно осудил захват гитлеровской Германией чешских земель. В связи с появившимися через пару дней слухами о германском ультиматуме Румынии (позднее не подтвердившимися) советское правительство выступило 18 марта 1939 г. с предложением немедленно созвать конференцию шести государств (СССР, Англии, Франции, Польши, Румынии и Турции) — желательно в Румынии, что сразу же укрепило бы ее положение, и провести общую консультацию⁵⁹. Однако это предложение было отвергнуто английской дипломатией. В последующие дни, когда английская и французская дипломатия приступили к переговорам с Польшей и Турцией, а затем к предоставлению гарантий Греции и Румынии, Советскому Союзу делались фарисейские предложения выступить в какой-либо форме против Германии и связать себя односторонними обязательствами оказания помощи западным державам и странам Восточной Европы, не получая взамен даже обещаний ответной поддержки.

После месяца бесплодных проволочек со стороны западных держав советское правительство предложило 17 апреля 1939 г. правительствам Англии и Франции начать переговоры о заключении трехстороннего договора о взаимной помощи в случае любой агрессии в Европе. Такой договор должен был содержать также обязательства оказания помощи всем восточноевропейским государствам, расположенным между Балтийским и Черным морями и граничившим с СССР, в случае агрессии против них. Одновременно предлагалось, чтобы три державы (Англия, Франция и СССР) вступили совместно в переговоры с Турцией об особом соглашении о взаимной помощи⁶⁰. Это было широкое предложение, включавшее в себя и Прибалтийские страны. В случае, если бы оно было реализовано, оно могло привести к созданию коалиции государств, которая была бы в состоянии остановить германскую агрессию, в частности прежде всего против стран Восточной Европы. Можно высказать предположение, что конец апреля 1939 г. оказался решающим для ответа на вопрос, откажутся ли западные державы от курса «умиротворения», чреватого их новым сговором с фашистскими державами, и выразят ли они готовность к созданию оборонительного блока, что совсем не вытекало из их политики «гарантий» ряду стран Восточной Европы.

Ответ был получен примерно через неделю. Он был отрицательным. Французская дипломатия облекла его в форму, которую нарком иностранных дел СССР М.М. Литвинов расценил как «издевательскую»⁶¹. В нем повторялись старые приглашения связать себя односторонними обязательствами. Английский же посол не нашел ничего лучшего, чем сообщить Литвинову, что ответ британского правительства задерживается вследствие его занятости другими делами⁶². По грустной иронии судьбы, это была последняя беседа Литвинова с иностранным дипломатом в качестве наркома иностранных дел. В тот же день, 3 мая 1939 г., он был заменен на этом посту В.М. Молотовым, совместившим его с положением Председателя Совета Народных Комиссаров СССР. В принципе такая ситуация, а именно совмещение в одном лице функций главы правительства и руководителя внешнеполитического ведомства, была достаточно частой в Европе. Но для Советского Союза в тех условиях она приобретала особое значение.

В научной литературе многократно приводились мнения, что отставка Литвинова означала признание неудачи политики создания системы коллективной безопасности, а назначение Молотова символизировало готовность Кремля к проведению альтернативного курса. Наиболее радикальная точка зрения исходит из того, что Литвинов был неподходящей фигурой для достижения соглашения с гитлеровской Германией. Однако исследователь сталкивается здесь со сложной проблемой, ибо в ретроспективной интерпретации исторических событий нередко скрыто присутствует невидимая на первый взгляд ловушка предопределенности общественного процесса, его однолинейного развития. На деле же такая однолинейность бывает далеко не всегда. И в данном случае, не преуменьшая значения перемен в советских верхах, следует подходить к оценке этого события достаточно осторожно.

Хотя в последние годы стало возможным ввести в научный оборот весьма значительную массу прежде недоступной документации из отечественных архивов и на этой основе выявить многие закулисные стороны советской политики рассматриваемого периода, однако, как уже не раз справедливо констатировалось, среди материалов, оказавшихся, таким образом, в распоряжении исторической науки, имеется пока крайне мало документов, непосредственно отражающих процесс принятия решений в советских верхах, прежде всего Сталиным. Трудно сказать, в какой степени такое положение вызвано теми серьезными ограничениями, которые все еще имеют место (и даже, к сожалению, нередко усиливаются) по части доступа к ряду архивных материалов, а в какой степени оно обусловлено особенностями самого процесса принятия решений тогдашним сталинским руководством, отсутствием в каких-то случаях документированных следов упомянутого процесса. Но как бы то ни было, в результате мы не располагаем достоверными, надежными данными о том, каким именно образом и при каких конкретных обстоятельствах принимались те или иные важнейшие решения, каковы были подлинные мотивы и практические цели, из которых при этом исходили сам Сталин и, возможно, некоторые фигуры из его ближайшего окружения, в наибольшей мере участвовавшие в выработке проводимых мер, включая и шаги, связанные с внешней политикой.

Далеко не во всем ясными остаются до сих пор, в частности, реальные причины смещения Литвинова и замены его на посту наркома иностранных дел Молотовым. Как отнюдь не совсем ясны и действительные внешнеполитические намерения Сталина в условиях более чем непростого положения, сложившегося в послемюнхенский период, в том числе после осуществленного Гитлером захвата чешских земель и ликвидации Чехословакии. Какие реальные цели преследовали названные выше советские предложения западным державам в марте — апреле 1939 г.? Направлены ли были эти инициативы Кремля в самом деле на то, чтобы вместе с Англией, Францией, а также странами Восточной Европы, прибалтийскими государствами и Турцией создать все-таки систему коллективной безопасности против нацистской агрессии? В какой мере Сталин верил в достижимость подобной цели? Или эти шаги были призваны лишь, по возможности, вывести СССР из состояния внешнеполитической изоляции, вернуть необходимую роль в сложной системе лихорадочного лавирования и закулисных комбинаций, развертывавшихся в это время на международной арене?

Все эти вопросы приобретают особую значимость в свете ставших известными в последнее время некоторых новых документальных материалов, дающих основание считать, что еще с середины 1930-х годов Сталин и его ближайшее окружение предпринимали попытки завязать достаточно тесные отношения с Германией. Конкретно речь шла как будто главным образом об экономических отношениях. Но, как уже отмечалось в историографии, выявляющиеся теперь из документов сталинские замыслы масштабного советско-германского экономического сотрудничества, причем, что крайне важно, размещения на предприятиях Германии крупных советских военных заказов, едва ли было возможно осуществить без изменения враждебных в то время политических отношений между СССР и нацистским рейхом. Между тем после ряда подобного рода попыток и планов, имевших место в 1934—1936 гг., а затем в начале 1938 г., но закончившихся неудачей ввиду нежелания нацистского руководства откликнуться на советские зондажи, эти замыслы вновь были оживлены в Кремле в начале 1939 г.⁶³. В январе в рамках начавшейся с согласия Берлина подготовки переговоров о продлении на 1939 г. уже имевшегося прежде соглашения о торгово-платежном обороте между СССР и Германией, а затем и самих переговоров советская сторона по решению политбюро ЦК ВКП(б) составила заявки на выполнение немецкой промышленностью значительных заказов, необходимых Москве для реализации своей программы усиления военного потенциала. 11 февраля нарком внешней торговли СССР А.И. Микоян вручил эти заявки германскому послу Ф. Шуленбургу⁶⁴.

В советской исторической литературе, которая должна была проводить официальную пропагандистскую версию, об этих шагах кремлевского руководства, естественно, не могло упоминаться, тем более, что документы на сей счет были недоступны. Те из отечественных авторов, которые продолжают прежнюю апологетическую линию при освещении сталинской внешней политики рассматриваемого нами периода, также предпочитают обходить молчанием названные выше новые данные, становящиеся теперь известными. Однако эти данные, подрывающие одностороннюю, идеологизированную заданность традиционного подхода, господствовавшего в советской историографии, не могут не ставить перед исторической наукой задачу выяснения того, как стремление к широкому экономическому сотрудничеству с Германией, причем прежде всего для выполнения советских заказов, имевших военное значение, а потому явно неосуществимое без какого-то политического сближения, сочеталось в планах Сталина с мартовско-апрельскими предложениями Москвы западным державам о создании вместе с ними системы безопасности, которая должна была противостоять Германии. Поскольку пока исследователи не располагают документальным материалом, который бы позволял в необходимой мере проникнуть в закулисные калькуляции, производившиеся тогда наверху советской пирамиды власти, дело ограничивается различными предположениями. Таковых в исторической литературе немало. Но если отбросить всякого рода крайности, то круг наиболее правдоподобных предположений довольно ограничен.

Возможно, Сталин в условиях явно начавшегося острого политического кризиса в Европе и серьезной внешнеполитической изоляции СССР стремился играть одновременно, что называется, на двух столах, оставляя себе тем самым свободу маневрирования в зависимости от того, каковым будет дальнейшее развитие на международной арене. Подобная тактика была тогда в большом ходу у европейской дипломатии. Вполне вероятно, что Сталин рассчитывал таким путем наиболее успешно добиться преодоления изоляции СССР, а в то же время максимально снизить риск преждевременного внешнеполитического выбора и даже, если удастся, заполучить какие-то выгоды от каждой из основных сторон начавшегося противостояния — Германии и западных держав. Если полагать, что в уже упоминавшемся выше его докладе на XVIII съезде ВКП(б) содержался некий сигнал о возможности проведения Советским Союзом какого-то альтернативного прежнему курса в мировой политике, то трудно сказать, какой именно из сторон этот сигнал предназначался. Отнюдь не исключено, что обеим: Берлину могли намекать на советскую склонность к сближению с Германией, а одновременно западным державам — на то, что, если они не хотят советско-германского сближения, им следует, пока не поздно, занять благожелательную к СССР позицию.

Не менее возможно и неоднозначное толкование причин, обусловивших советские мартовско—апрельские предложения в адрес Англии и Франции, выдвинутые уже после XVIII съезда ВКП(б). С одной стороны, вполне вероятно, что они действительно были вызваны тревогой в Кремле ввиду происшедшего 15 марта захвата чешских земель и ликвидации Чехословакии. Но, с другой стороны, существенным фактором, повлиявшим на советскую позицию, могло быть и то, что предпринятая Москвой в январе — феврале инициатива, направленная на серьезный поворот к советско-германскому по крайней мере экономическому сотрудничеству, осталась тогда безрезультатной: немцы не отреагировали, и на протяжении весны дело, которому Сталин, как теперь выясняется, придавал большое значение, так и не сдвигалось с места.

Однако и более активное переключение инициативы советского руководства на англо-французское направление, что, кстати, могло вместе с тем косвенно предупреждать Берлин, что он рискует упустить свой шанс в отношении СССР, не увенчалось успехом. Во всяком случае, на рубеже апреля—мая 1939 г. в Москве должны были придти к неутешительному выводу о неудаче обращения к Лондону и Парижу. Уже само по себе это, очевидно, побуждало к усилению внимания на германском направлении. Но ввиду отсутствия у нас документов о том, как и что обсуждалось и планировалось тогда в советских верхах, остается далеко не вполне ясным, насколько определенный внешнеполитический выбор был сделан в Кремле при замене Литвинова Молотовым. С достаточной долей уверенности можно говорить, что этой заменой советское руководство показало готовность к изменению политики и стремление избежать втягивания в международный конфликт, хотя бы на его первом этапе, а не исключено, что и получить весомые выгоды. Однако пути достижения такой цели и формы ее реализации оставались, возможно, проблематичными.

Тем временем в мире происходили новые события, обострявшие обстановку. 28 апреля 1939 г., выступая в рейхстаге, Гитлер объявил о денонсации англо-германского морского соглашения от 18 июня 1935 г. и аннулировании польско-германской декларации о дружбе и ненападении от 26 января 1934 г. В переданном за день до этого в польский МИД германском меморандуме указывалось на вступление Польши в союзные отношения с Англией, а также на отказ польского правительства «урегулировать» с Германией вопрос о Данциге как на причину такого шага⁶⁵. 7 мая 1939 г. в прессе было опубликовано сообщение о предстоявшем заключении германо-итальянского договора. Он был подписан 22 мая в Берлине, оформил военно-политический союз двух фашистских государств и рекламировался их пропагандой как «стальной пакт»⁶⁶. Но главное состояло в том, что уже в апреле 1939 г. в Германии началась разработка плана военных действий против Польши. Известный в истории как операция «Вейс», он был включен как составная часть в общую «Директиву о единой подготовке вооруженных сил к войне от 11 апреля 1939 г.»⁶⁷. Несколько

днями раньше Гитлер дал указание обеспечить готовность к проведению операции «Вейс» не позднее 1 сентября 1939 г. Нацистам удалось сохранить свои замыслы в секрете. Однако с этого момента начался непосредственный отсчет времени до нападения на Польшу.

Рост международной напряженности заставил западные державы проявить инициативу и продолжить переговоры с Советским Союзом. 27 мая 1939 г. они передали советскому правительству проект соглашения Великобритании, Франции и СССР. Как и прежде, они обходили вопрос об оказании помощи СССР в случае его вовлечения в войну, а также ничего не говорили о военных конвенциях как инструментах осуществления договора трех держав⁶⁸. На эти обстоятельства тут же указал в беседе с их дипломатическими представителями В.М. Молотов. Он развил свои критические замечания в докладе «О международном положении и внешней политике СССР», сделанном 31 мая 1939 г. на сессии Верховного Совета СССР. Молотов отметил, что полученные предложения ставили СССР в неравное положение, а также не содержали прогресса в вопросе о гарантиях странам Восточной Европы, если смотреть на дело с точки зрения взаимности. Такие гарантии, считал он, должны охватывать все без исключения пограничные с СССР европейские страны⁶⁹. 2 июня 1939 г. западным державам был передан советский проект договора трех государств. Он исходил из равной ответственности трех сторон, подчеркивал одновременность вступления в силу политического соглашения и военных конвенций, а также ясно определял круг государств, на которые распространялись гарантии. Помимо Бельгии на Западе, это были Греция, Турция, Румыния, Польша, Латвия, Эстония, Финляндия⁷⁰.

Представляет интерес группа стран Восточной Европы и Прибалтики, которые не вошли в этот список. Из прибалтийских государств к ним относилась Литва, не имевшая в то время общей границы с СССР. В Центральной Европе это были Венгрия и вновь образованная Словакия, ставшие сателлитами гитлеровской Германии. На Балканах сюда входили Болгария и Югославия, хотя их положение было различным. В наиболее сложной ситуации находилась Югославия — единственная из стран Балканского пакта, которая не получила англо-французских гарантий и была оставлена западными державами в роли эвентуального яблока раздора с целью посеять противоречия между государствами «оси» в их соперничестве за влияние на Балканах. Тем не менее ни одна из них не выпадала из поля зрения великих держав. В советском проекте договора трех держав сохранялся пункт англо-французских предложений, который предусматривал оказание взаимной помощи в случае, если бы одно из трех государств было втянуто в военные действия в результате помощи «другому европейскому государству, которое попросило эту помощь, чтобы противодействовать нарушению его нейтралитета»⁷¹. Можно предположить, что этот гипотетический пункт относился не только к Швейцарии, но и к некоторым восточноевропейским странам второй группы, в первую очередь к Югославии.

Так или иначе, с началом предвоенного политического кризиса все страны Восточной Европы, оказавшись под пристальным вниманием великих держав, пришли в движение и приступили к поискам своего места и стратегического курса в новых условиях. Для СССР помимо Польши, имевшей с ним протяженную границу на западе и занимавшей особое геополитическое положение в случае его конфликта с Германией, большой интерес представляла позиция Турции. Из всех балканских стран только Турция имела дружественные отношения с СССР, восходившие ко времени борьбы за независимость под руководством М. Кемаля Ататюрка. Проводя в предвоенные годы, подобно другим странам, политику балансирования между западными державами и фашистскими государствами, Турция проявила весной 1939 г., пусть в колеблющейся форме, тенденцию к организации отпора фашистской агрессии, ориентируясь на перспективу заключения тройственного англо-франко-советского союза. В этих рамках она была готова взять на себя ограниченные обязательства⁷².

Исходя из постулата, что интересы Турции и Англии совпадают в районе Средиземного моря и на Балканах, турецкое правительство в середине апреля 1939 г., после предоставления гарантий Греции и Румынии, дало согласие на английское предложение начать переговоры о заключении договора против угрозы итальянской агрессии в этих регионах с последующим подключением к ним Франции и Советского Союза⁷³. Одновременно турецкие руководители считали необходимым заключить аналогичный договор между СССР и Турцией для защиты зоны проливов, который распространялся бы также на Черное море и на Балканы. Все эти вопросы были обсуждены во время переговоров 29 апреля — 5 мая 1939 г. в Анкаре заместителя наркома иностранных дел СССР В.П. Потемкина, перед которым были поставлены задачи прозондировать и собрать информацию не только о политике Турции, но и возможности создания пакта взаимопомощи между Черноморскими державами (СССР, Румыния, Болгария, Турция). В ходе переговоров турецкие руководители заверяли, что они рассматривают СССР как фактического союзника, а юридическое оформление военного союза двух стран может быть осуществлено, когда оба правительства сочтут это необходимым. Они выражали свое убеждение, что без участия СССР не может быть решена ни одна крупная внешнеполитическая проблема в Европе, что СССР является решающим фактором в организации защиты от агрессии в Восточной Европе и на Балканах. Отсюда они делали вывод о необходимости заключить тройственный англо-франко-советский союз и считали, что англо-турецкий договор должен быть дополнен советско-турецким, о чем они заявили англичанам⁷⁴.

Как выявили дальнейшие события, многие заявления турецких руководителей в адрес Советского Союза носили показной характер. К тому времени президент Турецкой республики И. Иненю уже принял решение о заключении договора с западными державами. По условиям советско-турецкого договора от 17 декабря 1925 г., Турция должна была получить советское согласие на заключение договора с Англией и Францией, и такое согласие было получено⁷⁵. При этом советская дипломатия учитывала также активные усилия гитлеровской дипломатии воспрепятствовать участию Турции в какой-либо антигерманской комбинации и обеспечить ее нейтралитет между «осью» и государствами противоборствующего лагеря, о чем достаточно откровенно говорил германский посол в Турции фон Папен⁷⁶.

Миссия Потемкина на Балканы, особенно в Турцию, имела более широкий смысл, чем зондаж двусторонних советско-турецких отношений. Ее значение было раскрыто в телеграмме Молотова, направленной Потемкину в Анкару 3 мая 1939 г., т. е. в первый же день, как только Молотов приступил к руководству наркоминделом. Расценив как хорошую идею англо-турецкое сотрудничество против Италии в Средиземном море, он проявил гораздо больший интерес к вопросу их взаимопомощи против германской агрессии в районе Балкан. «Главный недостаток этой последней идеи состоит в том, что Румыния не может сама создать противовеса германскому продвижению через Румынию к Болгарии, а в этом случае Болгария может создать смертельную опасность для Стамбула и проливов, — писал Молотов. — Имейте в виду, что в истории Стамбул брался всегда с суши, со стороны Болгарии. Чтобы ликвидировать этот недостаток, нужно добиваться того, чтобы Болгария включилась в общий фронт миролюбивых стран против германской агрессии. Отсюда необходимость переуступки болгарам Южной Добруджи. Все дело в том, чтобы турки надавили на румын, а за нами дело не станет»⁷⁷. Как видно, в этом кратком тексте уместилась целая программа целей советской политики на Балканах в тот период, а также средств ее осуществления. Она показывала жизненную заинтересованность руководства СССР в обеспечении безопасности страны со стороны Черного моря, проливов, угроза которым виделась со стороны Германии. В обеспечении такой безопасности главный упор делался на позицию Турции и Болгарии, причем согласие последней на подобную комбинацию предполагалось получить за счет уступки последней Южной Добруджи, захваченной Румынией еще в 1913 г.

Перед второй мировой войной болгарская дипломатия не делала тайны из своего желания возвратить эти территории и даже давала понять, что в этом случае она готова присоединиться к Балканской Антанте. Эту идею обыгрывала и английская дипломатия, особенно в период предоставления гарантий Румынии и Греции, но дальше зондажа ее инициатива не шла. В советском руководстве в качестве альтернативного рассматривался также проект заключения пакта о взаимопомощи между Черноморскими государствами (СССР, Румыния, Болгария, Турция), но он играл вспомогательную роль. Следует заметить, что идея обеспечения безопасности черноморских проливов путем налаживания сотрудничества с Турцией и Болгарией оставалась и дальше одной из приоритетных задач советской внешней политики.

После получения англо-французских «гарантий» страны Восточной Европы достаточно быстро выработали стратегическую линию своего поведения, которая сводилась к стремлению достичь той или иной формы нейтралитета в борьбе между западными державами и фашистскими государствами, лавирования между этими двумя группировками. Такой курс являлся своеобразной формой «умиротворения» агрессора со стороны малых европейских государств. Он сопровождался усилиями отмежеваться от контактов с Советским Союзом в их внешней политике, их решительным отказом от участия в каких-либо вариантах международного сотрудничества, хотя бы отдаленно напоминавших систему коллективной безопасности. Такими соображениями руководители и представители этих стран делились со всеми, готовыми их слушать. Особенно ярко эти мотивы звучали в их беседах с государственными деятелями европейских держав во время многочисленных дипломатических турне весной и летом 1939 г.

Одним из главных пропагандистов такого нейтралитета стала румынская дипломатия, действия которой показали всю палитру применения этого курса на практике. Сразу же после получения англо-французских «гарантий» румынский министр иностранных дел Г. Гафенку собрался в Берлин. Его заветной целью было получить аналогичную германскую гарантию. Накануне отъезда он заверял германского посланника в Бухаресте В. Фабрициуса, что Румыния не даст втянуть себя в политику «окружения Германии». Однако тот в повышенном тоне заявил ему о неблагоприятном впечатлении, которое произвело в Берлине принятие западных гарантий Румынией, а ее стремление получить германскую гарантию охарактеризовал как несвоевременное⁷⁸. Это был холодный душ, особенно если учесть напряженное состояние отношений между Румынией и Венгрией. В Бухаресте опасались, что Германия навяжет себя обеим сторонам в качестве верховного арбитра.

Путь Гафенку в Берлин проходил через Варшаву, где он встретился с министром иностранных дел Ю. Беком 17 апреля 1939 г. В ходе непродолжительной беседы они затронули наиболее серьезные вопросы. Оба министра подтвердили, что существующие между их государствами союзные обязательства (польско-румынский договор о союзе от 3 марта 1921 г., продлевавшийся затем каждые 5 лет) действуют только против СССР⁷⁹. Такая позиция полностью соответствовала данным ранее румынским заверениям германскому посланнику, что Румыния не вступит ни в какие комбинации, направленные против Германии. Был затронут вопрос об отношениях обеих стран к СССР. О характере беседы по этому вопросу Бек сообщил через несколько дней болгарскому посланнику в Варшаве П. Траянову: «Польша выступает категорически против участия Советов в европейских делах, вот почему Польша не желает получать от Советов ни какой-либо гарантии, ни какой-либо помощи. Румыния полностью согласна с такой польской позицией»⁸⁰.

18 апреля 1939 г. Гафенку прибыл в Берлин, где в тот же день имел беседу с Риббентропом, а на следующий день — с Гитлером. Последний прочитал нотацию румынскому министру в связи с принятием англо-французских гарантий, дал волю своим антипольский настроениям, наставлял Гафенку (правда, без нужды) в антисоветском духе и не скупился на выпады против западных держав и их политики «окружения» Германии. В свою очередь Гафенку заверял нацистских заправил, что Румыния готова лояльно выполнять экономический договор с Германией от 23 марта 1939 г., что она не имеет никаких обязательств по отношению к западным державам и предоставленные ей гарантии не основываются на принципе взаимности, что Румыния ни в коем случае не вступит в английский «фронт окружения» Германии и не примет участия ни в какой дипломатической комбинации с участием СССР⁸¹.

Не менее показательными были впечатления, которые Гафенку вынес из визита в Берлин, и его прогнозы возможного развития событий. После беседы с Гитлером у него сложилось убеждение, что тот думает о разделе мира между Англией и Германией, хотя и ведет сейчас атаки против Англии. Гитлер, — говорил Гафенку польскому послу в Берлине, — хотел бы найти общий язык с Англией. Он полагал, что германские пожелания идут в направлении колоний. Вместе с тем он считал опасным вопрос о Данциге, а также полагал возможными осложнения на Средиземном море⁸². Своими впечатлениями румынский министр широко делился в Лондоне, где 24—26 апреля 1939 г. состоялись его беседы с премьером Н. Чемберленом, министром иностранных дел

Э. Галифаксом и другими. Они показали, что Гитлер не зря потратил время на общение с Гафенку. Тот убеждал английских собеседников, что Гитлер не желает войны, и призывал вести с ним серьезные переговоры. Гафенку мыслил себе соглашение западных держав с Германией на базе передела мира между ними на сферы влияния и даже выдвинул формулу: «Мир — для Англии, Европа — для Германии»⁸³.

В ходе лондонских переговоров был затронут вопрос об укреплении Балканского пакта путем привлечения к нему Болгарии, для чего следовало бы пойти на ограниченное удовлетворение ее пожеланий относительно Южной Добруджи⁸⁴. Однако английские советы не шли дальше платонических пожеланий. И переговоры румынского министра в Лондоне внесли ясность в этот вопрос. «Английское правительство, — сказал Гафенку югославскому поверенному в делах, специально интересовавшемуся этой проблемой, — не ожидает от Балканской Антанты союза против Германии и Италии, а только нейтральной позиции»⁸⁵. Такие рекомендации, исходившие из английских планов отрыва Италии от Германии, полностью отвечали намерениям румынского правительства, руководствовавшегося своими соображениями.

Не менее важным для внешнеполитической ориентации Румынии было вынесенное Гафенку из бесед в Лондоне впечатление, что «здешнее правительство избегает установления более тесных отношений с Советами». Делясь своими наблюдениями с польским послом Э. Рачиньским, Гафенку высказал убеждение, что «нынешние англо-советские переговоры останутся без конкретных результатов». Одновременно он сообщил польскому дипломату, что, по имеющейся у него информации, английский посол в Берлине Н. Гендерсон должен будет вернуться к идее заключения англо-германского экономического соглашения⁸⁶. Такие сведения настраивали румынские правящие круги на ожидание нового сговора западных держав с гитлеровской Германией, с чем они связывали надежды на улучшение своего международного положения. На таком фоне переговоры Гафенку в Париже (27—29 апреля 1939 г.) не раскрыли ничего принципиально нового ни в политике Франции, ни в политике Румынии. Здесь его застала новость об аннулировании Германией польско-германской декларации о ненападении (1934 г.). Как воспримет это Польша, с которой Румынию связывало так много? Не изменится ли польская позиция по отношению к Советскому Союзу? Эти вопросы Гафенку немедленно поставил перед Беком и получил от него ответ уже через польского посла в Риме: в принципиальном отношении Польши к Советскому Союзу ничего не меняется⁸⁷.

В Риме Гафенку с интересом слушал прожекты Муссолини и Чиано о разделе Европы на сферы влияния между западными державами и государствами «оси» на базе возврата к политике «пакта четырех держав», модифицированной с учетом возможного участия Польши в политике «пакта пяти». Правда, общий итог его визита в фашистскую Италию не отвечал ожиданиям, поскольку показал практически полную итальянскую поддержку венгерских оценок политической ситуации в Дунайском бассейне. Для Италии, — вынужден был констатировать Гафенку с своих мемуарах, — «дорога в Бухарест пролегает через Будапешт»⁸⁸. Сама формулировка выдавала сожаление по поводу неосуществленности сближения с фашистской Италией, чего давно добивалась румынская дипломатия.

Визит в Рим вызвал у Гафенку беспокойство в связи с итальянскими действиями, направленными на раскол Балканской Антанты. Он не без основания полагал, что такие действия встречают германскую поддержку, поскольку государствам «оси» легче иметь дело с каждой из балканских стран в отдельности, чем с блоком в целом. Об этом он говорил в Белграде, где задержался на один день — 5 мая 1939 г., возвращаясь из Италии на родину. Югославские государственные деятели высказали ему свою обеспокоенность, что захват Албании — это не завершение итальянской политики, а лишь начало широких акций на Балканах, причем итальянцы используют албанское и македонское меньшинства в Югославии и Греции против этих государств. Из белградских бесед Гафенку вынес впечатление, что Греция и Турция разделяют югославские опасения⁸⁹. Сам Гафенку высказывался в Белграде за укрепление Балканской Антанты, которую он рассматривал как средство сохранения нейтралитета в случае конфликта великих держав, в чем полностью сходился с югославскими деятелями. Он видел также в Балканской Антанте региональный инструмент против болгарских территориальных пожеланий и считал важным румыно-югославское сотрудничество в венгерском вопросе⁹⁰.

7 мая Гафенку вернулся в Бухарест. Его дипломатическое турне длилось ровно три недели и не имело параллелей в дипломатической истории предвоенного политического кризиса в Европе. Через Гафенку румынские правящие круги получили обширную информацию о положении дел в наиболее интересовавших их европейских государствах, где румынский министр встречался и беседовал с ведущими политическими и государственными деятелями. Однако встает вопрос: насколько полную и точную информацию получили румынские правящие круги, как они ее оценили и какие выводы сделали для себя? В столицах западных держав Гафенку смог убедиться, что ни Англия, ни Франция не хотят сотрудничества с СССР и что там сильны стремления к достижению соглашения с гитлеровской Германией. Но несмотря на правильность такой констатации, вывод румынских правящих верхов о возможности в скором времени нового сговора мюнхенского типа между фашистскими государствами и западными державами оказался ошибочным, поскольку позиция и намерения Германии были оценены совершенно неправильно. Хотя и существовали опасения в связи с развитием германо-польских отношений (преобладало мнение, что Германия будет держать в напряжении польскую общественность и выжидать изменения позиций Англии и других стран), наиболее взрывоопасным считали район Средиземного моря⁹¹. Наконец, с политического горизонта румынских правящих кругов полностью исчез Советский Союз, по отношению к которому они занимали совершенно негативную позицию. Таким образом информация, которую получил Гафенку в ходе своего турне, не только не изжила иллюзий румынской дипломатии, но и усилила их.

С другой стороны, во время своей поездки Гафенку давал такие разъяснения относительно позиции Румынии, которые в ряде случаев носили обязывающий характер. Именно такими были заверения Гафенку, данные в Берлине, что Румыния не войдет ни в какую дипломатическую комбинацию, направленную против Германии. Это предопределило позицию Румынии по отношению к румыно-польскому союзу, к Балканской Антанте как дополнительному средству сохранения нейтралитета и лавирования между группировками великих держав, а также к любой форме возможного сотрудничества с СССР. Тем самым внешнеполитическая линия Румынии ставилась в определенные рамки. По мнению польского посла в Бухаресте, как различные группировки правящих кругов, так и оппозиционные течения разделяли убеждение, что «единственной реальной румынской концепцией в случае возникновения войны была бы концепция нейтралитета»⁹².

Случай проверить действительную линию Румынии, а также близкую к ней политику Югославии представился практически сразу же по возвращении Гафенку в Бухарест. 12 мая 1939 г. одновременно в Анкаре и в Лондоне было сделано сообщение о заключении англо-турецкого соглашения. В совместной декларации обе стороны заявляли о намерении заключить долгосрочный договор «в интересах их национальной безопасности» и брали на себя обязательство еще до его заключения оказывать друг другу взаимную помощь в случае акта агрессии, ведущего к войне в районе Средиземного моря. В пункте 6 декларации говорилось, что правительства обеих стран «признают необходимым обеспечение безопасности на Балканах и проводят консультации для обеспечения этой цели»⁹³. Тем самым действие англо-турецкого соглашения распространялось на весь балканский регион, а Турция оказывалась косвенно подключенной к англо-французским гарантиям, данным Греции и Румынии. Для Турции соглашение означало разрыв с ее прежней нейтральной позицией, которая в новых условиях могла быть выгодной только агрессивным фашистским государствам. В международно-правовом плане Турция в отношениях с западными державами находилась отныне в таком же положении, что и Польша после заключения с Англией соглашения от 6 апреля 1939 г. Однако по отношению к Советскому Союзу Турция и Польша сохраняли различные позиции.

Как сходство, так и различие позиций Турции и Польши были сразу же подмечены дипломатиями обеих стран. Об этом откровенно заявил 9 мая 1939 г., т. е. еще до официального обнародования англо-турецкого соглашения, турецкий министр иностранных дел Ш. Сараджоглу в беседе с польским послом в Анкаре М. Сокольницким. Несмотря на отсутствие политического договора между двумя странами, отметил он, существует далеко идущее единство, за исключением взглядов на СССР. В интересах стран, выступающих против «оси», сказал Сараджоглу, было бы участие СССР в совместных акциях и возможной мировой войне с самого начала не только для обеспечения тыла Польши и Румынии, но и для того, чтобы к концу войны не сложилось такого положения, что СССР сохранит свои силы нетронутыми, тогда как другие государства будут истощены. В этом случае он будет в состоянии в последний момент одним лишь словом оказать решающее воздействие на исход войны и характер послевоенного мира. Кроме того, соглашение с СССР необходимо также как страховка против возможности германо-советского сближения, ибо, как указал Сараджоглу, «нельзя исключить эвентуальной возможности немецких попыток любой ценой заручиться расположением СССР»⁹⁴. Те же идеи, как свидетельствует польский посол, были высказаны с еще большей силой турецким президентом Иненю в беседе с французским генералом М. Вейганом, посетившим Анкару в начале мая 1939 г.⁹⁵. Очевидно, что такие аргументы были в значительной степени позаимствованы из идейного арсенала английской дипломатии. Вместе с тем они обнажали скрытые замыслы турецкого руководства и степень его искренности в дружественных заверениях в адрес СССР, которые звучали всего несколько дней назад во время визита Потемкина в Анкару.

В то же время заключение англо-турецкого соглашения вызвало тревогу в других балканских странах, в первую очередь в Югославии. Сразу же после получения информации от турецкого правительства о предстоявшем заключении соглашения Югославия затребовала более полных сведений, которые были представлены ей 7 мая 1939 г. В составленной на их основании инструкции югославским дипломатам министр иностранных дел А. Цинцар-Маркович писал: «Поскольку турецкое правительство не консультировалось с нами предварительно об этом решении и поскольку оно меняет прежнюю нейтральную позицию государств Балканского пакта, мы вступили в контакт с румынским и греческим правительствами, чтобы узнать об их точке зрения»⁹⁶. Такие консультации были проведены. В беседе с румынским посланником в Белграде Цинцар-Маркович высказал опасение, что англо-турецкое соглашение может быть использовано странами «оси» для нового нажима на Югославию с целью добиться ее выхода из Балканского пакта⁹⁷. Опасения югославской дипломатии были небезосновательны, ибо на 10—14 мая 1939 г. был запланирован визит принца-регента Павла в Италию, а на начало июня — в Берлин.

Между тем начала проясняться позиция других участников Балканской Антанты — Румынии и Греции. Их первоначально благожелательная оценка англо-турецкого соглашения стала быстро меняться по мере осознания ими факта, что изменение статуса Турции затрудняет для них использование Балканской Антанты как существенного аргумента в поддержку своей нейтральной позиции и лавирования на международной арене. Они с беспокойством следили за реакцией германской и итальянской прессы, развернувшей кампанию нападок на англо-турецкое соглашение с резкими оценками позиции Турции. Под давлением германской дипломатии они сразу же забили отбой, открещиваясь от сопричастности к англо-турецким действиям. Генеральный секретарь греческого МИД К. Маврудис заверял германского посланника в Афинах В. Эрбах-Шенберга, что Греция не чувствует себя связанной с государствами, участвующими в политике окружения Германии, несмотря на тесные связи с Турцией⁹⁸. Румынская дипломатия шла еще дальше. Гафенку заверял германского посланника в Бухаресте В. Фабрициуса, что «Турция сделала попытку втянуть другие балканские страны в систему безопасности, но натолкнулась на сопротивление Югославии и Румынии». Он подтверждал принципиальную позицию Румынии: «никаких комбинаций с одной группой держав против другой группы»⁹⁹. На встрече Гафенку с Цинцар-Марковичем 21 мая 1939 г. было условлено, что и румынская, и югославская дипломатия будут добиваться, чтобы в окончательном тексте англо-турецкого соглашения не содержалось положений (пункт 6 декларации), распространявших его действие на Балканы¹⁰⁰.

Дипломатическая борьба, разыгравшаяся вокруг пункта 6 англо-турецкого соглашения, вышла далеко за пределы его реального содержания и вовлекла в свою орбиту западные державы, фашистские государства и все балканские страны, а косвенно затрагивала и другие (например, Польшу и Венгрию). Все развернувшиеся тогда дипломатические баталии велись с оглядкой на ход переговоров западных держав с СССР, интенсифицировавшимися в то время. На таком историческом фоне позиция отдельных сторон с четкостью лакмусовой бумажки определяла их отношение к созданию системы обороны против фашистской агрессии и вообще их место в расстановке сил на мировой арене. Тем более что заключение 22 мая 1939 г. германо-итальянского военно-политического союза привело к усилению согласованной линии Берлина и Рима в нажиме на балканские страны. Наиболее сильно это почувствовала на себе Югославия, оказавшаяся в фокусе их совместного воздействия.

1—6 июня 1939 г. состоялся официальный визит югославского принца-регента Павла в Берлин. Германская сторона организовала ему встречу, оставившую далеко позади даже торжества во время официальных визитов Муссолини и Хорти в Берлин. По завистливому свидетельству болгарской миссии, ей был придан «характер всенародного торжества», а гостям были оказаны «чрезвычайные почести»¹⁰¹. В день приезда и отъезда югославской делегации в Берлине были закрыты магазины, отменены занятия в учебных заведениях, накануне на предприятиях проведены осведомительные беседы о значении этого визита. Пресса комментировала визит как провал английской «политики окружения». Весь город был увешан флагами, на пути следования гостей шпалерами стояли штурмовики и эсэсовцы. 2 июня был устроен грандиозный военный парад, длившийся более трех часов, т. е. лишь немногим меньше, чем в день 50-летия самого Гитлера (20 апреля 1939 г.). В параде приняли участие одна пехотная, одна моторизованная и одна танковая дивизии, спецчасти и более 400 боевых самолетов. Нацисты демонстрировали военную мощь и стремились произвести впечатление на гостей и иностранных наблюдателей. Прием в берлинской опере превзошел по пышности все виденное ранее. «Немцы потеряли чувство меры», — прокомментировал бельгийский посланник Давиньон в беседе с болгарским посланником П. Драгановым¹⁰².

Вставал вопрос: какие конкретные результаты рассчитывали получить нацисты от своего необычного гостеприимства? Такой вопрос возникал еще и потому, что дипломатический корпус, включая даже итальянских представителей, держались на дистанции от югославских представителей¹⁰³. Недостаток информации восполнялся слухами, включая возможность присоединения Югославии к фашистской «оси». Совершенно беспочвенными они не были, но все же отстояли от действительности достаточно далеко.

На деле принц-регент Павел и Цинцар-Маркович подверглись сильнейшему нажиму со стороны нацистской верхушки. Гитлер указывал им на необходимость сближения Югославии с «осью», мотивируя это тем, что такое сближение сразу же укрепит ее внутреннее положение, ибо сделает беспочвенными все надежды хорватских и словенских сепаратистов на помощь извне, а также лишит Италию заинтересованности в поддержке великовенгерских тенденций с их нацеленностью на выход к Адриатике. В качестве шагов, которые покажут дружеское отношение Югославии к «оси», он предлагал выйти из Лиги Наций и даже намечал срок — до конца июня; присоединиться к антикоминтерновскому пакту и внести ясность в вопрос о позиции Балканской Антанты. Говоря о последней, Риббентроп отмечал, что после присоединения Турции к политике «окружения», она стала «абсолютно невозможной комбинацией». Дистанцирование от Турции будет для Югославии со временем неизбежным¹⁰⁴.

По всем поставленным проблемам югославские государственные деятели заняли уклончивую позицию. По поводу Лиги Наций они заявили, что раньше 1 сентября выход из нее представляется затруднительным. Что касается антикоминтерновского пакта, то поскольку он направлен против России, а в Югославии живы чувства славянской солидарности, присоединение к нему не будет популярным. Относительно Балканской Антанты достигнута договоренность с Гафенку, что Югославия и Румыния будут добиваться снятия 6 пункта англо-турецкого соглашения, либо же Турции будет предложено выйти из нее. Никаких соглашений во время визита заключено не было¹⁰⁵. В инструкциях, разосланных югославским миссиям после окончания визита, Цинцар-Маркович отмечал, что его единственным реальным результатом было официальное заявление Гитлера о признании границ между Германией и Югославией как окончательно установленных, а также официальное заявление Павла о нейтралитете Югославии в случае, если Германия окажется втянутой в конфликт с другими великими державами. «Германия не требует от нас ничего, кроме лояльного соседства и экономического обмена»¹⁰⁶. Как видно, нарисованная югославским министром иностранных дел картина была явно идиллической и не отражала реального положения.

Тем более интересно, что германская сторона расценила итоги визита как «вполне удовлетворительные». Так охарактеризовал их Риббентроп в беседе с итальянским послом Б. Аттолико уже после завершения визита. Он подчеркивал договоренность поддерживать тесные контакты по затронутым проблемам и считал достижение поставленных целей лишь вопросом времени¹⁰⁷. На деле же доверия к Югославии в Берлине не было. Об этом достаточно откровенно говорил болгарскому посланнику П. Драганову глава экономического департамента германского МИД К. Клодиус: «Чувствуется, что дружба Югославии является не искренней, а вынужденной обстоятельствами и что желание югославов заключается в сохранении выжидательного нейтралитета, чтобы затем в случае войны вмешаться в нее на той стороне, у которой определится конечная победа». Отсюда Клодиус делал вывод, что поставки германского вооружения в Болгарию будут пользоваться приоритетом перед другими странами, включая и Югославию¹⁰⁸.

После югославского визита в Берлин германская дипломатия еще больше усилила нажим на Турцию как собственными действиями, так и через другие балканские страны, особенно через Румынию. Свои действия она координировала с Италией. Последовали встречи, беседы, требования дипломатов фашистских государств в контактах с политическими деятелями балканских стран. Смысл этой активности можно понять только с учетом того значения, которое нацисты придавали установлению своей гегемонии в Юго-Восточной Европе. Добиваясь отмены 6-го пункта англо-турецкого соглашения, германская дипломатия надеялась подорвать и Балканскую Антанту. Однако последняя поддерживалась теми опасениями, которые существовали особенно в Румынии и Греции относительно болгарских территориальных притязаний (Южная Добруджа, выход в Эгейское море). В этих вопросах румынская дипломатия, сервильная в отношениях с великими державами, особенно с фашистскими государствами, встала на путь политики с позиции силы по отношению к Болгарии. При этом румынский министр Гафенку широко использовал югославскую карту и искажал югославскую позицию по отношению к англо-турецкому соглашению. Все эти события, завязанные в единый клубок, создавали впечатление непрерывной дипломатической возни вокруг Балкан и вызывали головную боль даже у английской дипломатии. В конечном итоге развернувшаяся кампания способствовала тому, что Балканский пакт становился во все большей мере региональной комбинацией с антиболгарской направленностью. Последовавшее согласие турецкой стороны не воспроизводить пункта 6 в окончательном тексте англо-турецкого договора только подчеркивало такую эволюцию. К тому времени и английская дипломатия пришла к выводу, что этот пункт уже сыграл свою роль, содействовав выяснению позиции всех сторон¹⁰⁹.

23 июня 1939 г. состоялось оглашение франко-турецкого соглашения, текстуально аналогичного англо-турецкому соглашению от 12 мая 1939 г. Учитывая представления союзников по Балканскому пакту, а также протесты германского и итальянского послов, турецкое правительство сопроводило каждый его пункт специальным комментарием, носившим характер официальных заявлений. Выступая в Великом Народном Собрании, турецкий премьер-министр Р. Сайдам отметил, что «пункт 6 ни в коем случае не носит характера, меняющего права и обязанности участников Балканского пакта. Этот пакт, не переплетаясь с англо-турецким и франко-турецким соглашениями, сохраняет свою полную независимость и свой характер независимого фактора на службе делу мира»¹¹⁰. В целом такая трактовка удовлетворила как румынское и югославское правительства, дав им пусть слабый, но все же аргумент, что действие этих соглашений не распространяется на Балканы, так и германскую и итальянскую дипломатию.

Значение франко-турецкого соглашения состояло в том, что оно завершило процесс расстановки сил государств Юго-Восточной Европы, эволюцию их внешнеполитического курса в ходе предвоенного политического кризиса. Оно подводило итоговую черту периоду становления «системы гарантий», которая к тому времени проявила все свои имманентные черты. Этому способствовала развернувшаяся в мае—июне 1939 г. дипломатическая борьба вокруг 6-го пункта англо-турецкого и франко-турецкого соглашений. Она вписала очень яркую страницу в дипломатическую предысторию второй мировой войны, хотя и остается пока что мало изученной и недостаточно известной. Она стала своеобразным показателем союзоспособности малых и средних государств Юго-Восточной Европы в борьбе против фашистской агрессии. Оборотной стороной их несогласия с 6-м пунктом этих соглашений было обнаружившееся отсутствие у них готовности к сотрудничеству даже с западными державами, которые пожинали теперь плоды своей политики «умиротворения агрессора». Лицевой же стороной был отказ стран Юго-Восточной Европы от любых форм сотрудничества с СССР.

В таких условиях вступили в решающую фазу переговоры между западными державами и СССР. Но это были не единственные переговоры между великими державами. Параллельно велись англо-немецкие переговоры, оживившиеся весной-летом 1939 г. С ними связывалось много слухов. В июне мысль о новом сговоре западных держав с фашистскими государствами буквально носилась в воздухе. Поверенный в делах США в Париже Э. Вильсон сообщал 24 июня 1939 г. государственному секретарю К. Хэллу в Вашингтон: «У меня сложилось впечатление, что, возможно, готовится второй Мюнхен, на этот раз за счет Польши»¹¹¹. Подобные подозрения были и у югославской дипломатии. Она обратила внимание на пропагандистскую кампанию в Германии, особенно на речи Геббельса 17 июня в Данциге и 21 июня на Олимпийском стадионе в Берлине, в которых открыто говорилось о Центральной Европе как «сфере интересов Великогерманского Рейха», в которую Англия не имеет права вмешиваться¹¹². Все балканские государства с беспокойством отмечали, что претензии Германии на Данциг зашли слишком далеко. В таких условиях прогнозы возможного «компромисса» за счет Польши не вызывали у них желания развивать контакты с нею. Растущее отчуждение в отношениях с нею наблюдалось в Румынии. Замедлились темпы англо-турецких переговоров об окончательном тексте союзного договора. Со второй половины июня 1939 г. турецкая сторона стала выдвигать новые требования экономического и военного характера¹¹³.

С поздней весны 1939 г. начались германские зондажи по поводу возможности сближения с СССР. Готовясь к нападению на Польшу, Гитлер все больше приходил к мысли о необходимости обеспечить, по крайней мере на время, хотя бы нейтралитет, а желательно — определенного рода сотрудничество советской стороны (подробнее об этом см. гл. II). Зондажи, предпринимавшиеся Берлином, в известной степени соответствовали советским устремлениям в складывавшейся международной обстановке. Но Сталин на первых порах проявлял достаточную осторожность, предпочитая вести дело таким образом, чтобы подогревать инициативу немцев и сохранять за собой свободу принятия решений, в том числе и путем игры на двух столах ввиду вновь оживившихся в конце мая — начале июня переговоров с Англией и Францией. Параллельно с ними возникли и германо-советские переговоры. Между тем положение Советского Союза осложнилось вследствие агрессивных действий Японии в Маньчжурии, вылившихся в вооруженный конфликт на границах с Монгольской Народной Республикой. Начавшись в мае, этот конфликт обострился с наступлением июля, когда в боях с обеих сторон приняли участие около 400 танков и бронемашин, применялось тяжелое вооружение и несколько сотен боевых самолетов. Наступившее после кровопролитных боев советско-монгольских войск с частями японской Квантунской армии временное затишье сопровождалось обоюдным наращиванием сил. Было очевидно, что дело идет к крупномасштабному столкновению, чреватому советско-японской войной¹¹⁴. Учитывая дружественный характер японо-германских отношений, это был серьезный фактор в условиях развития политического кризиса в Европе.

Англо-франко-советские, англо-германские и советско-германские переговоры стали как бы тремя неравномерными сторонами треугольника «большой стратегии», разыгрывавшейся в Европе. Теоретически возможность советско-германского сближения учитывалась как в западных державах, так и в странах Восточной Европы, но в нее верили мало, по крайней мере не ожидали такого поворота в близком будущем. Поэтому основное внимание стран Восточной Европы было направлено на развитие англо-франко-советских переговоров. Дипломатические архивы этих стран содержат бесчисленное множество сообщений из всех европейских столиц, в которых наблюдатели и аналитики делятся своими соображениями по этому поводу, приводят мнения государственных деятелей различного уровня и т. д.¹¹⁵. Среди них не было людей, симпатизировавших Советскому Союзу. Но многие отдавали себе отчет в том, что без него сдержать германскую агрессию будет невозможно.

История как англо-франко-советских, так и германо-советских переговоров получила весьма значительное освещение в историографии. Причем наряду с непрекращающимися по сей день дискуссиями, касающимися главным образом советской позиции, в последнее время в научный оборот было введено немало новых важных документов, позволивших выяснить многие закулисные аспекты тогдашних событий.

Едва ли есть сомнения в том, что по мере развития англо-франко-советских переговоров у столь подозрительного политика, как Сталин, все больше росло убеждение, что они велись западными державами скорее для того, чтобы связать руки советской дипломатии и лишить ее возможности маневра на дипломатической арене. К тому же реальная оценка возможностей СССР должна была привести Сталина к выводу, что страна не готова к большой войне, что перспектива даже «плохого» сближения с Германией сулила гораздо больше, чем сотрудничество с западными державами. Все это вело к заключению о предпочтительности альтернативного курса: любое соглашение с Германией сразу выводило страну на позиции нейтралитета в условиях нараставшей возможности военного столкновения между западными державами и Германией. Причем предполагалось, что это будет длительный конфликт. Поэтому когда речь идет о возможности большого политического маневра, то надо принимать во внимание состояние советских внутренних дел, особенности советской политической элиты, образ мышления сталинского руководства, питавшего бо́льшую подозрительность по отношению к западным державам, чем к фашистским государствам.

Характерная деталь: чем больше западные державы становились в позицию противостояния Германии, тем больше ослабевала готовность Советского Союза идти на соглашение с ними. Такая тенденция подогревалась и кунктаторской тактикой английской и французской дипломатии: хотя первые контакты между СССР и западными державами наметились еще весной 1939 г., все-таки реальный сдвиг произошел где-то на рубеже июня — июля, а достигнуть договоренности начать трехсторонние переговоры о военном соглашении удалось лишь в конце июля. Да к тому же и прибытие военных делегаций западных держав в Москву очень затянулось. Необходимо учитывать, что поступавшая Сталину информация говорила о нежелании западных держав идти на сотрудничество с СССР. Вместе с тем он получал сведения о готовности гитлеровцев к столкновению с западными державами и подготовке агрессии против Польши. Несомненную психологическую роль играл страх оказаться перед лицом нового сговора западных держав и фашистских государств («новый Мюнхен» за счет Польши).

Весь этот сложный комплекс факторов в конечном счете обусловил позицию, занятую советским руководством в середине августа 1939 г., когда переговоры с Англией и Францией и особенно переговоры с Германией вступили в решающую фазу. Сталин предпочел договоренность с Германией. Начавшиеся 12 августа в Москве советско-англо-французские переговоры по вопросу о заключении военной конвенции были прерваны советской стороной. 23 августа Молотов и прилетевший в Москву Риббентроп подписали в присутствии Сталина Договор о ненападении между СССР и Германией и дополнительный секретный протокол к нему, устанавливавший «разграничение сфер обоюдных интересов в Восточной Европе»¹¹⁶.

В советской историографии неизменно проводилась лишь официально утвержденная точка зрения, согласно которой решение подписать договор с Германией (о протоколе не упоминалось) было принято Кремлем в последний момент и являлось вынужденным перед лицом, с одной стороны, нежелания западных держав идти на действительное сотрудничество с СССР для противостояния гитлеровской агрессии, а с другой стороны — опасности, угрожавшей в этих условиях Советскому Союзу ввиду ожидавшегося со дня на день немецкого нападения на Польшу, а тем самым возникновения пожара войны непосредственно у советской западной границы. Подобная интерпретация продолжает присутствовать в работах ряда отечественных историков¹¹⁷. Между тем другие российские исследователи, опираясь на архивные документы, обнаруженные в последнее время, в том числе на материалы Сталина, делают вывод, что последний стал склоняться к выбору в пользу договоренности с Германией значительно раньше, по крайней мере поздней весной, если даже не в начале 1939 г.¹¹⁸.

Проблема оценки причин и самого характера советско-германского договора от 23 августа 1939 г. остается, видимо, и дальше одним из важных объектов исторического исследования и, по всей вероятности, по-прежнему достаточно острых дискуссий. Но, если говорить об интересующих нас восточноевропейских аспектах договора, а перед тем — как англо-франко-советских, так и советско-германских переговоров, то, несомненно, важнейшее место тут принадлежало вопросу о Польше. Очевидно, что тогдашнее состояние советско-польских отношений, позиции взаимной враждебности, складывавшиеся в течение длительного времени, явились существенным дополнительным фактором, влиявшим на финал как одних, так и других переговоров, на тот внешнеполитический выбор в пользу договоренности с Германией, который был сделан руководством СССР и закреплен советско-германским договором¹¹⁹.

Сам договор, текст которого был сразу же опубликован, означал, что СССР не будет участвовать в каких-либо действиях, направленных против Германии, а тем самым и в каком-либо противодействии предстоявшему гитлеровскому нападению на Польшу. Но это была только видимая, публично оглашенная часть советско-германской договоренности, касавшейся польского вопроса. Другая часть этой договоренности, не менее, а быть может, и более важная, была заключена в секретном протоколе, где говорилось, что «в случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского Государства», устанавливается «граница сфер интересов Германии и СССР», разделявшая тогдашнюю территорию Польши: области к востоку от Вислы попадали в советскую сферу, а к западу — в германскую.

Под «территориально-политическим переустройством» имелось в виду подчинение Польши, находившейся на пороге нацистской агрессии. Таким образом, протоколом фактически предусматривался совместный советско-германский раздел территории польского государства. Но в протоколе не уточнялось, в каких формах будет осуществлено подчинение Польши. В документе говорилось: «Вопрос, является ли в обоюдных интересах (СССР и Германии. — Авт.) желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». Подобная формулировка была, видимо, следствием ряда факторов. Секретный протокол, оформлявшийся в обстановке спешки, во многом носил на себе черты импровизации, далеко не полной ясности относительно того, каким будет ход событий в ближайшее время. К тому же Гитлер не только к моменту заключения договора с СССР, но даже вплоть до второй половины сентября не исключал сохранения в своей зоне так называемой «остаточной Польши» — марионеточного образования, которое служило бы тактическим прикрытием нацистской агрессии и могло при необходимости быть использовано как фактор в отношениях Германии с западными державами. Пока нет данных, какими в этом смысле могли быть расчеты советской стороны. Однако, так или иначе, секретным протоколом скреплялась договоренность о фактическом разделе территории польского государства между Германией и СССР, с тем, что каждая из держав будет определять положение в своей зоне.

В дальнейшем, уже после гитлеровского нападения на Польшу 1 сентября и затем начатой 17 сентября операции Красной Армии, перешедшей существовавшую советско-польскую границу и вступившей в Западную Украину и Западную Белоруссию, в совершенно новых условиях, когда выяснились как результаты действий, предпринятых Берлином и Москвой в отношении Польши, так и международная обстановка, сложившаяся с началом второй мировой войны, советско-германские договоренности по польской проблеме были в конце сентября 1939 г. несколько скорректированы и приобрели бо́льшую определенность. По инициативе советской стороны, пришедшей к выводу о нежелательности иметь внутри СССР «польский вопрос», а также стремившейся к установлению контроля над всей Прибалтикой, чисто польские области западнее линии, примерно соответствовавшей известной линии Керзона, были переданы в германскую «сферу интересов» в обмен на передачу Литвы в советскую «сферу интересов» (таким образом, последняя, куда еще протоколом от 23 августа включались Эстония и Латвия, отныне охватывала всю Прибалтику). Этот обмен был закреплен секретным дополнительным протоколом к Договору о дружбе и границе между СССР и Германией, заключенному 28 сентября 1939 г. Сам договор, фиксируя откорректированную «границу между обоюдными государственными интересами (СССР и Германии. — Авт.) на территории бывшего Польского государства», определял ее как «окончательную» и исключал «всякое вмешательство третьих держав в это решение». Иными словами, стороны рассматривали эту границу в качестве границы между Германией и Советским Союзом. Соответственно, указывалось, что «необходимое государственное переустройство» на территории западнее установленной линии «производит Германское правительство, на территории восточнее этой линии — Правительство СССР». Польша тем самым объявлялась несуществующей. В еще одном из секретных протоколов, приложенных к договору, говорилось, что ни одна, из двух подписавших его стран не допустит на своей территории «никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны»¹²⁰.

Если не считать Прибалтики, представлявшей собой особый регион, то помимо Польши советско-германские договоренности, достигнутые в августе, затронули из других проблем Восточной Европы только вопрос о Бессарабии, находившейся тогда в составе Румынии. В секретном протоколе к договору от 23 августа фиксировался «интерес СССР к Бессарабии» и «полная политическая незаинтересованность» Германии в отношении указанной территории¹²¹. За этой туманной формулировкой скрывалось согласие Берлина не противодействовать претензиям СССР на Бессарабию, присоединение которой к Румынии в 1918 г. (до того Бессарабия была в составе России) никогда не признавалось официально советской стороной. Однако если в польском и прибалтийском случаях августовские советско-германские договоренности опирались на фактор реальной зажатости Польши и Прибалтики между Германией и Советским Союзом, то в случае с Бессарабией возможности использования Москвой заключенного соглашения были тогда куда менее ясными. Забегая вперед, отметим, что в отличие от договоренности о Польше, реализованной почти сразу с началом войны, и даже от договоренности о прибалтийских государствах, осуществление которой началось уже осенью 1939 г. размещением советских войск в Эстонии, Латвии и Литве, но растянулось до лета 1940 г., когда эти страны были включены в состав СССР, советское руководство смогло приступить к использованию соглашения с Германией по поводу Бессарабии лишь в конце июня 1940 г., после новых крупных изменений на международной арене, вызванных поражением Франции¹²².

Кроме территориальных претензий СССР к Румынии, касавшихся Бессарабии, советско-германские договоренности в августе 1939 г. не фиксировали никаких других интересов ни Советского Союза, ни Германии в отношении балканских стран. Между тем сам советско-германский пакт о ненападении вызвал неоднозначный подход к нему со стороны балканских государств. Ибо на практике только они реально ощутили такое его последствие, как колебания в отношениях между фашистскими Италией и Германией, временное ослабление для них угрозы со стороны Италии, агрессивности которой особенно опасались тогда Югославия и Греция, а также Турция. Это сказалось и на характере их нейтралитета, о котором они заявили после начала войны. Пожалуй, только одна румынская дипломатия расценила советско-германский пакт однозначно как полное обесценивание гарантий, которые страна получила от Великобритании и Франции. В целом балканские страны подходили к нему с той точки зрения, что он облегчал их задачу остаться в стороне от начавшегося мирового конфликта. Их позиция прослеживалась в контактах балканских дипломатов с советскими. В частности, советский посол в Лондоне И.М. Майский подробно обсудил связанные с пактом проблемы с югославским поверенным в делах, опытным дипломатом В. Милановичем (документы об их беседах сохранились в югославских архивах). Интересно отметить, что уже в начале сентября 1939 г. Майский развил ту аргументацию, которая после войны легла в известную историческую справку «Фальсификаторы истории». Не поступившись против истины, он заверил югославского собеседника, что никакого дележа сфер влияния на Балканах (о чем тогда писала западная пресса) между СССР и Германией не было¹²³. Такая информация имела значительную ценность для ориентации югославского правительства.

В Болгарии большинство политических течений (кроме крайних антисоветских сил) весьма позитивно откликнулись на заключение пакта. Его политическое воздействие выразилось в заметном падении британского, а равно и французского влияния на болгарскую политику (по этому поводу имеется свидетельство посла Великобритании в Софии Дж. Ренделя, болезненно реагировавшего на это обстоятельство).

Особого рассмотрения заслуживает позиция Турции. Как отмечалось выше, Советский Союз еще в мае 1939 г. дал согласие на заключение англо-франко-турецкого политического договора. В сентябре месяце, накануне заключения этого договора, министр иностранных дел Турции Ш. Сараджоглу приехал в Москву. 26 сентября 1939 г. состоялась его первая встреча с Молотовым. Но в связи с новым приездом Риббентропа в Москву их переговоры прервались на два дня. Когда они возобновились, в них уже участвовал лично Сталин. В беседе 1 октября 1939 г. он предложил турецкому министру заключить широкий политический договор, который в условиях существования пакта о ненападении с Германией становился известной альтернативой англо-франко-турецкому договору. Во-вторых, Сталин предложил заключить новую конвенцию о режиме проливов (хотя бы на время войны), что было сразу же отклонено турецким министром. Трудно сказать, рассчитывало ли советское руководство на принятие таких предложений Турцией или, может быть, это было формой зондажа турецких намерений. В пользу последнего предложения говорит тот факт, что советская сторона в соответствии со сложившейся ранее практикой советско-турецких отношений высказала одновременно пожелание, что если Турция будет заключать англо-франко-турецкий договор, то она должна сделать так называемую «советскую оговорку», смысл которой сводился к тому, что этот договор не вступает в силу, если он может привести к столкновению Турции с Советским Союзом¹²⁴.

С временной дистанции в 60 лет тогдашняя советская позиция представляется чрезмерно усложненной, временами нелогичной и рассчитанной на достижение нестыкующихся целей. Только этим можно объяснить, например, тот факт, что Советский Союз в свое предложение о союзе с Турцией включал так называемую «германскую оговорку». Дело заключалось в том, что переговоры СССР с Турцией привлекли особое внимание германской дипломатии и Риббентроп во время пребывания в Москве в конце сентября 1939 г. поднимал этот вопрос в беседах с Молотовым и Сталиным. Поэтому советская сторона и заняла такую своеобразную позицию. Дипломатическая игра сводилась к тому, что Советский Союз не собирался выполнять роли загонщика Турции в германские воды. Советско-турецкие переговоры, протянувшись несколько недель, закончились ничем. Однако, Советский Союз дал согласие на заключение англо-франко-турецкого договора, который и был подписан 19 октября 1939 года. В целом такая игра не принесла какой-либо пользы советской дипломатии.

Новым моментом в советской политике на Балканах в самом начале войны явился вопрос о возможности заключения договора о взаимопомощи с Болгарией. Он возник в конце сентября 1939 г., когда болгарский посланник Н. Антонов посетил Молотова и изложил ему болгарские опасения, что англо-французские войска могут высадиться в Салониках или Кавале (Греция), с тем чтобы создать фронт на Балканах. Такие действия могут затронуть интересы других государств, отметил болгарский посланник, в том числе и интересы СССР. Естественно, что Молотов задал вопрос, надо ли понимать его заявление как просьбу болгарского правительства оказать ему помощь? И если да, то в какой форме? Может быть, в виде пакта о взаимопомощи? Антонов явно не был готов к такому повороту беседы. Его цель, пояснил он, была выяснить, может ли Болгария рассчитывать в этом случае на помощь Советского Союза? «Может, — ответил Молотов, — но при условии взаимности»¹²⁵. Эта тема была продолжена новым советским полпредом в Болгарии А.И. Лаврентьевым в беседе с премьер-министром и министром иностранных дел Г. Кьосеивановым. Уже со ссылкой на посланника в Москве Антонова он задал вопрос, что думает болгарское правительство о заключении пакта о взаимопомощи с СССР. В ответ Кьосеиванов развил целую систему аргументов против такого договора в настоящее время (неполнота советского предложения, возможность международных осложнений, неясность характера советской помощи и т. д.). Он, Кьосеиванов, не против заключения политического соглашения, но позднее, в других условиях, а пока надо развивать торговые отношения и т. д. Лаврентьев сделал вывод, что его позиция определяется, вероятно, тем, что болгарское правительство еще не определило точно свою ориентацию¹²⁶.

Интересен ответ Молотова на сообщение Лаврентьева. «Пожалуй, — писал Молотов 12 ноября 1939 г., — болгары правы, говоря об опасностях для Болгарии, связанных в данный момент с заключением пакта взаимопомощи. Что же, можно с этим подождать». Он одобрил планы делового сотрудничества с Болгарией, но не оставил основной мысли. Его инструкция Лаврентьеву гласила: «Во всяком случае, можете секретно сказать Кьосеиванову, что если болгары попадут в какую-либо беду, то они могут рассчитывать на то, что Советский Союз не покинет их и, при желании болгар, будет готов оказать им эффективную помощь»¹²⁷. В условиях развития «странной войны», а также начавшегося в конце ноября 1939 г. советско-финского конфликта эти идеи не получили тогда развития.

Однако сама идея заключения советско-болгарского договора о взаимопомощи не умерла. Она продолжала существовать в головах советских руководителей, неизменно переплетаясь с их планами относительно Турции и черноморских проливов. Очевидно было, что такие замыслы должны были настораживать Германию, склонную рассматривать весь Юго-Восток Европы как зону своих исключительных интересов. Нет оснований для сомнений, что нацистам были известны, по крайней мере в общих чертах, советские предложения: слишком велико было их влияние в Болгарии. Но тогда они молча прошли мимо этих проблем. Время для их решения не наступило.

Эти проблемы встали во весь рост уже после конца «странной войны», в совершенно новых условиях после поражения Франции и начала формирования «нового порядка» в Европе. Тогда они сделались источником серьезных советско-германских противоречий, когда столкнулись две непримиримые концепции политической организации Балкан. Но это произошло уже в 1940 г.

Примечания

1. Memoirs of dr. E. Benes. From Munich to New War and New Victory. Boston, 1954. P. 10.

2. Волков В.К. Германо-югославские отношения и развал Малой Антанты. 1933—1938. М., 1900. С. 18—23.

3. Avramovski Ž. Balkanska Antanta (1934—1940). Beograd, 1986.

4. Илюхина Р.М. Лига Наций. 1919—1934. М., 1982.

5. ДВП. Т. XVIII. М., 1973. Док. 205. С. 309—312; Док. 223. С. 336.

6. Волков В.К. Германо-югославские отношения. С. 127—132.

7. Там же. О. 123—124.

8. Живкова Л. Англо-турецкие отношения. 1933—1939 гг. / Пер. с болг. М., 1975. С. 58—75.

9. Турок В.М. Очерки истории Австрии. 1929—1938. М., 1902. С. 375.

10. Дашичев В.И. Банкротство стратегии германского фашизма. Исторические очерки. Документы и материалы. Т. 1. Подготовка и развертывание нацистской агрессии в Европе. 1933—1942. М., 1973. Док. 31. С. 128.

11. См.: Материалы февральско—мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года // Вопросы истории. 1995, № 7. С. 9—25.

12. Медведев Р.А. К суду истории: Генезис и последствия сталинизма. Нью-Йорк, 1974. С. 478—496.

13. Дашичев В.И. Указ. соч. Т. 1. Док. 10. С. 57.

14. Белоусова З.И. Франция и европейская безопасность. 1929—1939. М., 1976. С. 214—215.

15. Волков В.К. Германо-югославские отношения. С. 151.

16. Ciano G. L'Europa verso la catastrofe. Verona, 1948. P. 160.

17. Манчев К. Югославия и международните отношения на Балканите 1933—1939. София, 1989. С. 137—179.

18. DGFP. Series D. Vol. V. Doc. N 163. P. 222—229.

19. История внешней политики СССР. 1917—1985. Изд. 5-е. Т. 1. 1917—1945 гг. М., 1986. С. 333.

20. Там же. С. 331.

21. Протоколы англо-французских переговоров в Лондоне в конце апреля 1938 г. см.: Documents on British Foreign Policy 1919—1939 (далее — DBFP). Third Series. Vol. I. Doc. N 164. P. 198—234; Documents diplomatiques français (далее — DDF). 2-е série (1936—1939). T. IX. Doc. N 258. P. 561—588.

22. ADAP, D. Bd. II. Dok. N 134. S. 191—192.

23. Внешняя политика Чехословакии 1918—1939 / Пер. с чеш. М., 1959. С. 487.

24. Документы и материалы по истории советско-чехословацких отношений (далее — ДМИСЧО). Т. 3. М., 1978. Док. 286. С. 417—418.

25. DBFP. Third Series. Vol. I. Doc. 229. P. 313—315.

26. Hass G. Münchener Diktat 1938. Berlin, 1988. S. 146—150.

27. DBFP. Third Senes. Vol. I. Doc. 263. P. 340.

28. Документы по истории мюнхенского сговора. 1937—1939. М., 1979. Док. 74. С. 134—135.

29. DBFP. Third Series. Vol. 1. Doc. 250. P. 331—332; Doc. 264. P. 341; Doc. 273. P. 348.

30. Крал В. План Зет / Пер. с чеш. М., 1978. С. 132—133.

31. Batowski H. Rok 1938 — dwie agresje hitlerowskie. Poznań, 1985. S. 261—262.

32. Волков В.К. Мюнхенский сговор и балканские страны. М., 1978. С. 20—21.

33. Цит. по: Ерещенко М.Д. Королевская диктатура в Румынии. 1838—1940 гг. М., 1979. С. 55—50.

34. Колкер Б.М. Румынское правительство и мюнхенский сговор / Балканский исторический сборник. Т. 1. Кишинев, 1968. С. 237.

35. Comnene N.P. Preludi del grande drama. Riсordi e documenti di un diplomatica. Roma, 1947. P. 37—38.

36. Документы и материалы по истории советско-польских отношений (далее — ДМИСПО). Т. VI. М., 1969. Док. 256. С. 361—302.

37. Волков В.К. Мюнхенский сговор... С. 133—135, 137—138.

38. О значении Салоникского соглашения для международных отношений на Балканах см.: Манчев К., Бистрицки В. България и нейпите съседи. 1931—1939. Политически и дипломатически отношения. София, 1978. С. 265—280; Сырков Д. Външната политика на България. 1938—1941. София, 1979. С. 41—57; Волков В.К. Мюнхенский сговор... С. 77—101.

39. Волков В.К. Мюнхенский сговор... С. 17—18.

40. Там же. С. 25—27.

41. Ciano's Diary, 1937—1938. London, 1952. P. 146.

42. ADAP, D. Bd. II. Dok. 390. S. 497.

43. Ciano G. L'Europa verso la сatastrofe. P. 301—302.

44. Там же. С. 364—365.

45. Крал В. Дни, которые потрясли Чехословакию / Пер. с чеш. М., 1980. С. 331—332.

46. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 39. S. 39; Dok. 45. S. 45—47.

47. Batowski H. Kryzys dyplomatyczny w Europie, jesień 1938 — wiosna 1939. Warszawa, 1962. S. 85—87.

48. СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. (Септябрь 1938 — август 1939 г.). Документы и материалы. М., 1971. Док. 36. С. 63.

49. Венгрия и вторая мировая война. Секретные дипломатические документы из истории кануна и периода войны / Пер. с венг. М., 1902. Док. 6. С. 118—119.

50. Там же. Док. 74. С. 142—148.

51. ADAP, D. Bd. V. Dok. 254. S. 285.

52. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 370. S. 411—415.

53. Ibid. Dok. 421. S. 474—476.

54. DBFP. Third Series. V. IV. Doc. 92. P. 86—87.

55. ADAP, D. Bd. IV. Dok. 175. S. 190—191.

56. Волков В.К. О некоторых особенностях политики гарантий балканским странам со стороны западных держав весной 1939 г. // Studia balcanica. N 7. София, 1973. С. 45—74.

57. Год кризиса, 1938—1939: Документы и материалы. Т. 1. 29 сентября 1938 г. — 31 мая 1939 г. М., 1990. Док. № 177. С. 258—264.

58. Fleischhauer I. Der Pakt: Hitler, Stalin und die Initiative der Deutschen Diplomatie 1938—1939. Berlin: Frankfurt am Main; Ullstein, 1990. S. 113—120.

59. Год кризиса, 1938—1939. Т. 1. Док. № 198. С. 294: Док. № 200. С. 295.

60. Там же. Док. № 275. С. 385—386; Док. № 276. С. 386—387.

61. Там же. Док. № 292. С. 399. Док. № 296. С. 403.

62. Там же. Док. № 312. С. 423.

63. Подробнее об этих попытках п замыслах см., например: Особая миссия Давида Канделаки // Вопросы истории. 1991, № 4—5; Безыменский Л.А. Советско-германские договоры 1939 г.: новые документы и старые проблемы // Новая и новейшая история. 1998, № 3. С. 5—9.

64. См.: Безыменский Л.А. Указ. соч. С. 8—9.

65. ADAP. D. Bd. VI. Dok. 276. S. 288—291.

66. Текст пакта см.: Год кризиса, 1938—1939. Т. 1. Док. № 368. С. 489—490.

67. Дашичев В.И. Указ. соч. Т. 1. Док. № 88. С. 360—364.

68. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. № 339. С. 401—404.

69. Год кризиса, 1938—1939. Т. 1. Док. № 380. С. 523—530.

70. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 340. С. 410—417.

71. Там же. С. 417.

72. СССР и Турция: 1917—1979. М., 1981. С. 151—152.

73. Живкова Л. Укал. соч. С. 120—123.

74. О переговорах В.П. Потемкина в Анкаре см.: Год кризиса, 1938—1939. Т. 1. Док. № 308. С. 415—417; Док. № 309. С. 417—418; Док. № 310. С. 418—419; Док. № 314. С. 424; Док. № 390. С. 430—431; ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 265. С. 321—324; Док. 271. С. 328; Док. 274. С. 330—331; Док. 277. С. 332—335.

75. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 277. С. 332—335.

76. Там же. Док. 272. С. 329.

77. Там же. Док. 271. С. 328.

78. ADAP, D. Bd. VI. Dok. N 195. S. 197—198.

79. Центр хранения историко-документальных коллекций (далее — ЦХИДК). Фотокопии документов польского МИД. Ф. 2-е. Оп. 4. Ед. хр. 19. Л. 15.

80. Централен държавен исторически архив, София (далее — ЦДИА). Ф. 176. Оп. 7. А. с. 1084. Л. 172—173.

81. ADAP, D. Bd. VI. Dok. N 227. S. 231—235; Dok. N 234. S. 241—244. См. также: Cretzianu A. The Lost Opportunity. London, 1957. P. 26.

82. ЦХИДК. Ф. 2-е. Оп. 4. Ед. хр. 19. Л. 45—48.

83. DBFP. Third Serie. Vol. V. Doc. N 278. P. 295—309; Doc. N 279. P. 309—315; Doc. N 285. P. 321—334; Doc. N 295. P. 342—344.

84. Ibid. Doc. N 285. P. 326—329.

85. Дипломатски архив Државнога Секретаријата иностраних послова, Београд (далее — ДА ДСИГТ). Лондонско посланство (далее — ЛИ). 1939. Пов. бр. 418, 1—6.

86. ЦХИДК. Ф. 2-е. Оп. 4. Ед. хр. 19. Л. 5.

87. Там же. Л. 44.

88. Gafenco G. Derniers jours de l'Europ. Un voyage diplomatique en 1939. Paris, 1946. P. 227—229.

89. ЦХИДК. Ф. 15. Оп. 1 Е. Ед. хр. 192. Ч. 1. Л. 114—119.

90. Politisches Archiv des Auswärtigen Amts, Bonn (далее — PA AA). Pol. Abt. IV. Po 4 Balkan. Bd. 2. Pol IV 2953/39.

91. ЦХИДК. Ф. 2-е. Оп. 4. Ед. хр. 19. Л. 91—9Г).

92. Там же.

93. DBFP. Third Serie. Vol. V. Doc. N 451. P. 496—497. См. также: Год кризиса, 1938—1939. Т. 1. Док. № 340. С. 454—450.

94. ЦХИДК. Ф. 15. Оп. 1. Ед. хр. 191. Ч. I. Л. 41.

95. ЦХИДК. Ф. 15. Оп. 1. Ец. хр. 191. Ч. II. Л. 125—134.

96. ДА ДСИП. ЛП. 1939. Пов. бр. 493, 1—13.

97. DBFP. Third Serie. Vol. V. Doc. N 602. P. 660.

98. PA AA. Büro des Staatssekretärs. Crieehenlainl. Bl. 3.

99. PA AA. Pol. ABT. IV, Po 4 Balkan, Bd. 2, Pol IV 1730/39.

100. ДА ДСИП ЛП. 1939. Пов. бр. 540, 1—5.

101. ЦДИА. Ф. 176. Оп. 7. А. е. 1037. Л. 1—5.

102. Там же. Л. 6—16.

103. Явно заниженную оценку визиту Павла дал временный поверенный в делах СССР в Германии Г.А. Астахов. См.: ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 344. С. 410—412.

104. ADAP, D. Bd. VI. Dok. N 474. S. 528—530.

105. PA AA. Pol. Abt. IV. PO 2-я Jugoslawien. Bl. 51—52. Pol. IV 3544/39. Вейцзекер — циркулярное письмо о визите принца Павла в Германию.

106. ДА ДСИП. ЛП.1939. Пов. бр. 630, 1—11.

107. 1 Documenti Diplomatici Italiani VIII Serie. 1935—1939. Vol. XII. Doc. N 115. P. 94—95.

108. ЦДИА. Ф. 176. Оп. 7. А. е. 1037. Л. 6—16.

109. DBFP. Third Serie. Vol. VI. Doc. N 88. P. 101—103.

110. Ibid. Doc. N 140. P. 164.

111. Foreign Relations of the United Slates. Diplomatic Papers. 1939. Vol. I. P. 193.

112. ДА ДСИП. ЛП. 1939. Пов. бр. 857, 1—14. Месечни извештај МИП-а за Јуп 1939 (Немачка).

113. Живкова Л. Указ. соч. С. 135—139.

114. История второй мировой войны: 1939—1945. Т. 2. Накануне войны. М., 1974. С. 215—216.

115. См., например: Волков В.К. Англо-франко-советские переговоры 1939 г. и их отражение в югославских дипломатических документах // Балканские исследования. [Вып. 11. Международные отношения на Балканах. М., 1974. С. 160—175.

116. Текст договора см. в ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 484. С. 630—632; текст секретного протокола. — Там же. Док. 485. С. 632.

117. Например: Сиполс В. Тайны дипломатические: Канун Великой Отечественной. 1939—1941. М., 1997. С. 98—106.

118. См., в частности: Безыменский Л.А. Указ. соч.

119. Этот вопрос специально рассматривается в гл. II.

120. Текст договора см. в ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 640. С. 134—135; тексты секретных протоколов — Там же. Док. 642. С. 135—136; Док. 643. С. 136.

121. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. Док. 485. С. 632.

122. Об этом см. гл. VII. Что касается Финляндии, которая секретным протоколом к договору от 23 августа 1939 г. была отнесена к сфере интересов СССР, то это был единственный случай, когда советскому руководству, начавшему в конце ноября 1939 г. военную акцию против этой страны и одновременно создавшему марионеточное «народное правительство Финляндской Демократической Республики», пришлось столкнуться с сильным вооруженным сопротивлением, которое оказала финская армия. Итогом советско-финской войны стало до некоторой стенени компромиссное решение по территориальному вопросу, но независимость Финляндии была сохранена. См. подробнее: Зимняя война 1939—1940 гг. Кн. 1. М., 1998.

123. ДА ДСИП. ЛП. 1939. Пов. бр. 1372. Субботич (Лондон) — в Белград 11 сентября 1939 г.

124. ДВП. Т. XXII. Кн. 2. Док. 654. С. 146—153.

125. Советско-болгарские отношения и связи. Документы и материалы. Т. 1. Ноябрь 1917 — сентябрь 1944. М., 1976. Док. 506. С. 464—465.

126. Там же. Док. 510. С. 468—469.

127. ДВП. Т. XXII. Кн. 2. Док. 769. С. 279—280.