Глава IX. Югославия перед лицом фашистской агрессии и Советский Союз

Будучи единственной из балканских стран, граничившей с обеими европейскими державами «оси» — нацистским «третьим рейхом» и фашистской Италией, Югославия занимала важнейшую геостратегическую позицию на пути их экспансии на Балканы. И потому еще в период, предшествовавший второй мировой войне, сама явилась одним из наиболее существенных объектов их экономического и политического натиска в Юго-Восточной Европе. Уже накануне войны, а затем и в ходе ее развертывания Югославия была ареной дипломатического противоборства Германии, Италии и англо-французской коалиции. Объявив с началом войны о нейтралитете, Белград, не обладавший военной силой, способной обезопасить страну, пытался проводить политику лавирования между ними, стремясь, подобно ряду своих восточноевропейских соседей, избежать опасности быть ввергнутым в огненный вихрь ширившегося мирового пожара. Пока основное внимание Берлина было поглощено войной на западе Европы, такой курс югославских правителей, казалось, мог помочь Югославии остаться вне конфликта. Однако по мере того, как стал вырисовываться, особенно поздней весной 1940 г., военный перевес Германии, приведший затем в июне к поражению Франции, ситуация серьезно изменилась. Теперь у фашистских агрессоров были развязаны руки для действий в балкано-дунайском регионе, в то время как Англия, лишившаяся своего французского союзника, не могла играть там роль существенного противовеса Германии и Италии.

В этой меняющейся обстановке, когда опасность подчинения Югославии державами «оси» крайне возрастала, а страна не имела такого военного потенциала, который бы гарантировал ее независимость, югославское руководство, включая премьер-министра Д. Цветковича и принца-регента Павла Карагеоргиевича, фактического правителя страны ввиду несовершеннолетия короля Петра II Карагеоргиевича, старалось всеми способами хоть как-то сохранить стремительно сужавшееся поле для внешнеполитического маневрирования. Одним из способов были тактика заигрывания с Берлином и Римом, демонстрирования лояльности каждому из них и склонности к поддержанию самых тесных отношений, а вместе с тем попытки играть на противоречиях между Италией, которую в Белграде считали в тот момент главным источником возможного нападения на Югославию и угрозы ее территориальной целостности, и Германией, политика которой была направлена не на захват Югославии или какой-то ее части, а на ее экономическое и политическое подчинение, превращение в прочный тыл и хозяйственный придаток «третьего рейха»¹. Другим способом стало стремление использовать новый внешний фактор в международно-политическом соперничестве на Балканах — Советский Союз.

Появление СССР как нового полюса на балканской сцене сказалось во внешней политике Югославии позже, чем у некоторых ее соседей. Тому были в основном две причины. Во-первых, в отличие, например, от Румынии, которая прямо граничила с СССР и к которой последний имел территориальные претензии, или от Болгарии, являвшейся соседкой Советского Союза на Черном море и оказывавшейся в сфере интересов Москвы в отношении как Румынии, так и Турции, особенно в связи с проблемой черноморских проливов, Югославия, занимавшая центральную и западную часть Балканского полуострова, была сравнительно удалена от советских границ и зоны первоочередных территориальных, экономических и военно-политических устремлений Кремля. Во-вторых, опять-таки в отличие от ряда ее соседей по региону, Югославия почти до середины 1940 г. не имела ни дипломатических, ни иных прямых отношений с СССР. Эти обстоятельства позволяли ей в течение довольно длительного времени оставаться как бы вне поля советской политики (если не считать деятельности подпольной компартии Югославии (КПЮ), направлявшейся из Москвы по каналам Коминтерна). Такое положение не без удовлетворения отмечалось германской стороной. В частности, суммируя характерные черты, присущие югославской политике в условиях начавшейся мировой войны и договоренностей между Москвой и Берлином, германские аналитики констатировали осенью 1939 г.: хотя югославские власти сознают, что в новой обстановке Советский Союз «приблизился к Юго-Восточной Европе» и стал непосредственным фактором ситуации в данном регионе, однако крайний антибольшевизм этих властей, особенно окружения принца-регента Павла, побуждает их занимать позицию противостояния попыткам советского воздействия².

Казалось, первые месяцы войны подтверждали эту характеристику. Хотя в довольно широких кругах югославской общественности, как левого толка, так и традиционно прорусской сербскопатриотической ориентации, были сильны стремления к установлению Югославией связей с СССР, в том числе дипломатических отношений, правящие круги несмотря на некоторые колебания, в том числе даже намерение в конце ноября 1939 г. прозондировать возможности торговых контактов с СССР, предпочли в итоге воздержаться от какого-либо сближения с Советским Союзом. Наряду с антибольшевизмом здесь играло роль и опасение, что какое бы то ни было завязывание связей с советской стороной будет встречено негативно как державами «оси», особенно Италией, находившейся в тот момент в обостренных отношениях с Москвой, так и англо-французской коалицией, выступавшей тогда против СССР как агрессора в связи с советским нападением на Финляндию³.

Однако реалии развивавшейся войны принуждали югославское руководство все-таки начать движение в сторону установления непосредственного контакта с Советским Союзом. В феврале 1940 г. состоялась, наконец, намечавшаяся еще в ноябре 1939 г., но отмененная тогда югославами поездка в Москву представителя министерства торговли и промышленности Югославии И. Горичара, официальной задачей которого являлось обсуждение возможностей налаживания советско-югославских торговых отношений. А затем в апреле 1940 г. по югославской инициативе была достигнута договоренность о приезде в СССР официальной югославской торговой делегации⁴. В результате ее переговоров с наркоматом внешней торговли СССР был подписан 11 мая договор о торговле и мореплавании между Советским Союзом и Югославией⁵. Помимо того, что предусматривавшееся договором всемерное расширение торговли с СССР было важно для Югославии с точки зрения перспективы приобретения возможности внешнеэкономического маневра, имевшей значение ввиду все усиливавшегося германского экономического диктата, переговоры о заключении договора были значимы и потому, что во время них рассматривались не только чисто торговые проблемы. Югославская делегация воспользовалась случаем, чтобы поставить вопрос, значительно выходивший за рамки собственно экономических отношений и, по сути, носивший, особенно, в тех конкретных условиях, более чем серьезный политический характер. Речь шла о том, может ли Югославия рассчитывать на закупку в СССР военных материалов и боевой техники, в том числе самолетов, тяжелой артиллерии, танков⁶. Таким образом, Белград пытался укрепить свои позиции и получить большую свободу рук перед лицом нажима со стороны Берлина и в тот момент особенно Рима, заручившись независимым от них источником вооружения югославской армии.

Еще до переговоров о торговом договоре, когда из югославской печати стало только известно, что они предстоят, в средствах массовой информации ряда стран появились прогнозы о том, что переговоры будут на самом деле носить политический характер и их целью является укрепление положения Югославии по отношению к ее соседям, под которыми имелись в виду прежде всего державы «оси», в первую очередь Италия, откуда тогда исходила основная угроза. Тут же, 20 апреля, последовало опровержение ТАСС, в котором говорилось, что подобный слух «является целиком вымышленным», а переговоры будут касаться лишь установления торговых отношений между СССР и Югославией⁷. Публикация опровержения явно была предназначена для того, чтобы успокоить Берлин, демонстрируя ему, что Москва, подчеркивавшая свою заинтересованность в отношении восточной части Балкан — Румынии и Болгарии, не стремится к политическому присутствию в западной части, прилегающей к державам «оси» и оказывающейся в сфере их непосредственных интересов. К тому же до начала переговоров отнюдь не было ясно, может ли советская сторона рассчитывать практически на что-либо более серьезное в установлении связей с Югославией, нежели торговый обмен.

Но когда югославская делегация подняла вопрос о поставках из СССР оружия, советский партнер выразил согласие рассмотреть этот вопрос⁸. Тем самым была проявлена заинтересованность Кремля и в том, чтобы оказать желательное ему политическое воздействие не только в восточной, но и в западной части Балкан. Было очевидно, что даже переговоры о предоставлении советского оружия Югославии, если бы они начались, а тем более сами поставки оружия в случае их осуществления оказывались бы фактором противодействия политическому преобладанию, если не господству, «оси» в этой зоне и появления там советского политического присутствия.

Устремления Москвы подтверждались и тем, что во время переговоров с югославской торговой делегацией советская сторона, в свою очередь, поставила вопрос о желательности как можно скорее установить также дипломатические отношения и подчеркнула готовность к самым тесным советско-югославским контактам. Однако этот советский шаг остался безрезультатным, ибо югославское руководство еще раздумывало над тем, насколько желательно заходить так далеко⁹.

Между тем установление прямого советско-югославского контакта вызвало пристальное внимание Берлина, крайне заинтересованного в своей доминации по отношению к Югославии и отнюдь не желавшего советского проникновения в эту зону. 5 мая 1940 г. германский посол в СССР Ф. Шуленбург, посетив народного комиссара иностранных дел СССР В.М. Молотова, в числе ряда вопросов, поставленных по поручению правительства Германии, задал и вопрос о находившейся как раз тогда в Москве югославской торговой делегации. Он просил Молотова «проинформировать его о задачах делегации и о ходе переговоров с ней». Молотов ответил, что «югославская делегация носит чисто экономический характер» и «есть основания полагать», что в результате переговоров «будет заключено клиринговое соглашение о товарообмене в довольно ограниченных размерах»¹⁰. Ответ был явно призван успокоить Берлин, заверив его в том, что переговоры лишены какого-либо политического содержания и что даже в экономическом смысле речь идет о возможности лишь совсем небольшого товарообмена.

Это, однако, не удовлетворило обеспокоенных немцев. Ибо пять дней спустя Шуленбург при очередной встрече с Молотовым вновь вернулся к вопросу о советско-югославских переговорах. Он сообщил, что Берлин благодарит Молотова за предыдущую информацию, но просит сообщить новые данные на сей счет, имеющиеся, возможно, у Молотова. При этом Шуленбург указал на то обстоятельство, что, как он знает, глава югославской торговой делегации говорил румынскому послу в Москве о решимости Югославии к установлению дипломатических отношений с СССР¹¹. На самом деле, как упоминалось выше, такой решимости не было. Но сказанное Шуленбургом свидетельствовало о том, что вопрос о возможности подобного шага волновал немецкую сторону.

Молотов и на сей раз постарался успокоить германских партнеров, заявив, что «ничего особенного к предыдущей информации он добавить не может» и что переговоры касались лишь хозяйственных вопросов. Он, правда, сказал Шуленбургу, что «югославская делегация дала понять, что хозяйственные переговоры, которые они ведут, — это только начало в улучшении взаимоотношений между Югославией и Советским Союзом». Но Молотов тут же подчеркнул, что ни он, ни югославская делегация «не развивали этого вопроса», а СССР «не форсирует» его и «предоставляет его течению времени, имея в виду возможное дальнейшее развитие взаимоотношений на основе торговых связей». При этом нарком добавил, что из беседы с югославской делегацией он «вынес впечатление» о происходящей в Югославии внутренней борьбе по вопросу об отношениях с Советским Союзом¹². Ответ Молотова, в котором, конечно, не упоминалось ни о югославской просьбе о поставках вооружения, ни о советском предложении по поводу установления дипломатических отношений, призван был представить дело так, что Москва вовсе не проявляет особого интереса к проблеме дипломатических отношений с Белградом, а намеки на сей счет исходят лишь от югославской стороны, которая, однако, сама к такому шагу не готова. Советский расчет был тут ясен: из подобной информации должен был следовать для немцев вывод об отсутствии оснований для серьезного беспокойства, а тем более какого-либо недовольства советским партнером.

Правдой в ответе Молотова было только то, что югославы не проявили готовности к практическим действиям по установлению дипломатических отношений. Потому-то нарком иностранных дел и мог рисовать Шуленбургу дело таким образом, что этот вопрос пока неактуален. Но прошло всего полтора месяца, и установление дипломатических отношений между СССР и Югославией стало реальностью.

Возросшие в мае—июне 1940 г. югославские опасения по поводу ожидавшегося вторжения итальянских войск в пределы ЮгоСлавии заставили Белград путем контакта югославского посла в Анкаре И. Шуменковича с полпредом СССР в Турции А.В. Терентьевым вновь обратиться к Москве с запросом о возможности приобретения советского оружия и военной техники. Более того, по этому каналу стала также зондироваться советская позиция вообще по вопросу защиты Балкан, особенно в случае нападения Италии. А когда тем же путем югославы получили ответ, что готовность правительства СССР к обсуждению вопросов, представляющих взаимный интерес, в том числе о предотвращении агрессии на Балканах и оказании поддержки, зависит от того, имеются ли нормальные дипломатические отношения, югославское правительство, наконец, решилось и сообщило советской стороне, что готово к их установлению¹³. 24 июня путем обмена соответствующими письмами между Шуменковичем и Терентьевым советско-югославские дипломатические отношения были установлены¹⁴.

Пойдя на это одними из последних в Европе, правители Югославии поступили так лишь под давлением чрезвычайных обстоятельств развернувшейся мировой войны. Как вспоминал впоследствии тогдашний премьер-министр Цветкович, югославское руководство по-прежнему смотрело на Советский Союз как на коммунистический режим, враждебный по своему характеру, но решилось на такой шаг, оказавшись перед лицом быстро нараставшей германо-итальянской угрозы балканским странам. Оно надеялось, что этот шаг будет как-то содействовать Белграду в его стремлении вырваться, хотя бы до известной степени, из-под давления Германии и Италии¹⁵. Поэтому вслед за оформлением дипломатических отношений и обменом дипломатическими миссиями югославская сторона, особенно ввиду резко усилившейся с конца лета 1940 г. экспансии держав «оси» в балкано-дунайском регионе, стремилась достигнуть двух взаимосвязанных целей.

Во-первых, она пыталась заручиться советской политико-дипломатической поддержкой на международной арене перед лицом этой экспансии. Прибывший в начале июля в Москву югославский посланник М. Гаврилович при первом же посещении народного комиссариата иностранных дел СССР стал настойчиво поднимать тему трудного положения Югославии, подчеркивая как претензии Италии на все адриатическое побережье, так и возросшую роль Германии¹⁶. Продолжая ту же линию и в дальнейшем, югославы, в частности через Гавриловича, старались особо отметить перед советскими представителями, что сохранение независимости Югославии соответствует геополитическим интересам СССР на Балканах и в зоне черноморских проливов. Об этом Гаврилович говорил, например, в беседе с первым заместителем наркома иностранных дел А.Я. Вышинским 5 ноября 1940 г.¹⁷.

Во-вторых, Белград продолжил начатые еще до того усилия с целью добиться от Советского Союза военной помощи в виде продажи вооружения и других материалов для нужд югославской армии. После того как вопрос о желательности приобретения вооружения был впервые поднят югославами на уже упомянутых торговых переговорах в Москве, югославская сторона повторно затронула данный вопрос еще до установления дипломатических отношений с СССР, воспользовавшись состоявшимся 31 мая — 1 июня 1940 г. визитом в Белград советского полпреда в Болгарии А.И. Лаврентьева, который приезжал для обмена ратификационными грамотами по поводу заключенного договора о торговле и мореплавании. На сей раз темы приобретения у СССР оружия коснулся в беседе с Лаврентьевым сам премьер-министр Цветкович. Лаврентьев отделался более чем уклончивым ответом, сказав, что это проблема будущего, относящаяся к области конкретных отношений и торговых операций¹⁸. Но для югославов получение оружия и других военных материалов приобретало первостепенное значение. И когда уже после установления дипломатических отношений в Москву в начале сентября 1940 г. прибыл югославский военный атташе полковник Ж. Попович, он на основе инструкций, полученных от своего военного министра, сразу же по приезде поставил тот же вопрос перед советскими военными, в том числе во время состоявшегося через несколько дней визита наркому обороны СССР маршалу С.К. Тимошенко (об этом пойдет речь ниже).

Однако, стараясь побудить Кремль к более решительной линии противодействия давлению держав «оси» на Югославию, само югославское правительство, как и раньше, предпочитало вести себя крайне осторожно с Германией и Италией, продолжало тактически заигрывать с ними, в частности с Берлином. В сущности, оно по-прежнему стремилось лавировать между противостоявшими на Балканах великими державами, а советская поддержка должна была улучшить для Белграда возможности такого лавирования. К тому же в правящих кругах Югославии сталкивались разные тенденции внешнеполитической ориентации и конкретной тактики на международной арене, обусловленные различием в оценках происходящего, в прогнозах на будущее, спецификой тех или иных групповых, партийных, ведомственных, личных интересов. Например, согласно некоторым донесениям полковника Поповича в Белград, он при направлении в Москву на пост военного атташе получил от югославского военного министра генерала М. Недича указание как можно скорее выяснить у советской стороны вопрос о снабжении Югославии оружием и военным сырьем из СССР, а от министра иностранных дел А. Цинцар-Марковича — наоборот, особое напоминание о том, что югославы не торопятся с осуществлением сближения с Советским Союзом¹⁹.

В советской историографии, крайне скупо касавшейся отношений между Москвой и Белградом в рассматриваемый нами период²⁰, господствовала официально освященная и целиком идеологизированная версия, объяснявшая политику правящих кругов Югославии исключительно их классовой позицией, которая, согласно этой версии, в силу своей реакционности вела к ориентации на фашистские государства и отвергала сотрудничество с СССР. Подобная интерпретация полностью замалчивала объективную сложность международного положения Югославии, вынуждавшую руководство страны к маневрированию перед лицом угрозы со стороны государств «оси», и игнорировала столкновение разных тенденций в югославских верхах, фактически затушевывая различия между теми, кто действительно тяготел к «оси», и теми, кто был настроен пробритански. Например, о принце-регенте Павле писали как о реакционере, склонном к прогерманскому курсу, в то время как он являлся скорее англофилом, пытавшимся, однако, лавировать ввиду все усиливавшегося давления как Германии, так и Италии. Именно поэтому он, несмотря на враждебное отношение к советскому режиму, санкционировал, хотя и с долгими колебаниями, установление отношений с Советским Союзом. Между тем, что касалось позиции СССР, то та же официальная версия, которая была обязательной для советских авторов, чисто апологетически изображала эту позицию как якобы последовательную бескомпромиссную линию решительного противостояния фашистской экспансии на Балканах, как политику готовности к всемерной поддержке Югославии в интересах ее независимости и безопасности. Такое изображение также было построено на замалчивании исторической реальности, тем более, что основная документация на сей счет, хранившаяся в советских архивах, была недоступной²¹.

Документальный материал, введенный в научный оборот в последние годы как в публикациях документов, так и в исторических исследованиях²², свидетельствует о том, что советская сторона, стремясь воспрепятствовать подчинению Балкан державам «оси» и установить свое влияние в регионе, была в этих целях заинтересована в сближении с Югославией и в оказании ей поддержки против угрозы, исходившей от Германии и Италии. Однако достижение указанных целей Москва пыталась совместить с сохранением того советско-германского взаимодействия, основой которого явились договоренности 1939 г.

Еще накануне упомянутого выше официального обмена письмами между Шуменковичем и Терентьевым об установлении дипломатических отношений Молотов 23 июня 1940 г. проинформировал Шуленбурга о достижении соответствующей договоренности СССР с Югославией, подчеркнув, что хотел бы, «чтобы это стало известно германскому правительству»²³. Москва стремилась тем самым в очередной раз продемонстрировать Берлину верность предусмотренному советско-германским договором от 23 августа 1939 г. обязательству о взаимной консультации и информации по вопросам, затрагивающим их общие интересы. И дело отнюдь не ограничивалось лишь этим уведомлением. При первом же посещении НКИДа югославским посланником Гавриловичем 9 июля 1940 г., когда посланник стал поднимать вопрос об угрозе Югославии со стороны Италии и Германии, принимавший его С.А. Лозовский, заместитель наркома, тщательно уходил от этой темы, в частности от обсуждения роли Германии, переводя разговор на другое. Лозовский в своем отчете о беседе подчеркивал данное обстоятельство²⁴. Сходным образом дело обстояло всякий раз, как только Гаврилович в беседах с руководящими лицами НКИД заводил речь об исходящей от Германии опасности для Югославии и других балканских стран, равно как для СССР и советских интересов на Балканах и в зоне черноморских проливов. Например, когда посланник поднял ту же тему во время уже упоминавшейся встречи с Вышинским 5 ноября, его советский собеседник отделался несколькими фразами общего характера и, как и Лозовский, специально отметил это в отчете о встрече²⁵. Такая повторяемость в позиции заместителей наркома иностранных дел не оставляет сомнений в том, что они действовали в соответствии с установкой, исходившей сверху.

Эта установка была, в частности, рельефно выражена Молотовым в телеграмме, посланной 17 октября 1940 г. полпреду СССР в Югославии В.А. Плотникову. С одной стороны, в ней говорилось, что «Советское правительство, разумеется, сочувствует Югославии и борьбе югославского народа за свою политическую и экономическую независимость». Но, с другой стороны, указывалось, что, если речь в связи с этим идет об отношениях СССР с Германией, то они определяются августовским договором 1939 г., а «поскольку Германия выполняет этот договор, постольку у Советского правительства нет оснований для какого-либо вмешательства в действия Германии или в проводимые Германией политические и экономические мероприятия»²⁶. Последнее подразумевало действия Берлина на Балканах, в частности по поводу Югославии.

Такая двойственность, столь отчетливо обозначенная в установке Молотова Плотникову, представляла собой, как видно из телеграммы, стержень того практического курса, которого Москва в. то время считала для себя нужным придерживаться в вопросах, касавшихся Югославии. В этой связи обращает на себя внимание то, как был рассмотрен данный документ в недавней книге В.Я. Сиполса о дипломатической истории кануна и начального этапа второй мировой войны²⁷. Упоминая о телеграмме Молотова с точки зрения оценки изложенной там советской позиции, Сиполс привел лишь первую из отмеченных выше двух сторон сформулированного Молотовым курса (сочувствие борьбе за независимость Югославии), но полностью опустил вторую сторону (невмешательство СССР в действия Германии при соблюдении последней августовских договоренностей 1939 г.), вообще умолчав о наличии соответствующего пункта в документе. Монография Сиполса появилась до публикации телеграммы от 17 октября 1940 г. (в книге делалась ссылка на архив), но теперь, когда этот документ опубликован целиком, очевидно, сколь произвольна селекция, произведенная при его изложении в монографии. Путем такой селекции была дана неадекватная, противоречащая исторической реальности характеристика той политической линии в отношении Югославии, которая содержалась в директиве Молотова.

Двойственность курса, которого на самом деле пыталась придерживаться Москва в югославском случае, ставила советскую политику перед трудно разрешимой дилеммой: как сочетать на практике заинтересованность в том, чтобы поддержать югославов против давления «оси» и в то же время не обнаружить себя перед Берлином в качестве противовеса ему в связи с Югославией.

Объективная несовместимость одного и другого порождала противоречивость позиции СССР, постоянную советскую оглядку на то, чтобы политикой в поддержку Югославии не поставить под угрозу свое взаимодействие с Германией, в то время как Гитлер, по крайней мере с конца лета 1940 г., когда он резко интенсифицировал экспансию на Балканах, уже больше не считался с прежними договоренностями между Берлином и Москвой. Противоречивость советской позиции усиливалась подозрительностью Кремля в отношении британских намерений на Балканах, сохранявшимся даже после поражения Франции стремлением противостоять не только германскому, но и британскому влиянию в регионе. К тому же советское руководство постоянно опасалось, как бы англичане через связанные с ними силы в балканских странах, в частности особенно в правящих кругах Югославии, не спровоцировали в этой части Европы; прямой конфликт между Германией, и СССР, не втянули последний в войну. Все эти соображения, определявшие практическую политику Москвы в отношении Белграда, дополнялись недоверием к югославскому правительству, к его попыткам лавирования между противостоявшими великими державами²⁸.

В итоге и советский, и югославский партнеры действовали в сфере взаимных отношений в значительной мере по принципу «и хочется, и колется» проявляли колебания, маневрировали.

Москва, пытаясь поощрить Белград в противостоянии германской экспансии на Балканы, стремилась, насколько возможно, скрытно поддержать югославов. Принимая в середине июля 1940 г. Гавриловича, Молотов явно демонстрировал дружеское расположение и более чем прозрачно указывал на противоречия между гитлеровскими устремлениями и советской позицией, в частности на Балканах²⁹. А когда в сентябре приступил к своим обязанностям военный атташе Попович, он был принят на самом высоком военном уровне — наркомом обороны маршалом Тимошенко вместе с начальником советского генерального штаба генералом армии К.А. Мерецковым. Согласно донесениям Поповича военному министерству Югославии, в ответ на поставленный им перед Тимошенко вопрос о возможности получения из СССР вооружения, тот заявил, что ожидал этого шага со стороны югославского военного атташе и уже предварительно разговаривал на сей счет с Молотовым как с главой советского правительства. Более того, нарком обороны сказал, что вопрос будет решен правительством в ближайшее время, причем Молотов склонен к удовлетворительному для югославов решению. Тимошенко добавил, что сам он как военный понимает важность и стратегическое значение Югославии, а потому поможет «обеими руками»³⁰. Параллельно с переговорами Поповича имели место и другие советско-югославские контакты по поводу поставок вооружения. Так, вопрос о подобных поставках был поднят югославским посланником при режиме Петэна Б. Пуричем перед поверенным в делах СССР при этом режиме Н.Н. Ивановым. И 12 сентября Иванов сообщил Пуричу, что советская сторона согласна продать югославам оружие. В ответ обрадованный Пурич заверил, что все дело с поставками будет проходить в строжайшей тайне. Иванов срочно телеграфировал об этом в Москву с пометой: «Вне очереди. Особо важно»³¹.

Все это свидетельствовало как будто о том, что советское руководство настроилось на действенную поддержку усилению военного потенциала Югославии. У Поповича даже сложилось от беседы с Тимошенко впечатление, что тот имеет в виду и еще более тесное военное сотрудничество³². Последовавшие затем советские действия, казалось, подтверждали такое впечатление. 25 октября советский генштаб сообщил югославскому военному атташе, что высшая советская инстанция дала принципиальное согласие на продажу вооружения и других материалов для югославской армии. А рассмотрев полученные вслед за тем от Поповича списки конкретных югославских потребностей, советская сторона 21 ноября не только известила его о том, что согласна начать поставки в соответствии со списками, но даже выразила готовность осуществлять всестороннее военное снабжение Югославии³³.

Принятие решения о том, чтобы снабдить югославов вооружением, произошло в условиях чрезвычайно серьезных событий, развернувшихся в октябре—ноябре 1940 г. как непосредственно на Балканах, так и в советско-германских отношениях.

В предыдущих главах уже шла речь о том, что как раз в это время началась новая волна не только политического, но и прямого военного натиска Германии и Италии в балкано-дунайском регионе: в октябре немецкие войска стали вводиться в Румынию, а Италия напала на Грецию; затем 20 ноября к Тройственному пакту присоединилась Венгрия, тремя днями позже Румыния, а одновременно Гитлер выдвинул требование, чтобы то же самое сделала Болгария. Эти действия, как тоже отмечалось выше, были встречены крайне негативно советским руководством. У Кремля была веская причина для серьезной обеспокоенности. Ведь несмотря на то, что еще в конце августа — сентябре он уже выражал германской стороне явное недовольство проведением Венского арбитража по Трансильвании без какого-либо советского участия, предоставлением Румынии немцами территориальных гарантий и попыткой Берлина решать проблемы Дуная без должного партнерства с СССР, тем не менее наступление «оси» и прежде всего «третьего рейха» на Балканах не только не ослабело, но, наоборот, резко усилилось, приняло еще большие масштабы и более острые формы. Причем такое наступление охватывало и ту часть региона, которая непосредственно прилегала к СССР и Черному морю (прежде всего Болгария и Румыния) и по поводу которой Москва достаточно ясно обозначала перед Берлином свои претензии как на сферу особых советских интересов.

Поэтому во время происходившей в конце октября — начале ноября подготовки к визиту Молотова в Берлин советское руководство, вырабатывая позицию на предстоявших там переговорах, решило сделать одним из центральных вопрос о наиболее интересовавшей его части Балкан и прилегающей зоны, включавшей и черноморские проливы. Соответствующая линия проводилась затем Молотовым уже непосредственно во время бесед с Гитлером и Риббентропом в германской столице 12—13 ноября³⁴.

Но взяв при подготовке и проведении берлинских переговоров курс на то, чтобы добиться от Германии согласия на преимущественную роль СССР в отношении Болгарии и на его обязательное весомое участие в решении проблем, связанных с Румынией, Венгрией и Турцией, советская сторона предпочла не только не выдвигать перед немцами каких-то претензий, но и вообще не обнаруживать перед ними сколько-нибудь существенной заинтересованности в отношении более отдаленной части Балкан — Югославии, непосредственно граничившей с «третьим рейхом» и Италией, и Греции, с которой итальянцы вели войну. В директивах, составленных 9 ноября 1940 г. и намечавших задачи предстоявшей поездки Молотова в Берлин, предусматривалось, что по поводу Югославии, равно как Греции, глава СНК и НКИД должен вести речь лишь о желании советского правительства «знать, что думает Ось предпринять». Именно так, причем почти мельком, Молотов и обозначил этот вопрос на самих берлинских переговорах³⁵. Тем самым как бы демонстрировалась лояльность СССР к тому, чтобы Германия и Италия обладали преимущественными позициями в югославских делах, но в то же время преследовалась цель по возможности выяснить дальнейшие планы обеих фашистских держав, касавшиеся Югославии.

Такая сдержанность, почти незаинтересованность, которую советская сторона предпочла проявить в связи с Югославией на переговорах в Берлине, однако, плохо сочеталась с упомянутым выше решением руководства СССР о военных поставках для югославской армии. А ведь оно было принято одновременно с начавшейся подготовкой к берлинским переговорам. После того как 17 октября в Москве было получено предложение Риббентропа о визите Молотова, последний 19 октября в беседе с Шуленбургом сказал о советском согласии на поездку, а 21 октября Шуленбургу было передано датированное тем же числом письмо Сталина Риббентропу, также содержавшее уведомление о санкционировании визита Молотова³⁶. Исходя из того чрезвычайно большого значения, которое сразу же стало придаваться Кремлем предстоявшим переговорам, можно полагать, что с указанного рубежа, 19—21 октября, в советских верхах и началась подготовка к визиту. Между тем через несколько дней после этого, 25 октября, как уже говорилось, генштаб РККА проинформировал югославского военного атташе о принципиальном согласии высшей советской инстанции на поставки югославам вооружения и других военных материалов.

Само по себе принятие решения о продаже оружия Югославии вряд ли было обусловлено возникшей в те дни перспективой проведения переговоров Молотова с нацистскими лидерами. Здесь, скорее, имело место простое совпадение во времени. Действительная причина такого решения заключалась, как видно, в том, что Кремль, весьма обеспокоенный нарастанием экспансии «оси» и прежде всего Германии в восточной части балкано-дунайского региона, в частности в зоне, которую советское руководство относило к сфере своих преимущественных интересов, решил воспользоваться югославской просьбой об оружии и путем его поставок способствовать, насколько возможно, созданию какого-то, хотя бы относительного, если не препятствия, то, по крайней мере, противодействия в западной и центральной части Балкан немецкому (и итальянскому) давлению. А одновременно тем самым усилить и свои политические возможности в этой зоне под боком у Германии и Италии.

Ввиду того, что пока еще не известны документы, в которых содержались бы конкретные калькуляции в советских верхах по этому поводу, трудно сказать, какие конкретно расчеты связывались там с вооружением югославской армии. Но очевидно, что позиция как будто бы почти отсутствия активного интереса к Югославии, занятая Молотовым на берлинских Переговорах в соответствии с тактикой, выработанной при подготовке переговоров и нашедшей отражение в директивах от 9 ноября, не отражала действительных советских намерений.

Данные намерения остались в силе и после завершения визита Молотова в Берлин. Об этом свидетельствует тот уже отмеченный выше факт, что 21 ноября, т. е. через шесть дней по возвращении председателя СНК и наркома иностранных дел в Москву, советская сторона подтвердила Поповичу согласие начать военные поставки, причем в соответствии с перечнями конкретных югославских потребностей, перед тем переданными военным атташе в наркомат обороны.

Этот шаг, предпринятый Москвой 21 ноября, приобрел особое значение в связи с теми осложнениями, которые накануне и сразу после берлинских переговоров Молотова проявились как среди руководителей югославского государства, так и в высших военных кругах Югославии. Речь шла о возникшей в тот момент у ряда югославских политических и военных деятелей серьезной неуверенности в возможности следовать проводившемуся до того курсу внешней политики на неприсоединение к «оси».

Что касалось сомнений в руководстве армии, то советское сообщение Поповичу последовало за происшедшим двумя неделями раньше смещением генерала Недича с поста югославского военного министра из-за того, что он в начале ноября предложил покончить с колеблющейся политикой Югославии и присоединиться к «оси», аргументируя это неготовностью югославской армии для противостояния фашистским державам.

Формально Недич в докладной записке от 1 ноября, предназначенной принцу-регенту Павлу и правительству, выступил не за присоединение к «оси», а за то, чтобы вместо проводившегося внешнеполитического лавирования сделать какой-нибудь определенный выбор, ибо возможности для лавирования, по мнению генерала, исчезли ввиду почти завершавшегося окружения Югославии германо-итальянским блоком в Европе: в него втягивались одна за другой соседние с Югославией страны, а сопротивлявшаяся Греция, как прогнозировалось в записке, будет в ближайшее время побеждена. В данной ситуации, считал Недич, оставаться дальше нейтральными югославы будут просто не в состоянии, им этого не позволят. А потому необходимо самим без промедления принять решение, которому подчинить всю дальнейшую политику: или присоединиться к Германии и Италии, пока они еще заинтересованы в этом, и в таком случае решительно прекратить «какие-либо отношения и кокетство с Англией», или, наоборот, сделать выбор в пользу Англии и принять практические меры, направленные против окружения Югославии германо-итальянским блоком. В записке говорилось, что при втором варианте нужно мобилизовать всю югославскую армию и идти на помощь Греции. Однако, предостерегал Недич, подобное развитие событий повлечет нападение Германии, Италии, Венгрии, Румынии и Болгарии на Югославию, а последняя, будучи не в состоянии противостоять такой объединенной силе, станет добычей напавших и будет ими расчленена. Возможность военной помощи Югославии со стороны Англии генерал даже не рассматривал, ибо в нее не верил, — он ограничился лишь упоминанием, что для Греции английская помощь «не может быть ни эффективной, ни спасительной». Зато в записке указывалось на возможность заключить «оборонительный союз с Россией», т. е. СССР. Но при этом югославский военный министр характеризовал такого партнера более чем отрицательно. Помимо многозначительного замечания, что на практике речь может идти о союзе с «Россией такой, какова она сегодня, с ее нынешней политикой, ее планами на будущее», Недич усиленно подчеркивал, что СССР находится «в стратегических клещах между Японией и Германией», а немецкие войска, сосредоточенные против Советского Союза от Балтийского до Черного моря, насчитывают 100 дивизий и нацелены «в сердце Украины и Белоруссии». По мнению генерала, германская армия и ее руководство по своим качествам превосходят советскую армию и ее командование. К тому же, писал он, Россия, «если бы и хотела нам помочь военным путем, находится далеко и отделена от Балкан». И хотя в записке не говорилось прямо, следует или нет обращаться к СССР за помощью, подобной характеристикой, в сущности, давался ответ — не следует. Отсюда вытекал и фактический вывод: выходом из положения является лишь присоединение к «оси». В этом случае, писал Недич, югославы получат по крайней мере две вещи: «во-первых, продлим себе жизнь, во-вторых, обуздаем требования алчных соседей», т. е. территориальные претензии со стороны Италии и вероятных балканских союзников Гитлера (Венгрии, Болгарии и, возможно, Румынии). Правда, что касалось второго, автор докладной записки предполагал, что некоторую часть югославской территории все же придется отдать, но потери не будут такими, как в случае, если бы Югославия была покорена силой. Югославское руководство отвергло позицию Недича, и он был отправлен в отставку³⁷.

На практике советское согласие на поставку оружия выступало как фактор поддержки проявившегося в тот момент нежелания югославов подчиниться фашистскому диктату. Белград, информированный о советской позиции своим военным атташе, реагировал с удовлетворением. 25 ноября начальник югославского генштаба генерал П. Косич направил Поповичу указание передать начальнику советского генерального штаба благодарность правительства Югославии. А еще перед тем, 23 ноября, новоназначенный военный министр Югославии генерал П. Пешич послал в Москву дополнительный список югославских военных потребностей, который Попович 25 ноября передал в наркомат обороны СССР. Дополнительный список, в отличие от предшествующих, включал прежде всего самолеты и бронетехнику³⁸.

Подтверждение советского согласия на военные поставки, последовавшее 21 ноября, было важным и в связи с тревогой в высшем государственном руководстве Югославии, которая была вызвана ставшими распространяться еще накануне визита Молотова в Берлин и особенно усилившимися после него слухами о том, что важнейший пункт берлинских переговоров — достижение согласия СССР на ведущую роль Германии в установлении «порядка» на Балканах. Слухи эти распространялись, в частности в Югославии, самими немцами и их агентурой³⁹. Утверждалось, будто советская сторона готова признать такую роль за нацистским «рейхом» в обмен на предоставление «осью» возможностей Москве к югу от границ СССР. Подобная пропагандистская кампания, инспирированная соответствующими германскими службами, представляла собой столь же обманный ход, как само сделанное Гитлером и Риббентропом на берлинских переговорах предложение Молотову о кооперировании Советского Союза с Тройственным пактом на основе того, что «ось» будет считать сферой советских интересов зону «центральноазиатского пространства», простирающегося от южных границ СССР к Индийскому океану. Предложение Молотову было призвано ввести советское руководство в заблуждение относительно подлинных планов Гитлера в отношении СССР, а заодно, если удастся, хотя бы отчасти отвлечь внимание Кремля от Балкан и Финляндии⁴⁰. А распространение слухов, будто советская сторона уже «сдала» Балканы немцам за обещанную ей перспективу в Азии, имело целью надавить на балканские страны, лидеры которых еще пытались лавировать, уклоняясь от того, чтобы подчиниться Германии и связать свои государства с «осью». Одним из главных объектов такой пропагандистской атаки было как раз руководство Югославии.

Сообщения о сговоре СССР с Германией по поводу предоставления немцам свободы действий на Балканах должны были уверить югославские правящие круги в тщетности их расчетов на использование Советского Союза в качестве одного из важных внешнеполитических факторов противодействия гегемонии «оси» в этом регионе, а тем самым и сохранения для Югославии возможностей продолжить политику лавирования и остаться вне орбиты Тройственного пакта. Неудивительно, что руководство Югославии, едва получив первые такого рода сообщения, тут же адресовалось со своей тревогой к советской стороне. Еще 11 ноября, накануне начавшихся на следующий день берлинских переговоров, к полпреду в Белграде Плотникову обратился довольно известный политик и бывший министр В. Янич, который от имени премьер-министра Цветковича передал, что тот очень беспокоится за судьбу Югославии в связи с поездкой Молотова в немецкую столицу. Янич прямо указал, что источником обеспокоенности Цветковича являются распространяемые из германских кругов сведения о том, что СССР согласен, якобы, предоставить Балканы целиком Германии⁴¹.

В последующие дни, уже после визита Молотова в Берлин, тревога в югославских верхах не только не ослабела, но и усилилась. С одной стороны, этому не могли не способствовать туманно-многозначительные формулировки официально опубликованного советско-германского коммюнике по итогам визита, которое почти целиком было составлено на основе проекта, предложенного советской стороной⁴². Стремясь, в соответствии с взятым им курсом, продемонстрировать сотрудничество СССР с Германией, Сталин вписал в советский проект, что берлинский обмен мнениями «протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию»⁴³. Но данная формулировка, будучи включенной в опубликованный текст коммюнике, в котором больше ничего не говорилось ни об обсуждавшихся вопросах, ни о достигнутых результатах, лишь помогала, как уже отмечалось выше (см. гл. V), нацистским усилиям по дезинформации о переговорах, и в частности могла восприниматься как якобы подтверждение озаботивших Белград сведений о советском согласии с ведущей ролью Германии на Балканах. С другой стороны, усиление беспокойства в югославском руководстве было вызвано встречей болгарского царя Бориса III и министра иностранных дел И. Попова с Гитлером 18 ноября, во время которой фюрер поставил вопрос о присоединении Болгарии к Тройственному пакту⁴⁴, и присоединением к последнему Венгрии, что случилось 20 ноября. В телеграмме, посланной Плотниковым в Москву 21 ноября, тревога, возникшая в Белграде ввиду этих событий, довольно ясно связывалась до известной степени с тем, что они произошли «вслед за отъездом Молотова из Берлина» и могут интерпретироваться в духе распространяемых немцами слухов, согласно которым «СССР предоставил Германии право наводить "порядок" на Балканах, взамен чего СССР получил компенсацию на Востоке» (полпред, однако, указывал, что часть югославских политиков не верит в такую связь)⁴⁵.

В этих условиях данное 21 ноября в Москве югославскому военному атташе подтверждение готовности советской стороны начать поставки для югославской армии оказывалось одновременно и важным для Белграда свидетельством того, что СССР отнюдь не отступается от Балкан и не поддерживает наступление Берлина в балкано-дунайском регионе. Два дня спустя о своем отрицательном отношении к экспансии «оси» в этом регионе советская сторона дала знать и публично — в виде сообщения ТАСС, в котором говорилось, что версия, будто присоединение Венгрии к Тройственному пакту произошло при сотрудничестве и полном одобрении Советского Союза, «ни в какой мере не соответствует действительности»⁴⁶.

Ободренное такой позицией СССР, правительство Югославии, будучи встревожено возможной перспективой присоединения Болгарии к Тройственному пакту и опасаясь болгарских претензий на югославскую Македонию, посчитало целесообразным прибегнуть к зондажу по этим вопросам в Москве. 25 ноября Гаврилович передал Вышинскому просьбу Белграда, чтобы советское правительство помогло выяснить позицию Болгарии⁴⁷. Югославский расчет строился, очевидно, на том, что уже само проявление перед болгарами со стороны СССР заинтересованности по поводу болгарских планов в отношении Югославии может оказать в этом смысле сдерживающее влияние на Софию.

Продолжив таким образом свою прежнюю линию на использование советского фактора в качестве одной из существенных карт в политике лавирования перед лицом опасности, исходившей от «оси», югославское руководство пыталось и дальше вести сложную дипломатическую игру прежде всего с Германией и Италией, а также с соседними балкано-дунайскими государствами. Эта игра приобретала все более трудный и напряженный характер в обстановке, когда вследствие агрессии Италии против Греции, присоединения к Тройственному пакту Венгрии и Румынии и перспективы того, что за ними под нажимом Германии последует Болгария, на югославских границах непосредственно заполыхала война и началось стягивание грозившего в любой момент замкнуться обруча фашистского блока. В складывавшейся ситуации Белград, как и раньше, стремился прибегнуть к уже не раз опробованной тактике использования противоречий между Берлином и Римом с одновременным заверением каждого из них в своей лояльности. Этот прием был вновь пущен в ход, в частности, как только 28 октября Италия напала на Грецию и в югославских верхах возникла серьезная тревога по поводу того, не заденет ли начавшаяся война Югославию.

Тревога касалась и вообще возможного возникновения прямой военной угрозы для страны, и такой конкретной проблемы, как безопасность обширной югославской свободной зоны в Салоникском порту, обеспечивавшей фактический выход Югославии в Эгейское море и потому имевшей очень большое как стратегическое, так и экономическое значение⁴⁸. В Белграде были весьма серьезно озабочены перспективой ее потери в случае возможного поражения Греции и захвата Салоник Италией. В итоге в первых числах ноября по различным каналам последовали югославские обращения к Германии, информировавшие ее, что Югославия никак не может допустить, чтобы Салоники оказались в руках итальянцев, и в крайнем случае готова противодействовать даже военным путем. Обращения предпринимались с расчетом как на то, что немцы ознакомят своего итальянского союзника с решительной позицией югославов, так и на то, что Германия, недовольная самостоятельным решением Муссолини о нападении на Грецию вопреки советам Берлина подождать с такой акцией и заинтересованная в приближении Югославии к Тройственному пакту, возьмет при этом линию благожелательного отношения к югославским интересам в Салониках. Югославские зондажи немецкой позиции сопровождались некоторыми неофициальными намеками, что в случае поражения Греции Белград мог бы за передачу Салоник Югославии заплатить большую политическую цену вплоть до эвентуального перехода от нейтралитета к вступлению в антибританский лагерь⁴⁹.

Однако в те же дни югославская тревога по поводу Салоник пошла несколько на убыль, ибо итальянские войска были отброшены из Греции в Албанию, вошедшая туда греческая армия успешно вела действия против агрессора и стало ясно, что война принимает затяжной характер. Вместе с тем 5—6 ноября последовали бомбардировки итальянскими самолетами югославского города Битоль (Битола), расположенного вблизи стыка границ Югославии, Греции и Албании. В результате этого югославское руководство, с одной стороны, приняло меры, призванные способствовать повышению обороноспособности страны (в их числе был частичный призыв резервистов и окончательное решение об уже упомянутой выше смене военного министра Недича)⁵⁰, а с другой стороны, по неофициальным каналам предложило правительству Италии начать переговоры о взаимном сближении двух стран. В обстановке итальянских неудач в начатой войне с Грецией Муссолини счел целесообразным не обострять отношений с Югославией, а, наоборот, попытаться втянуть ее в орбиту своей политики. Соответственно, югославам было предложено заключить союз с Италией. Но так далеко Белград, рассматривавший переговоры с Римом лишь как часть политики лавирования, идти не хотел, тем более что итальянская сторона не предлагала взамен ничего ощутимого⁵¹.

Между тем Берлин, серьезно озабоченный ситуацией, возникшей ввиду неудач итальянской армии в войне против Греции, решил воспользоваться югославскими зондажами германской позиции и добиться от Белграда сотрудничества с «осью». Гитлер считал, что без содействия со стороны Югославии, занимавшей ключевое стратегическое положение по отношению к Албании и Греции, победа над греками более чем труднодостижима. В частности, он внушал это министру иностранных дел Италии Г. Чиано на встрече с ним 18 ноября, в ходе которой высказал мнение, что для получения согласия Югославии на сотрудничество нужно предложить ей гарантию ее территориальной целостности и обещать, что ей будут при поражении Греции переданы Салоники. Чтобы легче склонить Рим к подобной комбинации, фюрер сказал итальянскому собеседнику, что в случае принятия такого решения можно было бы добиться от югославов демилитаризации их адриатического побережья. Два дня спустя, на новой встрече с Гитлером, Чиано сообщил о согласии Муссолини с этим планом. Результатом явилась состоявшаяся по приглашению немцев тайная встреча югославского министра иностранных дел Цинцар-Марковича с Гитлером 29 ноября. На ней нацистский вождь изложил упомянутые выше предложения, сказав, что гарантами соблюдения этих условий выступят Германия с Италией вместе. Он подчеркивал, что наступил момент, когда Югославия должна покончить с занимаемой ею неопределенной позицией и занять место рядом с Германией и Италией. Но вместе с тем Гитлер утверждал, что от Белграда не будут требовать участия в войне, и говорил о сотрудничестве югославской стороны с «осью», не ставя прямо вопроса о присоединении к Тройственному пакту. Вместо этого им была упомянута возможность заключения Югославией пакта о ненападении с Германией и Италией. Именно за такую формулу и ухватились в Белграде, надеясь таким образом избежать непосредственного присоединения к Тройственному пакту. По возвращении Цинцар-Марковича со встречи с Гитлером югославское руководство решило предложить Германии, чтобы та присоединилась к итало-югославскому договору 1937 г., которым предусматривались взаимное ненападение, уважение границ и дружественные отношения⁵².

Вся эта дипломатическая игра с Германией и Италией сочеталась с попытками принца-регента Павла и правительства хоть в какой-то мере укрепить югославские позиции в отношениях с теми соседними малыми государствами, которые либо уже примкнули к Тройственному пакту, либо, как ожидалось, могли примкнуть к нему в ближайшее время и от которых было более чем вероятным ожидать попыток отторгнуть от Югославии сопредельную часть ее территории. Наибольшая опасность территориальных претензий грозила со стороны Венгрии и Болгарии. Поэтому в югославских верхах еще поздней весной 1940 г. стали предприниматься усилия, призванные урегулировать отношения с Венгрией. Соответственно, в Белграде сразу же положительно откликнулись на последовавшее в конце ноября предложение Будапешта заключить договор о дружбе между двумя странами. Судя по имеющимся исследованиям и документальным материалам, венгерская инициатива явилась следствием сложного переплетения разных факторов. С одной стороны, она была стимулирована немцами, предполагавшими таким образом усилить связь Югославии с Тройственным пактом и подготовить путь к ее вступлению в него. С другой стороны, часть венгерских правящих кругов надеялась использовать сближение с Югославией для некоторого усиления позиций Венгрии как в отношениях с Румынией, так и, возможно, до какой-то степени с Германией. В Белграде же стремились не только улучшить отношения с Венгрией и тем самым, быть может, смягчить ее позицию в территориальном вопросе и затруднить эвентуальное использование ее Берлином против Югославии, но и представить договор перед Гитлером как доказательство тесной связи с государствами Тройственного пакта, избегая в то же время присоединения к последнему⁵³.

Явившись результатом всех этих противоречивых тайных хитросплетений, договор «о вечной дружбе» между Югославией и Венгрией, подписанный в Белграде 12 декабря 1940 г., вызвал и весьма противоречивые оценки у сторонних наблюдателей. Общественное мнение в самой Югославии и вне ее было большей частью склонно воспринимать его как свидетельство того, что югославское руководство уступает давлению Германии и привязывает страну к Тройственному пакту. Югославская дипломатия в контактах как с Англией и США, так и с СССР стремилась опровергнуть такую трактовку. В частности, Гаврилович, информировавший Вышинского еще 10 декабря о предстоявшем подписании югославо-венгерского договора, подчеркивал, что, как записал Вышинский, этот договор «ни в какой связи, ни в прямой, ни в косвенной, не состоит с пактом трех держав»⁵⁴. Но полпредство СССР в Белграде в своих сообщениях и оценках, посылавшихся в Москву, рисовало договор с венграми исключительно как уступку Берлину со стороны Югославии и даже доказательство ее «частичного вползания в систему стран "оси"»⁵⁵.

Достаточно односторонними были также исходившие от советского полпредства в Белграде оценки, связанные с проблемой отношений Югославии с другой соседней страной, откуда грозила опасность территориальных претензий, — Болгарией. В частности, такая односторонность проявилась при характеристике полпредством пристального внимания югославов к уже изложенной в предшествовавших главах советской инициативе по поводу Болгарии, предпринятой во второй половине ноября, после возвращения Молотова из Берлина. Напомним, что речь шла о советских предложениях болгарской стороне, чтобы та заключила с СССР договор о взаимной помощи в обмен на поддержку Советским Союзом территориальных претензий Болгарии к ее соседям (об этих предложениях см. в гл. V и VIII). Сообщая в Москву 7 декабря, как реагировали в Югославии на посещение Софии генеральным секретарем НКИД СССР А.А. Соболевым, который передавал болгарской стороне указанные предложения, Плотников делал акцент лишь на том, что визит Соболева «усилил наши позиции в общественных и правительственных кругах», расценивших его «как серьезное выступление СССР на Балканах в пользу мира и против германской агрессии». При этом Плотников ссылался на «довольно широко» распространенное, по его словам, «мнение, что в случае дальнейшей неопределенной позиции Югославии СССР махнет на нее рукой, сосредоточив внимание на Болгарии». Он подчеркивал, что «об этом поговаривают и в окружении Павла»⁵⁶. Но полпред ни словом не упомянул ни о том, что именно имели в виду в югославских верхах, говоря о перспективе того, как бы Москва не сосредоточила внимание на Болгарии, махнув рукой на Югославию, ни о том, почему подобная перспектива вызывала обеспокоенность в руководящих сферах в Белграде.

Между тем дело заключалось в опасениях югославских верхов, что Кремль, поставив в своей балканской политике на Болгарию, которая была особенно важна для советских целей в восточной, причерноморской части Балкан и в черноморских проливах, может поддержать болгарские территориальные претензии к Югославии, заинтересованность СССР в которой оказывалась куда меньшей в тогдашних условиях. Характерно, что почти одновременно с приведенной выше оценкой югославской реакции на визит Соболева в Софию, данной Плотниковым, Гаврилович в беседе с Вышинским 10 декабря осторожно, в самых общих выражениях, нарочито избегая какой бы то ни было конкретизации, пытался предостеречь советскую сторону относительно «сомнительной позиции Болгарии». Как зафиксировано Вышинским, югославский посланник говорил «о том, что в настоящих условиях в балканской политике возможны различные ошибки», и, упомянув о посещении Софии Соболевым, выразил «искреннее пожелание, чтобы в отношении Болгарии СССР избежал опасности какой-либо ошибки»⁵⁷. Попытка советского флирта с Болгарией представала для югославского руководства как фактор, который с точки зрения опасности территориальных потерь, заботившей Белград, только усиливал такую опасность: если раньше боязнь утраты югославской части Македонии связывалась лишь с вероятной поддержкой болгарских претензий Германией, то теперь — возможно, и Советским Союзом. Но эта сторона проблемы никак не отражалась в тех оценках, которые содержались в упомянутой телеграмме Плотникова в Москву 7 декабря.

Впрочем, к тому времени, когда Плотников послал указанную телеграмму, а Гаврилович в беседе с Вышинским пытался бросить тень сомнения на целесообразность советской ориентации на Болгарию, все это уже потеряло свою актуальность. Ибо, как отмечалось в предыдущих главах, болгарское правительство почти сразу отвергло советские предложения. Видимо, ни Плотников, ни тем более югославская сторона еще не знали, что замыслы Кремля в отношении Болгарии уже потерпели полное фиаско.

Но независимо от этого вопрос о советской политике на Балканах и прежде всего по отношению к Югославии продолжал оставаться одним из важнейших для Белграда. Тем более, что обстановка в балкано-дунайском регионе становилась все опаснее, а перспектива дальнейшего усиления угрозы со стороны «оси» и в первую очередь Германии — все ощутимее.

Конец 1940 г., после возвращения Цинцар-Марковича с упомянутой выше тайной встречи с Гитлером 29 ноября, прошел для руководства Югославии в большом напряжении. Берлин и Рим, используя югославские заверения в готовности к сотрудничеству, требовали разрешить переброску через Югославию в Албанию 1000 грузовиков, которые Германия решила поставить для итальянских войск на итало-греческом фронте. 7 декабря Белграду пришлось дать прямой ответ, что он не может пойти на такой шаг. Но пытаясь вместе с тем продолжить тактику лавирования в отношении «оси», югославское правительство в тот же день направило правительству Германии письменное заявление, в котором всячески заверяло в своем стремлении к дружбе с «третьим рейхом» и Италией и, в соответствии с югославским замыслом, выработанным, как уже говорилось, по итогам поездки Цинцар-Марковича к Гитлеру, официально предложило начать переговоры о заключении пакта о ненападении с Германией и Италией на базе югославо-итальянского договора 1937 г.⁵⁸ Однако югославов ожидал холодный душ. 22 декабря Берлин ответил, что заключение такого пакта о ненападении не означало бы удовлетворения тех условий, которые необходимы для упрочения отношений Югославии с державами «оси», имевшегося в виду Гитлером и Риббентропом при переговорах с Цинцар-Марковичем. В германском ответе подчеркивалось, что если ограничиться пактом о ненападении, то все равно остался бы открытым важный вопрос о вступлении Югославии в Тройственный пакт⁵⁹. Нацистский фюрер явно делал еще один шаг в давлении на Югославию, открыто обозначая свое главное требование. Перед лицом столь неблагоприятной для Белграда позиции Берлина министр иностранных дел Югославии пытался в беседе с немецким посланником В. Гереном аргументировать югославское предложение тем, что идея пакта о ненападении была высказана ему, Цинцар-Марковичу, при встрече самим Гитлером, а затем повторена Риббентропом. Из этого, объяснял Цинцар-Маркович, он и сделал тогда вывод, что вопрос о присоединении Югославии к Тройственному пакту тем самым отодвигается⁶⁰. Но было, конечно, очевидно, что подобная аргументация в лучшем случае могла быть использована лишь как некое формальное оправдание перед немцами югославского предложения от 7 декабря, а повлиять на германские требования в сторону их смягчения она была абсолютно не в состоянии.

В складывавшейся ситуации значение СССР как фактора во внешнеполитических калькуляциях югославских верхов, естественно, возрастало. И как видно из документальных материалов, ставших известными в последнее время, принц-регент Павел в середине декабря, еще до получения изложенного выше германского ответа от 22 декабря, решил секретно отправить в Москву «со специальным поручением» отставного полковника Б. Симича. Об этом со ссылкой на «сведения, исходящие от секретариата дворцовой канцелярии», сообщил в телеграмме, посланной 17 декабря в НКИД СССР, Плотников⁶¹.

В телеграмме не уточнялось, получены ли такие сведения непосредственно от югославских властей по официальным каналам или полпредству удалось узнать о подобном решении, пользуясь собственными источниками информации. Но сам характер сообщения, отправленного Плотниковым в Москву, свидетельствует скорее о том, что эти данные поступили в полпредство не по официальной линии, а были добыты негласным путем: в телеграмме они излагались вместе с другой информацией, полученной именно вторым способом, и не содержалось даже намека на какие-либо обращения соответствующих югославских инстанций в полпредство по поводу организации поездки Симича в СССР. Ничего не сообщалось полпредом ни о возможном времени поездки, ни о том, с кем посланцу принца-регента поручалось встретиться в Москве, ни, самое главное, о содержании «специального поручения».

Симич не раз упоминался в исторической литературе, но, как правило, в качестве участника тайных советско-югославских переговоров, состоявшихся значительно позже, вслед за переворотом в Югославии 27 марта 1941 г., в результате которого регенты во главе с Павлом и правительство Цветковича были отстранены от власти. Об этих переговорах, приведших к заключению договора о дружбе и ненападении между двумя странами от 5 апреля 1941 г. (Симич был одним из подписавших его с югославской стороны), речь еще впереди. Пока же отметим, что и в связи с мартовско—апрельскими событиями сведения о Симиче и его роли, фигурировавшие в литературе, были не только более чем скупыми, но и довольно неопределенными. Сообщалось в самом общем плане, без какой-то конкретизации, что Симич, бывший участник конспиративной национально-радикальной сербской организации «Объединение или смерть» («Черная рука»), которая действовала накануне и во время первой мировой войны, в свое время осужденный за деятельность в этой организации и уволенный из армии, в начале 1940-х годов был связан с патриотически и славянофильски ориентированными кругами сербских политиков и военных. В югославской историографии констатировалось, что его личность остается довольно загадочной из-за отсутствия необходимых источников, но что он оказал влияние на развитие событий во время переворота 27 марта 1941 г., хотя и трудно выяснить его реальную роль⁶². Во всяком случае является фактом, что он пользовался авторитетом и доверием у руководителей переворота, на чем мы еще остановимся ниже. В то же время в историографии упоминалось о том, что Симич был связан с М. Голубичем, бывшим участником сараевского покушения 1914 г., а позже членом КПЮ, которого в югославской исторической литературе и публицистике принято считать резидентом советской военной разведки, руководившим агентурной сетью в Югославии⁶³. Приведенные выше констатации югославской историографии фиксировались в некоторых работах российских историков, затрагивавших данную тему⁶⁴, но при этом отмечалось, что утверждения как о Голубиче, так и о какой-то причастности Симича к его деятельности разведчика не подкреплялись документами, а базировались на устной традиции, на некоторых мемуарных упоминаниях, однако никогда не ставились под сомнение. Следует также заметить, что указанные выше утверждения по поводу Симича и Голубича нередко обрастали массой очевидных вымыслов, особенно в публицистике, где авторы «шпионских историй» давали волю фантазии и фабрикации сенсаций⁶⁵. Но в основном это касалось Голубича, а фигура Симича оставалась в тени.

Что же касалось «специального поручения», с которым Симича, как теперь выясняется, в середине декабря 1940 г. решил послать в Москву принц-регент Павел, то об этом почти или вовсе не было известно. Характерно, что в своем двухтомном труде о крахе Югославии в 1941 г., который был опубликован в 1980-е годы, видный югославский историк В. Терзич, стремившийся мобилизовать весь имевшийся к тому времени фактический материал как из доступных источников, так и из литературы, говоря о событиях зимы 1940/41 г., смог лишь необычайно кратко упомянуть о прибытии в столицу СССР неофициальной по форме югославской миссии во главе с Симичем, встречавшимся «с ведущими советскими личностями»⁶⁶. Ничего более конкретного Терзич привести был не в состоянии: в книге отсутствовали какие-либо данные о том, кто и с какой целью послал Симича; из кого состояла миссия, которую он, как утверждалось, возглавлял; с кем именно он встречался с советской стороны; какие вопросы обсуждал; какими полномочиями был наделен; каковы были результаты его переговоров. Оставалось неизвестным даже то, когда он прибыл в Москву и в течение какого времени здесь находился. Последнее не могли прояснить и приведенные известным британским историком Л. Вудвардом сведения, сообщенные 11 марта 1941 г. в Лондон посланником Англии в Белграде Р. Кэмпбеллом: тот телеграфировал, что югославское правительство тайно отправило в Москву своего специального посланца «несколькими неделями раньше». Ясно, что речь шла о Симиче, хотя в самом сообщении Кэмпбелла имя посланного в Москву не называлось, а Вудвард не дал к этому никаких пояснений⁶⁷. Но какой конкретно срок имелся в виду под несколькими неделями, оставалось только гадать.

Документы, ставшие известными в последние годы, содержат более определенные, хотя и не абсолютно точные, сведения о времени приезда Симича в Москву и его пребывания здесь. В двух вариантах рукописных воспоминаний югославского военного атташе Поповича, хранящихся в архиве, говорится, что Симич появился в советской столице в январе 1941 г. Но относительно того, когда он отсюда уехал, между этими двумя вариантами имеется разнобой: согласно одному из них, Симич отбыл на родину в конце февраля, согласно же другому, отъезд состоялся в конце марта, сразу после того, как стало известно, что 25 марта Югославия присоединилась к Тройственному пакту⁶⁸. Между тем из телеграммы, отправленной 1 марта в НКИД СССР советским временным поверенным в делах в Югославии В.З. Лебедевым (он замещал уехавшего в Москву Плотникова), и из телеграмм, которыми обменялись 14—15 марта югославский посланник в СССР Гаврилович и министр иностранных дел Цинцар-Маркович, видно, что по крайней мере в конце февраля и первой половине марта Симич оставался в Москве⁶⁹.

Ни в одном из названных документов нет и речи о какой-либо миссии, которую бы возглавлял Симич, всюду фигурирует только он сам. Но при этом ничего не говорится ни о том, ради каких именно переговоров он приехал, ни о том, что он практически делал в Москве и с кем конкретно встречался. В своих упомянутых выше воспоминаниях Попович, как видно, вообще ничего не знавший о цели приезда Симича, писал об утверждениях последнего, что тот «имеет прочные связи в высших военных кругах Советской России». Попович считал это абсурдной выдумкой и характеризовал Симича, а также впрочем, и посланника Гавриловича, как интригана и лжеца⁷⁰.

То, что Симич имел довольно серьезные связи с советской стороной, не было, однако, его собственной выдумкой, как полагал Попович, а соответствовало действительности. Забегая вперед, отметим тот факт, что, когда после переворота, происшедшего 27 марта, началась подготовка переговоров о заключении договора между СССР и Югославией, Молотов в телеграмме Лебедеву 31 марта специально указал на желательность включения Симича в состав югославской делегации⁷¹. Обращает на себя внимание и другое: когда таким образом в начале апреля 1941 г. Симич вновь оказался в Москве, то, помимо переговоров о заключении договора, происходивших между делегацией, членом которой он являлся, и Наркоминделом, он отдельно встречался и обсуждал вопросы, касавшиеся договора, советско-югославских отношений и политики Югославии, с заместителем начальника советского генштаба, начальником разведывательного управления генерал-лейтенантом Ф.И. Голиковым⁷². Это позволяет думать, что версия, согласно которой Симич и прежде был связан с советской военной разведкой, имеет, возможно, под собой основание.

Если в самом деле было так, то принятое в середине декабря 1940 г. решение принца-регента Павла послать Симича в Москву предстает как органическая часть той же тактики, которой пользовалось тогда югославское руководство в своей политике лавирования по отношению к Германии и Италии. Зондажи и тайные переговоры в Берлине и Риме, периодически предпринимавшиеся Павлом и правительством Цветковича с ноября 1940 г., после нападения Италии на Грецию, и продолжившиеся в начале 1941 г., в значительной степени осуществлялись через неофициальных эмиссаров из числа югославов, известных тесными связями с германскими либо, соответственно, итальянскими властями и в той или иной мере являвшихся в Югославии доверенными лицами, а то и фактическими агентами этих властей. Вместе с тем у названных лиц, принадлежавших к белградской элите, имелись достаточно тесные контакты с югославскими дворцовыми и правительственными кругами, доверительные поручения которых они охотно выполняли, тем более, что нередко были заинтересованы в упрочении отношений Югославии с Германией или Италией. Через них югославская сторона, используя их связи с Берлином либо Римом, старалась выяснить позиции немцев и итальянцев по вопросам, важным для Белграда, прощупывала возможность достижения тех или иных договоренностей, запускала разного рода пробные шары, подбрасывала сведения, рассчитанные на желательный югославскому руководству эффект, неофициально передавала предложения, договаривалась о тайных встречах высокопоставленных официальных представителей⁷³. Похоже, по той же схеме для неофициальных контактов с Москвой выбор остановился на Симиче: он считался человеком, связанным с советской стороной, но не являлся коммунистом, а принадлежал к сербско-патриотическому кругу политиков и военных, радикально настроенных против «оси», и был сам заинтересован в том, чтобы Югославия получила от СССР максимально возможную поддержку, которая позволила бы противостоять давлению Германии и Италии.

Пока остается только гадать, с какими конкретно поручениями югославское руководство решило послать Симича в Москву. Но если исходить из того, как оно использовало подобного рода неофициальные контакты с Берлином и Римом, то наиболее вероятно, что с его помощью хотели прежде всего с большей достоверностью, чем по официальным дипломатическим каналам, прозондировать, на какую реально поддержку СССР можно рассчитывать, в том числе на самый крайний случай. Заодно, быть может, рассчитывали через Симича подтолкнуть советскую сторону на какие-то шаги, желательные Белграду, решить с ней те или иные практические вопросы, в тот момент особенно существенные для югославов.

К тому времени, когда Симич приехал в Москву, какая-либо реальная поддержка Советским Союзом Югославии, по сути, вообще отсутствовала. Единственная конкретная помощь, об оказании которой была достигнута договоренность, — продажа вооружения и других материалов для югославской армии — так и не была начата. Несмотря на подтверждение готовности к осуществлению этих поставок, данное, как уже говорилось, советской стороной в конце ноября 1940 г., и, соответственно, представление военным атташе Поповичем в наркомат обороны дополнительного списка того, что хотели получить югославы, дальше ничего не было реализовано ни по предшествовавшим, ни по дополнительному спискам.

Из переписки Поповича с военным министерством Югославии и наркоматом обороны СССР, его воспоминаний, а также некоторых документов Гавриловича видно, что все дело застопорила советская сторона. Причиной, как можно понять, послужило все то же советское стремление совместить несовместимое: оказать поддержку Югославии вооружением против держав «оси» и вместе с тем не нанести ущерба отношениям между СССР и Германией. Боясь, как бы Берлин не узнал о военных поставках из Советского Союза для югославской армии, советская сторона не только поставила условием, чтобы все переговоры велись исключительно между военными властями двух стран (очевидно, Москва не доверяла югославской дипломатической службе), но и потребовала такой транспортировки грузов, которая обеспечила бы тайну поставок. В связи с этим советские представители отвергли возможность транспортировки через Болгарию, а также перегон поставляемых военных самолетов по воздуху и заявили о необходимости того, чтобы югославы перевозили все прямо из какого-нибудь советского порта своими собственными судами. Белград из-за недостаточного количества имевшихся у него соответствующих судов предлагал, чтобы грузы доставлялись советскими судами в югославские порты на Дунае или в югославскую свободную зону в Салониках, но в итоге согласился на условия, поставленные Москвой. Однако последняя так и не называла югославам, несмотря на их запросы, ни советского порта, откуда надо забрать грузы, ни сроков начала перевозок. В ответ на югославские запросы советская сторона, ссылаясь на необходимость строгой секретности, заявляла, что сообщит о сроках и месте погрузки лишь в последний момент. Ни в декабре 1940 г., ни в январе 1941 г. дело с места не сдвинулось⁷⁴.

Югославские власти, судя по обращениям военного министра и начальника генштаба, адресованным в Москву Поповичу, были озабочены подобным положением. Согласно последующим утверждениям тогдашнего премьер-министра Цветковича, он в январе 1941 г., когда полпред СССР Плотников поехал в Москву, просил последнего содействовать тому, чтобы военные поставки, наконец, стали осуществляться. Плотников обещал предпринять соответствующие усилия⁷⁵. Возможно, сведения, сообщенные полпредом в Москве, послужили причиной (или одной из причин) того, что 4 февраля наркомат обороны СССР, наконец, дал как будто более определенный ответ югославскому военному атташе по поводу поставок. Поповичу сказали, что дело замедлилось потому, что советские власти расценили как удаление Югославии от СССР подписание ею «пакта с Венгрией и торгового договора с Германией»⁷⁶. Под «торговым договором» имелся, очевидно, в виду так называемый доверительный протокол XII заседания югославо-германского хозяйственного комитета от 19 октября. Устанавливая чрезвычайно большие обязательства Белграда относительно вывоза в Германию продовольствия и сырья, он представлял собой новый крупный шаг в привязывании Югославии к немецкой экономике и оценивался, например, британской печатью как инструмент монопольного контроля Берлина над югославским экспортом⁷⁷.

Кратко упоминая о советском ответе югославскому военному атташе от 4 февраля 1941 г., некоторые исследователи, в частности В. Терзич, были склонны считать содержавшееся там объяснение истинной причиной задержки военных поставок из СССР в Югославию⁷⁸. Документы, однако, заставляют думать, что дело обстояло сложнее.

Давая Поповичу 4 февраля подобное объяснение, наркомат обороны СССР в то же время запросил его, в состоянии ли югославы собственными транспортными средствами забрать все грузы, о которых шла речь, из Одессы и в полной тайне перебросить к себе в страну⁷⁹. Такой оборот дела должен был, казалось, означать, что к моменту беседы с Поповичем советская сторона уже изменила позицию, вызванную упомянутыми выше соглашениями Югославии с Венгрией и Германией, и решила все-таки осуществить намеченные раньше военные поставки. Югославский военный министр Пешич, которому военный атташе в тот же день, 4 февраля, послал из Москвы телеграмму о происшедшем, 6 февраля известил Поповича о готовности Белграда секретно перебросить на своих судах весь материал из Одессы морским путем и просил, чтобы наркомат обороны СССР сообщил дату, когда в Одессе можно забрать грузы⁸⁰. Однако такого ответа от советских властей югославы так и не дождались. Никакие поставки начаты не были ни в феврале, ни в марте 1941 г.

Остается неясным, было ли заявление, сделанное Поповичу в наркомате обороны 4 февраля, просто тактическим ходом, призванным лишь сохранить возможность поставок в качестве приманки для Белграда, оставить у югославов надежду на советскую поддержку, тем самым поощряя их к противодействию Германии и к какой-то ориентации на СССР, или же Москва действительно склонилась в тот момент к решению передать Югославии вооружение, но потом опять передумала. Однако в любом случае едва ли приходится сомневаться в том, что в основе советской позиции продолжало лежать соображение, постоянно высказывавшееся прежде и повторенное 4 февраля 1941 г.: переброска вооружения, боевой техники и других военных материалов в Югославию должна быть строго тайной. А стало быть, главным оставалась боязнь нанести ущерб отношениям СССР с Германией. Отсюда — непрерывные советские колебания по поводу вооружения для Югославии. Тем более, что еще раньше, в конце осени 1940 г., когда советская сторона получила списки с югославскими потребностями и решала вопрос об их удовлетворении, державы «оси» добыли сведения о том, что Белград просит у Москвы оружие. Об их осведомленности стало известно тогда же югославам, в том числе Гавриловичу и Поповичу⁸¹. И едва ли советские власти остались неинформированными об этом. А подозрения Москвы по поводу югославского лавирования и уступок немцам, возраставшие на рубеже 1940—1941 гг., в том числе в связи с упомянутыми выше соглашениями Югославии с Венгрией и Германией, лишь еще больше склоняли советское руководство к тому, чтобы воздержаться от обещанных военных поставок Белграду.

Между тем отсутствие таких поставок, а тем самым и вообще какой-либо реальной поддержки со стороны СССР лишь ослабляло позицию Югославии перед лицом германского давления и в сущности оказывалось одним из факторов, подталкивавших ее правящие круги, поле внешнеполитического маневрирования которых все время сужалось, к дальнейшим уступкам фашистскому блоку как раз в момент, когда в феврале—марте 1941 г. давление Берлина резко возросло и достигло критической отметки.

После того как предпринятые в конце 1940 г. югославские попытки заключить пакт о ненападении с Германией и Италией, а тем самым избежать присоединения к Тройственному пакту провалились и Берлин в упомянутом выше ответе Белграду от 22 декабря заявил, что без вступления Югославии в Тройственный пакт не обойтись, югославское руководство в январе 1941 г. вновь попробовало прибегнуть к тактике лавирования в отношениях с «осью» и прежде всего с Германией, предложив дальнейшие переговоры. Однако на сей раз никакого пространства для маневра не оказалось. На состоявшихся 14 февраля переговорах с премьером Цветковичем и министром иностранных дел Югославии Цинцар-Марковичем сначала министр иностранных дел Германии Риббентроп, а затем сам Гитлер потребовали скорейшего присоединения Югославии к Тройственному пакту. Это было продолжением начатого осенью 1940 г. германского наступления в балкано-дунайском регионе, уже успешно опробованного в Венгрии и Румынии. Теперь наступила очередь Болгарии и Югославии. Вслед за переговорами 14 февраля фюрер и его дипломаты стали усиленно добиваться от Белграда выполнения их требования. В обстановке неизмеримо выросшей угрозы фашистского нападения, особенно после того, как 1 марта к Тройственному пакту присоединилась Болгария, югославское руководство, которому 4 марта на встрече Гитлера с принцем-регентом Павлом был предъявлен по сути, ультиматум, лишилось дальнейших возможностей для лавирования. И вслед за возвращением Павла с упомянутой встречи с Гитлером Белград принял в принципе решение уступить германскому диктату, пытаясь лишь выторговать некоторые послабления, касавшиеся условий участия в Тройственном пакте. В историографии и мемуаристике многократно освещался вопрос о том, почему сопротивление Берлину было сочтено югославской правящей верхушкой в сложившихся условиях не имеющим перспективы. Югославская армия, по оценке военного министра Пешича и начальника генштаба Косича, была не в состоянии долго сопротивляться в случае германского нападения. А что касалось внешней помощи, то Белград пришел к выводу, что на нее вряд ли можно надеяться. Британия и США, всячески склонявшие Павла и Цветковича к отказу от присоединения к Тройственному пакту, не были, однако, готовы подкрепить это немедленной и эффективной военной поддержкой. На действенную помощь Советского Союза было тем более трудно рассчитывать⁸².

Еще при подготовке упомянутых выше переговоров Цветковича и Цинцар-Марковича с Гитлером и Риббентропом, состоявшихся 14 февраля, Белград поручил 3 февраля Гавриловичу выяснить советскую позицию в связи с новым витком германского военно-политического наступления на Балканах и опасностью для Югославии⁸³. 8 февраля Гаврилович по его просьбе был принят первым заместителем наркома иностранных дел Вышинским, у которого, в соответствии с полученным поручением, пытался выяснить, «как СССР расценивает политику Германии и не считает ли, что для интересов Советского Союза на Балканах имеется угроза со стороны Германии». Посланник ссылался на «германские военные приготовления в Румынии» и на то, что «германское вторжение в Болгарию скоро станет совершившимся фактом». При этом Гаврилович, согласно записи Вышинского, высказывал предположение, что югославское правительство «готовится принять важное решение» ввиду необходимости «пересмотреть нынешнюю политику нейтралитета с целью сохранения независимости страны» и что такое решение «будет зависеть прежде всего от мнения советского правительства по вопросу о положении на Балканах». Однако на столь усиленный зондаж советских намерений Вышинский ограничился ответом, что позиция СССР относительно Балкан ясно определена в публичных заявлениях на сей счет и что «трудно предвидеть, как развернутся будущие события, об этом можно делать только предположения». В то же время он, со своей стороны, задал вопрос, «каковы конкретные позиции самого югославского правительства» и есть ли у Гавриловича «специальное поручение правительства для того, чтобы обсуждать этот вопрос, или же он излагает лишь собственный анализ ситуации». Гаврилович предпочел ответить, что «не имеет специального поручения и лишь высказывает свое мнение». В своем отчете о приеме югославского посланника, разосланном Сталину, Молотову и некоторым другим наиболее близким к Сталину членам политбюро ЦК ВКП(б) (К.Е. Ворошилову, Л.М. Кагановичу, А.И. Микояну), Вышинский верно охарактеризовал беседу как зондаж Гавриловичем советской позиции, но ошибочно посчитал, что зондаж проводился «без какого-либо определенного поручения со стороны югославского правительства»⁸⁴. В свою очередь, Гаврилович по итогам беседы в тот же день сообщил в Белград, что на состоявшейся встрече с Вышинским последний дал лишь общий ответ, сводившийся к тому, что политика СССР остается прежней, а конкретные решения будут приниматься в зависимости от развития событий. В телеграмме посланника это оценивалось как знак, что Советский Союз пока предпочитает выжидать и, несмотря на свою заинтересованность в балканском регионе не вступать из-за Балкан в прямой конфликт с Германией⁸⁵. Вывод Гавриловича был верен, но подобная информация никак не могла стимулировать югославское правительство к противостоянию германскому нажиму.

Правда, в историографии, в частности Хоптнером, а затем — со ссылкой на него — Терзичем, приводились данные, согласно которым в начале марта, когда югославское руководство уже склонилось к принятию в принципе решения о присоединении к Тройственному пакту, Гаврилович телеграфировал в Белград, что советские военные представители косвенно дали понять Поповичу желательность заключения военного пакта между СССР и Югославией, подчеркивая, что Германия является общим врагом обеих стран. Эти представители указывали, что Югославия должна взять на себя инициативу переговоров, причем не по военным, а по обычным дипломатическим каналам. Ни Хоптнер, ни Терзич не приводили текста телеграммы Гавриловича⁸⁶. Мы так и не располагаем ее текстом, однако, имеются другие югославские архивные документы по этому вопросу — телеграммы, которыми обменялись Цинцар-Маркович и Гаврилович 13—15 марта⁸⁷. Из них видно, что югославский посланник действительно сообщил из Москвы 9 марта своему министру иностранных дел о каком-то предложении с советской стороны, касавшемся возможности переговоров по поводу заключения военного союза между СССР и Югославией. Однако в тех же документах эта история предстает столь загадочной и сопровождается настолько туманными и сомнительными обстоятельствами, что возникают подозрения, не была ли она целиком или в значительной мере чьей-то мистификацией.

Из упомянутой телеграфной переписки 13—15 марта между Цинцар-Марковичем и Гавриловичем следует, что о сообщении югославского посланника из Москвы от 9 марта было известно не только Цинцар-Марковичу, но и премьеру Цветковичу, который консультировался по этому поводу с некоторыми видными югославскими. политиками. Конкретно в документах фигурирует М. Тупаньянин, заместитель председателя сербской земледельческой партии, председателем которой являлся сам Гаврилович. Согласно этим документам, Тупаньянин горячо поддержал в беседе с Цветковичем возможность заключения советско-югославского военного союза и через британское посольство в Белграде послал в Москву своему партийному шефу телеграмму с запросом о том, как в действительности обстоит дело. Телеграмму, пришедшую из белградского в московское посольство Англии, посол С. Криппс передал Гавриловичу. А последний тем же путем, т. е. по связи между британскими посольствами в Москве и в Белграде, отправил Тупаньянину ответ, в котором указывал, что не может вступить в переговоры с советской стороной по данному вопросу, ибо не имеет на то полномочий, но если такие полномочия будут ему присланы, он начнет переговоры. Гаврилович подчеркивал, что считает необходимым обсуждение с СССР возможности заключения военного союза и что, если югославское руководство хочет предпринять такой шаг, оно ни в коем случае не должно присоединяться к «оси», т. е. к Тройственному пакту⁸⁸. Этот ответ, который посольство Британии в Белграде передало Тупаньянину, а тот вручил Цветковичу, был расценен последним как запрос Гавриловичем полномочий на ведение в Москве переговоров о военном союзе. И Цинцар-Маркович, который находился в неведении относительно переписки Тупаньянина с Гавриловичем через англичан, 13 марта отправил посланнику в Москву телеграмму с просьбой объяснить, что происходит и почему МИД Югославии оказывается в неведении⁸⁹.

Ответом на вопрос Цинцар-Марковича была адресованная ему телеграмма Гавриловича 14 марта, в которой и содержалось изложенное выше объяснение.

Посланник заверял в ней министра иностранных дел в том, что без получения именно от него, министра, нужных полномочий ничего не предпримет в Москве. Но усиленно подчеркивал, что ввиду неофициальных предложений, поступивших от советских военных, считает целесообразным вступить с правительством СССР в переговоры по вопросу о возможности заключения договора о военном союзе. Фактически это выглядело как попытка убедить Цинцар-Марковича в необходимости дать Гавриловичу полномочия на ведение переговоров. Аргументируя свою позицию, посланник писал, что если советское правительство всерьез пойдет на заключение такого договора, югославы не будут «в Европе одиноки перед Германией» и Берлин вряд ли решится открыто выступить против военного союза Югославии с СССР и тем самым разорвать с последним, а коль скоро решится, то все равно «будет слабее и по отношению к нам». Если же, говорилось в телеграмме, советское правительство в ответ на обращение Гавриловича отвергнет заключение военного союза или обставит его непомерными условиями, или затянет его таким образом, как оно сделало с вопросом о вооружении для югославской армии, то правительство Югославии сможет ясно сказать об этом своему народу, симпатизирующему России «несмотря на ее режим», и тем самым снять с себя всякую ответственность. Между тем, если югославская сторона оставит неофициальные предложения, исходящие от советских военных, без ответа, то правительство СССР «может в выгодный для себя момент публично объявить, что оно нам делало предложения, но мы их отвергли». К тому же, предпринимая попытку официально поставить перед советскими властями вопрос о военном союзе, «мы бы действительно видели, связаны ли те военные круги, что так настаивают на этом в своих предложениях, с их правительством, и если нет, во что я никак не верю, то насколько они сильны». По утверждению посланника, в СССР как в армии, так и в партии «растет недовольство проводимой до сих пор прогерманской политикой» и югославское обращение «служило бы пробным камнем»⁹⁰.

В историографии высказывались по этому поводу разные точки зрения.

Вскользь упоминая эти телеграммы, югославский историк В. Клякович в серии газетных публикаций о деятельности Симовича и событиях 1939—1942 гг. утверждал, что на самом деле речь шла об акции, предпринятой самим Цветковичем и, возможно, принцем-регентом Павлом. Целью акции, исполнителем которой должен был быть Гаврилович, являлся зондаж советской позиции, чтобы, если окажется достижимым, заручиться все-таки поддержкой Москвы и использовать ее как определенный противовес Берлину, ослабляя германское давление и вновь приобретая возможность хоть какого-то маневрирования, то ли для оттяжки присоединения к Тройственному пакту, то ли по крайней мере для выторговывания более приемлемых Белграду условий присоединения⁹¹. Согласно Кляковичу, англичане одобрили идею зондажа, поскольку приветствовали любые действия, которые могли бы привести к дистанцированию югославского правительства от Германии. И поэтому первые телеграммы посылались (очевидно, для большей секретности) через британские дипломатические представительства в Белграде и Москве. Однако Гаврилович, «лично нерасположенный к Советскому Союзу и такой комбинации, практически заморозил эту акцию в самом начале». С охарактеризованной подобным образом позицией посланника Клякович связал и упомянутую телеграмму Гавриловича Цинцар-Марковичу от 14 марта, оценив ее как «путаную»⁹².

Напротив, Терзич писал, что точка зрения Гавриловича полностью соответствовала тогдашней позиции и усилиям британской политики, поскольку тот был тесно связан с послом Англии в Москве Криппсом⁹³.

Хотя Клякович утверждал, что основывался на оригинальных документах, никаких конкретных ссылок, которые бы подкрепляли его изложенные выше утверждения, им не приводилось. Как не приводилось и текста либо содержания телеграмм, в том числе и телеграммы от 14 марта. Между тем рассмотренная нами выше переписка между Цинцар-Марковичем и Гавриловичем, и в частности как раз телеграмма Гавриловича от 14 марта, никак не подтверждают оценок Кляковича. Более того, что касается позиции Гавриловича, характеристика, данная Кляковичем, полностью противоречит этим документам. Телеграмма от 14 марта отнюдь не «путаная», а, как мы видели, свидетельствует о четкой линии югославского посланника в Москве, которая была направлена вовсе не на замораживание, но, наоборот, на осуществление акции, призванной прозондировать, готова ли советская сторона в изменившихся условиях, после присоединения Болгарии 1 марта к Тройственному пакту, пойти на заключение договора о военном союзе с Югославией, еще остававшейся вне пакта. Из телеграммы видно, что Гаврилович стремился к тому, чтобы такая акция не превратилась лишь в очередной мыльный пузырь, а потому, во-первых, усиленно добивался от своего правительства официально зафиксированных полномочий на ведение переговоров с правительством СССР о военном союзе, без чего начинать подобные переговоры было бы вовсе бесполезно, а во-вторых, всячески убеждал руководство Югославии в необходимости ни в коем случае не присоединяться к Тройственному пакту. То, что Клякович принял за «путанность», было, с одной стороны, выражением избранной посланником тактики, рассчитанной на то, чтобы воздействовать на политиков, подобных Цинцар-Марковичу, а с другой стороны — следствием попытки оправдаться перед Цинцар-Марковичем, в чьей телеграмме от 13 марта можно было усмотреть недовольство имевшей место без его ведома перепиской при посредничестве англичан между Гавриловичем и Тупаньянином, а через него — с Цветковичем.

Что же касается утверждения Кляковича, согласно которому инициаторами всей акции были сам Цветкович и, возможно, Павел, то никаких доказательств Клякович не привел. Как уже говорилось, из того же обмена телеграммами следует, что начало всему положило сообщение Гавриловича в Белград 9 марта о неофициальном предложении каких-то советских военных о переговорах между правительствами СССР и Югославии по поводу военного союза. Более того, в телеграмме от 14 марта Цинцар-Марковичу посланник писал, что эти люди «непрестанно спрашивают», сообщено ли об упомянутом предложении югославскому правительству и есть ли от него ответ⁹⁴. Если у Хоптнера и следовавшего за ним Терзича в качестве лица, которому было сделано указанное предложение, фигурировал военный атташе Попович, то переписка Гавриловича с Цинцар-Марковичем свидетельствует о другом: неназванные советские военные обратились вовсе не к Поповичу, а к Симичу⁹⁵. Все это плохо согласуется с версией Кляковича. Коль скоро описанная история была, по его утверждению, всего лишь попыткой Цветковича либо даже Павла прозондировать советскую позицию, то непонятно, зачем им в данной связи потребовался Гаврилович. Ведь Симич, уже являвшийся, как выясняется, главным действующим лицом с югославской стороны в упомянутых событиях, как раз и был специально послан высшим руководством Югославии в Москву для неофициальных контактов. Еще более непонятно, как расценить в таком случае сообщения Гавриловича, со ссылкой на Симича, о неофициальном предложении советских военных относительно переговоров о возможном военном союзе. Если такое предложение в самом деле имело место, стало быть, зондаж производила советская сторона, а вовсе не югославские верхи.

Разумеется, при анализе всей этой истории с телеграммами Гавриловича и оценке связанных с ней версий главным является вопрос о том, действительно ли какие-то советские представители говорили Симичу о возможности военного союза и хотели выяснить позицию Белграда на сей счет. Однако никакие советские документы, которые содержали бы хоть что-то по данному поводу, пока не известны. А соответственно, нет оснований для каких-либо выводов. Правда, обращает на себя внимание одно обстоятельство. 2 марта, еще за неделю до первой телеграммы Гавриловича относительно советских предложений, полученных Симичем, британский посол в Москве С. Криппс, прилетевший в конце февраля на несколько дней в Турцию для встречи с прибывшим туда же министром иностранных дел Англии А. Иденом, посетил полпреда СССР в Анкаре С.А. Виноградова. И в беседе, когда речь зашла о положении на Балканах, в частности о возможности того, что югославы, в числе прочего рассчитывая и на английскую помощь, окажут сопротивление немцам, Криппс сказал: «Югославия может рассчитывать также и на помощь Вашей страны, так как положение на Балканах не может не интересовать Вас. Насколько мне известно, в Москве были разговоры между югославами и Вами на эту тему»⁹⁶. На указанную реплику Виноградов по существу ничего не ответил, ограничившись замечанием, что ему об этом не известно⁹⁷. А таким образом, остается неясным, что именно подразумевал Криппс под «разговорами», имевшими место в Москве между югославами и советской стороной по поводу положения на Балканах и возможной помощи СССР Югославии. Но сомнительно, чтобы он имел в виду упоминавшуюся выше беседу 8 февраля между Гавриловичем, который предпринял зондаж по указанию из Белграда, и Вышинским. Ибо, во-первых, Гаврилович в этой беседе лишь намекал на желательность советской помощи, но впрямую такого вопроса не ставил и потому данная тема ими не обсуждалась. А во-вторых, с точки зрения расчета на советскую поддержку результат беседы, как уже говорилось, был отрицательным для югославов. Довольно сомнительно и то, чтобы Криппс, когда беседовал с Виноградовым, своей репликой имел в виду переговоры военного атташе Поповича в наркомате обороны об оружии. Ибо дававшиеся Поповичу первоначальные обещания о поставках вооружения относились еще к осени 1940 г., но затем не были выполнены, а новое обещание, полученное военным атташе 4 февраля, ни к концу февраля, когда Криппс отправился из Москвы в Турцию, ни к началу марта, когда он встретился с Виноградовым, также не получило никакого практического продолжения. Между тем, судя по имеющимся документам, никаких других переговоров, которые бы касались возможной советской помощи Югославии, ни Гаврилович, ни Попович с советской стороной перед этим не вели. Соответственно, сопоставление сказанного Криппсом с телеграммами Гавриловича о советском предложении Симичу невольно наводит на мысль о вероятности того, что реплика британского посла в СССР была связана с беседами, которые вел в Москве с советскими представителями Симич. Криппс мог знать о них от Гавриловича: во всяком случае он сообщил в Лондон о том же советском предложении (см. ниже). Но пока, при отсутствии необходимых источников, трудно утверждать на сей счет что-то более определенное.

Если все же допустить, что Клякович был прав и, стало быть, телеграммы Гавриловича отражали не какие-то в самом деле выдвигавшиеся советскими представителями предложения, а комбинацию, инициированную югославским руководством для очередного зондажа позиции СССР, то выходит в таком случае, что эти сообщения югославского посланника были мистификацией, выдумкой, запущенной по заданию Цветковича либо даже Павла самим Гавриловичем, Симичем или ими обоими, тесно связанными, по утверждению Поповича, между собой. Но почему для зондажа мог понадобиться подобный ход Цветковичу или тем более Павлу? Об этом у Кляковича не было ни слова. Он вообще не привел фактических данных по поводу того, как конкретно правители Югославии инициировали указанную акцию, а ограничился лишь уже отмеченным выше общим тезисом, что они первоначально, для пущей секретности, адресовались в Москву, т. е. к Гавриловичу, по каналам британской дипломатии. По утверждению Кляковича, вслед за первым импульсом из Белграда последовал второй: 13 марта, по распоряжению Павла и Цветковича, Гавриловичу была послана инструкция «прозондировать почву для заключения советско-югославского военного союза»⁹⁸. Что представлял из себя цитировавшийся им документ и кем он был подписан, Клякович также не пояснял. Во всяком случае, если такая инструкция действительно была послана 13 марта, то она выглядит как ответ на телеграмму Гавриловича от 9 марта о советском предложении Симичу. И, коль скоро исходить из версии Кляковича, инициированию телеграммы от 9 марта может быть только одно объяснение: она должна была дать Павлу и Цветковичу предлог для наделения Гавриловича полномочиями на обращение к советскому правительству.

Возможность такой комбинации полностью исключить нельзя, принимая во внимание тогдашнюю борьбу в югославских верхах по поводу того, какую позицию занять в ответ на германский ультиматум о вступлении Югославии в Тройственный пакт. Часть правительства и стоявшего над ним коронного совета была склонна уступить германскому нажиму и лишь попытаться выторговать у Берлина, насколько удастся, относительно более выгодные для Югославии условия присоединения к «оси», другая часть была против присоединения. Павел и Цветкович, в принципе являвшиеся противниками вступления в Тройственный пакт, всячески пытались найти зацепки, которые позволили бы максимально оттянуть принятие окончательного решения. Телеграмма Гавриловича от 9 марта давала возможность использовать ее для воздействия на тех, кто был готов уступить нацистскому давлению. После получения в Белграде этой телеграммы, 11 марта, британский посланник в Югославии Кэмпбелл сообщил в Лондон, что югославское правительство благоволит к идее военного союза с СССР. Это было то самое сообщение, которое, как уже говорилось выше, известно в изложении Вудварда и в котором Кэмпбелл упоминал о специальном посланце, секретно отправленном несколькими неделями раньше в Москву. Причем британский посланник, основываясь на данных, полученных от югославской стороны, отмечал, что у тайного эмиссара (т. е. у Симича, на которого ссылался в своих телеграммах Гаврилович) есть надежды по поводу перспектив заключения такого союза⁹⁹.

Судя по изложению Вудварда, Кэмпбелл, сообщая о позиции югославского правительства в связи со сведениями, полученными из Москвы (Криппс оттуда тоже сообщил в Лондон о советском зондаже по вопросу о возможности военного союза между СССР и Югославией¹⁰⁰), имел в виду то, что говорил ему при периодически происходивших встречах Цветкович. И трудно сказать, насколько премьер-министр излагал при этом позицию, которую занимали он сам и принц-регент Павел, а насколько — точку зрения всего кабинета, если учесть, что даже министр иностранных дел Цинцар-Маркович был первоначально не совсем в курсе дела, связанного с телеграммами Гавриловича. Но еще труднее понять, для чего Цветкович рассказывал Кэмпбеллу о сведениях, полученных от Гавриловича, и об оценке их правительством, если, как следует из версии Кляковича, указанные сведения были инициированы самими же Павлом и Цветковичем всего лишь с целью дать полномочия Гавриловичу для еще только предстоявшего зондажа советской позиции. Поэтому факт информирования Кэмпбелла усиливает сомнения в обоснованности версии Кляковича.

Принимая во внимание все то, о чем говорилось выше, гораздо логичнее выглядит версия Терзича, который, касаясь вопроса о телеграммах Гавриловича, считал, в отличие от Кляковича, наоборот, что импульс к тому, чтобы попытаться получить помощь от СССР, исходил не от Павла и югославского правительства, а из Москвы от самого Гавриловича и связанного с ним в Белграде Тупаньянина¹⁰¹. Однако и в том случае, если принять версию Терзича как более правдоподобную, по-прежнему остается вопрос: действительно ли какие-то советские представители говорили Симичу о возможности военного союза или он вместе с Гавриловичем сфабриковали это в надежде, что такая информация побудит югославское руководство отложить присоединение к Тройственному пакту и попытаться через Гавриловича вступить в переговоры с советским правительством? Очевидно, достоверный ответ могут дать неизвестные еще документы из российских архивов — в том случае, если советские военные действительно подавали Симичу идею о военном союзе, или из британских архивов — если Гаврилович и Симич выдумали это, а англичане, с которыми югославский посланник поддерживал тесные связи, были в курсе дела либо вообще являлись инициаторами такой комбинации¹⁰².

Так или иначе, но почти сразу после телеграммы Гавриловича от 9 марта, в которой говорилось о предложении советских военных Симичу, в некоторых западных органах печати появились сообщения о готовящемся заключении военного союза между СССР и Югославией. В частности, сам Гаврилович, отвечая 14 марта на запрос Цинцар-Марковича, обратил внимание на подобное сообщение, присланное в «Нью-Йорк таймс» корреспондентом этой газеты в Белграде¹⁰³. Была ли такая публикация случайной утечкой информации или целенаправленной акцией, а в последнем случае — кто и с какой целью ее инспирировал: для торпедирования возможных переговоров с СССР либо для того, чтобы затруднить присоединение Югославии к Тройственному пакту? Какой бы ни была истинная подоплека, 14 марта, в тот же день, когда Гаврилович отвечал Цинцар-Марковичу, Молотов телеграфировал в Белград советскому поверенному в делах Лебедеву: «Все и всякие слухи о том, что ведутся переговоры в Москве и готовится подписание военного союза между Югославией и СССР, являются вымыслом. Эти слухи распространяются в целях дезинформации и для прикрытия закулисных дел югославского правительства с немцами. Никаких переговоров с югославами в Москве не велось и не ведется и со стороны югославов таких предложений нам не делалось»¹⁰⁴. Из телеграммы Молотова Лебедеву следует, что появление упомянутых сообщений в печати Москва расценила как результат интриг югославского правительства, его стремления ввести в заблуждение правительства других стран и общественное мнение и закамуфлировать переговоры с Германией о присоединении к Тройственному пакту. Но о том, делались ли перед тем с советской стороны неофициальные намеки югославам на возможность переговоров о советско-югославском военном союзе, в телеграмме Молотова не было ни слова.

Принимая во внимание оценку советским руководством названных выше сообщений, нетрудно представить себе, что если предложения Симичу не делалось, а оно было выдумано им и (или) Гавриловичем, то власти в Белграде должны были выглядеть в глазах Кремля прямым провокатором. Если же предложение действительно делалось, то после этих публикаций югославское правительство представало в качестве такого, с которым нельзя вести никаких дел. В любом из этих случаев какие-либо дальнейшие переговоры между Москвой и существовавшим югославским режимом, очевидно, исключались.

Впрочем, Белград, со своей стороны, отказался в середине марта от того, чтобы обратиться к СССР с официальным запросом о возможности военного союза. Несмотря на усилия Гавриловича, Тупаньянина и англичан побудить югославское руководство к такому запросу, правители Югославии посчитали целесообразнее не идти на риск новых контактов с СССР и вероятных дальнейших, еще больших осложнений с Германией. Они предпочли продолжить переговоры с Берлином об относительно более, по возможности, приемлемых условиях присоединения к Тройственному пакту: получение гарантий уважения суверенитета и территориальной целостности Югославии, обещание не требовать от нее участия в войне или предоставления югославской территории для переброски войск государств «оси», передача югославам Салоник при поражении Греции¹⁰⁵. В своих воспоминаниях Юкич, ошибочно датировавший историю с вопросом о советско-югославском военном союзе февралем 1941 г., утверждал, что министр иностранных дел Цинцар-Маркович, обсуждая с ним, своим тогдашним заместителем, советы Гавриловича, мотивировал невозможность обращения к СССР с таким предложением тем обстоятельством, что советское правительство способно не только отвергнуть югославский зондаж, но и проинформировать о нем немцев¹⁰⁶. За такой аргументацией могли стоять и всего лишь тактическая уловка, призванная оправдать отказ от попытки еще раз прозондировать возможность получения советской поддержки, и действительное неверие в надежность СССР как партнера по переговорам, страх, что он способен продать югославов немцам во имя улучшения своих отношений с Германией.

В течение десяти дней, последовавших за 14 марта, под воздействием все усиливавшегося давления Берлина, прибегнувшего, с одной стороны, к ультимативным шагам, а с другой — к удовлетворению, во всяком случае формально, значительной части выставлявшихся югославами условий, югославо-германские переговоры быстро подошли к финишу. 25 марта в Вене был подписан протокол о присоединении Югославии к Тройственному пакту. Тем самым страна оказывалась привязанной к «оси», а фактически прежде всего к нацистскому «рейху», чего особенно добивался последний, сумев использовать в своих усилиях и содействие итальянского партнера. Вместе с тем Гитлер, крайне заинтересованный в таком результате ввиду очень важного геостратегического положения Югославии на Балканах, пошел на то, чтобы подписание протокола сопровождалось заключением четырех секретных соглашений Берлина и Рима с Белградом, которые были наиболее желательны югославскому руководству. Первое из этих соглашений содержало обязательства Германии и Италии неизменно уважать суверенитет и территориальную целостность Югославии. В двух других фашистские державы заверяли, что не намерены вовлекать Югославию, без ее собственной инициативы, в какое бы то ни было участие в войне: они дали гарантии, что не будут выдвигать никаких требований ни о югославской военной помощи им, ни о пропуске войск или транспортов через югославскую территорию. Наконец, четвертое соглашение предусматривало, что при «новом определении» границ на Балканах (эта формулировка подразумевала раздел греческой территории в случае поражения Греции) будет учтена заинтересованность Югославии в территориальной связи с Эгейским морем путем распространения югославского суверенитета на город и порт Салоники. Все соглашения были оформлены в виде писем, которыми при подписании протокола о присоединении Югославии к Тройственному пакту обменялись Риббентроп и Чиано с Цветковичем¹⁰⁷.

Разумеется, выполнение этих соглашений зависело в решающей степени от того, насколько Берлин и Рим сочтут необходимым их придерживаться. Но, если не считать отдельных фигур, прямо склонных к ориентации на «ось», основная часть югославского руководства во главе с Павлом и Цветковичем, первоначально выступавшая против присоединения к Тройственному пакту, однако под нацистским давлением изменившая в течение марта свою позицию, теперь полагала, что в сложившихся условиях выбирает наименьшее зло, получая какую-то надежду на сохранение относительной государственной самостоятельности и невовлечение в войну на стороне фашистских держав, а тем самым — на возможность «пересидеть» трудные времена до будущего поражения Германии, Италии и их союзников. Сторонники такого выбора исходили из того, что более благоприятный результат просто недостижим, а альтернативной возможностью является лишь столкновение с германо-итальянским блоком, чреватое катастрофой для Югославии — ее военным разгромом, оккупацией и расчленением. Лишь трое министров — абсолютное меньшинство правительства — подали в отставку в знак несогласия с принятым решением¹⁰⁸.

Буквально до последнего часа Лондоном, Вашингтоном и той частью югославского политического и военного истеблишмента, которая была против присоединения к Тройственному пакту, предпринимались безрезультатные попытки удержать Павла и Цветковича от этого шага. Особенно активные усилия прилагали англичане, стремившиеся всеми способами помешать капитуляции Белграда перед «осью», прежде всего Германией, и побудить югославское руководство к сопротивлению, обещая ему военную поддержку, хотя и ограниченную довольно скромными реальными возможностями, которыми располагала тогда британская сторона¹⁰⁹. В этих условиях английская дипломатия почти в последний момент попыталась ввести в действие советский фактор, чтобы повлиять на позицию Югославии.

21 марта Иден телеграфировал в Москву Криппсу, чтобы тот запросил правительство СССР, не может ли оно предпринять что-нибудь с целью стимулировать Югославию к противостоянию Германии¹¹⁰. В середине дня 22 марта посол изложил это обращение Идена Вышинскому, подчеркнув, что немедленное «ободряющее действие» советского правительства в отношении Югославии «могло бы оказать на нее сильное влияние» и поощрить к сохранению «нейтралитета и независимости», в то время как без таких мер с советской стороны «Югославия может в течение ближайших нескольких часов или дней присоединиться к державам оси»¹¹¹. Судя по сделанной Вышинским записи беседы, Криппс не уточнил, каких конкретно действий англичане хотели бы от СССР. Но это компенсировал Гаврилович, которому Криппс посоветовал предпринять сходный демарш¹¹². В тот же день югославский посланник обратился к Вышинскому с запросом, не может ли он, Гаврилович, передать югославскому правительству в «порядке своего личного впечатления», что советскому правительству небезразлично, присоединится или нет Югославия к Тройственному пакту, и что присоединение будет иметь для нее «неблагоприятные последствия». Одновременно Гаврилович сказал Вышинскому, что считал бы «еще более важным», если бы правительство СССР проявило свое отношение к возможности присоединения Югославии к пакту в «такой же форме, как это было сделано по поводу согласия болгарского правительства пропустить через Болгарию германские войска»¹¹³. Последнее подразумевало сообщение НКИД СССР от 4 марта 1941 г., в котором заявлялось о неодобрении советским правительством ввода германских войск в Болгарию, происшедшего вследствие присоединения этой страны 1 марта к Тройственному пакту¹¹⁴.

Из документов видно, что Гаврилович действовал без всякого ведома правительства Югославии, исключительно по договоренности с Криппсом, предложение которого об обращении к советскому правительству полностью отвечало устремлениям самого югославского посланника, старавшегося любыми способами помешать присоединению своей страны к «оси»¹¹⁵. Что же касалось инициативы англичан, то, предпринимая ее, они могли опираться на оказавшийся удачным опыт осуществленного двумя неделями раньше Криппсом в какой-то мере сходного демарша, касавшегося позиции СССР в связи с опасностью германского давления на Турцию.

Такая опасность серьезно возросла после того, как Болгария присоединилась к Тройственному пакту и на ее территорию вошли немецкие войска, оказавшиеся, таким образом, у турецкой границы. В этих условиях британская дипломатия, стремясь всячески стимулировать твердость турецкой стороны в противостоянии Германии, считала крайне важным, чтобы Анкара получила от Москвы гарантии того, что в случае непосредственной угрозы нацистской агрессии против Турции Советский Союз не предпримет параллельно никаких антитурецких действий. Получение подобных гарантий означало бы, что при необходимости Турция может сосредоточить для отпора германскому нападению на нее основные силы турецкой армии, не опасаясь советского удара в спину. Сразу вслед за присоединением Болгарии к Тройственному пакту англичане предприняли попытку обращения к СССР по этому поводу. 2 марта Криппс, находившийся тогда, как уже говорилось, в течение нескольких дней в Турции, вместе с британским послом в Анкаре М. Начбулл-Хьюгессеном посетили полпреда СССР Виноградова и в ходе беседы поставили вопрос о желательности получения турецким правительством советских заверений, что СССР не предпримет ничего против Турции¹¹⁶. Затем, уже после своего возвращения в Москву, Криппс поставил тот же вопрос на встрече с Вышинским 6 марта, предложив, чтобы британская дипломатия побудила турок представить советскому правительству конкретные предложения относительно «дальнейшего укрепления и расширения» советско-турецких отношений¹¹⁷.

Три дня спустя, 9 марта, Вышинский, подчеркнув, что он официально уполномочен на это Молотовым как главой правительства и наркомом иностранных дел, сделал турецкому послу в Москве Г.А. Актаю заявление о том, что «если Турция действительно подвергнется нападению со стороны какой-либо иностранной державы и будет вынуждена с оружием в руках защищать неприкосновенность своей территории, то Турция, опираясь на существующий между нею и СССР пакт о ненападении (имелся в виду советско-турецкий договор о дружбе и нейтралитете, заключенный в 1925 г. — Авт.), может рассчитывать на полное понимание и нейтралитет Советского Союза»¹¹⁸. Этот прецедент успешного дипломатического привлечения СССР к британским усилиям по созданию антигерманского барьера на балканско-средиземноморском рубеже англичане, в сущности, попытались использовать вновь, когда Криппс и Гаврилович обратились 22 марта к Вышинскому с предложением о советском выступлении относительно Югославии.

Но если в турецком случае Кремль посчитал, что английское предложение соответствует его собственным интересам, а потому отреагировал положительно, то в случае с Югославией дело обернулось противоположным образом. После своих бесед с Криппсом и Гавриловичем Вышинский провел вечером 22 марта 25 минут в кабинете Сталина с хозяином кабинета и Молотовым. Получив, как можно понять, инструкции, он в 21 час 15 мин. вышел¹¹⁹. А вернувшись в НКИД, объявил вызванным для этого британскому послу и югославскому посланнику (они были приняты один за другим в 22.00 и в 23.30) отрицательный ответ советского правительства на сделанные ими предложения. Причем мотивировка была разной: Криппсу Вышинский сказал, что «в настоящее время при существующих отношениях между СССР и Англией нет необходимых предпосылок и условий для дружественного обсуждения поставленных вопросов», в числе которых был и вопрос о Югославии, а Гавриловичу заявил, что, по сведениям советской стороны, присоединение Югославии к Тройственному пакту — дело уже решенное, а потому вопрос, поставленный Гавриловичем, «является беспредметным»¹²⁰.

Независимо от того, были ли изложены югославскому посланнику истинные мотивы советского решения, ясно, что руководство СССР не считало целесообразным обращение к правительству Югославии. А то, что предпочли заявить Криппсу, было связано не столько с югославским вопросом, сколько, очевидно, со сложностями советско-британских отношений и общей позицией Кремля по поводу Англии. Но как бы то ни было, ответ относительно Югославии, перечеркнувший английскую инициативу¹²¹, отнюдь не значил, что Кремль решил не вмешиваться в югославский кризис и пассивно наблюдать за развитием событий. В тот же день, когда Криппс и Гаврилович получили от Вышинского отказ, из Москвы по линии Коминтерна была отправлена посредством тайной радиосвязи шифровка в адрес генерального секретаря КПЮ Й. Броза Тито с директивой «занять решительную позицию» против капитуляции перед Германией, поддерживать движение за «всенародный отпор» военной угрозе и требовать установления дружбы с СССР¹²². Очевидно, советское руководство считало, что политика существующего белградского режима делает бесполезными какие-либо дипломатические шаги Москвы против присоединения Югославии к Тройственному пакту, и решило ориентироваться на организацию с помощью коммунистов широкой внутриюгославской борьбы против правительства и подчинения гитлеровскому диктату. Более того, если верить воспоминаниям одного из тогдашних руководителей советской разведки П.А. Судоплатова, Кремль стал планировать военный переворот в Югославии, происшедший 27 марта, два дня спустя после присоединения к Тройственному пакту.

Переворот был произведен в Белграде в обстановке начавшегося движения протеста, в том числе уличных демонстраций и митингов, против присоединения Югославии к пакту. Движение охватило значительные массы сербского населения страны, а также в основном левоориентированную часть других этносов многонациональной Югославии (настроения в преобладающей части других этносов не совпадали с настроениями сербов, а то и являлись противоположными). Члены подпольной КПЮ и связанных с ней организаций активно участвовали в этом движении, хотя и не играли в нем той организующе-руководящей роли, которую им старались приписать как официозная югославская историография в период коммунистического правления, так и советская историческая литература. В основном это был стихийный сербско-патриотический протест, которому симпатизировала немалая часть сербских политиков и военных, причудливо переплетавшийся, с одной стороны, с либерально-антифашистскими настроениями, с другой стороны — с усилиями КПЮ и слоев, находившихся под ее влиянием. Военный переворот был осуществлен в столице Югославии в ночь с 26 на 27 марта 1941 г. некоторыми воинскими частями, командирами которых являлись офицеры-заговорщики, а во главе переворота стояло командование военно-воздушных сил югославской армии. В результате этого выступления были отстранены от власти регенты и правительство Цветковича, подписавшее венский протокол о присоединении страны к Тройственному пакту. Фактический глава свергнутого режима принц-регент Павел был выслан за границу, а заговорщики декларировали, что несовершеннолетний король Петр II досрочно приступил к осуществлению королевских прерогатив. Власть в стране перешла к правительству, которое сформировал и возглавил командующий военно-воздушных сил генерал Д. Симович¹²³.

В историографии традиционно считалось, что организаторы переворота были связаны с британской разведкой. Это подкреплялось и мемуарными свидетельствами англичан, в частности Х. Дальтона, который в рассматриваемое время был министром экономической войны, в чьем подчинении находилась диверсионно-разведывательная служба SOE (Special Operations Executive)¹²⁴, и исследованиями историков, имевших, подобно, например, Э. Баркер, возможность ознакомиться с соответствующим материалом из британских архивов о деятельности SOE¹²⁵. В пользу такого традиционного взгляда, как будто не вызывавшего споров, говорят и изученные нами копии некоторых документов SOE, хранящиеся в архиве Гуверовского института¹²⁶.

В этом архиве имеются копии телеграмм, посылавшихся из Белграда в Лондон главным представителем SOE на Балканах майором Дж. Тэйлором накануне и сразу после переворота 27 марта, и ряда отчетов, написанных после переворота Дальтоном, резидентами SOE в Югославии Дж. Беннетом и Т. Мастерсоном и действовавшим вместе с англичанами лидером сербской Радикальной партии М. Трифуновичем. Из названных документов следует, что под руководством Тэйлора, посланного на Балканы в январе 1941 г. с заданием резко активизировать организацию эффективной британской разведывательно-диверсионной сети во всех странах региона (Югославии, Румынии, Болгарии, Греции и Албании), были в частности сосредоточены особые усилия на создании влиятельной антигитлеровской группировки среди оппозиционных партий и военных кругов Югославии. На это Дальтон отпустил крупные денежные средства. Тэйлор и его сотрудники работали, если судить по документам, главным образом с оппозиционными сербскими политиками, прежде всего с упоминавшимися уже Тупаньянином и Трифуновичем, которые, по их утверждениям, не только действовали через свои партии — Земледельческую и Радикальную — и связанные с ними различные сербские общественные организации патриотической ориентации, но и имели контакт с офицерскими группами, настроенными на решительное противостояние державам «оси». Первоначально имелось в виду в основном оказание сильного давления на югославское правительство с целью побудить его к сопротивлению Германии и Италии, но когда примерно к 20 марта стало достаточно ясно, что в течение ближайших нескольких дней Югославия присоединится к Тройственному пакту, резидентура SOE по согласованию с Лондоном и британским посланником в Белграде предприняла меры, направленные на осуществление переворота. В исследованных нами документах нет сведений о британских связях с конкретными лицами из числа югославских военных, а говорится в общем плане о работе, проводившейся с военными Тупаньянином, Трифуновичем и некоторыми другими политическими фигурами, действовавшими по договоренности с представителями SOE. Лишь вскользь упоминается о попытке английского военно-воздушного атташе в Белграде установить прямой контакт с оппозиционно настроенными офицерами. Но в итоговых сообщениях и отчетах о перевороте 27 марта, направленных по линии SOE из Белграда в Лондон, это событие однозначно характеризуется как результат заговора, связанного с англичанами и осуществленного в сотрудничестве с ними¹²⁷.

В отличие от британского участия, какие-либо документы о причастности СССР к перевороту 27 марта 1941 г. были до сих пор неизвестны. Об этом нет никаких упоминаний и в мемуарных свидетельствах югославских военных, совершивших переворот, в том числе тех, кто стоял во главе него — командующего военно-воздушными силами генерала армии Симовича, его заместителя бригадного генерала Б. Мирковича, начальника штаба командования военно-воздушных сил полковника Д. Савича¹²⁸. Впрочем, в этих мемуарах нет и данных об участии британских спецслужб в организации переворота. В югославской историографии и публицистике периода коммунистического правления, подчеркивавшей ангажированность англичан в событиях 27 марта, время от времени появлялись отдельные упоминания о том, что советские спецслужбы, возможно, тоже были в курсе подготовки переворота, а то и повлияли в известной мере на нее. Однако никаких конкретных фактов и источников при этом не приводилось, все оставалось на уровне общих соображений¹²⁹. Ни о чем более определенном в историографии не было и речи вплоть до недавнего опубликования мемуаров П.А. Судоплатова¹³⁰.

По утверждению Судоплатова, который в исследуемое нами время являлся заместителем начальника разведывательного управления советского ведомства госбезопасности (до февраля 1941 г. управление входило в состав НКВД, а затем в состав Народного комиссариата государственной безопасности (НКГБ), отпочковавшегося от НКВД), резиденты этой службы и резиденты советской военной разведки «активно поддержали» заговор и переворот 27 марта 1941 г. А сделано это было по решению, принятому Сталиным и Молотовым¹³¹. Как написал Судоплатов, для помощи в осуществлении военной акции по свержению правящего режима в Белград из Москвы командировали заместителя начальника главного разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии генерал-майора Мильштейна¹³² и руководящих работников разведки госбезопасности¹³³. Но кроме этих сведений в мемуарах Судоплатова нет никаких упоминаний ни о том, какую конкретную роль играли названные лица в организации и совершении переворота, ни о том, с кем именно они были связаны в Белграде.

Ввиду отсутствия каких-либо других источников нет пока возможности проверить данные Судоплатова. Но если верить тому, что он написал, то обращают на себя внимание его утверждения, согласно которым план осуществления при советской поддержке переворота в Белграде впервые возник в 1938 г. у президента Чехословакии Э. Бенеша. Согласно этой версии, Бенеш предложил Сталину, чтобы СССР субсидировал переворот с целью устранить тогдашнее прогерманское правительство М. Стоядиновича (предшественника Цветковича на посту премьера до февраля 1939 г.) и создать в Югославии военный режим, который помог бы ослабить гитлеровское давление на Чехословакию. Сталин согласился, и резидент НКВД в Праге П. Зубов был отправлен в Белград с выделенными Москвой 200 000 долларов, предназначавшимися для указанных Бенешем сербских офицеров — организаторов планировавшегося переворота. Однако после знакомства с ними Зубов пришел к выводу, что они не способны выполнить такую задачу, отказался платить им деньги вперед и вернулся из Белграда в Прагу. Взбешенный тем, что резидент самовольно не выполнил поручение, Сталин приказал отозвать его в Москву и немедленно арестовать¹³⁴. Если эта история в самом деле имела место, то, возможно, она была связана с упоминавшимися Хоптнером усилиями по организации военного заговора, начатыми в 1938 г. генералом Мирковичем¹³⁵, или с отмечавшейся в югославской историографии попыткой организации заговора, предпринятой тогда же, в 1938 г., группой оппозиционных сербских политиков и офицеров, среди которых были и офицеры из числа будущих активных участников переворота 27 марта 1941 г., например, майоры Ж. Кнежевич, М. Зобеница, С. Вохоска, подполковник М. Банковим¹³⁶. В таком случае в 1941 г., когда Сталин, по утверждениям Судоплатова, вернулся к идее, которую не удалось реализовать в 1938 г., советские спецслужбы могли прибегнуть к восстановлению прерванных Зубовым связей то ли с упомянутыми офицерами, то ли с самим генералом Мирковичем, который был одной из главных фигур, если вообще не центральной, в подготовке и осуществлении переворота 27 марта.

Для установления контакта с организаторами переворота советские спецслужбы могли использовать и Б. Симича, явно имевшего, как уже отмечалось, весьма серьезные связи в Москве. Не исключено, что такую же роль играл и Гаврилович. Если верить мемуарам Судоплатова, Гаврилович вообще был с помощью НКИД СССР завербован в качестве советского агента и дал на сей счет формальные обязательства. Правда, Москва подозревала югославского посланника в том, что он ведет двойную игру в интересах англичан. Но тем не менее, как утверждал Судоплатов, и он сам, и начальник управления контрразведки НКВД-НКГБ П.В. Федотов вместе использовали Гавриловича для своих целей¹³⁷. Эти сведения, если они соответствуют действительности, приобретают особое значение, учитывая, что руководство Земледельческой партии, возглавлявшееся Гавриловичем, и в частности его заместитель в Белграде Тупаньянин, были, согласно упомянутым выше документам SOE, среди важнейших участников организации переворота. В неопубликованных воспоминаниях военного атташе Поповича вообще утверждалось, что, когда Симич в марте 1941 г. возвращался из Москвы в Белград, Гаврилович советовал Симичу встретиться с генералом Симовичем и настоятельно рекомендовать ему произвести переворот¹³⁸.

Насколько можно судить по всем имеющимся данным, стремление ряда оппозиционных сербских политиков и антигермански настроенных военных к свержению режима, готового уступить давлению «оси», было обусловлено внутриюгославскими причинами и отражало настроения в самом югославском обществе. Однако как Лондон, так и, очевидно, Москва, каждый по своему заинтересованные в противостоянии Белграда Берлину и Риму, старались стимулировать это стремление, поддержать и ускорить организацию переворота, исходя из собственных целей. А те или иные из организаторов заговора, в свою очередь руководствуясь собственными интересами, могли быть связаны не только либо с британской, либо с советской спецслужбами, но и, не исключено, с обеими сторонами, принимая финансовую и иную помощь каждой из них.

В известной до сих пор британской документации, в частности в исследованных нами материалах SOE, нет никаких данных о том, располагали ли англичане какими-либо сведениями о советском участии в подготовке переворота. У Судоплатова тоже нет ни намека на какую-нибудь советскую осведомленность о британском участии. Значит ли это, что те и другие действовали параллельно, не зная друг о друге?

Другим, не менее важным, является вопрос о том, как соотносились при подготовке переворота британские и советские планы.

Англичане стремились не только помешать подчинению Белграда Берлином, но и побудить Югославию к оказанию военной поддержки Греции путем удара югославской армии по итальянским войскам в Албании и добиться образования на Балканах объединенного фронта Югославии, Греции и Турции против Германии и Италии¹³⁹. Британский премьер У. Черчилль полагал, что это предотвратит установление полного господства «оси» на Балканах и серьезно облегчит положение Англии на Средиземноморье¹⁴⁰. В то же время с созданием сильного югославо-греко-турецкого фронта он связывал и расчеты на эвентуальное ускорение советско-германского столкновения. Такое столкновение, которое решающим образом изменяло бы всю расстановку сил в Европе, было крайне важно для Лондона, и британский премьер неоднократно возвращался к обдумыванию того, каким образом усилия англичан на Балканах способствовали бы подобному развитию. В январе 1941 г. ход его рассуждений шел в том направлении, что образование прочного фронта Югославии, Греции и Турции при британской поддержке уменьшит «страх, удерживающий Россию от вступления в войну». А 28 марта, на другой день после переворота, он писал Идену, наоборот, о возможности того, что в случае, если Германия будет вынуждена оставить Грецию, Югославию и Турцию в покое перед лицом их единства, она «могла бы счесть более целесообразным взять свое в России»¹⁴¹.

Если верить Судоплатову, в планы советского руководства, связанные с готовившимся переворотом в Белграде, тоже входило установление какого-то взаимодействия Югославии и Греции, направленного против Германии и Италии. Но цель при этом преследовалась прямо противоположная британской. Сталин и Молотов рассчитывали, по утверждению Судоплатова, на то, что пришедшее к власти в результате переворота «новое антигерманское правительство... могло бы затянуть итальянскую и германскую операции в Греции», а таким путем удастся «по крайней мере оттянуть военный конфликт», т. е. нападение Германии на СССР, и «постараться улучшить положение» Советского Союза¹⁴².

В мемуарах Судоплатова ничего не говорится о том, как именно, по расчетам Сталина и Молотова, новое югославское правительство, которое бы утвердилось вследствие переворота, могло задержать и продлить военные операции против Греции со стороны итальянцев, увязнувших в боях с греческими войсками в Албании, и немцев, готовившихся в свою очередь к нападению на Грецию. Имелось ли в виду, как это было и в британских планах, оказание прямой военной помощи Греции силами югославской армии или предусматривался просто отказ Югославии пропустить германские войска через свою территорию для агрессии против Греции? Второй вариант лишь отчасти сужал бы гитлеровские возможности при нападении на Грецию, ограничивая их вторжением только с территории Болгарии, где уже находились после 1 марта германские войска. Ничего не говорится у Судоплатова ни о том, рассчитывали ли в Кремле на более серьезное английское военное вмешательство в Греции как на фактор, способный существенно затруднить действия там немецких и итальянских войск, ни, наконец, о том, какой представлялась московским планировщикам реакция Берлина в случае антигерманского переворота в Белграде.

Что касалось реакции немцев, то, как известно, получив 27 марта сообщение германского посланника в Белграде о происшедшем перевороте, Гитлер в тот же день подписал директиву о нападении на Югославию. Оно должно было произойти 6 апреля¹⁴³. Неожиданно потерпев поражение в своих усилиях подчинить Югославию «оси» политико-дипломатическими средствами, фюрер решил добиться своего военной силой, но теперь — с последующей оккупацией страны, ликвидацией югославской государственности и расчленением Югославии. В соответствии с принятым решением германские войска стали сразу же готовиться к агрессии, которая должна была быть осуществлена ими как непосредственно с территории «рейха» (точнее — Австрии, поглощенной Гитлером в результате аншлюса), так и с территории Болгарии. Кроме того предусматривалось, что в нападении на Югославию будут участвовать и союзники Германии по «оси» — Италия и Венгрия, войска которых начали также готовиться к предстоявшей агрессивной акции¹⁴⁴.

Хотя решение Гитлера было секретным, новое руководство Югославии сознавало опасность, нависшую над страной, и сосредоточило свои усилия на том, чтобы предотвратить нападение «оси» либо, по крайней мере, насколько возможно, оттянуть его и получить время для укрепления военного потенциала страны.

С этой целью правительство Симовича пыталось, во-первых, прибегнуть к тактике умиротворения Германии и Италии, заверяя их в стремлении сохранять и развивать тесную связь Югославии с ними. Белград даже не аннулировал венский протокол от 25 марта о присоединении к Тройственному пакту, а наоборот, министр иностранных дел нового правительства М. Нинчич сделал 30 марта заявление германскому послу о том, что правительство придерживается позиции уважения всех ранее заключенных Югославией международных соглашений, включая и протокол от 25 марта. Та же позиция была подчеркнута и в контактах с итальянской стороной. Югославские власти выразили также сожаление в связи с инцидентами во время антигерманских демонстраций в Белграде, когда подверглись нападению некоторые немецкие учреждения и представители. В обстановке, когда Берлин не скрывал своего отрицательного отношения к переменам, происшедшим в Югославии, правительство Симовича обратилось к Италии с просьбой о посредничестве в целях улучшения югославо-германских отношений¹⁴⁵.

Во-вторых, новое югославское руководство стремилось заручиться внешней поддержкой перед лицом явно надвинувшейся угрозы нападения Германии и ее союзников по «оси». Вслед за переворотом 27 марта начались переговоры с СССР и Англией. О переговорах с англичанами было уже давно известно в историографии. Что же касалось югославо-советских контактов, которые, как выясняется теперь из ставших впервые доступными документов, являлись приоритетными для Белграда, то их история была в течение десятилетий окутана тайной и обросла в историографии различными, нередко взаимоисключающими версиями. Уже упоминавшийся американский исследователь Хоптнер, основывавшийся на полученных им свидетельствах Гавриловича, писал, что инициатором контакта с Москвой выступило правительство Симовича, которое обратилось к СССР за помощью¹⁴⁶. Между тем в советской историографии либо, наоборот, утверждалось, что инициатива заключения договора принадлежала СССР, а правительство Симовича согласилось лишь в самый последний момент, непосредственно перед фашистским нападением на Югославию¹⁴⁷, либо говорилось, что предложение исходило от правительства Симовича, но было вынужденным, сделанным под давлением народных масс, поддержавших лозунг о заключении пакта с СССР, выдвинутый КПЮ¹⁴⁸.

Из документов российских архивов, ставших известными в последние годы, видно, что 30 марта утром советского поверенного в делах В.З. Лебедева вместе с военным атташе А.Г. Самохиным и советником дипломатической миссии СССР Д.С. Солодом принял по поручению Симовича военный министр генерал Б. Илич, выразивший пожелание правительства Югославии о заключении советско-югославского «военно-политического союза, на любых условиях, которые предложит советское правительство, вплоть до некоторых социальных изменений, осуществленных в СССР, которые могут и должны быть проведены во всех странах». Лебедев обещал немедленно доложить об этом в Москву и тут же послал телеграмму Молотову с отчетом о беседе с военным министром¹⁴⁹. Из содержания телеграммы видно, что о визите советских дипломатов к Иличу и цели беседы стороны договаривались заранее. Но документы оставляют по-прежнему неясным, кому принадлежала инициатива этой встречи. Согласно неопубликованным воспоминаниям Симовича, он сразу же после осуществления переворота установил контакт с Лебедевым, которому устно высказал предложение заключить с СССР договор о взаимопомощи¹⁵⁰. Если следовать этой версии, то можно предположить, что тогда и была достигнута договоренность о встрече с Иличем. Между тем в опубликованных лишь недавно мемуарах самого Илича утверждается, что сразу после переворота 27 марта советские представители просили о свидании с Симовичем или Иличем, предлагая со своей стороны совет и любую помощь¹⁵¹. Однако некоторые детали, сообщаемые Иличем, заставляют отнестись к его свидетельствам с большой осторожностью. Ибо, по его словам, советские представители в Белграде при встрече показали телеграмму лично от Сталина с предложением о заключении союза между СССР и Югославией¹⁵². Между тем ни о чем подобном в советских архивных документах, ставших теперь известными, не сообщается, в том числе и в телеграмме Лебедева Молотову от 30 марта. Да и последующий ход советско-югославских переговоров, о, которых речь пойдет ниже, делает сомнительным утверждение Илича о такой телеграмме. Возможно, свидетельство Симовича ближе к истине, хотя вполне вероятно, что сама инициатива установления взаимного контакта с целью договоренности о сотрудничестве была на самом деле обоюдной, ибо, как видно из последующего развития событий, обе стороны были, каждая по своему, заинтересованы в этом¹⁵³.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в ответ на посланную вслед за переворотом радиограмму Тито генеральному секретарю исполкома Коминтерна Г. Димитрову, в которой сообщалось о настороженном отношении руководства КПЮ к правительству Симовича и решении организовать «всенародный нажим на новое правительство, требуя расторжения пакта с Тройственным союзом и заключения пакта взаимопомощи с СССР»¹⁵⁴, Молотов вечером 29 марта дал Димитрову указание «посоветовать югославским товарищам» прекратить организацию уличных демонстраций¹⁵⁵. Указание исходило от Сталина¹⁵⁶. Необходимость такого решения Молотов аргументировал опасностью того, что демонстрациями воспользуются англичане и «внутренняя реакция»: «кадры коммунистического движения будут разбиты». Эту аргументацию использовал и Димитров, отправивший в адрес ЦК КПЮ радиограмму с таким указанием¹⁵⁷. Однако, похоже, указание советского руководства могло быть вызвано совсем иной причиной: возможно, Сталин и Молотов уже знали о намерении Симовича по поводу договора и о предстоявшей утром следующего дня встрече с Иличем.

Так ли было или иначе, но Симович очень торопился. Всего через несколько часов после беседы советских дипломатов с Иличем, не дожидаясь ответа из Москвы, Лебедева вечером того же дня посетил уже известный нам Б. Симич, передавший по поручению югославского премьера новое предложение: немедленно назначить представителей обеих стран для переговоров и заключения договора и предпринять практические шаги по организации встречи этих представителей в Белграде или Москве¹⁵⁸. Причина спешки достаточно ясно видна из того, что говорили Лебедеву и его сотрудникам Илич 30 марта и министр иностранных дел Нинчич на следующий день: новое правительство надеялось, что демонстрация советской политической, а тем более военно-политической поддержки Белграда способна воспрепятствовать нападению немцев на Югославию и последняя сможет выиграть время и укрепить свое положение¹⁵⁹. Как вытекает из содержания бесед Илича и Нинчича с советскими дипломатами, югославы, очевидно, рассчитывали, что Гитлер, связанный договорными отношениями с Кремлем, не решится немедленно нарушить эти отношения и вступить в военный конфликт с СССР, а потому Белград в случае покровительства Москвы получит какую-то передышку, чтобы как с советской, так и с британской помощью подготовиться к последующему военному сопротивлению государствам «оси». Такого же рода мысль высказывал 31 марта полпреду СССР в Румынии Лаврентьеву югославский посланник в Бухаресте Авакумович¹⁶⁰. И наоборот, правительство Симовича опасалось подключения Югославии к британским планам прямого военного противостояния Германии и Италии (чего англичане стали добиваться от него сразу вслед за переворотом), потому что расценивало такое подключение как немедленное вовлечение в войну¹⁶¹.

Именно поэтому сотрудничество с СССР и заключение соответствующего договора с ним представлялись новым лидерам Югославии, особенно в условиях, когда англичане не обещали серьезной помощи своими вооруженными силами, предпочтительнее британских предложений, оставшихся напрасными. Переговоры, которые 31 марта — 2 апреля 1941 г. вел в Белграде начальник британского имперского генерального штаба Дж. Дилл, так и не дали реальных результатов, а от предлагавшегося англичанами визита британского министра иностранных дел Идена в югославскую столицу Симович отказался¹⁶². Ради же скорейших советских действий, которые бы, по оценке Белграда, могли существенно поддержать Югославию перед лицом германской угрозы, югославская сторона не останавливалась, как мы видим, даже перед такими заявлениями, как упоминание генерала Илича о возможности проведения в стране «некоторых социальных изменений» по образцу СССР.

Реакция советского руководства на происшедшее в Югославии была более чем положительной. В беседе с Димитровым 29 марта Молотов охарактеризовал произведенный переворот как пощечину немцам и холодный душ для союзников Германии по «оси»¹⁶³. До сих пор, однако, остаются неизвестными документальные материалы, в которых содержались бы данные о том, как конкретно оценивалась в Кремле ситуация, возникшая в результате переворота 27 марта, какие прогнозы делались при ее рассмотрении, какие разрабатывались непосредственные политические и военные планы. Остается также не до конца ясным, насколько адекватной информацией располагало руководство СССР о сложившемся после переворота положении как в самой Югославии, так и вокруг нее.

В политическом обзоре, который был подготовлен советским полпредством в Белграде 31 марта, в основном пересказывались события накануне, во время и сразу после переворота, но что касалось анализа, то дело ограничивалось самыми общими констатациями. Говорилось, что переворот носит антигерманский характер и его осуществление приветствуется широкими слоями населения, но руководители нового правительства, боясь немедленных агрессивных действий со стороны «третьего рейха», предпочитают не высказывать враждебности к Тройственному пакту, не ангажироваться в отношении Англии, укреплять свои внешнеполитические позиции «за счет нейтралитета и мира с соседями». Особо подчеркивалось, что в ходе состоявшихся вслед за переворотом массовых демонстраций в его поддержку наиболее сильно были выражены настроения против «оси», прежде всего Германии, и стремление к союзу с СССР. Но эта оценка подкреплялась ссылками на то, что происходило в Белграде, между тем как ничего не говорилось о настроениях в регионах с несербским населением. А от каких-либо прогнозов составители обзора и вовсе уклонились, резюмировав, что «сейчас еще трудно говорить о дальнейших последствиях белградского переворота» и что, хотя он «неизбежно вызовет серьезные изменения в политическом положении не только Балканских стран, но и, по меньшей мере, всего Европейского континента», однако «предсказывать те или другие конкретные возможности пока трудно»¹⁶⁴. Что же касалось данных разведки, поступивших советскому руководству сразу после переворота, то, например, в спецсообщении «К перевороту в Югославии», которое 28 марта было составлено в Разведывательном управлении Генерального штаба РККА и направлено Сталину, Молотову, наркому обороны маршалу Тимошенко и начальнику генштаба генералу армии Г.К. Жукову, наряду с кратким изложением событий 27 марта, фигурировавших и в приведенном выше обзоре полпредства в Белграде, содержались некоторые неточные или ошибочные сведения и оценки. В частности указывалось на вероятность того, что новое югославское правительство откажется от обязательств по Тройственному пакту, и утверждалось, будто «новым правительством сделаны все приготовления на случай военного вторжения», проведена необходимая мобилизация армии, состав которой «доведен до 48—50 дивизий, 10 отдельных бригад общей численностью 1,2—1,3 миллиона человек»¹⁶⁵. На самом деле имела место лишь частичная мобилизация, а югославская армия насчитывала всего 31 дивизию и ко времени переворота численность призванных была чуть ли не вдвое меньше того, что фигурировало в упомянутом спецсообщении советской военной разведки¹⁶⁶. В том же сообщении от 28 марта говорилось, что в связи с переменами, происшедшими в Белграде, «в германских кругах царит некоторая растерянность». Но в действительности уже 27 марта Гитлер подписал директиву о нападении на Югославию. Мы, однако, не знаем, какими другими донесениями располагали в Кремле в тот момент.

Но судя по тем действиям, которые были предприняты в советских верхах в первые же дни после переворота в Белграде, а особенно после телеграмм Лебедева от 30 и 31 марта о позиции правительства Симовича в сфере международных отношений и о югославском предложении заключить договор с СССР, внешнеполитический курс, избранный новым руководством Югославии, в целом соответствовал устремлениям Кремля. Советская сторона посчитала правильной тактику лавирования и умиротворения в отношениях с державами «оси», прежде всего с Германией, изложенную Нинчичем в беседе с Лебедевым и Солодом 31 марта, включая сделанное германскому послу заявление Нинчича о том, что протокол о присоединении Югославии к Тройственному пакту остается в силе. Сообщая об этой оценке югославской позиции в телеграмме Лебедеву 1 апреля, Молотов подчеркнул: «Другую позицию в данный момент Югославия занять не могла»¹⁶⁷. Вместе с тем в Москве, как видно, разделяли надежды Белграда на то, что быстрым заключением советско-югославского договора удастся поставить Берлин в положение, когда он не решится бросить открытый вызов Советскому Союзу, напав на Югославию. Поэтому, подобно Симовичу, стремившемуся к скорейшему заключению договора, руководство СССР тоже считало необходимым поспешить. 31 марта Молотов телеграфировал Лебедеву для передачи Иличу согласие советского правительства на немедленное начало переговоров в Москве. И уже 2 апреля туда через Салоники, Стамбул, Одессу тайно прибыли Симич, о включении которого в югославскую делегацию специально просил Молотов, и упоминавшийся уже полковник Савич, один из военных руководителей переворота 27 марта, назначенные вместе с посланником Гавриловичем — как главой делегации — представителями югославского правительства на переговорах¹⁶⁸.

О ходе переговоров, начавшихся 3 апреля, имеется ряд источников, в том числе опубликованные в последнее время архивные документы советской дипломатии; изданные воспоминания участвовавшего в них Н.В. Новикова, в ту пору заведующего Ближневосточным отделом НКИД СССР, в ведение которого входили и отношения с Югославией; донесения Гавриловича в Белград и его неопубликованные мемуары, использованные Хоптнером; хранящиеся в архивах мемуарные свидетельства Симовича и военного атташе в Москве Поповича. Несмотря на различия в освещении отдельных моментов все вместе эти источники позволяют с довольно высокой степенью достоверности реконструировать трехдневные переговоры, вокруг которых в историографии сложился ряд версий.

Из советских документов, введенных теперь в научный оборот, видно, что как сам приезд югославской делегации, так и переговоры с ней, которые от правительства СССР вел Вышинский, проходили в обстановке сверхстрогой секретности. Вся акция организовывалась без ведома даже подавляющей части политбюро ЦК ВКП(б). Обычно практиковавшаяся в то время рассылка НКИДом наиболее важных внешнеполитических материалов специальной «пятерке» членов политбюро, в которую помимо Сталина и Молотова входили также Ворошилов, Каганович и Микоян, была в данном случае прекращена еще с конца марта, как только от новых югославских властей последовало пожелание заключить договор с СССР и опереться на советскую политическую и военную поддержку. С момента получения Москвой югославских предложений вся информация на эту тему при подготовке и проведении переговоров стала поступать только Сталину и Молотову (кроме них в курсе дела был отряженный для переговоров Вышинский)¹⁶⁹. Очевидно, лишь эти двое высших советских руководителей принимали все решения по поводу позиции СССР в вопросе о Югославии, без участия других членов политбюро. Весь остальной состав политбюро только 4 апреля познакомили с уже выработанным в ходе переговоров текстом договора¹⁷⁰.

Впрочем, никакой выработки договора совместно советской и югославской сторонами, в сущности, не было.

На первой встрече с Вышинским 3 апреля югославская делегация представила свой проект советско-югославского пакта¹⁷¹. Он предусматривал заключение секретного договора о дружбе и союзе, которым обе страны обязывались бы взаимно гарантировать независимость, суверенитет и территориальную целостность друг друга. Проектом имелось в виду, что в случае нападения каких-либо европейских государств на одну из сторон другая окажет ей всяческую помощь с использованием всех своих вооруженных сил. Составной частью подобного секретного договора должна была стать военная конвенция, в проекте которой конкретизировался порядок осуществления военного сотрудничества, в том числе взаимодействие генеральных штабов, согласование необходимых стратегических и тактических мер, помощь в создании высокой боеспособности вооруженных сил. Особо предусматривалось, что ведение совместных военных действий может быть прекращено только по взаимному согласию¹⁷². Предлагая заключить такой договор, новое югославское руководство, в сущности, поставило вопрос о том, чтобы СССР взял Югославию под свою полную и гарантированную военную защиту. Из донесений о беседах Лебедева с Иличем 30 марта и Симовичем 31 марта Сталин и Молотов уже знали о том, что югославы предлагают заключить с СССР военно-политический союз¹⁷³. И, очевидно, протелеграфированное, как уже говорилось, в Белград 31 марта согласие Молотова на немедленное начало переговоров было воспринято югославской стороной как готовность к подписанию договора именно такого характера. Подобным же образом советское согласие на переговоры толковалось впоследствии и в мемуарах Симовича, и вслед за ним — в югославской историографии¹⁷⁴.

Но на самом деле в телеграмме Молотова, о которой идет речь, не было ни слова о том, что советская сторона согласна с югославской идеей военно-политического союза. Вопрос о конкретном югославском предложении был вообще полностью обойден в телеграмме. В ней говорилось лишь о согласии немедленно начать переговоры, но не обозначалось, на какой именно предмет¹⁷⁵. И когда 3 апреля югославская делегация вручила Вышинскому проект, реализации которого хотели в Белграде, тот, ознакомившись с предложением югославов, тут же ответил, что заключение подобного соглашения, по его мнению, «едва ли целесообразно». Он сослался на то, что предварительно, до прибытия Симича и Савича, Гаврилович говорил с ним «лишь о материальной и военной помощи», но вопрос о подписании соглашения, предложенного теперь югославской делегацией, перед ним, Вышинским, поставлен впервые. На выраженное в ответ югославской делегацией пожелание именно союза с СССР Вышинский реагировал лишь заявлением, что обо всем доложит своему правительству¹⁷⁶. А на следующий день, 4 апреля, он, встретившись снова с делегацией, информировал ее, что советское правительство не согласилось с югославским проектом и взамен выдвинуло предложение заключить договор о дружбе и ненападении. Его проект был тут же вручен Гавриловичу и Савичу (Симич на встрече 4 апреля отсутствовал). Это было вовсе не то, что предлагали югославы, однако те, сразу же ознакомившись с данным документом, заявили, что его «принимают и готовы немедленно подписать»¹⁷⁷.

Хотя в составленной Вышинским записи переговоров 4 апреля, в которой говорилось о вручении советского проекта, сам текст проекта отсутствует, равно как и не фигурирует он среди других ставших известными в последние годы документов из российских архивов — как опубликованных, так и приводимых в исследовательских работах, тем не менее его содержание выясняется из сравнения некоторых внесенных в него затем поправок (о них см. ниже) и окончательного варианта договора, подписанного обеими сторонами¹⁷⁸, а также отдельных сведений в западной и югославской историографии, основывавшихся на материалах Гавриловича¹⁷⁹. Подобное сравнение свидетельствует о том, что советское предложение заключалось в двух пунктах. Во-первых, в положении о соблюдении обоими государствами независимости, суверенных прав и территориальной целостности партнера по договору. Частично это напоминало одно из положений югославского проекта, но если у югославов употреблялась формулировка о подобного рода гарантиях каждой из стран друг другу, то советский вариант ограничивался гораздо более рутинной формулой о взаимном уважении прав и прерогатив, названных выше. Во-вторых, СССР предложил, чтобы по главному для югославов вопросу — об обязательствах сторон в случае нападения на одну из них третьего государства — дело сводилось к тому, что по отношению к жертве нападения второй участник договора должен будет продолжать проведение дружественной политики, не поддерживая агрессора.

Советский проект договора интерпретировался впоследствии рядом зарубежных исследователей, в первую очередь югославских, как изменение позиции правительства СССР, которое несколькими днями раньше якобы выражало готовность к заключению военно-политического союза с правительством Симовича, а к моменту начала переговоров отступило из опасения осложнений с Берлином¹⁸⁰. Но, как уже говорилось выше, на самом деле в телеграмме Молотова в Белград 31 марта, уведомлявшей о согласии на переговоры, не было ни слова о югославском предложении по поводу военно-политического союза¹⁸¹. Вполне вероятно, советское руководство, получив от Лебедева сообщение об этом предложении, с самого начала вовсе не собиралось идти на подписание такого соглашения, но прагматически предпочло тогда не вступать в дискуссию с югославами, а организовать без промедления переговоры в Москве, в ходе которых добиться от югославской стороны договоренностей, какие были нужны Кремлю. Аргументируя во время встречи с Гавриловичем и Савичем 4 апреля, почему СССР не может принять югославский проект военно-политического пакта, Вышинский, наряду с доводами скорее тактического характера (ссылки на то, что заключение такого пакта потребовало бы слишком длительной подготовки), довольно прямо указал на главную причину: «У нас имеется договор с Германией. Мы не хотим дать повода предполагать, что мы склонны его нарушить. Первыми мы этого договора нарушать не хотим»¹⁸². Эта причина для советского руководства, всячески старавшегося избежать прямого столкновения с Германией либо, по крайней мере, максимально оттянуть его, являлась основополагающей и в конце марта, когда было решено приступить к переговорам с новым югославским правительством, и в начале апреля, когда переговоры непосредственно начались.

Исследованная пока источниковая база не содержит сведений о том, каковы были конкретные замыслы, обсуждавшиеся Сталиным и Молотовым при подготовке переговоров с югославами. Но позиция, которой следовал Вышинский на переговорах 3 и особенно 4 апреля, позволяет достаточно ясно выявить два основных направления, по которым к этому времени решило двигаться советское руководство в югославском вопросе.

В качестве одного был выбран путь относительно умеренной, но в то же время достаточно весомой политико-дипломатической демонстрации, которая не должна была превратиться в чрезмерно конфронтационную по отношению к нацистскому «рейху»; а вместе с тем поставить последний перед лицом крайне энергично, а главное — публично заявленной Советским Союзом поддержки независимого существования Югославии. Такой демонстрацией и должно было стать заключение договора о дружбе и ненападении. Как обычно в подобных случаях, советская сторона предпочла не выдвигать своих предложений с самого начала переговоров, а сперва выяснить югославские намерения и уже затем предпринимать собственные шаги. Соответственно, проект договора был вручен югославской делегации во второй день переговоров, после того, как руководство СССР познакомилось с конкретной позицией Белграда.

В качестве другого направления советских действий было избрано параллельное заключению договора, но, в отличие от него, без какой-либо публичной огласки оказание помощи в вооружении и снабжении югославской армии с целью повышения ее боеспособности. Приступив к переговорам, Вышинский сразу же, 3 апреля, подчеркнул необходимость для югославов «не забывать, что независимость страны лучше всего можно сохранить, сохранив сильную армию». Имея в виду помощь в оснащении вооруженных сил, он прямо поставил вопрос, «какие именно материалы Югославия желала бы получить»¹⁸³. 4 апреля Савич передал Вышинскому краткий перечень необходимого югославам, добавив, что более подробные данные сообщены военным атташе Поповичем советскому генштабу¹⁸⁴. Первоочередная заявка включала противотанковые орудия, зенитные пулеметы, различные виды боевых самолетов, а также горючее и резину для автомеханических частей¹⁸⁵. В сущности, речь шла о неформальном секретном соглашении по осуществлению советской помощи в усилении югославской армии.

По поводу причин согласия югославской делегации с той моделью договоренностей, которая была предложена советской стороной, в частности с проектом договора о дружбе и ненападении, Хоптнер, основывавшийся на данных, полученных от Гавриловича, писал, что последний рассматривал такой договор как хороший первый шаг к военному союзу, принимая тем более во внимание выраженную Вышинским готовность СССР к срочной поставке в Югославию военных материалов¹⁸⁶. По мнению же Терзича, новое югославское руководство, еще только выдвинув предложение о союзе с СССР, стремилось не столько к получению военной помощи, сколько к советскому вмешательству в фактический конфликт Белграда с «осью», чтобы Югославия могла вырваться из стягивавшегося вокруг нее кольца¹⁸⁷. Какая бы из этих версий ни была ближе к истине, очевидно, что в тех конкретных условиях у югославской делегации не было резона отвергать изложенную выше советскую модель соглашения, сочетавшую серьезное дипломатическое вмешательство СССР и скрытую военную помощь с его стороны. В результате выраженного делегацией 4 апреля согласия на то, чтобы без промедления подписать договор в том виде, как она только что получила его от Вышинского, час спустя Вышинский, в соответствии с данными ему инструкциями, договорился с Гавриловичем и Савичем, что подписание состоится в тот же день в десять часов вечера¹⁸⁸.

Но только югославские делегаты уехали от Вышинского, как он снова вызвал Гавриловича и уведомил его, что советское правительство внесло в свой собственный проект две поправки. Одна из них, предусматривавшая дополнение договора обязательством «воздерживаться от всякого нападения в отношении друг друга», не имела существенного значения и носила скорее формальный характер. Зато вторая поправка была гораздо серьезнее: в результате нее взаимные обязательства сторон в случае нападения на одну из них третьего государства ограничивались теперь формулой «соблюдать политику нейтралитета и дружбы». Формулировка о нейтралитете вызвала негативную реакцию у Гавриловича. Но прибывший на сей раз к Вышинскому один, посланник заявил, что, «поскольку советское правительство считает нужным внести эти исправления, он не будет осложнять дело; поправки принимает». Однако через некоторое время Гаврилович теперь уже по своей инициативе вновь посетил Вышинского и сказал, что «военные», т. е. другие члены югославской делегации, возражают против второй поправки в связи с формулировкой о нейтралитете и настаивают на восстановлении прежней редакции советского проекта. Дискуссия по этому поводу между Вышинским и Гавриловичем закончилась заявлением последнего, что по поводу формулировки о нейтралитете, отстаиваемой советской стороной, он должен запросить мнение своего правительства, а подписание договора отложить до получения ответа из Белграда¹⁸⁹.

Действительно ли инициаторами возражения против поправки о нейтралитете были другие члены делегации или сам Гаврилович, поразмыслив, занял такую позицию, точных данных нет. Вышинский в записи беседы с Гавриловичем, направленной Сталину и Молотову, пометил, что не исключает и влияния Криппса, «с которым Г[аврилович] безусловно советуется»¹⁹⁰. Так ли было или нет, очевидно, однако, что формулировка о нейтралитете, внесенная советской стороной, противоречила целям самих югославов, стремившихся продемонстрировать Берлину несравненно большую ангажированность СССР в поддержку Белграда, чтобы как можно дольше удержать Германию от нападения на Югославию.

Получив сведения разведки о стягивании немецких войск к югославским границам, Симович еще вечером 3 апреля срочно пригласил Лебедева (тот опять был вместе с Самохиным и Солодом) и попросил передать Сталину и Молотову, что с целью «остановить немецкую интервенцию или во всяком случае дать Югославии время закончить мобилизацию» необходима, не дожидаясь подписания договора, «срочная моральная помощь в виде сильного демарша СССР в Берлине». Одновременно Симович заявил, что «Югославия готова немедленно принять на свою территорию любые вооруженные силы СССР, в первую очередь авиацию»¹⁹¹. В Белграде надеялись, что именно столь радикальные шаги с советской стороны способны, хотя бы на время, предотвратить немецкое вторжение. А советское предложение, предусматривавшее всего лишь обязательство нейтралитета в случае нападения, шло вразрез с подобными надеждами. Оно, скорее, могло быть воспринято в Берлине как показатель того, что Москва не решится реагировать сколько-нибудь серьезно на агрессию против Югославии. Поэтому телеграмма с известием об измененном советском проекте договора, посланная Гавриловичем из Москвы в Белград к ночи 4 апреля¹⁹², не могла не вызвать глубокого разочарования югославских руководителей. 5 апреля заместитель министра иностранных дел Югославии М. Смилянич пригласил Лебедева и заявил ему от имени правительства, что «подписание договора с таким параграфом (имелся в виду пункт с упоминанием о нейтралитете. — Авт.) не улучшит, а ухудшит положение страны», поскольку «вызовет упадок духа и уныние всего народа» в Югославии и «ободрит Германию»¹⁹³.

Чем были вызваны изменения в советском проекте договора, возникшие 4 апреля буквально в течение часа-полутора¹⁹⁴? В исторической литературе это в ряде случаев связывалось с реакцией германской стороны на сообщение о предстоявшем подписании советско-югославского договора, которое было в тот же день сделано Молотовым послу Германии в Москве Шуленбургу, вызванному для этого в НКИД СССР. О побудительных мотивах сообщения были в последние годы высказаны в российской историографии различные мнения. Согласно одному из них, этим шагом «советская сторона немедленно откликнулась» на высказанную накануне вечером Лебедеву просьбу Симовича о том, чтобы СССР предпринял «сильный демарш» перед Берлином в поддержку Югославии. Согласно же другой точке зрения, акция Молотова была обусловлена стремлением Москвы к тому, чтобы ее действия по заключению советско-югославского договора строго соответствовали обязательствам ее договорных отношений с Германией, которыми предусматривались взаимные консультации и обмен информацией по вопросам, интересующим обе стороны¹⁹⁵.

Судя по содержанию беседы, она была вызвана теми внутренне противоречивыми целями советского руководства, о которых говорилось выше: стремлением поддержать сопротивление Берлину на Балканах и боязнью поставить под угрозу свои, как казалось Москве, партнерские отношения с ним, установленные в 1939 г. С одной стороны, Молотов всячески подчеркивал, что информирует посла именно в соответствии с характером советско-германских отношений, и стремился уверить его в том, что предстоявшим подписанием советско-югославского договора правительство СССР не выходит за рамки этих отношений. С другой стороны, он столь же усиленно подчеркивал чрезвычайную советскую заинтересованность в том, чтобы «германское правительство сделало в своих взаимоотношениях с Югославией все возможное, что соответствует интересам мира». На это последовали, однако, весьма прозрачные предупреждения Шуленбурга, что сейчас не время для подписания договора между СССР и Югославией ввиду острой ситуации в германо-югославских отношениях и что такой шаг СССР «вызовет большое удивление в Берлине». Но Молотов достаточно категорично заявил, что «советское правительство обдумало свой шаг и приняло окончательное решение»¹⁹⁶.

Тем самым Москва дипломатическим путем ясно давала понять Берлину, что она твердо требует, чтобы Германия воздержалась от нападения на Югославию, хотя у нас нет данных, было ли это сделано в ответ на просьбу Симовича или независимо от нее. В любом случае очевидно, что Кремль посчитал подобный шаг необходимым потому, что на сей раз, по справедливому замечанию израильского историка Г. Городецкого, хотел опередить немцев и не допустить повторения болгарского прецедента, происшедшего месяцем раньше, когда Гитлер поставил советскую сторону перед совершившимся фактом присоединения Болгарии к Тройственному пакту и ввода германских войск на ее территорию, хотя советская сторона неоднократно указывала, что считает Болгарию сферой своих интересов¹⁹⁷. Стремясь теперь предупредить германскую агрессию против Югославии, Молотов заявил Шуленбургу, что советско-югославский договор будет заключен уже в тот же день, 4 апреля¹⁹⁸. Советское руководство явно рассчитывало на то, что, бросив на чашу весов столь серьезную гирю, оно все-таки переломит ход событий и вынудит Гитлера не рисковать открытым вызовом Кремлю. В Москве все еще исходили из того, что Берлин будет вынужден считаться со столь рельефно выраженной позицией СССР как партнера по договоренностям 1939 г.

Но не отступив, несмотря на предупреждения Шуленбурга, от своего требования, советское руководство в то же время стремилось, видимо, в еще большей мере застраховаться и от слишком негативной реакции Берлина на свой демарш, чтобы не оказаться в состоянии конфликта с Германией. Этой цели и было подчинено неожиданно произведенное понижение уровня обязательств в проектируемом договоре с Югославией, введение формулировки о нейтралитете. В нашем распоряжении нет, к сожалению, точных данных о том, произошло ли это еще до или уже после беседы Молотова с Шуленбургом: ни в советской записи беседы, ни в донесении о ней, посланном Шуленбургом поздно вечером того же дня в Берлин, не указано, в котором часу она состоялась¹⁹⁹. Судя по общей логике изложенного выше хода событий 4 апреля, поправка, внесенная советской стороной в собственный проект договора, явилась как раз следствием услышанного Молотовым от германского посла. Но нельзя абсолютно исключить и возможности того, что непосредственно перед тем, как информировать немцев о предстоявшем подписании советско-югославского договора, Сталин и Молотов, еще раз взвесив предполагаемые последствия, уже решили смягчить его содержание положением о нейтралитете. Однако в любом случае внесенная неожиданно для югославов поправка была несомненным следствием советской оглядки на Берлин²⁰⁰.

Выше уже упоминалось, что телеграфное сообщение Гавриловича о такой советской позиции, посланное из Москвы к ночи с 4 на 5 апреля, было воспринято в высшем руководстве Югославии с чрезвычайной озабоченностью. Она была тем большей, что в Белграде продолжали получать сведения о готовившейся агрессии Германии и других государств «оси»²⁰¹. В складывавшейся ситуации югославская сторона пыталась прибегнуть к новым срочным дипломатическим усилиям, целью которых было предотвратить нападение. Эти усилия шли параллельно в двух направлениях.

Одним из них явилось обращение к СССР с тем, чтобы побудить Кремль к изменению принятого решения и добиться скорейшего заключения договора в той редакции, которая предусматривалась первоначальным советским проектом, врученным югославской делегации Вышинским, без формулировки о нейтралитете. Этой цели было подчинено приглашение Смиляничем Лебедева вечером 5 апреля, когда, как уже говорилось, заместитель министра иностранных дел старался объяснить временному поверенному в делах СССР, почему измененная редакция советского проекта договора неприемлема и опасна для Югославии. В беседе, о которой Лебедев тут же телеграфировал в Москву, Смилянич подчеркивал, что «Югославия просит Советское правительство учесть ее положение»²⁰².

Другим направлением дипломатических усилий стало обращение к Германии с новыми заверениями в полной лояльности. Причем, поскольку 4 апреля Вышинский, сообщая Гавриловичу об изменении советского проекта, уведомил его одновременно о том, что Шуленбург уже информирован советской стороной о решении подписать договор с Югославией²⁰³, югославское руководство в сложившейся ситуации посчитало необходимым представить перед немцами дело таким образом, будто переговоры с СССР были следствием несогласованности внутри правительства Симовича, а теперь оно уже категорически отказалось от заключения договора. С этой целью была разыграна комбинация, центральными фигурами в которой стали министр иностранных дел Нинчич и его брат, тоже работник МИД Югославии. В середине дня 5 апреля, за четыре с половиной часа до того, как состоялась упомянутая беседа Смилянича с явившимся по его приглашению Лебедевым, брат Нинчича посетил германского поверенного в делах в Белграде Файне и от имени министра заявил, что тот ничего не знал о переговорах, предпринятых в состоянии возбуждения после переворота 27 марта, но что в данный момент вследствие его вмешательства правительство заняло единодушную позицию в пользу договоренности исключительно с Германией. Брат Нинчича указал, что министр иностранных дел поручил ему информировать немецкую сторону о решении правительства, чтобы он, министр, поехал в Берлин с целью решения всех необходимых вопросов. При этом было подчеркнуто, что руководитель югославской дипломатии является сторонником протокола о присоединении Югославии к Тройственному пакту, не хочет никакого взаимопонимания с Москвой, а ориентируется исключительно на Берлин и, имея за собой поддержку большинства членов кабинета, сумеет обеспечить проведение соответствующей линии во внешней политике Белграда. Заявление сопровождалось заверениями от имени министра иностранных дел, что он не допустит осуществления каких бы то ни было планов относительно договоренности Югославии с СССР и Турцией и, несмотря на множество импульсов, направленных новым югославским властям из-за рубежа, одобрит только те предложения, которые получит в Берлине²⁰⁴.

Вся эта затея с якобы неинформированностью министра Нинчича о советско-югославских переговорах²⁰⁵ и с предложением о его поездке в Берлин, выглядевшая отнюдь не убедительно, была, как можно понять, отчаянной попыткой хотя бы чуть-чуть задержать фашистское нападение, потянуть время в надежде на то, что в самые ближайшие дни удастся все-таки склонить советскую сторону к заключению договора с первоначальной формулировкой, без упоминания о нейтралитете. А перед уже совершившимся фактом подписания такого советско-югославского договора Гитлер, как полагали в Белграде, будет вынужден отложить агрессию против Югославии, поскольку не решится на столь открытую и немедленную конфронтацию с СССР.

Надежда югославов на то, что Кремль удастся склонить к пересмотру его поправки относительно нейтралитета, в итоге сбылась. Прошло немногим больше суток после того, как Вышинский объявил Гавриловичу 4 апреля о внесении этой поправки, и советская позиция по поводу договора с Югославией вновь изменилась — на сей раз, наоборот, в сторону повышения уровня взаимных обязательств в случае агрессии третьего государства. Теперь речь шла о том, чтобы по отношению к партнеру, подвергшемуся нападению, «соблюдать политику дружественных отношений», а от формулировки о нейтралитете, вызвавшей возражения югославов, Москва отказалась²⁰⁶. Источники, которыми мы располагаем, не дают однозначного объяснения причин такой перемены.

Согласно воспоминаниям Гавриловича, на которых основывался Хоптнер, после того, как на последней встрече с Вышинским 4 апреля посланник заявил, что должен сообщить своему правительству о советской поправке, содержавшей формулировку о нейтралитете, Вышинский 5 апреля в нескольких телефонных беседах с Гавриловичем настаивал на безотлагательном подписании договора с этой формулировкой. Поскольку к тому времени из Белграда так и не было ответа на отправленную Гавриловичем телеграмму с информацией о советском проекте, посланник продолжал отказываться. Тогда Вышинский вечером 5 апреля предложил ему телефонное соединение с Симовичем в Белграде. В состоявшемся почти сразу после этого разговоре по телефону между Гавриловичем и Симовичем югославский премьер дал посланнику указание подписать договор в том виде, как предложила советская сторона. Но Гаврилович, по его версии, ответил отказом и Симовичу, заявив, что не будет подписывать договор в такой редакции, а затем отмел последовавшие попытки Вышинского сослаться на распоряжение главы правительства Югославии. Дело кончилось, по утверждению Гавриловича, тем, что поздно вечером 5 апреля он согласился на предложение Вышинского приехать в Кремль, но по-прежнему подтвердил свой отказ от подписания договора с упоминанием о нейтралитете. Когда же он прибыл в Кремль, где его ждали Сталин, Молотов, Вышинский и несколько сотрудников НКИД СССР, Молотов объявил ему о новом проекте договора, в котором уже не говорилось о нейтралитете. Причем Сталин сказал посланнику, что тот был прав, ибо при сохранении пункта о нейтралитете договор означал бы, что в случае, если Югославия подвергнется нападению, СССР умоет руки. Этот вновь измененный вариант договора и был подписан в ночь с 5 на 6 апреля²⁰⁷.

Из версии Гавриловича, которую в нашей историографии фактически воспринял Нарочницкий²⁰⁸, должно было следовать, что вторичная перемена советской позиции была вызвана неуступчивостью югославского посланника, блокировавшей безотлагательное заключение договора на советских условиях. А проволочка была, несомненно, неприемлема для Москвы, поскольку грозила тем, что Берлин может опередить ее, напав тем временем на Югославию. К тому же затяжка с подписанием договора могла быть воспринята в Берлине, наоборот, как признак советского отступления перед лицом предупреждений Шуленбурга. На таком фоне объяснение, данное Сталиным Гавриловичу, выглядит, если следовать утверждениям последнего, скорее дипломатическим приемом, хорошей миной, призванной затушевать вынужденность советской уступки перед лицом твердости, проявленной посланником.

Ставшие теперь известными советские документальные материалы — справка о подписании советско-югославского договора, составленная по следам событий Новиковым, и телеграмма Вышинского Лебедеву 6 апреля 1941 г.²⁰⁹ — подтверждают, с небольшими коррективами, изложенное Гавриловичем, но за одним весьма важным исключением. В справке Новикова говорится, что после беседы по телефону с Симовичем, состоявшейся около часа ночи 6 апреля (по версии Гавриловича это было в девять часов вечера 5 апреля), Гаврилович, хотя и продолжал выражать желание, чтобы из договора было убрано упоминание о нейтралитете, тем не менее в разговоре с Вышинским, заявившим, что советское правительство по-прежнему выступает за формулировку о нейтралитете, сказал в ответ о готовности подписать договор и в таком виде. После чего и была достигнута договоренность о поездке в Кремль²¹⁰.

Если дело было действительно так, как зафиксировано в справке Новикова, то из этого должно следовать, во-первых, что новое изменение советской позиции, о котором Гавриловичу сообщили в Кремле Молотов и Сталин, было следствием вовсе не упорства посланника, как изображалось впоследствии Гавриловичем, а каких-то иных факторов. И во-вторых — что подобное решение советское руководство приняло в последний момент, уже после того, как Вышинский договорился с Гавриловичем о приезде в Кремль. Может быть, к этому времени в Москве была получена отправленная Лебедевым вечером 5 апреля телеграмма с сообщением об упомянутой выше беседе со Смиляничем, изложившим аргументы югославского правительства против формулировки о нейтралитете, и Сталин счел эти аргументы серьезными. Тем более, что та же аргументация выдвигалась в беседах с Вышинским 4 апреля Гавриловичем, а 5 апреля Симичем, который посетил первого заместителя наркома иностранных дел якобы тайно от Гавриловича и Савича и также старался убедить своего советского собеседника в необходимости отказаться от того, чтобы в договоре говорилось о нейтралитете. Записи обеих бесед Вышинский направил Сталину (равно как и Молотову)²¹¹. А может быть, руководитель СССР узнал о предстоявшем через несколько часов нападении на Югославию и пытался в последний момент воздействовать на Гитлера путем некоторого усиления формулировок договора.

Теперь стал известен ряд донесений разведки, которые были получены в Москве в первых числах апреля и из которых следовало, что Германия готовится к военным действиям против Югославии²¹². Правда, среди донесений оказывались и такие, которые были способны скорее дезинформировать, вроде одного из сообщений Самохина («Софокла») из Белграда от 4 апреля, где говорилось, будто перед лицом решительной позиции Югославии немцы лишь «стоят в зверином рычании», но не решаются на серьезные действия: их «дивизий на границе не прибавляется»²¹³. Но даже те имеющиеся в нашем распоряжении сообщения, в которых шла речь о немецких приготовлениях к нападению на Югославию, не содержат сведений о планируемой дате нападения. Трудно, однако, судить с определенностью, получил ли Сталин в какой-то момент подобные сведения или нет.

Во всяком случае, как из мемуаров Новикова, так и из его упомянутой выше справки видно, что советское руководство очень торопилось. В мемуарах Новиков писал о том, как Гаврилович не мог ввиду позднего часа найти и собрать в Кремле на церемонию подписания договора других членов югославской делегации и ведущих сотрудников югославской дипломатической миссии, разъехавшихся по гостям и ресторанам, а потому посланник предложил даже перенести подписание на следующий день, но Сталин выразил желание провести всю церемонию безотлагательно и поручил НКИДу помочь разыскать югославов и доставить в Кремль, что и было сделано²¹⁴. А в справке Новикова отмечено, что подписание договора произошло немедленно после перепечатывания его нового текста — около трех часов утра 6 апреля, а около четырех часов уже было передано по радио сообщение о его заключении и опубликован его текст²¹⁵. Причем договор был датирован 5 апреля.

Трудно, однако, категорически утверждать, какая из версий об обстоятельствах вторичного изменения советской позиции по поводу нейтралитета в большей мере соответствует действительности, — та, которая содержалась в воспоминаниях Гавриловича, или та, которая излагалась в справке Новикова, возможно, составлявшейся с учетом определенных «правил игры»²¹⁶. Во всяком случае, в телеграмме Вышинского Лебедеву 6 апреля в качестве причин этого изменения приводились одновременно и тот же самый аргумент, который, по словам Гавриловича, излагался ему Сталиным, и учет правительством СССР «пожелания югославского правительства»²¹⁷.

Рассчитывал ли Сталин, заключая договор, что ему удастся предотвратить нападение Германии на Югославию? Ответ на этот вопрос, видимо, неоднозначен. Рассмотренные документы свидетельствуют, что он стремился заставить Гитлера отказаться от немедленного нападения. И потому Городецкий характеризует как «совершенно невероятную» мысль американского исследователя С. Майнера о том, что заключение договора с Югославией имело целью не сдержать, а, наоборот, втянуть Германию в войну, которая отвлекла бы ее внимание и отсрочила нападение на СССР²¹⁸. Но если верить Судоплатову, то с переворотом в Югославии советское руководство, как уже говорилось, связывало расчеты на то, чтобы продлить операции «оси» на Балканах и тем самым отсрочить, насколько возможно, агрессию Германии против Советского Союза. В этом смысле вполне вероятно, что Сталин на самом деле рассчитывал заключением договора лишь несколько оттянуть вторжение в Югославию с тем, чтобы та получила хотя бы короткую передышку для подготовки к военному отпору немцам и их союзникам по фашистскому блоку, а затем могла достаточно успешно и долго сопротивляться, когда Берлин со своими сообщниками все-таки нападут на нее.

Обращает на себя внимание тот факт, что в упоминавшейся выше беседе с Симичем 5 апреля Вышинский в ответ на замечание Симича о том, что, возможно, советская материальная помощь югославской армии запоздала, а югославское правительство будет вынуждено принять английскую помощь, специально «воспользовавшись случаем, сказал, что мы не против того, чтобы Югославия сблизилась с Англией», и «вовсе не исключаем и того, что Югославия заключит соглашение с Англией». Вышинский подчеркнул: «Мы считали бы это даже целесообразным». Принимая во внимание, что он особо отметил свой «ход» в отчете для Сталина и Молотова, вряд ли приходится сомневаться, что данное заявление первого заместителя наркома иностранных дел являлось реализацией установки, выработанной в тот момент Кремлем. Как видно из пояснений, которые Вышинский вписал в свою запись беседы с Симичем, отправленную Сталину и Молотову, проблема возможности югославо-британского соглашения предварительно уже рассматривалась в советских верхах в связи с тем, что накануне, 4 апреля, Симич на встрече с начальником разведуправления Генерального штаба РККА Голиковым сам заявил о такой возможности в качестве шага, вынужденного для Югославии в складывавшейся ситуации. Не исключено, что Симич говорил это Голикову (так же, как 5 апреля сказал Вышинскому о возможном согласии югославского правительства на помощь англичан) из тактических соображений, чтобы побудить советскую сторону к более решительной поддержке Югославии. Но, судя по написанному Вышинским, Сталин и Молотов, ознакомившись с сообщением Голикова, сделали вывод о том, что в данный момент как раз желательно, чтобы Белград пошел на сближение с Англией и заключил с ней соглашение о военной помощи. Очевидно, данное решение было принято в Кремле не позже утра 5 апреля, ибо в 11 час. 45 мин., когда Симич приехал для разговора с Вышинским, последний, как сам зафиксировал в записи беседы, лишь искал случая, чтобы заявить, что СССР не только не возражает против югославо-британского соглашения, но, наоборот, рекомендует его югославам²¹⁹.

Это было весьма серьезной переменой советской линии. Ведь на протяжении всего предшествовавшего времени Кремль рассматривал как противоречащие его интересам не только экспансию «оси» на Балканах, но и британские усилия в данном регионе. В частности, в соответствии с установками, исходившими из Москвы, КПЮ до того неизменно и решительно выступала как против прогерманского, так и в неменьшей мере против проанглийского выбора для Югославии. Теперь же, когда новые югославские руководители, пришедшие к власти после переворота 27 марта, заняли позицию не только противодействия «оси», но и неангажированности в отношении англичан, а выбрали ориентацию на пакт с СССР и получение поддержки именно от него, сама советская сторона, причем параллельно с усилиями по скорейшему подписанию советско-югославского договора, вдруг без обиняков порекомендовала югославам пойти на военное сотрудничество и заключение соглашения с Англией. Но советское руководство не могло не понимать, что соглашение с Англией неизбежно вело к военному столкновению Германии с Югославией. Выходит, Сталин в принципе рассчитывал на такое столкновение и хотел, чтобы в него втянулись непосредственно и англичане. Тем самым Лондон и Москва как бы менялись местами. Если британская сторона еще прежде была заинтересована в возможном столкновении СССР с Германией на Балканах, то на сей раз уже советские лидеры, вопреки позиции, которую они занимали в предыдущий период, оказывались заинтересованными в том, чтобы частичная английская военная поддержка борьбы Греции против фашистской агрессии распространилась, насколько удастся, и на Югославию.

Причины подобного поворота советской политики достаточно очевидны. С одной стороны, после присоединения к Тройственному пакту не только Румынии, но и Болгарии и ввода туда крупных группировок немецких войск Советский Союз стал полностью отрезанным от Балкан. Соответственно, потерпел окончательное фиаско и в сложившихся конкретных условиях потерял практический смысл прежний курс СССР на противодействие как державам «оси», так и Англии в данном регионе и на создание там зоны, подконтрольной Москве. В такую зону невозможным оказывалось превратить и Югославию несмотря на ее головокружительный поворот в результате прихода к власти путчистов во главе с Симовичем. Ибо СССР в одиночку был не в состоянии сколько-нибудь надежно и надолго гарантировать защиту этой страны, к тому же весьма от него удаленной, без риска ввязаться в военную конфронтацию с «третьим рейхом», которой Кремль стремился как раз всеми способами избежать. С другой стороны, в марте — начале апреля, накануне переворота в Югославии, а особенно в промежутке между переворотом и подписанием советско-югославского договора, пошел все нараставший поток донесений разведслужбы НКГБ и советской военной разведки с данными, свидетельствовавшими о крупномасштабных приготовлениях нацистской Германии к нападению на СССР²²⁰. Правда, как не раз отмечалось в историографии, Сталин был склонен с большим подозрением относиться к таким данным, опасаясь, что они в провокационных целях могли подбрасываться то ли германскими же, то ли британскими спецслужбами. Тем более, что, учитывая подобные настроения Сталина, руководящие работники советских разведывательных ведомств сами нередко стремились застраховаться, в той или иной мере выражая в подаваемых наверх сообщениях сомнение по поводу того, насколько можно доверять поступавшим сведениям и не сфабрикованы ли они либо немцами, либо англичанами. Стал уже чуть ли не хрестоматийным не раз приводившийся пример с докладом Голикова от 20 марта в ЦК ВКП(б), Совнарком и руководству наркомата обороны, содержание которого указывало на готовившуюся агрессию Германии против СССР в конце весны — начале лета 1941 г., но в котором имелся страховочный комментарий автора о том, что указанные сроки следует расценивать как дезинформацию, «исходящую от английской и даже, быть может, германской разведки». Не столь известен другой пример, когда уже упоминавшийся советский военный атташе в Белграде Самохин в донесении от 4 апреля писал о «военных намерениях Германии против нашей страны», которые могут быть реализованы после того, как нацистский рейх утвердит свое господство «на берегах Адриатического и Эгейского морей», иными словами, в Югославии и Греции, но тут же делал оговорку, что, поскольку «сведения исходят из немецких же источников», то «можно полагать, что Германия при подготовке очередной акции на Балканах психологическим воздействием восполняет недостаток реальных сил», т. е. просто пугает еще не подчиненные балканские страны перспективой своего скорого нападения на СССР и победы над ним²²¹. Однако несмотря на подобные оговорки и всю подозрительность Сталина в отношении поступавших данных разведки сам характер и стремительно нараставшее количество сообщений о подготовке немцев к войне против Советского Союза не могли не вызвать ощутимой тревоги в Кремле. А соответственно — заинтересованности советского руководства в том, чтобы военная машина Германии оказалась как можно серьезнее отвлечена от СССР в другой весьма чувствительный для Гитлера пункт Европы, желательно подальше от советских границ.

В этих условиях и произошел тот поворот в советской политике на Балканах, прежде всего в отношении Югославии, о котором говорилось выше. Сопоставление уже упомянутого свидетельства Судоплатова о намерениях Сталина и Молотова в связи с переворотом в Белграде и того, что было сказано Вышинским Симичу 5 апреля, едва ли оставляет сомнение по поводу цели, поставленной теперь Кремлем. Она, как можно понять, заключалась в том, чтобы Югославия, очевидно, вкупе с Грецией образовали при возможно более деятельном участии Англии антигитлеровский фронт на Балканах, который был бы способен на какое-то время приковать к себе достаточно значительные силы Германии. В планы советского руководства, для которого это оказывалось бы в течение соответствующего времени своеобразной страховкой от непосредственной угрозы германского нападения на СССР, явно не входило, по крайней мере в ближайший обозримый период, присоединение к такому фронту. Но налицо была советская готовность скрытно поддержать его. В сущности, были уже предприняты шаги в этом направлении. К таковым относились, во-первых, попытка путем заключения договора о Югославией несколько задержать начало агрессии против нее и тем самым дать югославам возможность лучше подготовиться к войне; во-вторых, решение приступить к тайным поставкам оружия и материалов для югославской армии; в-третьих, рекомендация югославской стороне пойти на военное соглашение с Англией и принять британскую помощь.

Именно югославов с их руководством, пришедшим к власти в результате переворота 27 марта, Москва стремилась использовать в качестве рычага для осуществления новой советской цели на Балканах. Тем более, что Югославия была самой крупной страной региона, занимавшей ключевое стратегическое положение и обладавшей наибольшими военными возможностями. Не случайно Сталин, по свидетельству югославских и советских участников банкета, состоявшегося в Кремле в узком кругу сразу вслед за подписанием договора, дотошно интересовался боеспособностью югославской армии, сроками, в течение которых она могла бы оказывать сопротивление германским войскам, и обещал быстрое положительное решение вопроса о помощи в укреплении военного потенциала Югославии крупными поставками вооружения и снаряжения²²².

Дело не ограничилось одними обещаниями. Как доносил затем Гаврилович Симовичу, после банкета, утром 6 апреля, в советском генеральном штабе прошли переговоры с Симичем, в результате которых были достигнуты конкретные договоренности о видах и количествах вооружения и боевой техники, предназначавшихся для отправки в Югославию. Договоренности базировались на списках потребностей югославской армии, представлявшихся советской стороне прежде. Согласованный перечень первоочередных поставок включал от 50 до 100 истребителей, 20—25 легких бомбардировщиков, сотни артиллерийских орудий и минометов различных калибров. Согласно сообщениям Гавриловича, все это сразу стало готовиться для переброски в Югославию²²³.

Однако данным планам не суждено было сбыться. Всего через несколько часов после подписания советско-югославского договора нацистская Германия, как и предусматривалось директивой, данной Гитлером ввиду переворота 27 марта, уже напала на Югославию. В ходе наступления, в котором к германским войскам присоединились итальянские, а затем венгерские, силы агрессора стали быстро одерживать верх. Одиннадцать дней спустя югославская армия капитулировала²²⁴.

По утверждению Судоплатова, советская сторона не ожидала столь быстрого гитлеровского вторжения в Югославию и была удивлена им²²⁵. О том, что такой поворот событий едва ли предусматривался Кремлем, должен свидетельствовать и сам факт того, что советское руководство пошло на подписание договора. Когда значительно позднее, уже после того, как Германия напала и на Советский Союз, Иден при одной из встреч со Сталиным поинтересовался причинами, по которым было решено подписать советско-югославский договор, кремлевский хозяин ответил, что это был жест солидарности с дружественным славянским народом и что реально СССР ничем уже не рисковал, т. к. не сомневался, что и сам все равно подвергнется нацистскому нападению²²⁶. Ответ был, конечно, призван представить задним числом советское решение как следствие трезвого анализа ситуации. На самом деле причиной был, как видно, просчет Сталина: договор был не способен, вопреки его надеждам, сдержать немцев и заставить Гитлера умерить пыл, учитывая советскую позицию. Фюрер уже не скрывал, а фактически открыто демонстрировал, что не считается с Москвой как с партнером.

Советская позиция после того, как стало известно о нападении на Югославию, была в первый момент противоречивой. С одной стороны, центральные газеты вышли 6 апреля с шапками на первых полосах о подписании советско-югославского договора, а на следующий день — со статьями и различными материалами об этом событии. Как уже говорилось, началась подготовка к отправке вооружения в Югославию. Это как будто свидетельствовало о намерении поддержать югославов в начавшейся войне с Германией и ее сообщниками по «оси». С другой стороны, по свидетельству Новикова, уже утром 6 апреля Сталин принял решение отменить назначенный на вечер этого дня официальный дипломатический прием в НКИДе по случаю подписания советско-югославского договора. Руководитель СССР считал, что такое мероприятие в новых условиях неуместно, поскольку будет носить заведомо вызывающий характер, между тем как возникшая обстановка требует всемерной осмотрительности, чтобы еще больше не осложнить и без того напряженные советско-германские отношения²²⁷. Если Новиков правильно излагает эту позицию Сталина в телефонном разговоре с Молотовым, свидетелем которого ему довелось быть, то, значит, перед лицом агрессивной акции, предпринятой Гитлером и продемонстрировавшей его готовность идти напролом против советских интересов, в соображениях Сталина вновь стало брать верх опасение конфликта с Берлином и стремление, насколько возможно, не раздражать его.

Подобная двойственность позиции дополнялась, если верить свидетельству Новикова, и разногласиями по этому поводу на самом верху советской пирамиды власти: Молотов возражал Сталину, что приема отменять не следует, а необходимо продолжать начатую линию явной поддержки Югославии, и лишь категорическое указание «вождя» заставило главу правительства и наркома иностранных дел прекратить возражения²²⁸. Видимо, эти разногласия явились следствием определенной растерянности советских руководителей, вызванной провалом их расчетов и той полученной ими на глазах всего мира публичной политической пощечиной, которой представало гитлеровское нападение на Югославию всего через четыре часа после подписания советско-югославского договора.

В обстановке развития событий последующих нескольких дней, когда стало вырисовываться военное поражение Югославии, поведение Москвы все в большей мере подчинялось стремлению сгладить, по возможности, напряженность в отношениях с Берлином. С советской стороны не последовало никаких официальных демаршей с осуждением нацистской агрессии или с выражением поддержки Югославии. Эта линия обозначилась еще днем 6 апреля, когда Шуленбург по поручению Риббентропа встретился с Молотовым и уведомил его от имени германского правительства о военной акции, предпринятой в отношении Югославии и одновременно Греции. Молотов в ответ на сообщение посла не выразил никакого осуждения немецких действий, ограничившись, согласно донесению Шуленбурга в Берлин, лишь словами о том, что «крайне печально, что, несмотря на все усилия, расширение войны, таким образом, оказалось неизбежным»²²⁹. Впрочем, и гитлеровское руководство, осуществив то, что оно решило в отношении Югославии при игнорировании советской позиции, не считало пока целесообразным идти на дальнейшее обострение с Советским Союзом. В инструкциях Риббентропа Шуленбургу 6 апреля указывалось, что сообщая Молотову о нападении на Югославию, посол не должен напоминать о советско-югославском договоре, а если о нем скажет сам Молотов, то нужно замять эту тему²³⁰. Молотов, однако, о договоре вообще не упомянул²³¹, следуя линии, определенной Сталиным.

Единственное советское официальное заявление с осуждением агрессии против Югославии было сделано 12 апреля венграм, когда посланник Венгрии в Москве Й. Криштоффи посетил Вышинского и по поручению своего правительства информировал его о вступлении венгерских войск на югославскую территорию и мотивах этого шага. В ответ Вышинский заявил, что «Советское Правительство не может одобрить подобный шаг Венгрии»²³². Заявление было 13 апреля опубликовано в «Известиях». Косвенно оно было осуждением нападения на Югославию вообще, но ни Германия, ни Италия в нем не упоминались, и в Берлине решили его проигнорировать. На запрос венгерского правительства Берлину, как поступить в связи с заявлением Вышинского, Риббентроп ответил, что нужно ограничиться лишь реагированием в печати²³³.

Впрочем, в тот же день, 13 апреля, когда в «Известиях» было опубликовано заявление Вышинского, Сталин сделал публичный жест, который должен был свидетельствовать о том, что несмотря на гитлеровскую агрессию против Югославии Кремль полон решимости по-прежнему сотрудничать с Германией. При проводах завершившего свой визит в Москву министра иностранных дел Японии И. Мацуока руководитель СССР на глазах присутствовавшего дипломатического корпуса демонстративно приветствовал Шуленбурга и и. о. немецкого военного атташе полковника Кребса, громко заявляя им: «Мы должны остаться друзьями, и Вы должны теперь все для этого сделать!», «Мы останемся друзьями с Вами в любом случае»²³⁴.

Потерпев неудачу с Югославией, которая капитулировала 17 апреля, Кремль окончательно проиграл борьбу за Балканы, оказавшиеся под господством Германии и ее итальянского союзника.

Примечания

1. Об отношениях Югославии с Германией и Италией и соответствующей политике Белграда в этот период см., в частности: Hoptner J. Yugoslavia in Crisis, 1934—1941. New York; London, 1962 (главы VI и VII); Jukić I. The Fall of Yugoslavia. New York; London, 1974 (главы 1, 2); Terzić V. Slom Kraljevine Jugoslavije 1941: Uzroci i posledice poraza. 2 izd. Beograd; Titograd, 1984. Knj. 1. S. 257—305.

2. Petranović B., Zečević M. Jugoslavia 1918—1988. Tematska zbirka dokumenata. Beograd, 1988. S. 440—441.

3. См. подробнее: Решетникова О.Н. Из истории советско-югославских отношений в начале второй мировой войны / Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале второй мировой войны (сентябрь 1939 — август 1940) / Отв. ред. Л.Я. Гибианский. М., 1990. С. 172—174.

4. Там же. С. 175—176.

5. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 148. С. 260—267.

6. Решетникова О.Н. Из истории... С. 176.

7. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 121. С. 224.

8. Решетникова О.Н. Из истории... С. 176.

9. См. там же. С. 177.

10. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 138. С. 249.

11. Там же. Док. 145. С. 258.

12. Там же.

13. См.: Решетникова О.Н. Из истории... С. 178; Винавер В. Југословенско-совјетски пакт од априла 1941 године / Историјски гласник (Београд). 1973, № 1. С. 34—35.

14. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 221. С. 369—370.

15. Hoover Institution Archives. Collection Dragiša Cvetković. Box 2. Folder: Dragiša Cvetković. Rat ili pakt: Unutarnja i spoljna politika namesništva (далее HIA-Cv.). P. 79, 83—84. Эти рукописные воспоминания бывшего премьер-министра Югославии, хранящиеся в Архиве Гуверовского института по проблемам войны, революции и мира (Стэнфорд, США), были завершены в 1965 г. в Париже, где Цветкович жил в эмиграции.

16. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 257. С. 425.

17. Там же. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 485. С. 24.

18. См.: Решетникова О.П. Из истории... С. 177; Волков В.К. Советско-югославские отношения в начальный период второй мировой войны в контексте мировых событий (1939—1941 гг.) // Советское славяноведение. 1990, № 6. С. 6.

19. Hoover Institution Archives. Collection Žarko Popović (далее HIA-Pop.). Box N 1. F. 12. P. 1; P. 14.

20. См., например: История Югославии. М., 1963. Т. II. С. 181; История внешней политики СССР. Изд. 2-е. М., 1976. Т. I. С. 417, 420; История дипломатии. Т. IV. М., 1975. С. 156—158; История второй мировой войны. 1939—1945. Т. 3. М., 1974. С. 259, 349; Севостьянов П.П. Перед великим испытанием: Внешняя политика СССР накануне Великой Отечественной войны. Сентябрь 1939 г. — июнь 1941 г. М., 1981. С. 227—228; Славин Г.М. О советско-югославском Договоре о дружбе и ненападении (1941 г.) // Балканские исследовапия, вып. 9: Вопросы социальной, политической и культурной истории Юго-Восточной Европы. М., 1984.

21. Хотя в некоторых из упомянутых выше изданий (см. примеч. 20) фигурировали единичные, строго дозированные ссылки на советские архивные материалы, на деле почти никаких существенных сведений не приводилось. Наоборот, реальная, в основном закулисная, история советско-югославских отношений и политики СССР этого периода всячески замалчивалась.

22. Значительный материал, характеризующий политику СССР по отношению к Югославии в интересующий нас период, содержится в основном в трех публикациях документов, вышедших в последнее время: ДВП. Т. XXIII. Кн. 1—2; 1941 год. Кн. 12; Отношения России (СССР) с Югославией 1941—1945 гг.: Документы и материалы. М., 1998 (эта публикация, подготовленная совместно министерствами иностранных дел России и Югославии, была несколько раньше издана на сербско-хорватском языке: Односи Југославије и Русије (СССР) 1941—1945. Документи и материjали. Београд, 1996). Из исследований, вводивших в научный оборот новые архивные документы по данной проблематике, см.: Волков В.К. Советско-югославские отношения...; Решетникова О.Н. Из истории...; Она же. К вопросу о советско-югославском договоре о дружбе и ненападении // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в период фашистской агрессии на Балканах и подготовки нападения на СССР (сентябрь 1940 — июнь 1941) / Отв. ред. Л.Я. Гибианский. С. 3. Случ. М., 1992; Сиполс В. Тайны дипломатические: Канун Великой Отечественной. 1939—1941. М., 1997. С. 285—303; Гибианский Л.Я. Югославский кризис начала 1941 года и Советский Союз // Война и политика, 1939—1941 / Отв. ред. А.О. Чубарьян. М., 1999.

23. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 217. С. 207.

24. Там же. Док. 257. С. 425—426.

25. Там же. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 485. С. 24.

26. Там же. Кн. 1. Док. 450. С. 687.

27. Сиполс В. Указ. соч. С. 287.

28. Более подробную характеристику советской позиции см., например: Волков В.К. Советско-югославские отношения... С. 6—11. Общую оценку советской политики на Балканах после поражения Франции в контексте отношений между СССР и Германией см. в гл. V настоящей монографии, а также в работах: Волков В.К. Советско-германские отношения во второй половине 1940 года // Вопросы истории. 1997, № 2. С. 7—10, 14—15; Он же. Советско-германское противоборство на Балканах во второй половине 1940 года: мотивы и характер // Война и политика, 1939—1941 / Отв. ред. А.О. Чубарьян. М., 1999. С. 400—404, 409—411. Иную трактовку советской политики см., например: Сиполс В. Указ. соч. С. 250—277.

29. Винавер В. Указ. соч. С. 42—43. Эти моменты, отмененные в историографии на основе югославских архивных документов об упомянутом приеме Гавриловича Молотовым, были опущены при публикации советской записи беседы. См.: Советско-югославские отношения 1917—1941 гг.: Сборник документов и материалов. М., 1992. С. 333—334.

30. HIA-Pop. Box N 1. F. 12. P. 1—2; F. 14. Из исследованных архивных документов остается не совсем ясной точная дата приема югославского военного атташе наркомом обороны. В телеграмме Поповича и Белград 22 сентября говорилось, что это было 20 сентября (Ibid., F. 14), по в двух вариантах его рукописных воспоминаний визит к Тимошенко датирован в одном случае 16 сентября, а в другом — 12 сентября (Ibid. F. 58. P. 6; Box N 2. F. 28. P. 3). В донесении же Поповича югославскому военному министру от 9 октября 1940 г., где также шла речь о приеме у Тимошенко, дата визита вообще не указана (Ibid. Box. N 1. F. 12. P. 1—2). Вероятно, более достоверным является указание на то, что военный атташе был у наркома обороны 20 сентября.

31. ДВП. Т. XXIII. Кн. 1. Док. 376. С. 596—597.

32. HIA-Pop. Box N 1. F. 12. P. 2.

33. Ibid. F. 18, 21.

34. См. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 491. С. 31; Док. 498. С. 46; Док. 502. С. 50; Док. 508. С. 60—61. Док. 509. С. 61; Док. 511. С. 69—71; Док. 512. С. 75—76. Подробнее см. гл. V.

35. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 491. С. 31; Док. 512. С. 76.

36. Там же. Кн. 1. Док. 456. С. 695; Док. 458. С. 699.

37. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 290, 584—586.

38. HIA-Pop. Box N 1. F. 23, 24, 26. Предшествующие списки, представленные Поповичем советской стороне в конце октября, составлялись в югославском генштабе еще в августе 1940 г. (Ibid. F. 49).

39. Сведения о распространении таких слухов немцами содержались в телеграммах, присылавшихся в Москву советским полпредом в Югославии Плотниковым (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 499. С. 47; Док. 540. С. 123), а также были сообщены в НКИД югославским посланником Гавриловичем (Там же. Док. 550. С. 138).

40. Подробнее об этом предложении см. гл. V настоящей монографии.

41. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. I). Док. 499. С. 47.

42. Ср. проект, присланный шифровкой в Берлин Молотову 14 ноября от «Инстанции», т. е. Сталина (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 516. С. 82), и опубликованный окончательный текст коммюнике (Там же. Док. 519. С. 84).

43. Там же. С. 82.

44. См. гл. VIII.

45. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. I). Док. 540. С. 123.

46. Внешняя политика СССР: Сборник документов. Т. IV (1935 — июнь 1941 г.). М., 1946. Док. № 479. С. 534.

47. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 550. С. 138.

48. Свободная зона в Салониках была предоставлена Югославии сроком на 50 лет в соответствии с югославо-греческой конвенцией 1923 г. Отдаленная от греко-югославской границы меньше чем на сотню километров, она была связана с Югославией прямой железнодорожной линией.

49. См.: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 288—293.

50. Ibid. S. 293. Негативная реакция руководства Югославии на меморандум Недича от 1 ноября, о котором шла речь выше, была резко усилена тем, что министр не принял мер против итальянских бомбардировок Битоля, а на недовольство этим принца-регента Павла повторил изложенную в меморандуме позицию о необходимости перейти в лагерь «оси» и настаивал на соответствующей смене внешнеполитического курса. Это сразу же повлекло решение о его смещении.

51. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 295.

52. Ibid. S. 295—297, 301, 302—303.

53. См., напр.: Ibid. S. 300, 303—304, 305—306; ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 583. С. 181.

54. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 578. С. 175.

55. Там же. Док. 591. С. 200; Волков В.К. Советско-югославские отношения... С. 10.

56. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 577. С. 174.

57. Там же. Док. 578. С. 175.

58. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 304—305.

59. Ibid. S. 322—323.

60. Ibid. S. 323.

61. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 591. С. 200.

62. См.: Petranović: B., Dautović S. Jugoslovenska revoluсija i SSSR (1941—1945). Beograd, 1988. S. 43, 49.

63. Ibid. S. 16, 28, 41, 95.

64. См.: Волков В.К. Советско-югославские отношения... С. 12; Гибианский Л.Я. Югославский кризис... С. 213.

65. См., например: Labović D. Tajne misije Mustafе Goluhića. Beograd, 1990.

66. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 382. Терзич ссылался на данные из книги: Breccia A. Jugoslavia 1939—1941: Diplomazia della neutralita. Roma, 1978. P. 521—522.

67. Woodward L. British Foreign Policy in the Second World War. Vol. 1. London, 1970. P. 538. Предположение, что специальным посланцем, о котором говорилось в сообщении Кэмпбелла, был Симич, уже высказывалось в отечественной историографии: Сиполс В. Указ. соч. С. 289.

68. HIA-Pop. Box N 1. F. 58. P. 15, 16; Box N 2. F. 28. P. 5,7.

69. См.: Отношения России (СССР)... Док. № 1. С. 9; Док. № 3. С. 10—11; [бывший] Архив Савезног секретариајта за иностране послове (Београд). Министарство иностраних послова Краљевине Југославије. Политичко оделење (далее АССИП-МИП КЈ, ПО). Стр. Пов. Бр. 681. Цппцар-Мярковпч — Гавриловичу 15.III.1941.

На основании упомянутой телеграммы Лебедева от 1 марта, в которой говорилось, что «приехавший в Москву Симич имеет, по неофициальным сведениям, секретные полномочия для переговоров с Советским правительством», в некоторых работах российских историков был сделан вывод, что Симич прибыл в советскую столицу «в конце февраля 1941 г.», «незадолго до 1 марта» (Волков В.К. Советско-югославские отношения... С. 11; Сиполс В. Указ. соч. С. 289), но из содержания самого документа это не вытекало.

70. HIA-Pop. Box N 1. F. 58. P. 15—17; Box N 2. F. 28. P. 6, 8. У Поповича были скверные личные отношения с Гавриловичем. А Симича Попович подозревал в том, что тот хочет с помощью Гавриловича заполучить место военного атташе, убрав с этой должности самого Поповича.

71. Отношения России (СССР)... Док. № 13. С. 20.

72. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 751. С. 531, 532.

73. О подобных тайных контактах в конце 1940 — начале 1941 г. с Берлином через директора белградской газеты «Време» Д. Грегорича и с Римом через юрисконсульта итальянской дипломатической миссии в Белграде В. Стакича.: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 292, 295, 299, 301—302, 326—327, 331—337, 338—339 etc.

74. HIA-Pop. Box N 1. F. 21; 22; 27; 28; 30; 33; 35; 36, P. 2—3; Box N 2, F. 28. P. 40; Box N 3. F. «Др Гавриловић, Москва». P. 6, 7.

75. HIA-Cv. P. 95. Югославское обращение по вопросу об оружии, предпринятое при отъезде Плотникова, отмечено и в мемуарах И. Юкича, бывшего тогда заместителем министра иностранных дел Югославии (Jukić I. Op. cit. P. 34). Излагая впоследствии эту историю американскому исследователю Дж. Хоптнеру, Цветкович утверждал, что передал Плотникову югославские списки необходимого вооружения и что тот повез их в Москву в марте 1941 г. (Hoptner J. Op. cit. P. 207).

76. HIA-Pop. Box N 1. F. 32.

77. Terzić V. Op. cit. Knj. 2. S. 680—681.

78. Ibid. Knj. 1. S. 300—301.

79. HIA-Pop. Box N 1. F. 32.

80. Ibid. F. 32; F. 36. P. 1.

81. HIA-Pop. Box N 1. F. 27; Box N 3. F. «Др Гавриловић, Москва». P. 6—7.

82. О югославо-германских переговорах, калькуляциях югославского руководства в связи с требованием Германии и о международной активности по этому поводу см., например, Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 322—414; Hoptner J. Op. cit. P. 202—238; Jukić I. Op. cit. P. 43—58; Кљаковић В. Мемоари генерала Симовића и документи 1939—1942 // Политика (Београд). 21.VIII—24.XI.1970.

83. Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 3.IX.1970; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 337.

84. Сделанную Вышинским запись беседы с Гавриловичем см. в ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 1). Док. 673. С. 387—389.

85. Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 3.IX.1970; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 338. Впервые об этом югославском зондаже и советском ответе написал Хоптнер. Но передавая кратко содержание телеграммы Гавриловича от 8 февраля, он утверждал, будто, согласно телеграмме, Вышинский кроме того сделал ясной возможность вступления СССР в войну с Германией, если англичане откроют балканский фронт (Hoptner J. Op. cit. P. 206). У Кляковича, давшего целиком текст телеграммы, и Терзича, приводившего из нее обширные цитаты, подобные сведения отсутствуют.

86. Hoptner J. Op. cit. P. 208; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 309.

87. Некоторые фрагменты этой телеграфной переписки цитировались или излагались Терзичем (Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 386—387, 389), но полностью она им не приводилась и, по сути, не анализировалась.

88. См.: Отношения России (СССР)... Док. № 3. С. 10; Односи Југославије... Док. 3. С. 12—13. При последующем цитировании этой телеграфной переписки попользуется частично перевод на русский язык, имеющийся в российском издании названной публикации, а частично, когда автор данной главы считал нужным, — его собственный перевод с сербско-хорватского оригинала, опубликованного в югославском издании. Соответственно, ссылки везде даются на оба издания.

Данная история была осенью 1941 г., уже в эмиграции, изложена югославским заместителем министра иностранных дел И. Юкичем в специальной справке о положении и политике Югославии на международной арене в 1940 — начале 1941 г. Однако Юкич опустил или неточно изложил некоторые детали этой истории и неверно датировал ее серединой февраля 1941 г. См.: HIA-Pop. Box N 2. F. 23. P. 78—79.

89. Отношения России (СССР)... Док. № 2. С. 9; Односи Југославије... Док. 2. С. 12.

90. Отношения России (СССР)... Док. № 3. С. 10—11; Односи Југославије... Док. 3. С. 13—15.

91. Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 8, 9. IX.1970.

92. Там же // Политика, 9.IX.1970.

93. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 369.

94. Отношения России (СССР)... Док. № 3. С. 10—11; Односи Југославије... Док. 3. С. 14.

95. Отношения России (СССР)... Док. № 3. С. 10—11; Односи Југославије... Док. 3. С. 14; АССИП — МИП KJ. ПО. Стр. Пов. Бр. 681. Цинцар-Маркович — Гавриловичу 15.III.1941. Неясно, откуда у Хоптнера возникла версия о Поповиче. Ни в донесениях Поповича в Белград, имеющихся в архиве Гуверовского института, ни в хранящихся там же двух вариантах его рукописных воспоминаний нет даже намека на то, что ему было передано подобное предложение.

96. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 704. С. 447.

97. Там же.

98. Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 9.IX.1970.

99. Woodward L. Op. cit. P. 538. Изложение данного сообщения Кэмпбелла, содержащееся в работе Вудварда, было пересказано в уже упоминавшейся книге Сиполса, но при этом последний допустил ряд существенных неточностей, приведших к искажению того, что налагалось Вудвардом, а тем самым — и документа, о котором идет речь. Так, в пересказе Сиполса говорится, будто «Кэмпбелл сообщал в Лондон, что некоторые югославские министры выдвигают идею о военном союзе между Югославией и Россией» (Сиполс В. Указ. соч. С. 289). На самом же деле у Вудварда, во-первых, нет никаких «некоторых югославских министров», а сказано «югославское правительство» («the Yugoslav Ministers»; Сиполс, видимо, неверно понял английское выражение «the Ministers», означающее «правительство»); во-вторых, говорится не о «выдвижении» идеи военного союза, а о том, что югославское правительство благоволит такой идее, настроено в пользу нее («favoured the idea»), и это имеет совсем другой смысл, если учесть, что речь идет о моменте, последовавшем за телеграммой Гавриловича от 9 марта со сведениями о будто бы полученном Симичем советском предложении о заключении военного союза. Первая из названных двух ошибок повлекла за собой и еще одну: в то время как в изложении сообщения Кэмпбелла, опубликованном Вудвардом, после упоминания о позиции югославского правительства говорилось о «специальном посланце, которого они тайно отправили в Москву», и это «они» («they») в соответствии с нормами английского языка относилось к правительству, в пересказе изложения Вудварда Сиполсом «они» было отнесено опять-таки к мифическим «некоторым югославским министрам» (Там же), что тоже совершенно исказило фактическую сторону дела.

100. Woodward L. Op. cit. P. 538.

101. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S.

102. Такую возможность гипотетически тоже, видимо, нельзя исключить, принимая во внимание упомянутое выше британское участие в передаче телеграмм Гавриловича и Тупаньянина, архивные данные британской разведки о ее более чем серьезных связях с Тупаньянином (Hoover Institution Archives. Collection Great Britain: Special Operations Executive (далее — HIA-SOE). Xerox copies: Letter from H. Dalton to the Prime Minister 28. HT. 1941; Telegrams from G. Taylor (Belgrade) to London 23, 26, 27.III.1941; Letter from J. Bennet to Head of SOE 6.VI.1941) и те энергичные усилия, которые британское правительство предпринимало в этот момент по дипломатическим, военным и разведывательным каналам с целью предотвратить присоединение Югославии к Тройственному пакту, в том числе путем попыток побудить Белград и Москву к взаимодействию в противовес гитлеровскому давлению на югославское руководство. В частности, 6 марта 1941 г. Криппс, вернувшийся из Турции в Москву, посетил Вышинского и в почти двухчасовой беседе с ним, стараясь побудить СССР к более активному вмешательству на Балканах для противостояния Германии, усиленно подчеркивал, что если Берлину удастся подчинить Югославию и принудить ее присоединиться к Тройственному пакту, то дальнейший германский удар будет направлен против Турции, а затем, укрепив свой балканский фланг, Гитлер нападет на Советский Союз (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 708. С. 454).

103. Отношения России (СССР)... Док. № 3. С. 10; Односи Југославије... Док. 3. С. 12—13.

104. Отношения России (СССР)... Док. № 4. С. 11.

105. См.: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 386, 392 etc.; Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 9.IX.1970. Данные, имеющиеся в историографии и доступних для исследования источниках, оставляют довольно неясным, когда и каким образом югославское руководство приняло решение отказаться от обращения в Москву относительно возможности заключения военного союза с СССР. Терзич, Клякович, как и некоторые другие авторы, касавшиеся этой темы, считали, что вопрос о переговорах с Советским Союзом потерял актуальность, когда по одним сведениям 13, а по другим — 14 марта югославами был получен из Берлина в какой-то степени обнадеживающий ответ по поводу значительной части выдвигавшихся Белградом условий присоединения к Тройственному пакту и, соответственно, Коронный совет в тот же день склонился к тому, чтобы пойти дальше по пути переговоров с немцами. Правда, упоминавшаяся выше переписка Цинцар-Марковича с Гавриловичем 13—15 марта свидетельствует, что 15 марта министр иностранных дел телеграфировал посланнику, чтобы тот срочно послал Симича в Белград «для доклада» (АССИП-МИП КЈ. ПО. Стр. Пов. Бр. 681). Однако нет никаких сколько-нибудь определенных сведений о том, означал ли этот вызов, что возможность обращения к СССР еще не была полностью — отброшена, или же, наоборот, он являлся показателем уже окончательно принятого решения не продолжать контакт относительно перспективы заключения военного союза, начатый, по утверждению Гавриловича, советской стороной через Симича.

106. Jukić I. Op. cit. P. 35.

107. Подробнее о подписании венского протокола 25 марта 1941 г. см.: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 418—431.

108. О ситуации в югославских верхах в связи с вопросом о присоединении к Тройственному пакту см. подробнее: Ibid. S. 370—374, 379, 386, 392—394, 397—403, 407—418.

109. Ibid. S. 379—382, 395—397, 398—399, 403—404, 412—413; Woodward L. Op. cit. P. 532, 538—539; Wheeler M.C. Britain and the War for Yugoslavia, 1940—1943. Boulder, 1980. P. 39—45.

110. Woodward L. Op. cit. P. 538, 602; ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 731. С. 493.

111. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 731. С. 493.

112. Woodward L. Op. cit. P. 539.

113. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 730. С. 490.

114. См. гл. VIII настоящей монографии.

115. Пожелания того, чтобы СССР активно выступил за неприсоединение Югославии к Тройственному пакту, выражались и некоторыми другими югославскими политиками. Так, еще 10—13 марта, до решения югославского руководства пойти на присоединение, упоминавшийся выше бывший министр Янич, находясь с визитом в Будапеште, подчеркивал в беседах с советским полпредом в Венгрии Н.И. Шароновым, что сербский парод питает симпатии к СССР, который «должен сказать Югославии, что должна делать Югославия». Янич просил сообщить в Москву, что «все наши надежды основываются только на Советском Союзе», и одновременно упрекал советскую сторону в том, что она так и не дала «самолетов, оружия и нефти», которые просила Югославия. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 714. С. 465—467.

116. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2(Ч. 2). Док. 704. С. 445—446.

117. Там же. Док. 708. С. 453—456.

118. Там же. Док. 713. С. 464—465. 10 марта Вышинский информировал Криппса о своем заявлении, сделанном накануне Актаю (Там же. Док. 715. С. 467).

119. Посетители кремлевского кабинета И.В. Сталина: Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым генсеком. 1924—1953 гг. / Публ. подг. А.В. Коротков, А.Д. Чернев, А.А. Чернобаев // Исторический архив. 1996, № 2. С. 43.

120. ДВП. Т. XXIII. Кн: 2 (Ч. 2). Док. 730. С. 490; Док. 731. С. 493—494. Криппс ставил в этот день, помимо югославского, и ряд других вопросов, в том числе о целесообразности поддержать создание союза между Швецией и Финляндией.

121. Видимо, некоторые югославские дипломаты, тесно связанные либо с англичанами, либо с Гавриловичем, могли что-то узнать об этой инициативе. Во всяком случае обращает на себя внимание то обстоятельство, что на следующий день, 23 марта, югославский посланник в Бухаресте Авакумович посетил полпреда СССР в Румынии и первым делом спросил, нет ли сведений, что советское правительство опубликовало или намеревается опубликовать коммюнике по поводу предполагающегося присоединения Югославии к Тройственному пакту. По словам Авакумовича, до него доходили слухи о существовании такого коммюнике. ДВП. Т. XXIII. Кп. 2 (Ч. 2). Док. 732. С. 496.

122. Broz Tito J. Sabrana djela. Knj. 6. Beograd, 1977. S. 213.

123. Подробнее см., например: Тerić V. Op. cit. Knj. 1. S. 464—475, 488—492; Milovanouić N. Vojni puć i 27 mart 1941. Beograd, 1981.

124. Dalton H. Fateful Years: Memoirs, 1931—1945. London, 1957. P. 373—375.

125. Barker E. British Policy in South-East Europe in the Second World War. London, 1976. P. 91—93.

126. Они были переданы туда родственницей бывшего югославского короля Петра II принцессой Элизабет, которая получила их, по ее просьбе, от британских властей в октябре 1989 г. См.: HIA-SOE, сопроводительное письмо, направленное вместе с пакетом копий документов Дж. Куэллом, советником SOE, принцессе Элизабет 10.X.1989 г.

127. См.: HIA-SOE. Letter from Hugh Dalton to the Prime Minister 28.III.1941; Telegrams from George Taylor (Belgrade) to London 23, 26, 27.III.1941; Letter from J.H. Bennet to Head of SOE Charles Hambro 6. VI0 1941; Report on the Coup by Trifunovich «The Coup d'Etat in Yugoslavia, Belgrade, 27 Mar. 41»; Report on the Coup by Masterson «The Coup d'Etat in Yugoslavia, Belgrade, 27 Mar. 41». О деятельности SOE в Югославии и британском решении прибегнуть к перевороту см. также: Wheeler M.C. Op. cit. P. 25—29, 43—50; Woodward L. Op. cit. P. 541—542.

128. Машинописные воспоминания Симовича и Савича специально о перевороте 27 марта 1941 г., написанные каждым еще во время войны, когда они находились в эмиграции, хранятся в: HIA-Pop. Box N 2. F. 9, 21. О перевороте говорится и в более обширных мемуарах Симовича, охватывающих период от балканских войн 1912—1913 гг. до окончания второй мировой войны. Они были написаны в Югославии после возвращения из эмиграции и рукопись хранится в архиве Военно-исторического института в Белграде. Фрагменты из нее, относящиеся к периоду 1939—1941 гг., в том числе к событиям 27 марта 1941 г., частично опубликованы в: Кљаковић В. Указ. соч. Неопубликованный дневник Мирковича, не вернувшегося из эмиграции после второй мировой войны, частично использовался некоторыми югославскими авторами: см., например, Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 468, 484. Из мемуаров других участников переворота 27 марта важными являются также рукописные воспоминания М. Симовича, брата генерала Симовича, написанные в 1942 г. (HIA-Pop. Box N 2. F. 21), и изданные на Западе мемуарные книги: Ristić D. Yugoslavia's Revolution of 1941. Pennsylvania State University Press, University Park; London, 1966; Кнежевић Ж. 27 март 1941. Ca предговором P. Кнежевића. New York, 1979. Ряд не только опубликованных, но и неопубликованных мемуарных свидетельств участников переворота использован в специально посвященной 27 марта 1941 г. диссертации Д. Георгевича, также участвовавшего в этих событиях: Hoover Institution Archives. Collection Dragoslav Georgevich. Two Days in Yugoslav History: March 25 and 27 1941. A Thesis Presented to the Faculty of Department of History San Jose State College. June 1967.

129. См., например: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 460—461; Petranović B., Dautović S. Op. cit. S. 16.

130. Мемуары были изданы вначале на Западе, затем в России: Sudoplatov P., Sudoplatov A. (with J. and L. Schecter). Special Tasks: The Memoirs of an Unwanted Witness — a Soviet Spymaster. Boston; New York; Toronto; London, 1994; Судоплатов П. Разведка и Кремль: Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. См. также написанную по материалам П.А. Судоплатова статью его сына: Судоплатов Л. Советская политическая и военная разведка // Россия и Германия в годы войны и мира (1941—1995) / Под ред. Д. Проэктора, О. Прудкова, С. Случа, Й. Лезера, Х.-А. Якобсена. М., 1995.

131. Судоплатов П. Указ. соч. С. 126—127.

132. Там же. С. 137. Имелся в виду М.А. Мильштейн, вместо которого в американском издании мемуаров ошибочно фигурировал С.Р. Мильштейн (Sudoplatov P., Sudoplatov A. Op. cit. P. 119), до февраля 1941 г. возглавлявший транспортное управление НКВД, а с февраля — 3-е (секретно-политическое) управление НКГБ.

133. В американском издании мемуаров были указаны В.М. Зарубин и М.А. Алахвердов (Sudoplatov P., Sudoplatov A. Op. cit. P. 119), в русском издании — только Алахвердов (Судоплатов П. Указ. соч. С. 197). В упомянутой статье: сына Судоплатова Зарубин и Алахвердов назывались в качестве руководящих работников иностранного отдела НКВД (на самом деле с февраля 1941 г. это было 1-е управление НКГБ) как одного из организаторов переворота в Югославии и в этом же смысле назывались Голиков и Мильштейн как руководители Разведывательного управления Генерального штаба РККА, но ничего не говорилось о том, что кого-либо из них посылали в Белград (Судоплатов А. Указ. соч. С. 270).

134. Судоплатов П. Указ. соч. С. 72—73, 106.

135. Hoptner J. Op. cit. P. 262.

136. См.: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 463.

137. Судоплатов П. Указ. соч. С. 137. В упоминавшейся выше статье сына Судоплатова просто утверждалось, что Гаврилович в качестве советского агента сыграл «видную роль» в организации переворота (Судоплатов А. Указ. соч. С. 270).

138. В одном варианте воспоминаний Попович писал, что это было сразу после получения известий о присоединении Югославии к Тройственному пакту 25 марта (HIA-Pop. Box N 1. F. 58. P. 16), в другом варианте — в конце февраля 1041 г. (HIA-Pop. Box. N 2. F. 28. P. 7), что явно ошибочно.

139. См., например, планы премьер-министра Англии У. Черчилля и его переписку с министром иностранных дел А. Иденом, ведущими британскими военачальниками, с руководителями доминионов, Югославии и Турции как до, так и сразу после переворота 27 марта: Churchill W.S. The Second World War. Vol. III. London, 1955. P. 31, 33, 83—84, 86, 95—97, 142, 149—154.

140. Ibid. P. 150—151.

141. Ibid. P. 10, 151.

142. Судоплатов П. Указ. соч. С. 136—137. Судоплатов ссылался на сведения, сообщенные ему тогда наркомом внутренних дел СССР Л.П. Берия.

143. Подробнее см.: Terzić V. Op. cit. Knj. 2. S. 30—32, 34.

144. Ibid. S. 30—65, 72—86.

145. О контактах правительства Симовича с Германией и Италией см. подробнее: Ibid. Knj. 1. S. 511—519.

146. Hoptner J. Op. cit. P. 276.

147. История Югославии. Т. II. С. 181; Гиренко Ю.С. Советско-югославские отношения (страницы истории). М., 1983. С. 23.

148. Славин Г.М. Указ. соч. С. 237; Нарочницкий А.Л. Советско-югославский договор 5 апреля 1941 г. о дружбе и ненападении (по архивным материалам) // Новая и новейшая история. 1989, № 1. С. 11.

149. Отношения России (СССР)... Док. № 10. С. 17—18.

150. Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 29.IX.1970. См. также: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 540.

151. Илић Б.С. Мемоари армиjског генерала 1898/1942. Београд, 1995. С. 189.

152. Там же. С. 190.

153. В уже названной выше работе В.Я. Сиполса приведены, со ссылкой на АВП РФ, данные о том, что еще 28 марта, т. е. на следующий день после переворота, Гаврилович обратился к советскому правительству с просьбой об оказании Югославии помощи военными материалами и получил положительный ответ (Сиполс В. Указ. соч. С. 292). Имея возможность ознакомиться с таким документом, Сиполс, однако, ограничился лишь крайне скупым упоминанием об этом факте, не уточнив, затрагивался ли при этом общий вопрос о развитии отношений между СССР и Югославией, а если да, то о чем конкретно велась речь, что говорил в данной связи о позиции правительства Симовича югославский посланник, какие поручения были ему даны из Белграда и что ему было сказало с советской стороны о позиции Москвы и ее намерениях по поводу Югославии.

154. Радиограмма неоднократно публиковалась югославскими и болгарскими историками. Ее оригинальный русский текст см. в: Коминтерн и вторая мировая война / Составители, авторы вступительной статьи и комментариев Н.С. Лебедева, М.М. Наринский. Отв. ред. К.М. Андерсон, А.О. Чубарьян. Ч. I. М., 1994. Док. № 164. С. 518. В этом издании радиограмма опубликована по документу, который находится в РЦХИДНИ и датирован 29 марта. Однако на самом деле радиограмма передана из Белграда 27 марта и получена адресатом 28 марта. См.: Vujšević U. Prepiska (radiogrami) CK KPJ — IKKI (Jun 1940 — decembar 1941) // Vojnoistorijski glasnik (Beograd). 1992. N 1—3. S. 300; Димитров Г. Дневник (9 март 1933 — 6 февруари 1949). София, 1997. С. 223.

155. Димитров Г. Указ. соч. С. 223.

156. РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 599. Л. 8.

157. Димитров Г. Указ. соч. С. 223; Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. Док. № 166. С. 519—520.

158. Отношения России (СССР)... Док. № 11. С. 19. То, что Симович доверил это более чем деликатное поручение Симичу, свидетельствует о той степени доверия, которым последний пользовался у нового югославского премьер-министра.

159. Там же. Док. № 10. С. 18; Док. № 14. С. 21.

160. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 739. С. 508—509.

161. Отношения России (СССР)... Док. № 10. С. 18; Док. № 14. С. 21.

162. См.: Churchill W.S. Op. cit. P. 153—154; Woodward L. Op. cit. P. 544—545; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 529—538.

163. Димитров Г. Указ. соч. С. 223. Слова о «холодцом душе» были сказаны по поводу того, как воспринял известие о перевороте в Югославии министр иностранных дня Японии Мацуоко, находившийся в конце марта в Москве проездом в Германию.

164. См.: Отношения России (СССР)... Док. № 15. С. 21—23.

165. Спецсообщение опубликовано в сборнике: 1941 год. Док. № 344. С. 804—805.

166. О размерах мобилизации и численности югославской армии см., например: Terzić V. Op. cit. Knj. 2. S. 224—226, 250—351, 656.

167. Отношения России (СССР)... Док. № 18. С. 35. О том же в этот день сказал Вышинский Гавриловичу в Москве (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 740. Приложение. С. 511).

168. См.: Отношения России (СССР)... Док. № 13. С. 20; Док. № 19. С. 25; Док. № 22. С. 27. Оставаясь посланником, Гаврилович стал министром в правительстве Симовича.

169. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 740. С. 510, 511; Док. 742. С. 512; Док. 743. С. 514; Док. 745. С. 516. Док. 751. С. 531; Можно ли было предотвратить апрельскую войну? (Новые документы о советско-югославском договоре о дружбе и ненападении 1941 г.) // Вестник Министерства иностранных дел СССР. № 15 (49). 15 августа 1989 г. С. 50.

170. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 744. С. 515.

171. Там же. Док. 743. С. 515.

172. Югославский проект давно был в общем охарактеризован в исторической и мемуарной литературе как, по сути, военный или военно-политический пакт (например, см.: Hoptner J. Op. cit. P. 276; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 540; Носиков Н.В. Воспоминания дипломата: Записки о 1938—1947 годах. М., 1989. С. 75), однако его конкретное содержание было впервые подробно изложено В.Я. Сиполсом по документам АВП РФ (Сиполс В. Указ. соч. С. 295—296).

173. Отношения России (СССР)... Док. № 10. С. 18; Док. № 19. С. 25.

174. См.: Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 29.IX.1970; Milovanović N. Op. cit. S. 555; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 539—540.

175. Отношения России (СССР)... Док. № 13. С. 20.

176. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 743. С. 515.

177. Там же. Док. 745. С. 510.

178. Там же. С. 517; Док. 747. С. 522; Отношения России (СССР)... Док. № 28. С. 32; Док. № 30. С. 34.

179. См.: Hoptner J. Op. cit. P. 277; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 541.

180. См., например, работы, указанные в примечании 174.

181. Судя по той информации, которая была послана из Белграда Гавриловичу в ночь с 31 марта на 1 апреля, не исключено, что Лебедев, передавая руководству Югославии ответ Молотова, тоже ошибочно интерпретировал его как согласие Москвы на переговоры именно о заключении предложенного югославами военно-политического союза. См.: Hoptner J. Op. cit. P. 276; ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 517.

182. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 516.

183. Там же. Док. 743. С. 514, 515.

184. Там же. Док. 745. С. 516.

185. Там же. Приложение. С. 518.

186. Hoptner J. Op. cit. P. 277.

187. Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 539—540.

188. ДВП. Т. XXIII. Kn. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 510.

189. Там же. С. 516—517.

190. Там же. С. 517. Вудвард, располагавший всей совокупностью архивных материалов британской дипломатии, относящихся к тому времени, не зафиксировал каких-либо данных, которые бы свидетельствовали о том, что Гаврилович 3—4 апреля информировал Криппса о советско-югославских переговорах и их ходе. Согласно Вудварду, первые сведения о самом факте переговоров были получены в Лондоне вообще не от британского посольства в Москве, а от посланника в Белграде Кэмпбелла, после чего 5 апреля Криппсу были посланы телеграфные инструкции узнать о переговорах и, если возможно, подключиться к ним. Но до того, как он смог приступить к выполнению данных инструкций, договор между СССР и Югославией уже был подписан (Woodward L. Op. cit. P. 549). Если исходить из этих сведений, то получается, что во время советско-югославских переговоров Гаврилович не информировал Криппса ни вообще об их проведении, ни тем более о подробностях происходившего на них. Правда, не раз отмечавшиеся в историографии весьма критическая позиция Криппса по поводу тогдашней конкретной британской линии поведения в отношениях с Москвой и его склонность к самостоятельным шагам, вплоть до противодействия некоторым указаниям, исходившим из Лондона, в том числе даже от премьер-министра Черчилля, в частности как раз в этот момент (подробнее см., например: Городецкий. Г. Миф «Ледокола»: Накануне войны / Пер. с англ. М., 1995. Гл. 7), оставляют открытым вопрос о том, не могло ли оказаться, что Криппс был вовремя информнрован Гавриловичем о переговорах, но предпочел не сообщать о них в Лондон из опасения, как бы это ни привело к утечке информации или иным осложнениям, способным помешать достижению советско-югославской договоренности.

191. Отношения России (СССР)... Док. № 21. С. 27.

192. Там же. Док. № 30. С. 33.

193. Там же. Док. № 25. С. 30. Уже накануне, сразу по получении измененного советского проекта, Гаврилович тоже сказал Вышинскому, что такая редакция договора «может развязать немцам руки» (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 517).

194. На встрече в 14.00 Вышинский вручил югославам первоначальный просчет, который оставался в силе и во время второй встречи в 15.00, когда договаривались о предстоявшем этим вечером подписании договора, а уже в 10.30 Вышинский, приняв срочно вызванного Гавриловича, объявил ему о поправках. См.: ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 516.

195. Волков В.К. Советско-югославские отношения... С. 12—13; Решетникова О.Н. К вопросу... С. 115.

196. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 746. С. 518—520.

197. Городецкий Г. Указ. соч. С. 168.

198. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 746. С. 518.

199. См.: Там же. С. 518—521; ADAP, D. Bd. XII (1). Dok. 265. S. 378—874.

200. В работах некоторых зарубежных исследователей излагалась версии, будто решение о внесении поправок было принято после получения в Москве информации посла СССР в Берлине В.Г. Деканозова о выраженной ему крайне резкой и даже угрожающей реакции нацистского руководства, получившего сообщение Шуленбурга о беседе с Молотовым (см.: Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 541—542). Но, как свидетельствуют документы, телеграмма Шуленбурга была отправлена из Москвы в 22 часа 28 минут 4 апреля и пришла в Берлин в 0 часов 55 минут 5 апреля (ADAP, D. Bd. XII (1). Dok. 265. S. 373), между тем как Вышинский объявил Гавриловичу о поправках в 16 часов 30 минут 4 апреля (ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 516).

201. Сведения поступали из различных источников, особенно от югославского военного атташе в Берлине В. Ваухника (см.: Hoptner J. Op. cit. P. 281—282; Terzić V. Op. cit. Knj. 1. S. 548—550). В частности, на его данные о переброске немецких войск в приграничные с Югославией районы Венгрии ссылался зам. министра иностранных дел Югославии Смилянич в беседе с Лебедевым 4 апреля. Об этом в тот же день сообщил начальнику разведуправления генштаба Красной Армии Голикову информатор «Софокл» из Белграда (1941 год. Кн. 2. Док. № 363. С. 25), которым был военный атташе СССР Самохин, являвшийся одновременно резидентом советской военной разведки в Югославии (Там же. Именной комментарий. С. 658). В сообщении Лебедев фигурировал под псевдонимом «Блок», который был у него как сотрудника советской военной разведки (Там же. С. 636, 649).

202. Отношения России (СССР)... Док. № 25. С. 30.

203. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 517. В тот же день, 4 апреля, когда Шуленбург телеграфировал об этом Риббентропу (ADAP, D. Bd. XII (1). Dok. 265. S. 373—374), сообщение о том, что в Москве находится югославская делегация, послал в Берлин германский поверенный в делах в Белграде Г. Файне. Он узнал об этом от посла Турции в Югославии, однако не располагал сведениями ни о том, носит ли делегация политический или военный характер, ни о том, с какой целью она была отправлена в советскую столицу (Ibid. Dok. 272. S. 383. Anm. 1).

204. ADAP. D. Bd. XII (1). Dok. 272. S. 382—383.

205. Документы, ставшие известными в последние годы, недвусмысленно свидетельствуют о его участии в подготовке переговоров. В частности, в телеграмме Молотову 1 апреля Лебедев сообщал о том, что договаривался с Нинчичем и Смиляничем об организации отправки членов югославской делегации Симича и Савича в Москву (Отношения России (СССР)... Док. № 19. С. 25).

206. Отношения России (СССР)... Док. № 28. С. 32; Док. № 30. С. 34; Hoptner J. Op. cit. P. 280.

207. Hoptner J. Op. cit. P. 278—280.

208. См.: Нарочницкий А.Л. Указ. соч. С. 14—15.

209. Отношения России (СССР)... Док. № 28. С. 32; Док. № 30. С. 33—35.

210. Там же. Док. № 30. С. 33—34. Заметим, что в своих воспоминаниях Симович, говоря о телефонном разговоре с Гавриловичем, не зафиксировал никакого отказа посланника выполнить указание премьера. См.: Кљаковић В. Указ. соч. // Политика. 29.IX.1970.

211. ДВП. Т. XXIII. Кн. 2 (Ч. 2). Док. 745. С. 516, 517; Док. 751. С. 531—532. Симич в этой беседе с Вышинским старался выступить в роли не только просоветски ориентированного, но даже сторонника коммунистических целей.

212. 1941 год. Кн. 2. Док. № 355. С. 14; Док. № 363. С. 25; Док. № 364. С. 27.

213. Там же. Док. № 362. С. 24.

214. Новиков Н.В. Указ. соч. С. 77.

215. Отношения России (СССР)... Док. № 30. С. 34. Текст договора «О дружбе и ненападении» см.: Внешняя политика СССР... Т. IV. Док. № 503. С. 548. Кроме уже упомянутого обязательства о взаимном соблюдении «политики дружественных отношений» к той из сторон, которая подвергнется нападению третьего государства, договор содержал также носившее скорее дежурный характер и малоактуальное положение о том, что стороны обязуются воздерживаться от нападения друг на друга и «уважать независимость, суверенные права и территориальную целостность» партнера. С советской стороны договор подписал Молотов, с югославской — все три члена делегации.

216. Заметим, что опубликованные мемуары Новикова во многом противоречат как его же справке, так и другим документам: Новиков Н.В. Указ. соч. С. 75—77.

217. Отношения России (СССР)... Док. № 25. С. 30.

218. Городецкий Г. Указ. соч. С. 177 (примеч. 43). Городецкий ссылается на: Miner S. Between Churchill and Stalin: The Soviet Union, Creat Britain and the Origins of the Grand Alliance. Chapel Hill (North Carolina), 1988. P. 118—119. Сам Городецкий замечает, что советско-югославский договор «во многом служил Сталину лакмусовой бумагой для определения намерений немцев» (Городецкий Г. Указ. соч. С. 163), но не уточняет, считает ли он, что именно это было вообще целью Сталина при заключении договора.

219. ДВП. Т. XXIII Кн. 2 (Ч. 2). Док. 751. С. 532.

220. 1941 год. Кн. 1. Док. № 310. С. 736; Док. № 320. С. 768—769; Док. № 321. С. 769—770; Док. № 325. С. 775; Док. № 327. С. 776—780; Док. № 331. С. 788—789; Док. № 336. С. 796—797; Док. № 337. С. 797; Док. № 338. С. 797—798; Док. № 339. С. 798—799; Док. № 340. С. 799; Док. № 342. С. 800—803; Док. № 345. С. 805; Док. № 346. С. 805—806; Док. № 348. С. 808; Док. № 349. С. 808—810; Кн. 2. Док. № 354. С. 12—13; Док. № 355. С. 13—15; Док. № 363. С. 25; Док. № 364. С. 25—27; Док. № 365. С. 27—29; Док. № 367. С. 46—47.

221. Доклад Голикова см.: Там же. Кн. 1. Док. № 327. С. 776—780; сообщение Самохина («Софокла») см.: Там же. Кн 2. Док. № 362. С. 24.

222. См.: HIA-Pop. Box N 1. F. 58. P. 30—36; Box N 2. F. 28. P. 11—18; Box N 3. F. «Др Гавриловић, Москва». Гаврилович — Симовичу. 28.VII.1941; Новиков Н.В. Указ. соч. С. 79. Помимо свидетельств Новикова, Гавриловича и военного атташе Поповича, присутствовавших на этом банкете с участием Сталина, существует также описание банкета в вышедшей в начале 50-х годов на Западе книге, автор которой был обозначен как И.Н. Крылов, бывший офицер советского генштаба, утверждавший, что он также был среди присутствовавших там (Krilov I. Soviet Staff Officer. London, 1951. P. 71—73). Отдельные исследователи даже использовали это как источник (см., например: Hoover Institution Archives. Collection Dragoslav Georgovich. Two Days... P. 96. Однако как в справке Новикова, так и в перечисленных выше свидетельствах такое лицо среди участников банкета отсутствует, а данное описание соответствует тому, о чем писали бесспорные участники. Явные вымыслы и грубые фактические ошибки «Крылова» не оставляют сомнения в том, что все изложенное в книге относительно банкета, а также вообще заключения советско-югославского договора (Krilov I. Op. cit. P. 61—62, 70—71, 75—76), представляет собой выдумку (похоже, что и сама книга, изданная в разгар холодной войны, являлась пропагандистским фальсификатом, а «Крылов», возможно, вымышленный персонале).

223. HIA-Pop. Box N 3. F. «Др Гавриловић, Москва». Гаврилович — Симовичу 28.VII.1941; Отношения России (СССР)... Док. № 29. С. 33. Сообщение об этом Гаврилович послал Симовичу, но в условиях начавшейся фашистской агрессии против Югославии оно тогда не достигло адресата. Первоначально на переговоры в генштаб отправились Савич и военные атташе Попович, но в генштабе с ними не захотели вести переговоры, ибо, как выяснилось позже, не доверяли Поповичу, а связались с Симичем.

224. Подробно о разгроме Югославии см.: Terzić V. Op. cit. Knj. 2.

225. Судоплатова П. Указ. соч. С. 137.

226. The Memoirs of Anthony Eden: The Reckoning. Boston, 1965. P. 276.

227. Новиков Н.В. Указ. соч. С. 81.

228. Там же. Прием был отменен, н подписание вечером 6 апреля сербско-хорватского альтерната договора (ночью с 5 на 6 апреля был подписан только русский альтернат) не сопровождалось намечавшейся ранее церемонией. Любопытно, что в упомянутой выше служебной справке, написанной тем же Новиковым, говорилось, что отмена приема произошла «по просьбе югославов в связи с начавшимися военными действиями Германии против Югославии» (Отношения России (СССР)... Док. № 30. С. 34). Если в воспоминаниях Новикова изложена подлинная причина отмены приема, то в таком случае сказанное в справке было намеренной фальсификацией, призванной скрыть тот факт, что инициатором отмены была советская сторона и лично Сталин.

229. СССР — Германия, 1939—1941: Документы и материалы о советско-германских отношениях с сентября 1939 г. по июль 1941 г. / Сост. Ю. Фельштинский. Telex, 1983. Док. 91. С. 155—156.

230. Там же. Док. 90. С. 155.

231. Там же. Док. 91. С. 156.

232. Внешняя политика СССР... Т. IV. Док. № 595. С. 549.

233. Zbornik dokumenata i podataka o narodnoslobodilačkom ratu naroda Jugoslavije. T. XV. Knj. 1. Beograd, 1986. S. 60 (nap. 17).

234. СССР — Германия, 1939—1941. Док. 93. С. 157.