Политический кризис 1939 года и страны Центральной и Юго-Восточной Европы^*

Материалы «круглого стола», проведенного 15 февраля 1989 г. по инициативе сектора Истории международных отношений Института славяноведения и балканистики АН СССР (ИСБ).

В.К. Волков (ИСБ). У нашего «круглого стола» есть свой специфический угол зрения, а именно — роль стран Центральной и Юго-Восточной Европы (ЦЮВЕ) в период политического кризиса 1939 г. Хронологически мы хотим уделить внимание событиям, имевшим место в период с марта 1939 г. до начала советско-финского конфликта. Этот короткий отрезок времени до предела насыщен драматическими событиями и страны ЦЮВЕ неизменно стояли в их эпицентре. Именно вокруг них и в связи с ними шла основная политическая и дипломатическая борьба между великими державами. В позиции самих стран этого региона отразились все особенности международной обстановки того времени.

Однако, несмотря на то что эти малые и средние европейские страны играли в международных делах столь большую роль, она не получила в исторической литературе адекватного освещения. Чаще всего упоминается позиция Польши, главным образом в связи с ее отказом разрешить проход советских войск в случае заключения тройственного англо-франко-советского союза, либо аналогичная позиция Румынии. Все другие страны — Болгария, Югославия, Греция, Турция, Венгрия — фактически выпадали из общего кругозора историков. Политика названных стран в основном исследуется их национальной историографией. В итоге отсутствует полная и взаимоувязанная картина всех политических процессов, происходивших в Европе в тот период. Постараться воссоздать эту картину — наша сегодняшняя задача.

Предвоенный политический кризис в Европе открылся событиями 14—15 марта 1939 г., когда по нацистскому сценарию была провозглашена «независимость» марионеточной Словакии, а германские войска захватили Прагу. Уже тогда было ясно, что эти новые агрессивные действия гитлеровской Германии, приведшие к ликвидации чехословацкого государства, затрагивали в первую очередь интересы западных держав. Они перечеркнули договоренности, которые были достигнуты в Мюнхене, в частности обязательство гарантировать Чехословакии неприкосновенность ее остававшейся территории. В политическом плане это был удар по позициям западных держав в мировой политике: дальнейшее их бездействие могло привести к установлению полной германской гегемонии в Европе и сползанию западных держав на второстепенные позиции. В экономическом плане захват гитлеровской Германией чешской промышленности, в первую очередь ее развитой военной индустрии, резко усиливал военный потенциал Германии. Наконец, в военно-стратегическом плане в Восточной Европе произошли радикальные изменения: вступление немецких войск на чешскую и часть словацкой территории привело к военно-стратегическому окружению Польши, что сразу создало для нее особую ситуацию.

Решительно изменилась обстановка в Юго-Восточной Европе. Скачкообразно обострились и подошли к грани войны отношения между Румынией и Венгрией (последняя захватила Закарпатскую Украину). «Аллергически» реагировали на происшедшие изменения Югославия и Болгария. Последующий захват Италией Албании (7 апреля 1939 г.) привел к тому, что и южный фланг Юго-Восточной Европы (а именно Греция и Турция) был также охвачен политической лихорадкой. Все эти события послужили исходным пунктом начавшейся «политики гарантий» западных держав.

В нашей исторической литературе получил распространение тезис, что «политика гарантий» являлась продолжением мюнхенского курса, только другими средствами. Думается, что эта характеристика нуждается в уточнении, особенно с позиций сегодняшнего дня. Хотя говорить о «дипломатической революции», как иногда именовали «политику гарантий» в западных публикациях, не приходится, тем не менее нельзя считать, будто ничего не изменилось. Об этом говорят факты. 31 марта была предоставлена английская гарантия Польше, позднее превращенная в соглашение о взаимной помощи. Начались переговоры об английской гарантии Греции, а также переговоры о заключении договора с Турцией (в мае 1939 г. опубликована декларация о намерениях сторон). Наконец, 13 апреля были предоставлены гарантии не только Греции, но и Румынии, причем к английским гарантиям присоединилась и Франция. Таким образом, был создан некий «пакет» обязательств западных держав в отношении ряда стран ЦЮВЕ.

Что же представляла из себя эта система гарантий? Прежде всего следует констатировать, что она не составляла чего-то единого целого. Гарантии отдельным странам не были увязаны друг с другом, не были подкреплены военно-стратегическими выкладками или соответствующими мероприятиями. Между самими странами, которые получили эти гарантии, тоже не существовало каких-то договорных обязательств. Характерны «люки» (или бреши), которые оставила эта политика гарантий. Так, помимо Польши, наибольшая угроза нависла над Югославией. Но Югославия не получила гарантий, а британская дипломатия сделала все от нее зависящее, чтобы уйти в сторону даже от обсуждения этого вопроса. Такая тактика не была случайной. Великобритания в тот период преследовала цель расколоть «ось», не допустить заключения союза между Италией и Германией. Поставленная задача, по мнению британских стратегов, была несовместима с политикой создания какого-либо блока в Юго-Восточной Европе. Более того, существовали расчеты столкновения германских и итальянских интересов из-за Югославии. Именно по этим причинам английская дипломатия и не предоставила гарантий Югославии. Тем не менее «политика гарантий» связывала определенными обязательствами западные державы, ставила рамки их политическому курсу. Была ли она альтернативной политике умиротворения агрессии? Думаю, что в известной степени была. Обе эти тенденции — к нарастанию конфронтации между западными державами и фашистскими государствами и к политике умиротворения — сохранялись в тот момент, существовали параллельно, хотя и боролись одна с другой.

Невозможно в полной мере оценить эту политику без анализа отношения западных держав к Советскому Союзу. После 15 марта 1939 г. они неоднократно отклоняли советские предложения о совместных действиях. Из обнародованных британских документов с полной очевидностью предстают причины такой тактики. После сталинских «чисток», считали западные политики, военная сила СССР сомнительна, а сотрудничество с ним принесет больше неудобств, чем выгод. В частности, полагали они, союз с СССР может оттолкнуть от западных держав такие страны, как Польша и Румыния, а Германия получит огромный пропагандистский козырь. Только под влиянием общественных настроений они приступили к переговорам с СССР, да и то лишь после завершения создания системы гарантий. Естественно, что их позиция накладывала печать на отношения стран ЦЮВЕ к Советскому Союзу. Последний находился в состоянии изоляции, его искусственно оттирали от участия в решении европейских дел. Готовность к равноправному сотрудничеству с ним у западных держав отсутствовала. Последовавшие же с их стороны после завершения «политики гарантий» предложения были таковы, что М.М. Литвинов, который находился уже последние дни на посту наркома иностранных дел, назвал их «издевательскими».

Эти особенности международной обстановки следует иметь в виду при обсуждении политики стран ЦЮВЕ в период предвоенного политического кризиса. На «круглом столе» предполагается обсудить следующие вопросы: ликвидация Чехословацкой Республики в марте 1939 г. и страны ЦЮВЕ; итальянская агрессия в Албании в апреле 1939 г. и положение на Балканах; английская «политика гарантий» и страны ЦЮВЕ; советские предложения по совместной обороне и реакция стран ЦЮВЕ; политика стран ЦЮВЕ в начальный период предвоенного кризиса; англо-франко-советские переговоры 1939 г. и страны ЦЮВЕ; советско-германский договор от 23 августа 1939 г. и страны ЦЮВЕ; начало Второй мировой войны; характер нейтралитета стран ЦЮВЕ; англо-франко-турецкий договор от 19 октября 1939 г. и страны ЦЮВЕ; великие державы и страны ЦЮВЕ в первые месяцы Второй мировой войны (до советско-финской войны 1939—1940 гг.).

И.И. Поп (ИСБ). 15 марта 1939 г. «странный мир», который, как обещал англичанам Чемберлен, должен был длиться после подписания Мюнхенского соглашения на протяжении жизни целого поколения, — кончился. То, что происходило между 15 марта и 1 сентября 1939 г. «миром» уже назвать нельзя. В этот период практически шло группирование «военных колонн», в которые так или иначе были втянуты все европейские страны. Расчленение Чехословакии и создание протектората Чехия и Моравия воспринято было в регионе ЦЮВЕ по-разному, но большой неожиданностью ни для кого не явилось. Слишком очевидной была агония нежизнеспособной после Мюнхена и Венского арбитража Второй Чехословацкой Республики. Но самый парадоксальный, на первый взгляд, факт, что оккупация Чешских земель после первого потрясения принесла полную определенность для чешского общества. После глубочайшего морального упадка так называемой Второй Республики, отрицания и буквально оплевывания даже светлейших сторон своей национальной истории, от которого одни замыкались в себе, другие бежали в эмиграцию, а такие, как К. Чапек, воплощавшие демократические традиции Первой Республики, умирали в расцвете лет, — каждый чех с душевной болью думал о необходимости малой нации приспосабливаться в столь отчаянной ситуации, как это делают по отношению к Германии гораздо более сильные, экономически независимые и геополитически находящиеся в более выгодном положении государства. Такие настроения стали основой для возникновения специфической ситуации, когда коллаборационистское правительство сотрудничало с зарождавшимся движением Сопротивления. «Странному миру» и «странному миротворчеству» одних соответствовала «странная» до поры до времени оккупационная система со «странным» коллаборационизмом. В широких кругах чешской нации после 15 марта преобладало всеобщее стремление к общенациональному единству в создавшихся условиях. Полная безучастность окружающего мира к судьбе их страны, страх перед возможным ударом оккупантов, которые еще только примерялись к своей роли, заставляли многих чехов видеть своим даже беспомощное протекторатное правительство. В результате возникла еще одна парадоксальная ситуация, когда германская оккупация улучшила положение «гаховской гарнитуры», привела к возникновению общенационального оппозиционного единства. Образование такой оппозиции оккупантам в Чешских землях после 15 марта является основной особенностью чешского общества, без понимания которой невозможно объяснить и дальнейший путь чешского Сопротивления, которое должно было разбить это единство, чтобы вывести народ из летаргии. Для того чтобы впредь объединиться, нужно было разъединиться в этой первой оппозиции 15 марта 1939 г.

Иная ситуация была в Словакии, формально ставшей независимой республикой, а фактически существовавшей только по воле третьего рейха. Оформление независимости словацкими клеро-фашистами проведено было без проявления какого-либо энтузиазма со стороны широких масс. Сама формула независимости как альтернативы возможной оккупации хортистской Венгрией носила какой-то извиняющий характер.

Трагичной была судьба самой восточной части Чехословацкой Республики — автономной «Карпатской Украины», ставшей «яблоком раздора» между соседними государствами в период агонии Второй Республики. 15 марта хортистская Венгрия с разрешения Берлина приступила к оккупации Карпатской Украины и завершила ее спустя три дня.

Несколько слов о возможности помощи странам ЦЮВЕ со стороны Советского Союза. С получением известной телеграммы Форин оффис по поводу Румынии (15—16 марта 1939 г.) СССР сразу предложил организацию международной конференции. Это была не новая политика — ее Советский Союз придерживался уже с весны 1938 г. (т.е. еще с чехословацкого кризиса), когда в Москве была принята линия коллективных мер, а не одностороннего ангажирования. На мой взгляд, такая политика была обусловлена провалом проводившейся Советским Союзом политики чрезмерного ангажирования в Испании. Встает вопрос и о реальности пропуска войск Советского Союза через территорию Румынии или через территорию Польши с целью оказания помощи этим государствам в случае нападения на них. Не только политические, но даже и художественные журналы Польши и Чехословакии того периода детально описывали происходившие в СССР процессы. Их оценки событий не отличались от тех, которые мы находим сейчас в большинстве наших журналов. Поэтому ответ на вопрос о доверии к Советскому правительству в плане его возможной помощи мог быть однозначно только негативным. Свою роль в этом сыграло и заявление К.Е. Ворошилова весной 1938 г. в довольно узком кругу в Кремле (оно быстро стало известно германским дипломатам и предано гласности) о том, что скоро в Европе опять будет война, а советские войска окажутся на Висле и произойдет революция (т.е. состоится второй тур всемирной революции).

Н.Д. Смирнова (Ин-т всеобщей истории АН СССР). Еще 16 октября 1938 г. в беседе с французским послом в Москве Кулондром М.М. Литвинов назвал случившееся в Мюнхене «катастрофой для всего мира». Он считал, что «вероятнее всего, Германия пожелает уничтожить Британскую империю и стать ее наследницей. Менее вероятно нападение на нас, более для Гитлера рискованное»¹. Посол в Великобритании И.М. Майский замечал 25 февраля 1939 г., что в английской и французской печати сразу же после Мюнхена началось усиленное муссирование слухов о том, что Гитлер теперь пойдет на Восток. «Некоторые крупные деятели, — сообщал Майский, — прямо нашептывают Гитлеру эту восточную авантюру. Но Гитлер обнаружил меньше всего желания идти на Восток. На самом же деле Гитлер сразу же после Мюнхена начал нажим против Запада»². В том же донесении он отмечал, что линия Чемберлена на умиротворение остается генеральной линией британской внешней политики. Аналогичная оценка ситуации давалась в отчетном докладе ЦК ВКП(б) на XVIII съезде партии в марте 1939 г. В нем подчеркивалось, что западные демократии отдали немцам районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну против Советского Союза, но просчитались, ибо началась борьба за новый передел мира и сфер влияния за счет интересов неагрессивных государств. Эта характеристика укладывалась в сталинскую теорию о том, что межимпериалистические противоречия сильнее и гораздо более чреваты войной, чем противоречия между капитализмом и социализмом. Таковы были оценки советской дипломатией и партийным руководством общеполитической обстановки в Европе, когда 7 апреля 1939 г. итальянскими войсками была оккупирована Албания. Муссолини пытался волевыми решениями навязать старшему партнеру по «оси» свою точку зрения, свое понимание раздела сфер влияния. Оккупация Албании была заявкой на безраздельное господство Италии на Балканах, чему в Берлине негласно сопротивлялись. Так, уже сразу после заключения итало-германского договора в итальянских дипломатических и правительственных кругах возникло опасение, что это будет не «ось Рим-Берлин», даже не «ось Берлин—Рим», а «ось Берлин—Берлин». Италия даже не была поставлена в известность о намерениях своего союзника захватить Чехословакию (хотя по условиям союза Германия обязывалась консультироваться по всем военным вопросам). Несмотря на официальные правительственные заявления о солидарности с политикой Германии, в верхах итальянской фашистской партии существовало недовольство ею. Так, посол в Берлине Аттолико жаловался 18 марта 1939 г. своему министру Чиано на немцев, которые стремятся не только устранить с Балкан Великобританию и Францию, но и вытеснить Италию, «оставив ей одну лишь средиземноморскую воду»³. В МИД Италии считали, что «ось» стала орудием одной лишь Германии и захват Албании должен был стать своего рода заявкой на равноправие в блоке. И действительно, нельзя не признать того, что весной 1939 г. Албания стала своего рода платой за ту поддержку, которую клика Муссолини оказывала германским фашистам в наиболее критические для них моменты.

Стремление Италии воспротивиться диктату союзника по «оси» (подталкивавшего Муссолини в Африку и резервировавшего за собой Балканы, которые должны были послужить сырьевой базой для обеспечения немецких планов по захвату территорий на Западе и Востоке) привело к возникновению теории «параллельной войны», согласно которой Италия должна была вести параллельные с Германией войны, но в своих интересах. Оккупация Албании и стала одной из таких «параллельных» акций. И хотя она шла вразрез с намерениями Гитлера в этом регионе, он ее одобрил. В этот период у Гитлера была совершенно четкая ориентация на сохранение мира и стабильности на Балканах в том виде, как это сложилось к весне 1939 г.: продолжение экономического проникновения Германии в эти страны, окончательное отстранение Франции как покровительницы Балкан, разрушение союзов малых стран. Оккупация Албании имела серьезные и далеко идущие последствия для судеб мира в целом. Соглашательская политика западных держав, поощрявших фашистских агрессоров, оборачивалась трагедией для народов малых государств, служивших «разменной монетой» в глобальных комбинациях крупных империалистических хищников.

В.В. Зеленин (ИСБ). В марте-апреле 1939 г. ряд фактов свидетельствовал о том, что в итальянской политике планы агрессии против Югославии встали «на повестку дня». После раздела Чехословакии Чиано в марте 1939 г. предупредил германского посла в Риме о том, что Италия не может безразлично относиться к дальнейшей судьбе Югославии, и вновь напомнил о давних претензиях итальянских фашистов считать Адриатическое море «Итальянским морем». В мае того же года, после оккупации Италией Албании, Риббентроп сообщил Чиано, что, если Югославия распадется в силу внутренних причин, Германия будет согласна на то, чтобы Италия проводила намеченную ею в отношении Югославии политику. В июне 1939 г. Югославия имела немало оснований опасаться агрессии как со стороны Италии, так и со стороны Германии, незадолго перед этим ставшей ее непосредственным соседом после аншлюса Австрии. Поэтому «узкий кабинет» в принципе принял решение о визите принца-регента Павла Карагеоргиевича в Германию и затем в Великобританию для выяснения положения Югославии в связи (как считали в югославских правящих кругах) с постоянной угрозой для нее со стороны Италии. В ходе переговоров в Берлине Югославии предложили выйти из Лиги Наций и тем самым продемонстрировать свою солидарность с Германией, а также присоединиться к «Антикоминтерновскому пакту». Принц Павел на это не пошел. По возвращении в Белград он доложил «узкому кабинету» (или Коронному совету) о переговорах с Гитлером. Было решено, что он поедет в Великобританию, а представитель Генерального штаба генерал П. Пешич направится во Францию и в Великобританию. В Лондоне, куда он прибыл в конце июня, Павел имел беседы с министром иностранных дел Галифаксом и с другими деятелями британского правительства по вопросу о британо-югославских отношениях. И хотя, как потом он докладывал на Коронном совете, было заметно известное отрезвление после Мюнхена и особенно после раздела Чехословакии, тем не менее чувствовался холодок по отношению к Югославии. Одной из причин этого холодка была неудача состоявшейся незадолго до этого миссии в Югославию наследника английского престола герцога Кентского, который, в частности, передал югославскому регенту и правительству секретную просьбу о предоставлении англичанам военно-морской базы в Которском заливе (на что югославы не пошли). Визит Павла в Лондон принес только один результат: югославам стало ясно, что Великобритания не в состоянии оказать Югославии какую-либо военную помощь в случае нападения на нее Германии.

Несколько слов о миссии генерала Пешича, отправившегося в июне сначала во Францию, а затем в Великобританию. Во Франции он имел беседы с начальником Генерального штаба генералом М. Гамеленом. Впечатления Пешича о готовности Франции к ведению войны с фашистской Германией были самыми восторженными. Как понял Пешич, во Франции мнение о немецкой армии было весьма низким. Несколько иные впечатления вынес Пешич из своего визита в Лондон, где он беседовал с начальником штаба генералом Гортом. Пешич пришел к выводу, что Великобритания готова к обороне своих островов, но к наступательной войне пока что у нее готовности нет. И в Париже и в Лондоне Пешич заявил, что в случае возникновения войны Югославия останется нейтральной.

На заседании «узкого кабинета» в конце июля был сделан вывод, что Югославии не от кого ждать помощи, поэтому нужно форсировать собственную оборону, усиливать пограничные укрепления, приобретать новые вооружения и т. д. Одновременно «узкий кабинет» констатировал необходимость решения ряда внутренних (в первую очередь «хорватского вопроса») и внешнеполитических (улучшения отношений с Болгарией) проблем. Известно, что «хорватский вопрос» удалось в какой-то мере решить: 26 августа 1939 г. правительством Д. Цветковича было заключено соглашение с председателем Хорватской крестьянской партии В. Мачеком о предоставлении значительной внутренней автономии Хорватской бановине. Мачек занял пост вице-премьера; министром иностранных дел был назначен занимавший до этого пост посланника Югославии в Берлине А. Цинцар-Маркович, известный своими симпатиями по отношению к Германии и Италии.

Попытка улучшить отношения с Болгарией успеха не принесла. Встреча югославских руководителей с председателем Совета министров Болгарии Г. Кьосеивановым, состоявшаяся 10 июля 1939 г., проходила в сдержанной атмосфере, так как болгары были недовольны несговорчивостью югославов по поводу территориальных претензий Болгарии (за свое вступление в Балканский пакт болгары требовали от всех его членов территориальных компенсаций).

Следуя своей политике лавирования между двумя империалистическими блоками, Югославия 5 июля 1939 г. подписала секретное экономическое соглашение с Германией, положившее начало превращению экономики страны в сырьевой придаток военной экономики третьего рейха. Начало Второй мировой войны Югославия встретила во враждебном окружении, без союзников перед лицом угрозы агрессии со стороны фашистских держав.

В.В. Марьина (ИСБ). Подписание Гахой ультимативных условий оккупации Чехословакии представляется мне логическим следствием политики правительства Берана, попиравшего принципы буржуазной демократии и взявшего курс на постепенную фашизацию страны, все более шедшего на сближение с гитлеровской Германией и подчинение ей своей внешней и внутренней политики. Любопытная трактовка ликвидации Чехословацкого государства содержится в коммюнике для прессы, подготовленном спустя несколько дней после этого события польским Генеральным штабом. Вопрос в этом документе ставится следующим образом: по существу, оккупация Чешских земель и их включение в состав третьего рейха являлись заранее спланированной и подготовленной акцией, которая была осуществлена некоторыми членами чехословацкого правительства (конкретно указывается министр обороны генерал Сыровы) по согласованию с Берлином. В документе обозначены и цели, которые якобы преследовало чехословацкое правительство, ведя такую игру и исходя из постулата, сформулированного чешскими политическими деятелями еще в период Мюнхена, а именно — «мы недостаточно сильны, чтобы защищать себя, но достаточно сильны, чтобы развязать мировую войну». Говорится в документе о фиктивном и временном включении Чешских земель в состав третьего рейха, определяются цели, которые при этом преследовались: отомстить Великобритании и Франции за их вероломство и предательство в период Мюнхена; отомстить Польше, присоединившей к себе в период Мюнхена часть территории Чехословакии; наконец, воспользоваться высшими политическими успехами третьего рейха в своих интересах и к своей выгоде, а именно — учитывая неизбежность обращения германских взоров на Восток, оказать содействие фашистской Германии в оккупации Советской России. Пока что остается вопрос; только ли это частное мнение одного из представителей польского Генерального штаба?

А.Я. Манусевич (ИСБ). Мы привыкли нарушение гарантий, взятых западными странами в Мюнхене в отношении границ урезанной Чехословакии, относить к весне 1939 г. Мне представляется, что не следует забывать о неразрывной связи этих «гарантий» с поощрением к дальнейшему разделу Чехословакии, который получили в том же Мюнхене «санационная» Польша и хортистская Венгрия. По сути дела, нарушение гарантийных обязательств произошло одновременно с их принятием.

В.И. Беляева (ИСБ). Хочу остановиться на вопросе о тех гарантиях, которые действительно были предоставлены странам Восточной Европы в марте — апреле 1939 г. Оккупация Чехословакии для европейских дипломатов большой неожиданностью не была, но она явилась своеобразным шоком для европейской общественности. И настолько сильным, что это существенно воздействовало на изменение ситуации в Европе, в частности, заставило британское правительство, как главного инициатора политики умиротворения, срочно менять свою политику. Отношения между Польшей и Великобританией после 15 марта 1939 г. носили несколько странный характер. Точных сведений о том, в каком состоянии находятся польско-германские отношения, у британского правительства на этот момент не было. Польские дипломаты и Ю. Бек не распространялись особенно о требованиях гитлеровцев, в достаточно грубой форме выдвинутых в адрес Польши. Более того, в своем выступлении в Палате общин 31 марта 1939 г. Чемберлен вообще возложил на Великобританию одностороннюю гарантию, сформулировав ее довольно странным образом: вопрос об угрозе независимости Польши решало польское правительство, и лишь в соответствии с его решением начинало действовать британское. То есть вопрос о вступлении в войну Великобритании становился прерогативой правительства иностранной державы. Кроме того, в этой гарантии содержалась еще одна очень существенная формулировка: Великобритания гарантировала независимость Польши, но не ее национальную территорию. Почему же Великобритания пошла на заключение с Польшей договора о взаимных гарантиях? Говорить о том, что такой убежденный «умиротворитель», как Чемберлен вдруг отказался от своей политики, нет достаточных оснований. И документы говорят о том, что он от этой политики не отказался до конца своего пребывания на посту британского премьер-министра. Более того, в период чехословацкого кризиса британское правительство приложило максимум усилий, чтобы не допустить военного конфликта между Чехословакией и Германией, потому что в этом случае автоматически вступал в действие франко-чехословацкий договор и Франции в этой ситуации было бы очень трудно отказаться от своих обязательств. В свою очередь это повлекло бы участие в конфликте Великобритании (в силу договора с Францией). В Великобритании прекрасно отдавали себе отчет в значимости именно двусторонних договоров. Представляется, что в марте 1939 г. британское правительство предоставлением гарантий Польше пыталось воздействовать на Гитлера с тем, чтобы он осознал опасность для Германии в случае развязывания войны против этой страны, поскольку наличие англо-польского договора делало практически неизбежным участие Великобритании в возможной германо-польской войне. Британские гарантии, на мой взгляд, это не готовность Великобритании дать вооруженный отпор агрессии, а попытка оказать давление на Германию с целью заставить ее согласиться на переговоры, которые виделись британской стороне, скорее всего, в духе Мюнхена. Активный политический курс на противодействие агрессорам вплоть до вооруженной борьбы с ними был глубоко чужд Чемберлену. Политика гарантий, по-моему, была лишь модификацией мюнхенской политики. Британское правительство в данном случае использовало другой метод для той же цели: не допустить именно вооруженного отпора эвентуальной агрессии. Но в результате оно само угодило в ловушку, и 3 сентября Чемберлен был вынужден сделать то, что противоречило всей его политике — объявить войну Германии. Если бы не было двустороннего договора с Польшей, события, возможно, могли бы пойти и по другому пути.

Несколько слов относительно советских предложений от 18 марта 1939 г. о созыве международной конференции с целью обсуждения ситуации в Европе. Мне они представляются не отвечающими сложившейся в тот момент европейской ситуации. В конце 30-х годов стало особенно ясно, что отношения между европейскими странами основываются на такой степени взаимного недоверия и даже враждебности, что международные конференции вряд ли могли привести к какому-нибудь позитивному итогу. Тем более что к тому моменту у Советского Союза не было практически ни одного дружественно настроенного к нему соседа (кроме разве что Монголии).

В.К. Волков. Что же дает анализ ситуации весны 1939 г. в ЦЮВЕ для более глубокого понимания, с одной стороны, хода переговоров Советского Союза с западными державами, и с другой — для понимания проблемы генезиса советско-германского договора о ненападении? В конце апреля — начале мая первый заместитель наркома иностранных дел В.П. Потемкин посетил Анкару, Софию, Бухарест и Варшаву. В это время Турция вела переговоры с Великобританией о заключении союзного договора. По условиям советско-турецкого договора 1925 г. он мог быть заключен только с согласия СССР. И Советский Союз дал такое согласие (что показательно для общего направления советской политики в тот период). 12 мая была опубликована англо-турецкая декларация; выявилось, что она распространяла свое действие на все Балканы. И Советский Союз одобрительно прокомментировал это соглашение. В этот же момент турецкие правящие круги сделали предложение СССР о заключении турецко-советского договора (мыслившегося как дополнение к турецко-английскому договору, а в более широком плане примыкавшего к англо-франко-советской военно-политической комбинации, переговоры о которой уже начались), охватывавшего также регион Черного моря, части Балкан и проливов. Это тоже было принято советской стороной. Наконец, ряд балканских компартий выступил весной 1939 г. с инициативой создания балканского блока обороны против фашистской агрессии. Как же в эти факты укладывается генезис советско-германского договора о ненападении? Его концептуальную подготовку многие ныне связывают с докладом Сталина на XVIII съезде партии, в котором фактически был провозглашен принцип верховенства национально-государственных интересов. Из практических шагов следует отметить следующие. Когда 17 апреля Советский Союз устами Литвинова ответил на сделанное западными державами предложение о переговорах, то в тот же день наш посол в Берлине Мерекалов в беседе с одним из руководителей германского МИД затронул вопрос о возможности улучшения советско-германских отношений. Наконец, крупной акцией в этом плане была отставка 3 мая Литвинова с поста наркоминдела. Обрушившийся на МИД новый шквал репрессий фактически завершил его ликвидацию. Дальнейшие переговоры велись новым руководством советской дипломатии.

А.И. Недорезов (ИСБ). Март 1939 г. — следствие Мюнхенского соглашения. Но правительство Чехословакии виновно в том, что в конечном счете не пошло на оказание отпора агрессии, будь то с помощью Советского Союза или Франции. На мой взгляд, мы не должны забывать и о той ответственности, которую в конечном счете несло польское правительство Ю. Бека за развязывание Второй мировой войны. Это проявилось в том, что оно отказалось участвовать в конференции (с инициативой созыва которой 18 марта выступило британское правительство) для рассмотрения нависшей над Польшей угрозы, оно отказалось затем пропустить советские войска и т. д.

Данные правительством Великобритании гарантии действительно в какой-то мере намечали определенный поворот в его политике, но это был очень непоследовательный поворот. Черчилль назвал его политикой с позиции слабости, а не с позиции силы. Британское правительство пыталось оказать давление на Германию, но политика Мюнхенского соглашения с Германией продолжалась. Это проявилось в начавшихся англо-германских переговорах об экономическом соглашении, в подписании англо-германской и франко-германской деклараций о ненападении и т. д. В конечном счете политика Мюнхена привела к тому, что у Советского Союза появилось недоверие к великим державам, заставила Советское правительство думать о том, какими путями ему идти дальше.

В.С. Парсаданова (ИСБ). Остановлюсь на вопросах советско-польских отношений накануне сентября 1939 г. Оказавшись фактически изолированной после Мюнхена, Польша (в поисках союзников в условиях открытого покушения Германии на целостность страны) обратилась и к Востоку. Возникла своеобразная дилемма: СССР был готов пойти даже на заключение с Польшей военного союза против Германии; Варшаве необходимо было определить пределы возможного сотрудничества с Советским Союзом. Определенное негативное воздействие на поиски путей возможного сотрудничества оказали общий «синдром 1920 г.», чрезвычайная идеологизация межгосударственных отношений, боязнь Польши утратить свой суверенитет в результате ввода советских войск на ее территорию для предотвращения или отпора гитлеровского нашествия. Самое большее, на что «санационное» руководство Польши оказалось согласно в отношениях с СССР, — экономическое сотрудничество во время войны (транзит военных материалов от союзников, поставки советского сырья в Польшу и др.). После заключения 23 августа 1939 г. советско-германского договора отношения между СССР и Польшей внешне не изменились. Заместитель наркома иностранных дел С.А. Лозовский заявил 26 августа, что договор о ненападении 1932 г. с Польшей остается в силе. 2 сентября советский посол в Польше Н.И. Шаронов в ходе визита к Ю. Беку спросил его: почему Польша не обращается за помощью к СССР? Лишь 5 сентября, когда немецко-фашистские войска подходили к Варшаве, польский посол в СССР В. Гжибовский сделал это, подтвердив заявленную ранее позицию Польши об отношениях с СССР. В работах советских историков приводилась часть ответа В.М. Молотова послу: советская сторона намерена в точности выполнять предписания торгового договора. Однако далее Молотов продолжал: что касается поставок из СССР в Польшу военных материалов, транзита и т. д., то это маловероятно в нынешних создавшихся условиях, когда в войне уже участвуют Польша, Германия, Великобритания и Франция. А Советский Союз не хочет быть втянутым в войну на той или другой стороне. И должен в свою очередь принимать меры для своей безопасности⁴. Таким образом, Польша в итоге получила отказ в советской помощи.

В.М. Кулиш (д-р ист. наук). Касаясь вопросов англо-франкосоветских переговоров и заключения советско-германского договора о ненападении, на мой взгляд, необходимо прежде всего осмыслить и понять интересы участвовавших в этих дипломатических «играх» государств. Это в значительной степени прояснит обстановку того времени, вскроет истинные мотивы тех или иных действий разных сторон. Сегодня историков беспокоят многие сюжеты этих переговоров. Например, почему переговоры с Великобританией и Францией (по существу начавшиеся еще в 1935 г.) не привели к заключению военной конвенции, а переговоры с Германией (с мая 1939 г.) завершились подписанием договора? Утвердившаяся в советской историографии точка зрения известна: Великобритания и Франция не хотели заключать с нами военной конвенции (хотя также известно, что в последний момент Франция дала своему представителю на переговорах разрешение согласиться на конвенцию), в то же время СССР — в силу сложившейся международной ситуации (определяемой сейчас как ситуация Брестского мира) — был вынужден пойти на подписание договора с Германией.

Каковы же были истинные интересы участвовавших в переговорах государств? Еще на Пленуме ЦК РКП(б) в январе 1925 г. Сталин высказал некоторые положения, впоследствии сыгравшие определенную роль в выработке внешнеполитических акций нашего государства. В частности, он говорил о том, что если начнется война между империалистическими державами, то нам не удастся отсидеться в стороне. Мы будем втянуты в эту войну. Но задача состоит в том, чтобы мы вступили в эту войну как можно позже и положили свою гирю на чашу весов. И эта гиря должна сыграть решающую роль. В марте того же года Н.А. Скрыпник на Пленуме ЦК требовал решить наконец вопрос о присоединении к Советскому Союзу Буковины, восточных областей Польши и Карпатской Украины (или Карпатской Руси). Корректируя позицию Скрыпника (с учетом возможных впоследствии на международной арене обвинений СССР в территориальных претензиях, в империалистической политике), Г.В. Чичерин предложил поставить и проводить в жизнь этот вопрос на принципиальной основе — воссоединения этнически близких народов. Наконец, в 1934 г. в докладе на XVII съезде партии, Сталин заявил, что Прибалтика — это именно тот плацдарм, который Германия хотела бы захватить для действий против Советского Союза. Эти разновременные высказывания нашли свое отражение и в переговорах 1939 г. Уже в мае, в оккупированной фашистами Праге на встрече Г. Астахова с К. Шнурре (в связи с торговыми переговорами) последний заявил, что Германия не имеет таких интересов в Прибалтике, которые бы противоречили интересам Советского Союза. Позже Германия дала СССР подобные гарантии в отношении Восточной Польши и Буковины. Ничего подобного на переговорах с Великобританией и Францией быть не могло, поскольку являлось нарушением международного права и права прибалтийских народов, зафиксированного в договорах (в свое время подписанных Советским правительством).

Необходимо отметить и особенность международных отношений этого времени: они шли как бы на двух уровнях. Первый уровень — отношения между великими державами, второй — более низкий — отношения великих держав с малыми государствами. Для всех великих держав эти малые государства были не более, чем фишки в игре. Сталин признавал не дипломатию слова, а дипломатию силы. Заинтересованность Германии в заключении договора с СССР определялась прежде всего ее стратегическими планами. К этому времени правящие круги Германии уже решили вопрос о нападении на Польшу, о войне с Францией и др. И самое главное — Германия добилась заключением договора устранения СССР от вмешательства в эту войну. Более того, в 1940 г. Германия благодаря этому договору (который Гитлер называл не иначе, как перестраховочным) смогла сосредоточить около 140 дивизий против Франции и Великобритании (оставив на новой границе с СССР лишь 3 полевых и 7 охранных дивизий). В январе 1941 г., продолжая играть на заинтересованности Советского Союза в решении своих территориальных вопросов (т.е. воссоединении народов в исторически сложившихся границах бывшей Российской империи), фашистское руководство устами Шуленбурга заверило Молотова, что Германия ни в коем случае не будет захватывать Черноморские проливы и не будет угрожать интересам СССР в этом районе.

Существенное значение в определении внешнеполитических акций советской дипломатии и способов их осуществления играла и сложившаяся у партийно-государственного руководства оценка (как только враждебного) капиталистического окружения, что, кстати, вполне оправдывало политику «игры на противоречиях» в достижении своих целей. Делавшиеся при этом неоднократные заявления о необходимости сохранения мира носили, скорее, декларативный характер. Немалую отрицательную роль сыграла и ошибочная оценка (вошедшая в советскую военную доктрину) революционной ситуации в западных странах, необоснованные ожидания революционного взрыва в них. Эту точку зрения Сталина и его окружения образно выразил в докладе на XVII съезде партии Д.З. Мануильским когда заявил, что Германия и Япония, развязывая войну, роют могилу для всего капитализма.

М.Д. Ерещенко (ИСБ). Рассматривая хронику событий середины марта 1939 г., нельзя обойти вниманием «дело Тили» (румынского посланника в Лондоне), выявившее тот самый узел интересов европейской дипломатии, которые переплелись тогда между столицами великих держав и стран Восточной Европы, определили расстановку сил в последующие месяцы до начала Второй мировой войны.

Уже 15 марта в Праге появились первые приказы и объявления германского военного командования. Часть из них была на румынском языке: румынскому населению предлагалось подчиняться приказам германских властей. 16 марта в ходе визита (по-видимому, по указанию из Бухареста) в Форин оффис В. Тиля поставил вопрос о прояснении позиции Великобритании в отношении Румынии в случае угрозы ей со стороны Германии. При этом Тиля пояснил, что в ходе ранее состоявшихся румыно-германских переговоров по экономическому соглашению Берлин уже предъявил Бухаресту буквально кабальные условия. Информация о встрече Тили с лордом Галифаксом сразу же появилась на страницах ведущих западных изданий. На заседании Британского кабинета 18 марта Галифакс изложил информацию Тили, уточнив, что Румыния рассматривает экономические претензии Германии «как очень похожие на ультиматум», поэтому есть необходимость прояснить позицию Великобритании в том случае, «если Румыния стала бы жертвой германской агрессии». Галифакс предложил информировать правительства Франции, США, СССР, Польши, Турции, Греции и Югославии о демарше румынского дипломата и определить их реакцию на германский «ультиматум Румынии»⁵. Британское правительство обратилось к СССР с предложением обсудить этот вопрос, но уклонилось от определения своих позиций. СССР, а не Великобритания, как утверждал здесь А.И. Недорезов, предложил срочно созвать конференцию заинтересованных государств для «совместных консультаций». Однако Бухарест дезавуировал своего дипломата, отказался подтвердить, что ему давались какие-либо поручения ставить вопрос об опасности Румынии и что никакого германского ультиматума не было. Кстати, ни в одном из ответов запрошенных Лондоном столиц слово «ультиматум» также не употреблялось. Польша проявила полное безразличие к румынской ситуации. Франция выдвинула предположение, что в данный момент Румынии вряд ли грозит война, скорее речь идет об урегулировании германо-румынских экономических отношений. Советское предложение о созыве конференции не было принято ни в Лондоне, ни в Бухаресте.

В своих неопубликованных мемуарах Тиля намекает, что фраза об «ультиматуме» Румынии исходила не от него — это была позиция британского кабинета. Вероятнее всего, «румынский вопрос» действительно мог послужить для британского правительства тем «пробным камнем», на котором оно могло проверить (и проверило) реакцию возможных партнеров по своей внешнеполитической деятельности. Представляется, что во многом эта реакция помогла британскому кабинету скорректировать свои дальнейшие внешнеполитические шаги.

Т.Ю. Григорьянц (ИСБ). Решив для себя весной 1939 г. вопрос о войне с Польшей, Гитлер вплоть до начала октября не мог окончательно определить судьбу польского государства. Определенную роль в этом, по расчетам фашистских стратегов, должна была сыграть позиция советского руководства в отношении будущего Польши. До осени 1939 г. германские дипломаты на переговорах с СССР оперировали в основном понятием «остаточная» Польша («Reststaat»), предполагавшим сохранение в какой-то форме польской государственности. При этом нацистское руководство учитывало в «дипломатических играх» буквально малейшие нюансы в ответных «ходах» противоположной стороны. Так, Шуленбург, сообщая в Берлин о речи Сталина 10 марта 1939 г. на XVIII съезде партии, подчеркнул, что ирония и критика Сталина значительно острее обращена против Англии, чем против так называемых государств-агрессоров и, особенно, Германии. Важным этапом в зондаже позиций СССР и подготовки «плана Вайс» (нападения на Польшу) явились для фашистской Германии начавшиеся 27 июля переговоры о заключении экономического соглашения с СССР, завершившиеся 19 августа его подписанием. В ходе их посланник К. Шнурре уже 27 июля заявил советскому поверенному в делах Г. Астахову и торгпреду в Берлине Е. Бабарину: «При всем различии нашего мировоззрения в идеологии Германии, Италии и Советского Союза есть одно общее — наше противостояние капиталистическим демократиям. Поэтому мне кажется удивительно парадоксальным, что Советский Союз как социалистическое государство хочет выступить исключительно на стороне западных демократий»⁶. 10 августа Шнурре, выясняя позицию СССР в конфликте Германия—Польша, явно по указанию сверху, посулил «куда более весомые, чем английские» гарантии безопасности Советскому Союзу, заявил «об обеспечении гарантий советских интересов в Польше» и «о возможности советско-германского соглашения на этой основе»⁷. Договор 23 августа в определенной степени предопределил будущую политику нацистов на территории Польши и судьбу польской государственности, хотя в секретном протоколе формулировка этого сюжета и была недостаточно определенной: «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого польского государства и каковы будут границы этого государства может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». При этом Сталин, получив равные с Гитлером права решать вопрос об устройстве Польши, не вполне учитывал существенное обстоятельство: стратегические планы нацистского руководства по установлению «нового порядка» предусматривали в ближайшем будущем захват всей территории СССР.

Объявление Великобританией и Францией 3 сентября войны Германии заставило нацистское руководство «подстраховать» договоренность со Сталиным о разделе Польши. В тот же день Риббентроп официально призвал Советский Союз к военному вторжению в Польшу — к занятию своей зоны интересов. Сталин и Молотов заняли выжидательную позицию. 10 сентября в беседе с Шуленбургом Молотов говорил, что Красной Армии необходимо для подготовки похода на Польшу от двух до трех недель. Ввод советских войск 17 сентября в Польшу значительно уменьшил вероятность создания «остаточного» польского государства. В своей речи в Данциге 19 сентября Гитлер еще раз подтвердил, что «окончательная форма государственности» занятых польских областей зависит в первую очередь от Германии и России. 20 сентября Шуленбург сообщил в Берлин, что Сталин выступил решительно против создания «остаточного» польского государства, предпочел окончательный раздел Польши по линии Писа-Нарев-Висла-Сан и пожелал быстрейшего окончательного определения и оформления разграничения польских областей⁸. 25 сентября Сталин (в ответ на просьбу Берлина уступить Виленскую область) предложил Германии Люблинское воеводство и восточную часть территории Варшавского воеводства в обмен на Литву, используя в качестве границы р. Буг. Это предложение было реализовано в договоре от 28 сентября. Таким образом, решение вопроса о судьбе «остаточного» польского государства целиком предоставлялось Германии. 6 октября Гитлер заявил, что целью имперского правительства на «новых территориях» является также восстановление польского государства, которое будет гарантировать, что там не возникнет ни очага пожара против Германской империи, ни центра интриг против России и Германии. Однако спустя неделю в Польше была установлена германская гражданская администрация, перечеркнувшая идею «государственности».

И.И. Костюшко (ИСБ). Существует мнение, что Вторая мировая война была порождена межимпериалистическими противоречиями. Вначале она имела империалистический характер; с участием в ней Советского Союза ее характер изменился. Следует квалифицировать как предпосылку войны, быть может важнейшую, противоречие между капиталистической и социалистической системами.

С приходом Гитлера к власти ярко проявились захватнические устремления Германии в отношении как западных держав, так и Советского Союза. Западные державы видели в Германии своего противника, но, несмотря на это, едва ли по недомыслию, так или иначе содействовали ее укреплению (аншлюс Австрии, ликвидация Чехословакии и т. д.), поощряли экспансию на восток. Такая экспансия, по их расчетам, должна была привести к столкновению Германии с СССР, ликвидации социалистической системы, к возможному ослаблению противника или уменьшению его претензий. С этой целью, хотя ситуация несколько изменилась, они, по существу, пожертвовали и Польшей.

В.М. Кулиш. Складывается впечатление, что мы не боялись войны. Более того, что она нам нужна была с точки зрения разжигания революции в Европе. Идея мировой революции проходит через многие документы Коминтерна.

С.З. Случ (ИНИОН АН СССР). Прежде всего некоторые соображения по поднятым дискуссионным вопросам. Я далек от мысли трактовать происшедшие на Даунинг-стрит перемены в духе концепции «радикального поворота» во внешней политике Великобритании после исчезновения Чехословацкого государства с политической карты Европы. Приоритетным в тот период для британской внешней политики было стремление во что бы то ни стало остаться вне надвигавшейся войны, и при этом как можно дольше (что позволило бы увеличить военную мощь страны для предстоящей схватки с державами фашистского блока). Предоставление «необеспеченных гарантий» Польше (столь очевидное для всего мира), на мой взгляд, серьезный аргумент в пользу версии о стремлении Чемберлена подчеркнуть взаимозависимость политики Варшавы и Лондона, создать состояние неуверенности в Берлине относительно ближайших намерений западных держав, исключить возможность нового польско-германского соглашения и, наконец, переключить германскую агрессию с запада на восток. Однако в 1939 г. Чемберлен, как и Сталин, допустил грубый просчет, игнорировав глубокий смысл предложенной Литвиновым формулы о «неделимости мира» и стремясь обеспечить мир исключительно для Западной Европы. Развитие событий после 31 марта так или иначе свидетельствует о серьезном воздействии этого шага главы британского кабинета вкупе с предшествующей ему позицией польского правительства на внешнеполитические решения Гитлера. В августе 1939 г. последний убедил командование вермахта в реально существующей «связке» Польша—Запад, в которой Варшава, по его мнению, представляла собой слабейшее и, в отличие от западных держав, поддающееся изоляции звено. Действия Чемберлена объективно дали Гитлеру как бы последний толчок для принятия решения о разгроме Польши — повороте агрессии с запада на восток.

Думаю, что утверждения о нараставшей в 1939 г. международной изоляции СССР требуют корректировки. Изоляция СССР достигла своего пика именно в период Мюнхенской конференции, но после марта 1939 г. она вплоть до 23 августа объективно уменьшалась: вряд ли обоснованно говорить о возрастающей изоляции государства, к переговорам с которым стремятся с самых разных сторон.

Относительно упоминавшегося заявления Н.И. Шаронова в Варшаве и последовавшей затем встрече в Москве В. Гжибовского с В.М. Молотовым. Действительно, Шаронов сделал заявление по поводу того, почему Польша не получает от СССР то сырье и военные материалы, которые 27 августа ей были обещаны К.Е. Ворошиловым. 5 сентября Молотов заявил Гжибовскому, что вмешательство Великобритании и Франции в войну создало совершенно новое положение, исключающее возможность поставки военных материалов в Польшу, сообщил также о прекращении транзита их в Польшу через территорию СССР. Последнее являлось прямым нарушением статьи 2-й советско-польского договора о ненападении 1932 г. Еще более грубым нарушением этого договора явилось разрешение советским руководством использования радиостанции г. Минска в качестве радиомаяка германскими ВВС, выполнявшими боевые задания над территорией Польши.

Естественно, западные страны на переговорах с СССР в 1939 г. не могли пойти на предоставление ему «свободы рук» в Прибалтике, что означало бы гипертрофированное переиздание Мюнхенского договора, не мотивированное даже никакими этническими «зацепками». Но советское руководство в ходе переговоров и не ставило этот вопрос перед западными державами в столь откровенной форме, как это имело место на переговорах с Германией (раздел сфер влияния). Переговоры между СССР и западными державами натолкнулись на такое препятствие, как определение понятия «косвенная агрессия». Для Сталина это был тот самый «троянский конь», с помощью которого он пытался открыть дорогу в Прибалтику, прикрываясь необходимостью обеспечения «государственных задач в районах западных границ» СССР, на что, как известно, Запад не пошел.

В проекте договора о ненападении, представленном советской стороной германским дипломатам 19 августа, содержалась приписка: «Настоящий договор вступает в силу только в случае одновременного подписания специального протокола по внешнеполитическим вопросам, представляющим интерес для высоких договаривающихся сторон»⁹. Это и был тот секретный протокол, существование которого до сих пор отрицается официальными инстанциями в СССР. Попытки некоторых историков противопоставить договор о ненападении от 23 августа договору «О дружбе и границе» от 28 сентября (первый — «хороший», второй — «нехороший») безосновательны и несерьезны. Все основные компоненты самого настоящего сговора между Сталиным и Гитлером содержались уже в договоре от 23 августа, причем не только в секретном приложении, но и в основной части. В тексте договора отсутствовала статья, которая предусматривала бы право денонсировать договор в случае, если бы одна из договаривающихся сторон предприняла агрессию против третьего государства. Подобную статью в возглавляемом М.М. Литвиновым Наркоминделе традиционно считали «неизменной частью всякого пакта о ненападении». Отсутствие ее в договоре от 23 августа автоматически превращало его в соглашение с неограниченным нейтралитетом его участников. В результате Гитлер не только обезопасил Германию с востока от любых неожиданностей вне зависимости от развития международной обстановки, но при этом еще и заручился благожелательным нейтралитетом со стороны СССР, добившись от последнего «свободы рук» в отношении третьих стран (большинства европейских государств), в том числе и в отношении тех, с которыми Советский Союз имел договоренности, исключавшие возможность подобного соглашения с нацистским агрессором. Таким образом, договор от 23 августа не только не ограничивал нацистскую агрессию, но всячески способствовал ее расширению. Наличие секретных приложений к договорам от 23 августа и 28 сентября подтверждается прежде всего конкретной политикой СССР в согласованных с третьим рейхом сферах влияния. Поэтому ставить под сомнение факт четвертого раздела Польши, осуществленного в результате советско-германских договоренностей, означает входить в противоречие с исторической реальностью.

С точки зрения ревнителей стерильности советской внешней политики, Молотов, выступая 31 октября 1939 г. на V внеочередной сессии Верховного Совета СССР, сказал немало «лишнего», в частности по отношению к Польше. По меньшей мере странно было бы утверждать, что заявления председателя СНК не всегда могут рассматриваться в качестве аргумента для оценки политики Советского государства в тот или иной период. Посмотрим, кстати, как освещала политику советского руководства германская сторона. 10 сентября германский посол в Москве Ф. фон Шуленбург доносил в Берлин: «Советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает» Германия»¹⁰. Однако под давлением германской стороны первоначальный текст ноты был изменен. 17 сентября Шуленбург так описывал заключительный этап согласований: «Сталин в присутствии Молотова и Ворошилова принял меня в 2 часа ночи и заявил, что Красная Армия пересечет советскую границу в 6 часов утра на всем протяжении от Полоцка до Каменец-Подольска... Сталин зачитал мне ноту, которая будет вручена уже этой ночью польскому послу и конец которой в течение дня будет разослан всем миссиям, а затем опубликован... Зачитанный мне проект содержал три пункта для нас неприемлемых. В ответ на мои возражения Сталин с предельной готовностью изменил текст так, что теперь нота вполне нас удовлетворяет»¹¹. Из ноты «выпало» всякое упоминание о германской угрозе украинцам и белорусам, проживающим на территории Польши; она как бы подразумевалась, вытекая из содержания этого документа. Однако опубликованное спустя два дня в «Правде» германо-советское коммюнике уже по иному высвечивало уровень сотрудничества между двумя государствами: «Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования». Таким образом, на одну доску недвусмысленно поставлены действия вермахта и Красной Армии на территории Польши. В совместном протоколе, принятом по итогам состоявшихся в Москве 20 сентября секретных военных переговоров между советскими и германскими представителями, подтверждалась необходимость координации действий вооруженных сил обоих государств при занятии ими согласованных ранее сфер влияния на территории Польши. Вермахт брал на себя обязательство принять «необходимые меры» для воспрепятствования «возможных провокаций и актов саботажа со стороны польских банд и тому подобных» в передаваемых Красной Армии городах и деревнях. Командование Красной Армии обязывалось в случае необходимости выделить «силы для уничтожения частей польских войск или банд» на направлениях отвода германских войск в оккупируемую ими зону. Этот документ с советской стороны подписали нарком обороны Ворошилов и начальник Генштаба Б.М. Шапошников¹². Своего рода апогеем военного сотрудничества советских и германских войск в период польской кампании явился их совместный парад в Брест-Литовске 22 сентября 1939 г., который с германской стороны принимал генерал Гудериан, а с советской — комбриг Кривошеин.

Поскольку речь идет о сталинском руководстве, то альтернативы советско-германскому договору о ненападении не было. Объективно же, исходя из национально-государственных интересов Советского Союза, альтернатива была. Причем она могла быть связана как с достижением соглашения с западными державами, так и с сохранением «свободы рук» до определенного периода (этот вариант практически никогда не рассматривается). Научная разработка альтернативного развития советской внешней политики в 1939—1940 гг. позволила бы четко разграничить национально-государственные интересы СССР и интересы сталинского руководства.

Л.Я. Гибианский (ИСБ). Остановлюсь на некоторых поднятых здесь вопросах. Первое. Мне кажется, категория «вины», употребляемая А.И. Недорезовым для характеристики позиций тех или иных стран, в частности западных держав или Польши, вряд ли плодотворна с точки зрения понимания причинно-следственных связей исторического процесса, реальных интересов, лежавших в основе внешней политики. Ведь если идти по цепочке «кто в чем виноват», то ретроспективно она границ не имеет. Допустим, как выяснить «вину» в советско-польских отношениях, где были и поход на Варшаву в 1920 г., и на Киев в 1919 г., а корни неотделимы от всей предшествовавшей истории русско-польских отношений? Идти по этому пути — значит, по-моему, опять сбиваться на пропаганду, которая много лет подменяла историю.

Второе — о тезисе И.И. Костюшко, что все определяло противостояние двух систем. Но ведь это самая общая постановка. А каково ее конкретное преломление в истории? Двух систем — значит двух политик? Но тогда давайте зададим вопрос: а была ли на протяжении всего периода между двумя мировыми войнами внешняя политика одной системы, т. е. Советского государства, всегда одной и той же? Или на разных этапах это были разные политики, с разными целями? Разве можно целиком оторвать внешнюю политику от тех процессов социальной дезориентации, деформации социализма, которые имели место внутри страны? Необходимо ведь поставить вопрос о том, чьи интересы выражала внешняя политика СССР в конце 30-х годов. Социалистической системы, социалистического государства? Или правящей группы, которая олицетворяла собой это государство, но действовала вразрез с идеалами социализма? Без ответа на эти вопросы тезис о противоречиях между двумя системами лишается реального социального наполнения, превращается в абстракцию.

Третье — по вопросу об «Антикоминтерновском пакте» могу сказать: те, кто с советской стороны подписывал договор 23 августа, видимо, рассчитывали, помимо прочего, таким образом разбить пакт. 25 и 26 августа возник правительственный кризис в Японии, и кабинет ушел в отставку, поскольку японское правительство заявило Германии протест против заключения ею договора с СССР. Дальнейшее развитие событий показало, что если были расчеты на развал пакта, они оказались неосновательны.

Наконец, об основном. Здесь уже говорилось о выступлении Сталина на XVIII съезде партии, где содержалась довольно хитрая формула, представлявшая собой, по сути, сигнал немцам о готовности к возможному изменению враждебных до того времени отношений с Германией. В дальнейшем последовала, хотя и постепенно развертывавшаяся, в сущности, классическая «игра на двух столах»: с одной стороны — то прерываемые, то возобновляемые переговоры с Великобританией и Францией, с другой — с Германией, носившие поначалу как бы экономический характер. По своей сути — это классическая политика буржуазной дипломатии, обслуживавшая интересы того правящего слоя, который выступал от имени социалистического государства. На IV внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. Молотов отдал должное обеим сторонам: и гениальному Сталину, осуществившему такой замечательный ход на XVIII съезде партии, и сообразительному немецкому руководству, должным образом оценившему этот шаг. Конечный результат — договор от 23 августа, ратификация которого производится как раз накануне 1 сентября. В своем сообщении от правительства СССР 31 августа Молотов говорил: «Различие в мировоззрениях и в политических системах не должно и не может быть препятствием для установления хороших политических отношений между обоими государствами, как подобное же различие не препятствует хорошим политическим отношениям СССР с другими несоветскими, капиталистическими странами. Только враги Германии и СССР могут стремиться к созданию и раздуванию вражды между народами этих стран. Мы стояли и стоим за дружбу народов СССР и Германии, за развитие и расцвет дружбы между народами Советского Союза и германским народом. (Бурные продолжительные аплодисменты.)»¹³ Таким образом, в речи при ратификации договора глава правительства и народный комиссар иностранных дел провозглашает положение о «дружбе» народов СССР и народа Германии, в которой правит возглавляемая Гитлером национал-социалистическая партия. Так закладывается перспектива договора «О дружбе и границе» между СССР и Германией от 28 сентября 1939 г. В конце своего выступления Молотов заявил, что в результате договора «поле возможных военных столкновений в Европе суживается. Если даже не удастся избежать военных столкновений в Европе, масштаб этих военных действий будет ограничен. Недовольными таким положением дел могут быть только поджигатели всеобщей войны в Европе, те, кто под маской миролюбия хотят зажечь всеевропейский военный пожар»¹⁴. Это говорится в адрес противостоящей Германии англо-французской коалиции и этим определяется полная солидарность с тем, что произойдет на следующий день, фактически провозглашается альянс между Советским Союзом и Германией.

В.Г. Сироткин (Дипломатическая академия МИД СССР). Рекомендую посмотреть документальный фильм В.В. Познера «Свидетель», запечатлевший беседу с переводчиком Молотова в ноябре 1940 г. в Берлине В. Бережковым. В этом фильме, в частности, говорится и о таком факте: в обмен на присоединение СССР к «Антикоминтерновскому пакту» Сталину предлагалось объявить войну «плутократам» (Великобритании, Франции, США) и за это, в дополнение к Западной Украине, Западной Белоруссии, Прибалтике и Бессарабии, получить военно-морские базы в Черноморском проливе, в Персидском заливе, «сферу влияния» в Индии и т. д. И Молотов согласился, но Гитлер, подчинив к началу 1941 г. всю Европу, передумал.

Здесь важен принцип подхода к «белым (темным) пятнам» нашей истории. Во внутренней политике — сегодня полный разрыв со сталинизмом. А во внешней — по-прежнему континуитет, от мирного сосуществования Ленина к «За Родину! За Сталина!» в 1934—1941 гг. Отсюда попытки обелить внешнюю политику Сталина в 1938 — мае 1941 гг. Не лучше ли, как и во внутренней политике, раз и навсегда отмежеваться от Сталина и в политике внешней, что уже и сделали дипломаты¹⁵, а вот наши идеологи и некоторые ученые все еще стоят на позициях 40-летней давности, по сути перепевая имперский лозунг справки «Фальсификаторы истории»: «Права или не права, но это моя страна!» Полагаю, что дискуссия о соглашениях 1939 г. между Сталиным и Гитлером должна вестись не по тупиковому пути — найдем или не найдем оригинал документа, а по пути анализа причин и условий, в которых стал возможен беспрецедентный сговор Сталина с Гитлером.

Многое здесь помогут понять опубликованные документы Коминтерна (а их и сегодня историки игнорируют, ибо это — «не внешняя политика СССР»). С 1927 г. Сталин начал нагнетать синдром военного нападения на СССР как психологическую установку для ликвидации нэпа, укрепления власти аппаратчиков и своей лично. VI конгресс Коминтерна в 1928 г. выдвинул тезис о новом туре войн и мировых пролетарских революций, о «двойном» капиталистическом окружении — внешнем и внутреннем (вредители, кулаки, спецы). X пленум ИККИ (доклад Молотова, 1929 г.) объявил правых и левых социал-демократов социал-фашистами и предложил считать экономический кризис 1929—1933 гг. началом «второй мировой революции». Но сначала надо было довершить эту «вторую революцию» в СССР — ликвидировать кулака как класс (а под видом этого и наиболее трудоспособную часть крестьянства), разгромить нэповскую беспартийную интеллигенцию и т. д., что и было сделано.

XI пленум ИККИ (1931) уже назначил «срок» военного нападения — нет, не Германии, а... Франции и Великобритании на СССР, причем основанием для этого утверждения (доклад М. Кашена) послужили судебные протоколы по делу «Промпартии» в 1930 г.: подсудимые были якобы связаны с французским Генеральным штабом. Как известно из недавней публикации в журнале «Огонек», «Промпартия» была выдумана профессором Л.К. Рамзиным в результате его сговора с ОГПУ и лично Сталиным.

Тем не менее утверждения о скором нападении Франции и Великобритании в 1931 г. на СССР из протоколов процесса «Промпартии» кочуют вот уже более 50 лет из одного нашего учебника по внешней политике в другой¹⁶.

«Правда» в недавней статье к 70-летию Коминтерна в марте 1989 г. (И.Ф. Фирсов и др.) сообщила, что Г.В. Чичерин еще в 1929 г. призывал Сталина не путать интересы его борьбы в партии за власть с реальной международной обстановкой, а мы ищем «оригиналы» документов о нападении Франции и Великобритании.

Уверен, что Сталин ничего не понимал ни в дипломатии, ни в международных делах, но ловко использовал синдром «осажденной крепости» для борьбы за власть и весьма в этом преуспел. Вместе с Коминтерном сталинисты проморгали приход фашистов к власти, а когда Гитлер растоптал Версальский договор, тут уж было не до жиру — возобладал принцип: «спасайся, кто может и как может!» Запад спасался при помощи Мюнхена № 1 (1938), Сталин — Мюнхена № 2 (1939), и обе стороны проиграли: Гитлер обманул и Чемберлена с Даладье и Сталина.

Нельзя во имя ложно понятого государственного престижа обелять Сталина: надо раз и навсегда от него и от его внешней политики отмежеваться, как сделали ГДР и ФРГ в отношении внешней политики Гитлера. Давно пора отделить Сталина и его группу от всей остальной страны. Думаю, что следует восстановить и оценки так называемых троцкистов (Х.Г. Раковский, В. Косиор, Н. Муралов и др.) 1929 г., когда они из ссылки направили в президиум XI съезда партии (1930)^** декларацию, где квалифицировали внутреннюю и внешнюю политику сталинской группы как головотяпскую, безграмотную и абсолютно некомпетентную.

А.И. Пушкаш (ИСБ). Прежде всего остановлюсь на выступлении Сталина на XVIII съезде партии по вопросу о Закарпатской Украине. Действительно, такое представление в дипломатии Советского Союза присутствовало примерно с осени 1938 г. Процитирую запись беседы венгерского посланника в Москве М. Юнгерта-Арноти с Потемкиным: «Что касается Закарпатья, то Потемкин знает, что Гитлер против присоединения этой территории к Венгрии, ибо он хочет создать там нацистский центр в интересах своих восточных планов, в частности против Польши. Он хочет будоражить соседних Закарпатью галицких украинцев, чтобы было легче осуществить свои планы в отношении требований к Польше»¹⁷. Известно, что в январе 1939 г. этот вопрос для Гитлера был решен: Закарпатскую Украину он пообещал Венгрии за совместные с Германией действия.

Небольшой штрих к сюжету о договоре 23 августа. 9 сентября Риббентроп позвонил на квартиру министра иностранных дел Венгрии К. Кани (отдыхавшего в Германии в июле — августе 1939 г.) и поинтересовался отношением венгерского правительства к его просьбе. Как выяснилось позже, просьба заключалась в следующем: Венгрия должна была разрешить пропуск немецких войск через территорию Закарпатской Украины в Восточную Галицию для удара в тыл отступающим польским войскам. Однако решение Коронного совета, созванного Хорти, было не в пользу Германии. Необходимо пояснить, что Хорти был в хороших отношениях с поляками и 30 августа даже информировал польского посланника в Будапеште о предстоящем нападении Германии, он обещал также, что Венгрия не предпримет со своей стороны в отношении Польши никаких предосудительных шагов. Более того, 10 сентября Венгрия уже принимала польских беженцев именно через те перевалы, прохода через которые требовала для себя Германия. В связи с этим, мне кажется, что вопрос о развитии отношений между Советским Союзом и Германией между 1 и сентября требует более тщательного и углубленного изучения. Возможно, тогда мы узнаем и причины, побудившие Германию спешить с захватом упомянутой территории.

Н.Д. Смирнова. На мой взгляд, неверно утверждение, что политика Великобритании в отношении Италии в 1939 г. была направлена на то, чтобы вытащить Италию из «оси». Как оправдание политики соглашательства этот тезис выдвигался. На самом деле никакой отрыв после 1936 г. был невозможен. Эфиопия, испанская война и заключение «оси» Берлин — Рим сделали процесс необратимым. Тогда же произошла сдача позиций в связи с аншлюсом. Итальянцы же пытались спекулировать на этом. Заигрывание с западом использовалось в качестве давления на Германию. Муссолини и Чиано опасались, что в определенной ситуации Германия может предпочесть Италии Великобританию. Кроме того, у итальянских политиков наблюдался своеобразный комплекс неполноценности, а отсюда стремление — доказать своему более сильному и удачливому сопернику, что и они что-то значат.

В 1939 г. все, кроме Гитлера, стремились повторить Мюнхен. Такой вариант не исключался. Но вот что сказал Гитлер о своих планах, выступая 22 августа перед руководством вермахта: «Решение сначала выступить против Запада, а только потом против Востока было принято еще весной^*** <...> Я боюсь лишь того, что в последний момент какая-нибудь свинья подсунет мне свое предложение о посредничестве»¹⁸. Такой персонаж возник: им оказался Муссолини, который повел переговоры с англичанами ради нового Мюнхена. 1 сентября, как известно, началась война.

В.К. Волков. Я не разделяю мнение о том, что советско-германский договор от 23 августа был «Мюнхен № 2». Эти явления очень разные, хотя причинно-следственная связь между ними присутствует: без Мюнхена не могло быть пакта с Германией. Говоря о договоре, важно разобраться в следующем: во-первых, вскрыть причины, которые побудили к такому широкомасштабному маневру, завершившемуся заключением договора; во-вторых, в самой форме этого соглашения и последующем его воплощении в жизнь. В генезисе советско-германского договора сплелись и внутриполитические, и внешнеполитические причины. Из внутриполитических причин следует назвать в первую очередь складывание командно-административной системы, которая деформировала социалистический строй и оказала огромное влияние на внешнюю политику Советского Союза. В период становления единовластия Сталина внешняя политика окончательно превратилась в домен очень узкой группы политических деятелей — группы, у которой имелись также и свои собственные интересы, не остававшиеся к тому же неизменными. Это, по-видимому, самая сложная для изучения проблема, которую мы сегодня в силу объективных причин только обозначаем. В-третьих, эксцессы, которые произошли в Советском Союзе (методы коллективизации, массовый террор — от первых показательных процессов до безумных репрессий 1937—1938 гг.), привели к резкому падению международного престижа СССР, подрыву веры в его политическую стабильность и военную силу, нараставшей в конце 30-х годов его международной изоляции. Эта изоляция стала заметной в период гражданской войны в Испании. Для Советского Союза, принявшего активное участие в связанных с нею событиях, она обернулась размыванием его международных позиций, в частности — выхолащиванием союзных договоров с Францией и Чехословакией. Этот региональный конфликт внес свою лепту в складывание «политики невмешательства». Что я имею в виду под конкретными проявлениями изоляции СССР? В период Мюнхена она стала очевидной. И хотя с СССР другие страны поддерживали дипломатические отношения и вели переговоры, последние не дали результатов. Есть такое понятие, как «союзоспособность», введенное в практику исследовательской работы теорией международных отношений. Этот термин обозначает привлекательность той или иной страны в качестве союзника для других государств, их готовность вступать с нею в договорные отношения, что отражает их доверие к ее внешнеполитическим целям, готовность связать с ее судьбой свою собственную судьбу и безопасность. По всем этим параметрам союзоспособность нашей страны к концу 30-х годов была близка к нулю. И это сказалось в период предвоенного политического кризиса в Европе. Переговоры с СССР были для западных держав средством перестраховки, преследовали цель сорвать возможность советско-германского сближения.

Теоретически возможность такого сближения всегда учитывалась в правящих кругах Запада. Обсуждалась она и руководством стран Центральной и Юго-Восточной Европы (в частности, весной 1939 г. турецкой дипломатией в ходе контактов с Польшей). Однако в возможность такого поворота летом 1939 г. мало верили. Доминирующим было нежелание идти на сотрудничество с СССР, что особенно ярко проявлялось в позиции Польши и Румынии. Советская сторона отдавала себе отчет в сложившейся ситуации, хотя и по-своему трактовала ее причины. У Сталина все более росло убеждение, что эти переговоры велись западными державами только для того, чтобы связать руки советской дипломатии и лишить ее возможности маневра. К тому же реальная оценка возможностей СССР должна была привести его к выводу, что страна не готова к большой войне. Поиски выхода из создавшегося положения приводили к выводу, что возможность даже плохого сближения с Германией сулила гораздо больше, чем перспектива сотрудничества с западными державами. Отсюда рождались идеи альтернативного курса: любое соглашение с Германией сразу выводило страну на позиции нейтралитета в условиях нараставшей возможности военного столкновения между западными державами и Германией. Предполагалось, что это будет длительный конфликт. Поэтому, когда мы говорим о возможности большого политического маневра, то, принимая во внимание состояние наших внутренних дел, особенности сталинской политической элиты и образ ее мышления, необходимо признать, что никакой другой реальной альтернативы для Советского Союза не было.

Каковы же были формы реализации такой альтернативы? Прежде всего надо учитывать исключительно высокую степень информированности Сталина и его ближайшего окружения. Поступавшая достоверная информация говорила о нежелании западных держав идти на сотрудничество с СССР, о готовности гитлеровцев к столкновению с западными державами и подготовке агрессии против Польши. Огромную роль играли страхи оказаться перед лицом нового сговора западных держав и фашистских государств («новый Мюнхен» за счет Польши).

Первые зондажи в отношениях между СССР и Германией начались весной 1939 г., шли они параллельно переговорам СССР с западными державами. Контактам с СССР германская сторона довольно быстро придала форму циничного торга. Особенно отличался в этом плане германский дипломат Шнурре, о позиции которого уже говорилось.

Характерная деталь: чем больше западные державы становились в позицию противостояния Германии, тем больше ослабевала готовность Советского Союза идти на соглашение с ними. Такая тенденция подогревалась и кунктаторской тактикой английской и французской дипломатии. Реальный сдвиг в контактах с СССР произошел где-то на рубеже июня — июля 1939 г.

Другая характерная особенность того времени: каждая из трех заинтересованных сторон была достаточно полно и достоверно информирована о состоянии дел на двух других сторонах треугольника. Так, о советско-германских переговорах английская разведслужба знала вполне достаточно уже в середине июля 1939 г.¹⁹

Но было и другое: цейтнот, в обстановке которого оформлялось советско-германское соглашение. Оно носило на себе неизгладимые черты импровизации, усугублявшейся тем, что соглашение готовилось с советской стороны людьми, которые не были профессионалами в области внешней политики. Отсюда масса грубых ошибок и просто противоправных формулировок вследствие их незнакомства с нормами международного права. И хотя многие документы о действиях советской стороны отсутствуют, уже сейчас ясно, что подготовка заключения советско-германского пакта велась очень узкой группой лиц. Помимо Сталина и Молотова прослеживается участие Ворошилова и, может быть, Буденного. Многие детали его подготовки вообще не документированы, а причастные к нему лица (например, Астахов и Мерекалов) вскоре были репрессированы.

Окончательное решение о заключении пакта с Германией, судя по имеющимся данным, было принято буквально в последний момент, а именно 19 августа 1939 г. Все последующие шаги делались в спешке: ряд косвенных данных свидетельствует, что многие предпринимаемые действия совершались без достаточной проработки, без серьезного взвешивания ожидаемых выгод и вероятных издержек. В самый последний момент, уже в ходе выработки текста документов и при их подписании (если судить по опубликованным германским материалам) наблюдалась эскалация ожиданий, причем в степени, близкой к утрате чувства реальности. Это «головокружение от успехов» еще более усилилось после заключения договора «О дружбе и границе» от 28 сентября 1939 г.

Последнее обстоятельство позволяет высказать сомнение в появившихся в нашей публицистике утверждениях, что договор о ненападении от 23 августа 1939 г. и договор «О дружбе и границе» от 28 сентября 1939 г. представляют собой единое целое, один «пакет» договорных обязательств. Несмотря на их хронологическую близость и даже перекличку в содержании их секретных протоколов, между ними лежит целая эпоха, а заодно — решительная смена вех во внешнеполитическом мышлении и концепциях сталинского руководства.

Секретные дополнительные протоколы к пакту от 23 августа 1939 г. (хотя они и не обнаружены в советских архивах, у нас нет оснований считать их фальсификатом) носят на себе следы спешки и непродуманности в определении «зон интересов». За очевидными огрехами (что частично было следствием низкой компетентности лиц, ответственных за выработку принимавшихся решений) скрывался не только импровизационный характер выработанных формул, но и значительная доля неясности относительно форм и методов осуществления достигнутых соглашений, неуверенность в развитии событий в ближайший период, в частности в позиции западных держав, а также недоверие к истинным намерениям Германии.

Напротив, к 28 сентября многие неизвестные величины были уже определены. За фактом частичного изменения «зоны интересов» (в германскую сферу отходили часто польские области западнее линии Керзона, хотя последняя и не была упомянута, а в советскую — Литва, так что отныне она охватывала всю Прибалтику) скрывалось завершение первого этапа выработки новой внешнеполитической концепции. Она исходила из стремления не иметь внутри страны «польского вопроса», а также установить стратегический контроль над Прибалтикой, исключить здесь германское влияние. Характерно, что такое разграничение совпадало с границами России накануне Первой мировой войны.

Заключение договора 28 сентября 1939 г. сопровождалось другими договоренностями. В секретных протоколах, приложенных к нему, говорилось, в частности, что ни одна из сторон не допустит на своей территории польской агитации, направленной против территории второй стороны.

В промежутке между двумя договорами лежали такие громадные события, как германское нападение на Польшу и объявление западными державами войны Германии, т. е. начало Второй мировой войны, а также вступление Красной Армии на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии. Обозначилась новая расстановка сил на мировой арене, при которой резко возросла враждебность западных держав к СССР, но одновременно была снята напряженность в отношениях между СССР и Германией. Анализ событий убеждает в том, что сталинское руководство восприняло происшедшие перемены однобоко, не заметило их преходящего характера, перенесло положения договора о ненападении на сферу идеологии (антифашистская пропаганда на два года сошла с повестки дня), а руководство Коминтерна, расценив войну как империалистическую с обеих сторон (т.е. уравняв западные державы с гитлеровской Германией), сосредоточило пропагандистские усилия на разоблачении политики Великобритании и Франции, на которых стала возлагаться ответственность за продолжение войны вследствие их отказа заключить мир с Германией.

В послесловии к материалам встречи с представителями польской интеллигенции в Варшаве 14 июля 1988 г. М.С. Горбачев расценил договор от 23 августа 1939 г. как «неизбежный», но в то же время резко осудил договор от 28 сентября 1939 г. Последний, вместе с заявлениями Молотова, связанными с этим договором, был охарактеризован как «политическая ошибка с тяжелыми последствиями» для СССР и для других стран, а также для коммунистического движения, как «прямое и вызывающее отступление от ленинизма, попрание ленинских принципов».

Мне кажется, что такая трактовка оправдана. В основе ее лежат, на мой взгляд, разграничение необходимости крупного внешнеполитического маневра и попытки остаться в стороне от конфликта, от конкретных форм и методов, которые были применены в практических шагах сталинского руководства. И дело не в существовании секретных протоколов к заключенным договорам (без разграничения «зон интересов» пакт о ненападении, например, терял всякий смысл и был бы непригоден как реальный инструмент внешней политики). На практике политика Сталина вышла далеко за рамки, очерченные этими договорами. Следует учитывать, что Советский Союз разбил ту экономическую блокаду, которая была организована западными державами вокруг Германии. Было положено начало сотрудничеству между службами безопасности обоих государств. Дело дошло до чудовищных фактов: выдачи в руки гестапо немецких антифашистов и коммунистов, арестованных в годы сталинского террора.

Неоднозначный подход к советско-германскому договору о ненападении проявился со стороны балканских государств. На практике только они реально ощутили такое его последствие, как колебания в отношениях между фашистскими Италией и Германией, временное ослабление для них угрозы со стороны Италии, агрессивности которой особенно опасались тогда Югославия и Греция, а также Турция. Это сказалось и на характере их нейтралитета, о котором они заявили после начала войны. Пожалуй, только одна румынская дипломатия расценила договор однозначно — как полное обесценивание гарантий, которые страна получила от Великобритании и Франции. В целом балканские страны подходили к нему с той точки зрения, что он облегчал их задачу остаться в стороне от начавшегося мирового конфликта. Их позиция прослеживалась в контактах балканских дипломатов с советскими. В частности, советский посол в Лондоне И.М. Майский подробно обсудил связанные с договором проблемы с югославским поверенным в делах В. Милановичем. Уже в начале сентября 1939 г. Майский развивал ту аргументацию, которая впоследствии легла в историческую справку «Фальсификаторы истории». Не поступившись против истины, он заверил югославского собеседника, что никакого дележа сфер влияния на Балканах (о чем тогда писала западная пресса) между СССР и Германией не было. Такая информация имела значительную ценность для ориентации югославского правительства.

В Болгарии большинство политических течений (кроме крайних антисоветских сил) весьма позитивно откликнулись на заключение пакта. Его политическое воздействие выразилось в заметном падении британского, а равно и французского влияния на болгарскую политику. По этому поводу имеется свидетельство посла Великобритании в Софии Дж. Ренделя, болезненно реагировавшего на это обстоятельство.

Особого рассмотрения заслуживает позиция Турции. Известно, что Советский Союз еще в мае 1939 г. дал согласие на заключение англо-франко-турецкого политического договора. В сентябре, накануне заключения этого договора, министр иностранных дел Турции Ш. Сараджоглу приехал в Москву. 26 сентября 1939 г. состоялась его первая встреча с Молотовым. Но в связи с приездом Риббентропа в Москву их переговоры прервались на два дня. Когда они возобновились 30 сентября, в них участвовал лично Сталин. Он предложил турецкому министру заключить широкий политический договор, который в условиях существования пакта о ненападении с Германией становился известной альтернативой англо-франко-турецкому договору. Сталин предложил также заключить новую конвенцию о режиме проливов (хотя бы на время войны), что было сразу же отклонено турецким министром. Трудно сказать, рассчитывала ли советская сторона на принятие таких предложений Турцией или, может быть, это было формой зондажа турецких намерений. В пользу последнего предположения говорит тот факт, что советская сторона в соответствии со сложившейся ранее практикой советско-турецких отношений высказала одновременно пожелание: если Турция будет заключать англо-франко-турецкий договор, то она должна сделать так называемую советскую оговорку, смысл которой сводился к тому, что этот договор не вступает в силу, если он может привести к столкновению Турции с Советским Союзом.

С временной дистанции в 50 лет советская позиция представляется чрезмерно усложненной, временами нелогичной и рассчитанной на достижение нестыкующихся целей. Только этим можно объяснить, например, тот факт, что Советский Союз в свое предложение о союзе с Турцией включал так называемую германскую оговорку. Дело заключалось в том, что переговоры Советского Союза с Турцией привлекли особое внимание германской дипломатии, и Риббентроп во время пребывания в Москве в конце сентября 1939 г. поднимал этот вопрос в беседах с Молотовым и Сталиным. Поэтому Советский Союз и занял такую несколько своеобразную позицию. Дипломатическая игра сводилась к тому, что СССР не собирался выполнять роли «загонщика» Турции в германские воды. Советско-турецкие переговоры, протянувшись несколько недель, закончились ничем. Но Советский Союз дал согласие на заключение англо-франко-турецкого договора, который и был подписан 19 октября 1939 г. В целом такая игра не принесла какой-либо пользы советской дипломатии. Начавшийся же в конце ноября 1939 г. советско-финский конфликт нанес серьезный ущерб советским позициям на Балканах.

В.М. Кулиш. Когда историк оценивает решение, принятое тем или иным правительством, руководителем страны, он зачастую не имеет достаточно четкого представления о восприятии этим лицом или группой лиц действительного положения дел. Еще в марте 1924 г. М.В. Фрунзе говорил, что нашим главным аргументом, определяющим наши дипломатические успехи, является Красная Армия. В начале 30-х годов Сталин, Ворошилов и другие руководители страны были уверены, что мы сильны в военном отношении. После репрессий 1937—1938 гг. Ворошилов заявил, что «репрессировав, уничтожив этих мерзавцев, мы укрепили нашу оборону. Мы отсрочили возможность войны, предупредили ее»²⁰. И эта уверенность была у нашего руководства до войны с Финляндией. Только после нее Сталин увидел нашу слабость. Но ее увидел и Гитлер и использовал, чтобы скорее напасть на нас. После падения Франции Сталин был в шоке. Почувствовав, насколько мы слабы, он просто лебезил перед Гитлером, чтобы не спровоцировать его нападение. Об этом определенно высказывался Василевский, говорит в мемуарах Жуков. Этот момент при оценке возможностей нашей внешней политики мы обязаны в должной степени учитывать.

Г.М. Славин (ИСБ). Следует сказать и о том, как отнеслись к договору от 23 августа компартия Югославии (КПЮ) и ее руководство. Подобно другим партиям, входившим в Коминтерн, КПЮ одобрила этот шаг Советского правительства. На этот счет есть свидетельство генерального секретаря ЦК КПЮ И.Б. Тито, прибывшего из Франции в СССР 2 сентября 1939 г. В Коминтерне Тито получил задание от члена Секретариата ИККИ В. Пика написать отчет о политическом положении в стране, о деятельности КПЮ и ее задачах в новой ситуации, возникшей в связи с началом Второй мировой войны. Как позднее утверждал Тито, положение было деликатным, щекотливым, поскольку возникал вопрос и о политике Коминтерна в Югославии с учетом заключенного СССР договора с Германией. С одной стороны, речь шла о развязывании новой войны, с другой — о наличии договора между социалистическим и фашистским государствами. По словам Тито, это у многих вызвало замешательство. Он сообщает, что тогда секретарь Президиума ИККИ Д.З. Мануильский собрал группу представителей компартий и дал им задание — каждому написать для своей страны воззвание с учетом сложившейся обстановки, определить в нем главные направления деятельности партии. В марте 1977 г. Тито отмечал в лекции для слушателей Политической школы в Кумровце, что для него принципы решения поставленной Мануильским задачи были тогда достаточно ясными. Он считал, что Гитлер с помощью договора хотел нейтрализовать СССР на время предстоявшего завоевания Европы, Советский Союз надеялся обеспечить себе мир на длительный период. Тито полагал, что все это не должно существенно повлиять на политику компартий и исходил, по его словам, из того, что фашизм продолжал представлять главную опасность для прогрессивного человечества.

Когда на следующий день представители компартий пришли к Мануильскому, то оказалось, что лишь у одного Тито был готов текст воззвания (другие набросали тезисы или ничего не написали): никто не знал, как сформулировать текст, касающийся заключения советско-германского договора. Мануильский одобрил подготовленное Тито воззвание. Тито считал, что коммунисты не должны сейчас упоминать в своих воззваниях СССР. Это им говорил и Мануильский, подчеркивая: пишите об опасности для вашего народа и ведите подготовку на случай фашистского нападения; вы должны вести борьбу, а не заниматься теперь тем, что предпринял Советский Союз; договор является делом политики и тактики.

Сообщая обо всем этом своим слушателям, Тито особо отмечал, что тогда в Коминтерне не требовалось, чтобы все партии неукоснительно проводили политику, учитывавшую договор между СССР и Германией. По словам Тито, для него это являлось наилучшим показателем того, что у Советского Союза были причины заключить такой договор, чтобы на длительное время отодвинуть грозившую ему опасность. Однако, отмечал Тито, позднее выяснилось, что это было иллюзией.

Руководство КПЮ в первые месяцы войны оценивало ее как империалистическую с обеих сторон. Политика КПЮ была направлена на то, чтобы не допустить присоединения Югославии ни к одному из блоков воюющих держав. Партия призывала трудящихся города и деревни, все народы Югославии добиваться установления дипломатических отношений с СССР, подчеркивала, что только союз с ним и опора на него могут обеспечить Югославии мир.

Ю.С. Новопашин (ИСБ). Определяя стержневое противоречие советской внешней политики последних предвоенных лет, В.К. Волков сказал, что государственные интересы СССР требовали остаться в стороне от конфликта, в то время как Коминтерн стоял на позиции борьбы против фашизма, т. е. выражал несколько другой интерес. Думаю, что здесь в наши рассуждения вкрадывается не только терминологическая, но и смысловая неточность. Национально-государственные интересы СССР, как и любой другой страны, — это по своему содержанию совокупность направленных в сферу межгосударственных отношений потребностей развития; это обусловленное всей данной совокупностью потребностей Советского Союза объективное отношение правящего рабочего класса к соответствующим международным условиям жизнедеятельности социалистического государства и всего общества. Национально-государственные интересы представляют собой весьма сложный комплекс интересов: интернациональных и национально-специфических, политических и экономических, долговременных и текущих, общенародных и групповых, в том числе элитарных, и т. д. Разумеется, если налицо узурпация классового господства партийно-государственным аппаратом, а в предвоенном Советском Союзе так оно, несомненно, и было, то вся иерархия интересов на общегосударственном уровне смещается в сторону резкого повышения удельного веса элитарногрупповых интересов правящего слоя парт- и госаппаратчиков в ущерб общенародным, подлинно национальным интересам. Таким образом, национально-государственные интересы предвоенного Советского Союза — это не та же самая категория, что интересы бесконтрольно правившей в то время в нашей стране сталинской группы большевистских перерожденцев и узурпаторов воли партийных масс, рабочего класса и всех трудящихся, воли многочисленных наций и народностей СССР, их суверенных прав. Не считаю, что действительные национально-государственные интересы Советского Союза требовали в тот период любой ценой «остаться в стороне от конфликта». А вот что касается интересов тогдашних кремлевских временщиков, вполне допускаю, что они заключались именно в этом.

После войны наша официальная история пыталась доказывать своему народу и всему человечеству, что-де Советскому Союзу удалось умело использовать советско-немецкий пакт в целях укрепления своей обороны, что ему удалось раздвинуть свои границы далеко на запад и преградить путь беспрепятственному продвижению немецкой агрессии на Восток. Если кому и удалось умело использовать советско-немецкий пакт, так это руководителям фашистской Германии, а не аппарату бездарной сталинской диктатуры. Что же касается раздвигания границ далеко на Запад, молотовской похвальбы насчет территориальных, людских и прочих приобретений, включая военные трофеи в двухнедельной наступательной войне с буржуазной Польшей (финскую кампанию, в которой начавший первым военные действия Советский Союз просто опозорился на весь мир, председатель СНК СССР в хвалебном тоне никогда не характеризовал), то не будет ли это яркой иллюстрацией полнейшего выхолащивания социально-классового, социалистического элемента из содержания советской внешней политики последних предвоенных лет? Одним словом, если бы социалистический элемент был определяющим в содержании предвоенных национально-государственных интересов СССР, то он требовал бы не оставаться во что бы то ни стало в стороне от конфликта, навязанного Европе и всему миру агрессивной фашистской политикой, а решительно встать в этом конфликте на сторону антифашистских сил, требовал бы не издеваться с глубокомысленностью идиотов над заявлением британского правительства, что целью войны против Германии является «уничтожение гитлеризма», а присоединиться к этому заявлению тогда же, в начале сентября 1939 г., а не два года спустя, когда нацистская военная машина якобы внезапно обрушила свою мощь на СССР с целью искоренения навечно советского коммунизма.

Т.А. Покивайлова (ИСБ). Каким образом можно было в тех условиях интенсифицировать борьбу против гитлеризма не пропагандистки, а на государственном уровне?

Ю.С. Новопашин. Позиция, что-де просто не было другого пути у руководства СССР, чем подписание договора о ненападении, бессмысленного и просто недействительного без секретного к нему протокола о разделе сфер влияния, прежде всего о разделе территории Польского государства, — это стремление тем или иным способом, но все-таки оправдать в конечном счете предвоенную политику сталинского руководства — политику недальновидную, беспринципную, если хотите, антисоциалистическую. Как тут не вспомнить строки Ф.Ф. Раскольникова из его Открытого письма Сталину от 17 августа 1939 г. «В грозный час военной опасности, — писал он, — когда острие фашизма направлено против Советского Союза, когда борьба за Данциг и война в Китае — лишь подготовка плацдарма для будущей интервенции против СССР, когда главный объект германо-японской агрессии — наша Родина, когда единственная возможность предотвращения войны — открытое вступление Союза Советов в Международный блок демократических государств, скорейшее заключение военного и политического союза с Англией и Францией, вы колеблетесь, выжидаете и качаетесь, как маятник между двумя осями»²¹.

В этих провидческих словах, мне кажется, во многом ответ на заданный вопрос. Надо также сказать и о деятельности Коминтерна. Кое-что он мог бы сделать полезного для нашей внешней политики, если бы эта политика сама была полезной социализму, коммунистической идеологии, советскому народу, т. е. если бы она не порывала — путем заигрывания с нацистами — со своей революционной социально-классовой сутью. Но, будучи чрезвычайно ослабленным массовыми репрессиями советской охранки против коминтерновских кадров и полностью дезориентированным идеологически и политически беспрецедентным поворотом политики СССР к союзу и дружбе с нацистской Германией, в 1939 г. Коминтерн был уже совершенно не тот, что раньше: он оказался под полным контролем Сталина и органов НКВД, превратился, образно говоря, еще в один отдел этих охранно-репрессивных «органов», стоявших отнюдь не на страже интересов социального прогресса, мира и демократии, а исключительно на службе советской тоталитарной административно-командной системы — антипода социализма.

Е.К. Жигунов (ИСБ). Среди источников, отражающих сложности развития европейских событий весны — осени 1939 г., определенный интерес представляют статьи бывшего председателя Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкого — «Двойная звезда: Гитлер-Сталин» (декабрь 1939 г.) и «Сталин после Финляндского опыта» (март 1940 г.). Обе работы отличает всесторонний аналитический анализ политических, социально-экономических и нравственных (точнее — безнравственных) сторон созданных в Германии и СССР тоталитарных режимов, нелицеприятная, уничтожающая критика их вождей. Для Троцкого причина союза Сталина с Гитлером однозначна: Германия оказалась по оценке сталинского окружения сильнее своих западных противников. Переговоры с военными делегациями Великобритании и Франции послужили не только прикрытием переговоров с Гитлером, но и прямой военной разведкой — Генеральный штаб убедился в неподготовленности западных держав к мировой войне. Купить же благожелательность Германии можно было только путем содействия ее планам. Орбиты Гитлера и Сталина, утверждает Троцкий, связаны какой-то внутренней связью. И действительно: «Когда Гитлер молниеносно вторгается в Польшу с Запада, Сталин осторожно, крадучись, вступает в Польшу с Востока. Когда Гитлер, задушив 23 миллиона поляков, предлагает прекратить «бесполезную войну», Сталин через свою дипломатию и свой Коминтерн восхваляет преимущества мира. Когда Сталин занимает стратегические позиции в Прибалтике, Гитлер услужливо вывозит оттуда своих немцев. Когда Сталин наступает на Финляндию, печать Гитлера — единственная в мире — выражает Кремлю свою полную солидарность»²².

Национал-социализм вырос на проповеди войны против Советского Союза, и Сталин, естественно, не мог поверить Гитлеру «на честное слово». Переговоры между ними велись в «реалистических» тонах: Гитлер предложил гарантии и Сталин их взял. Полученные им выгоды, безусловно, были значительны: половина Польши (по числу населения — около трети), господство над восточным побережьем Балтийского моря, открытая дорога на Балканы и др. Однако окончательный счет в их «игре», заявляет Троцкий, еще не подведен: Германия начала борьбу мирового масштаба и выйдет из нее либо хозяином Европы и всех ее колоний, либо раздавленной (при участии Америки и западных держав). Обеспечить же свою восточную границу накануне такой войны было для Гитлера вопросом «жизни и смерти». И он сделал это, заплатив Сталину частями бывшей Российской империи. Насколько же дорога эта плата? Утверждать, что новая граница навсегда преградит Гитлеру путь на Восток — значит впадать в глубокое заблуждение. Германия решает свою задачу по этапам: в порядке дня стоит уничтожение Великобритании и ради достижения этой цели Гитлеру можно кое-чем поступиться. Дорога на Восток предполагает новую большую войну между Германией и СССР. Когда же очередь дойдет до нее, как бы подытоживает Троцкий, то вопрос о том, на какой черте начнется столкновение, будет иметь второстепенное значение.

Ф.Г. Зуев (ИСБ). Несколько слов по поводу польского сопротивления, именно — коммунистов и левых социалистов, после сентябрьской катастрофы. Польские коммунисты оказались в состоянии двойной изоляции: и перед гитлеровцами, оккупировавшими страну, и перед собственным народом. Возникла теория «двух врагов», в основе которой лежал аргумент, что Польша уничтожена совместно гитлеровской Германией и советскими войсками. Но среди польских коммунистов появилось стремление сгруппироваться, возникли первые организации. Обсуждались два центральных вопроса: о характере войны и о текущей деятельности коммунистов.

Касаясь характера войны, часть коммунистов считала, что необходимо руководствоваться в оценке войны оценками ИККИ. Другие в то же время считали, что характер войны должен в ближайшем будущем претерпеть изменения. Среди коммунистов существовало мнение, что договоры 1939 г. — конъюнктурное явление, что в конечном итоге между СССР и Германией неизбежна вооруженная схватка.

В текущей деятельности коммунисты считали необходимым вести подготовку к восстановлению партии. Однако в определении конкретных направлений этой работы они не были едины: одни считали, что необходимо вовлекаться в подпольную борьбу; другие допускали только возможность разведывательной деятельности, заявляя при этом, что, пока существует договор между Германией и СССР, всякое выступление против немецких оккупантов может дать Германии повод для обвинений в адрес Советского Союза. В реализации курса на разведывательную деятельность было создано значительное количество ячеек, поставлявших информацию в Советский Союз. Многие коммунисты погибли при переходе границы с этой информацией, многие из приходивших на территорию СССР рассматривались соответствующими органами как провокаторы. В сложный и ответственный момент польские коммунисты не смогли выдвинуть никакой программы организации борьбы своего народа.

После оккупации страны Польская социалистическая партия (ППС) прекратила существование. Но возникла ППС-ВРН, стали группироваться и не вошедшие в эту партию левые социалисты. Группировки создавались вокруг Барлицкого, Курловича, Гаевского, Дюбуа, Прухника. Одновременно польские социалисты стали вырабатывать программные положения социалистического движения и перспективы борьбы, разворачивали практическую деятельность, исходя в ней из положения (выдвинутого Прухником), что советский строй — это своеобразная форма государственного капитализма, при которой капиталистическая собственность экспроприирована, но государство выполняет роль крупнейшего капиталиста. Недоверие к Советскому Союзу обращалось [трансформировалось. — Ред.-сост.] у них и в недоверие к польским коммунистам. В то же время левые социалисты считали СССР тылом западноевропейского пролетариата в революционной борьбе, не сомневались, что антифашистская борьба в порабощенной Европе неизбежно развернется, что разгром фашизма будет неизбежен.

В.В. Марьина. За ходом англо-франко-советских переговоров с большим вниманием следили не только в Чешских землях, но и в зарубежной чешской эмиграции, поскольку в случае их успешного завершения обозначались определенные перспективы и в решении чехословацкого вопроса. Авторитет СССР в чешском общественном мнении внутри страны в летние месяцы 1939 г. был весьма высок.

Заключение советско-германского договора 23 августа вызвало в чешском общественном мнении шоковое состояние (более — своей неожиданностью). Однако уже в сентябре-ноябре 1939 г. оно было, в общем, сведено на нет. Об этом свидетельствуют и документы немецкой службы безопасности, и материалы сторонников Э. Бенеша, направлявшиеся из страны в Лондон. В одном из таких сообщений, полученных Бенешем в ноябре 1939 г., говорилось: «Вопреки пакту с Германией Россия пользуется у нас большой любовью. Пакт рассматривается как ловушка, подготовленная Гитлеру русской стороной»²³.

Компартия Чехословакии (КПЧ) свое отношение к договору выразила уже 24 августа: правильность действий СССР не подвергалась сомнению. Представляют интерес интерпретация договора и выводы из него для КПЧ и движения Сопротивления в стране: «Мы усматриваем в этом поступке СССР решительный призыв ко всем народам освободиться и бороться за прочный мир, а также призыв к чешскому народу усилить свою борьбу против нацистских оккупантов и вести ее вплоть до свержения гитлеровского режима и восстановления Чехословацкой республики»²⁴. Также оценивало договор и руководство компартии Словакии. Однозначно положительным было отношение к договору чешских коммунистов-рабочих, в основном дезориентированных коммунистов из числа интеллигенции (многие из них отошли от активной деятельности), неоднозначным — в среде чехословацкой коммунистической эмиграции на Западе. Свое несогласие с ним выразил, например В. Клементис, исключенный в связи с этим из партии.

Позиции некоммунистических кругов отражает, пожалуй, оценка договора чехословацким послом в Москве З. Фирлингером: видя его недостатки, возможность негативных последствий в международном плане, он вместе с тем считал договор тактическим маневром Советского государства, полагал, что в подходящий момент СССР вступит в войну. Весьма сдержанной была реакция на договор Бенеша, хотя он и писал Фирлингеру 28 сентября: «Немецко-советский пакт создал здесь тяжелую обстановку и вызвал своего рода революцию против Советов». В сообщении начальника канцелярии Бенеша на родину 24 августа отмечалось: «...мы смотрим на новую ситуацию весьма спокойно и полагаем, что этот договор является выражением недоверия Советского Союза к западным державам после мюнхенского опыта»²⁵. В одном из посланий Бенеша в страну в конце октября подчеркивалось, что отношение к Советскому Союзу сохраняется в русле последних лет, выражалась надежда на то, что в своих внешнеполитических действиях СССР не предпримет чего-либо, что нанесет вред чехословацким интересам. Однако в среде чехословацкой эмиграции на Западе раздавались и голоса, имевшие антисоветскую направленность.

В Протекторате коллаборационистское правительство Гахи воспользовалось договором, чтобы в очередной раз призвать чешский народ к лояльности в отношении третьего рейха и послушанию ему.

И.И. Поп. По словам Ю. Фучика, произнесенным им 22 июня 1941 г., компартия Чехословакии после 23 августа 1939 г. находилась в «подполье перед собственным народом».

Е.Л. Валева (ИСБ). Для болгарского правительства Г. Кьосеиванова советско-германский договор от 23 августа не явился полной неожиданностью (еще в июне 1939 г. оно получило информацию от своего посла в Берлине о возможности его заключения). В заключении договора прогерманское правительство Кьосеиванова видело весьма благоприятное для себя решение, предоставлявшее Болгарии возможность сближения и сотрудничества с обеими странами, от которых, по его мнению, зависело разрешение некоторых важных для Болгарии внешнеполитических вопросов. Немецкие наблюдатели сообщали в донесениях из Софии, что договор был восторженно воспринят и болгарским населением.

Болгарская рабочая партия (БРП), следуя указаниям ИККИ, с самого начала выступила в поддержку этого шага Советского правительства. В специальном письме, распространенном среди населения, ЦК БРП разъяснял позицию партии в связи с заключением договора. В сентябрьском номере нелегального органа БРП газеты «Работническо дело» была опубликована передовая статья «Германо-советский пакт о ненападении» (также распространявшаяся в виде отдельной листовки по всей стране). ЦК БРП разъяснял, что заключение договора не означает поворота в политике Советского правительства, так как этот шаг является продолжением его миролюбивой политики в отношении всех стран, готовых проводить такую же политику по отношению к нему.

Положительно восприняло договор и подавляющее большинство рядовых коммунистов. Однако отдельные члены и сочувствующие БРП испытывали растерянность и недоумение, имелись колебания в рядах партийной интеллигенции.

Реакция различных политических деятелей и группировок на договор показывает, что его заключение внесло смятение в ряды антифашистов, вызвало кризис в движении Народного фронта. Многие деятели БЗНС, БРСДП, Демократической, Национально-либеральной партии отказались от установленного в предвоенные годы сотрудничества с коммунистами. Наиболее правые буржуазные лидеры вышли из оппозиции и открыто перешли на сторону правительства. Большая же часть нефашистских буржуазных деятелей оставалась в оппозиции властям с позиций защиты буржуазной демократии. Они выступали за нейтралитет Болгарии, не одобряли советско-германский договор и обвиняли СССР в том, что он предал Великобританию и Францию, чью войну против Германии они считали справедливой.

Л.Я. Гибианский. Прежде всего хотел бы остановиться на вопросе о Коминтерне. Наибольший шок и тяжелые последствия заключение договора вызвало в компартиях тех стран, которые вступили в войну с Германией или оказались жертвами фашистской агрессии. В Париже, например, многие коммунисты приходили к зданию ЦК партии и жгли свои партийные билеты. На Балканах (в частности, в Югославии) немалая часть коммунистов в этот момент просто отошла от деятельности, не зная, что им делать. И еще один момент, касающийся Балкан, в частности, в связи с прозвучавшим здесь выступлением Г.М. Славина. С самого начала политика Советского Союза в данном регионе была иной, нежели в Центральной Европе: это была политика противостояния тому, чтобы Юго-Восточная Европа стала германской зоной. Отсюда и существенно отличная линия Коминтерна в отношении Балкан, определившая особенности политики балканских компартий (наиболее ярко она проявилась в 1940 г., когда непосредственно столкнулись интересы СССР и Германии).

Теперь по вопросу об альтернативе. Представляется, что главной целью британской и французской дипломатии на переговорах с СССР было не стремление вести войну с Германией с двух сторон, а достижение самого факта подписания военной конвенции, чтобы остановить Германию у границ Польши. Все ли сделала тогда советская сторона для достижения соглашения? И обязателен ли был договор с Германией? Советский Союз, как уже справедливо отмечалось, был несоюзоспособен. И причина этого лежала в самом Советском Союзе, руководство которого ввергло страну в жесточайший внутриполитический и внутриэкономический кризис. Договором оно толкнуло страну в жесточайший внешнеполитический кризис, пытаясь как бы компенсировать им внутриполитический. Правомерно, в свете этого, задаться вопросом о задаче СССР как государства. Естественно, первейшая внешнеполитическая задача — обеспечить свою безопасность, в том числе дипломатическим путем, созданием системы договоров. Но разве безопасность СССР была создана системой советско-германских договоров, подписанных в августе и сентябре? Просто Германия тогда еще не могла воевать с СССР. А когда смогла, — напала и при договорной системе.

Думаю, оформление этой системы во многом неотделимо от определенных интересов тогдашнего советского руководства. Обратимся к опубликованным документам, в частности к договору от 28 сентября. В его преамбуле говорится, что «Правительство СССР и Германское Правительство после распада бывшего Польского государства рассматривают исключительно как свою задачу восстановить мир и порядок на этой территории и обеспечить народам, живущим там, мирное существование, соответствующее их национальным особенностям». В статье I фиксируется установленная граница обоюдных интересов: к западу их будет обеспечивать Германия, к востоку — Советский Союз. В статье II определяется: «Обе Стороны признают установленную в статье I границу обоюдных государственных интересов окончательной и устранят всякое вмешательство третьих держав в это решение»²⁶. В приложенном к договору заявлении советского и германского правительств формулировка уже идет несколько дальше. Здесь говорится, что «Германское Правительство и Правительство СССР подписанным сегодня договором окончательно урегулировали вопросы, возникшие в результате распада Польского государства, и тем самым создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе»²⁷. Тут уже от Польши это урегулирование как бы распространяется вообще на Восточную Европу. А 29 сентября в заявлении Риббентропа (перед отлетом из Москвы) корреспонденту ТАСС прямо говорилось: «Обе страны никогда не допустят вмешательства третьих держав в восточноевропейские вопросы»²⁸. 30 сентября заявление с этой чеканной формулой было опубликовано центральной советской печатью на первых полосах. Причем не последовало никаких корректирующих комментариев, т. е. эта формула тем самым разделялась и советской стороной. В свете этого какой же конкретный интерес, кроме стремления избежать войны, руководил теми людьми, которые решили с советской стороны заключить не только первый, но и тем более второй договор? Совершенно очевидно, что вопрос о влиянии на судьбу Восточной Европы, к сожалению, играл тут первостепенную роль. В понимании тех времен Восточная Европа охватывала и Прибалтику, и Финляндию. Нужно ли было в этой связи с точки зрения интересов СССР как интересов социалистического государства вступать в такие отношения с Германией? Думается, здесь имело место то явление, которое я бы назвал потерей социального ориентира. Так же как он был потерян во внутреннем развитии страны и от социалистического социального ориентира правящая верхушка, узурпировавшая власть, стала нацеливаться на некий иной — квазисоциалистический, явно противостоящий основам представлений о социализме, то такой же курс определился и во внешней политике. Главным стал вопрос о территориях, о влиянии в определенных регионах Европы.

Для уяснения характера установившейся системы отношений между СССР и Германией вернемся к уже упоминавшемуся заявлению советского и германского правительств от 28 сентября. В нем говорилось, что «оба Правительства направят свои общие усилия, в случае нужды в согласии с другими дружественными державами» (кстати — какими же?), чтобы «возможно скорее» достигнуть цели прекращения войны между Великобританией и Францией, с одной стороны, и Германией — с другой. «Если, однако, эти усилия обоих Правительств останутся безуспешными, то таким образом будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны Правительства Германии и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах»²⁹. Другими словами — это явный документ политической поддержки. Еще дальше эта формулировка «протянута» в докладе Молотова при ратификации договора от 28 сентября на V внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г., где он говорил об изменении содержания понятий «агрессия» и «агрессор» (прежде, когда об этом говорилось, то имелась в виду Германия). Молотов заявил: «Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как вы видите, меняются»³⁰. В том же докладе говорится: «Наши отношения с Германией, как я уже сказал, улучшились коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных отношений, развития практического сотрудничества и политической поддержки Германии в ее стремлениях к миру»³¹. Так квалифицируется фашистский агрессор, ведущий войну и только что уже расчленивший Польшу. Это трудно охарактеризовать иначе, как нарочито не совсем четко сформулированную установку на политический союз или политический альянс в условиях уже начавшейся войны.

Наконец, о некоторых противоречиях, которыми оказался полон этот доклад Молотова. В нем есть явные вставки, отличающиеся по своему стилю от стиля, присущего наркоминделу. Любопытно, что в этих местах возникают противоречия с тем, что сказал Молотов в другом месте того же доклада. Например, Молотов, повторяя заявление, сделанное 17 сентября 1939 г., говорит, что мы не могли оставить в беде братьев украинцев и белорусов, но вступили на территорию польского государства только после его распада 17 сентября³². Однако перед этим идет вставка совсем в ином духе: «Правящие круги Польши немало кичились «прочностью» своего государства и «мощью» своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем — Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей»³³. В этих формулах все достаточно ясно и без каких-либо секретных протоколов. Я думаю, что не социалистическая цель определила в тот момент выбор людей, потерявших социальный ориентир социализма.

В.К. Волков. Выражаю большую благодарность всем, кто принял участие в «круглом столе». Думаю, что в ближайшем будущем мы сможем продолжить нашу дискуссию и обсудить события, происшедшие в регионе ЦЮВЕ в период между осенью 1939 г. и июнем 1941 г.

Примечания

*. Опубл.: Советское славяноведение. 1989. № 5. С. 3—34.

**. В 1930 г. состоялся XVI съезд ВКП(б). — Здесь и далее примеч. ред.-сост.

***. Неточное цитирование. Следует читать: «Я принял решение (о войне с Польшей) еще весной, но считал, что сначала мне в ближайшие годы придется выступить против Запада, а уже потом только — против Востока.

1. СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. М., 1971. С. 45.

2. Там же. С. 208.

3. Смирнова Н.Д. Балканская политика фашистской Италии. М., 1969. С. 92.

4. См., например: Севастьянов П.П. Перед великим испытанием. М., 1983. С. 25.

5. Documents on British Foreign Policy, 1919—1939. Third Ser. London, 1968. T. IV. Doc. 389, 39, 454.

6. Akten zur deutschen auswärtigen Politik (ADAP). 1918—1945. Ser. D: 1937—1941. Baden-Baden; Göttingen, 1950—1970. Bd. VI. Dok. 729. S. 847.

7. Ibid. Bd. VII. Dok. 18. S. 15.

8. Ibid. Bd. VIII. Dok. 104. S. 82.

9. ADAP. Ser. D. Bd. VII. Dok. 133. S. 126.

10. ADAP. Ser. D. Bd. VIII. Dok. 46. S. 35.

11. Ibid. Dok. 80. S. 62.

12. Цит. по: Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg. Stuttgart, 1983. Bd. 4. S. 84.

13. Известия. 1939. 1.09. С. 1.

14. Там же.

15. См.: доклад Э.А. Шеварднадзе на научно-практической конференции МИД СССР в июле 1988 г. // Международная жизнь. 1988. № 9.

16. См.: История внешней политики СССР / Под ред. А.А. Громыко и Б.Н. Пономарева. Изд. 5-е, перераб. и доп. М., 1986. Т. I. С. 255.

17. Orszgos Levertar. FT. N 36202.

18. Цит. по: Дашичев В.И. Банкротство стратегии германского фашизма. М., 1973. Т. I. С. 138, 140.

19. См. мемуары руководителя чехословацкой разведки в эмиграции генерала Ф. Моравеца (Moravec F. Špion, jemuž nevěřili: Mater of Spies. Toronto (Ont.), 1977).

20. Архив Генерального штаба. Оп. 796. Д. 74. Л. 497.

21. Неделя. 1988. № 26. С. 7.

22. Троцкий Л. Портреты. Нью-Йорк, 1984. С. 65.

23. Janaček F. Dva směry v začiatkoch národného odboja. Bratislava, 1962. S. 216.

24. Rude pravo. 1939—1945. Praha, 1971. S. 32.

25. Krěn J. V emigraci: Západní zahraniční odboj, 1939—1940. Praha, 1969. S. 49.

26. Известия. 1939. 29.09. С. 1.

27. Там же.

28. Там же. 30.09. С. 1.

29. Там же. 29.09. С. 1.

30. Внеочередная пятая сессия Верховного Совета СССР. 31 окт, — 2 нояб. 1939 г. Стеногр. отчет. М., 1939. С. 9.

31. Там же. С. 11.

32. Там же.

33. Там же. С. 8.