С.З. Случ. «Внешняя политика СССР накануне и в начале Второй мировой войны. Обзор советской историографии (1985—1991)»

Внешняя политика, будучи одной из важнейших функций тоталитарного режима в СССР, обеспечивала условия его существования и расширение сферы господства. При этом цели и методы реализации этой политики были далеки от публично декларируемых лозунгов «борьбы за мир», «мирного сосуществования», «коллективной безопасности» и «уважения суверенитета других государств». Памятуя об установках В.И. Ленина, что необходимо проводить такую внешнюю политику, которая вынудит «империалистических хищников» постоянно сталкиваться друг с другом, советское руководство на протяжении многих десятилетий, прямо или косвенно, содействовало обострению международной обстановки, возникновению тех или иных, в том числе крупных, конфликтов. Однако таким путем оно не смогло обеспечить безопасность страны, к тому же деструктивная внутренняя политика никак не способствовала обеспечению национальных интересов Советского Союза, что наглядно продемонстрировали события 1941 г.

Более 70 лет советская политическая система тормозила развитие исторической науки, поставив особенно исследователей отечественной истории в крайне трудные условия; в результате она в значительной мере утратила свою основную функцию — получение новых знаний. Историческая наука была низведена до уровня обслуги господствующей коммунистической идеологии и правящего режима. Итог плачевен: предвзятое, а зачастую фальсифицированное освещение самых разных событий и целых исторических периодов, прежде всего после 1917 г., деформировало сознание нескольких поколений граждан СССР.

Основные, директивные постулаты по изучению прошлого Сталин сформулировал еще в 1931 г. Они сводились к следующему: во-первых, никаких дискуссий «по вопросам, являющимся аксиомами большевизма», не превращая аксиому «в проблему, подлежащую "дальнейшей разработке"»; во-вторых, никакой полемики с фальсификаторами истории, дабы не предоставлять им «дискуссионной трибуны»; в-третьих, недостаточно «наличия... лишь бумажных документов», чтобы «демонстрировать действительную революционность», для научного анализа исторических событий, поставленного на «большевистские рельсы», необходимо пользоваться более надежными методами — проверять делами, а не копанием «в случайно подобранных бумагах»¹.

Это выступление Сталина имело поистине катастрофические последствия для нескольких поколений советских историков, в директивном порядке лишенных возможности как вести дискуссии, так и работать в архивах, доступ в которые, особенно для специалистов по истории XX в., был максимально затруднен вплоть до конца 80-х годов. Высшие партийные инстанции, наряду с госбезопасностью и цензурой, поставили работу историков под свой жесткий контроль. Среди первоочередных задач Главного управления по делам цензуры при Совнаркоме СССР, значились следующие: «воспрещение опубликования и распространения изданий, заключающих в себе... материалы, искажающие политическую линию партии и советского правительства»². Но этим дело не ограничилось. Как известно, Сталин и лица из его ближайшего окружения начали давать указания историкам, «что» и «как» писать. Разумеется, в условиях, когда идеологические и политические установки произвольно определяли характер событий, не могло быть и речи об исторической науке как науке.

Если отдельные аспекты внутренней политики после 1917 г. еще позволялось описывать (подчеркиваю — описывать, а не исследовать) с элементами критики (особенно при наличии столь огромного числа «врагов народа», на которых можно было свалить ответственность за те или иные просчеты и недостатки), то в том, что касалось внешней политики СССР, это полностью исключалось. До конца 80-х годов внешняя политика оставалась своего рода «священной коровой» советской историографии. Ее представляли как совершенно безупречную, ведь «творилась» она не отдельными лицами, которые, по крайней мере теоретически, могли в чем-то ошибаться, а коллективным разумом ЦК — «самой прогрессивной и испытанной политической партии»... Таким образом, ошибки априори исключались, как, впрочем, и дискуссии о внешнеполитическом курсе СССР.

Наиболее нещадно фальсифицировалась история советской внешней политики конца 30-х — начала 40-х годов, которая в те годы явно не соответствовала созданному официальной пропагандой (и не одним поколением историков) образу СССР как последовательного борца за мир и укрепление безопасности на Европейском континенте, строго придерживавшегося принципов уважения территориальной целостности и невмешательства во внутренние дела других государств. И хотя на протяжении полувека данный круг проблем был полностью закрыт для исследования в Советском Союзе, это не мешало некоторым историкам публиковать монографии и статьи, посвященные внешней политике СССР, международным отношениям в 30-е годы и даже советско-германским отношениям. Правда, написание этих трудов требовало от их авторов незаурядного мастерства по части фальсификации истории.

Официальные оценки событий 1939 г., приведших ко Второй мировой войне, содержались в брошюре «Фальсификаторы истории»³, подготовленной начальником Историко-дипломатического управления МИД профессором В.М. Хвостовым и профессором Б.Е. Штейном в 1948 г. по личному указанию Сталина и впоследствии им отредактированной⁴. Это был «наш» ответ на издание бывшими союзниками СССР по антигитлеровской коалиции немецких дипломатических документов «Нацистско-советские отношения 1939—1941 гг.»⁵ Основное содержание ответа сводилось к следующим не подлежащим обсуждению «аксиомам большевизма»: 1) в 1939 г. советское правительство «не желало упускать ни единой возможности для того, чтобы добиться соглашения с другими державами о совместной борьбе против гитлеровской агрессии»⁶; 2) Англия и Франция, проводившие политику умиротворения агрессора, стремились не к соглашению с Советским Союзом, а, напротив, делали все возможное, дабы подтолкнуть нацистскую агрессию на Восток, переговоры же с СССР начали исключительно для успокоения общественного мнения своих стран; 3) «наряду с открытыми переговорами с Советским Союзом англичане вели закулисные переговоры с Германией», которым «придавали несравненно большее значение»⁷; 4) «поведение Англии и Франции в ходе переговоров с Советским Союзом полностью подтвердило, что ни о каком серьезном соглашении с СССР они и не помышляют»⁸; 5) польское правительство при поддержке западных держав заявило, что «не примет военной помощи со стороны Советского Союза»⁹ и ни под каким видом не пропустит советские войска через свою территорию; 6) «в этих условиях выбор, стоявший перед Советским Союзом, был таков: либо принять в целях самообороны сделанное Германией предложение о заключении договора о ненападении и тем самым обеспечить Советскому Союзу продление мира на известный срок... либо отклонить предложение Германии насчет пакта о ненападении и тем самым позволить провокаторам войны из лагеря западных держав немедленно втравить Советский Союз в вооруженный конфликт с Германией в совершенно невыгодной для Советского Союза обстановке, при условии полной его изоляции. В этой обстановке Советское правительство оказалось вынужденным... заключить с Германией пакт о ненападении. Этот выбор явился дальновидным и мудрым шагом советской внешней политики», предопределившим «благоприятный для Советского Союза и для всех свободолюбивых народов исход второй мировой войны»¹⁰. Западные державы и Польша, согласно «Исторической справке», были виноваты в том, что англо-франко-советские переговоры закончились ничем. Кроме того, в этом директивном документе содержалось предупреждение о несостоятельности любых попыток с чьей-либо стороны дать иную интерпретацию советско-германскому пакту от 23 августа 1939 г. «Правильно осветить действительный ход подготовки и развития гитлеровской агрессии и второй мировой войны», подчеркивалось далее в справке, могут только документы, которыми располагает советское правительство¹¹. Так, на нескольких десятках страниц были сформулированы оценки, определившие дальнейшее развитие советской и в какой-то степени даже постсоветской историографии внешней политики накануне и в начальный период Второй мировой войны.

Смерть Сталина почти ничего не изменила в этих директивных оценках. В период весьма непродолжительной хрущевской оттепели некоторые историки попытались хотя бы несколько приблизить свой труд к научному творчеству. Однако разгром редколлегии журнала «Вопросы истории»¹², которая после XX съезда КПСС заняла явно непозволительную для того времени позицию, опубликовав ряд материалов, по-новому (с привлечением архивных документов), трактовавших отдельные эпизоды истории большевистской партии, давно уже ставшие каноническими. В специальном решении ЦК редколлегию обвинили в отходе «от ленинских принципов партийности в науке» и в ориентации «советских историков на ослабление борьбы с буржуазной идеологией в историографии»¹³. Это решение определило пределы творчества и для всех других изданий по общественным наукам. Их могли устанавливать только высшие партийные инстанции — процессу десталинизации, важнейшему этапу в преодолении тоталитарного прошлого, был нанесен очень серьезный удар. Поэтому неудивительно, что в условиях некоего нового феномена в жизни советского общества — «санкционированной свободы», когда «монополия на истину по-прежнему оставалась в руках партийно-государственного руководства»¹⁴, — возможности для научного исследования внешней политики советского государства были практически ничтожны.

Показательна в связи с этим уникальная в своем роде попытка бывшего посла СССР в Великобритании академика И.М. Майского, принимавшего активное участие в переговорах СССР, Англии и Франции в 1939 г. по выработке политического соглашения по противодействию нацистской агрессии, внести вклад в разоблачение распространенной на Западе легенды о двойной игре советского руководства, которое «будто бы в решающий момент <...> предпочло заключить соглашение с Германией о «разделе Польши» и чуть ли не о союзе с ней против "западных демократий"». Известный дипломат писал Н.С. Хрущеву, что в воспоминаниях он касался также темы, которая «до сих пор не затрагивалась в советской печати», — Секретного протокола о разграничении сфер влияния между СССР и Германией в Восточной Европе. Аргументируя эту позицию, И.М. Майский подчеркивал, что, «если мы хотим вести настоящую контрпропаганду против Запада <...> надо не замалчивать данный протокол, а объяснить, почему мы на него пошли, и это можно сделать понятно и убедительно»¹⁵. В июне 1961 г. он направил рукопись мемуаров Н.С. Хрущеву и М.А. Суслову с просьбой содействовать их публикации. Отдел печати МИД, куда из ЦК была направлена рукопись И.М. Майского на рецензирование, обратил внимание как на ее положительные стороны, так и на существенные недостатки, в частности на совершенно неприемлемые рассуждения относительно конъюнктурности внешней политики СССР, но особенно на вопросы, связанные с переделом сфер влияния между Советским Союзом и Германией. В итоге Отдел пропаганды ЦК КПСС счел возможным опубликовать воспоминания И.М. Майского, предложив ему доработать рукопись с учетом высказанных замечаний и «использовать наиболее важные оценочные формулировки из книг «История КПСС», «История Великой Отечественной войны», шире цитировать иностранные источники, приводя выгодные для нас высказывания»¹⁶. Спустя год книга И.М. Майского увидела свет¹⁷, и хотя от ее первоначального варианта, особенно в том, что касалось рассуждений о конъюнктурном характере советской внешней политики и необходимости заключения Секретного протокола к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 г., ничего не осталось, тем не менее содержавшаяся в ней информация предоставила советским историкам некоторые дополнительные возможности для интерпретации событий 1939 г. Другой вопрос, насколько эти возможности могли быть реализованы, особенно с завершением хрущевской оттепели и ужесточением идеологического пресса.

Отныне любая работа, затрагивавшая эти проблемы, попадая в издательство, тут же сверялась с официальными изданиями типа неоднократно переиздававшейся в 60—80-х годах «Истории внешней политики СССР» под ред. А.А. Громыко и Б.Н. Пономарева или «Истории второй мировой войны»¹⁸ — подготовленного под руководством Министерства обороны и Главного политического управления советской армии. За малейшие отклонения от официальной трактовки редакторы издательств, журналов, а также специально назначаемые ответственные редакторы индивидуальных и коллективных трудов несли персональную ответственность. И это был лишь первый цензурный рубеж, преодоление которого вовсе не означало «зеленого света» на издание той или иной работы. Об этом свидетельствует, в частности, весьма характерный эпизод с таким известным и полностью встроенным в систему литератором, как К.М. Симонов. Осенью 1966 г. журнал «Новый мир» планировал опубликовать его записки «Сто суток войны», в которых, как отметили цензоры, «автор пересматривает значение и истинный характер советско-германского пакта о ненападении 1939 г., считая, что заключение этого договора якобы заставило отказаться от социалистических принципов нашей внешней политики»¹⁹. Естественно, что за тем последовал запрет на публикацию.

За историками же присматривали с возрастающим вниманием, особенно после так называемого дела А.М. Некрича, исключенного из КПСС с формулировкой «за преднамеренное извращение в книге «1941, 22 июня» политики Коммунистической партии и Советского правительства накануне и в начальный период Великой Отечественной войны, что было использовано зарубежной реакционной пропагандой в антисоветских целях»²⁰. В трактовке советско-германского пакта А.М. Некрич не вышел и не мог выйти за рамки официальной интерпретации, иначе книга вообще не увидела бы свет. Но характерно, что при ее обсуждении в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС 16 февраля 1966 г. вопрос целесообразности заключения пакта все-таки был поставлен, что вызвало крайне негативную реакцию председательствующего, заведующего Отделом истории Великой Отечественной войны ИМИ Е.А. Болтина. Он в очередной раз напомнил о тех рамках, в которых обязан работать советский историк: «Мы все это можем обсуждать. XX съезд партии создал такую атмосферу, что мы можем говорить свободно. Но в наших исследовательских разработках, в том, что мы пишем, мы будем придерживаться партийных решений»²¹. Замечу, что, хотя эти слова принадлежали официозному историку, они еще отражали инерцию первых лет послехрущевской эпохи. Спустя два года в атмосфере полицейско-идеологического пресса, обусловленного борьбой с идеями и настроениями, порожденными «Пражской весной», подобное высказывание официального лица в Советском Союзе было уже невозможно.

При освещении предыстории Второй мировой и Великой Отечественной войн на передний план все больше выдвигались авторы работ, посвященных борьбе с «буржуазными фальсификаторами»²². Их обвинения в адрес западных историков, их аргументы, призванные оправдать якобы безупречную позицию Советского Союза на международной арене в 1938—1941 гг., практически оставались неизменными на протяжении многих десятилетий и основывались на тезисах Исторической справки «Фальсификаторы истории», хотя напрямую на нее ссылались все реже.

В числе «новаций» этого времени — расширение набора избирательно цитируемой зарубежной литературы и привлечение документов из зарубежных архивов, но подобранных таким образом, чтобы представить политику западных держав (несомненно, заслуживающую критики) в максимально непривлекательном виде. «Все эти работы, посвященные «борьбе с буржуазной историографией», — отмечает Г.Д. Алексеева, — были лишены всякой научности и объективности»²³.

Это генеральное направление в исторической науке развивалось в русле установок, призванных покончить с десталинизацией, которая, даже непоследовательно продолжаясь, рано или поздно неизбежно привела бы к критике советской внешней политики предвоенного периода. Поэтому попытки в ряде трудов «пересмотреть и искусственно заострить проблемы, давно решенные партией, получившие исчерпывающее освещение в официальных документах», квалифицировались как недопустимые²⁴.

Чтобы «отдельные историки вместо объективного, подлинно научного анализа событий» не занимались «поисками всевозможных, чаще всего сомнительных, фактов об ошибках и недостатках» советского руководства²⁵, их доступ в соответствующие архивы был практически закрыт; даже для доказавших лояльность режиму существовали серьезные ограничения. Это, конечно, не касалось нескольких «придворных» историков, которые не только освещали советскую внешнюю политику, как надо, но и служили своего рода идеологическими «маяками» для всех остальных. Им был предоставлен карт-бланш, их книги переводились на иностранные языки и публиковались (разумеется, на деньги Москвы) левыми зарубежными издательствами, типа западногерманского «Pahl-Rugenstein» в Кёльне.

Среди тех немногих работ советских авторов, в которых рассматривались советско-германские отношения накануне Второй мировой войны, монография И.Ф. Максимычева «Дипломатия мира против дипломатии войны»²⁶. В ней отрицалось или замалчивалось абсолютно все, что составляло собственно ткань отношений Москвы и Берлина в предвоенные годы и, прежде всего, постоянное стремление советского руководства к достижению соглашения с нацистской Германией. Например, их постоянные контакты весной-летом 1939 г. И.Ф. Максимычев назвал выдумкой западных специалистов по ведению психологической войны против социализма; увольнение наркома иностранных дел М.М. Литвинова не сигналом для Берлина, призванным продемонстрировать очередную готовность Кремля к переговорам на высоком уровне, а вымыслом геббельсовской пропаганды, которой нужно было как-то объяснить немецкому народу свой отход от оголтелого антисоветизма; никаких решений о соглашении с Германией советское руководство якобы не принимало вплоть до 23 августа и т. д.²⁷

В том же духе выдержана и единственная в советской историографии монография о внешней политике СССР в 1939—1941 гг. П.П. Севостьянова²⁸, в то время (1981) начальника Историко-дипломатического управления МИД, который пытался убедить читателей, что с первого дня Второй мировой войны советское руководство стремилось исключительно к противодействию германской агрессии и тем самым укреплению обороноспособности страны.

Наиболее известным специалистом по истории внешней политики СССР и международных отношений в 30-е годы был В.Я. Сиполс. Казалось бы, кому, как не ему, на протяжении многих лет сотруднику Историко-дипломатического управления МИД, имевшему доступ к архивным документам, знать о том, как в действительности происходила выработка и реализация советской внешней политики. Но именно его книги представляли в наиболее фальсифицированном варианте роль СССР в развитии международного кризиса накануне Второй мировой войны. Однако даже такому гроссмейстеру фальсификации, как он, не всегда удавалось избежать противоречий в квазинаучных построениях. Например, утверждая, что в 1939 г. Советский Союз находился «перед серьезной опасностью войны одновременно на своих западных и восточных рубежах», В.Я. Сиполс затем пришел к выводу, что «в то время у Германии [не было] намерения начинать войну с СССР»²⁹. А это (правда, чисто гипотетически) уже могло поставить под сомнение центральный тезис Исторической справки «Фальсификаторы истории» об угрозе для СССР войны на два фронта в 1939 г., призванный обосновать «дальновидность и мудрость» советского руководства, заключившего пакт о ненападении с Германией.

Очевидно, что все подобного рода «нестыковки» и противоречия между реальной историей и ее интерпретациями не могли стать предметом открытой дискуссии. За активными фальсификаторами истории оставалось не только последнее слово... Даже официозное издание «Документы внешней политики СССР» было приостановлено в 1977 г. на XXI томе по решению высшего руководства СССР³⁰, именно из-за многочисленных, идеологически «неудобных» документов 1939 г. В первую очередь это, разумеется, касалось публикации Секретного протокола к советско-германскому пакту от 23 августа 1939 г., существование которого на протяжении десятилетий начиная с Нюрнбергского процесса категорически отрицалось официальными советскими представителями и соответственно полностью замалчивалось советскими историками³¹, которым не позволялось даже «глухо» ссылаться на этот документ, опубликованный в западногерманском академическом издании³². По понятным причинам ни книг, ни статей по истории советско-германских отношений между 23 августа 1939 г. и 22 июня 1941 г. в советской историографии не было вообще.

Только в конце 80-х годов в период Перестройки, в условиях постепенного преодоления тоталитарного режима началось исследование истории внешней политики советского государства, основывающееся не на партийных директивах и указаниях, а на архивных документах. Этот процесс идет трудно, временами даже драматично. Далее предпринята попытка проследить его динамику в 1985—1991 гг.³³

* * *

Читатель уже получил общее представление о том, в каком состоянии к середине 80-х годов находилась отечественная историография внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны³⁴. Вряд ли имеет смысл упрекать большинство историков (не из числа «стахановцев»!) за то, что они старались, насколько было возможно, в условиях жесткого партийно-идеологического прессинга и тотальной цензуры избегать упомянутой выше тематики или соблюдать существовавшие «правила игры». Очевидно, что на начальном этапе Перестройки все эти тенденции сохранялись, это не упрек в адрес коллег, а лишь констатация факта. Книги, вышедшие в свет в 1985 г., писались ранее; от авторов отдельных статей, опубликованных в течение этого года, вряд ли можно было ожидать какой-то новизны, нетрадиционных оценок, особенно в сфере, которая, как уже говорилось, представляла собой «священную корову» нашей истории³⁵.

Тем не менее именно в 1985 г. появилась первая ласточка, признак новых веяний: в центральном партийном журнале «Коммунист» была опубликована статья члена его редколлегии Ю.Н. Афанасьева «Прошлое и мы»³⁶. На первый взгляд статья соответствовала всем канонам партийно-научной публицистики, т. е. вписывалась в рамки «марксистско-ленинского историзма», но только на первый... В ней содержались ряд положений, которые резко контрастировали с общепринятым в советской науке подходом к изучению прошлого нашей страны. К их числу, прежде всего, следует отнести необходимость исследования всей истории без каких-либо изъятий, отказавшись от прикладного, дидактического подхода к ней как к механической сумме исключительно положительных примеров, ибо прошлое страны не объект для любования и восхищения, его идеализация порождает запретные зоны, «фигуры умолчания», т. е. искажение истории, которая «не нуждается, конечно, ни в каком редактировании». Далее Ю.Н. Афанасьев, используя понятие «догматизм» в качестве своего рода эвфемизма для критики принципа партийности в науке, обрушился на «"научные труды", в которых во имя заданной схемы вершится насилие над фактами, урезывается, подчищается, приукрашивается подлежащий исследованию материал, собственная же робкая мысль автора тонет в море кажущихся ему незыблемыми цитат. <...> здесь властвует, любуется собой безапелляционная "убежденность"»³⁷. И хотя конкретных примеров фальсификации в работах специалистов по отечественной истории Ю.Н. Афанасьев не приводил, но это по существу ничего не меняло в ее оценке как отнюдь не умозрительного фактора.

В статье Ю.Н. Афанасьева содержались и другие, явно не вписывавшиеся в традиционное понимание задач советской исторической науки положения и выводы. И это, несмотря на то что все «положенные» и столь привычные отсылки к решениям последних пленумов ЦК КПСС в ней присутствовали. Тот факт, что, перечисляя разделы отечественной истории, которые «разрабатываются слабо или оказались вообще заброшенными»³⁸, Ю.Н. Афанасьев не упомянул те из них, которые ртносились к периоду после 1917 г., не могло завуалировать его призыва к серьезному пересмотру самих методов исследования, прежде всего применительно к истории советского государства. Именно так этот призыв был воспринят теми, кто стоял на страже их непорочности и незыблемости³⁹. Партия по-прежнему стремилась держать под жестким контролем идеологическую сферу, в том числе с помощью печально известного 5-го Управления КГБ «по борьбе с идеологическими диверсиями противника»⁴⁰. Поэтому слова М.С. Горбачева на XXVII съезде относительно необходимости творческого, не догматического развития общественных наук, пока являлись лишь декларацией, а не директивой⁴¹. Думаю, что и слова неофита в области внешней политики, министра иностранных дел Э.А. Шеварднадзе («...внешнеполитические институты не могут быть какой-то заповедной, закрытой для критики и самокритики зоной»⁴²) не воспринимались как руководство к действию, в частности по критическому переосмыслению истории внешней политики СССР. До этого было еще далеко.

По традиции материалы очередного съезда КПСС становились предметом добровольно-принудительного обсуждения и изучения по всей стране. Не стала исключением и Академия наук, где 24—26 июня 1986 г. состоялось совещание руководителей академических и других научных учреждений исторического профиля под многообещающим названием «Координация как средство повышения качества и эффективности исторических исследований в СССР в свете решений XXVII съезда КПСС». В принятых на совещании документах отмечалось, что «перед советскими историками стоят задачи по актуализации проблематики исторических исследований, по дальнейшему повышению идейно-теоретического и научно-методологического уровня исторических трудов», а сама актуализация трактовалась как «необходимость усиления внимания к изучению истории XX столетия, а также всех других периодов общественного развития <...> которые подвергаются наибольшим извращениям в зарубежной немарксистской историографии»⁴³. Итак, по-прежнему перед историками ставилась не исследовательская, а инструментальная задача — испытанное орудие идеологической борьбы.

Поскольку в решениях XXVII съезда КПСС внимание было акцентировано на том, чтобы всемерно «развивать критику и самокритику, усиливать борьбу с парадностью»⁴⁴, то предельно чуткие к указаниям партийных инстанций начальники немалой армии историков несколько понизили уровень славословия по поводу достигнутых результатов⁴⁵. Некоторые из них даже признали, что в учреждениях исторического профиля «болезнь взаимного восхваления» приобрела хронический характер и «при непринятии срочных мер для лечения этой болезни живой организм науки может подвергнуться серьезным нежелательным деформациям»⁴⁶. Конечно, при такой постановке вопроса на передний план выдвигалось следствие, а отнюдь не причина деформации исторической науки, которой та давно уже была подвержена. Впрочем, восхваление отдельных работ по-прежнему продолжалось, особенно тех, которые были посвящены истории Второй мировой войны и внешней политике СССР⁴⁷. Стремление защитить достигнутое и никоим образом не уступить занятые исторической наукой «высоты» четко обозначилось уже на начальном этапе Перестройки⁴⁸. Первоначально оно реализовалось в линии на торможение развития демократических принципов в научной жизни, а затем — в управлении процессом освобождения науки от партийного контроля.

Изданные и переизданные в 1986 г. коллективные труды, посвященные внешней политике СССР⁴⁹ (все без исключения), не были свободны от ее канонической трактовки. Более того, авторы сборника «СССР в борьбе против фашистской агрессии 1933—1945» по одиозности оценок перещеголяли не только авторов официозной «Истории внешней политики СССР», но даже творцов Исторической справки «Фальсификаторы истории». Например, позицию западных держав в ходе англо-франко-советских переговоров 1939 г. они охарактеризовали так: «Вся линия поведения английского и французского правительств свидетельствовала, что они не имели ничего против того, чтобы правящие круги Польши и Румынии дали согласие пропустить германские войска через территорию своих стран, не оказывая им сопротивления, или чтобы они договорились с гитлеровцами о совместных действиях против СССР»⁵⁰. Ничего нового не содержали и две статьи о советско-германском пакте о ненападении, появившиеся в 1986 г.⁵¹, а также работы, посвященные критике буржуазной историографии предыстории и истории Второй мировой войны⁵². Их авторы в очередной раз продемонстрировали приверженность неизменной партийной установке, согласно которой «одна из важнейших задач советского обществоведения — борьба с буржуазной идеологией...»⁵³ И здесь — все средства хороши. Было очевидно, что порой даже противоречивые сигналы, исходившие из Кремля и со Старой площади⁵⁴, не давали пока историкам возможности хоть в какой-то форме обозначить иные подходы к оценке внешней политики страны, пробить глухую стену нежелания и боязни «тронуть священную корову»⁵⁵. Требовался мощный импульс с «самого верха», чтобы «процесс пошел...»

* * *

На состоявшемся в конце января 1987 г. пленуме ЦК КПСС М.С. Горбачев сформулировал два важных положения, которые в принципе предоставляли историкам уже в тех условиях известный простор для критического анализа прошлого страны. Первое: «любые, даже самые грандиозные достижения не должны заслонять ни противоречий в развитии общества, ни наших ошибок и упущений». Второе: «критика прошлого, будучи важным моментом развития, дает возможность извлечь уроки и выводы для сегодняшнего и завтрашнего дня, помогает конструктивной работе по верному выбору средств и путей продвижения вперед»⁵⁶. Однако этой возможностью в 1987 г. воспользовалась лишь небольшая часть историков, среди которых почти не было историков-международников, не говоря уже о живых участниках событий конца 30-х-начала 40-х годов⁵⁷.

Даже получив «добро» Генерального секретаря ЦК КПСС на устранение «белых пятен» в исторической науке, постепенно возвращавшего ей исследовательскую функцию, а значит, и уважительное отношение к документу как основе любых выводов, «генералы» исторического цеха по своему интерпретировали и откорректировали указания реформаторов из высшего руководства. Так, академик С.Л. Тихвинский в качестве назидания напомнил о том, что «научную обоснованность трудов по истории нельзя сводить лишь к Источниковой базе; необходимо уделять неустанное внимание творческому применению марксистско-ленинской теории познания с ее диалектическим методом»⁵⁸. Не случайно секретарь ЦК по идеологии А.Н. Яковлев, выступая на заседании Секции общественных наук президиума АН СССР, констатировал неудовлетворительное положение в общественных науках, где «действует свой механизм торможения, который препятствует раскрепощению потенциальных возможностей обществоведения». Конечно, само это «раскрепощение» трактовалось даже реформаторской частью руководства КПСС исключительно в рамках «творческого марксизма-ленинизма», что уже содержало в себе непреодолимое противоречие. Вместе с тем критика «сверху» по поводу сохранявшейся в историческом цехе стагнации была, несомненно, положительным фактом, оттеняющим наличие различных подходов к руководству наукой. В отличие от Е.К. Лигачева, акцентировавшего внимание на борьбе с буржуазной идеологией, А.Н. Яковлев считал негативным явлением то, что «в исторической науке немалая часть ученых специализируется в значительной мере на разоблачении псевдонаучных концепций буржуазных авторов, не занимаясь самостоятельным изучением источников и выработкой научных идей, критическим переосмыслением устаревших представлений»⁵⁹.

При всем установочном характере подобных положений их реализация должна была неизбежно натолкнуться на очень большие системно-идеологические, профессиональные, психологические и административные трудности. И натолкнулась⁶⁰, приведя со временем к формированию не просто механизма торможения, а четко выраженной системы взглядов, призванных противостоять «очернительству» и «антипатриотическим» тенденциям в исследовании отечественной истории. Пока же речь шла о том, чтобы только обозначить новые подходы в освещении истории внешней политики СССР, но при этом «погодить» в отношении тех «белых пятен», которые на протяжении десятилетий было привычно списывать на измышления западных советологов, «воинствующих мракобесов, служащих целям современной агрессивной внешней политики империализма»⁶¹.

Конечно, появились уже и другие мнения, содержавшие призыв к дифференцированному подходу в оценке «буржуазной» историографии. Например, тот же А.Н. Мерцалов полагал, что необходимо отличать в работах буржуазных авторов «заблуждения от фальсификаций». По его мнению, заблуждение — это следствие «слабой научной подготовленности критикуемого автора». В то время как фальсификация — это подлог. Примером подобных фальсификаций — подлогов А.Н. Мерцалов считал распространенный на Западе тезис о «свободном выборе» советской дипломатии между Берлином и Лондоном в момент подписания предложенного Германией пакта о ненападении 23 августа 1939 г. и принятую большинством «буржуазных» авторов «геббельсовскую версию того, что произошло в Катыни»⁶².

Очевидно, что объявленная «гласность» должна была сфокусировать внимание прежде всего на двух направлениях в изучении истории внешней политики СССР — советско-германском и советско-польском накануне и в начале Второй мировой войны, придав особое, причем не только академическое, значение вопросу о секретных советско-германских договоренностях 1939 г. Так и произошло. Историки-международники заняли в подходе к этому вопросу в основном уже хорошо известную и лишь модифицированную в нюансах позицию. На прошедшей в сентябре 1987 г. в Вильнюсе всесоюзной конференции на тему «70 лет советской внешней политики (итоги, перспективы, задачи научной разработки и пропаганды, критика буржуазных фальсификаций)» в очередной раз приводились знакомые еще по Исторической справке «Фальсификаторы истории» оценки. Например, что заключение 23 августа 1939 г. советско-германского договора о ненападении «в крайне неблагоприятных для СССР условиях политической изоляции на некоторое время избавляло советское государство от угрозы войны без союзников, сразу на два фронта (против Германии на Западе и Японии — на Востоке) и давало время для укрепления обороны страны». На конференции также констатировалось, что «смысл этого шага всячески извращается буржуазной историографией»⁶³.

В практику научной жизни стали входить дискуссии в форме «круглых столов», на которых обсуждались различные проблемы истории КПСС, советского государства; затрагивались вопросы о «фигуре умолчания», «белых пятнах», периодизации отечественной истории после 1917 г. и ряд других. Несмотря на то что круг участников этих «столов» был очень узок и тщательно подбирался, дискуссии выявили очевидное разномыслие в оценках, которое не могло скрыть даже усердное редактирование материалов. Примечательно, что в 1987 г. на «круглых столах», материалы которых попали в печать, не обсуждался вопрос о самом большом «белом пятне», напоминавшем скорее «черную дыру» в исследованиях, — истории внешней политики СССР⁶⁴. Единственным исключением, пожалуй, стала дискуссия в ИМЛ при ЦК КПСС по вопросам истории Коминтерна, в ходе которой Ф.И. Фирсов коснулся недостаточно исследованной проблемы «Коминтерн и внешняя политика СССР»⁶⁵.

На фоне все шире разворачивавшейся дискуссии по разным проблемам внутриполитической истории СССР его внешняя политика по-прежнему оставалась вне обсуждения. Более того, свет увидела новая книга В.Я. Сиполса о внешней политике СССР во второй половине 30-х годов, в которой в очередной раз «твердили миру», что в 1939 г. «Советское государство оказалось перед угрозой войны на два фронта. К тому же продолжала существовать опасность антисоветского сговора всего лагеря империализма». А по сему, автор, ссылаясь на по-прежнему авторитетное для него мнение Исторической справки «Фальсификаторы истории», делал вывод, что «подписание советско-германского пакта о ненападении было "дальновидным и мудрым шагом советской внешней политики при создавшейся тогда обстановке"»⁶⁶. Создавалось впечатление, что механизм торможения в исторической науке набирает обороты. На эту мысль наводили и появившиеся публикации на ту же тему высокопоставленных номенклатурных работников — директора ИМЛ при ЦК КПСС Г.Л. Смирнова⁶⁷ и председателя правления агентства печати «Новости» В.М. Фалина⁶⁸. Последняя особенно изобиловала не только фактологическими неточностями, но и умышленными искажениями⁶⁹. Они обретали особый смысл, если принять во внимание степень информированности В.М. Фалина в том, что касалось секретных договоренностей между СССР и Германией, о чем он живописал в мемуарах⁷⁰, хотя при этом и не все договаривал⁷¹.

Очевидно, что подобное, явно противоестественное, положение, когда «ветер перемен» не затрагивал сферу истории внешней политики СССР и международных отношений в новейшее время, не могло долго продолжаться. Но, по давно установившейся традиции, ожидался некий «сигнал» или «знак» сверху, который мог последовать в связи с предстоявшей 70-й годовщиной Октябрьской революции и ожидавшимся докладом генсека о пройденном страной пути.

Действительно, М.С. Горбачев, выступая на торжественном заседании, посвященном этому событию, уделил проблемам кануна Второй мировой войны и внешней политики СССР в тот период, значительное внимание, что, пожалуй, можно считать единственным достоинством сказанного по этому поводу. Тот, кто писал для него эту часть доклада, стоял на позициях Исторической справки «Фальсификаторы истории» и ее более поздних адептов. Поэтому основные положения справки нашли отражение в докладе. Однако этим дело не ограничилось. Обозначились и некоторые «открытия». Начало Второй мировой войны не связывалось уже с 1 сентября 1939 г., а было отнесено чуть ли не к началу 30-х годов. Далее, «обнаружилось», что в момент заключения советско-германского пакта о ненападении для СССР «вопрос стоял примерно так же, как во время Брестского мира: быть или не быть нашей стране независимой, быть или не быть социализму на Земле»⁷². Было бы хорошо, если бы М.С. Горбачев оставил последнее слово в оценке событий накануне Второй мировой войны, в том числе и советско-германского договора от 23 августа 1939 г., все-таки специалистам-историкам, но этого не произошло. Он заявил: «Говорят, что решение, которое принял Советский Союз, заключив с Германией пакт о ненападении, не было лучшим. Возможно и так, если руководствоваться не жесткой реальностью, а умозрительными абстракциями, вырванными из контекста времени»⁷³. Еще совсем недавно никто в СССР, ни при каких обстоятельствах не стал бы подвергать сомнению подобный вердикт, но на дворе были уже другие времена⁷⁴. Оценки предвоенного периода, данные М.С. Горбачевым, хотя и не закрыли дискуссию на эту тему, но явно не способствовали ее научной разработке, лишь подкрепив позицию активных защитников постулата о непогрешимости советской внешней политики.

Доминирование апологетики и умолчания в этой области советской истории стало несколько ослабевать в конце осени 1987 г. В статье А.Л. Нарочницкого и Л.Н. Нежинского⁷⁵ очень осторожно констатировалось наличие в исследовании внешней политики СССР и международных отношений ряда недостатков и упущений, пробелов и нерешенных проблем. К их числу были отнесены невысокий аналитический уровень работ, преимущественно описательного характера; недостаточное привлечение архивных материалов и некритическое использование зарубежных документальных публикаций и исследований; огульное зачисление всех зарубежных немарксистских историков в «буржуазные фальсификаторы». Среди лакун внешней политики СССР и международных отношений, по мнению авторов, оказались лишь международные отношения 60—80-х годов и отсутствие фундаментального исследования по истории холодной войны. Правда, в статье отмечалось, что «убедительность ряда трудов по внешней политике и международным отношениям снижается необоснованным умолчанием об «острых» вопросах. Наличие «белых пятен» и «закрытых» тем, которых по тем или иным соображениям не могли или не хотели касаться исследователи, остается серьезной помехой для исторических исследований, не отвечает требованиям гласности»⁷⁶.

* * *

1988 год принес, хотя не качественный прорыв, но, несомненно, резкое увеличение числа самых разных публикаций по вопросам внешней политики СССР накануне и в начальный период Второй мировой войны. Представляется целесообразным сгруппировать их, выделив как позитивные сдвиги в трактовке событий того времени, так и факты, отражающие стремление всеми способами затормозить переосмысления советской внешней политики. Дискуссионные «круглые столы» стали проводить чаще, привлекая более широкий, чем прежде, круг специалистов, хотя участие в них историков-международников оставалось крайне незначительным. Главную роль в обсуждении проблем внешней политики в тот период играли военные историки, среди которых особой активностью выделялся О.А. Ржешевский — один из апологетов сталинского курса на международной арене. В начале 1988 г. он оправдывал политику Кремля, заключившего соглашение с Берлином. Модифицировав — в сторону большей категоричности — формулировку из доклада М.С. Горбачева («Советско-германский договор, как и Брестский мир, решал вопрос о жизни и смерти Советского государства»), О.А. Ржешевский нарисовал следующую картину достижений Москвы: «Договором 23 августа мы исключили вероятность объединения империалистических государств на основе блока, созданного в Мюнхене и направленного против Советского Союза, взяли под защиту ряд стран и территорий настолько, насколько это было возможно, чтобы спасти их население от фашистского порабощения и угрозы физического уничтожения»⁷⁷. Подобная безапелляционность в оценках удивительным образом уживалась с вполне справедливыми сетованиями О.А. Ржешевского по поводу того, что невозможно включить в готовящееся издание, посвященное причинам Второй мировой войны, «ни одного нового документа по истории советской внешней политики 1938—1939 годов», поскольку «их просто не давали те, у кого эти документы хранятся»⁷⁸.

Однако среди военных историков были не только закоренелые ортодоксы. Д.А. Волкогонов считал необходимым приоткрыть завесу над «тайной дипломатией» Сталина в предвоенные годы⁷⁹. Фактически именно он был тем первым официальным лицом (начальник Института военной истории МО СССР), в чьей публикации, хотя и в самой общей форме, упоминались «секретные соглашения с Гитлером», заключенные «в духе тех «секретных договоров», которые были в свое время осуждены Лениным». В оценках внешней политики Советского Союза того времени Д.А. Волкогонов шел значительно дальше, не ограничиваясь аналогиями. Например, он утверждал, что в результате подписания договора «О дружбе и границе» «СССР стал «невоюющим союзником» воюющей Германии...»⁸⁰. Эта новация в оценке действий Советского Союза на международной арене, разумеется, не осталась незамеченной активными защитниками генеральной линии советской внешней политики⁸¹.

Вопрос о секретных протоколах к советско-германским соглашениям 1939 г. и в то время и позднее, несмотря на возраставший к ним общественный интерес, по-прежнему являлся закрытой или полузакрытой темой для публичного обсуждения даже в «подготовленной» аудитории. Так, заместитель директора ИМЯ при ЦК КПСС В.В. Журавлев на одном из «круглых столов», отвечая на вопрос собкора центральной газеты, есть ли новые сведения о секретных протоколах к пакту о ненападении между СССР и Германией, порекомендовал журналисту обратиться к сборнику материалов, посвященному встрече М.С. Горбачева с представителями польской интеллигенции, состоявшейся в июле 1988 г.⁸² Шел четвертый год Перестройки, газеты пестрели призывами к «новому мышлению», к демократизации науки, освобождению ее от догматизма, к созданию такого положения, при котором «не может быть терпима чиновная монополия на истину, когда в работе мысли последнее слово оказывается не за истиной, а за должностью»⁸³. Однако авторитетом в вопросе, касающемся изучения истории страны, по-прежнему оставалась не истина, но мнение Генерального секретаря ЦК КПСС. Каким же оно было? В послесловии к брошюре, посвященной встрече в Варшаве, М.С. Горбачев, в частности, написал, что «пакт о ненападении СССР — Германия 23 августа [1939 г.], если твердо стоять на реалистических позициях, был неизбежен», и резко осудил договор «О дружбе и границе» между двумя государствами. Он назвал его «не только политической ошибкой с тяжелыми последствиями и для нас, и для других стран, для коммунистического движения, но прямым и вызывающим отступлением от ленинизма, попранием ленинских принципов». Правда, далее М.С. Горбачев явно отступил от декларированного им же несколько ранее принципа: «К истории надо подходить честно». Затронув вопрос о Секретном протоколе к советско-германскому пакту о ненападении, он утверждал, что «до сих пор поиски его оригинала ничего не дали. Копии, которые ходят на Западе и с которыми мы знакомы, вызывают подозрение по многим причинам. Признать на уровне советского руководства адекватность этих копий было бы с нашей стороны несерьезно и создавало бы очень серьезный прецедент»⁸⁴. Сегодня исследователи располагают рядом документов и свидетельств, позволяющих сделать вывод, что М.С. Горбачев в 1988 г. располагал информацией о наличии в архиве ЦК КПСС оригинала Секретного протокола к советско-германскому пакту 23 августа 1939 г., но скрывал этот факт даже от самых ближайших единомышленников по Политбюро⁸⁵.

Тем временем вопрос о советско-германском пакте и о советской внешней политике в 1939—1941 гг. все интенсивней дебатировался в кругах историков, в значительной степени способствуя поляризации позиций. При обсуждении в июне 1988 г. в Институте военной истории МО СССР доработанного плана-проспекта первого тома 10-томного труда «Великая Отечественная война советского народа», решение о подготовке которого было принято Политбюро ЦК КПСС еще в 1985 г., это противостояние проявилось в полной мере. В.М. Фалин, как бы предвосхищая вероятную дискуссию о секретных протоколах, заявил: «...на сегодняшний день у нас нет возможности пользоваться нужными документами. Кроме того, некоторые из них, очень важные (в частности, по 1939 г.), не только уничтожены, но и следов после себя никаких не оставили»⁸⁶. Далее он предложил свою датировку начала Второй мировой войны, утверждая, что она началась не 1 сентября 1939 г., а значительно раньше. По мнению В.М. Фалина, если взглянуть на начало войны под таким «нетрадиционным углом зрения», то можно лучше понять, «в каких условиях принимались некоторые, так сказать, противоречивые решения в СССР: в мирных или военных»⁸⁷. В.А. Анфилов на этом обсуждении также активно защищал внешнюю политику Сталина в 1939—1941 гг.: «Сталин при всех его грехах и негативных действиях не мог, естественно, олицетворять агрессивную политику, поскольку являлся главой самого миролюбивого государства»⁸⁸.

Из неортодоксально мыслящих историков участие в этом обсуждении приняли В.М. Кулиш и М.И. Семиряга. В.М. Кулиш подчеркнул, насколько «важно показать, как учитывались или не учитывались противоречия между империалистическими государствами, а также объяснить, что именно их неучет явился главным просчетом» советской внешней политики накануне Второй мировой войны. М.И. Семиряга охарактеризовал советско-германский пакт 1939 г. как «самый негативный договор, который можно себе представить. Ведь в результате его заключения выиграли не мы, а фашисты». Он высказал сомнения по поводу правомерности оценки 1939—1941 гг. как времени «усиления наших международных позиций и возрастания авторитета СССР»⁸⁹.

В дискуссии в АОН при ЦК КПСС В.В. Александров обратил внимание на огромный ущерб, нанесенный культом личности Сталина советской внешней политике в предвоенные годы. В частности, это нашло выражение в субъективистской переоценке англо-американских противоречий и недооценке их глубины между англо-американо-французским и германо-итало-японским блоком. По его мнению, «именно при Сталине утвердился стереотип «безошибочности» советской внешней политики, от которого мы с трудом отходим и на нынешнем этапе»⁹⁰.

В июне 1988 г. участники «круглого стола» в редакции журнала «Вопросы истории» обсуждали ряд важных проблем истории Советского Союза в 30-е годы. Они не обошли вниманием и внешнюю политику, хотя вопросы (см. выступление Л.Н. Нежинского), на которые науке предстояло дать ответы, были только обозначены. Они касались как общей оценки деятельности советской дипломатии в конце 30-х годов и планов Сталина в 1939 г., когда началось сближение с Германией, так и вполне конкретных аспектов внешней и внутренней политики СССР, связанных с советско-германскими договоренностями. Например, насколько оправданным было столь поспешное заключение советско-германского пакта, и не существовало ли для СССР иной возможности обезопасить себя от военной угрозы? Насколько эффективно использовалось время, обретенное в результате заключения пакта, и как выглядел баланс советско-германских экономических отношений в этот период? Л.Н. Нежинский также обратил внимание на факт снятия М.М. Литвинова с поста наркома иностранных дел как на веху на пути сближения между Москвой и Берлином⁹¹. По мнению еще одного участника «круглого стола», В.М. Кулиша, политика Сталина, направленная на сближение с нацистской Германией, началась не в 1939 г., а значительно раньше, в середине 30-х годов⁹².

Небезынтересные тенденции выявились и на «круглом столе», организованном узкопрофессиональным журналом «Коммунист Вооруженных Сил», хотя эту дискуссию вряд ли можно отнести к числу научных. Не всегда аргументированно выступавший А.Н. Мерцалов высказал некоторые заслуживавшие внимания суждения. Среди них: необходимость рассматривать пакт о ненападении с Германией и последовавшие за ним события только вкупе с критикой сталинизма; вопрос о том, напала бы Германия на СССР в 1939 г. в отсутствие между ними договора, недостаточно изучен; пока нет оснований для однозначного утверждения, по чьей инициативе был заключен пакт от 23 августа 1939 г.⁹³

В отличие от некоторых историков, старательно избегавших даже упоминания о внешней политике СССР в критическом плане⁹⁴, А.О. Чубарьян привлек внимание к все еще сохранявшемуся представлению о внешней политике как закрытой сфере. Иначе, сказал он, выступая на научно-практической конференции МИД СССР, трудно объяснить, почему «простое упоминание ошибок во внешней политике 30-х годов и послевоенного времени сразу же вызывает у многих болезненную реакцию и утверждение, что это-де повредит нашим внешнеполитическим интересам»⁹⁵. Затронув конкретные вопросы, связанные с предысторией и началом Второй мировой войны, А.О. Чубарьян предложил признать справедливый характер войны со стороны Польши, а также наличие разных целей в войне у западных держав и нацистской Германии. Наконец, коснувшись внешней политики СССР перед началом Второй мировой войны, он поставил вопрос относительно эффективности советской дипломатии в ходе англо-франко-советских переговоров летом 1939 г. под углом зрения упущенных возможностей. Оценивая политику советского руководства в этот период в отношении Германии, А.О. Чубарьян ограничился призывом к осуждению Сталина и Молотова за подписание советско-германского договора «О дружбе и границе», вообще обойдя молчанием пакт о ненападении. В целом выступление А.О. Чубарьяна можно охарактеризовать как содержавшее положения если преимущественно и не оценочного, то, во всяком случае, постановочного характера, что, несомненно, отличало его позицию от подходов тех историков, которые продолжали держаться за традиционные клише⁹⁶.

Спустя несколько месяцев появилась статья А.О. Чубарьяна, в которой он наметил ряд новых для советской историографии подходов к изучению внешней политики предвоенного периода⁹⁷. Они сводились к следующим тезисам: 1) наличие органической связи между внешней политикой каждой страны, ее внутриполитическим развитием и международной обстановкой; 2) внешнеполитические цели и решения каждой страны лимитировались действиями других участников событий; 3) «внешняя политика СССР испытывала на себе воздействие сталинских деформаций социализма, отступлений от норм нравственности и морали», что повлияло как на оценку ситуации, так и на осуществление многих внешнеполитических акций; 4) международно-политическое развитие предвоенного времени необходимо анализировать с учетом альтернатив, существовавших в 30-е годы в сфере международных отношений. Сформулировав эти положения, А.О. Чубарьян попытался проиллюстрировать их действенность на примерах предвоенного международного развития. Однако оказалось, что сделать это, отказавшись от привычных представлений и оценок, но не располагая при этом необходимыми документами, совсем непросто.

Так, охарактеризовав Мюнхенское соглашение как нанесшее «сильнейший удар по проектам коллективной безопасности» и создавшее «угрозу изоляции для Советского Союза»⁹⁸, А.О. Чубарьян ни единым словом не обмолвился о внешней политике СССР в период кризиса вокруг Чехословакии⁹⁹. В отличие от некоторых историков, полагавших, что после Мюнхенского соглашения не было альтернативы советско-германскому сближению, он считал, что политические и военные переговоры между СССР и западными державами летом 1939 г. сохраняли шанс на подобную альтернативу¹⁰⁰. Неудачу переговоров трех держав в Москве в августе 1939 г. А.О. Чубарьян предложил рассматривать через призму «упущенных возможностей», развивая ранее сформулированный им тезис¹⁰¹. Даже в чисто постановочном плане это был важный шаг вперед по преодолению глубоко укоренившихся стереотипов. Однако в трактовке как мотивов, побудивших Кремль пойти на заключение пакта о ненападении с Германией, так и в его оценке в качестве вынужденного и трудного шага, предпринятого в условиях, когда «СССР стоял перед возможностью войны на два фронта»¹⁰², А.О. Чубарьян недалеко отошел от сложившихся оценок. Тем не менее он попытался установить связь между внутренней и внешней политикой СССР накануне и в начале Второй мировой войны, что позволяло, отталкиваясь от общепризнанных «сталинских деформаций социализма», критически проанализировать и внешнеполитическую деятельность Кремля. В статье содержался также весьма прозрачный намек на наличие секретных соглашений между СССР и Германией¹⁰³, что в условиях нараставшего общественного интереса к этому вопросу, с одной стороны, и упорного нежелания руководства страны официально признать их существование¹⁰⁴ — с другой, было, несомненно, важным положительным фактом.

Сохранявшийся контроль за научными публикациями, недоступность архивных документов, недостаточное или одностороннее знакомство с зарубежными трудами, боязнь «прогневить начальство» и ряд других факторов — все это в значительной степени ограничивало в 1988 г. возможности историков¹⁰⁵. В опубликованных статьях наряду с «прорывами» в направлении осмысления различных аспектов внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны уживалось немало клише из «нержавеющего арсенала» советской пропаганды, глубоко укоренившихся в представлениях многих историков. Порой эти клише, особенно те, что касались политики западных держав, преподносились в качестве некоего «дежурного блюда», демонстрирующего своего рода лояльность того или иного историка.

Например, в одной из статей военного историка О.Ф. Сувенирова¹⁰⁶ повторялись неоднократно воспроизводившиеся в советской историографии характеристики политики западных держав в межвоенный период. Однако, оценивая причины неудачи англо-франко-советских военных переговоров, он использовал новые критерии. О.Ф. Сувениров сделал акцент на трех факторах, ранее никак не принимавшихся во внимание советской историографией. Во-первых, одной из важных причин отсутствия заинтересованности правительств западных держав в заключении военного союза с СССР летом 1939 г. было резкое ослабление боеспособности Красной Армии и Советского Союза в целом в результате Большого террора, что не могло не вызвать в Лондоне и Париже усиления и без того немалого недоверия к гипотетическому союзнику. Во-вторых, внешнеполитические акции СССР также не избежали деформаций, обусловленных культом личности, что, в частности, нашло выражение в том, что «тогдашнее руководство Советского Союза во главе со Сталиным сделало отнюдь не все возможное, чтобы добиться заключения военной конвенции с Францией и Англией». И в связи с этим «совершенно неправомерно считать, что заключение договора с Германией являлось в той обстановке единственно разумным и возможным для Советского правительства решением»¹⁰⁷. В-третьих, изучение основных документов Германии и Японии того периода не позволяло согласиться с выводом, что «в августе 1939 г. СССР угрожала реальная опасность войны на два фронта». Ощущая некоторую ограниченность документальной базы для подобного ретроспективного утверждения, О.Ф. Сувениров тут же фактически дезавуировал его следующим предположением: «Так могло казаться Сталину, Молотову, Ворошилову в предвоенное время»¹⁰⁸. Несмотря на отмеченные недостатки, О.Ф. Сувениров выделил новые составляющие провала переговоров военных миссий в Москве в августе 1939 г., что выводило данную проблему за рамки упоминавшегося выше тезиса об «упущенных возможностях».

В опубликованных в 1988 г. статьях, материалах «круглых столов» по вопросам внешней политики СССР и международных отношений крайне редко можно встретить открытую, персонифицированную полемику между историками. Исключение — журнал «Новая и новейшая история», предоставивший свои страницы для дискуссии по такой общей проблеме, как политический характер Второй мировой войны. Начало ей положила полемическая статья М.И. Семиряги, основные положения которой сводились к следующим тезисам: 1) политика западных держав претерпела изменения в начале сентября 1939 г., что нашло выражение уже в самом факте объявления войны нацистской Германии; 2) позиция правительств западных держав в основном совпадала с жизненными интересами народов этих стран и поэтому война, в которую они вступили, с самого начала была с их стороны справедливой, освободительной; 3) ошибочность традиционной советской концепции об империалистическом характере войны со стороны Англии и Франции в 1939—1941 гг. объясняется тем, что в ней на одну доску поставлены политические цели фашистских государств и западных демократий¹⁰⁹.

Оппонент М.И. Семиряги С.А. Тюшкевич противопоставил его новациям в оценке начального этапа Второй мировой войны «незыблемые» постулаты: 1. «Источником и виновником второй мировой войны является империализм как социально-политическая система, все крупные государства этой системы...»; 2. Англия и Франция сделали все для того, чтобы сорвать переговоры с Советским Союзом «в интересах направления агрессии гитлеровской Германии против СССР»; 3. Они предприняли немало усилий, чтобы «вместо войны с гитлеровской Германией начать войну против СССР»; 4. «Усилия Англии <...> были направлены на то, чтобы заставить СССР отказаться от нейтралитета и договора о ненападении с Германией и как можно быстрее втянуть его в войну» с Берлином; 5. «Политика, проводимая Англией и Францией накануне войны, носила антисоциалистический, антисоветский характер и потому она не может рассматриваться как справедливая. Следовательно, и война, которую были вынуждены вести Англия и Франция, не могла быть справедливой»¹¹⁰.

Журнал «Новая и новейшая история» не предоставил М.И. Семиряге возможности ответить на статью С.А. Тюшкевича, по-видимому, опасаясь дальнейшей радикализации его позиции, но дискуссия на этом не закончилась¹¹¹.

В.Л. Мальков подверг критике или, по меньшей мере, высказал сомнение по поводу некоторых положений статьи С.А. Тюшкевича: 1) международная изоляция СССР перед лицом нацистской агрессии не была единственной целью политики западных держав и США в предвоенные годы; 2) противоречия между западными державами и странами фашистского блока оказались сильнее, чем их общеклассовые интересы. Вывод В.Л. Малькова сводился к следующему: «Особая расстановка сил на мировой арене, возникшая после заключения советско-германского пакта о ненападении и нападения Гитлера на Польшу только затемнила, но не опровергла в целом оборонительный, антифашистский, а следовательно, справедливый характер войны для тех стран, которые оказались вовлеченными в нее на стороне жертв агрессии»¹¹².

Эволюцию взглядов отечественных историков на характер Второй мировой войны представил В.П. Смирнов¹¹³. Проанализировав общие рассуждения С.А. Тюшкевича, зачастую слабо увязанные с реальными событиями, он показал их несостоятельность, противопоставив им аргументы, основывавшиеся на конкретном анализе исторической обстановки. В.П. Смирнов, хотя и солидаризировался с С.А. Тюшкевичем в оценке антисоветских тенденций и склонности к соглашению с Германией, особенно отчетливо проявившихся в Англии и Франции во время «странной войны», тем не менее дал понять, чем не в последнюю очередь был обусловлен этот антисоветизм. «Задача «уничтожения гитлеризма», — резюмировал он, — сформулированная английским правительством еще в 1939 г. (и публично осужденная Молотовым), вполне соответствовала антифашистскому характеру войны»¹¹⁴.

В отличие от В.П. Смирнова, А.С. Орлов, придерживавшийся иной точки зрения, не стал анализировать аргументы М.И. Семиряги и его сторонников, а воспроизвел хорошо известную в советской историографии оценку «странной войны» как подтверждение незыблемости постулата о несправедливом характере начавшейся Второй мировой войны со стороны западных держав. По его мнению, «их политика была рассчитана на то, чтобы припугнуть империалистического конкурента и сделать его более сговорчивым». Более того, одновременно «вынашивался замысел превращения второй мировой войны из вооруженного противоборства капиталистических держав в объединенный поход против СССР»¹¹⁵.

И хотя немалое число участников дискуссии поддержала тезис о изначально справедливом характере Второй мировой войны со стороны всех государств, вовлеченных в конфликт с державами фашистского блока¹¹⁶, это вовсе не свидетельствовало, что подобная точка зрения в отечественной историографии возобладала¹¹⁷. Тем не менее у историков могло возникнуть ощущение, что, вопреки всем официальным препонам и противодействию ортодоксов, наметился определенный прогресс в рассмотрении вопросов, относившихся к ранее закрытой сфере внешней политики СССР и международных отношений накануне и в начальный период Второй мировой войны, и эта тенденция отныне будет развиваться исключительно по нарастающей. Увы, это было далеко не так...

В 1988 г. вышла в свет переизданная массовым тиражом книга «Правда и ложь о второй мировой войне»¹¹⁸, представлявшая собой в условиях первых лет Гласности явный рецидив холодной войны, «выстраивание фронта противодействия процессу пересмотра устаревших сталинистских стереотипов»¹¹⁹. Оставаясь полностью на позициях Исторической справки «Фальсификаторы истории», авторы буквально ополчились «против буржуазных фальсификаторов, извращающих события минувшей войны в угоду новым агрессивным устремлениям монополий». В оценке западной историографии советской внешней политики они исходили из постулата, согласно которому «по интенсивности и масштабам псевдонаучной лжи, нагромождаемой на Западе вокруг внешнеполитических акций СССР в 1939—1941 гг., этот период не имеет себе равных в попытках буржуазных идеологов опорочить историю Советского Союза»¹²⁰.

Для защиты этой политики использовались самые разные методы, в том числе не отличавшиеся элементарной корректностью. Так, например, журнал «Международная жизнь», занимавший в целом прогрессивные позиции после перемен в руководстве МИД СССР, опубликовал материал о «белых пятнах» в истории советско-польских отношений в XX в., представив его как дискуссию в рамках «очередной встречи в Гостином дворе» редакции журнала известных советских историков, среди которых были члены двусторонней комиссии ученых СССР и Польши по изучению истории отношений между двумя странами. Однако, затронув, в частности, вопрос о расстреле многих тысяч польских офицеров в Катыни, журнал опубликовал оценку этого трагического события только О.А. Ржешевским, категорически отвергавшим ответственность советского руководства и НКВД за это преступление¹²¹, и солидарных с ним историков, создав таким образом впечатление о единодушии участников дискуссии. В действительности же никакой дискуссии, как и самой встречи, историков в Гостином дворе не было вообще. В редакции журнала (согласно указаниям со Старой площади) представленные по заранее согласованному кругу проблем тексты были скомпонованы соответствующим образом¹²². И это неудивительно, ибо не только главным редакторам периодических изданий, но даже советским членам двусторонней комиссии ученых Польши и СССР было запрещено открыто обсуждать вопросы, связанные с деятельностью комиссии¹²³. Принимая во внимание эти и немало других фактов, характеризовавших тогдашнее состояние исторической науки, А.М. Самсонов писал, что оно «вызывает неудовлетворенность», к тому же есть историки, которые не только «проявляют робость, непоследовательность», но и «психологически неспособные к перестройке»¹²⁴. Подобное положение особенно касалось советской внешней политики, в освещении которой «только сейчас происходит отказ от стереотипов», сложившихся на протяжении десятилетий. По мнению А.М. Самсонова, советско-германские договоры 1939 г. «принесли, несомненно, выгоды агрессору, безопасность же нашей страны больше проиграла, чем выиграла»¹²⁵.

Появившаяся в конце лета 1988 г. первая в атмосфере Гласности статья А.С. Якушевского о советско-германском договоре 23 августа 1939 г.¹²⁶ отразила все присущие тому времени издержки политико-административного и научно-конъюнктурного характера. Но, пожалуй, главным ее недостатком были непоследовательность, противоречивость и отсутствие доказательной аргументации. А.С. Якушевский справедливо констатировал, что на Западе опубликованы все немецкие документы и материалы, относящиеся как к советско-германским переговорам, предшествовавшим заключению договора о ненападении, так и к самому договору, в то время как у нас «большинство этих материалов все еще недоступно для исследователей»¹²⁷. Однако эти немецкие документы он почему-то почти не использовал. Сетуя на недостаток советских документов, А.С. Якушевский, выстраивая свою версию, игнорировал даже уже введенные в оборот отечественными историками¹²⁸. Характеризуя политику западных держав, он приписал им намерения, которые не подтверждались известными документами. В частности, после 23 августа 1939 г. они якобы попытались в срочном порядке «сговориться с Германией, отдать ей Данциг и Польский коридор, заключить с ней соглашение, аналогичное мюнхенскому»¹²⁹. Признавая необходимость «более глубокого исследования и всестороннего раскрытия проблем, связанных с заключением договора [с Германией] и его последствиями»¹³⁰, А.С. Якушевский вместе с тем, оценивая достижения советской внешней политики, в основном остался на позициях тезисов Исторической справки «Фальсификаторы истории». И все же некоторые положения его статьи можно отнести к числу позитивных сдвигов в освещении кануна и начального периода Второй мировой войны. Во-первых. А.С. Якушевский подверг, хотя и ограниченной, критике как не совсем корректную представленную в докладе М.С. Горбачева в ноябре 1987 г. аналогию между кризисной ситуацией, в которой находилась наша страна в период заключения Брестского мира, и положением СССР в период, предшествовавший заключению советско-германского пакта. Во-вторых, он обратил внимание на одно из последствий сотрудничества между СССР и Германией после заключения договора «О дружбе и границе», а именно на передачу «германским властям» (некий эвфемизм гестапо) нескольких групп немецких и австрийских антифашистов, репрессированных в Советском Союзе. В-третьих, традиционно полагая, что в результате заключения договора о ненападении с Германией СССР «получил около двух лет... для укрепления своей обороноспособности», А.С. Якушевский в то же время пришел к выводу, что «предоставленное договором о ненападении время было использовано Советским Союзом менее эффективно, чем фашистской Германией»¹³¹.

Во второй половине лета 1988 г. стало очевидным, что вопрос о секретных протоколах к советско-германским соглашениям августа-сентября 1939 г. невозможно более обходить молчанием, ссылаясь на то, что их оригиналы в архивах не найдены. Интерес к этим документам явно вышел за рамки сугубо академического, обретя общественное звучание. В такой обстановке, по всей видимости, руководство КПСС решило снять табу с обсуждения этой темы, задав ей при этом необходимую тональность. Подходящий случай вскоре представился. В связи с очередной годовщиной начала Второй мировой войны газета «Правда» опубликовала большую статью начальника Историко-дипломатического управления МИД СССР Ф.Н. Ковалева и О.А. Ржешевского¹³². В ней была изложена традиционная для советской историографии трактовка предыстории Второй мировой войны, в контексте которой политика нацистской Германии определенно отходила на второй план. Квинтэссенцией предложенной широкому кругу читателей концепции стал следующий вывод, не требующий комментариев: «Ответственность за то, что альтернатива войне не стала летом 1939 года реальностью, лежит на политиках Запада, принимавших решения <...> Даже если на эти решения повлияло ослабление СССР в результате массовых репрессий, особенно против кадров высшего военного командования, ответственность за роковые для судеб мира и истории решения лежит на тех же западных лидерах». Эти нанизанные одно на другое рассуждения о «коварстве» западных держав представляли собой своего рода косметические средства, призванные во что бы то ни стало подретушировать ту сотканную из противоречий информацию, которой в Кремле решили «поделиться» с общественностью. Вот как она выглядела.

«Нынешний уровень знаний (здесь и далее подчеркнуто мной. — С.С.) позволяет утверждать, что одновременно с договором о ненападении был подписан «секретный протокол». В советских архивах он не обнаружен. Оригиналов нет и в западных архивах, нет вообще нигде. Нельзя поэтому со стопроцентной уверенностью считать соответствующими действительности тексты распространяемых копий этого документа¹³³. Тем не менее, очевидно, что Германия по секретному протоколу взяла на себя обязательство не допускать в случае войны вторжения своих войск в Латвию, Эстонию, Финляндию, Бессарабию (позднее также и Литву), а в Польше не продвигаться далее рек Нарев, Висла и Сан. Такие обязательства означали, что неминуемая в будущем фашистская агрессия против СССР могла начаться с рубежей на 200—300 км дальше от жизненно важных центров нашей страны. Значение этого обстоятельства для конечной победы антигитлеровской коалиции трудно переоценить».

Ф.Н. Ковалев и О.А. Ржешевский ограничились осуждением формулировок Секретного протокола к советско-германскому пакту о ненападении — как «политически и нравственно» неприемлемых, а также уже ставшими неким «дежурным блюдом», инвективами по адресу договора «О дружбе и границе» между СССР и Германией, но ни словом не обмолвились о практической политике Кремля, последовавшей за этими соглашениями. Сам же договор 23 августа 1939 г., существовавший вроде бы сам по себе, был взят под «отеческую» защиту «как вынужденная, продиктованная Советскому Союзу конкретно-исторической обстановкой тех дней мера», как «единственная оставшаяся возможность избежать немедленного вовлечения в войну — на западе и востоке, причем, как знать, снова против объединенного фронта всех империалистических держав».

Установочный характер статьи «Уроки истории» не вызывал сомнения¹³⁴, но наступили другие времена, а вместе с ними — иное, чем прежде, отношение к установкам...

М.И. Семиряга одним из первых воспользовался приоткрывшейся возможностью вести дискуссию в печати о советско-германском договоре и его последствиях¹³⁵. Заметив, что на Западе в существовании секретных протоколов к советско-германским соглашениям не сомневаются, хотя «в советских архивах они не обнаружены», он предложил исходить из реальной обстановки того времени, которую в немалой степени можно реконструировать (что он и сделал) по опубликованным материалам. При этом выяснилось, что новые границы СССР «удивительным образом» совпали с тем разделом «сфер интересов» сторон, которые были зафиксированы в секретных протоколах к советско-германским соглашениям.

Основное внимание М.И. Семиряга сосредоточил на двух еретических для того времени вопросах: был ли советско-германский пакт о ненападении выгоден СССР и была ли ему «альтернатива, адекватная интересам нашей Родины»? Обозначив в самых общих чертах преимущества, полученные СССР и Германией на протяжении 22 месяцев действия договора, он пришел к выводу, что «за продление мирного состояния только для себя Советский Союз заплатил чрезвычайно высокую цену, но национальные интересы страны договор так и не обеспечил». Не в последнюю очередь это было обусловлено тем, что «советская сторона сделала больше уступок третьему рейху, чем получила от него, и это привело к серьезному изменению равновесия в Европе в пользу Гитлера»¹³⁶. Поэтому, резюмировал М.И. Семиряга, «заключение договора было политическим просчетом советского руководства». Менее убедительны его рассуждения по поводу альтернативы этому внешнеполитическому шагу Кремля. Утверждая, что «альтернатива существовала реально», М.И. Семиряга представил следующую гипотетическую ситуацию ее реализации: если бы СССР отверг предложение Германии как неприемлемое или затянул переговоры с ней и одновременно упорно добивался заключения военного соглашения с Англией и Францией, «даже если бы оно и не было заключено немедленно, то все равно угроза его, как дамоклов меч, висела бы над агрессором и удерживала бы его от немедленных авантюр».

Отсутствием столь необходимой в данном случае аргументации не замедлили воспользоваться оппоненты М.И. Семиряги. В статье А.С. Орлова и С.А. Тюшкевича была представлена известная трактовка развития международной обстановки весной-летом 1939 г.¹³⁷, которую венчал не менее традиционный вывод: «Агрессивный курс фашистской Германии, антисоветизм англо-французских правящих кругов, правительств пограничных с СССР стран, их политика любой ценой добиться союза с Гитлером за счет изоляции СССР, их постоянное «нет» предложениям СССР привели к кризису в августе 1939 г. Оказавшись в условиях изоляции, Советский Союз встал перед перспективой войны с Германией один на один, без союзников и при вероятной поддержке Германии капиталистическим миром. В этой обстановке <...> альтернативы советско-германскому пакту не оказалось». Авторы явно не утруждали себя поиском фактов, подтверждавших столь апокалипсическое видение международного положения СССР.

Совсем иначе рассуждал В.П. Смирнов, поставивший во главу угла при освещении советской внешней политики в 1939—1941 гг. и ее важнейшей компоненты — советско-германских отношений — известные, конкретные факты, реальные события. Подобный подход позволил ему, не навязывая априорно выводов, обозначить узловые проблемы этой политики, требующие серьезного изучения даже в ситуации с еще «необнаруженными» советскими документами¹³⁸.

Активно участвовали в дискуссии и историки из Прибалтики. В статье Х. Арумяэ на основе опубликованных немецких документов и материалов советской прессы были охарактеризованы главные этапы советско-германского сближения в 1939 г. Автор исходил из очевидного для него факта существования Секретного протокола к пакту о ненападении от 23 августа и даже затронул вопрос о генезисе информации о его существовании. Он не только опубликовал текст Секретного протокола в переводе с немецкого, но, что еще важнее, — телеграмму Риббентропа германскому посольству в Москве от 25 августа 1939 г. В ней содержалось указание «хранить в строжайшем секрете», подписанный двумя днями ранее Секретный дополнительный протокол, а сотрудникам посольства, которым стало известно об этом документе, «дать специальное обязательство о неразглашении и заверить это обязательство своей подписью»¹³⁹. К сожалению, как данный факт, так и сама статья эстонского историка остались фактически незамеченными в ходе дискуссии о подлинности секретных соглашений между СССР и Германией.

Историография Прибалтийских республик вовсе не была монолитна в оценке событий 1939—1940 гг., как могло бы показаться на первый взгляд. Заместитель директора Института истории партии при ЦК КП Эстонии В. Бойков попытался в очередной раз доказать, что в июне-июле 1940 г. в стране произошла социалистическая революция, мирное развитие которой было предопределено внутренними и внешними факторами, среди них решающую роль сыграло пребывание на территории Эстонии частей Красной Армии. Именно благодаря этому «профашистская диктатура не осмелилась выступить с оружием в руках против трудящихся», создав тем самым «благоприятные условия для борьбы» против этого режима¹⁴⁰. Вместе с тем спектр мнений в партийной периодике Эстонии в 1988 г. был значительно шире, чем в Москве, о чем, в частности, свидетельствовала возможность полемики с упомянутой выше точкой зрения, причем на страницах того же партийного журнала. Ю. Ант иначе, чем В. Бойков, оценил события в Эстонии летом 1940 г. По его мнению, «в период с 21 июня по 21 июля 1940 года не происходила революция в смысле народного выступления, острой и открытой борьбы классов за политическую власть. <...> Правильнее говорить о подготовке к установлению в тот период Советской власти специфическим способом», который «во многом определяли деформации теории и практики социалистического строительства в СССР»¹⁴¹.

О том, что скрывалось за этим «специфическим способом» установления советской власти или, иными словами, советизацией государств Балтии, немало поведали воспоминания бывшего министра иностранных дел Литвы (1938—1940) Ю. Урбшиса. Особенно большой интерес у историков вызвали содержавшиеся в них подробности встреч с советским руководством в Кремле в октябре 1939 г. и июне 1940 г. Согласно Ю. Урбшису, в ночь с 14 на 15 июня 1940 г. Молотов предъявил ему фактически ультиматум, являвшийся грубым вмешательством во внутренние дела Литвы и означавший полную ликвидацию ее суверенитета. Время, отведенное литовскому правительству для ответа, составляло менее 10 часов. При этом Молотов заявил: «Какой бы ни был ваш ответ, войска завтра все равно вступят в Литву»¹⁴².

В целом в 1988 г. возможности историков по обсуждению «белых пятен» во внешней политики СССР и международных отношений второй половины 30-х — начала 40-х годов расширились¹⁴³, подготовив почву для серьезного прорыва на этом направлении в следующем, юбилейном (50-летие начала Второй мировой войны) 1989 г.

* * *

Первое всесоюзное совещание историков-полонистов (26—28 января 1989 г., Москва) не было отмечено какими-либо новациями по проблемам, связанным с историей советской внешней политики. В докладе сопредседателя Комиссии советских и польских ученых по истории отношений между двумя странами Г.Л. Смирнова содержалось утверждение, что в сентябре 1939 г. СССР и Польша не находились в состоянии войны¹⁴⁴ и, следовательно, можно говорить не о пленении, а об интернировании польских военнослужащих. Коснувшись вопроса о Секретном протоколе к советско-германскому пакту о ненападении, он отметил, что в настоящее время историки не располагают достоверными данными для вынесения окончательного вердикта по поводу столь болезненной темы в истории советско-польских отношений¹⁴⁵. Конечно, это было лицемерное, но отнюдь не самое ложное заявление по поводу Секретного протокола, сделанное в первой половине 1989 г. хорошо информированной номенклатурной персоной¹⁴⁶.

Однако оказалось, что историки располагают достаточно достоверными и аргументированными данными о Секретном протоколе, что, в частности, продемонстрировал состоявшийся 15 февраля 1989 г. в Институте славяноведения и балканистики «круглый стол» под названием «Политический кризис 1939 г. и страны Центральной и Юго-Восточной Европы»¹⁴⁷. Его участники обсудили много вопросов, касавшихся внешней политики СССР и международной обстановки в 1939 г., можно сказать, с беспрецедентной для того времени откровенностью. Причем речь шла не только о введении в оборот ранее замалчиваемых фактов, но прежде всего о новых концептуальных подходах и оценках, ставших настоящим прорывом в изучении этих проблем.

На основе материалов «круглого стола» был подготовлен сборник статей, аккумулировавший эти сдвиги в трактовке различных аспектов внешней политики Советского Союза в 1939 г.¹⁴⁸ Так, В.К. Волков¹⁴⁹ представил международную изоляцию СССР как следствие ряда причин, среди которых особенно выделил внутриполитические: укрепление тоталитарно-бюрократических методов правления, массовые репрессии, превращение внешней политики в «домен узкой группы политических деятелей». Эти обстоятельства серьезно подорвали международный престиж страны, союзоспособность которой к концу 30-х годов была близка к нулю. Хотя и в этой ситуации проявилась весьма характерная черта советской дипломатии: «чем больше западные державы становились в позицию противостояния Германии, тем больше ослабевала готовность Советского Союза идти на соглашение с ними». В этих условиях реальная оценка Сталиным возможностей СССР «должна была привести его к выводу, что страна не готова к большой войне, что перспектива даже «плохого» сближения с Германией сулила гораздо больше, чем сотрудничество с западными державами». Поэтому, резюмировал В.К. Волков, «принимая во внимание состояние наших внутренних дел, особенности нашей политической элиты, образ мышления сталинского руководства <...> никакой другой реальной альтернативы [советско-германскому пакту о ненападении] не было». Вместе с тем это соглашение, разумеется, не представляло собой «Мюнхен № 2», хотя причинно-следственная связь между ними существовала. По мнению В.К. Волкова, неоправданно также утверждение, что советско-германский пакт от 23 августа 1939 г. и договор «О дружбе и границе» от 28 сентября 1939 г. «представляют собой единое целое, один пакет договорных обязательств», так как, несмотря на их хронологическую близость, «между ними лежит целая эпоха» и «решительная смена вех во внешнеполитическом мышлении и концепциях сталинского руководства».

Л.Я. Гибианский¹⁵⁰ обозначил ряд новых подходов при оценке итогов англо-франко-советских переговоров в августе 1939 г., полагая невозможным абстрагироваться от сложившегося к этому времени на Западе представления о сталинской тоталитарной диктатуре, осуществлявшей во второй половине 30-х годов массовые репрессии против руководящих кадров страны. Это не могло не вызывать в Лондоне и Париже определенных сомнений по поводу внутренней прочности СССР, его военных возможностей, стабильности советской политики, надежности Москвы как партнера. В отличие от традиционной позиции советской историографии¹⁵¹, согласно которой Англия и Франция якобы поддержали негативную реакцию правительства Польши на советское требование о пропуске Красной Армии через польскую территорию, Л.Я. Гибианский на основе опубликованных документов пришел к выводу, что как раз в середине августа 1939 г. правительства Англии и Франции проявили серьезную заинтересованность в заключении военной конвенции с СССР и пытались добиться от Варшавы «какой-то формы согласия на проход советских войск в случае необходимости через территорию Польши, стремились предотвратить неудачу переговоров». По мнению Л.Я. Гибианского, главным в планах руководства Англии и Франции был, очевидно, расчет на то, что «сам факт заключения англо-франко-советского военного соглашения остановит Гитлера у границы Польши, предотвратив немецкое вторжение <...> и войну вообще, вследствие чего, в частности, отпадет и необходимость ввода частей Красной Армии на польскую территорию». Таким образом, возникший на переговорах тупик в связи с нерешенностью вопроса о пропуске советских войск через территорию Польши, был обусловлен не позицией западных держав, а отношением польского правительства к подобной перспективе.

Был ли СССР или западные державы больше заинтересованы в пропуске частей Красной Армии через территорию Польши? — поставил вопрос Л.Я. Гибианский. Если бы Германия угрожала непосредственно Советскому Союзу, то его руководство должно было, прежде всего, озаботиться получением помощи от Англии и Франции. Эта помощь могла быть оказана СССР различными путями (на суше, на море), но территория Польши не имела к этому никакого отношения. Ведь при том уровне взаимного недоверия и подозрительности, которые характеризовали отношения между СССР и западными державами в 1939 г., продолжал Л.Я. Гибианский, согласие на ввод советских войск на территорию Польши (в представлении Сталина и его окружения) вовсе не гарантировало помощи Англии и Франции, но неизбежно должно было привести к столкновению Советского Союза с Германией. Поэтому возникают вопросы, на которые пока нет ответов: почему «именно советская сторона поставила возможность продолжения переговоров и заключения военной конвенции в зависимость от решения вопроса о разрешении ее войскам вступить в Польшу? Почему именно она заявила о беспредметности дальнейших переговоров, а значит — и невозможности подписания конвенции без такого разрешения?»

И наконец, касаясь вопроса о мотивах советского руководства, заключившего в августе-сентябре 1939 г. соглашения с Германией, Л.Я. Гибианский пришел к выводу, что, кроме стремления избежать вовлечения в войну, первостепенную роль играло желание влиять на судьбы Восточной Европы. С потерей социального ориентира во внутренней политике правящая верхушка, узурпировавшая власть в СССР, выдвинула на передний план вопрос о захвате новых территорий, прежде всего в восточноевропейском регионе.

Ю.С. Новопашин¹⁵², определив национально-государственные интересы СССР как совокупность направленных вовне, в сферу межгосударственных отношений, потребностей развития всего общества, подчеркнул их отличие от интересов «бесконтрольно правившей в то время в нашей стране сталинской клики». По его мнению, национально-государственные интересы СССР и его народов требовали в 1939 г. «не оставаться во что бы то ни стало в стороне от конфликта, навязанного Европе и всему миру агрессивной гитлеровской политикой, а решительно встать в этом конфликте на сторону антифашистских сил».

По мнению Т.А. Покивайловой¹⁵³, Мюнхенские соглашения, подорвав доверие советского правительства к западным державам, негативно отразились и на положении М.М. Литвинова. Его отставка в начале мая 1939 г. «нанесла серьезный удар по внешнеполитическому курсу, направленному на поиск путей объединения со странами западной демократии против фашистской агрессии». Тем не менее нет никаких оснований считать, что после отставки М.М. Литвинова советское правительство было готово идти на сближение с Германией. Характеризуя внешнюю политику СССР этого периода, Т.А. Покивайлова подчеркнула возросшую роль в ней балканского региона, так как одной из задач, выдвинутых Кремлем, являлось обеспечение позиций СССР в районе Черноморских проливов. Она отметила: еще в 1938 г. советское правительство заявило, что ряд договоров с балканскими странами может быть пересмотрен, если обстоятельства изменятся и в Москве увидят, что какие-то страны могут стать соучастниками фашистской агрессии против СССР.

В публицистически остром выступлении В.Г. Сироткина прозвучал призыв к историкам: «Нельзя во имя ложно понятого государственного престижа обелять Сталина: надо раз и навсегда от него и от его внешней политики отмежеваться, как сделали ГДР и ФРГ в отношении внешней политики Гитлера»¹⁵⁴.

С.З. Случ¹⁵⁵ обратил внимание на необходимость пересмотра традиционного представления относительно нараставшей в 1939 г. (до 23 августа) международной изоляции СССР, так как интерес к контактам и переговорам с Москвой проявлялся с самых разных сторон именно до этого дня. Была также подчеркнута важность рассмотрения советско-германских соглашений от 23 августа и 28 сентября 1939 г. как единого договорного комплекса, главный компонент которого — пакт о ненападении — превращал его в соглашение с неограниченным нейтралитетом для участвующих сторон. Отсюда очевидно, что «советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г., даже в своей официальной части, отнюдь не ограничивал нацистскую агрессию, а, напротив, всячески способствовал ее расширению». Наличие секретных протоколов к советско-германским договорам подтверждено множеством документов и материалов, никогда не вызывавших сомнения, но, самое главное, реальной политикой СССР и Германии в согласованных «сферах интересов». Поэтому «ставить под сомнение факт четвертого раздела Польши, осуществленного в результате советско-германских договоренностей в августе-сентябре 1939 г.», означает погрешить против истины. В заключение С.З. Случ вернулся к обсуждавшемуся вопросу о наличии альтернативы советско-германскому пакту 23 августа 1939 г. во внешней политике СССР. По его мнению, этому договору в условиях господствовавшего в стране режима, который западные державы воспринимали как не меньшее зло по сравнению с режимом нацистской Германии, не было альтернативы.

Характерно, что вопрос об «альтернативах 1939 года» спустя 50 лет занял заметное место в дискуссии советских историков. Взятый на вооружение главным образом ортодоксами, стремившимися к некоему реваншу за вынужденное признание наличия секретных договоренностей между СССР и Германией, он сплошь и рядом трактовался крайне односторонне, без учета всех объективных и субъективных факторов¹⁵⁶. Теперь для поддержания престижа «самого миролюбивого государства» необходимо было доказать безальтернативность советской внешней политики накануне Второй мировой войны, любыми средствами защитить договор о ненападении от 23 августа 1939 г., противопоставить его обнародованной части не только Секретный протокол к нему, но и особенно договор от 28 сентября «О дружбе и границе». При этом всю вину и ответственность за сложившееся международное положение требовалось возложить на западные державы. Именно подобная позиция с теми или иными модификациями стала стратегической «линией обороны» историков-ортодоксов на многие годы.

В 1989 г. их аргументы сводились к следующим постулатам. 1. Вторая мировая война не являлась фатальной неизбежностью, ее можно было предотвратить даже на этапе предвоенного политического кризиса в Европе. Первая такая альтернатива мировой войне существовала летом-осенью 1938 г., вторая — летом 1939 г. 2. «Советский Союз, следуя принципам ленинской внешней политики, прилагал максимум усилий для предотвращения войны». 3. В период чехословацкого кризиса «у Советского Союза была не только военная сила, но и политическая воля к активным действиям по обеспечению безопасности европейских государств и к предотвращению надвигавшейся угрозы новой мировой войны». 4. В последние предвоенные месяцы 1939 г. СССР продолжал решительно выступать за пресечение агрессивных действий фашистских держав и создание системы коллективной безопасности. 5. Назревавший англо-германский альянс, тупик, возникший на московских переговорах военных миссий трех держав¹⁵⁷, ставили СССР «в положение международной изоляции, угрозы совместного военного похода империалистических держав» против него, в условия «неминуемого наступления вермахта через Польшу к советским границам с непредсказуемыми последствиями». Все это и предопределило для советского руководства «единственно правильное решение — заключить по предложению Германии двусторонний пакт о ненападении»¹⁵⁸. 6. Нет оснований приписывать Советскому Союзу ответственность за срыв трехсторонних переговоров военных миссий¹⁵⁹. 7. Хотя советское руководство недооценило остроту противоречий внутри капиталистического мира, недопущение создания «единого антисоветского фронта» было действенным аргументом в пользу принятия чрезвычайных мер, включая договор о ненападении с Германией¹⁶⁰. 8. В конкретных условиях лета-осени 1939 г. военный союз с СССР не входил в расчеты политического руководства Великобритании. «Следовательно, СССР фактически не мог «выбирать» между пактом с Гитлером и союзом с Англией и Францией. Альтернативы не существовало»¹⁶¹.

Тогда же, в 1989 г., в отечественной историографии наметилась тенденция, ставшая позднее, к сожалению, обыденной практикой: не обращать внимания на публикации коллег по цеху и приводимые в них документы, факты, выводы. Причины этого явления могли быть разными, но результат один — снижение уровня исследований. Порой подобные методы работы были следствием политической ангажированности. Например, в конце мая 1989 г. были опубликованы тезисы Комиссии ученых СССР и ПНР по истории отношений между двумя странами¹⁶². В одном из них констатировалось: «СССР внимательно наблюдал за ходом военных действий в Польше, предлагая ей материальную поддержку, оказать которую вследствие быстрого развития событий было невозможно. Советский Союз, несомненно, был заинтересован в сильном польском сопротивлении, однако ход событий показал, что это сопротивление ослабевает». Подобный вывод о позиции советского руководства по отношению к Польше в первой половине сентября 1939 г. как-то плохо сочетался с тем, что сказал Сталин Г. Димитрову во время беседы 7 сентября: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше. Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население». Эту выдержку из дневника Генерального секретаря Коминтерна впервые привел Ф.И. Фирсов на конференции в ИМЛ при ЦК КПСС, состоявшейся 13 апреля 1989 г., т. е. почти за полтора месяца до публикации тезисов советско-польской комиссии¹⁶³. Опубликованный в конце 1989 г. аналитический обзор, основанный на документах из фонда Коминтерна в тогдашнем Центральном партийном архиве ИМЛ при ЦК КПСС (ныне — Российский государственный архив социально-политической истории) и посвященный изменению политической линии Коминтерна по указаниям Сталина в связи с заключением советско-германского пакта о ненападении, убедительно продемонстрировал, что руководство СССР в лице Сталина отказалось в то время от антифашистского курса, разработанного VII конгрессом Коминтерна. Кремль ориентировал зарубежные компартии на активизацию борьбы с английскими и французскими поджигателями войны, подчинив свои установки исключительно интересам сохранения дружественных отношений с Германией. Ради этого, даже в условиях приближавшегося нападения нацистского рейха на СССР, Сталин в конце апреля 1941 г. высказался за роспуск Коминтерна¹⁶⁴.

Очередной «круглый стол», посвященный предыстории Второй мировой войны, состоялся в редакции журнала «Вопросы истории» 31 марта 1989 г,¹⁶⁵ Тон на нем задавали ортодоксы во главе с В.М. Фалиным, пытавшиеся в который раз оправдать заключение советско-германского пакта о ненападении. По мнению В.Я. Сиполса, инициатива улучшения отношений между Москвой и Берлином исходила исключительно от немецкой стороны, а советское правительство, даже подписав 23 августа договор с Германией, по-прежнему было заинтересовано в заключении англо-франко-советского договора о взаимопомощи, неоднократно заявляя о совместимости обоих соглашений¹⁶⁶. Л.А. Безыменский, признав факт заключения секретных договоренностей между СССР и Германией, утверждал, что «по содержанию ни один из [их] пунктов не выходит за рамки широко бытовавшей тогда практики. Аналогичные секретные договоренности имелись у демократий с Германией, Италией и Японией, а также у Польши»¹⁶⁷. С расчетом на неподготовленного читателя особенно манипулировал фактами В.М. Фалин, стремившийся создать впечатление, что и после подписания советско-германского пакта в Кремле не было полной уверенности в строгом соблюдении немецкой стороной его условий, так как «договор стал действующим правом» только после обмена ратификационными грамотами в Берлине 24 сентября 1939 г.¹⁶⁸ Не менее «оригинальное» умозаключение сделал В.М. Фалин, характеризуя начавшуюся 3 сентября 1939 г. войну между западными державами и Германией (начало Второй мировой войны он склонен относить к 1931 г., когда Япония оккупировала Маньчжурию): «Если мы будем доискиваться, против кого воевали «западные демократии» — против фашизма или не против фашизма, то из документов сделаем вывод, что они воевали против внешней политики фашизма. Или еще точнее — против того разворота, который приобрела на известном этапе внешняя политика фашистской Германии»¹⁶⁹.

Единственный участник «круглого стола», чья позиция содержала новизну в оценке внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны, был М.И. Семиряга. По его мнению, советско-германский договор 23 августа не являлся экспромтом, заключенным якобы в безвыходной для Москвы ситуации. «В 1939 г. Германия не была готова к войне с Советским Союзом и не имела на этот счет никаких разработанных планов». Сопоставляя значение пакта о ненападении для обеих сторон, М.И. Семиряга пришел к выводу, что он обеспечил Гитлеру тыл на Востоке и свободу рук на Западе. Что же касается СССР, то «этот договор и сопутствующие ему документы углубили международную изоляцию нашей страны, нанесли удар по ее международному престижу»¹⁷⁰. Весьма характерной как по безапелляционности, так и бездоказательности была реакция В.М. Фалина на эту точку зрения: «Версию Семиряги принять не могу, поскольку она строится на предвзятой интерпретации фактов, к тому же тщательно селектированных»¹⁷¹.

Подобный подход отражал стремление официальных кругов, приоткрывая правду о событиях 1939 г., определить русло будущих исследований, сделать их управляемыми. Это проявилось и на заседании Комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики, где обсуждался вопрос идеологических, политических и военных аспектов развязывания Второй мировой войны. В предельно политизированном выступлении В.М. Фалина звучала тревога по поводу того, что «в недалеком времени мы столкнемся с целой лавиной версий, совершенно оторванных от реальных фактов, навязывающих <...> вывод, будто Советский Союз был соучастником развязывания второй мировой войны или как минимум способствовал тому, что она приняла столь трагический оборот». По мнению В.М. Фалина, необходимо было провести водораздел между договором о ненападении от 23 августа и договором «О дружбе и границе» от 28 сентября 1939 г. И такой подход со стороны заведующего Международным отделом ЦК был, разумеется, не случайным. Для него историческая наука по-прежнему была одним из инструментов актуальной психологической войны, ибо речь шла не о «прошлом наших отношений с Польшей, Англией, Францией, Соединенными Штатами». В то время как советская наука и публицистика пребывают в состоянии обороны, сетовал В.М. Фалин, «запад просеивает архивы не ради академической истории и не ради сведения счетов из-за давнего или недавнего прошлого», программируя на десятилетия «моральные и психологические ценности»¹⁷².

Д.А. Волкогонов не был склонен даже проводить этого «водораздела», полагая, что «все решения, которые принимались в 1939 г., включая августовский, сентябрьский договоры, определялись оборонительной стратегией Советского Союза»¹⁷³, что противоречило его же ранее сделанным выводам (см. выше. С. 50). Пожалуй, лишь А.О. Чубарьян, из участвовавших в обсуждении историков, хотя и с оговорками, констатировал, что вынужденное подписание договора о ненападении с Германией было в числе прочего результатом просчетов советской дипломатии¹⁷⁴.

Несмотря на доминирование официальной точки зрения, «предвзятая» интерпретация фактов прокладывала тернистый путь к истине. Так, В.М. Кулиш пришел к выводу, что история советско-германского сближения весной-летом 1939 г. не является свидетельством безвыходного положения советского руководства, озабоченного выбором, заключить договор с Берлином или вступать в войну. «Этот договор был не столько вынужденным, сколько нужным Сталину для решения задач его политики в Восточной Европе». В то же время отсрочку нападения Германии на СССР, по мнению В.М. Кулиша, вовсе не следует считать результатом договора о ненападении, так как «германское руководство осуществляло свой план войны в Европе»¹⁷⁵.

Заслуживала внимание позиция, занятая видным советским военным историком Д.М. Проэктором. С его точки зрения, в 1939 г. не существовало прямой военной угрозы СССР, а пропагандистская шумиха вокруг капиталистического окружения, которое было относительным, преследовала «не в малой степени внутриполитические цели». После Мюнхена, считал Д.М. Проэктор, европейская политика Сталина развивалась по нескольким направлениям, но «первым из этих направлений можно считать курс на сближение с Германией, который имел давние корни». Размышляя над мотивами, побудившими Сталина пойти на соглашение с Гитлером, Д.М. Проэктор писал, что Сталин «не мог отказаться от появившихся в результате переговоров с Германией соответствующих его представлениям о стратегии и безопасности возможностей приобрести, как он, видимо, думал, более выгодное стратегическое положение в Центральной Европе и на Балтийском побережье». Однако, приходил к выводу Д.М. Проэктор, «эти сомнительные тактические выгоды не компенсировали долговременного политического и стратегического проигрыша с точки зрения положения на международной арене». Например, «"используя" договоры с Германией, Сталин ввязался в кровопролитную войну с Финляндией»¹⁷⁶.

С иных позиций было подготовлено переиздание книги В.Я. Сиполса, посвященной дипломатической борьбе накануне Второй мировой войны¹⁷⁷. На основе опубликованных и архивных документов различных стран, в том числе советских, и новейшей зарубежной литературы автор пытался доказать, что «правящие круги всех капиталистических стран считали своей задачей уничтожение установленного в СССР нового общественного строя», в то время как «советская дипломатия делала летом 1939 года <...> все возможное, чтобы договориться о политическом и военном сотрудничестве» с Англией и Францией в целях предотвращения германской агрессии, сохранения мира»¹⁷⁸. По утверждению В.Я. Сиполса, «советское правительство и после подписания советско-германского договора о ненападении по-прежнему было заинтересовано в сотрудничестве с Англией и Францией», полагая «возможным продолжение и переговоров о заключении англо-франко-советского договора о взаимопомощи»¹⁷⁹. Поскольку «предпосылкой сохранения мира на западных рубежах СССР по-прежнему было предотвращение дальнейшего наращивания военной мощи фашистской Германии путем захвата ею других стран, в частности — предотвращения разгрома ее войсками Польши и Франции»¹⁸⁰.

Научный и общественный интерес в это время в значительной степени был направлен на внешнюю политику СССР накануне и в начале Второй мировой войны, которая активно обсуждалась на страницах печати и в различных аудиториях. Эта проблема оказалась и в центре внимания Первого съезда народных депутатов СССР, принявшего постановление «Об образовании Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года»¹⁸¹. В то же время историки, придерживавшиеся различных взглядов, с завидным упорством продолжали разоблачать политику западных держав в 1939 г., прежде всего Великобритании¹⁸², обильно цитируя, но, к сожалению, не анализируя документы из зарубежных архивов. Л.А. Безыменский дал следующее обоснование этому явлению: «чем активнее мы стремимся освободиться от примитивного и «агрессивно-критического» подхода к оценке позиций Англии и Франции тех лет <...> тем больше накапливается материала, который дает основания для резкой критики политики Англии и Франции предвоенных лет»¹⁸³.

Казалось бы, можно было только приветствовать введение в научный оборот ранее неизвестных документов, проливавших дополнительный свет на предысторию Второй мировой войны. Однако перед этими публикациями стояла вполне определенная сверхзадача, не имевшая ничего общего с исследовательским процессом. Согласно Л.А. Безыменскому, ее цель была обусловлена тем, чтобы «попытки преодолеть табу, довлевшее над нашим собственным подходом к советской внешней политике конца 30-х годов», не превратились «в индульгенцию тем силам на Западе, которым антикоммунистический синдром не позволил понять объективную необходимость создания антигитлеровского заслона»¹⁸⁴. Появление подобного рода «установок» отражало неуклонное стремление направить исследовательский процесс в регламентированное русло, в границах которого, в частности, проблема истоков антикоммунистического синдрома правительств западных держав не представляла интереса. Следовало лишь констатировать: «Ввиду нежелания Англии, Франции и Польши сотрудничать с СССР в отпоре агрессии сохранить мир во всей Европе становилось невозможным»¹⁸⁵. И это несмотря на то, что речь шла о Советском Союзе — государстве, которое, как отмечалось в редакционной, статье официального органа МИД, на протяжении всей его истории воспринималось как не желающее «видеть реальности окружающего мира, адекватно реагировать на его эволюцию, в полной мере считаться с интересами и правами других стран, всегда на деле признавать обязательными для себя нормы международного права и общечеловеческой морали»¹⁸⁶.

Совсем иной характер имело обсуждение проблем, связанных с внешней политикой СССР, организованное редакцией журнала «Коммунист» в преддверии 50-летия начала Второй мировой войны¹⁸⁷. Его участники сформулировали ряд вопросов, положений и оценок, отличавшихся новизной в трактовке советской внешней политики. С точки зрения М.М. Наринского, весной-летом 1939 г. противоречия между фашистской Германией, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, объективно нарастали, что делало невозможным реализацию нового Мюнхенского соглашения. По мнению Н.Д. Смирновой, «если опасность соглашения между основными капиталистическими державами на антисоветской основе в то время и существовала, то скорее в теоретическом плане». Поэтому «в советском руководстве и теоретически, и практически вариант создания единого империалистического фронта против СССР не прорабатывался и всерьез не принимался во внимание»¹⁸⁸. А.О. Чубарьян предложил еще раз тщательно проанализировать позиции всех участников англо-франко-советских переговоров на основе пока недоступных советских архивных документов, чтобы «определить, когда и почему была упущена возможность создания антигитлеровской коалиции или хотя бы ее прообраза»¹⁸⁹. Характеризуя советскую внешнюю политику после начала Второй мировой войны, М.М. Наринский пришел к заключению, что СССР не занял позиции строгого нейтралитета, который был в пользу Германии. Это привело к тому, что объективно «правящие круги Англии и Франции, с одной стороны, и советское руководство — с другой, создали благоприятные условия для реализации агрессивных планов нацистского рейха». В то же время меры по укреплению безопасности Советского Союза в конечном счете оказались неэффективными, а «тактический выигрыш обернулся для СССР стратегическим проигрышем», так как главный потенциальный союзник Москвы в Европе — Франция — был разгромлен¹⁹⁰. В ходе состоявшегося обсуждения высказывались разные точки зрения; отдельные участники дискуссии отдали дань официальным установкам, т. е. оправданию договора о ненападении с Германией, считая его вынужденным и необходимым, хотя и безнравственным, шагом. В целом, несмотря на отсутствие возможности документально подтвердить зафиксированные выводы, дискуссия выявила ряд важных подвижек в оценке советской внешней политики.

Значительная поляризация мнений отличала заседание «круглого стола», прошедшее летом 1989 г. в Институте США и Канады АН СССР. Стремление оправдать сталинский внешнеполитический курс в 1939—1941 гг. и лично его творца, отождествить декларации о ненападении между западными державами и Германией 1938 г. и советско-германский пакт 1939 г., преувеличить значимость перенесения границ СССР на западе и северо-западе для укрепления его безопасности (В.М. Бережков, А.С. Орлов) вызвало жесткую критику советской внешней политики накануне и в начале Второй мировой войны, которая позволила Гитлеру в результате заключения пакта со Сталиным осуществить общий стратегический план ведения войны на одном фронте, о чем мечтали германские генштабисты еще со времен графа А. фон Шлиффена (В.И. Дашичев, С.З. Случ). Вместе с тем в ходе дискуссии была озвучена новая информация о действиях высшего советского руководства в те годы. В частности, В.М. Бережков рассказал о том, что проект советско-германского пакта о ненападении, включая Секретный протокол, предложила советская сторона. Он привел также факты, касавшиеся условий, на которых Кремль в ноябре 1940 г. был готов присоединиться к Тройственному пакту, и обратил внимание на реакцию Сталина, быстро ответившего на это предложение Берлина¹⁹¹.

На состоявшемся заседании «круглого стола» в редакции газеты «Правда»¹⁹² доминировало совпадение мнений и оценок, призванных подтвердить постепенно корректировавшуюся официальную позицию в отношении советско-германских договоренностей августа-сентября 1939 г. Новизна в подходах участников диалога фактически отсутствовала. Если не считать таковой утверждение А.С. Орлова, что, поскольку соглашения, подобные советско-германскому пакту о ненападении, были вполне нормальной практикой тех лет, то отказ от его заключения позволил бы Берлину обвинить СССР «в нежелании нормализовать международную обстановку». И все-таки объективности ради, приведу два высказывания, которые заслуживают внимания. В.Я. Сиполс упомянул о том, что Германия была заинтересована в пакте о ненападении с СССР, так как «хотела, чтобы Советский Союз остался нейтральным после ее нападения на Польшу»¹⁹³. Это, правда, не помешало В.Я. Сиполсу, наравне с другими участниками «круглого стола», как и ранее, утверждать, что СССР находился перед угрозой войны на два фронта. Правовед Р.А. Мюллерсон обратил внимание на то, что советское руководство, заботясь о безопасности страны, использовало и на международной арене, и во внутренней политике противоправные методы. По его мнению, безопасность собственного государства «нельзя обеспечить в ущерб и за счет безопасности других» стран. Однако этот вывод не помешал Р.А. Мюллерсону согласиться с Л.А. Безыменским в том, что нет прямой связи между секретными советско-германскими соглашениями 1939 г. и событиями в Прибалтике летом 1940 г., которые «развивались по своей динамике».

Подчеркну, что подобное, даже мимолетное, сопоставление только методов внешней и внутренней политики СССР — большая редкость в работах советских историков, что серьезно сужало и сужает возможности изучения подоплеки внешнеполитических действий советского государства на международной арене. В связи с этим заслуживает упоминания точка зрения Ю.С. Борисова. Рассуждая о просчете Сталина в определении сроков нападения Германии на СССР, Ю.С. Борисов пришел к выводу, что «в принципе такую ошибку мог допустить на его месте и другой [политик]. Но лишь в созданной Сталиным системе управления эта ошибка могла получить и получила решающее значение»¹⁹⁴, полностью исключив серьезное обсуждение поступавшей информации высшим руководством страны с привлечением компетентных представителей различных ведомств.

Пик дискуссий и публикаций пришелся на лето-осень 1989 г., что было естественно ввиду 50-летия заключения советско-германского пакта о ненападении и начала Второй мировой войны. Большинство опубликованных в научных журналах материалов, связанных с этими событиями, носило самый общий характер, далекий от каких-либо новаций. Однако появились и конкретные исследования, посвященные отдельным аспектам внешней политики СССР. И хотя, как правило, их отечественная документальная база оставалась все еще очень ограниченной, наметились сдвиги и в этом отношении. Прежде всего упомяну статью А.Л. Нарочницкого об истории заключения советско-югославского договора от 5 апреля 1941 г.¹⁹⁵ Это — фактически первая в советской историографии небольшая работа, написанная с неапологетических позиций и с привлечением ряда архивных документов. В отличие от укоренившейся в историографии оценки советско-югославского договора как результата больших усилий советской дипломатии по предотвращению нападения Германии на Югославию¹⁹⁶, А.Л. Нарочницкий пришел к выводу, что «значение этого договора не следует ни умалять, ни преувеличивать», хотя бы потому, что советское руководство не ставило перед собой в то время такой задачи¹⁹⁷.

В приуроченных к юбилею начала Второй мировой войны публикациях в ряде партийных, причем не только центральных, периодических изданий, при всей имевшей место осмотрительности в формулировках, историки, придерживавшиеся различных воззрений, тем не менее предложили некоторые, определенно заслуживавшие внимания оценки внешней политики СССР и международной обстановки полувековой давности. Так, А.О. Чубарьян, правда в завуалированной форме, отметил несомненное влияние советско-германских соглашений от 23 августа и 28 сентября 1939 г. на развитие обстановки в мире: «События августа-сентября 1939 года внесли кардинальные изменения в соотношение политических сил на международной арене»¹⁹⁸.

Киевский историк В.С. Коваль, хотя и не во всем корректно и последовательно, представил некоторые достаточно любопытные соображения в отношении советской внешней политики накануне Второй мировой войны. Во-первых, итог англо-франко-советских военных переговоров был фактически подведен уже 14 августа, т. е. через два дня после их начала, когда советская делегация жестко увязала заключение военной конвенции между тремя государствами с решением вопроса о пропуске Красной Армии через территорию Польши и Румынии. Во-вторых, кардинальный поворот в советской внешней политике произошел не вдруг, поскольку на протяжении многих месяцев Кремль проверял «два альтернативных политических курса», причем, по мнению В.С. Коваля, «старт в переговорах с немцами был взят одновременно с предложением основных советских условий западным державам». И, наконец, в-третьих, советское руководство накануне Второй мировой войны «оценивало ситуацию очень серьезно, но вместе с тем спокойно — угрозы нападения на СССР не было и ее никто не придумывал»¹⁹⁹.

Хотя важнейшей составляющей развития международной обстановки в 1939—1941 гг., можно сказать, ее мотором являлась политика нацистской Германии, внимание к ней в отечественной историографии было невелико²⁰⁰, что отражало плачевное положение в советской германистике, переживавшей очевидный упадок²⁰¹. В связи с этим нельзя не отметить статью Г.М. Иваницкого, посвященную торгово-экономическим отношениям между СССР и Германией в 1939—1941 гг.²⁰² — первое исследование на эту тему в советской историографии. Опираясь преимущественно на опубликованные зарубежные документы и материалы, он собрал большой фактический материал, иллюстрировавший основные этапы в развитии экономических связей двух стран, их обоюдную заинтересованность в интенсификации этого процесса. Несмотря на то что экономический аспект Г.М. Иваницкий не всегда увязывал с другими аспектами отношений между Советским Союзом и третьим рейхом, приведенные им факты позволили прийти к выводу, что «в целом практическое выполнение германо-советских торгово-экономических соглашений в 19391941 гг. оказалось на руку Германии». Оно «способствовало экономическому укреплению Германии в период интенсивной подготовки к нападению на СССР»²⁰³.

Заслуживала внимания и статья А.С. Якушевского²⁰⁴, посвященная подготовке вермахта к войне с Советским Союзом, в которой опровергалась бытовавшая в советской историографии версия о причинах неудач Красной Армии в летне-осенней кампании 1941 г. По его мнению, «качественное, а не количественное превосходство немецко-фашистских войск над советскими явилось решающим фактором их успехов в начальный период Великой Отечественной войны»²⁰⁵.

Оставляло желать лучшего изучение польского направления советской внешней политики накануне и в начале Второй мировой войны, несмотря на активную деятельность двусторонней Комиссии ученых СССР и ПНР по истории отношений между двумя странами. Правда, усилия ее советских участников были в основном сосредоточены на наиболее болезненной проблеме — Катыни, решение которой серьезно тормозилось высшим политическим руководством СССР, в том числе лично М.С. Горбачевым²⁰⁶. Что же касалось внешнеполитического аспекта отношений между Москвой и Варшавой, то каких-либо сдвигов в их освещении не наблюдалось. На польское правительство по-прежнему возлагалась не только значительная доля ответственности за незаключение англо-франко-советского военного соглашения²⁰⁷, но и за воспрепятствование «созданию системы коллективной безопасности в Европе, антигитлеровской коалиции»²⁰⁸. В.С. Парсаданова утверждала, что «после начала войны гитлеровской Германии с Польшей советское руководство заявило о нейтралитете СССР»²⁰⁹, а последствия военных действий Красной Армии по-прежнему трактовала как воссоединение Западной Украины и Западной Белоруссии с Советским Союзом, которое «явилось результатом свободного волеизъявления населения»²¹⁰.

Наблюдались некоторые подвижки в освещении историками-специалистами генезиса советско-финляндской войны. Хотя об отнесении Финляндии к сфере интересов СССР упоминалось как бы между прочим и акцент по-прежнему делался на неконструктивной позиции правительства Финляндии в ходе переговоров с СССР, якобы пошедшего на поводу подстрекательской политики западных держав, тем не менее постепенно в научный оборот стали вводиться факты, из которых можно было заключить, что инициатива в развязывании советско-финляндской войны принадлежала советскому руководству²¹¹. Явно для смягчения реакции на «неудобные» факты авторы утверждали, что «угрозы независимости Финляндии со стороны Советского Союза в 1939 г., а также до этого или позже не было»²¹²; что «ответственность за начавшуюся войну никак не снимается с тогдашнего финляндского правительства»²¹³.

Непосредственно в преддверии 50-летия заключения советско-германского пакта о ненападении была «озвучена» официальная точка зрения на это событие в виде ответов на вопросы газеты «Правда» председателя Комиссии съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 г. А.Н. Яковлева²¹⁴. Она представляла собой некую смесь ортодоксальных оценок, в том числе основанных на явно некомпетентной трактовке событий²¹⁵, направленных на оправдание необходимости заключения пакта с Германией как вынужденного и нежелательного шага, якобы сопровождавшегося даже стремлением продолжить после 23 августа переговоры с западными державами²¹⁶, и некоторых позитивных сдвигов в интерпретации событий 1939 г. К числу последних необходимо, конечно, отнести подтверждение секретных договоренностей между СССР и Германией, а также вывод: «Следует признать, что договор 23 августа 1939 года и особенно утвердившаяся с конца сентября тяга Сталина к параллельным действиям с Германией расширили свободу маневра для нацистского руководства, в том числе при осуществлении ряда военных операций». Даже главному идеологу Перестройки столь скромный шаг на пути к правдивому освещению событий дался явно не без труда, что отражало наличие серьезных разногласий не только в возглавляемой А.Н. Яковлевым Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении²¹⁷, но, прежде всего, в высшем политическом руководстве страны²¹⁸. И это было особенно заметно на фоне некоторых журнальных публикаций второй половины 1989 г.

Так, М.И. Семиряга поставил вопрос о характере политики СССР после начала Второй мировой войны с учетом его конкретной поддержки агрессии нацистской Германии. «Поскольку международное право не предусматривает ни условного или безусловного, ни полного или неполного нейтралитета, то оказание любой военной помощи одному из воюющих государств несовместимо с данным статусом». По его мнению, официальные заявления советского правительства о сути тех или иных шагов СССР на международной арене не всегда соответствовали действительности. Например, выступление СССР против Польши не квалифицировалось в них как война, но «по своему характеру это была военная акция». Договор о ненападении с Германией от 23 августа 1939 г. М.И. Семиряга трактовал как «головной» в ряду других соглашений между двумя странами в 1939—1941 гг., что подразумевает их совокупный анализ, а не противопоставление одного другим²¹⁹. Вступив в предметную, научную полемику (явление редкое не только для конца 80-х годов, но и для последующего времени) с рядом тезисов Н.Д. Смирновой²²⁰, М.И. Семиряга уточнил и развил некоторые свои прежние выводы. Причины неудачи достижения англо-франко-советского соглашения, по его мнению, коренились не только в курсе западных держав, но и во внутренней политике сталинского режима, который «в политическом, да и в моральном плане был больше подготовлен к сговору с Гитлером». Сталина особенно привлекли «щедрые обещания Берлина предоставить свободу рук Советскому Союзу в зоне Восточной Европы, в Прибалтике, то есть то, чего не могли обещать Англия и Франция...» Полагая, что ситуация, сложившаяся во второй половине августа 1939 г., вовсе не была безальтернативной для советской внешней политики, М.И. Семиряга перечислил гипотетические возможности поведения советской дипломатии в тот период, которое, с его точки зрения, позволяло бы найти оптимальное решение проблемы даже на многовариантной основе, хотя документального подтверждения реальности того или иного варианта он не привел. М.И. Семиряга пришел к выводу, что договор о ненападении, «не обеспечивая подлинного нейтрального статуса СССР, по существу превращался в договор о взаимопомощи между СССР и Германией». Однако, в чем выразилась эта взаимопомощь, осталось не раскрытым²²¹.

Значение статьи Ю.Н. Зори и Н.С. Лебедевой, основанной на обнаруженных ими советских архивных документах, переоценить трудно. В ней реконструирована подоплека отношения представителей держав-победительниц на Нюрнбергском процессе к «неудобным» вопросам защиты главных немецких военных преступников — политике этих держав прежде всего в межвоенный период и в годы Второй мировой войны. В основе этой позиции лежала предварительная договоренность четырех великих держав антигитлеровской коалиции относительно круга вопросов, которые не следовало допускать к обсуждению на процессе. В их перечне, представленном советской стороной, фигурировали, в частности следующие: «2. Внешняя политика Советского Союза: а) советско-германский пакт о ненападении 1939 года и вопросы, имеющие к нему отношение (торговый договор, установление границ, переговоры и т. д.); б) посещение Риббентропом Москвы и переговоры в ноябре 1940 г. в Берлине; в) Балканский вопрос; г) Советско-польские отношения. 3. Советские прибалтийские республики»²²².

На правовой стороне советско-германских соглашений 1939 г. сосредоточил внимание Р.А. Мюллерсон. Он отметил, что если исходить из международного права, то ни СССР, ни Германия не могли передавать друг другу не принадлежавшие им территории. «Со стороны Советского Союза соответствующая договоренность выражала лишь согласие СССР не препятствовать в какой-либо форме действиям Германии против Польши, что, несомненно, облегчило Гитлеру развязывание второй мировой войны». Что касается советско-германского договора «О дружбе и границе», то он, будучи результатом применения силы не только со стороны Германии, но и СССР, являлся «как нарушающий императивную норму международного права недействительным с самого начала». Р.А. Мюллерсон отметил, что договор и был признан таковым, хотя и косвенно, уже в Соглашении между правительством СССР и правительством Польской республики от 30 июля 1941 г., в котором говорилось: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 года касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу»²²³. По его мнению, договор о ненападении с Германией необходимо оценивать в контексте развития как внешней, так и внутренней политики советского государства в целом, не ограничиваясь 1939 г., тем более что он никоим образом не противоречил логике сталинской внешней политики²²⁴. «Политические режимы двух классово противоположных государств приобрели самодовлеющее, доминирующее для характеристик этих государств значение, а методы осуществления власти, направленной, казалось бы, на взаимоисключающие цели, стали в своих главных чертах совпадать», — резюмировал Р.А. Мюллерсон²²⁵.

В увидевших свет во второй половине 1989 г. статьях прибалтийских историков акцент был сделан на обсуждении непосредственного влияния советско-германских договоренностей на ситуацию в этом регионе. Латвийские дипломаты в разных странах внимательно отслеживали всю информацию о сближении Москвы и Берлина и располагали сведениями о содержании секретных соглашений между ними. По мнению латвийских историков, советско-германский договор от 23 августа 1939 г. «имел самое отрицательное влияние как на международное, так и на внутреннее положение Латвийского государства»²²⁶. Хотя, как полагал Р.А. Мюллерсон, «секретные протоколы не дают оснований для вывода о необходимости присоединения Прибалтийских республик к Советскому Союзу»²²⁷.

Как утверждал литовский историк В. Канцявичус, правительство Литвы было проинформировано в ходе переговоров в Москве министра иностранных дел Ю. Урбшиса со Сталиным и Молотовым в начале октября 1939 г., а позднее и Риббентропом о наличии секретных соглашений к договорам от 23 августа и 28 сентября 1939 г.²²⁸ По его мнению, ввод советских войск на территорию Литвы 15 июня 1940 г. представлял собой оккупационно-аннексионистскую акцию, основы которой были обозначены «уже в договоре о взаимопомощи между СССР и Литвой»²²⁹.

Новые факты, касавшиеся активизации советской политики на балтийском направлении уже во второй половине сентября 1939 г., как следствие отнесения большинства государств этого региона к сфере интересов СССР по Секретному протоколу к договору с Германией от 23 августа 1939 г., были приведены в серии статей эстонского историка К. Арьякаса²³⁰. Как известно, советское руководство использовало ничтожный по значимости инцидент с польской подводной лодкой²³¹, интернированной в Таллинском порту, а затем тайно покинувшей его, для предъявления ультиматума эстонскому правительству касательно заключения пакта о взаимопомощи, предоставлявшего СССР право иметь на территории Эстонии военные базы. К. Арьякас привел неизвестные ранее выдержки из беседы министра иностранных дел Эстонии К. Сельтера с Молотовым 24 сентября 1939 г., в ходе которой последний, не останавливаясь перед прямыми угрозами, следующим образом мотивировал действия Кремля: «Бегство польской подводной лодки свидетельствует о том, что Эстонское правительство не хочет или не в состоянии поддерживать порядок в своей стране, и это угрожает безопасности СССР»²³².

В 1989 г. в Эстонии вышел первый сборник документов и материалов, в том числе из архивов республики, освещавших отношения между СССР и Эстонией в 1940 г. В сборнике также опубликовано решение комиссии Президиума Верховного совета Эстонской ССР по выработке историко-правовой оценки событий 1940 г. в Эстонии, в котором «внешнеполитические и военные акции, предпринятые руководством Советского Союза против Эстонской Республики в 1940 году», квалифицируются «как агрессия, военная оккупация и аннексия Эстонской Республики»²³³.

События 1939—1941 гг. нашли отражение и в различных историко-публицистических статьях. Несмотря на то что в некоторых из них вводились в оборот заслуживавшие внимания архивные документы, в целом научная ценность этих публикаций невелика, поскольку они не только преимущественно описательные, но и содержат немало авторского домысла, приближаясь по форме к художественным произведениям²³⁴. Их роль в историографической ситуации того времени была довольно скромной и сводилась, прежде всего, к тому, что в широкий оборот вводилось обилие ранее неизвестных фактов²³⁵ (сплошь и рядом требовавших тщательной проверки), в том числе свидетельств лиц, в той или иной мере причастных к подготовке и реализации внешнеполитических решений, что создавало первое, еще очень приблизительное представление о некоторых аспектах деятельности сталинского руководства на международной арене, раньше полностью недоступной научному анализу²³⁶.

Авторы других — более наукообразных и политизированных — статей стремились вмешаться в шедшую дискуссию, защищая одни старые «бастионы» советской историографии и нападая на другие. Р.А. Медведев, полемизируя с М.И. Семирягой, писал, что «без договора 23 августа судьбы народов Европы, и в том числе народов Прибалтики, могли бы сложиться еще хуже, чем это было в 1939—1945 гг.» Более того, возражая тем историкам, кто осуждал подписание Секретного протокола к договору о ненападении с Германией, он утверждал: «Если мы принимаем пакт от 23 августа как вынужденный, но неизбежный в тех условиях, то примерно также следует отнестись и [к] заключенному в тот же день секретному дополнительному протоколу». С иных позиций оценивал Р.А. Медведев советскую политику в отношении прибалтийских стран. В отличие от традиционной для советской историографии трактовки событий в Прибалтике летом 1940 г. как результата революционных изменений²³⁷, он констатировал, что «еще за месяц до вступления Красной Армии ни в одной из стран Прибалтики признаков революционной ситуации не наблюдалось». Заслуживала внимания и аргументация Р.А. Медведева, касавшаяся советско-финляндских отношений, объясняющая причины жесткой позиции финской делегации в октябре-ноябре 1939 г. на переговорах в Москве. Отвергая распространенную до недавнего времени точку зрения, согласно которой советское руководство предложило Финляндии произвести обмен территориями как полностью отвечающий интересам последней²³⁸, он считал, что «изменение линии границы ухудшало бы возможность обороны и будущее страны зависело бы от доброй воли Сталина», и поэтому являлось неприемлемым Для финляндского правительства. Что же касается угрозы северным границам СССР, то она, по мнению Р.А. Медведева, была «отнюдь не столь велика, чтобы хоть частично оправдать превентивную войну с Финляндией»²³⁹.

При всех заметных для 1989 г. новациях в интерпретации советской внешней политики вызывало удивление то, что бывший историк-диссидент Р.А. Медведев даже в самом общем выводе относительно ошибок и просчетов Кремля не пошел далее следующей ограниченной констатации: «Планируя внешнюю политику, Сталин, как и всякий деспот, исходил не столько из реального, сколько из воображаемого комплекса условий и факторов»²⁴⁰. А между тем почти одновременно появилась редакционная статья в официозе МИД СССР, в которой говорилось: «Сталинский режим практически сам поставил себя в положение, когда в августе 1939 года у него действительно не осталось выбора, кроме поспешной сделки с фашизмом. <...> Это системный порок, это врожденная неспособность тоталитарной системы адекватно реагировать на реальность. Борясь за выживание, она либо не видит подлинных угроз и бьет по своим, либо, даже если правильно оценивает опасность, реагирует настолько тупо и преступно, что жертвами становятся и собственный народ, и окружающие»²⁴¹.

В условиях, когда политическая обстановка больше не позволяла откладывать официального признания руководством страны не только факта секретных договоренностей между СССР и Германией в августе-сентябре 1939 г., но и их однозначного и безоговорочного осуждения; ортодоксы от политики и исторической науки были вынуждены предпринять шаги по рассекречиванию и приданию гласности некоторых советских документов, относившихся к событиям 1939 г., а также опубликованию ряда зарубежных документов давно известных специалистам, допущенным к работе в спецхраны крупных московских библиотек²⁴². Были опубликованы тексты советско-германских договоров от 23 августа и 28 сентября, включая секретные протоколы²⁴³. При этом в преамбуле указывалось: «Фактом является то, что ни в советских. ни в западногерманских архивах оригинала секретного дополнительного протокола не имеется. Текст воспроизводится с фотокопии, имеющейся в распоряжении западногерманской стороны»²⁴⁴. Среди опубликованных документов наибольший интерес представляли советские записи ряда важных бесед Молотова с послом Ф. Шуленбургом, содержание которых было известно исследователям только по соответствующим немецким записям²⁴⁵. Несомненный интерес представила и публикация 30 документов о советско-финляндских отношениях, с начала марта 1939 г. по конец марта 1940 г.²⁴⁶ Из них становилось очевидным, к чему может привести имперская политика тоталитарного режима, направленная на ущемление интересов других стран, камуфлируемая декларациями об обеспечении собственной безопасности. Привлекла внимание и совсем небольшая подборка документов, приоткрывавшая завесу над советской политикой накануне нападения нацистской Германии на Югославию в апреле 1941 г.²⁴⁷

Основной целью некоторых других публикаций являлось не столько введение в научный оборот неизвестных ранее документов, сколько создание как можно более сбалансированного впечатления от внешнеполитических действий Советского Союза накануне Второй мировой войны²⁴⁸. Достижению необходимого эффекта должно было способствовать как их «научное обрамление» в виде перепечатки соответствующим образом отобранных статей²⁴⁹, так и сам подбор документов, призванных продемонстрировать отсутствие альтернативы внешнеполитическому курсу СССР в 1939 г.²⁵⁰

Активизировались в защите самой «миролюбивой внешней политики» историки-ортодоксы и ряд периодических изданий²⁵¹, среди которых особенно выделялся своими «ура-патриотическими» публикациями «Военно-исторический журнал», возглавлявшийся в то время генерал-майором В.И. Филатовым²⁵². На его страницах замелькали фамилии как отставных генералов с большими звездами²⁵³, так и молодых историков²⁵⁴, демонстрировавших готовность любыми средствами оправдать внешнеполитический курс СССР. Подключились к этой кампании и некоторые «маститые» представители исторического цеха, считавшие, что «накануне второй мировой войны правящие круги США, Англии и Франции осуществляли политику, направленную к тому, чтобы руками Гитлера задушить первое социалистическое государство...»²⁵⁵; «летом 1939 г. наша страна была поставлена перед непосредственной угрозой ведения войны сразу на два фронта, причем в условиях политической изоляции»²⁵⁶; «Советское правительство не могло допустить повторения ситуации 1918—1922 гг., когда страна вынуждена была противостоять интервенции четырнадцати государств мира»²⁵⁷; советско-германский договор от 23 августа 1939 г. «не был направлен против [других] стран ни косвенно, ни тем более прямо. Советское правительство не считало пакт несовместимым с возможным соглашением о взаимной помощи между СССР, Англией и Францией»²⁵⁸. В свою очередь, В.М. Фалин уверял, что более чем вероятным последствием отказа СССР от подписания пакта о ненападении с Германией было бы возникновение обстановки, когда вермахт, пройдя Польшу, «с ходу двинулся бы дальше на восток, имея готовое оправдание своей экспансии...»²⁵⁹ Но даже ему было трудно тягаться с полетом «научной» мысли военного философа Е.И. Рыбкина, по мнению которого, «все время, вплоть до поражения Франции летом 1940 г., нам грозило создание единого фронта империализма... Но несколькими неожиданными ходами советской дипломатии удалось в конце концов добиться неожиданной, просто невероятной, как казалось еще недавно, дипломатической победы: империалистический мир удалось расколоть... Таким образом, советско-германские договоры 1939 года практически предопределили победу в 1945 году»²⁶⁰.

Заключительным аккордом кампании по максимальному нивелированию возможных последствий предстоящего на II Съезде народных депутатов официального признания и осуждения секретных соглашений с Германией 1939 г. явилась публикация пространного материала «К истории заключения советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 г. (документальный обзор)»²⁶¹. В его основу была положена традиционная трактовка главных событий предыстории Второй мировой войны, базировавшаяся на весьма произвольном отборе фактов и не менее избирательном цитировании документов, а иногда их сознательном искажении²⁶², что позволяло представить внешнюю политику СССР в максимально благоприятном свете. Переходя к анализу собственно советско-германского договора от 23 августа, авторы приходили к выводу, что его «нельзя рассматривать как обычный пакт о ненападении, которые в 30-х годах заключались между различными европейскими странами». И с этим нельзя не согласиться. Однако, по их мнению, эта необычность объяснялась только тем, что «он был подписан в чрезвычайных обстоятельствах разраставшейся войны». Далее в статье делалась попытка интерпретировать статьи Секретного протокола к советско-германскому пакту, зафиксировавшие интересы СССР, которые якобы «заключались в противодействии осуществлению целей, преследовавшихся Германией». Согласно предложенной трактовке, разграничение сфер обоюдных интересов в Восточной Европе между СССР и Германией сводилось лишь к установлению пределов продвижения германских войск на территории Польши, а также к обязательству Берлина не вступать в Латвию, Эстонию, Финляндию и его незаинтересованности в Бессарабии. Перечисляя преимущества, полученные СССР от заключения договора о ненападении, которые по своей значимости, разумеется, перевешивали «некоторые» издержки, авторы как-то совсем забыли упомянуть о самом договоре. Впрочем, об этом, наверное, больше, чем предполагалось, свидетельствовала их следующая фраза: «Если для Германии был важен прежде всего сам договор, то для СССР не меньшее значение имели дополнительные односторонние обязательства Германии, зафиксированные в секретном протоколе»²⁶³. Это фактическое неупоминание об основном тексте договора от 23 августа 1939 г. объяснялось вовсе не забывчивостью историков, оно имело под собой серьезные основания. Ведь, заключив его, советское правительство сразу же нарушило статью 3 договора о ненападении между СССР и Польшей, подписанного 25 июля 1932 г., а затем продленного 5 мая 1934 г. до конца 1945 г., что еще раз было подтверждено в совместной декларации обоих правительств 27 ноября 1938 г.²⁶⁴ Очевидно, что эта и другие подобного рода «детали», прекрасно известные авторам, не вписывались в их общую концепцию. Как отмечал, тесно контактировавший с ними в тот период консультант Международного отдела ЦК КПСС В.А. Александров, «личные взгляды этих крупных специалистов были подчинены дисциплине конформизма, допускавшей изменение оценок прошлого только под влиянием необходимости»²⁶⁵. Неудивительно, что в этой «программной» статье были проигнорированы упоминавшиеся дискуссии и публикации, освещавшие события 1939 г. с иных позиций, в том числе на основании ранее неизвестных документов²⁶⁶.

Положения упомянутой выше статьи легли в основу доклада председателя Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении А.Н. Яковлева на II Съезде народных депутатов СССР 23 декабря 1989 г.²⁶⁷ Этот доклад преследовал конкретную цель — официальное признание факта заключения секретного соглашения между СССР и Германией о разделе сфер интересов в Восточной Европе, зафиксированном в Секретном дополнительном протоколе к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г., и его осуждение в обстановке, когда подлинники этого протокола считались не обнаруженными ни в советских, ни в немецких архивах. Доклад носил ярко выраженный политический характер и научная ценность его была незначительна, особенно если принять во внимание, чье творчество легло в его основу. И тем не менее на некоторых аспектах этого документа, связанных прежде всего с введением в научный оборот новой информации, есть смысл остановиться.

Из его текста следовало, что, во-первых, советское руководство располагало информацией о содержании директив, определявших линию поведения английской и французской делегаций на военных переговорах в Москве. Во-вторых, 11 августа 1939 г. на Политбюро было «признано целесообразным вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, о чем известить Берлин»²⁶⁸. Вызывали интерес и два общих положения доклада, авторство которых, по всей видимости, принадлежало самому А.Н. Яковлеву²⁶⁹. Он отметил, что главным мотивом, побудившим Сталина пойти на соглашение с Гитлером, был не основной текст договора о ненападении, а содержание Секретного протокола: «То есть возможность ввода войск в прибалтийские республики, в Польшу и Бессарабию, даже в перспективе в Финляндию. То есть центральным мотивом договора были имперские амбиции». Общефилософское положение доклада, касавшееся изучения советской внешней политики в целом, явно диссонировало с большинством публикаций 1989 г.: «Оправдывать собственные падения грехами других — путь не к честному самопознанию и обновлению, а к историческому беспамятству»²⁷⁰. К сожалению, многие содержавшиеся в самом докладе факты и выводы плохо корреспондировались с этими, несомненно, заслуживавшими внимания умозаключениями.

Тем не менее доклад А.Н. Яковлева свою основную задачу выполнил. Хотя и не без труда, но все-таки удалось убедить большинство народных депутатов принять 24 декабря 1989 г. постановление съезда «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года», в котором признавалось наличие Секретного протокола к договору между СССР и Германией от 23 августа 1939 г. и осуждался сам факт заключения всех секретных договоренностей между Москвой и Берлином в 1939—1941 гг. В постановлении также констатировалось, что секретные «протоколы не создавали новой правовой базы для взаимоотношений Советского Союза с третьими странами, но были использованы Сталиным и его окружением для предъявления ультиматумов и силового давления на другие государства в нарушение взятых перед ними правовых обязательств»²⁷¹. Характерно, что спустя несколько дней первый заместитель министра иностранных дел СССР А.Г. Ковалев в интервью газете «Известия» признал, что еще в декабре 1987 г. МИД совместно с рядом отделов ЦК КПСС внес предложение в Политбюро о возможных вариантах поведения в связи с наличием секретных советско-германских документов 1939 г. В его резюмирующей части констатировалось: «У советской стороны по существу нет альтернативы признанию факта заключения в 1939 году секретных договоренностей с Германией и опубликованию их текстов по сохранившимся копиям»²⁷². Однако в то время это предложение не получило одобрения в Политбюро. Более того, не было принято в начале мая 1988 г. и компромиссное предложение секретарей ЦК КПСС В.А. Медведева, А.Ф. Добрынина и министра иностранных дел Э.А. Шеварднадзе «не идти на юридическое признание протоколов, но и не отрицать их де-факто, дать возможность историкам дальше изучать и обсуждать эти вопросы»²⁷³. Они и обсуждались исключительно явочным порядком. Во всяком случае, Отделение истории АН СССР, признавая отсутствие заметных «прорывов» в изучении отечественной истории, не считало необходимым обратить внимание на самое «узкое» место на этом направлении — исследование советской внешней политики²⁷⁴. Поэтому неудивительно, что даже первый заместитель заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС вынужден был констатировать: «Инерция представлений и подходов вчерашнего дня у историков еще очень сильна. Продолжают выходить в свет книги и научные статьи, принадлежность которых к сегодняшнему дню можно определить только по дате на обложке»²⁷⁵. Эта тенденция сохранялась и после упомянутого выше решения II Съезда народных депутатов, хотя в развитии отечественной исторической науки оно, несомненно, стало важной вехой на пути ее демифологизации, создав формальные предпосылки для исследования советской внешней политики.

* * *

1990 год внес новые элементы в историографию внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны. Историки получили возможность опираться не только на опубликованные зарубежные, но и на отечественные, в том числе архивные, документы, хотя доступ к последним был весьма ограничен. Публикации и дискуссии стали концентрироваться вокруг определенного, четче очерченного круга вопросов, что позволяет в дальнейшем сгруппировать их в рамках конкретной тематики.

Впервые в отечественной историографии представить успехи и неудачи СССР во внешнеполитической сфере попытался Н.В. Загладин. Не претендуя на последовательный анализ всего комплекса вопросов, он обратил внимание на наиболее важные события, предложил ряд нетрадиционных оценок внешнеполитических шагов Кремля, полагая, что «Советское государство не всегда играло конструктивную роль на международной арене»²⁷⁶. По мнению Н.В Загладина, сохранение мира во второй половине 30-х годов не являлось абсолютно приоритетной задачей советского руководства²⁷⁷, будучи скорее средством достижения конкретных целей как для СССР, так и для стран Запада. Далеко не во всем совпадавшие интересы Москвы, Лондона и Парижа «определялись не столько стремлением обуздать агрессию, сколько стремлением избежать сопряженных с действиями Германии и Японии опасностей для себя...»²⁷⁸ Именно поэтому в конкретно-исторической обстановке весны-лета 1939 г. англо-франко-советский союз «на условиях, устраивающих всех, был невозможен». Считая, что «советская дипломатия оказалась в ситуации крайне сложного для себя выбора, при котором ни одно решение не выглядело оптимальным для СССР», Н.В. Загладин не без основания констатировал, что «в еще более сложном положении оказалась дипломатия гитлеровской Германии». Это объяснялось тем, что в конце лета 1939 г. «Гитлер был больше заинтересован в нейтрализации СССР», чем советское руководство «в нейтрализации Германии». Советско-германский пакт о ненападении, по мнению Н.В. Загладина, лишь ослабил военную напряженность на Дальнем Востоке, став «единственным реальным выигрышем» Москвы. «Во всем остальном, включая и интересы безопасности СССР, не только секретные протоколы, но и сам договор пользы не принес». Более того, «поделив с Германией «сферы влияния», Сталин превратил Советский Союз в соучастника гитлеровской агрессии»²⁷⁹. В ходе советско-финляндской войны в Париже и Лондоне СССР рассматривали как союзника третьего рейха. «Фактически страны Запада, планируя дальнейшую войну с Германией, исходили из того, что, прежде чем боевые действия будут непосредственно перенесены на ее территорию, необходимо лишить вермахт сырьевой базы СССР»²⁸⁰. В итоге Н.В. Загладин приходил к выводу, что «советско-германские договоры и соглашения, заключенные в августе-сентябре 1939 года, были не столько вынужденным шагом, сколько порождением совпадения тактических целей сталинского и гитлеровского тоталитарных режимов». Нападение Германии на СССР стало «провалом политики 1939—1941 годов, целью которой было предотвратить вступление страны в войну, достичь целей «мировой революции» и расширить сферы господства сталинского левототалитарного режима»²⁸¹.

Предложенный Н.В. Загладиным политологический подход в оценке советской внешней политики — при всей его фрагментарности и известной умозрительности — дал тем не менее значительно больше для понимания составляющих политики СССР и ее роли на международной арене, чем коллективная монография, подготовленная в Институте всеобщей истории и посвященная предыстории и истории развития международных событий в 1939 г.²⁸² Отраженные в ней реалии советской внешней политики, как правило, оторваны от внутриполитических процессов, характера политического режима в СССР. Авторы не учли или не захотели учитывать многого из того нового, что содержалось в дискуссиях и публикациях 1988—1989 гг., в частности во введенных в оборот архивных документах. Одним словом, уже только по этим причинам к моменту выхода в свет книга безнадежно устарела. Вот несколько наиболее типичных тому примеров. По мнению И.А. Челышева, «главная причина неудач политики коллективной безопасности состояла в том, что советской дипломатии не удалось преодолеть враждебность правящих кругов Запада к Советскому государству. Идеологическая конфронтация между социализмом и капитализмом тормозила развитие межгосударственных отношений, антисоветизм и антикоммунизм стали той основой, которая привела к мюнхенскому сговору»²⁸³. В.К. Волков утверждал, что в период кризиса вокруг Чехословакии «у СССР имелся развернутый план противодействия фашистской агрессии»²⁸⁴, хотя никаких данных об этом плане не привел. С точки зрения О.А. Ржешевского, «в 1938 г. советская сторона не проявила должной настойчивости в разработке совместных с ЧСР конкретных путей ее военной защиты в случае германской агрессии»²⁸⁵. По мнению Н.С. Лебедевой, «пока на посту наркома иностранных дел находился М.М. Литвинов, курс СССР был абсолютно определенным — ставка делалась на оборонительный союз с Англией и Францией и утверждение принципов коллективной безопасности»²⁸⁶.

Оценивая ход и итоги англо-франко-советских переговоров в августе 1939 г., О.А. Ржешевский пришел к противоречивому выводу: перед советской делегацией на этих переговорах была поставлена сверхзадача, так как «интересы национальной безопасности СССР требовали в условиях надвигавшейся германской агрессии против Польши любой ценой (подчеркнуто мной. — С.С.) не допустить выхода вермахта к советским границам, избежать международной изоляции и потенциальной угрозы сближения противоборствующих империалистических группировок на антисоветской основе»²⁸⁷. Очевидно, утверждение того же автора, что «СССР в основном последовательно проводил курс на коллективную безопасность и предотвращение военной катастрофы», не относилось к августу 1939 г., когда подобные задачи уже, по-видимому, не ассоциировались с национальными интересами Советского Союза. Какова в действительности оказалась «цена» этих намерений Кремля явствовало из резюме О.А. Ржешевского: «Советское правительство, подписывая 23 августа 1939 г. пакт о ненападении с Германией и дополнительный секретный протокол, учитывало последствия вероятного разгрома Польши в надвигавшейся германо-польской войне и считало оправданной сделку с гитлеровцами, надеясь такой ценой предотвратить выход вермахта к советским границам, вовлечение СССР в войну»²⁸⁸.

По мнению В.М. Фалина, «не подлежит сомнению, что весной и летом 1939 г. СССР напрасно тратил время и силы на поиск взаимопонимания с западными державами»²⁸⁹. Об этих усилиях, как он писал, германский посол Ф. Шуленбург еще 4 августа докладывал в Берлин: СССР «преисполнен решимости договориться с Англией и Францией»²⁹⁰. Что же касается собственно договора 23 августа 1939 г., то он «ни в момент его подписания, ни сейчас не может вызывать сколько-нибудь серьезных правовых или политических нареканий»²⁹¹ в отличие от Секретного протокола к нему: «Мы можем констатировать, что договор о ненападении от 23 августа 1939 г. не приблизил дату нападения Германии на Польшу («не позднее 1 сентября»), установленную директивой Гитлера еще 3 апреля»²⁹².

Здесь, как представляется, уместен такой вопрос: имел ли советско-германский пакт вообще какое-либо отношение к развязыванию Второй мировой войны? Ведь, согласно В.М. Фалину, «нападение гитлеровской Германии на Польшу не начало трагедии, постигшей человечество, а логический финал политики, осуществлявшийся западными державами по отношению к германскому империализму и его нацистскому выкормышу, а также итальянскому фашизму и японскому милитаризму»²⁹³.

Уже только приведенные примеры давали немало оснований задуматься над тем, насколько отражение внешней политики СССР в сборнике «1939 год: Уроки истории» сочеталось с назревшей потребностью «в подлинно научном анализе внешнеполитической деятельности Советского государства, т. е. в раскрытии всех ее сторон, направлений и результатов»²⁹⁴.

Предельно политизированная книга С.В. Волкова и Ю.В. Емельянова, посвященная оправданию экспансионистской политики СССР в 1939—1940 гг.²⁹⁵, вышла в свет в период резкой активизации выступлений в Прибалтике за национально-государственное самоопределение республик, аннексированных Советским Союзом. Авторы буквально запугивали читателя тем, что «признание советско-германского договора 1939 г. о ненападении противоправным может иметь <...> ряд крупных юридических и политических последствий для нашей страны». К их числу они отнесли даже изменение политической оценки Великой Отечественной войны. «Если договор 1939 года будет признан незаконным, если Советский Союз будет объявлен соучастником противоправной сделки с фашистским агрессором, то вероломное нарушение Германией договора 1939 года не будет отныне считаться преступлением, Советский Союз лишается морально-правовой основы для оправдания своих действий по отпору агрессору, а освободительная война советского народа превращается в часть вооруженной борьбы двух бывших соучастников, а затем соперников по международному разбою»²⁹⁶.

Не привлекая каких-либо новых документов или фактов (в книге отсутствует научный аппарат), авторы весьма категоричны в своих выводах. По их мнению, внешняя политика СССР в 1939 г. исходила из следующей альтернативы: «подготовки к скорому участию в вооруженном конфликте против Германии с ненадежными союзниками... и попытки добиться временной отсрочки конфликта путем договоренности с Гитлером... В любом случае судьба СССР зависела от воли тех, с кем наша страна вступила бы в соглашение»²⁹⁷. Мотивируя необходимость СССР ввести 17 сентября 1939 г. войска на территорию Польши, С.В. Волков и Ю.В. Емельянов полагали, что в противном случае это «означало бы уступить всю ее территорию немцам», а «альтернативой договорам, заключенным в Москве с 28 сентября по 10 октября, могла стать лишь оккупация прибалтийских республик германскими войсками»²⁹⁸. Но после их заключения, считали авторы, «действия прибалтийских стран являлись нарушениями договоров о взаимной помощи», что создавало перспективу «не только утраты военных позиций в Прибалтике, но и возможного быстрого разгрома советских гарнизонов в случае, если бы Гитлер, опираясь на возрождающиеся связи с прибалтийскими правительствами, решил напасть на СССР»²⁹⁹. Описание авторами намерений и действий нацистского руководства вряд ли заслуживало бы упоминания, если бы не было столь тесно связано с характеристикой советской внешней политики в 1940 г. Так, авторы полагали, что «вступление советских войск в Прибалтику, Бессарабию и Северную Буковину вызвало крайне негативную реакцию в Берлине, казалось бы непонятную, если исходить из утверждения, что за 10 месяцев до этих событий Гитлер согласился на передачу этих земель Советскому Союзу³⁰⁰. <...> Однако ни сам факт этого вступления, ни его воздействие на население страны, — писали они, — нельзя рассматривать в отрыве от международной обстановки, от реакции населения этих стран на эту обстановку, от сложнейших социальных и политических процессов, происходивших в Прибалтике. Тем меньше оснований сводить причины вступления Эстонии, Латвии и Литвы в СССР к подписанию советско-германского договора»³⁰¹.

Вышедшая в том же году книга Ю.В. Емельянова «Большая игра», в основном повторявшая работу «До и после секретных протоколов», отличалась от нее наличием научного аппарата и даже использованием архивных документов, в том числе донесений полпреда СССР в Эстонии К.Н. Никитина. Полагая советско-германский договор «единственным способом оттянуть столкновение с гитлеровской Германией», автор не без оснований считал, что «вступление в соглашение с нацистами втягивало страну в договоренности, игнорирующие интересы других народов». Правда, при этом он разделил ответственность между одним из агрессоров и его жертвой, утверждая, что «отказ польского правительства от сотрудничества с Советским Союзом перед лицом неминуемой катастрофы благоприятствовал заключению Советским правительством аморальных сделок с Германией за спиной польского народа»³⁰². Обращение Ю.В. Емельянова с историческими фактами характеризует, например, следующая цитата: «Совершенно очевидно, что в сентябре СССР готовил свою армию не к боям против практически уничтоженной польской армии, а к конфронтации с немецкими войсками...³⁰³ К тому же Советское правительство не могло исключать возможности и совместного выступления германо-польских войск. К этому также были причины. После 17 сентября некоторые польские военачальники вели переговоры с немецко-фашистским командованием о сдаче гитлеровцам без боя украинских и белорусских городов при условии совместной борьбы против советских войск. Так были сданы Белосток, Дрогобыч, Стрый и др.»³⁰⁴

Кампания в печати и научной периодике, направленная на оправдание советско-германского пакта и доказательство необходимости его заключения, продолжалась, рознясь лишь возможностями авторов по отбору хорошо известных западных работ и их избирательному цитированию, позволявшему подкрепить собственную позицию³⁰⁵. Для придания им большей весомости был осуществлен блиц-перевод на русский язык монографии И. Фляйшхауэр «Пакт», хорошо документированной, но написанной по канонам советской историографии — от выводов к фактам³⁰⁶.

Когда возможности по привлечению нужных документов были ограничены, то прибегали к «откровениям», и вот одно из них: «Если бы Советское правительство не заключило в 1939 г. договор с Германией, то при такой политике западных стран Гитлер выступил бы против Советского Союза, как это явствует из его программы, на год-два раньше»³⁰⁷. В связи с этим чрезмерно оптимистичной выглядела оценка «прорыва» в отечественной историографии, содержавшаяся в редакционной статье журнала «Международная жизнь»: «Горькие юбилеи заключения пакта о ненападении с Германией, начала второй мировой войны разрушили стереотип о том, что СССР был только жертвой войны. Оказалось, что сталинский режим несет свою долю ответственности и за саму возможность прихода Гитлера к власти, и за развязывание войны»³⁰⁸. Прорыв, конечно, произошел, и речь о нем пойдет далее, но делать вывод о разрушении стереотипов было явно преждевременно³⁰⁹.

Серьезные сдвиги наметились в оценке событий, предшествовавших началу Второй мировой войны. Прежде всего, отмечу материалы «круглого стола» в Институте всеобщей истории, посвященного Мюнхенскому соглашению³¹⁰. При всем разбросе высказанных его участниками мнений³¹¹, новизну трактовок можно свести к следующим позициям: 1) Франция, проводя политику, ориентированную на Великобританию, сохраняла самостоятельный взгляд на оценку Мюнхенского соглашения (Г.Н. Севостьянов)³¹²; 2) Мюнхенский договор не исключал альтернативного развития в международных отношениях и еще не был поворотом к войне, а та конфигурация сил, которая сложилась в Мюнхене, в дальнейшем никакой роли не сыграла (Р.М. Илюхина, Л.И. Гинцберг)³¹³; 3) Мюнхен нельзя сводить только к антисоветизму Запада, не это было доминантой политики Лондона и Парижа. Основным можно считать их стремление любой ценой избежать войны и фатальную недооценку фашизма как глобальной социальной опасности (Д.Г. Наджафов)³¹⁴; 4) «Упрощенное представление о тайных помыслах Запада руками Гитлера и милитаристской Японии задушить Советский Союз должно быть отвергнуто». Ни Англия, ни Франция, ни тем более США всерьез не были заинтересованы в полнейшем нарушении баланса сил как в Европе, так и на Дальнем Востоке в результате поражения СССР в войне с Германией или на два фронта (В.Л. Мальков)³¹⁵.

Существенно более скромный прогресс наблюдался в оценке советской внешней политики, что, впрочем, было неудивительно в условиях сохранявшейся недоступности архивных документов. Как отмечал И.И. Поп, «в чехословацком кризисе советское руководство избрало путь борьбы за коллективные действия против агрессора», всячески избегая «односторонней ангажированности в чехословацком кризисе вплоть до одностороннего военного выступления на ее стороне»³¹⁶. По мнению А.О. Чубарьяна, «Мюнхен, действительно создав угрозу изоляции Советского Союза, еще не лишил его всех шансов на возобновление и укрепление контактов с западными демократиями»³¹⁷.

Достаточно плодотворным было обсуждение в рамках «круглого стола» послемюхенского периода, опиравшееся на зарубежные источники и исследования. Не согласившись с позицией тех историков, кто утверждал, что после Мюнхена не было альтернативы советско-германскому пакту о ненападении, А.О. Чубарьян заметил, что контрпродуктивно повторять, что «Англия и Франция шли на переговоры с СССР в 1939 г., лишь блефуя и не желая никаких соглашений»³¹⁸. По мнению Р.М. Илюхиной, «государство, которое сговаривается с агрессором и пытается строить свою собственную безопасность за счет других, рано или поздно сталкивается с последствиями этой политики в виде бумеранга». Это произошло с участниками Мюнхенского соглашения и советско-германского пакта 1939 г.: «В этом смысле эти события могут быть поставлены в одну плоскость»³¹⁹. Что касается происхождения Второй мировой войны, то, как считал Д.Г. Наджафов, она «не была вызвана ни антагонизмом двух систем, будто бы главным мировым противоречием, ни антисоветизмом Запада. Основной и решающей причиной мировой войны был фашизм, несший в себе глобальную социальную опасность»³²⁰.

Проблема Мюнхена и последующего развития международных отношений вплоть до начала Второй мировой войны заняла значительное место в докладе А.О. Чубарьяна и М.М. Паринского на XVII Международном конгрессе исторических наук. По их мнению, «воздействие Мюнхена не позволило тогдашнему советскому руководству увидеть новые позитивные моменты в политике Англии и Франции после полного расчленения Гитлером Чехословакии в марте 1939 г.»³²¹ Резко усилившееся после Мюнхена недоверие Сталина к западным державам, дополненное взаимным стремлением переиграть партнера, отчетливо проявилось в ходе англо-франко-советских переговоров летом 1939 г. Авторы доклада считали, что тройственные политические переговоры «уперлись» в разногласия по вопросу выработки дефиниции «косвенная агрессия», хотя этот вопрос вряд ли был ключевым в деле организации отпора явной агрессии со стороны нацистской Германии³²². А.О. Чубарьян и М.М. Наринский пришли к выводу, что западные державы в принципе не выступали против идеи «сфер влияния», но при этом «отказывались признать возможную сферу интересов для Советского Союза, что и стало одной из причин провала англо-франко-советских переговоров летом 1939 г.»³²³

Затронув вопрос об «упущенных возможностях» в ходе трехсторонних переговоров, А.Ф. Трубайчук особо выделил недооценку советской стороной специфики французской позиции при выработке политического соглашения, которая существенно дальше английских предложений шла навстречу Москве. По мнению А.Ф. Трубайчука, нежелание Сталина использовать эти различия явилось одной из причин, обрекших переговоры на неудачу, в то время как «укрепление советско-французского сотрудничества было единственной альтернативой пакту о ненападении с Германией»³²⁴.

Возросшее участие советских историков в международных конференциях, особенно в связи с 50-летием начала Второй мировой войны, уже не означало столь привычного единомыслия «на экспорт» или демонстрации исключительно «новаторских» позиций, более адекватно отражая сложившуюся в отечественной историографии ситуацию³²⁵.

А.О. Чубарьян в очередной раз обратил внимание на необходимость серьезного изучения связей между внутренней и внешней политикой Советского Союза, чтобы лучше понять, в какой мере «сталинские извращения» внутри страны повлияли на внешнеполитические решения советского руководства. Отмечая наметившиеся перемены во внешнеполитическом курсе СССР после Мюнхенской конференции, выразившиеся в интенсивном поиске политических и экономических контактов с Германией, он констатировал, что смена в начале мая 1939 г. наркома иностранных дел «символизировала этот поворот в советской внешней политике»³²⁶. В докладе А.О. Чубарьяна на международной конференции в Берлине, несомненно, прослеживалась важная взаимосвязь (хотя и не выраженная четко автором) между упоминавшимся поворотом в советской внешней политике и позицией СССР на англо-франко-советских политических и военных переговорах весной-летом 1939 г. По его мнению, отказ советской стороны заключить политическое соглашение с западными державами, если одновременно не будет выработана военная конвенция, «противодействовал успешному завершению переговоров». Не менее актуальна в связи с этим, сформулированная А.О. Чубарьяном задача для коллег — «проанализировать на основе архивных документов, насколько было уместно жесткое и бескомпромиссное требование советской делегации (на трехсторонних военных переговорах в Москве. — С.С.) о праве на проход вооруженных сил СССР через территории Польши и Румынии»³²⁷.

С точки зрения М.И. Семиряги, в Кремле и Наркоминделе по-разному оценивали расстановку и соотношение сил в мире накануне Второй мировой войны: Сталин считал, что «в центре мировой политики стояла борьба двух мировых систем — капиталистической и социалистической», тогда как НКИД исходил из того, что «в центре европейской и в конечном счете мировой политики были противоречия между англо-французским блоком и Германией»³²⁸. М.И. Семиряга утверждал, что Сталин пошел на соглашение с Гитлером из опасения создания единого антисоветского фронта. При этом опасность нападения Германии на СССР в 1939 г. Сталин сильно преувеличивал³²⁹. Несомненный интерес представляли выводы, сделанные М.И. Семирягой на основе сопоставления советско-германского договора о ненападении (23.08.1939) с декларациями о ненападении, подписанными Берлином с Англией (30.09.1938) и Францией (6.12.1938). По его мнению, ставить эти документы в один ряд, что постоянно делают апологеты советско-германского пакта, неправомерно по ряду причин³³⁰. Вместе с тем, полагал М.И. Семиряга, нет оснований обвинять СССР «в прямом пособничестве в развязывании Второй мировой войны», хотя очевидно, что «ответственность советского руководства состояла в том, что оно неверно оценило сложную предвоенную ситуацию и предприняло шаги, которые создали наилучшие предпосылки для нападения Германии на Польшу»³³¹.

Новые оценки советско-германского договора о ненападении предложил В.И. Дашичев³³². С его точки зрения, очевидно следующее: 1) курс на соглашение с Германией был взят Сталиным в марте 1939 г.; 2) в 1939 г. отсутствовала угроза образования единого антисоветского фронта западных держав и Германии; 3) в 1939 г. для СССР не было опасности войны на два фронта; 4) в 1939 г. не существовало опасности германского наступления в восточном направлении после разгрома Польши; 5) заключение пакта серьезно ухудшило стратегические позиции СССР, позволив Гитлеру вести войну на одном фронте; 6) в ходе практической реализации советско-германского пакта СССР превратился в соучастника агрессии, снабжая Германию стратегическим сырьем и предоставляя вермахту базы³³³ для ведения войны; 7) заключение советско-германского пакта в 1939 г. было неизбежно прежде всего потому, что при Сталине-диктаторе «иного не было дано»³³⁴.

Отмечу, что проблема тесной связи и взаимообусловленности внешней политики СССР и внутриполитического развития страны, лишь обозначенная в ряде публикаций, с большим трудом находила своего исследователя³³⁵.

На состоявшемся в конце декабря 1989 г. в Институте славяноведения и балканистики «круглом столе» продолжилось обсуждение проблем, связанных с развитием международной обстановки в Европе и вовлеченности в нее стран Центральной и Юго-Восточной Европы (ЦЮВЕ) с начала Второй мировой войны и до середины 1940 г.³³⁶ Коснувшись общего вопроса национально-государственных интересов СССР накануне и в начале Второй мировой войны, связанных, прежде всего, с обеспечением безопасности страны, Л.Я. Гибианский напрямую связал их с сохранением самого крупного государства, отделявшего Германию от Советского Союза, — Польшей. Однако, подчеркнул он, советское руководство в этой ситуации действовало прямо противоположным образом. Да и в последующий период политика Кремля в отношении стран Юго-Восточной Европы не поднималась до понимания этих интересов, поскольку была сделана ставка на соглашение с Берлином. В этих условиях, считал Л.Я. Гибианский, «выступая против прозападной ориентации и одновременно демонстрируя свою неспособность оказать реальное влияние на развивающиеся события, СССР блокировал союз антигерманских сил внутри этих стран»³³⁷. Иной точки зрения придерживался В.К. Волков, полагавший, что после начала Второй мировой войны произошло «резкое возрастание влияния Советского Союза во всем регионе Юго-Восточной Европы»³³⁸.

По мнению В.В. Марьиной, советский протест против ликвидации Чехословакии в марте 1939 г., врученный германскому послу наркомом иностранных дел, «по резкости и решительности формулировок отличался от всех других» предпринятых в этой связи демаршей³³⁹. Вместе с тем, как явствовало из обнаруженных В.В. Марьиной архивных документов, уже в июне эта позиция претерпела трансформацию³⁴⁰. Резкое изменение советского внешнеполитического курса по причине сближения с Германией повлекло за собой корректировку позиции СССР в чехословацком вопросе. Заявив 16 сентября о своем признании Словацкой республики и желании установить с ней дипломатические отношения, «СССР отказался де-факто от тех позиций, которые были изложены им в ноте от 18 марта 1939 г., что, конечно, было на руку гитлеровцам»³⁴¹. Комментируя этот шаг советского руководства, посол Чехословакии в Москве З. Фирлингер писал бывшему президенту страны Э. Бенешу: «Москва никогда не связывала свои руки какими-либо формальными и сентиментальными соображениями. Признав сегодняшнюю «самостоятельную Словакию», Союз намерен в подходящий момент занять место немецкого протектората...»³⁴² В создавшихся условиях, отмечала В.В. Марьина, все более иллюзорными становились надежды на сохранение в Москве чехословацкого посольства, ликвидация которого, однако, последовала только в середине декабря 1939 г. После того как З. Фирлингеру было сообщено, что советское правительство далее не может признавать его дипломатический статус, он лишь выразил надежду, что «намерение Советского правительства ликвидировать посольство его страны не может означать признание протектората, поскольку это противоречило бы советской ноте от 18 марта 1939 г.»³⁴³

Большое внимание в рамках «круглого стола» было уделено советской политике в отношении Польши в начале Второй мировой войны. С.З. Случ отметил, что Москва последовательно и исключительно в одностороннем порядке нарушала все заключенные ранее договора с Польшей, оказывая политическую и военную поддержку третьему рейху еще до 17 сентября 1939 г. Одновременно население Советского Союза подвергалось пропагандистской обработке, его готовили к более энергичным действиям страны на международной арене, т. е. к оккупации отведенной ему по договору о ненападении с Германией сферы интересов, которая отождествлялась в Кремле с будущими государственными границами СССР. Вторжение Красной Армии 17 сентября на территорию сражавшейся против вермахта Польши было актом агрессии, совершив которую, «сталинский режим де-факто втянул Советский Союз во вторую мировую войну на стороне нацистской Германии»³⁴⁴.

Различные аспекты советско-германских переговоров в сентябре 1939 г., касавшихся Польши, в том числе нашедшие отражение в дневнике начальника Генерального штаба сухопутных войск Германий генерала Ф. Гальдера осветила Т.Ю. Григорьянц. Характеризуя интенсивно развивающееся в этот период сотрудничество между Берлином и Москвой, она обратила внимание на то, что Сталин и Молотов не только согласовывали с немецкими дипломатами формулировки подлежавших публикации двусторонних документов, но и позволили германскому послу «редактировать мотивировку советского вторжения в Польшу в выгодную для немцев сторону»³⁴⁵.

В.С. Парсаданова констатировала, что, несмотря на подписанный 23 августа 1939 г. договор, «полной уверенности в его выполнении у советского правительства не было». Когда война Польши с Германией «по сути была проиграна, а в командовании вермахта обсуждались планы выхода непосредственно к границам СССР, 15 сентября войска западных округов были приведены в боевую готовность». Тем не менее «на основании советской ноты от 17 сентября и действий советских войск правительство Польши признало, что состояния войны с СССР нет»³⁴⁶. В то же время, по мнению В.С. Парсадановой, расстрел военнопленных офицеров Войска Польского на территории СССР в апреле-мае 1940 г. представлял собой «акт, явно направленный на подрыв отношений СССР с Польшей и ее союзником Великобританией»³⁴⁷.

Как Советско-польские, так и советско-германские отношения в сентябре 1939 г. — тема статьи М.И Семиряги, содержавшей ранее неизвестные факты³⁴⁸. Он привел данные о составе и численности советских войск, сконцентрированных на границе для проведения операции против Польши, — 28 стрелковых и 7 кавалерийских дивизий, 10 танковых бригад и 7 артиллерийских полков резерва Главного командования. В общей сложности — более 600 тыс. человек, около 4 тыс. танков, более 5,5 тыс. орудий и 2 тыс. самолетов³⁴⁹. Как отмечал М.И. Семиряга, «хотя состояние войны между СССР и Польшей не было объявлено, но по существу боевые действия против польских военных частей имели место». Не случайно в приказе наркома К.Е. Ворошилова от 7 ноября 1939 г. говорилось: «Стремительным натиском части Красной Армии разгромили польские войска, выполнив в короткий срок свой долг перед Советской Родиной». М.И. Семиряга напомнил, что после заключения Рижского мирного договора 1921 г. с Польшей «Советское правительство никогда не ставило вопрос о воссоединении западных областей Украины и Белоруссии» с СССР³⁵⁰. Военные действия против Польши советское руководство предприняло исключительно ради получения стратегических преимуществ, дабы расширить территорию Советского Союза, и они отнюдь не являлись политическими акциями³⁵¹. В подтверждение этого вывода М.И. Семиряга процитировал слова А.А. Жданова, произнесенные на Главном военном совете в начале июня 1941 г. в ходе обсуждения проекта директивы Главного управления пропаганды РККА «О задачах политической пропаганды в Красной Армии на ближайшее время»: «Война с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики»³⁵².

Возможность осуществления именно такой внешней политики опиралась на достигнутые 23 августа 1939 г. соглашения с Германией о разграничении сфер интересов в Восточной Европе. Пройдя успешную проверку в Польше, советско-германский договор сразу же начал реализовываться в отношении государств Балтии. Как отмечал А.Я. Варславан на «круглом столе» в ИСБ, уже во время переговоров с министром иностранных дел Латвии B. Мунтерсом, предшествовавших заключению пакта о взаимопомощи между СССР и Латвией в начале октября 1939 г., Сталин заявил: можете делать, что хотите, но у нас с Германией есть договоренность, и Германия ничего не будет предпринимать против наших действий в советской зоне интересов³⁵³.

Советская политика в отношении Прибалтики в 1939—1940 гг. представляла отнюдь не только академический интерес в 1990 г., что не могло не сказаться и на ее трактовке историками. В одних статьях прослеживалось стремление представить эту политику в благостном свете, не гнушаясь откровенным искажением фактов. Иногда этим целям служил комментарий к публикуемым документам, которые, по-видимому, считались недостаточно «убедительными», или его отсутствие, когда документы были столь искусно подобраны, что комментарий мог только снизить уровень производимого ими эффекта. Вот, как, например, начальник Историко-архивного отдела Генштаба ВС СССР И.Н. Венков предварял публикацию выдержек из приказа наркома обороны Ворошилова от 15 октября 1939 г. (о размещении советских войск на территории Прибалтийских государств) и ряда других документов 1939—1940 гг., регулировавших поведение этих войск в Прибалтике³⁵⁴: «С нападением фашистской Германии на Польшу 1 сентября 1939 года классовая борьба в Литве, Латвии и Эстонии еще более обострилась. Усилилась непосредственная угроза захвата их территорий немецко-фашистскими войсками»³⁵⁵. Советскому Союзу «не оставалось ничего иного, как предложить Литве, Латвии и Эстонии заключить пакт о взаимопомощи³⁵⁶. Правительства этих стран, испытывая сильное давление со стороны своих народов, вынуждены были принять это предложение»³⁵⁷. Согласно ему «предусматривалось создание на территории Литвы, Латвии и Эстонии военных баз и размещение на них небольшого числа советских воинских частей»³⁵⁸. В таком же духе И.Н. Венков комментировал и события конца весны — начала лета 1940 г. в Прибалтике³⁵⁹.

По мнению В.Л. Малькова, захват Гитлером Польши породил в странах Прибалтики мрачные предчувствия, из которых «родилась их «новая восточная политика» (пакты о взаимопомощи с СССР)». Что касается событий лета 1940 г., связанных с вхождением Прибалтийских государств в состав СССР, то они «не были изначально предопределены советско-германским пактом о ненападении <...> Судьба Прибалтики решалась в ходе непрерывно меняющейся военно-стратегической ситуации...»³⁶⁰ Ответ на вопрос, в какой мере подобного рода выводы могут быть соотнесены с политической практикой, содержался, в частности, в публикации С.А. Горлова, посвященной обменным операциям Москвы и Берлина, касавшимся территории Литвы и ее отдельных частей³⁶¹.

Первым осветить советскую политику в отношении Прибалтийских государств в 1939—1940 гг. попытался А.С. Орлов, стремившийся оправдать намерения и действия советского руководства, но при этом подвергнуть критике методы их осуществления³⁶². Подобный подход создал неизбежные противоречия. Так, А.С. Орлов полагал, что «правильней, видимо, процессы вступления прибалтийских республик в состав СССР выводить не из советско-германских договоренностей, а из изучения самих этих процессов, форм и методов взаимоотношений СССР с тремя прибалтийскими странами, внутренней обстановки в этих государствах, международной ситуации в целом». И далее он сослался на беседу Сталина и Молотова с послом Ф. Шуленбургом 25 сентября 1939 г., на которой советская сторона предложила обменять часть территории Польши, отошедшей к сфере интересов СССР по договору от 23 августа, на Литву, отнесенную по тому же соглашению к сфере интересов Германии. При этом Сталин заметил, что в случае одобрения Берлином этого предложения Советский Союз немедленно приступил бы к решению проблемы балтийских государств согласно протоколу от 23 августа³⁶³. На основании этого высказывания Сталина, А.С. Орлов делал вывод: «Вот когда впервые появляются определенные указания о решении "прибалтийской проблемы"»³⁶⁴. Очевидно, что эти решения самым непосредственным образом были обусловлены как договоренностями, так и поддержкой Берлина.

По мнению А.С. Орлова, договоры о взаимной помощи между СССР и Латвией, Литвой и Эстонией «обеспечивали безопасность прибалтийским государствам, получившим военную помощь крупной державы в обстановке надвигающейся германской экспансии»³⁶⁵. В 1939 г. советские войска не захватывали территорий Литвы, Латвии, Эстонии. «Они были введены в них по соглашению правительств»³⁶⁶. «В то же время стратегические интересы СССР требовали, чтобы Эстония, Латвия и Литва были по отношению к нему не враждебными и не нейтральными, а союзными странами». Как полагал А.С. Орлов, Москва строго соблюдала условия заключенных договоров с Прибалтийскими государствами вплоть до лета 1940 г., когда советское руководство предъявило им ультиматумы, руководствуясь «в первую очередь соображениями государственной безопасности СССР, продиктованными изменением военно-стратегической ситуации». И эти ультиматумы были приняты: «Ни одно из трех правительств не отвергло советских требований, — резюмировал А.С. Орлов, — не покинуло страну, чтобы создать эмигрантское правительство как субъект международного права (как, например, сделало польское правительство)»³⁶⁷. И это, наверное, неудивительно. Ведь у них перед глазами был свежий пример того, что произошло со страной, которая не уступила давлению Кремля³⁶⁸. Но об этом писали уже другие историки...

Освещение предыстории советско-финляндской войны характеризовалось в 1990 г. значительно большей открытостью — привлечением не только уже известных материалов и зарубежной литературы³⁶⁹, но и советских архивных документов. В научный оборот вводились данные, свидетельствовавшие о том, что вопрос военного решения «финляндской проблемы» был переведен в плоскость практической подготовки уже в середине сентября 1939 г. Именно тогда началось формирование крупных войсковых соединений оперативного назначения, переданных в подчинение Ленинградского военного округа. Как отмечал П.Ф. Ващенко, «боевые задачи армиям были поставлены еще 21 ноября 1939 г. <...> Требовался только повод для развязывания войны»³⁷⁰.

А.Г. Донгаров, исследовавший дипломатическую предысторию советско-финляндской войны, подчеркивал ту большую роль, которую сыграл в ее генезисе советско-германский договор от 23 августа 1939 г. «По ряду соображений, — писал он, — Советское правительство не спешило использовать все возможности, открываемые этим соглашением, и все же последнее оказало развращающее воздействие на советскую дипломатию, создавая у нее ощущение вседозволенности»³⁷¹. Этот вывод подтвердили дипломатические документы, введенные в оборот А.Г. Донгаровым. Среди них важное место занимала докладная записка полпреда СССР в Финляндии В.К. Деревянского Молотову от 17 ноября 1939 г., содержавшая сценарий массированного давления на финнов с целью склонить их на уступки: «Полпред предложил создать обостренно-напряженную обстановку на границе, начать антифинляндскую кампанию в советской печати, организовать митинги и демонстрации трудящихся под соответствующими лозунгами, а в качестве последнего шага пойти на денонсацию пакта о ненападении»³⁷².

По всей видимости, в Москве «творчески» подошли к предложениям советского дипломата, и 26 ноября 1939 г. в районе границы у деревни Майнила «возник» инцидент с артиллерийским обстрелом советских позиций, в результате которого, по официальному сообщению штаба ПВО, распространенному ТАСС, несколько бойцов были убиты и ранены. Как считал А.Г. Донгаров, «у историков до сих пор нет документов, содержащих ответ на вопрос, кем была дана 26 ноября команда «Огонь!» Однако сегодняшние знания о намерениях сторон позволяют с уверенностью предположить, что прозвучала она с советской стороны границы». По его мнению, «фактически Майнила означала предъявление ультиматума: либо правительство Финляндии, чтобы разрядить напряженность, дает знак о готовности пойти навстречу советским предложениям, либо инцидент будет использован в качестве предлога к войне»³⁷³.

28 ноября советское правительство направило ноту правительству Финляндии, в которой, продолжая настаивать на том, что майнильский инцидент был организован финляндской стороной и являлся нарушением пакта о ненападении, заявило, что «считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу пакта о ненападении». А.Г. Донгаров привел выдержки из ответной финской ноты, в которой предлагалось совместное расследование майнильского инцидента. Финляндское правительство считало денонсацию договора о ненападении неправомерной, противоречившей его V статье³⁷⁴ и протоколу 1934 г., согласно которому действие соглашения продлевалось до конца 1945 г.³⁷⁵ Однако, принимая во внимание озабоченность советской стороны безопасностью Ленинграда, финляндское правительство выражало готовность договориться об отводе своих войск «на такое расстояние от Ленинграда, при котором нельзя было бы говорить, что они угрожают безопасности этого города»³⁷⁶. По мнению А.Г. Донгарова, готовность правительства Финляндии на отвод своих войск не давала, конечно, гарантий удовлетворительного, с советской точки зрения, решения других проблем, но определенные возможности для этого нота открывала. Тем не менее «они остались неиспользованными: формально — потому что она была вручена спустя несколько часов после разрыва дипломатических отношений, фактически — потому что в Москве уже была сделана ставка на более сильные средства»³⁷⁷.

По мнению П.П. Чевелы, в действиях СССР «определяющую роль сыграли политические амбиции И.В. Сталина, который, заручившись секретными соглашениями с фашистской Германией и уповая на явное превосходство в силах и средствах, а также недооценивая возможности финской армии и специфических условий ТВД, решил начать войну»³⁷⁸.

Международно-правовые аспекты советско-финляндской войны были в центре внимания и работ М.И. Семиряги. По его мнению, вторжение крупных советских сил на территорию Финляндии и их продвижение в ее глубь означало войну, правда официально необъявленную Кремлем, в нарушение статьи III Гаагской конвенции 1907 г. Уже сама эта акция представляла собой очевидное несоблюдение норм международного права, причем при отягчающих обстоятельствах (отказ от предложения о посредничестве в урегулировании конфликта). Эти военные действия были совершены и в нарушение внутригосударственного права, поскольку Конституция СССР 1936 г. допускала возможность объявления Верховным Советом СССР только «состояния войны», но никак не «войны» как таковой. Причем объявление состояния войны предусматривалось исключительно в двух случаях: при вооруженном нападении на Советский Союз и при необходимости выполнения международных договорных обязательств по взаимной обороне от агрессии. Применительно к советско-финляндской войне ничего подобного не было³⁷⁹.

Дальнейшие события продемонстрировали, что советское руководство предпринимало такие политические и военные шаги, которые дезавуировали им же поставленные в этой войне цели. Так, в ряде официальных советских заявлений накануне и в начале войны речь шла о сугубо конкретной военно-стратегической задаче СССР — обеспечении безопасности Ленинграда, затем безопасности Мурманска и Мурманской железной дороги. Но содержание уже первых оперативных приказов войскам ЛВО свидетельствовало о том, что предстоявшая операция выходила далеко за рамки этой задачи. В директиве военного совета ЛВО от 29 ноября, в частности, указывалось: через четыре дня занять г. Виипури, через две недели вступить в Хельсинки, а «при выходе к шведской и норвежской границам границы не нарушать и не допускать провокаций». Неудивительно, писал М.И. Семиряга, что при этом формулировалась цель освобождения «финского народа от гнета помещиков и капиталистов»³⁸⁰.

С точки зрения норм международного права инициативу Советского Союза в этой войне нельзя оправдать никакими соображениями, даже обеспечением безопасности Ленинграда, как об этом твердило советское руководство. Вместе с тем, по мнению М.И. Семиряги, советско-финляндская война, развивавшаяся в рамках Второй мировой войны, была локальным конфликтом, в нее не были вовлечены великие державы. Поэтому «ее неправомерно считать составной частью второй мировой войны»³⁸¹. Заплатив очень высокую цену, советское руководство в результате заключенного мирного договора, как полагал М.И. Семиряга, улучшило стратегические позиции СССР на северо-западе. Однако оно «не считало «финляндскую проблему» окончательно решенной» и потребовало на переговорах в Берлине в ноябре 1940 г. «свободы рук в Финляндии»³⁸².

Прилагались усилия и по новому прочтению советско-румынских отношений в 1939—1941 гг., развитие которых также напрямую зависело от соответствующих договоренностей между СССР и Германией. Именно «пакт Молотова — Риббентропа, — писал А.Г. Морарь, — позволил разрешить на том сложном этапе бессарабский вопрос в пользу СССР без военных действий, без кровопролития»³⁸³. Только после получения из Берлина подтверждения приверженности соглашению, зафиксированному в Секретном протоколе, Молотов вызвал румынского посла и вручил ему ультиматум³⁸⁴: румынские войска должны в течение четырех дней, начиная с 28 июня 1940 г., очистить территорию Бессарабии и Северной Буковины³⁸⁵. Как отмечала М.Д. Ерещенко, «Румыния в июне 1940 г. была последней уступкой со стороны Гитлера Советскому Союзу и последней политической акцией по реализации пакта Молотова—Риббентропа»³⁸⁶.

О том, как развивались советско-германские отношения в дальнейшем, с какими проблемами они столкнулись и как в Кремле видели возможности их урегулирования, в частности на пути «умиротворения» Гитлера, историки только начинали размышлять, имея в своем распоряжении все еще недостаточную документальную базу в виде зарубежных документов и отрывочных воспоминаний, достоверность которых всегда оставляет вопросы для исследователя³⁸⁷.

Еще один аспект внешней политики СССР, привлекший внимание историков, — советско-югославские отношения после начала Второй мировой войны. Их работы основывались на документах как югославских, так и советских архивов, например на материалах советского полпредства в Белграде, содержавших не только информацию с «места», но и отражавших общие установки Кремля. Так, О.Н. Решетникова пришла к выводу, что вплоть до осени 1940 г. «пассивность советско-югославских отношений была обусловлена тем, что с оглядкой на Берлин действовало не только югославское правительство, но и советское руководство, которое стремилось ничем не спровоцировать обострение отношений с Германией...»³⁸⁸ Во второй половине 1940 г. ситуация на Балканах начала постепенно меняться. Активизация советской дипломатии в этом регионе, как считал В.К. Волков, была направлена фактически в равной мере на то, чтобы побудить как Болгарию, так и Югославию к активной борьбе против «как английских, так и германских стремлений перебросить войну на Балканский полуостров»³⁸⁹. Однако именно в 1940—1941 гг., отмечал он, проявилась глубокая раздвоенность советской внешней политики: «аргументация выдвигалась одна, действия были другими, а уж последствия совершенно непредсказуемыми, даже не предвиденными руководством НКИД» — одним словом, «кухаркина дипломатия»³⁹⁰. Невозможно было совместить сопротивление экспансии Германии с противодействием западным державам, сохраняя при этом советско-германский союз, — подчеркивал Л.Я. Гибианский. Какую-то из сторон этого треугольника следовало ликвидировать, чтобы данная политика, хотя бы теоретически, обрела реальную основу. В результате «советское руководство, в сущности, само запрограммировало отдачу балкано-дунайского региона под германский контроль, хотя стремилось к прямо противоположному»³⁹¹.

Неэффективность политики Москвы на этом направлении стала особенно заметной в начале апреля 1941 г., в критические дни, предшествовавшие нападению Германии на Югославию. По мнению В.К. Волкова, продемонстрированная в это время ограниченность возможностей Москвы на равных соперничать с Берлином заставила Кремль перейти в середине апреля к политике умиротворения агрессора. «И роль «югославского фактора», чувства «вины» перед третьим рейхом за заключенный советско-югославский договор играла, по всей видимости, не последнюю роль»³⁹².

Комментируя развитие советской политики в отношении стран ЦЮВЕ после начала Второй мировой войны до 22 июня 1941 г., Л.Я. Гибианский отметил, что ее общее направление было определено на рубеже августа-сентября 1939 г. и тогда же были сформулированы ее основные цели. Применительно к странам Центральной Европы, Прибалтийским государствам — «все, что можно, взять!» Что же касается Юго-Восточной Европы, то, за исключением претензий на Бессарабию и Северную Буковину, с начала Второй мировой войны можно предположить наличие двух целей: «с одной стороны, не допустить установления там германского контроля, а с другой — не допустить «империалистического вмешательства» Англии и Франции, «вовлечения» стран субрегиона в войну». В целом, констатировал Л.Я. Гибианский, «политика, проводившаяся в 1939—1941 гг., до нападения Германии на СССР, сталинским руководством, явилась важнейшим международным фактором, по сути, подыгравшим успеху экспансионистских, агрессивных действий Гитлера в Центральной и Юго-Восточной Европе»³⁹³.

Среди проблем, причисляемых к ряду очевидных «белых пятен» в истории внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны, находилось и дальневосточное направление политики Москвы. Во второй половине 80-х — начале 90-х годов публикации, в которых затрагивалась эта проблема, были посвящены антисоветской политике Японии в 1939—1941 гг. и вооруженному конфликту в районе Халхин-Гола³⁹⁴. Особняком среди них стояла статья В.П. Сафронова, посвятившего ее собственно политике Советского Союза в дальневосточном регионе, по его мнению, достаточно взвешенной: «Советскому правительству во многом удалось избежать здесь тех негативных моментов, которые сопровождали урегулирование его отношений с Германией на основе договора о ненападении». В отношениях с Японией Москва нашла ту форму политического соглашения — пакт о нейтралитете, которая оптимально уравновешивала все плюсы и минусы этого шага для СССР в международном контексте. Как полагал В.П. Сафронов, подобная политика позволила Советскому Союзу обеспечить известную безопасность на Дальнем Востоке, путем продолжавшейся поддержки Китая связать руки Японии, не допустить опасного ухудшения отношений с США. «В обстановке надвигавшейся угрозы нападения фашистской Германии на СССР, — резюмировал он, — эти факторы имели огромное стратегическое значение...»³⁹⁵

Из исследования В.П. Сафронова оставалось неясным, чем объяснялась столь сбалансированная политика СССР на Дальнем Востоке по сравнению с Европой. Некоторый дополнительный свет на этот вопрос проливала статья С.Л. Тихвинского, посвященная генезису советско-японского пакта о нейтралитете, в которой были использованы ранее неизвестные советские документы³⁹⁶. Из нее следовало, что японская сторона предложила Москве в конце октября 1940 г. заключить не соглашение о нейтралитете, переговоры о котором велись ранее, а пакт о ненападении по образцу советско-германского, отложив при этом решение всех остававшихся между двумя странами спорных вопросов на будущее³⁹⁷. Как писал С.Л. Тихвинский, 18 ноября 1940 г. советское правительство отклонило это предложение, указав, что «у общественного мнения СССР вопрос о заключении нового пакта о ненападении, на этот раз с Японией, естественно, будет связываться с вопросом о возвращении утерянных ранее территорий — Южного Сахалина и Курильских островов. Если Япония не готова к постановке этих вопросов, то было бы целесообразно говорить не о заключении пакта о ненападении, а о заключении пакта о нейтралитете». Япония явно не была готова к этому, а потому Кремль отверг как «провокационное» предложение министра иностранных дел И. Мацуока, сделанное в ходе его переговоров с Молотовым в апреле 1941 г., о разделе сфер влияния между Японией и СССР³⁹⁸. Документы, использованные С.Л. Тихвинским, показывали, почему советское руководство остановилось на столь «сбалансированном» варианте соглашения с Японией, каким явился пакт о нейтралитете.

В различных публикациях, посвященных положению СССР накануне нападения нацистской Германии, отмечалось, что «Разведуправление Генерального штаба РККА³⁹⁹ своевременно вскрыло политические планы и стратегические замыслы гитлеровской Германии»⁴⁰⁰. Поэтому политическое и военное руководство страны «своевременно располагало достаточными данными о подготовке и сроках нападения, поступление которых нарастало по мере приближения даты нападения»⁴⁰¹. По свидетельству П.И. Ивашутина, тексты почти всех документов и радиограмм, касавшиеся военных приготовлений Германии и сроков нападения, докладывались регулярно по следующему списку: Сталину (два экз.), Молотову, Берии, Ворошилову, Тимошенко и начальнику Генерального штаба. Однако «даже в самые последние предвоенные дни реакция на донесения военной разведки со стороны руководства страны была негативной». Его «официальная позиция состояла в том, что империалисты стремятся втянуть нашу страну в конфликт с Германией, но если мы не поддадимся на провокацию и не вызовем у немцев никаких подозрений, станем строго и последовательно соблюдать пакт о ненападении <...> никакой войны не будет». П.И. Ивашутин приходил к выводу, что «руководство страны, и прежде всего Сталин, чересчур большие надежды возлагало на пакт о ненападении, неправильно оценивало обстановку, сложившуюся к лету 1941 года, отказывалось верить очевидным фактам, свидетельствовавшим о широкомасштабных приготовлениях Германии к нападению на Советский Союз»⁴⁰².

Пожалуй, самым заметным событием 1990 г. для исследователей внешней политики СССР стала публикация документов из Архива внешней политики в двухтомнике «Год кризиса»⁴⁰³. Хотя в его основу был положен сборник документов и материалов, вышедший почти двумя десятилетиями ранее⁴⁰⁴, отличия между ними разительны. Несмотря на то что впервые опубликованные архивные документы (148)⁴⁰⁵ составляли менее четверти от помещенных в сборнике (631), они существенно расширяли представления исследователей о деятельности советской дипломатии на протяжении почти года, предшествовавшего началу Второй мировой войны. В сборнике помещены 80 ранее неизвестных шифротелеграмм⁴⁰⁶, отражавших оперативную переписку между Наркоминделом и советскими полпредствами в различных столицах. Среди новых документов 56 были связаны с советско-германскими отношениями. Они освещали важные этапы сближения между СССР и Германией накануне Второй мировой войны, о которых исследователям было известно только из зарубежных источников.

Не имея возможности подробно осветить тематику, а тем более содержание документов⁴⁰⁷, отмечу только некоторые недостатки этого сборника, касающиеся отбора документов и методов их публикации (39 документов опубликованы с купюрами)⁴⁰⁸ и комментирования. Значительное число отечественных материалов, равно как немалое количество зарубежных документов, уже было опубликовано в открытой советской печати, но их подбор вызывал серьезные вопросы, поскольку они преимущественно отражали лишь определенную часть политики западных держав. Все это создавало впечатление некоей заданности издания в целом, приоткрывшего некоторые секреты советской внешней политики, но, прежде всего, нацеленного на их соответствующую аранжировку. Этой же цели служил и обширный комментарий, дававший не столько необходимые пояснения к тем или иным документам, сколько разъяснявший их содержание, «правильно» их толкующий. В еще большей степени это относилось к пространному предисловию В.Я. Сиполса. В нем скомпонованы положения, содержавшиеся в отдельных документах, с целью показать, сколь враждебен и неискренен был весь мир по отношению к СССР, и это буквально вынудило советское руководство заключить пакт о ненападении с Германией. Но, даже делая этот шаг, СССР по-прежнему «проявлял интерес и к продолжению переговоров с Англией и Францией»⁴⁰⁹. Как говорится, комментарии излишни.

Политическая ситуация в Прибалтике побудила МИД в оперативном порядке подготовить ряд публикаций документов об отношениях СССР с Латвией, Литвой, Эстонией в 1939—1940 гг. Первой из них была подборка «Прибалтика вступает в Союз»⁴¹⁰, содержавшая 34 документа, в том числе 29 архивных. Это в основном переписка между советскими полпредами в этих государствах и Наркоминделом с августа 1939 г. по июль 1940 г. Документы касались, прежде всего, ключевых событий второй половины сентября-октября 1939 г. и конца мая-июля 1940 г. Среди тех, что относились к осени 1939 г., особый интерес представляли телеграммы Молотова полпреду в Литве Н.Г. Позднякову и полпреду в Эстонии К.Н. Никитину (вторая половина октября), которые содержали строгие указания относительно невмешательства во внутренние дела упомянутых стран, пресечения всякого рода слухов, разговоров и настроений по поводу их предстоящей советизации; необходимости строго выполнять условия пактов о взаимопомощи.

Из других документов видно, что 25 мая 1940 г. началось жесткое давление советского руководства на правительства Прибалтийских государств, прежде всего на литовское, и подключение к этой кампании компартии. Литовское правительство стало первым, кому 14 июня был вручен ультиматум об изменении состава правительства и введении на ее территорию крупных воинских соединений РККА (беседа Молотова с министром иностранных дел Ю. Урбшисом 14 и 15 июня). Двумя днями позже последовали почти аналогичные ультиматумы правительствам Латвии и Эстонии (беседы Молотова с посланниками Латвии и Эстонии 16 июня). Во всех случаях срок ультиматума составлял менее 10 часов.

Из опубликованной в журнале «Международная жизнь» подборки документов могло создаться впечатление, что осенью 1939 г. советское руководство строго придерживалось договоров о взаимопомощи, заключенных с Прибалтийскими государствами, не допускало вмешательства в любой форме в их внутренние дела. Однако под влиянием якобы антисоветской политики правящих кругов этих стран было вынуждено изменить курс и принять в июне 1940 г. экстренные меры по обеспечению в них интересов СССР. Реальное развитие событий выглядело далеко не так. Не случайно в публикации не нашлось места ни одному документу, освещавшему беседы советского руководства с представителями государств Балтии осенью 1939 г.

Этот документальный пробел в определенной мере восполнил сборник документов «Полпреды сообщают...»⁴¹¹, содержащий 358 документов (из них более 70% публиковались впервые) преимущественно из АВП РФ, а также из Центрального государственного архива Советской Армии, ныне Российский государственный военный архив. Название сборника не в полной мере отражало его содержание, отнюдь не исчерпывавшееся только донесениями полпредов в трех Прибалтийских государствах, — они составляли немногим более четверти общего числа документов. В сборнике представлены также телеграммы Молотова полпредам, записи бесед руководства НКИД с представителями стран Балтии и протоколы заседаний совместных комиссий, донесения советских военных атташе и выдержки из сводок Разведупра РККА, телеграммы и телефонограммы уполномоченных правительства СССР в Латвии, Литве и Эстонии в Наркоминдел и т. д., а также тексты различных соглашений между СССР и Прибалтийскими государствами и значительное число публиковавшихся ранее, но малоизвестных документов и материалов, переведенных на русский язык.

Как мне представляется, мотивы и намерения советского руководства могут быть до известной степени прояснены благодаря опубликованным записям бесед в Кремле с руководящими деятелями Латвии, Литвы и Эстонии не только накануне оккупации в июне 1940 г., но и на ее подготовительной стадии в сентябре-октябре 1939 г.⁴¹² К сожалению, не все они нашли отражение в сборнике «Полпреды сообщают...»⁴¹³, но и те, что опубликованы давали основания для пересмотра сложившихся стереотипов о советской политике 1939—1940 гг. в этом регионе (см. док. 57, 58, 152, 231, 233, 234, 239, 240, 242, 248, 249, 250, 251, 252). К этому выводу подводила именно комплексная публикация дипломатических документов даже только одной из действующих сторон⁴¹⁴.

В Эстонии в 1990 г. были выпущены два документальных сборника на русском языке. Один из них содержал исключительно перепечатки официальных документов и материалов, касавшихся политики СССР в отношении Польши, Эстонии, Финляндии, из советских периодических изданий 1939—1940 гг.⁴¹⁵ Документы сопровождены небольшим комментарием в тех случаях, когда опубликованные в советской печати материалы отличаются от оригинальных текстов⁴¹⁶.

Значительный интерес представлял собой сборник «От пакта Молотова — Риббентропа до договора о базах»⁴¹⁷, содержавший не только перепечатки из зарубежных публикаций, но и оригинальные документы из архивов Эстонии. Среди 123 документов, помещенных в сборнике, особое внимание привлекли: запись беседы Молотова с министром иностранных дел Эстонии К. Сельтером 24—25 сентября 1939 г. (док. 94), обсуждение предложения советского руководства на заседании Государственного совета Эстонии 26 сентября (док. 101), запись переговоров Сталина и Молотова с эстонской делегацией о заключении договора о взаимопомощи 27—28 сентября (док. 109, 114), запись совещания эстонской делегации в Москве по выработке текста пакта о взаимной помощи (док. 111), обсуждение советско-эстонского пакта о взаимной помощи на заседании Государственного совета Эстонии 2 октября (док. 123).

Об атмосфере переговоров в Москве, в результате которых был заключен договор о взаимопомощи между СССР и Эстонией, предусматривавший размещение 25 тыс. советских военнослужащих (как подчеркивал А.С. Орлов, «по соглашению правительств»⁴¹⁸), красноречиво свидетельствовали высказывания советских руководителей. «Если Вы не пожелаете заключить с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется использовать для гарантирования своей безопасности другие пути <...> Прошу Вас, не принуждайте нас применять силу в отношении Эстонии» (Молотов в беседе с К. Сельтером 24 сентября)⁴¹⁹. «Могу Вам сказать, что правительство Эстонии действовало мудро и на пользу эстонскому народу, заключив соглашение с Советским Союзом. С Вами могло получиться, как с Польшей» (Сталин в разговоре с К. Сельтером 28 сентября)⁴²⁰.

Изданные в 1990 г. сборники документов существенно расширили возможности историков по изучению внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны, что позволяет оценивать их работы, увидевшие свет в последующий период, уже с учетом наличия более солидной документальной базы.

* * *

В 1991 г. внимание историков в основном концентрировалось на изучении советско-германских отношений в 1939—1941 гг. и событий полувековой (юбилейной) давности, непосредственно предшествовавших нападению нацистской Германии на СССР. При этом резко усилились нападки ортодоксов на нетрадиционный подход в освещении внешней и военной политики Советского Союза накануне Великой Отечественной войны.

Наиболее заметным историографическим событием года стало появление книги Г.Л. Розанова «Сталин — Гитлер»⁴²¹, в которой на базе зарубежных и отечественных, в том числе архивных, документов впервые в отечественной литературе была предпринята попытка показать развитие дипломатических отношений между СССР и Германией в 1939—1941 гг. Г.Л. Розанов использовал ряд документов, представлявших значительный интерес для понимания как советской дипломатии, так и внешней политики в целом (обмен телеграммами между Сталиным и Молотовым в ходе визита последнего в Берлин в ноябре 1940 г., полный текст ответа советского правительства от 25 ноября 1940 г. на предложение нацистского руководства о присоединении СССР к Тройственному пакту и некоторые другие).

Заслуживали внимания выводы автора, касавшиеся отдельных внешнеполитических акций Советского Союза. Наиболее важный из них, что «28 июля [1939 г.], то есть после получения телеграммы от Астахова о его встрече со Шнурре, советским руководством было принято решение, серьезно изменившее характер советско-германских дипломатических отношений: оно соглашалось вступить в переговоры с Берлином с целью использовать их как своеобразный «козырь», элемент давления на западные страны, чтобы подтолкнуть их на заключение эффективного соглашения с Советским Союзом⁴²². <...> Таким образом, шлагбаум на пути советско-германских переговоров Москвой был поднят»⁴²³.

Оценивая итоги советско-финляндской войны, Г.Л. Розанов писал: «Вопреки широковещательным заявлениям советского руководства, которые затем были подхвачены официальной историографией, укрепления безопасности Советского Союза на его северо-западных рубежах в итоге войны не произошло. <...> В результате «зимней войны» Финляндия не стала дружественной Советскому Союзу страной, которая в случае фашистской агрессии против СССР по крайней мере заняла бы нейтральную позицию»⁴²⁴. Критически оценивал Г.Л. Розанов и шаги советского руководства летом 1940 г. на румынском направлении. По его мнению, «самонадеянность и неуклюжесть действий Кремля привели к тому, что Румыния стала военным союзником Гитлера...»⁴²⁵ Автора «поражает полное непонимание Молотовым истинных целей Гитлера на переговорах» в Берлине⁴²⁶. И наконец, рассматривая главные причины просчета Сталина в 1941 г., поставившего СССР на грань катастрофы, Г.Л. Розанов пришел к выводу, что важнейшая из них — «ошибочная оценка Сталиным весной и летом 1941 г. расстановки и взаимодействия основных политических сил на мировой арене»⁴²⁷.

К сожалению, Г.Л. Розанов не избежал бездоказательных утверждений, противоречащих документам выводов и сомнительных фактов. Так, характеризуя отношения между СССР и Германией после прихода Гитлера к власти и до конца 1938 г. как нараставшую конфронтацию, вылившуюся «в открытую враждебность, едва прикрываемую протоколом дипломатических отношений», он констатировал: «Можно согласиться с чрезвычайно важным выводом Комиссии II Съезда народных депутатов СССР по правовой и политической оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г.: "В дипломатической документации СССР за 1937—1938 гг. не обнаружено свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания с Берлином"»⁴²⁸. Г.Л. Розанов не раз повторил, что истинный замысел затеянной Гитлером в 1939 г. политической игры в Кремле понимали, а германские оперативные планы оказывались на столе у Сталина чуть ли еще не до того, как их утверждал фюрер, равно как информация о сверхсекретных совещаниях и переговорах, которые проходили в Берлине (с. 38, 42, 49, 52, 55, 80, 101, 140, 149, 187, 194). При этом он не подкрепил сказанное какими-либо фактами. Из очевидных домыслов Г.Л. Розанова приведу следующий: «Агрессия гитлеровцев против Чехословацкой республики в сентябре 1938 г. поставила Германию и Советский Союз, союзника Чехословакии, на грань большой войны»⁴²⁹. О замыслах Сталина после заключения советско-германского договора о ненападении он писал: «Стремясь перестраховаться, Сталин в эти дни, используя различные каналы, пытался склонить Лондон и Париж к продолжению трехсторонних военных переговоров в Москве⁴³⁰. На это, в частности, прямо намекал Ворошилов Драксу и Думенку в ходе прощальной аудиенции 24 августа. В качестве даты возобновления переговоров предлагалось 30 августа. Однако никакого отклика на эти предложения не последовало»⁴³¹.

Порой Г.Л. Розанов в своих построениях просто забывал об исторических реалиях. Так, например, касаясь явно неординарного поступка графа Ф. Шуленбурга, который воспользовался пребыванием в Москве посла СССР в Германии В.Г. Деканозова, чтобы во время беседы с ним в начале мая 1941 г. дать понять советскому руководству, что отношения между двумя странами приближаются к критической черте, Г.Л. Розанов делал сенсационный вывод: «Деканозов, явно нарушая свои обязанности, не сообщил о встрече Молотову»⁴³². Увы, перечень таких «открытий» можно было бы продолжать...

Тем не менее в книге Г.Л. Розанова (что важно) обозначены основные этапы политико-дипломатических отношений между Москвой и Берлином в период, характеризовавшийся действиями Кремля, которые на протяжении более полувека тщательно замалчивались или извращались в советской историографии⁴³³. Однако в рамках жанра, избранного автором (очерк), это сделано не всегда корректно, а порой неряшливо.

Этому же этапу советско-германских отношений посвящены две публикации А.С. Орлова, в которых предложена периодизация внешней политики Кремля, условно подразделенная им на четыре стадии⁴³⁴. Оправдывая действия СССР на международной арене с военно-стратегической точки зрения, А.С. Орлов критически оценил их политический эффект. Он обратил внимание на одну из главных причин, побудивших Сталина инициировать существенные коррективы относительно границ сфер интересов между СССР и Германией. По его мнению, в случае ввода немецких войск в Литву, отнесенную к сфере интересов Германии согласно договору о ненападении, «созданная там группировка вермахта угрожала бы фланговым ударом по советским войскам, вступившим в западные области Украины и Белоруссии»⁴³⁵. Квалифицировав территориальные приобретения СССР в 1939—1940 гг. как стратегический выигрыш, А.С. Орлов в то же время пришел к следующему выводу, что «война с Финляндией ухудшила международное положение СССР, присоединение к Советскому Союзу Латвии, Литвы, Эстонии, Бессарабии и Северной Буковины было расценено международным сообществом как проявление имперских амбиций коммунистического тоталитарного государства»⁴³⁶. Иными словами — на лицо был крупный политический проигрыш, усугубленный политикой Кремля на Балканах, что еще больше способствовало усилению международной изоляции СССР.

В итоге А.С. Орлов констатировал, что «приобретенные ценой огромных политических и моральных издержек выгоды от отсрочки вступления СССР в войну были перечеркнуты грубейшими, роковыми просчетами накануне гитлеровской агрессии. <...> Сталин оказался не в состоянии объективно анализировать факты в сложной обстановке предвоенных месяцев, не сумел использовать те возможности, которые давал пакт о ненападении, не смог круто повернуть руль государственного корабля для организации своевременного отпора гитлеровской агрессии»⁴³⁷.

В популярной брошюре, посвященной тем же вопросам, А.С. Орлов в большой степени отдал дань традиционным взглядам, смягчив критические высказывания в адрес советского руководства⁴³⁸. Так, характеризуя внешнеполитическую активность СССР в сентябре-октябре 1939 г., он писал, что «Сталин и его окружение, действуя в рамках, определенных секретным протоколом, стремились в то же время соблюдать нормы международного права. Об этом свидетельствовал и выбор момента ввода сил Красной Армии в Польшу, и форма договоров с Прибалтийскими республиками, и строгое соблюдение условий этих договоров (до лета 1940 г., когда стратегическая обстановка резко изменилась)»⁴³⁹. Подобную заданность оценок трудно было выдержать повсеместно, что неизбежно привело автора к противоречиям в выводах. В частности, он писал: «...вступление Прибалтийских республик в состав СССР летом 1940 г. было продиктовано в первую очередь интересами советской внешней политики», но при этом «курс на государственное объединение Прибалтийских республик с Советским Союзом обернулся крупным политическим просчетом советского руководства»⁴⁴⁰. Не увенчались успехом и попытки Москвы оттянуть дипломатическими средствами нападение Германии на СССР, тем более что Сталин «не смог уловить момента, когда пакт о ненападении уже изжил себя и требовалась коренная смена курса внешней политики»⁴⁴¹.

В.И. Дашичев, трактуя сталинскую дипломатию как явление, намного пережившее время правления диктатора⁴⁴², исходил в оценке ее активности на международной арене в 1939 г. прежде всего из выступления Сталина на XVIII съезде ВКП(б), в котором не было сказано ни одного слова в пользу создания англо-франко-советской коалиции как единственного спасения от фашистской агрессии. Фактически отождествив политику Англии и Франции с политикой нацистской Германией и дав тем самым понять, что он дистанцируется от курса западных держав, Сталин тем самым загнал «Советский Союз в положение изоляции от международных сил, которые были способны совместно с ним оказать сопротивление фашизму»⁴⁴³. Корректируя ранее высказанное им мнение, что время поворота во внешней политике СССР на сближение с Германией ассоциировалось с XVIII съездом, В.И. Дашичев пришел к выводу, что эти изменения наступили ранее, так как решение о созыве съезда и определении его политической линии было принято еще в январе 1939 г. на пленуме ЦК⁴⁴⁴. Опираясь на воспоминания Н.С. Хрущева, приводившего высказывания высшего руководства о советско-германском пакте, он резюмировал, что «Сталин заведомо способствовал развязыванию руками Гитлера второй мировой войны»⁴⁴⁵.

С этим выводом не согласовались рассуждения В.И. Дашичева по поводу возможного развития событий в случае незаключения СССР пакта о ненападении с Германией. Как он полагал, «не исключено, что и в этом случае авантюрист Гитлер развязал бы войну. Но она развивалась бы в очень неблагоприятных для Германии условиях и неизбежно привела бы к образованию против нее коалиции из СССР, Англии, Франции и США. <...> К этому с неумолимой логикой обязывали геополитические особенности расстановки сил между главными актерами на европейской политической и стратегической сцене. Сталин этого не понял»⁴⁴⁶. Таким образом, из предположений В.И. Дашичева, оставалось неясным: Сталин пошел на заключение договора 23 августа 1939 г. сознательно, имея в виду провоцирование Второй мировой войны, или из-за недопонимания, неспособности к стратегическому мышлению?

В статье М.И. Семиряги, представлявшей собой в основном обобщение опубликованного им в 1989—1990 гг. о советско-германских отношениях в период предвоенного политического кризиса⁴⁴⁷, содержались новые данные об информации, поступившей в распоряжение советского руководства летом 1939 г., — оценки в окружении Риббентропа предполагаемых действий СССР на международной арене. «Москва дала нам понять, — рассказал советник «бюро Риббентропа» д-р П. Кляйст в беседе с немецким журналистом (сотрудником советской военной разведки), — что она хочет вести с нами переговоры, что она не заинтересована в конфликте с Германией и что она не заинтересована также в том, чтобы сражаться за Англию Францию»⁴⁴⁸. Что касается общих выводов, сделанных М.И. Семирягой, то среди них выделю следующий: между СССР и Германией не существовало военного союза. Однако «всесторонний и даже доверительный характер советско-германских отношений не позволяет отвергнуть мысль о том, что эти отношения не ослабляли, а усиливали экономический, политический и военный потенциал Германии в войне против Англии и Франции». Они «свели практически на нет экономическую блокаду фашистской Германии со стороны Англии и Франции, обеспечили Германии спокойный стратегический тыл на востоке и свободу рук на западе»⁴⁴⁹.

Рассуждения М.И. Семиряги по поводу наличия альтернативы пакту Гитлера—Сталина в советской внешней политике, не подкрепленные реальными фактами и не увязанные с формой политического режима в СССР, выглядели малоубедительными. Более того, они не согласовывались с его же выводом относительно главных побудительных мотивов Сталина, приведших к заключению советско-германского договора о ненападении: Кремлю «предоставлялась возможность в великодержавной манере беспрепятственно ввести свои войска в Прибалтийские республики, в Польшу и Бессарабию, даже в перспективе в Финляндию»⁴⁵⁰. В статье М.И. Семиряги «Сговор двух диктаторов» заслуживал особого внимания вывод о роли советско-германского договора о ненападении в развитии международных событий в конце августа 1939 г. Как он считал, подписание этого соглашения «означало, что «советский фактор» стал играть важную роль в политическом кризисе накануне второй мировой войны»⁴⁵¹.

По-прежнему очень активен был В.Я. Сиполс, стремившийся оправдать все без исключения шаги СССР на международной арене и прежде всего заключение советско-германского пакта о ненападении. Соглашаясь с тем, что правительства одних государств по нормам международного права не имели права решать судьбу других государств, он соотнес действие этих норм только с мирным временем. К тому же «судьба Польши уже была решена тем, что Германия собиралась буквально через несколько дней совершить нападение на Польшу и разгромить ее». Поэтому «вряд ли было бы правильно, если бы Советское правительство в то время отказалось от подписания процитированного протокола». Вердикт В.Я. Сиполса категоричен: «Подписанием договора о ненападении с Германией Советский Союз добился в тогдашней сложнейшей обстановке фактически максимум того, что было возможно»⁴⁵².

Более осторожной была позиция О.А. Ржешевского, что отнюдь не избавляло ее от противоречий. Он полагал, что «Советское правительство, заключая пакт о ненападении с Германией, учитывало последствия вероятного разгрома Польши, считало необходимым при таком развитии событий любой ценой предотвратить выход вермахта к нашим границам»⁴⁵³. Хотя очевидно, что разгром Польши уже неизбежно приводил к созданию общей германо-советской границы. Утверждая, что «рассуждения о том, кто больше выиграл от германо-советских договоренностей, гипотетичны», он сопоставил разновеликие аргументы, не оставлявшие места для сомнений. С одной стороны, «Германия создала к июню 1941 года наиболее благоприятные условия для своего нападения на СССР». С другой — «Советский Союз получил почти два года для укрепления своей обороны, заключив при этом договор о нейтралитете с Японией...» О.А. Ржешевский не разделял точку зрения тех историков, кто позволял себе причислять СССР к «невоюющим союзникам» Германии; по его мнению, отношения между Москвой и Берлином в 1939—1941 гг. сводились к торгово-экономическим связям, а также к взаимным «дружеским жестам» пропагандистского характера, не более. К тому же «реализация договоренностей, достигнутых между СССР и Германией в 1939 году, сопровождалась нараставшим обострением неразрешимых противоречий, вызванных усилившейся подготовкой Германии к нападению на СССР»⁴⁵⁴.

Автор еще одной публикации, посвященной советско-германским экономическим отношениям в начальный период Второй мировой войны А.А. Шевяков⁴⁵⁵, использовав документы Центрального государственного архива народного хозяйства и архива Наркомвнешторга СССР, ввел в научный оборот значительный советский статистический материал, касавшийся товарообмена между двумя странами: его номенклатуры, объемов и денежного выражения. При этом он стремился доказать отсутствие альтернативы этим отношениям и наличие большой выгоды от торговли с Германией. По его мнению, СССР удалось получить новейшие образцы военной техники, машины и оборудование для тяжелой, химической, горнорудной и легкой промышленности, некоторые виды остродефицитного промышленного сырья (дюралюминий, вольфрам) и уникальное промышленное оборудование, в котором Советскому Союзу отказывали западные державы. Вместе с тем, по подсчетам А.А. Шевякова, «в ходе реализации экономических сделок с Германией за 22 предвоенных месяца СССР понес убыток в сумме 234,2 млн марок»⁴⁵⁶. Основанная только на советских статистических данных, без привлечения немецких публикаций, статья А.А. Шевякова воспроизводила однобокую картину торгово-экономического обмена двух стран, вычлененного из общего контекста их отношений.

Подобная односторонность, хотя несколько иного свойства, присуща и статье А.Ф. Трубайчука. Он ограничился опубликованной перепиской МИД и германского посольства в Москве между 4 мая и 7 августа 1939 г., чтобы показать, как «гитлеровская дипломатия, искусно направляемая фюрером, стремилась загнать Сталина в ловушку и поставить его перед неизбежностью подписания выгодного для Германии пакта о ненападении»⁴⁵⁷. Критикуя Сталина за «схематическое мышление», за неспособность «постичь» тактические уловки нацистских дипломатов, А.Ф. Трубайчук, по всей видимости, был не совсем уверен в убедительности приведенных аргументов: «Впрочем, — писал он, — вполне возможен и диаметрально противоположный вариант — что именно Сталин, сохраняя непроницаемую загадочность, тянул в переговорах с англичанами и французами, до поры до времени не раскрывал своих козырей в германских зондажах»⁴⁵⁸.

Внимание историков по-прежнему привлекало балтийское направление советской внешней политики. По мнению А.Г. Донгарова и Г.Н. Песковой, хотя советское руководство вело осенью 1939 г. переговоры с представителями прибалтийских государств с позиции силы, «московские пакты стали все же результатом именно переговоров, а не ультиматума»⁴⁵⁹. В посвященной этой проблеме статье использовались архивные документы, свидетельствовавшие о том, что в случае отклонения руководством Прибалтийских республик предложения Москвы о заключении пактов о взаимопомощи предусматривалась военная альтернатива решения этого вопроса. 26 сентября Ворошилов отдал приказ о подготовке боевых действий против Эстонии, а также Латвии, если та пойдет на оказание помощи Эстонии в силу имевшихся между этими странами соглашений. Ленинградскому военному округу предписывалось завершить к 29 сентября сосредоточение сил на границе с этими государствами, а затем «нанести мощный... удар по эстонским войскам». В случае выступления латвийских воинских частей на помощь эстонской армии, «7-й армии быстрым и решительным ударом по обоим берегам реки Двины наступать в общем направлении на Ригу»⁴⁶⁰.

Полагая, что в Кремле после заключения договоров о взаимопомощи не хотели предпринимать никаких действий в отношении трех Прибалтийских стран «до тех пор, пока не прояснится ситуация в войне на Западе», А.Г. Донгаров и Г.Н. Пескова исходили из следующих гипотетических рассуждений советского руководства: «Победят Англия и Франция — и нужда в прибалтийском плацдарме, возможно, отпадет, а согласие Гитлера считать его «советской сферой интересов» ничего не будет стоить»⁴⁶¹. Однако под влиянием неожиданно быстрой победы Германии на Западе, означавшей, что она «получала свободу рук в отношении СССР», этот вариант отпал и стало очевидно, что «необходимо позаботиться об укреплении своих западных оборонительных рубежей»⁴⁶².

Относительно того, когда и почему стала актуальной проблема укрепления западных и северо-западных границ СССР, как советское руководство пыталось ее решить в 1939—1940 гг. и что из этого получилось, мнения историков серьезно разошлись. А.М. Носков считал, что в Москве уже в середине 1939 г. не исключали возможности военного столкновения с Финляндией. В связи с этим в июне-июле 1939 г. Главный военный совет РККА рассмотрел подготовленный Генштабом план военных действий против Финляндии⁴⁶³. Тем временем, приходил к выводу А.М. Носков, «подписанные 23 августа 1939 г. секретные советско-германские соглашения не только не снимали, но, напротив, обостряли эту опасность с севера, способствовали изоляции Советского Союза и толкали Советское правительство подчас на недостаточно обдуманные и опрометчивые шаги»⁴⁶⁴.

По мнению А.Г. Донгарова, конечная цель советской политики в отношении Финляндии состояла в том, чтобы не допустить ее участия в войне на стороне враждебных СССР государств и использования ее территории в качестве плацдарма для нападения на Советский Союз. Однако «благодаря» советско-финляндской войне Москва добилась прямо противоположного результата. «Своей ошибочной политикой сталинское руководство буквально затолкало Финляндию в стан своих военных противников»⁴⁶⁵. Последствия советской активности в Прибалтике, полагал А.Г. Донгаров, не были столь катастрофичны, хотя и здесь обороноспособности СССР был нанесен немалый ущерб, так как «была подорвана способность этих территорий к самообороне <...> вследствие ликвидации национальных армий, хорошо структурированных полувоенных организаций типа национальной гвардии, полицейских сил». В то время как «создать к началу войны сильный оборонительный район в Прибалтике <...> не удалось». Так выглядело на практике, резюмировал А.Г. Донгаров, «укрепление северо-западных границ СССР», хотя в историографии продолжает господствовать представление — «раз граница отнесена на запад, значит, безопасность Советского Союза укрепилась»⁴⁶⁶.

Анализируя советскую политику на Балканах в конце 1940 г. — первой половине 1941 г., В.К. Волков на основе обширного документального материала приходил к заслуживавшим внимания, хотя и не всегда бесспорным, выводам относительно внешней политики советского руководства в целом. По его мнению, общую международную обстановку в Кремле оценивали неверно, один из наиболее грубых стратегических просчетов — прогноз дальнейшего хода войны. Поскольку объем помощи США Англии увеличивался, Сталин пришел к заключению, что война на Западе продлится еще долго и Германия в обозримом будущем не решится воевать с СССР. «Действия Германии на Балканах были подчинены замыслу близкого военного столкновения с СССР, поэтому советская политическая реакция на них игнорировалась. В то время как советская сторона исходила из убеждения, что Германия заинтересована в соблюдении договора о ненападении и потому стремилась остановить германскую экспансию на Балканах политическими средствами»⁴⁶⁷. К тому же, отмечал В.К. Волков, в тактическом отношении советская дипломатия продемонстрировала плохое знание условий этого региона, что увеличило степень недоверия к намерениям Советского Союза на Балканах.

Общие проблемы советской внешней политики и советско-германские отношения в 1939—1941 гг. стали объектом внимания на страницах не только научных, но и научно-популярных изданий, где порой высказывались небезынтересные суждения и оценки, хотя далеко не всегда подкрепленные соответствующими документами. Примечательно, что в этих небольших по объему публикациях зачастую уделялось внутриполитическим основам внешней политики СССР больше внимания, чем в академических работах. Как полагал М. Буроменский, по-прежнему, не был опровергнут один из основных постулатов сталинской версии, согласно которой в 1939 г. у СССР появились серьезные причины для заключения с Германией пакта о ненападении. По его мнению, «договор о ненападении 1939 года не был результатом какого-то неожиданного поворота во внешней политике СССР», а «явился естественным продолжением внешней политики СССР двух предшествующих десятилетий», поскольку господствовавший в стране «авторитарный режим лишь усиливал неизменность мотивации [ее] внешней политики... в том числе отношений с Германией»⁴⁶⁸. С точки зрения Г.Н. Реутова, «результат, к которому в августе 1939 года пришел Советский Союз, учитывая личность Сталина, закономерен», так как все это «имело свои глубокие основы во внутренней политике сталинского режима, — режима донельзя лицемерного, коварного и жестокого, что сближало его (при всех внешних различиях) с гитлеровским режимом»⁴⁶⁹. Даже В.Г. Колычев, явно стремившийся вывести из-под критики внешнюю политику СССР, обращал внимание на то, что с выполнением задачи, поставленной XVIII съездом партии, — соблюдать осторожность и не давать втянуть страну в военные конфликты — дело обстояло «значительно сложнее», т.к. «участие Советского Союза в тяжелой советско-финляндской войне 1939—1940 гг. не было санкционировано ни съездом, ни Центральным Комитетом ВКП(б), ни Верховным Советом СССР». Пытаясь объяснить это положение в рамках старых рамочных конструкций, т. е. не поднимаясь до определения существовавшего в СССР политического режима, автор неизбежно заходил в тупик, не будучи в состоянии «свести концы с концами». Так, он, с одной стороны, констатировал, что высшие партийные и государственные органы не были информированы о наличии Секретного протокола к советско-германскому пакту о ненападении «до Нюрнбергского суда над нацистскими преступниками в 1946 г., где о нем впервые было упомянуто», а с другой — сокрушался, что это происходило в условиях, когда «Политбюро ЦК ВКП(б) непосредственно руководило внешнеполитической деятельностью Советского государства»⁴⁷⁰.

Вопрос эффективности и целесообразности советской внешней политики в 1939—1941 гг. вышел за рамки обычной научной дискуссии, обретя на заключительном этапе агонизирующего коммунистического режима форму своего рода борьбы чуть ли не за «последний» идеологический бастион. Резко активизировались влиятельные консервативные силы (особенно генералитет), которым, опираясь на министра обороны Д.Т. Язова и его окружение, удалось сместить генерала Д.А. Волкогонова с поста начальника Института военной истории МО СССР и не допустить издания подготовленного под его руководством первого тома «Великая Отечественная война советского народа», посвященного предвоенному периоду. В печати, особенно на страницах ультрапатриотических изданий, началась массированная атака на новые оценки истории СССР предвоенного периода, прежде всего его внешней политики⁴⁷¹. В интервью главному редактору «Военно-исторического журнала» маршал С.Ф. Ахромеев сказал, что один из двух главных пороков первого тома истории Великой Отечественной войны, подготовленного в Институте военной истории, — «принципиально неправильная оценка советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 года»⁴⁷². Вместе с тем, даже основываясь на постулатах справки «Фальсификаторы истории» (перед советским руководством «неотвратимо встала... жесткая дилемма: если не договор, то война на два фронта с Германией и Японией в ближайшие дни, в которой СССР будет в одиночестве, без союзников»), С.Ф. Ахромеев не смог избежать отнюдь нехарактерного для него признания: «Много доводов подтверждало — договор в стратегическом плане невыгоден СССР. Он в будущем осложнит обстановку»⁴⁷³.

Отвечая на критику в открытом письме в редакцию «Военно-исторического журнала», авторы первого тома истории «Великой Отечественной войны советского народа» писали о своем несогласии с утверждением С.Ф. Ахромеева, что, не заключив в 1939 г. пакта о ненападении, СССР непременно «оказался бы вовлеченным в войну». Те документы, которыми располагают на сегодняшний день историки, говорят лишь о том, что «при отсутствии договора вермахт мог выйти непосредственно к границам СССР и создать угрозу для него на западных рубежах». Вместе с тем в Германии отсутствовали «какие-либо планы нападения на СССР в 1939 году»⁴⁷⁴.

Очевидно, что, с точки зрения военно-политического истеблишмента, смена руководства Института военной истории не решала всех проблем, связанных с содержанием первого тома. Об этом наглядно свидетельствовали высказывания участников заседания Главной редакционной комиссии труда «Великая Отечественная война советского народа», обративших особое внимание на подбор авторов будущего труда. При их отборе предлагалось «посмотреть, что за человек, что у него за душой. Конъюнктурщиков на пушечный выстрел не подпускать. К документам мы их не пускали и не пустим, архивы не дадим, так как их используют не по назначению — для написания личных трудов в рабочее время» (начальник Генштаба генерал армии М.А. Моисеев). Не менее категоричен был и секретарь ЦК КПСС В.М. Фалин: «В закрытые архивы переменный состав авторов не будет допускаться. Вольницы здесь нет, и не может быть. Документы должны использоваться по назначению». Он же поставил вопрос о том, нужен ли сложившийся авторский коллектив для дальнейшей работы: «Может, найти новых авторов, создать новый коллектив? Эта хирургическая операция будет дешевле». Министр обороны маршал Д.Т. Язов предложил, в частности, заново пересмотреть трактовку событий 1939 г., «но не так, как это делал Яковлев»⁴⁷⁵.

Противостояние ортодоксов и поборников новых подходов в исследовании предвоенного периода еще больше обострилось в связи с памятной датой — 50-летием начала Великой Отечественной войны. Налицо было стремление, оперируя заезженными клише, во что бы то ни стало оправдать действия советского руководства на международной арене как предотвратившие образование якобы единого фронта империалистических государств и обеспечившие повышение обороноспособности СССР⁴⁷⁶; а плачевное состояние вооруженных сил «объяснить» тем, что «к 22 июня 1941 г. страна не была экономически готова к войне с Германией»⁴⁷⁷. Более того, были изысканы новые «аргументы» для «объяснения» катастрофических поражений Красной Армии в первые месяцы войны. По утверждению А.И. Бабина, «на промедление политического руководства нашей страны по приведению Вооруженных Сил в полную боевую готовность оказала влияние и опасность образования единого антисоветского фронта ведущих капиталистических государств. В мае 1941 г., несмотря на то что Англия находилась в состоянии войны с Германией, в Лондоне шли переговоры заместителя Гитлера по партии Гесса о совместных действиях против СССР» (??? — С.С.). По всей видимости, Сталин, запрещая развертывание войск и мобилизацию военнообязанных, полагал, что этих мер от него ждет Гитлер, чтобы объявить СССР агрессором, а Германию — жертвой агрессии. В этом случае он мог рассчитывать на объединение Германии с Англией и другими капиталистическими странами для совместного выступления против СССР»⁴⁷⁸.

Введение в научный оборот новых фактов и документов представляло очевидную угрозу для подобных «научных» тезисов, что заставило ортодоксов обратиться к «теоретическому» обоснованию «несовершенства» этого пути развития исторической науки. Выстроенная ими конструкция содержала следующие положения: 1) годы Перестройки способствовали накоплению нового исторического знания, но оно оказалось преимущественно фактологическим; 2) представление об истории как совокупности фактов в равной степени опасно и для ее развития как науки, и для политики и идеологии; 3) новое знание в науке возможно только на основе стройной теории и методологии, «способной на данный момент непротиворечиво объяснить общественную жизнь»; 4) дополненная цивилизационным подходом «марксистская теория и методология исторического процесса должна остаться той основой, без которой невозможно получение и нового теоретического знания, столь необходимого сегодня политике и идеологии»⁴⁷⁹.

Несмотря на мощный прессинг военных и штатских сановных ортодоксов, историки продолжали исследовать состояние советских вооруженных сил — этого важнейшего инструмента внешней политики государства — накануне нападения Германии на СССР. В их статьях ставилось под сомнение утвердившееся в историографии как аксиома сведение основных причин катастрофы 1941 г. к следующим факторам: 1) нехватке времени для повышения уровня обороноспособности страны; 2) несвоевременному приведению войск в состояние полной боевой готовности; 3) численному превосходству вермахта и качеству его вооружений; 4) просчетам высшего руководства страны в определении вероятного срока начала войны.

По мнению Ю.Я. Киршина и Н.М. Раманичева, Красная Армия значительно превосходила Германию по количеству основных видов боевой техники, но не располагала обученными кадрами для ее эффективного использования. Во всех видах вооруженных сил существовал значительный некомплект командных кадров, а до 75% командного состава занимало свои должности несколько месяцев. Таков был результат массовых репрессий в отношении военных кадров, усугубленный чрезмерно быстрым ростом численности Красной Армии. Ю.Я. Киршин и Н.М. Раманичев сочли ошибочным утверждение, что «реорганизация армии, проводившаяся в 1940—1941 гг., укрепила ее боеспособность. Во многих родах войск она была снижена»⁴⁸⁰. Несостоятелен, по их мнению, и тезис, что Советскому Союзу не хватало танков и самолетов, а также некоторых других видов вооружения для укомплектования соединений и частей. «При рациональном их использовании СССР мог иметь значительно больше полностью укомплектованных и слаженных соединений, чем третий рейх»⁴⁸¹.

М.И. Мельтюхов, проанализировав соотношение советских вооруженных сил и вермахта к 22 июня 1941 г., пришел к выводу, что первостепенное значение имели не количественные параметры, а то, насколько профессионально использовались вооруженные силы СССР. По его мнению, «отсутствие у советского командования четко проработанной концепции современной войны, недостаток боевой выучки войск, обескровленность Красной Армии массовыми репрессиями против командного состава — таковы главные причины, поставившие армию и страну на грань катастрофы»⁴⁸².

Д.М. Проэктор существенно дополнил перечень причин, обусловивших драму 22 июня 1941 г. в широком смысле: «...в условиях общественно-государственной системы того времени (когда судьба государства зависела от воли одного диктатора), — писал он, — «отрицательная психограмма» его состояния и поведения, особенно в самые решающие моменты, была одной из причин трагедии страны и дополнительным стимулом для агрессии»⁴⁸³.

Появление на Западе книги В. Суворова «Ледокол»⁴⁸⁴ способствовало привлечению внимания, прежде всего военных историков, к изучению военного планирования в СССР в преддверии нападения нацистской Германии и в особенности вопроса о стратегическом развертывании РККА в весенние месяцы 1941 г. Б.Н. Петров на основании доступных документов пришел к выводу, что «советское руководство пыталось создать наступательную группировку», но уточнял он далее, «наступательные намерения Советского Союза были лишь возможным вариантом отражения угрозы со стороны Германии...»⁴⁸⁵

А.С. Якушевский сопоставил комплекс мер, осуществлявшихся Берлином для обеспечения внезапности нападения на СССР, и меры советской стороны — для его предотвращения. В итоге он констатировал, что советское командование, основываясь прежде всего на количественных показателях, переоценило возможности своих войск, считая, что «они не только сумеют отразить нападение вермахта, но и быстро разобьют его в случае необходимости»; тогда как Сталин, принимая решения, «не стремился к всестороннему анализу поступавшей информации»⁴⁸⁶. Хотя уже то, что было получено Москвой в 1940—1941 гг. от советских дипломатов из Германии и соседних с Советским Союзом европейских государств, позволяло прийти к выводу, что, «несмотря на дезориентирующие установки из Центра, отвергавшие мысль о возможном ухудшении отношений и тем более конфликте между СССР и Германией, советские полпреды постоянно слали депеши с сообщениями о надвигавшейся на страну угрозе»⁴⁸⁷. Причем некоторые из них содержали не просто свидетельствовавшие об этой угрозе отдельные факты, но и их обобщение — другими словами, такая информация имела иной, более высокий качественный уровень. Например, В.Г. Деканозов, подытоживая в специальном донесении Молотову в апреле 1941 г. различные слухи о предстоящей войне между Германией и СССР, констатировал: «Немцы ведут сейчас по отношению к нам в Германии, и особенно здесь, в Берлине, как они в подобных случаях имеют обыкновение говорить, настоящую «войну нервов», и пытаются создать впечатление во всех слоях населения о неизбежной войне против СССР»⁴⁸⁸.

В то же время содержавшиеся в отдельных статьях оценки эффективности деятельности советской разведки накануне нападения Германии на СССР менее всего можно отнести к научно обоснованным. За ними скорее — стремление защитить честь того или иного «мундира». Действовавший министр обороны Д.Т. Язов утверждал, что «руководство страны располагало в 1941 г. данными для того, чтобы предположить: Гитлер не пойдет на губительную для Германии войну на два фронта и главные усилия направит на разгром Великобритании»⁴⁸⁹. Тогда как бывший многолетний начальник ГРУ П.И. Ивашутин, ссылаясь на мнение одного из самых надежных и осведомленных зарубежных источников НКВД, писал: «Никогда ни одно государство в истории войн не знало благодаря своей разведке столько о планах врага и его силах», сколько Советский Союз накануне 22 июня 1941 г.⁴⁹⁰

Деятельность советских дипломатов, прежде всего руководителей НКИД, в предвоенный период также оказалась в поле зрения историков, реализовавшись в форме биографического жанра. Одни статьи практически не содержали никакой новой информации, отличаясь лишь степенью дистанцирования от традиционного изображения личности, так или иначе вошедшей в историю⁴⁹¹. В других в большей степени проявились симпатии и антипатии авторов к своим «героям», наложившие отпечаток на оценку их деятельности в качестве руководителей Наркоминдела. Так, по утверждению В.В. Соколова, над М.М. Литвиновым, довлели «антисоветские и антисемитские выпады гитлеровцев», что привело к тому, что, «в отличие от своих западных коллег, он ни разу не встречался ни с Гитлером, ни с министром иностранных дел Й. фон Риббентропом, даже проезжая через Берлин»⁴⁹². Подобная практика приобрела политический оттенок, что, как полагал В.В. Соколов, наносило ущерб делу. Поэтому «вопрос об отставке М.М. Литвинова назрел, если Советское правительство намеревалось проводить не политику, односторонне ориентированную на Великобританию и Францию, а самостоятельную политику, соответствующую национальным, а не идеологическим интересам страны»⁴⁹³. В очерке о Молотове, которому В.В. Соколов явно симпатизировал, он ввернулся к дилемме, возникшей перед советским руководством во второй половине апреля 1939 г.: «...продолжать курс на коллективную безопасность, который становился все более бесперспективным, или же идти на переговоры с Германией». По его мнению, «Сталин и Молотов решили изменить внешнеполитический курс», так как «начавшиеся переговоры с Великобританией и Францией сулили лишь одно: что СССР может оказаться в войне с фашистской Германией, не получив действенной поддержки от намечаемых союзников»⁴⁹⁴. Столь откровенный вывод соседствовал в статье В.В. Соколова с не менее откровенным «признанием»: «Смена внешнеполитического курса влекла за собой смену министра иностранных дел <...> Провозгласив преемственность советской внешней политики, Молотов принимает активное участие в англо-франко-советских переговорах летом 1939 г., не реагируя в течение длительного времени на зондажи германской стороны»⁴⁹⁵.

1991 год не был столь щедр на публикации новых документов, посвященных внешней политике СССР накануне и в начале Второй мировой войны, как предыдущий. Тем не менее некоторые из них заслуживали самого пристального внимания. Прежде всего, необходимо выделить обнаруженную немецким историком И. Фляйшхауэр в личном архиве графа Ф. Шуленбурга запись бесед Риббентропа со Сталиным и Молотовым, сделанную советником германского посольства Г. Хильгером в ходе второго визита рейхсминистра в Москву в конце сентября 1939 г.⁴⁹⁶ Значение этой находки трудно переоценить, поскольку соответствующая запись советской стороны все еще не доступна исследователям. В зафиксированных высказываниях Сталина можно выделить несколько основных тенденций. Во-первых, их прогерманскую направленность, далеко выходившую за рамки обычной дипломатической вежливости («если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в тяжелое положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию задушили»). Во-вторых, устойчивый антибританский комплекс («Советское правительство никогда не имело симпатий к Англии. Необходимо лишь заглянуть в труды Ленина и его учеников, чтобы понять, что большевики всегда больше всего ругали и ненавидели Англию...»). В-третьих, ясное представление о поэтапных действиях СССР в отношении стран Балтии («На вопрос г-на министра предполагает ли <...> Советское правительство осуществить медленное проникновение в Эстонию, а возможно, и в Латвию, г-н Сталин ответил положительно... Что касается Литвы, то Сталин заявил, что Советский Союз включит в свой состав Литву в том случае, если будет достигнуто соответствующее соглашение с Германией об «обмене» территорией»^*). И, наконец, в-четвертых, резко возросшая агрессивность заявлений Сталина («Если же Латвия будет противодействовать предложению пакта о взаимопомощи на таких же условиях, как и Эстония, то Советская Армия в самый краткий срок «расправится»^** с Латвией. <...> если Турция будет упорствовать в своем странном поведении, то, возможно, возникнет необходимость проучить турков»^***)⁴⁹⁷.

Значительный интерес представляла собой также публикация документов, связанных с визитом Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.⁴⁹⁸ Помимо известных исследователям немецких записей бесед председателя Совнаркома с Гитлером и Риббентропом⁴⁹⁹, она содержала шифропереписку между Молотовым и Сталиным в эти дни (14 телеграмм). Будучи стррго секретными, эти телеграммы проливали дополнительный свет на истинные намерения высших советских руководителей, а также на их оценки тех или иных событий. Например, излагая основные моменты своей первой беседы с Гитлером, Молотов сообщал Сталину, что он заявил рейхсканцлеру: «Что касается прошлогоднего Советско-Германского соглашения, то оно действительно было в интересах Германии (во-первых, крепкий тыл на Востоке при развертывании войны на Западе. Во-вторых, получение Польши) и СССР, который считает соглашение выполненным, за исключением вопроса о Финляндии⁵⁰⁰ <...> Теперь пришло время говорить о более широком соглашении между СССР и Германией...»⁵⁰¹ Молотов информировал Сталина о поставленных Риббентропом вопросах, на которые «я ответил ему, что «совместную работу» СССР, Германии, Италии и Японии в деле разграничения основных сфер влияния между ними считаю возможной и желательной, но об этом надо договориться...»⁵⁰² Молотов следующим образом резюмировал итоги своих берлинских бесед: «Похвастаться нечем, но, по крайней мере, выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться»⁵⁰³.

Публикация завершалась двумя весьма характерными для методов тоталитарной дипломатии документами — циркулярными телеграммами, направленными МИД Германии и Наркоминделом своим зарубежным представительствам с информацией о переговорах Молотова в Берлине. Оба внешнеполитических ведомства дезинформировали своих дипломатов как о содержании, так и об итогах этого визита. При этом дезинформацию Вильгельмштрассе, не выходившую за рамки опровержения спекуляций «об ухудшении доверительных и дружественных германо-русских отношений», можно еще мотивировать рядом причин, в частности стремлением ввести в заблуждение Москву, что, собственно, преследовал собой и сам факт приглашения Молотова в Берлин. Что же касается даже наиболее полной ориентировки, направленной Молотовым в Лондон И.М. Майскому, то она содержала заведомо искаженное представление как о характере обсуждавшихся вопросов, так и реакции на них советской стороны, создавая лишь впечатление об имевшей место напряженности на переговорах⁵⁰⁴.

Две из нескольких публикаций документов, посвященных оккупации Бессарабии в 1940 г., — целенаправленно политико-пропагандистские, отличались тенденциозным подбором небольшого числа документов⁵⁰⁵ и не менее заангажированным комментарием, цель которого обоснование правомерности политики советского руководства. По утверждению А.В. Антосяка, когда «возникла угроза превращения Бессарабии и Северной Буковины в немецкие плацдармы против Страны Советов <...> 26—28 июня 1940 года произошел обмен нотами между правительствами СССР и Румынии. Вопрос о возвращении Советскому Союзу Бессарабии и Северной Буковины был решен мирно»⁵⁰⁶. Третья, более репрезентативная, публикация содержала 42 дипломатических и военных документа, в том числе оперативного характера, связанных с введением частей Красной Армии на территорию Бессарабии и Северной Буковины⁵⁰⁷. Среди них докладная записка профессора академии Генштаба генерал-майора В.А. Меликова замнаркому обороны Е.А. Щаденко от 18 июля 1940 г., в которой, в частности, говорилось: «12-я, 5-я и 9-я Красные Армии Южного фронта имели два варианта для действий с целью освобождения Буковины и Бессарабии. Первый вариант: если правительство Румынии добровольно не согласится оставить Буковину и Бессарабию и отвести свои войска за р. Прут, то Красные Армии должны были стремительным наступлением с линии Днестра вооруженной рукой с боем освободить Буковину и Бессарабию»⁵⁰⁸.

Отдельные аспекты состояния советских вооруженных сил накануне войны и обстановки на западной границе СССР нашли отражение в небольшой публикации, подготовленной сотрудниками ЦГАСА⁵⁰⁹. Среди впервые опубликованных документов отмечу выдержку из приказа наркома обороны С.К. Тимошенко о повышении боевой подготовки военно-воздушных сил от 17 мая 1941 г., в котором указывалось, что в зимний период 1941 г. «боевая подготовка ВВС Красной Армии проходила неудовлетворительно»⁵¹⁰.

Стоит упомянуть также о двух сборниках, изданных массовым тиражом и содержащих выдержки из уже опубликованных документов, мемуаров и статей второй половины 80-х годов. Материалы одного из них, посвященного политико-дипломатической предыстории Второй мировой войны⁵¹¹, подобраны в традиционном для советской историографии ключе: миролюбивый Советский Союз противостоял постоянно строившей ему различные козни международной империалистической реакции. Материалы другого, сборника, посвященного преимущественно событиям 1939—1941 гг.⁵¹², отобраны объективнее. В нем представлены извлечения из документов и публикаций, касавшихся не только внешней, но и внутренней политики СССР, состояния его вооруженных сил. Однако отсутствие комментария к документам и выдержкам из мемуарной и исторической литературы, опубликованным в годы тоталитарного и посттоталитарного режимов в Советском Союзе, скорее затрудняло понимание сложных процессов в советской политике того времени.

Оглядываясь на развитие отечественной историографии внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны в 1991 г., складывалось впечатление, что она несколько утратила темп, заданный переменами в политическом климате страны, а сопротивление сторонников консервации подхода к советской внешней политике как к «священной корове» усилилось. Издание ряда работ, в которых содержались новые, нетрадиционные подходы и оценки, тормозилось или откладывалось под предлогом якобы отсутствия средств, бумаги и т. д. Спустя ряд лет обнаружилось, что в это время активно лоббировалось восстановление цензуры⁵¹³, возвращение к которой уже давно мотивировалось разрабатываемым Законом о военном положении и его вероятным применением⁵¹⁴. И тем не менее историки продолжали работать, преодолевая не столько охранительно-бюрократические препоны, сколько стереотипы традиционного мышления на пути публикации результатов своего труда, упорно защищая уже завоеванные позиции порой в неравновесной полемике с коллегами по цеху. Последующие годы показали, что их усилия в тот период не были напрасны, но все это стало очевидным уже после тех гигантских внутриполитических изменений в стране, результатом которых стал распад Советского Союза и, как хотелось бы надеяться, полное преодоление тоталитарного прошлого, подведение окончательной черты под которым — одна из важнейших задач сегодняшней российской исторической науки.

* * *

Эволюция историографии внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны в годы Перестройки позволяет вычленить немало событий, оценка которых настолько изменилась, что можно говорить о пересмотре их роли в историческом процессе, независимо от того, насколько эти новые подходы в последующем утвердились в российской историографии. Ниже тезисно представлены наиболее заметные новации, сопряженные с конкретным историческим материалом и озвученные в том или ином виде в 1985—1991 гг., хотя, как правило, не разработанные ввиду отсутствия доступа к документам.

1. Наличие неразрывной связи между внешней политикой, внутриполитическим развитием и международным положением государства.

2. Внешнеполитические цели и решения руководства страны были лимитированы действиями других игроков на международной арене, прежде всего главных, но не только.

3. Внешняя политика СССР находилась под воздействием сталинских деформаций социализма, что оказало серьезное влияние, как на оценку международной ситуации, так и на осуществление многих внешнеполитических акций.

4. Сохранение мира во второй половине 30-х годов не являлось абсолютно приоритетной задачей советского руководства, будучи скорее средством достижения определенных целей.

5. Мюнхенский договор не исключал альтернативного развития международных отношений и не был поворотным пунктом на пути к войне; его нельзя объяснять только антисоветизмом руководства западных держав, так как основным мотивом их действий являлось стремление любой ценой избежать войны.

6. Политика Сталина, направленная на соглашение с нацистской Германией, берет свое начало не в 1939 г., а значительно раньше, в середине 30-х годов.

7. После Мюнхена европейская политика Сталина реализовывалась по нескольким направлениям, но при этом ведущим был курс на сближение с Германией.

8. Союзоспособность СССР к концу 30-х годов была близка нулю, что серьезно сужало его возможности влиять на развитие международных событий.

9. Если правительства западных держав не были заинтересованы в заключении военного союза с СССР летом 1939 г., то в первую очередь по причине резкого падения боеспособности Красной Армии и ослабления всего государства в результате массового террора.

10. В середине августа 1939 г. правительства Англии и Франции проявили серьезную заинтересованность в заключении военного договора с СССР и пытались добиться от Варшавы какой-то формы согласия на проход советских войск в случае необходимости через территорию Польши, пытаясь избежать провала переговоров.

11. Неудача англо-франко-советских переговоров — результат «упущенных возможностей» всех участников.

12. Весна — лето 1939 г. — время объективного нарастания противоречий между фашистской Германией с одной стороны и Англией и Францией — с другой, что полностью исключало заключение нового Мюнхенского соглашения за счет третьих стран.

13. В 1939 г. не существовало прямой военной угрозы СССР, а акцентирование советским руководством внимания на капиталистическом окружении (кстати, весьма относительном), преследовало прежде всего внутриполитические цели.

14. Советское руководство не прорабатывало и не принимало в расчет вариант развития международной обстановки, связанный с созданием единого империалистического фронта против СССР.

15. В 1939 г. Германия не была готова к войне с Советским Союзом и не имела на этот случай никаких разработанных планов, а значит, опасность продолжения германского наступления в восточном направлении после разгрома Польши отсутствовала.

16. История советско-германского сближения весной-летом 1939 г. вовсе не свидетельствовала о том, что советское руководство не могло выбирать: заключить договор с Берлином или вступить в войну. Этот договор был не столько вынужденным, сколько нужным Сталину для решения внешнеполитических задач в Восточной Европе.

17. Национально-государственные интересы СССР накануне и в самом начале Второй мировой войны, связанные с обеспечением безопасности страны, были напрямую сопряжены с сохранением самого крупного государства, отделявшего Германию от Советского Союза — Польши.

19. Советско-германскому договору от 23 августа 1939 г. не было альтернативы в конкретных условиях господствовавшего в СССР политического режима.

20. Заключение пакта о ненападении серьезно ухудшило стратегические позиции СССР, позволив Гитлеру вести войну на одном фронте.

21. Подписание договора 23 августа 1939 г. означало, что «советский фактор» стал играть важную роль в политическом кризисе накануне Второй мировой войны, а советское руководство несло свою долю ответственности за ее возникновение.

22. Политика западных держав изменилась в начале сентября 1939 г., что нашло выражение в самом факте объявления войны нацистской Германии. Война приняла оборонительный, антифашистский, а следовательно, справедливый характер для тех стран, которые были вовлечены в нее на стороне жертв агрессии.

23. Оказание СССР после начала Второй мировой войны конкретной, в том числе военной, помощи нацистской Германии противоречило статусу нейтралитета, превращая пакт о ненападении по существу в договор о взаимопомощи между двумя государствами.

24. Общее направление советской внешней политики было определено на рубеже августа-сентября 1939 г. и тогда же сформулированы ее основные цели. Применительно к странам Центральной Европы, Прибалтийским государствам в Кремле руководствовались формулой «Все, что можно, взять!» Вплоть до нападения Германии на СССР эта политика стала важнейшим международным фактором, по сути способствовавшим успеху агрессии Гитлера в Центральной и Юго-Восточной Европе.

25. Вторжение Красной Армии 17 сентября на территорию сражавшейся против вермахта Польши представляло собой акт агрессии, совершив который сталинский режим де-факто втянул Советский Союз во Вторую мировую войну на стороне нацистской Германии.

26. На случай отклонения руководством Прибалтийских республик предложения Москвы о заключении пактов о взаимопомощи предусматривалось военное решение этого вопроса. 26 сентября 1939 г. Ворошилов отдал приказ о подготовке военных действий против Эстонии, а также Латвии, если она окажет помощь Эстонии.

27. В Кремле уже в середине 1939 г. не исключали возможности военного столкновения с Финляндией. Летом 1939 г. Главный военный совет РККА обсудил подготовленный Генштабом план действий против Финляндии. В результате «зимней войны» Финляндия не по своей воле оказалась в стане военных противников СССР. При этом советское руководство «не считало «финляндскую проблему» окончательно решенной» и потребовало на переговорах в Берлине в ноябре 1940 г. «свободы рук в Финляндии».

28. Несмотря на господствующее в историографии представление, согласно которому «раз граница была отнесена на запад, значит, безопасность Советского Союза укрепилась», в научный оборот введены факты, свидетельствовавшие о том, что создать к началу войны сильный оборонительный район в Прибалтике не удалось.

29. Действия Кремля в отношении Бессарабии и Северной Буковины летом 1940 г. способствовали тому, что Румыния стала военным союзником нацистского рейха.

30. В ноябре 1940 г. советское правительство отклонило предложение Японии о заключении пакта о ненападении из-за неурегулированности вопроса о возвращении ранее принадлежавших России территорий — Южного Сахалина и Курильских островов, предложив ограничиться пактом о нейтралитете. Поскольку Токио не был готов к подобным уступкам, Кремль отверг как «провокационное», сделанное в апреле 1941 г. предложение министра иностранных дел И. Мацуока о разделе сфер влияния между Японией и СССР.

31. Советское руководство не ставило весной 1941 г. задач по предотвращению нападения Германии на Югославию. Неэффективность действий СССР на этом направлении особенно была заметна в начале апреля 1941 г. Продемонстрированная в это время ограниченность возможностей Москвы на равных соперничать с Берлином заставила Кремль перейти в середине апреля к политике умиротворения агрессора.

32. В целом реализация германо-советских торгово-экономических соглашений в 1939—1941 гг. принесла больше пользы Германии, способствуя укреплению ее экономики в период интенсивной подготовки к нападению на СССР.

33. Главный просчет Сталина в 1941 г., поставивший СССР на грань катастрофы, — ошибочная оценка весной и летом 1941 г. расстановки и взаимодействия основных политических сил на мировой арене. Чересчур большие надежды Сталин возлагал на пакт о ненападении, отказываясь верить очевидным фактам, свидетельствовавшим о широкомасштабных приготовлениях Германии к нападению на СССР. Только в созданной Сталиным системе управления страной эта ошибка могла стать роковой и привести к столь трагическим последствиям.

34. Качественное, а не количественное превосходство немецких вооруженных сил над советскими явилось решающим фактором их успехов в начальный период Великой Отечественной войны. Красная Армия значительно превосходила вермахт по численности основных видов боевой техники, но не располагала обученными кадрами для ее эффективного использования. Реорганизация армии, проводившаяся в 1940—1941 гг., не укрепила боеспособность, во многих родах войск ее уровень снизился. Отсутствие у советского командования четко проработанной концепции современной войны, недостаток боевой выучки войск, обескровленность Красной Армии массовыми репрессиями — вот главные причины, поставившие армию и страну на грань катастрофы.

Как видно, перечень новаций в освещении внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны оказался весьма внушительным и содержательным. Часть из них в последующие годы была развита и подтверждена документально. Однако большинство новаций, к сожалению, до сегодняшнего дня по разным причинам остались в основном некоей «декларацией о намерениях», историографическим фактом, не более того. Советскую историографию конца 1991 г. и «круглые столы», прошедшие в Институте славяноведения РАН в начале XXI в., разделяло весьма противоречивое десятилетие. Оно вместило в себя ряд процессов, которые в итоге наложили серьезный отпечаток на состояние разработанности проблемы внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны.

Важнейший из этих процессов — открытие архивов, начавшийся еще в последние годы Перестройки и превратившийся после августа 1991 г. в своего рода «архивную революцию»⁵¹⁵. На ее начальном этапе на основе указа президента Б.Н. Ельцина от 14 января 1992 г. «О защите государственных секретов РФ», установившего 50-летний срок давности для этой категории документов, производилось их массовое рассекречивание. В конце 1991 г. — начале 1992 г. в системе Государственной архивной службы были созданы новые архивы и центры хранения документации на базе бывших центральных и местных архивов КПСС. 19 июня 1992 г. Верховный Совет РФ принял Временное положение «О порядке доступа к архивным документам и правилах их использования», согласно которому вводился 30-летний (с момента создания) ограничительный срок для документов, имевших грифы секретности, а также устанавливался 75-летний срок давности на документы, содержание которых затрагивало права личности. Временное положение определяло, что по истечении 50-летнего срока документы могут быть рассекречены комиссиями государственных архивов. «Делегирование архивам ограниченного права рассекречивания было наиболее важным новшеством, которое существенно упростило процедуру рассекречивания и привело к действительно революционному открытию документов (по крайней мере, возникших до 1942 года)»⁵¹⁶. Как не без гордости отмечал тогдашний руководитель Росархива Р.Г. Пи-хоя, «открытость архивов России стала в глазах международного сообщества своеобразным показателем демократического облика страны»⁵¹⁷.

В июле 1993 г. были приняты «Основы законодательства об Архивном фонде Российской Федерации и архивах» (статья 20 определяла процедуру рассекречивания) и закон «О государственной тайне». Срок засекречивания не должен был превышать 30 лет (продление — «в исключительных случаях» по заключению межведомственной комиссии по защите государственной тайны). Однако, как пишут В. Козлов и О. Локтева, принятое законодательство содержало некоторые неясности в формулировках, в частности, касающиеся судьбы засекреченных документов после истечения 30-летнего срока: должна ли секретность на определенные документы продлеваться лишь «в исключительных случаях» при соответствующем обосновании, а остальные автоматически открываться или все засекреченные документы подлежат рассекречиванию с соблюдением сложной процедуры. К сожалению, «победила, точнее, прошмыгнула в оставленные законодателем дыры вторая точка зрения»⁵¹⁸.

По всей видимости, именно к этому времени либерализация российского «архивного дела» достигла зенита⁵¹⁹ и начала постепенно сдавать позиции. На этом пути следует выделить два бюрократических реванша, серьезно осложнивших не только рассекречивание документов, но и доступ к ним в ряде ведомственных архивов. Принятый в июле 1993 г. Закон «О государственной тайне» не даровал архивам права самостоятельно переводить на открытое хранение документы, срок секретности которых истек. В марте 1994 г. указом президента страны было утверждено «Положение об архивном фонде Российской Федерации», согласно которому для МИД, СВР, ФСБ, МО и ряда других ведомств устанавливался особый порядок депозитарного хранения документов, а АП РФ и МИД были наделены к тому же правом их постоянного хранения⁵²⁰.

Последствия этих нововведений начали сказываться уже в конце 1994 г., когда стали заметно снижаться темпы рассекречивания архивных документов⁵²¹. Прежде всего это касалось ведомственных архивов, которые отстояли право на особое положение хранения и использования своих фондов, хотя и были обязаны заключать соответствующие соглашения с Росархивом с учетом требований Основ законодательства Российской Федерации об Архивном фонде Российской Федерации и архивах, Положения об Архивном фонде Российской Федерации. При этом принципиально важным была констатация факта, что «документы, образовавшиеся в деятельности министерства, ведомства, подведомственных организаций, отраслевого фонда, являются составной частью Архивного фонда Российской Федерации»⁵²², а не исключительной, ничем не регламентированной собственностью того или иного учреждения-фондообразователя. На практике — совсем иначе. Несмотря на то что Закон «О государственной тайне» и распоряжение президента страны от 1994 г. предусматривали делегирование ведомствами полномочий по рассекречиванию их документов руководителям государственных архивов, этого не происходило. Более того, ведомства фактически заблокировали проведение экспертизы документов на предмет их рассекречивания собственными силами. В результате, как отметил нынешний руководитель Федерального архивного агентства Министерства культуры и массовых коммуникаций В.П. Козлов, «ситуация с рассекречиванием архивных документов в определенном смысле стала даже хуже, чем в советские времена, когда каждый государственный архив худо или бедно, имея в своей структуре комиссию по рассекречиванию, вел соответствующую работу»⁵²³. Не решило проблемы и создание в июне 2001 г. указом президента страны Межведомственной комиссии по защите государственной тайны (МВК), которая «оказалась не в состоянии в плановом порядке организовать работу по рассекречиванию как тематических подборок документов по научным проектам, так и целостных, сложившихся документальных комплексов государственных и бывших партийных архивов»⁵²⁴. И дело здесь, конечно, не в конфликте интересов (историков и архивистов), а в нежелании выполнять законодательство, впервые в истории страны установившее «обязанность осуществлять рассекречивание» документов по истечении установленного законом в качестве базового 30-летнего срока сохранения секретности⁵²⁵.

На первый взгляд на находящейся в центре нашего внимания проблеме — внешней политике СССР накануне и в начале Второй мировой войны — ухудшавшаяся на протяжении 90-х годов ситуация в российских архивах сказалась не слишком заметно. Было издано более десяти сборников документов, в которых освещались различные аспекты внешней политики Советского Союза в широком ее понимании. Увидели свет ряд индивидуальных и коллективных монографий, в которых также вводились в научный оборот ранее неизвестные архивные документы (см. библиографию в конце данного сборника). Создается впечатление, что значительный объем опубликованных документов сам по себе снял остроту вопроса о допуске к архивным материалам. Однако если речь идет не только о дипломатии, которая представляет собой лишь один из инструментов внешней политики государства, а о внешнеполитической деятельности СССР на международной арене в совокупности, то картина будет совершенно иной. Большинство направлений этой деятельности либо остаются недостаточно исследованными, либо вообще не стали предметом изучения. Не говоря уже о том, что и в относительно разработанной сфере политико-дипломатических отношений СССР с внешним миром исследователи постоянно сталкиваются с вопросами, на которые не могут найти ответов в доступных им документах, ибо они, как правило, касаются трехуровневой информации (по линии Наркоминдела, ИНО НКВД, V (Разведывательного) Управления РККА), связанной с принимавшимися в Кремле решениями. И эта ключевая информация остается, как правило, недоступной, т. е. засекреченной, что, в свою очередь, позволяет предположить, что спустя почти 70 лет содержащие ее «документы сохраняют свою первоначальную целевую функцию, ради реализации которой они и создавались»⁵²⁶. Очевидно, что это — нонсенс, однако адекватно отражающий внутриполитическую ситуацию в стране, где в условиях все жестче манипулируемой «демократии» налицо стремление к культивированию и внедрению в массовое сознание селективно положительного образа прошлого России, в частности того, что касается советской внешней политики. В такой ситуации дальнейшее рассекречивание документов, а значит и расширение возможностей по ознакомлению с «кухней» кремлевских «достижений» на международной арене руководителям соответствующих ведомств, администрации президента представляется нецелесообразным, хотя это и является нарушением действующих законодательных актов.

Для российской историографии постперестроечного периода были характерны рассуждения по поводу переживаемого кризиса. Как отмечал В.А. Козлов, «заявления о кризисе исторической науки с начала 90-х годов стали обязательной исторической формулой, своеобразным правилом хорошего тона при обсуждении профессиональных историографических проблем»⁵²⁷. Пытаясь разобраться в содержании этого процесса, историки выделяли его различные составляющие, и здесь разброс мнений был не только значителен, но и весьма показателен для определения возможных путей преодоления этого кризиса. Сначала о самом феномене, к наиболее заметным проявлениям которого были отнесены, с одной стороны, антимарксизм⁵²⁸, постперестроечный догматизм и воинствующий антикоммунизм, а также тесно связанное с ними отрицание всего положительного в советской истории⁵²⁹, с другой — кризис марксизма, материалистического понимания истории как единственно верного и всеохватывающего метода познания, исследования и толкования прошлого⁵³⁰, наряду с выстраиванием нового «единомыслия», возникновением нового диктата «со стороны политики и идеологии»⁵³¹. Фигурировали среди кризисных явлений и такие, как падение уровня профессионализма исследователей, изолированность от мировой историографии, игнорирование изучения альтернативных ситуаций⁵³², методологический ригоризм — «неизменный подход к истории международных отношений как к исследованию различных абстрактных систем внешнеполитического поведения, столкновения геополитических интересов, рассматриваемых отвлеченно от факторов, их породивших в условиях длинных и коротких временных периодов»⁵³³. Но, пожалуй, к наиболее важным компонентам историографического кризиса 90-х годов, ощущавшимся специалистами и до настоящего времени непреодоленным, следует отнести противоречие «между огромным массивом ставших доступными источников и способностью исторического сообщества их быстро переварить», что, в свою очередь, привело науку к имплантации отдельных фрагментов «новой информации в существующие концептуальные схемы, не замечая, что соотношение между «понятым» и «непонятным» радикально изменилось»⁵³⁴. Анализируя историографическую ситуацию в преддверии 50-летия окончания Второй мировой войны, А.О. Чубарьян констатировал использование названных выше методов в трудах историков в политико-пропагандистских целях: «...предпринимается попытка выстроить некую концепцию, которая соединила бы новые документальные свидетельства и прежние трактовки с новым видением российской державности»⁵³⁵.

Что касается перспектив преодоления кризисных явлений, прежде всего в российской историографии XX в., то здесь наличествовали полярные суждения. По мнению В.П. Данилова, «глубина и продолжительность кризиса будут, конечно, зависеть от общей ситуации в стране...», а выход из него он видел «в свободе научной мысли и научного слова, равно гарантированной представителям всех мировоззренческих и научных направлений и школ»⁵³⁶.

А.П. Логунов считал, что кризис оказался более глубоким, чем можно было предвидеть, а причина его не в последнюю очередь в том, что «слишком неравномерно распределились силы между сторонниками глубоких перемен в науке и теми, кто надеется обеспечить преодоление кризиса за счет частных решений»⁵³⁷. Несклонный к экивокам А.А. Искендеров, что называется, «указал пальцем» на тех, кто тормозил преодоление кризисных явлений в середине 90-х годов: «В исторической науке, а точнее, в ее руководящем звене, — писал он, — и сегодня достаточно сильные позиции занимает «коллективный Лысенко» в лице наиболее консервативно мыслящей части Отделения истории РАН, которая как по своему научному, так и по нравственно-этическим качествам не в состоянии возглавлять движение за обновление российской исторической науки»⁵³⁸.

Однако, чем ближе была та или иная оценка состояния отечественной науки к нашим дням, тем она звучала оптимистичнее. Например, А.Н. Сахаров считает, что в начале XXI в. «российская историческая наука жизнеспособна, динамична, дискуссионна. <...> Она развивается в условиях свободы и это является залогом того, что у российской историографии есть хорошее будущее»⁵³⁹. Более сдержан, хотя и не лишен оптимизма, взгляд Г.А. Бордюгова, который исходит из того, что «новые условия общественной и научной жизни, иные коммуникационные связи делают невозможным "присвоение прошлого"» на директивном уровне, а по сему вряд ли произойдет «унификация учебников истории или цензура исторических книг». По его мнению, «похоже, что нынешний режим власти пока опровергает тезис о том, что в любом обществе власть задаёт набор схем, создающих дискурс эпохи, определяет, что именно будет считаться нормой, истиной и знанием (Мишель Фуко)»⁵⁴⁰. Очень хотелось бы согласиться с этим умеренно осторожным прогнозом Г.А. Бордюгова, но как-то не получается. Власть все-таки пытается поучать историков⁵⁴¹.

Кризисные явления не могли не сказаться в этот период и на исследовании внешней политики СССР накануне и в начале Второй мировой войны. Сыграли роль общие для всей российской историографии XX в. «болевые точки», порожденные осложнявшимся на протяжении второй половины 90-х годов доступом к архивным документам, сбором, изучением и осмыслением большого массива фактического материала, а также переосмыслением в условиях внеглавлитовского развития исторической науки ранее опубликованных документов и работ. Но дал о себе знать и ряд специфических черт, обнаружившихся в исследовании этого непродолжительного, но чрезвычайно важного периода в советской внешней политике. В отличие от большинства драматических, не слишком «украшающих» историю советской власти деяний во внутренней политике, предыстория и начальный период Второй мировой войны, несмотря на публикацию многих, в том числе ключевых, документов, по-прежнему остается сферой крайне острой, хотя и весьма своеобразной, полемики внутри исторического цеха, и не только...

Историки-ортодоксы, опираясь на внедряемое властными структурами в массовое сознание представление о Великой Отечественной войне и победе в ней как событий, овеянных исключительно святостью и героизмом, пытались и пытаются «откорректировать» и предысторию этой войны, лишь слегка модифицировав миф советской историографии о внешней политике СССР этого периода, которая, как жена Цезаря, должна быть, естественно, «вне подозрений». В связи с этим А.О. Чубарьян отмечал в середине 90-х годов: «...мы сталкиваемся и с попытками реанимации старых трактовок пакта Молотова—Риббентропа, причем на смену прежней концепции о стремлении тогдашнего советского руководства обеспечить безопасность СССР пришла идея постоянных геополитических интересов, которые в течение многих десятилетий и даже столетий предопределяли политику России по отношению к Польше и в Прибалтийском регионе»⁵⁴².

Можно с некоторыми оговорками согласиться с тем, что разброс мнений в отечественной науке означает начало формирования «нормальной» историографии, объединяющей исследователей, представляющих разные (не обязательно противоположные!) подходы к изучению тех или иных вопросов⁵⁴³. Правда, эта «нормальная» историография предполагает в качестве sine qua поп уважительное отношение к мнению оппонента, ведение дискуссий с целью поиска ответа на возникающие — вопросы, а не уход от нее по причине априорной убежденности в собственной правоте. Это тоже одно из важных условий преодоления кризиса в российской историографии.

Если эти неписаные «правила игры» не соблюдаются, то национальная историография не в состоянии отвечать на серьезные не только внутренние, но и внешние вызовы. А именно такой вызов был брошен прежде всего российской историографии историко-публицистическими произведениями писателя В. Суворова⁵⁴⁴, положившими начало новому международному «спору историков»⁵⁴⁵, на этот раз по поводу тезиса о «превентивной войне» 1941 г., — спору, который не закончен и по сей день. Несмотря на обилие откликов в российской историографии на книги В. Суворова⁵⁴⁶, затронутые в них вопросы не получили аргументированного ответа, опирающегося на солидную документальную базу, охватывающего все стороны внешней политики СССР в 1939—1941 гг., а не на отдельные, селективно подобранные документы и основывающиеся на них логические конструкции («логика развития событий»⁵⁴⁷). При этом речь идет не о полемике с концептуальными построениями писателя В. Суворова, представляющими собой некий, по выражению М.И. Мельтюхова, «слоеный пирог»⁵⁴⁸, начиненный реальными фактами, домыслами, подтасовками и откровенными фальсификациями, а о всестороннем изучении той проблемы, которая лишь рельефно была обозначена в его провокативно-эпатажных сочинениях.

Очевидно, что анализ только ограниченного числа оперативных документов военными историками⁵⁴⁹ не дает возможности придти к обоснованному выводу относительно кардинальных решений высшего политического руководства страны, относящихся к предвоенному периоду. При всей важности количественного роста и совершенствования вооруженных сил они представляют собой, хотя и очень значимую, но только одну часть государственной машины, обеспечивающей осуществление внешней политики. Комплексное изучение деятельности всех без исключения составляющих этого механизма в СССР во второй половине 30-х — начале 40-х годов на широкой документальной основе, а также его сопоставление с уровнем развития, достигнутым главным противником — нацистской Германией, позволило бы полнее представить, насколько соответствовала политика советского руководства на международной арене интересам страны, установить наличие или отсутствие реальных возможностей у Советского Союза отразить агрессию третьего рейха меньшей кровью, чем это имело место в 1941 г., а также ответить на вопрос, был ли у Сталина шанс вести борьбу за Европу в 1939—1941 гг.?⁵⁵⁰ Решение этой задачи, скорее всего, подвело бы черту под многолетним «спором историков» о намерениях советского руководства весной 1941 г., на сегодняшний день явно зашедшим в тупик, и стало бы индикатором преодоления кризисных явлений на одном из важных направлений российской историографии.

К сожалению, полтора десятилетия спустя после начала очередного международного «спора историков» подобные планы все еще весьма далеки от реализации, и в исследовании советской внешней политики 1939—1941 гг. по-прежнему остается еще много вопросов. Но, по мнению Л.А. Безыменского, «один вопрос — по крайней мере один! — уже удалось довести до окончательной стадии. Долголетний «проклятый вопрос» советской историографии о наличии секретных договоренностей между Сталиным и Гитлером снят с повестки дня». Поэтому он с оптимизмом оценивал перспективы преодоления сталинистской традиции в российской историографии⁵⁵¹. Очень хотелось бы разделить этот радужный настрой, но... Прошло совсем немного времени и В.Я. Сиполс наглядно продемонстрировал, что факт признания секретных соглашений между Москвой и Берлином 23 августа 1939 г. мало что меняет в оценке деяний советского руководства: «было бы лучше, если бы формулировки протокола были иными». По существу же «СССР никаких обязательств перед Германией по протоколу не брал и в нем содержались фактически односторонние германские обязательства»⁵⁵². «Проклятый вопрос» явил себя в старом, лишь слегка перелицованном обличье...

Прошло почти 60 лет после появления Исторической справки «Фальсификаторы истории». Изданная массовым тиражом, она тем не менее в наши дни стала библиографической редкостью, чего, к сожалению, нельзя сказать о содержавшихся в ней тезисах, демонстрирующих вплоть до сегодняшнего дня не только поразительную живучесть, но и удивительную приспособляемость к новым условиям. Представители традиционного, к счастью, теперь уже не единственного, но все еще очень влиятельного направления в сегодняшней российской историографии внешней политики СССР пытаются реанимировать ее основные положения, прежде всего в том, что касается советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. Поразительно, с какой легкостью, не утруждая себя сколько-нибудь серьезной аргументацией, приверженцы этого направления стремятся представить свои выводы, касающиеся этой важнейшей вехи советской внешней политики как адекватные современному состоянию исторической науки⁵⁵³. Не будучи в состоянии полностью игнорировать уже опубликованные документы, они пытаются приспособить их к «основополагающим» тезисам Исторической справки «Фальсификаторы истории», обвиняя всех несогласных с ними в дискредитации «славного прошлого» России, в забвении ее интересов⁵⁵⁴.

Таким образом, в исторические исследования вновь привносится идеологический компонент, а дискуссии, если они имеют место, зачастую выходят за рамки научного спора. В обстановке, когда нынешнее руководство России сделало ставку не на максимальную открытость архивов и обеспечение необходимых условий для всестороннего, научного изучения истории внешней политики нашей страны, а исключительно на культивирование позитивного образа ее прошлого, в частности, путем создания новых учебников истории, призванных политически «корректно» отображать это прошлое, великодержавно настроенные историки получили немало возможностей влиять на широкую аудиторию, в том числе через средства массовой информации, что усугубляет существующий разрыв между достигнутым уровнем исторического знания и все еще сохраняющимся шансом сделать его частью общей культуры российских граждан.

Примечания

*. Точнее: территориями (über den «Austausch» der Gebiete).

**. Точнее: Советская Армия в кратчайшее время «разнесет» Латвию (so würde die Sowjetarmee Lettland in kürzerster Zeit «zusammenhauen»).

***. Неточный перевод, следует: «возможно, возникнет необходимость также взять Турцию «за шкирку» и проучить ее» (sich vermutlich die Notwendigkeit ergeben würde, auch die Türkei beim «Schlafittchen» zu nehmen und ihr eine Lektion zu erteilen).

1. Сталин И.В. О некоторых вопросах истории большевизма: Письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция» // Соч. М., 1951. Т. 13. С. 85, 96, 97, 101.

2. Проект постановления ЦК ВКП(б) о работе Главлита от 3 марта 1936 г. // История советской политической цензуры: Документы и комментарии / Сост. Т.М. Горяева и др. М., 1997. С. 65.

3. Фальсификаторы истории: Историческая справка. М., 1948.

4. См.: Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 558. Оп. 11. Д. 243. Л. 1—116; см. также: Печатное О.В. «Стрельба холостыми»: советская пропаганда на Запад в начале холодной войны, 1945—1947 // Сталин и холодная война / Отв. ред. А.О. Чубарьян. М., 1998. С. 198.

5. Nazi-Soviet Relations, 1939—1941: Documents from the Archives of the German Foreign Office / Ed. by R.J. Sontag, J.S. Beddie. Wash., 1948.

6. Фальсификаторы истории. С. 43.

7. Там же. С. 49.

8. Там же.

9. Там же. С. 48.

10. Там же. С. 53.

11. Там же. С. 7.

12. См.: Сидорова Л.А. Оттепель в исторической науке: Середина 50 — середина 60-х гг. // Историческая наука России в XX веке / Отв. ред. Г.Д. Алексеева. М., 1997. С. 254—261.

13. Цит. по: Справочник партийного работника. М., 1957. С. 381.

14. См.: Сидорова Л.А. «Санкционированная свобода» исторической науки: опыт середины 50—60-х годов // Россия в XX веке: Судьбы исторической науки / Под ред. А.Н. Сахарова. М., 1996. С. 706.

15. Майский И.М. Избранная переписка с российскими корреспондентами: В 2 кн. / Сост. Н.В. Бойко и др.; отв. ред. В.С. Мясников. М., 2005. Кн. 2. Док. 774. С. 338—339.

16. Там же. С. 566.

17. Майский И.М. Кто помогал Гитлеру: (Из воспоминаний советского посла). М., 1962. Первоначально книга называлась «СССР был прав!», но, по всей видимости, даже в подобной, безоговорочно утвердительной, форме такое название было сочтено неподходящим, ибо могло навести на размышления о причинах, которые побуждают это доказывать...

18. История второй мировой войны: В 12 т. М., 1973—1982. Небезынтересные зарисовки того, как создавался этот «научный» труд см.: Сувениров О.Ф. К юбилею — не совсем юбилейное (субъективные заметки) // Военно-исторический журнал. 1991. № 11. С. 87—90.

19. Цит. по: Исключить всякие упоминания... Очерки истории советской цензуры / Сост. Т.М. Горяева. М., 1995. С. 49; см. также: Записка Главлита в ЦК КПСС о зарубежных выступлениях К.М. Симонова против советской цензуры, 29 апреля 1971 г. // История советской политической цензуры. С. 197.

20. Некрич А.М. 1941, 22 июня. М., 1965; цит. по: 2-е изд., доп. и перераб. М., 1995. С. 278.

21. Обсуждение книги А.М. Некрича «1941, 22 июня» в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС 16.02.1966 (Стенограмма) // Там же. С. 331.

22. Против фальсификаторов истории второй мировой войны. Сб. статей / Сост. П.М. Деревянко, А.А. Гуров. М., 1959; Против буржуазных фальсификаторов истории второй мировой войны / Под общ. ред. А.А. Строкова. М., 1962; Против фальсификации истории второй мировой войны: Сб. статей / Отв. ред. А.М. Некрич. М., 1964; Реутов Г.Н. Правда и вымысел о второй мировой войне. 2-е изд. М., 1970; Большая ложь о войне: Критика новейшей буржуазной историографии второй мировой войны / Под ред. В.А. Секистова. М., 1971; Война, история, идеология: Буржуазная военная история на службе милитаризма / Под ред. В.С. Махалова, А.В. Бешенцева. М., 1974; Мерцалов А.Н. Западногерманская буржуазная историография второй мировой войны. М., 1978; Кульков Е.Н., Ржешевский О.Н., Челышев И.А. Правда и ложь о второй мировой войне. М., 1983; Ржешевский О.А. Война и история: Буржуазная историография США о второй мировой войне. Изд. 2-е доп. и перераб. М., 1984.

23. Алексеева ГД. Некоторые вопросы развития исторической науки в 60—80-е гг. // Историческая наука России в XX веке. М., 1997. С. 286.

24. Голиков В. и др. За ленинскую партийность в освещении истории КПСС // Коммунист. 1969. № 3. С. 73.

25. Там же. С. 72.

26. Максимычев И.Ф. Дипломатия мира против дипломатии войны: Очерки советско-германских дипломатических отношений в 1933—1939 гг. М., 1981; Maximytschew I. Der Anfang vom Ende. Deutsch-sowjetische Beziehungen 1933—1939. Köln, 1985.

27. См.: Максимычев И.Ф. Указ. соч. С. 238, 241, 245.

28. Севастьянов П.П. Перед великим испытанием: Внешняя политика СССР накануне Великой Отечественной войны. М., 1981.

29. Сиполс В.Я. Советский Союз в борьбе за мир и безопасность 1933—1939. М., 1974. С. 390, 400.

30. См.: Документы внешней политики СССР (ДВП) 1939. М., 1992. Т. XXII, кн. 1. С. 5.

31. Как утверждал В.М. Фалин, он и начальник Историко-дипломатического управления МИД И.Н. Земсков обратились в 1968 г. с предложением к А.А. Громыко о включении в подготовлявшийся министерством сборник «СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны» документов, отражающих секретные протоколы к советско-германским соглашениям 1939 г. После якобы имевших место консультаций в Политбюро А.А. Громыко сообщил, что данное предложение признано «несвоевременным» (Фалин В.М. Без скидок на обстоятельства: Политические воспоминания. М., 1999. С. 401).

32. Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918—1945 (ADAP). Ser. D: 1937—1941. Baden-Baden; Göttingen, 1950—1970. Bd. VII. Dok. 229. S. 206—207.

33. За основу периодизации взят годичный цикл, который, не являясь адекватным мерилом тех или иных подвижек в развитии историографии, обусловленных, прежде всего конкретными изменениями во внутриполитической жизни СССР, все же позволяет наметить некие, хотя и условные, разграничительные линии, отделяющие один этап от другого.

34. См. об этом подробнее: Кулиш В.М. Советская историография Великой Отечественной войны // Советская историография / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. М., 1996. С. 274—315; Uldricks T.J. Evolving Soviet Views of the Nazi-Soviet Pact // Labyrinth of Nationalism Complexities of Diplomacy. Essays in Honor of Charles a. Barbara Jelavich / Ed. by R. Frucht. Columbus (Ohio), 1992. P. 331—360.

35. См.: Нарочницкий А.Л. Новые явления в дипломатии и проблема обеспечения мира в 1919—1939 гг. // Вопросы истории. 1985. № 7. С. 35—51; Панкратова М.И. В канун второй мировой войны, 1939 г. // Новая и новейшая история. 1985. № 5. С. 98—124; Ржешевский О. Буржуазная историография США о причинах и виновниках второй мировой войны // Общественные науки. 1985. № 2. С. 125—141; Тихвинский С.Л. Великая Отечественная война и внешняя политика ВКП(б) // Вопросы истории КПСС. 1985. № 12. С. 31—18. В статье М.И. Панкрашовой впервые была введена в научный оборот выдержка из советской записи беседы Молотова с германским послом графом Ф. фон Шуленбургом 20 мая 1939 г., во время которой нарком иностранных дел поставил дальнейшее ведение торгово-экономических переговоров в зависимость от заключения политического соглашения между двумя странами (Панкрашова М.И. Указ. соч. С. 117). Правда, в 1985 г. на этот факт мало кто обратил внимание, и в дальнейшей дискуссии по вопросу, от кого исходила инициатива в советско-германском сближении, он практически не фигурировал.

36. Афанасьев Ю.Н. Прошлое и мы // Коммунист. 1985. № 14. С. 105—116. Подробнее о статье Ю.Н. Афанасьева см.: Логунов А.П. Кризис исторической науки или наука в условиях общественного кризиса: отечественная историография второй половины 80-х — начала 90-х гг. // Советская историография. С. 468—471.

37. Там же. С. 111—113.

38. Там же. С. 116.

39. Спустя три месяца в том же журнале появилась статья академика-секретаря Отделения истории АН СССР С.Л. Тихвинского, в которой позиция Ю.Н. Афанасьева подверглась недвусмысленному осуждению. В ней, в частности, констатировалось, что «в последнее время под видом «новейшей научной мысли» некоторые критики в форме своеобразных «эссе» допускают иной раз нигилистические оценки современного состояния советской историографии, перечеркивают ее достижения. Ставится под сомнение та большая работа, которую выполняют советские историки, им огульно приписываются обвинения в догматизме, пассивном восприятии действительности, культивировании мировоззренческого консерватизма и начетничества, искажения исторической правды» (Тихвинский С. Советская историческая наука в преддверии XXVII съезда КПСС // Коммунист. 1986. № 1. С. 102). В январе 1986 г. Ю.Н. Афанасьев был выведен из состава редколлегии журнала «Коммунист».

40. Так, в марте 1985 г. был арестован и в сентябре осужден по ст. 70¹ УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) московский публицист Л.М. Тимофеев за написание и распространение книги, посвященной положению в сельском хозяйстве СССР «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать». Приговор: шесть лет в исправительно-трудовой колонии строгого режима с последующей ссылкой на пять лет (см.: Тимофеев Л.М. Я особо опасный преступник. Минск, 1990). Выявление «инакомыслящих» продолжалось и в последующие годы (см., например: Записка председателя КГБ В.М. Чебрикова в ЦК КПСС от 26 февраля 1987 г. «Об итогах работы органов КГБ по розыску авторов антисоветских анонимных материалов в 1986 году» // Лубянка — Старая площадь: Секретные документы ЦК КПСС и КГБ о репрессиях 1937—1990 гг. в СССР / Сост. В.Н. Бредихин. М., 2005. С. 192—194).

41. «Истину обретают не в декларациях и предписаниях, она рождается в научных дискуссиях и спорах <...> Центральный Комитет — за такой путь развития нашего обществоведения...» (Горбачев М.С. Политический доклад Центрального Комитета КПСС XXVII съезду Коммунистической партии Советского Союза // XXVII съезд Коммунистической партии Советского Союза 25 февраля — 6 марта 1986 года. Стенографический отчет. М., 1986. Т. 1. С. 109).

42. Речь Э.А. Шеварднадзе на XXVII съезде КПСС // Там же. С. 416.

43. Координационное совещание историков // Новая и новейшая история. 1986. № 6. С. 84.

44. Резолюция XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза по политическому докладу Центрального Комитета КПСС // XXVII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет Т. 1. С. 547.

45. Например, в докладе председателя Научного совета АН СССР «История внешней политики СССР и международных отношений» академика А.Л. Нарочницкого в конце мая 1986 г. «были отмечены в целом положительные результаты исследовательской работы советских историков-международников за последние годы». В то же время, как указывал докладчик, «ряд важных и актуальных тем <...> пока еще не получили должного научного освещения» (Милюкова В. Задачи историков-международников в свете решений XXVII съезда КПСС // Международная жизнь. 1986. № 7. С. 159).

46. Хромов С.С. XXVII съезд КПСС и некоторые актуальные проблемы изучения отечественной истории // История СССР. 1986. № 6. С. 15.

47. См.: Ивашов Л.Г. Новые труды советских ученых о Великой Отечественной и второй мировой войнах // Новая и новейшая история. 1986. № 5. С. 164—173; Удальцова З.В., Калмыков Н.П. Итоги и перспективы изучения всеобщей истории в свете решений XXVII съезда КПСС // Там же, № 3. С. 5.

48. См., например, сверхблагостный отчет о деятельности Отделения истории АН СССР за 1981—1985 гг.: Овчинников В.Г. Итоги развития исторической науки // Там же, № 4. С. 67—77.

49. История внешней политики СССР. Изд. 5-е доп. и перераб. / Под ред. А.А. Громыко, Б.Н. Пономарева. М., 1986. Т. 1: 1917—1945; История международных отношений и внешней политики СССР: В 3 т. / Под ред. И.А. Кирилина. М., 1986. Т. 1: 1917—1945; СССР в борьбе против фашистской агрессии. 1933—1945. 2-е изд. перераб. и доп. / Отв. ред. А.Л. Нарочницкий. М.. 1986.

50. СССР в борьбе против фашистской агрессии. С. 122. Спустя год после выхода этого сборника в свет появилась хвалебная рецензия, в которой авторов лишь слегка пожурили за невскрытые «полностью объективные и субъективные причины наших неудач в первый период Великой Отечественной войны» (История СССР. 1987. № 5. С. 210). Критическая рецензия на трехтомник «История международных отношений и внешней политики СССР» под ред. И.А. Кирилина была опубликована спустя два года в условиях резко изменившейся в стране общественной атмосферы (см.: Коммунист. 1988. № 7 С. 124—126).

51. Петрова И.А. Критика вымыслов буржуазной историографии о советско-германском пакте 1939 г. // Правда против вымыслов. Критика буржуазных и социал-реформистских фальсификаторов истории. Волгоград, 1986. С. 47—55; Якушевский А.С. Вымыслы и правда о советско-германском договоре о ненападении 1939 года // Военно-исторический журнал. 1986. № 1. С. 59—65.

52. См.: Герман К.К. Правда истории против лжи о войне: Критика буржуазных фальсификаций истории Второй мировой войны и Великой Отечественной войны Советского Союза: Научно-популярный очерк. Минск, 1986; Орлов А.С., Новоселов Б.Н. Факты против мифов: Подлинная и мнимая история второй мировой войны. М., 1986. Скорее всего, имея в виду именно подобного рода «новации», А.М. Самсонов в одном из интервью отметил, что «о перестройке в исторической науке только по книжной продукции судить еще рано» (Знать и помнить: Интервью с академиком А.М. Самсоновым // Аргументы и факты. 1987. № 10. С. 2).

53. Доклад члена Политбюро ЦК КПСС Е.К. Лигачева на Всесоюзном совещании заведующих кафедрами общественных наук (октябрь 1986 г.) // Коммунист. 1986. № 15. С. 14.

54. Выступая на открытии того же совещания М.С. Горбачев сказал: «Поиск истины должен идти через сопоставление различных точек зрения, дискуссии и обсуждения, ломку прежних стереотипов» (Там же. С. 4).

55. Это убедительно продемонстрировал вышедший в Риге сборник документов, посвященный событиям 1939—1940 гг., в котором не нашлось места ни одному документу из архива МИД Латвии, проливавшему свет на драматические отношения с Москвой в указанный период. Что же касается комментариев к публикуемым документам, то они отнюдь не опережали свое время. Например, «политику нейтралитета» Латвии в первой половине 1939 г. составители охарактеризовали как «политику уступок и заискивания перед гитлеровской Германией», которая вылилась «в заключение с ней 7 июня 1939 г. договора о ненападении» (Восстановление Советской власти в Латвии и вхождение Латвийской ССР в состав СССР: Документы и материалы / Сост. А.И. Спреслис, Э.А. Жагар. Рига, 1986. С. 74). Своеобразный вывод, если принять во внимание, что спустя 2,5 месяца СССР также заключил пакт о ненападении с нацистской Германией.

56. М.С. Горбачев о перестройке и кадровой политике партии: Доклад на Пленуме ЦК КПСС 27.01.1987 г. // Коммунист. 1987. № 3. С. 6, 12.

57. См., например, вышедшие 4-м изданием воспоминания советского дипломата и одного из переводчиков Молотова во время его визита в Берлин В.М. Бережкова «Страницы дипломатической истории» (М., 1987), которые по существу ничем не отличались от его более ранних публикаций на эту тему, начиная с середины 60-х годов, т. е. создавали в значительной мере искаженную картину бесед Молотова с Гитлером и Риббентропом, содержание которых было уже известно историкам по немецким документам. Эти, мягко говоря «несоответствия» стали особенно очевидны, после того как в начале 90-х годов сначала в Германии, а затем и в России увидела свет новая версия мемуаров В.М. Бережкова «Как я стал переводчиком Сталина» (М., 1993).

58. Тихвинский С.Л. Январский (1987 г.) Пленум ЦК КПСС и историческая наука // Вопросы истории. 1987. № 6. С. 7.

59. Яковлев А. Достижение качественно нового состояния советского общества и общественные науки // Коммунист. 1987. № 8. С. 5, 20.

60. А.Н. Мерцалов высказал принципиально иную точку зрения. По его мнению, «давно назрела проблема увеличения числа ученых, которые действительно участвуют в критике немарксистских трудов по истории второй мировой войны». В пользу подобного вывода А.Н. Мерцалов приводил следующий аргумент: «Высказанное на Всесоюзной научно-практической конференции 1984 г. требование — нельзя считать завершенным ни одно обществоведческое исследование, пока его автор не подвергнет аргументированной критике соответствующие чуждые взгляды, — должно стать руководством к действию для всех советских историков» (Мерцалов А.Н. О критике буржуазной историографии второй мировой войны // Вопросы истории. 1987. № 12. С. 49).

61. Кульков Е.Н., Ржешевский О.А., Челышев И.А. Правда и ложь о второй мировой войне / Под ред. О.А. Ржешевского. 2-е изд., доп. М., 1988. С. 63.

62. Мерцалов А.Н. О критике буржуазной историографии второй мировой войны, С. 37, 38, 46.

63. Милюкова В. 70 лет советской внешней политики // Общественные науки, 1988. № 2. С. 197.

64. См.: Виноградов Л.К. Историко-партийная наука: пути перестройки и дальнейшего развития [Материалы «круглого стола» в ИМЛ при ЦК КПСС 29.04.1987 г.] // Вопросы истории КПСС. 1987. № 8. С. 138—152; Основные этапы развития советского общества: «Круглый стол» журнала «Коммунист» // Коммунист. 1987. № 12. С. 66—79; Смыков Ф.Н. Роль журнала «Вопросы истории КПСС» в перестройке историко-партийной науки [Заседание Ученого совета ИМЛ при ЦК КПСС 26.10.1987 г.] // Вопросы истории КПСС. 1988. № 1. С. 135—150; Современная немарксистская историография и советская историческая наука. Беседа за «круглым столом» в журнале «История СССР» 1.07.1987 г. // История СССР. 1988. № 1. С. 172—202.

65. См.: Бабиченко Л.Г. Глубоко, всесторонне, правдиво исследовать историю Коминтерна [Дискуссия в ИМЛ при ЦК КПСС 8.07.1987 г.] // Вопросы истории КПСС. 1987. № 10. С. 145.

66. Сиполс В.Я. Внешняя политика Советского Союза 1936—1939 гг. М., 1987. С. 303, 325.

67. Смирнов Г. Возвращение к урокам // Новое время. 1987. № 35. С. 18—22. Автор счел возможным пожурить Молотова за сделанные им в конце октября 1939 г. «неправильные заявления, не способствующие налаживанию дружественных отношений с поляками» (Там же. С. 21). Однако даже такой небольшой шаг потребовал согласований на самом высоком уровне, включая секретаря ЦК КПСС В.А. Медведева, направившего после информации Г.Л. Смирнова докладную записку М.С. Горбачеву, который санкционировал этот комментарий (см.: Медведев В.А. Распад: Как он назревал в «мировой системе социализма». М., 1994. С. 99, 101).

68. Фалин В. Почему в 1939-м?: Размышления о начале второй мировой войны // Новое время. 1987. № 38—41. Выдержанная в наступательном стиле, статья В.М. Фалина содержала весьма откровенное признание: «Договор 23 августа давал СССР шанс заняться обустройством того, что ныне называют обороной на выдвинутых вперед рубежах. <...> Поскольку нам отказывали на переговорах в равных правах и одинаковой безопасности, приходилось утверждать их явочным (выделено мной. — С.С.) порядком» (Там же, № 41. С. 20—21).

69. В.М. Фалин инкриминировал лидерам западных держав намерения, которые в действительности в более широких масштабах совместно реализовали советское и нацистское руководство: «Воздадим должное замыслам Англии, в которые оказались втянутыми Франция и в известной степени Соединенные Штаты: в августе [1939 г.] они сводились к разделу Польши, отторжению от нее территорий, принадлежавших до 1914 г. Германии и Австро-Венгрии, с возможной компенсацией за счет Литвы. <...> Концепции Германии и «демократий» в тот момент различались главным образом по методам их осуществления» (Там же. С. 18).

70. Фалин В.М. Без скидок на обстоятельства. С. 401—402.

71. См., например, подготовленную в Общем отделе ЦК КПСС справку, содержавшую, в частности, сведения о том, что в МИД в 1975 и 1979 гг. направлялись (по запросу) копии с оригиналов секретных советско-германских договоренностей в 1939—1941 гг. (Секретные документы из Особых папок / Публ. М.И. Семиряги // Вопросы истории. 1993. № 1. С. 16).

72. Помощник М.С. Горбачева А.С. Черняев позже писал, что эта «концепция», была навязана генсеку В.М. Фалиным (через А.Н. Яковлева) (см.: Черняев А.С. На Старой площади. Из дневниковых записей // Новая и новейшая история. 2006. № 3. С. 90).

73. См.: Горбачев М.С. Октябрь и Перестройка. Революция продолжается: Доклад на торжественном заседании, посвященном 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции 2 ноября 1987 г. // Коммунист. 1987. № 17. С. 15—17. Впоследствии М.С. Горбачев достаточно критично оценил этот доклад: «Конечно, и на нем лежала печать ограниченности. Мы сознательно решили умолчать о чем-то. Нам самим предстояло еще многое осмыслить, преодолеть психологические барьеры» (Горбачев М.С. Жизнь и реформы: В 2 кн. М., 1995. Кн. 1. С. 368).

74. Приведенные выше положения доклада М.С. Горбачева вызвали откровенное неприятие у некоторых советских историков, хотя оно не могло еще в то время обрести публичное выражение. Реакция же их западных коллег последовала быстро и отражала явное недоумение по поводу содержавшегося в докладе анализа кануна Второй мировой войны, что вызвало незамедлительную отповедь (см.: Проэктор Д.М. Незачем переиначивать историю // Известия. 1987. 28.11. С. 4).

75. Нарочницкий А.Л., Нежинский Л.Н. Актуальные вопросы изучения истории внешней политики СССР и международных отношений // Вопросы истории. 1987. № П. С. 53—63.

76. Там же. С. 54, 55.

77. «Круглый стол»: историческая наука в условиях перестройки [«Круглый стол» в редакции журнала «Вопросы истории», 8.01.1988 г.] // Вопросы истории. 1988. № 3. С. 54.

78. Историки и писатели о литературе и истории: Материалы конференции 27—28 апреля 1988 г. // Там же. 1988. № 6. С. 53.

79. См.: Градов К.Л. Ученые обсуждают проблемы истории Великой Отечественной войны [Научная конференция «Методологические вопросы истории Великой Отечественной войны в ИМИ при ЦК КПСС, 11.05.1988 г.] // Вопросы истории КПСС. 1988. № 7. С. 154.

80. Волкогонов Д.А. Накануне Великой Отечественной... // Правда. 1988. 20.06. С. 3; см. также: В августе 1939... [Беседа с начальником Института военной истории МО СССР генерал-полковником Д.А. Волкогоновым] / Публ. В. Павленко // Политическое образование. 1989. № 12. С. 105; Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия: Политический портрет И.В. Сталина: В 2 кн. М., 1989. Кн. II, ч. 1. С. 47.

81. Например, О.А. Ржешевский подчеркнул, что для таких «однозначных оценок» нет никаких оснований, так как «документы и факты, взятые в целом... позволяют дать советско-германским договоренностям более объективную оценку и не причислять СССР к «невоюющим союзникам» Германии, как это начали утверждать отдельные историки» (Ржешевский О.А. Как началась война // Партийная жизнь. 1989. № 13. С. 70). При этом никакие документы или факты, которые опровергали бы классификацию Д.А. Волкогонова, не приводились.

82. Проблемы истории и современность [«Круглый стол» в АОН при ЦК КПСС 23.11.1988 г. редакции журнала «Вопросы истории КПСС» со слушателями Института повышения квалификации руководящих партийных, советских и идеологических кадров — собкорами центральных газет] // Вопросы истории КПСС. 1989. № 2. С. 62—63.

83. Яковлев А. Достижение качественно нового состояния советского общества и общественные науки. С. 21.

84. Интеллигенция перед лицом новых проблем социализма: Встреча М.С. Горбачева с представителями польской интеллигенции. М., 1988. С. 74—75.

85. См.: Секретные документы из Особых папок. С. 22; Болдин В. Крушение пьедестала: Штрихи к портрету М.С. Горбачева. М., 1995. С. 261; Фалин В.М. Без скидок на обстоятельства. С. 403; Яковлев А.Н. Омут памяти: От Столыпина до Путина: В 2 кн. М., 2001. Кн. 1. С. 420.

86. Эта заведомая ложь вызвала возражения со стороны некоторых участников дискуссии, в том числе автора этих строк, но они не нашли отражение в журнальном отчете о ней (см.: Великая Отечественная... / Публ. В.Г. Крохмалюка, В.Г. Оппокова // Военно-исторический журнал. 1988. № 9. С. 9—17). В отредактированном для журнальной публикации выступлении В.М. Фалина опущено название отсутствовавших, по его утверждению, документов. В действительности речь шла только о секретных протоколах к советско-германскому пакту, которые, как сказал В.М. Фалин, бессмысленно даже искать в советских архивах.

87. Там же. С. 11.

88. Там же. С. 15.

89. Там же. С. 13, 16.

90. Перестройка, XIX партконференция и внешняя политика [Обсуждение актуальных проблем советской внешней политики и международных отношений редакции журнала «Международная жизнь» и АОН при ЦК КПСС] // Международная жизнь. 1988. № 6. С. 11.

91. «Круглый стол»: Советский Союз в 30-е годы // Вопросы истории. 1988. № 12. С. 16—18. Появившаяся вскоре первая в СССР биография М.М. Литвинова мало что добавила для понимания роли наркома иностранных дел в выработке и реализации внешнеполитического курса страны (см.: Шейнис З.С. Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек. М., 1989).

92. «Круглый стол»: Советский Союз в 30-е годы. С. 25.

93. См.: Советско-германский договор 1939 года: взгляд через полвека («Круглый стол» редакции журнала «Коммунист Вооруженных Сил») / Публ. В. Рощупкина, В. Забродина // Коммунист Вооруженных Сил. 1988. № 21. С. 35, 37, 41. При публикации материалов «круглого стола» для усиления или дезавуирования позиции того или иного участника сразу же после текста выступления помещались выдержки из произвольно отобранных документов под рубрикой «исторический факт».

94. Как отмечал С.Л. Тихвинский, «сейчас от исторической науки как никогда ранее требуются выводы и обобщения, характеризующие движение к лучшему через неизбежные ошибки и неудачи, просчеты и трудности и даже вопреки им» (Перестройка в обществознании: проблемы, поиски решений, опыт // Общественные науки. 1988. № 3. С. 155).

95. Чубарьян А.О. Историческая наука, внешняя политика и перестройка [Выступление на научно-практической конференции МИД СССР 25.07.1988 г.] // Международная жизнь. 1988. № 10. С. 45, 46.

96. Тогда же появилась статья Г.Н. Севостьянова, по мнению которого, «у советских руководителей не было оснований рассчитывать на заключение англо-франко-советского пакта о взаимопомощи. Однако надо было непременно устранить угрозу войны между Германией и СССР». В этой ситуации советско-германский «пакт сорвал планы и расчеты политиков Англии и Франции» (Севастьянов Г.Н. Московские переговоры в 1939 г. и позиция США // Новая и новейшая история. 1988. № 3. С. 127).

97. Чубарьян А. В преддверии второй мировой войны: Заметки историка // Коммунист. 1988. № 14. С. 102—112.

98. Там же. С. 107.

99. В связи с 50-летием Мюнхенского соглашения усилилось стремление к абсолютизации его значения, как пролога Второй мировой войны, якобы предопределившего развитие международного кризиса вплоть до ее начала. Акцент при этом делался на критику политики западных держав, политика же СССР в период чехословацкого кризиса освещалась исключительно по хорошо известным апологетическим канонам (см.: Севастьянов Г.Н. Мюнхен и дипломатия США // Новая и новейшая история. 1987. № 4. С. 177—199; Мюнхен — преддверие войны: (Исторические очерки) / Отв. ред. В.К. Волков. М., 1988; Орлов А.С. Мюнхен: Скачок к войне // Военно-исторический журнал. 1988. № 9. С. 60—66; Иванов А.Г. Великобритания и Мюнхенский сговор (в свете архивных документов) // Новая и новейшая история. 1988. № 6. С. 21—35; Матвеев В.А. Что раскрывают архивы: (Как были преданы в Мюнхене Чехословакия и всеобщий мир) // Открывая новые страницы... Международные вопросы: события и люди / Сост. Н.В. Попов. Под общ. ред. А.А. Искендерова. М., 1989. С. 65—79, и др.).

100. В этом вопросе точка зрения А.О. Чубарьяна претерпела изменение. Весной 1988 г. он утверждал, что «после мюнхенского сговора у Советского Союза не было иного выхода, не было иного выбора, кроме как заключить договор о ненападении с Германией» (см.: Проясняя «белые пятна» [Дискуссия о советско-польских отношениях в Гостином дворе журнала «Международная жизнь»] // Международная жизнь. 1988. № 5. С. 153).

101. Чубарьян А.О. Историческая наука, внешняя политика и перестройка. С. 46.

102. Чубарьян А. В преддверии второй мировой войны. С. 110.

103. «Советские историки, — писал А.О. Чубарьян, — призваны продолжить глубокие исследования предыстории договора, его сущности и последствий, всесторонне изучив и вопрос о сопутствующих договору документах» (Там же. С. 111).

104. Политбюро, обсуждавшее накануне визита М.С. Горбачева в Польшу проблему секретных протоколов к советско-германским соглашениям, отклонило даже предложение секретаря ЦК В.А. Медведева «снять запрет на обсуждение этих вопросов в научной литературе» (Медведев В.А. Указ. соч. С. 104—105).

105. Например, в сборнике «Историки отвечают на вопросы» (М., 1988) вообще не упоминалось о внешней политике СССР и международных отношениях во второй половине 30-х годов. Не касался их и А.М. Самсонов, рассуждая о причинах поражений СССР на первом этапе Великой Отечественной войны (см.: Самсонов А.М. Знать и помнить: Диалог историка с читателем. М., 1988. С. 315—316).

106. Сувениров О.Ф. «Клим, Коба сказал...» // Военно-исторический журнал. 1988. № 12. С. 51—60. В название статьи вынесены слова, якобы содержавшиеся в записке заведующего Особым сектором ЦК ВКП(б) А.Н. Поскребышева, переданной наркому обороны К.Е. Ворошилову во время одного из заседаний военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве во второй половине августа 1939 г. Достоверность этого факта, сообщенного В.И. Дашичевым на заседании «круглого стола» в Институте всеобщей истории АН СССР 19 мая 1988 г., до настоящего времени не нашла документального подтверждения.

107. Там же. С. 58, 59.

108. Там же. С. 59. Что касается приводимого автором сопоставления технической оснащенности вермахта и Красной Армии, то оно ограничивалось только количественными показателями. Но самое главное, оставалось совершенно не ясным, в какой степени высшее руководство СССР было информировано о боеспособности вермахта.

109. Семиряга М.И. К вопросу о политическом характере второй мировой войны // Новая и новейшая история. 1988. № 4. С. 103, 105, 106. М.И. Семиряга затронул этот вопрос и на «круглом столе» в ИМЛ при ЦК КПСС в июне 1988 г., посвященном истории Коминтерна. По его мнению, в сентябре 1939 г. Коминтерн неверно охарактеризовал начавшуюся Вторую мировую войну как несправедливую со стороны всех воюющих держав (см.: Бабич Г.Л., Пархоменко Е.А. Идейно-политическая борьба в Коминтерне и ВКП(б) // Вопросы истории КПСС. 1988. № 11. С. 41).

110. Тюшкевич С.А. Об оценке характера второй мировой войны // Новая и новейшая история. 1988. № 4. С. 109, 111, 113.

111. Социально-политические аспекты Второй мировой войны обсуждались и на «круглом столе» в Институте военной истории, причем содержание дискуссии определялось в основном отношением ее участников к концепциям-антагонистам, представленным М.И. Семирягой и С.А. Тюшкевичем. См. Отчет о «круглом столе» в ИВИ МО СССР 13.07.1988 г. (Гроссман А.С. О социально-политическом характере второй мировой войны // Вопросы истории. 1988. № 11. С. 181—184).

112. Мальков В.Л. Некоторые соображения о политическом характере второй мировой войны // Новая и новейшая история. 1988. № 6. С. 102, 103, 104.

113. Смирнов В.П. О характере второй мировой войны // Там же. 1989. № 3. С. 101—110.

114. Там же. С. 109, 107.

115. Орлов А.С. Странности «странной войны» // Там же. 1989. № 5. С. 75, 78.

116. См.: Гроссман А.С. Указ соч.; Блосфельд Е.Г. К вопросу о характере второй мировой войны // Новая и новейшая история. 1989. № 6. С. 117—120.

117. Спустя три года статья М.И. Семиряги вновь стала объектом резких нападок со стороны одного из активных ортодоксов, Б.Г. Соловьева, утверждавшего, что «разгром Польши явился прямым следствием мюнхенской политики западных государств, продолжавшейся и после начала второй мировой войны». По его мнению, «оценка политического характера второй мировой войны, нашедшая отражение практически во всех трудах советских историков, в основе является правильной. Соображения, высказанные М.И. Семирягой, не дают достаточных оснований к ее пересмотру» (Соловьев Б.Г. О политическом характере второй мировой войны // Новая и новейшая история. 1991. № 3. С. 99).

118. Кульков Е.Н., Ржешевский О.А., Челышев И.А. Указ. соч.

119. Яжборовская И.С., Яблоков А.Ю., Парсаданова В.С. Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях. М., 2001. С. 237.

120. Кульков Е.Н., Ржешевский О.А., Челышев И.А. Указ. соч. С. 61, 295.

121. Проясняя «белые пятна» // Международная жизнь. 1988. № 5. С. 157—158. В развернутом виде эта позиция О.А. Ржешевского представлена в упомянутой выше книге «Правда и ложь о второй мировой войне». С. 272—275. Спустя почти два десятилетия, на международной конференции в Москве, посвященной 60-летию завершения работы Нюрнбергского процесса, О.А. Ржешевский по-прежнему отстаивал точку зрения, согласно которой вопрос об ответственности за расстрел многих тысяч поляков в Катыни и ряде других мест на территории СССР якобы остается открытым.

122. Сообщено автору в январе 2004 г. членом двусторонней комиссии ученых Польши и СССР, одним из участников «дискуссии», И.С. Яжборовской.

123. Яжборовская И.С., Яблоков А.Ю., Парсаданова В.С. Указ. соч. С. 247. Подробно о препонах, которые чинили деятельности этой комиссии высшее советское руководство и прежде всего М.С. Горбачев (см.: Там же. С. 226—267).

124. Самсонов А.М. Знать и помнить. С. 312.

125. Горов В.Я., Самсонов А.М. 1941—1945: На подступах к истине // Историки спорят: 13 бесед / Под общ. ред. В.С. Лельчука. М., 1988. С. 310. Обоснованность этого вывода явно нивелировалась следующим уточнением А.М. Самсонова: «...до сих пор серьезно не проанализирован вопрос, чья военная мощь за это время выросла больше — наша или фашистской Германии» (Там же. С. 311).

126. Якушевский А.С. Советско-германский договор о ненападении: взгляд через годы // Вопросы истории КПСС. 1988. № 8. С. 82—96.

127. Там же. С. 83.

128. См., например: История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945. В 6 т. / Под ред. П.Н. Поспелова и др. М., 1963. T. 1 С. 174—176; Андросов И.Ю. Накануне второй мировой войны // Вопросы истории. 1972. № 9. С. 133—142; № 10. С. 98—110.

129. Якушевский А.С. Советско-германский договор о ненападении. С. 92.

130. Там же. С. 83.

131. Там же. С. 91, 94—96.

132. Ковалев Ф., Ржешевский О. Уроки истории: Так начиналась вторая мировая война // Правда. 1988. 1.09. С. 4.

133. Это была заведомая дезинформация: в официальной многотомной публикации «Akten zur deutschen auswärtigen Politik», подготовленной крупнейшими историками Англии, США, Франции и ФРГ, содержались не только все соглашения между СССР и Германией 1939—1941 гг., включая секретные протоколы и приложения к ним, но и другие документы, прямо и косвенно подтверждавшие факт существования и подлинность текстов секретных соглашений.

134. Эта, по характеристике А.С. Черняева, «бездоказательная и фактически выгораживающая Сталина» статья была санкционирована М.С. Горбачевым (см.: Черняев А.С. На Старой площади. С. 90).

135. Семиряга М. 23 августа 1939 года: Советско-германский договор о ненападении: была ли альтернатива? // Литературная газета. 1988. 5.10. С. 14.

136. Не в последнюю очередь под влиянием этого вывода М.И. Семиряги я попытался проанализировать эту проблему, взглянув на нее с другой, немецкой стороны, а именно: зачем Гитлеру был нужен пакт о ненападении со Сталиным? По итогам предпринятых исследований мною были сделаны доклады на международной конференции в Вене в октябре 1989 г. и во Фрайбурге в октябре 1991 г., расширенный вариант которых был затем опубликован в Германии (см.: Slutsch S. Warum brauchte Hitler einen Nichtangriffspakt mit Stalin? // «Unternehmen Barbarossa»: zum historischen Ort der deutsch-sowjetischen Beziehungen von 1933 bis Herbst 1941 / im Auftrag des Militärgeschichtlichen Forschungsamtes hrsg. von R.G. Foerster. München, 1993. S. 69—87). Все попытки опубликовать эту статью в отечественных журналах в конце 80-х — начале 90-х годов успеха не имели.

137. Орлов А., Тюшкевич С. Пакт 1939 года: альтернативы не было // Литературная газета. 1988. 26.10. С. 14.

138. Смирнов В. «Белые пятна» в истории второй мировой войны [доклад на Всесоюзном симпозиуме «"Белые пятна" в изучении всеобщей истории», 25—26.10.1988 г., Москва] // Общественные науки. 1989. № 3. С. 125—131; см. также: Он же. «Белые пятна» в истории второй мировой войны // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы / Под ред. А.О. Чубарьяна и В.В. Согрина. М., 1989. Вып. 2. С. 94—106.

139. Арумяэ Х. Август 39-го: как это было // Таллинн. 1988. № 6. С. 107. В опубликованной в ФРГ летом 1989 г. статье Х. Арумяэ в сжатой форме представлена позиция автора по основным дискуссионным среди советских историков вопросам, связанным с предысторией и последствиями заключения советско-германского пакта о ненападении (см.: Arumäe H. Noch einmal zum sowjetisch-deutschen Nichtangriffspakt // Hitler-Stalin-Pakt 1939: Das Ende Ostmitteleuropas? / Hrsg. von E. Oberländer. Frankfurt a. Main, 1989. S. 114—124).

140. Бойков В. Международная обстановка в канун революции // Коммунист Эстонии. 1988. № 7. С. 81.

141. Ант Ю. Чего не хватило для революции? // Там же, № 10. С. 43.

142. Урбшис Ю. Литва в годы суровых испытаний, 1939—1940. Вильнюс, 1989. С. 57. (На языке оригинала воспоминания Ю. Урбшиса были изданы в 1988 г.) Опубликованная год спустя советская запись этой беседы полностью подтвердила смысл и тональность приведенных Ю. Урбшисом высказываний Молотова (см.: Полпреды сообщают... Сборник документов об отношениях СССР с Латвией, Литвой и Эстонией: Август 1939 г. — август 1940 г. / Редкол.: В.Г. Комплектов и др. М., 1990. Док. 240. С. 372—374).

143. См. информацию об опубликованных статьях и интервью: Страницы истории: Дайджест прессы. 1988, январь-июнь / Сост. Е.Б. Никанорова, А.Я. Разумов. Л., 1989. С. 293—294; Страницы истории: Дайджест прессы. 1988, июль-декабрь / Сост. С.А. Прохватилова, Э.А. Урусова. Л., 1989. С. 290—291.

144. Это абсолютно неверно: отсутствие формального объявления войны как со стороны СССР, так и со стороны Польши не меняло существа дела, поскольку, согласно международному праву того времени, «военные действия нейтрального государства это действия, совершаемые в целях нападения на воюющего. Они являются актами войны и создают состояние войны между таким нейтральным государством и соответствующим воюющим» (Oppenheim L. International Law. L. a.o., 1940. Vol. II. § 320. P. 546).

145. См.: Горизонтов Л.Е. Всесоюзное совещание историков-полонистов // Вопросы истории. 1989. № 8. С. 181.

146. В опубликованных в этом же году на Западе мемуарах А.А. Громыко утверждалось, что Секретный протокол «ни в СССР, ни в какой-либо другой стране никогда не был обнаружен — и не мог быть обнаружен», так как это — фальшивка (Gromyko A. Erinnerungen. Internationale Ausgabe. Düsseldorf; Wien, 1989. S. 64—65). В воспоминаниях А.А. Громыко, изданных в России, вопрос о Секретном протоколе был опущен (Громыко А.А. Памятное: В 2 ки. М., 1988; 2-е изд. М., 1990). Более того, в его многословных, но малосодержательных воспоминаниях вообще не нашлось места для оценки внешней политики СССР в 1939—1941 гг., хотя он в эти годы уже работал в Наркоминделе. В последнем интервью, данном незадолго до смерти журналу «Шпигель», А.А. Громыко заявил: «Я должен повторить, что нет никаких доказательств подлинности каких-либо документов, которые были бы подписаны Молотовым и Риббентропом, кроме тех, что официально известны. Эти «документы», которые сейчас распространяются, фальшивки. Это сильное слово, но я должен его употребить, и делаю это совершенно сознательно и с полной ответственностью» (Spiegel. 1989. № 17. S. 170). Для справки. 5 мая 1988 г. на заседании Политбюро ЦК КПСС А.А. Громыко при обсуждении вопроса о Секретном протоколе сказал следующее: «Непризнание протоколов неприемлемо. <...> С точки зрения длительных интересов необходимо сказать правду» (В Политбюро ЦК КПСС... По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985—1991) / Сост. А. Черняев и др. М., 2006. С. 344).

147. См. данный сборник. С. 188—237.

148. См.: Политический кризис 1939 г. и страны Центральной и Юго-Восточной Европы / Отв. ред. И.И. Поп. М., 1989.

149. Волков В.К. Некоторые аспекты предвоенного политического кризиса 1939 г. в Европе // Там же. С. 3—14.

150. Гибианский Л.Я. Поворот в советско-германских отношениях в 1939 г. и восточноевропейские проблемы: (Некоторые аспекты) // Там же. С. 75—95.

151. См.: Манусевич А.Я. На пути к катастрофе: (Из истории внешней политики Польши в 1938—1939 гг.) // Там же. С. 48.

152. Новопашин Ю.С. К вопросу о национально-государственных интересах СССР // Там же. С. 106—116.

153. Покивайлова Т.А. После Мюнхена. Литвинов, Потемкин, Молотов // Там же. С. 26—30.

154. См. данный сборник. С. 216.

155. Случ С.З. О некоторых проблемах дипломатической борьбы в канун второй мировой войны // Политический кризис 1939 г. и страны Центральной и Юго-Восточной Европы. С. 96—105.

156. Об издержках обсуждения актуальной проблемы см.: Ковальченко И. «Исследование истины само должно быть истинно»: Заметки о поисках исторической правды // Коммунист. 1989. № 2. С. 90.

157. О.А. Ржешевский полагал, что советской стороной на этих переговорах были использованы не все возможности. В частности, в Москву не пригласили польских представителей для обсуждения вопроса о пропуске Красной Армии через территорию Полыни в случае нападения на нее Германии (см.: Ржешевский О.А. Две альтернативы // Общественные науки. 1989. № 4. С. 121—122). Умозрительный характер подобного упрека очевиден. Не случайно советские дипломаты не ставили этого вопроса перед польской стороной в 1938—1939 гг., ибо обсуждение подобной проблемы не входило в намерения ни советского, ни польского политического руководства (см.: СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны (сентябрь 1938 — август 1939 г.): Документы и материалы. М., 1971; ДВП. М., 1976. Т. XXI).

158. См.: Ржешевский О.А. Две альтернативы. С. 111—123.

159. Ржешевский О.А. Москва, Спиридоновка, 17 // Военно-исторический журнал. 1989. № 7. С. 81.

160. См.: Безыменский Л.А. «Второй Мюнхен»: Замысел и результаты (из архива Форин оффиса) // Новая и новейшая история. 1989. № 5. С. 159. В.М. Бережков довел тезис о безальтернативности для СССР соглашения с Германией буквально до абсурда, утверждая: «Если бы Советское правительство отказалось от пакта о ненападении, Гитлер получил бы возможность заявить, что только большевики противятся «установлению справедливого мира» и что надо объединиться для «спасения европейской цивилизации» от «советской угрозы«» (Бережков В.М. Накануне войны: К 50-летию начала второй мировой войны // США — экономика, политика, идеология. 1989. № 8. С. 42). Выступая в апреле 1989 г. на международном симпозиуме в Дюссельдорфе, В.М. Бережков, естественно, опустил подобного рода аргументацию (см.: Bereschkow V. Ein «Krieg der Diktatoren»? Der deutsch-sowjetische Nichtangriffsvertrag, die Außenpolitik Stalins und die Präventivkriegsfrage // Hitlers Krieg? Zur Kontroverse um Ursachen und Charakter des Zweiten Weltkriegs / Hrsg. von U. Hörster-Philipps, R. Kühnl. Köln, 1989. S. 97).

161. Безыменский Л. Альтернативы 1939 года: Вокруг советско-германского пакта 1939 года и связанных с ним документов // Новое время. 1989. № 23. С. 41.

162. Канун и начало второй мировой войны: Тезисы, подготовленные Комиссией ученых СССР и ПНР по истории отношений между двумя странами // Правда. 1989. 25.05. С. 4.

163. Фирсов Ф.И. Коминтерн: опыт, традиции, уроки — нерешенные задачи исследования // Коминтерн: опыт, традиции, уроки: Материал научной конференции, посвященной 70-летию Коммунистического Интернационала / Под ред. Ф.И. Фирсова. М., 1989. С. 21—22.

164. См.: Коминтерн и советско-германский договор о ненападении: Аналитический материал, подготовленный Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС совместно с Международным отделом ЦК КПСС // Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 202—215. Можно предположить, что Ф.И. Фирсов был основным автором этого текста, что видно из опубликованной им годом позже статьи: Фирсов Ф.И. Политика Коминтерна в годы Второй мировой войны // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны (сентябрь 1939 — август 1940) / Отв. ред. Л.Я. Гибианский. М., 1990. С. 194—211.

165. «Круглый стол»: Вторая мировая война — истоки и причины // Вопросы истории. 1989. № 6. С. 3—32.

166. Там же. С. 26, 30. Достаточно взглянуть на статью IV советско-германского договора о ненападении, чтобы понять всю абсурдность подобного утверждения. Она гласила: «Ни одна из договаривающихся сторон не будет участвовать в какой-либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны» (Известия. 1939. 24.08. С. 1).

167. «Круглый стол»: Вторая мировая война — истоки и причины. С. 20.

168. Там же. С. 7. На этот счет никаких сомнений не оставляла статья VII советско-германского договора о ненападении: «Договор вступает в силу немедленно после его подписания» (Известия. 1939. 24.08. С. 1).

169. «Круглый стол»: Вторая мировая война — истоки и причины. С. 9, 31.

170. Там же. С. 22, 24.

171. Там же. С. 24.

172. С заседания Комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики 28 марта 1989 г. Вглядываясь в прошлое. К 50-летию событий 1939 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 28—29.

173. Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 31.

174. Там же. С. 32.

175. Кулиш В. У порога войны // Общественные науки. 1989. № 4. С. 129, 133.

176. Проэктор Д.М. Фашизм: Путь агрессии и гибели. 2-е изд. доп. М., 1989. С. 181, 202. В предисловии Д.М. Проэктор откровенно писал: «...второе издание книги отличается от первого [1985] главным образом тем, что он попытался здесь хотя бы вкратце изложить некоторые из тех вопросов, которые до 1985 г. либо обходились молчанием, либо получали ложное освещение» (Там же. С. 3).

177. Сиполс В.Я. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. 2-е изд., дораб. и доп. М., 1989 (1-е изд. — 1979 г.).

178. Там же. С. 6, 280.

179. Там же. С. 298, 299. Более того, В.Я. Сиполс стремится убедить, что и МИД Франции, изучив вопрос, пришел к выводу о совместимости «советско-германского договора о ненападении с советско-французским договором о взаимопомощи 1935 года» (Там же). В действительности в ноте МИД Франции от 22 августа 1939 г. речь шла о совместимости советско-французского договора 1935 г. с Берлинским договором 1926 г. о нейтралитете: «До тех пор пока СССР сохранит свою свободу действий в случае неспровоцированного немецкого нападения, как это вытекало из договора 1926 г., остаются открытыми возможности для организации антиагрессивного фронта». Однако уже 24 августа французскому послу в Москве П. Наджиару было ясно, что заключенное советско-германское соглашение не имеет ничего общего с Берлинским договором, представляя собой «значительно большее, чем только договоренность о ненападении» (Bartel H. Frankreich und die Sowjetunion, 1938—1940: Ein Beitrag zur französischen Ostpolitik zwischen dem Münchner Abkommen und dem Ende der Dritten Republik. Stuttgart, 1986. S. 256—257, 263). Весьма показательно, что в подтверждение своей позиции В.Я. Сиполс ссылался на те же самые страницы книги Г. Бартеля.

180. Сиполс В.Я. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. С. 300.

181. Первый съезд народных депутатов СССР. 25 мая — 9 июня 1989 г. Стенографический отчет. М., 1989. Т. II. С. 377. Характерно высказывание М.С. Горбачева в кулуарах съезда о задачах этой комиссии: «Она должна выработать политическую и правовую оценку этого договора о ненападении, без упоминания секретного протокола, поскольку все архивы, что мы перерыли у себя, ответа не дали» (Карпов В. Маршал Жуков, его соратники и противники в годы войны и мира (литературная мозаика) // Знамя. 1989. № 10. С. 69).

182. См.: Безыменский Л. Августовское предложение Гитлера Лондону // Международная жизнь. 1989. № 8. С. 40—50; Он же. Альтернативы 1939 года // Альтернативы 1939 года: Документы и материалы. М., 1989. С. 41—80; Он же. «Второй Мюнхен»: Замысел и результаты (из архива Форин оффиса) // Новая и новейшая история, 1989. № 4. С. 93—110; № 5. С. 143—160; Панкратова М. Англо-франко-советские переговоры 1939 года // Международная жизнь. 1989. № 8. С. 28—39; Политические переговоры СССР, Великобритании и Франции 1939 г. в свете французских дипломатических документов / Публ. В.Я. Сиполса, И.А. Челышева // Новая и новейшая история. 1989. № 6. С. 89—116; Ржешевский О.А. Две альтернативы // Общественные науки. 1989. № 4. С. 111—123; Он же. Москва, Спиридоновка, 17. С. 72—81.

183. Безыменский Л.А. «Второй Мюнхен»... // Новая и новейшая история, 1989. № 4. С. 94.

184. Там же.

185. Сиполс В. За несколько месяцев до 23 августа 1939 года // Международная жизнь. 1989. № 5. С. 134.

186. Внешняя политика — уроки прошлого // Там же. С. 85.

187. Август 1939-го: Уроки минувшего // Коммунист. 1989. № 12. С. 94—103.

188. Там же. С. 96. По мнению Н.Д. Смирновой, это отражало представление Сталина о межимпериалистических противоречиях как более глубоких и гораздо больше чреватых войной, чем противоречия между капитализмом и социализмом (см.: Смирнова Н. Кризисный год, 1939... // Мировая экономика и международные отношения. 1989. № 9. С. 41—42).

189. Август 1939-го. С. 97. В опубликованной несколько ранее статье А.О. Чубарьян в связи с этим обратил внимание на необходимость проанализировать на основе архивных документов, «насколько уместно было жесткое и бескомпромиссное требование советской делегации о пропуске войск через Польшу и Румынию, тем более что тогдашние руководители этих стран не желали идти ни на какие уступки» (Чубарьян А. Август 1939 года // Известия. 1989. 1.07. С. 3).

190. Август 1939-го. С. 100, 101.

191. Так как же это было? / Публ. А. Новикова // Комсомольская правда. 1989. 8.08. С. 3; см. также: Бережков В. Просчет Сталина // Международная жизнь. 1989. № 8. С. 21—25.

192. Вторая мировая война: истоки и выводы // Правда. 1989. 11.08. С. 5.

193. В опубликованной ранее статье В.Я. Сиполс высказался даже еще определеннее: «Германия, собираясь начать войну, сама была заинтересована в том, чтобы СССР оставался в стороне от этой войны» (Сиполс В. За несколько месяцев до 23 августа 1939 года. С. 134).

194. Борисов Ю. Сталин: Человек и символ. Факты истории и история культа // Переписка на исторические темы: Диалог ведет читатель / Сост. В.А. Иванов. М., 1989. С. 480. В непубликовавшейся ранее части воспоминаний адмирала Н.Г. Кузнецова дана еще более жесткая оценка созданному Сталиным механизму государственного управления в военной сфере в конце 30-х годов: «Системы, которая призвана безотказно действовать на случай войны... не существовало» (Кузнецов Н.Г. Накануне. [Неопубликованные] главы из книги / Публ. Р.В. Кузнецовой // Москва. 1988. № 5. С. 167).

195. Нарочницкий А.Л. Советско-югославский договор 5 апреля 1941 г. о дружбе и ненападении (по архивным материалам) // Новая и новейшая история. 1989. № 1. С. 3—19.

196. См., например: История второй мировой войны 1939—1945: В 12 т. М., 1974. Т. 3. С. 349; История дипломатии / Под ред. А.А. Громыко и др. М., 1975. Т. IV. С. 157.

197. Нарочницкий А.Л. Советско-югославский договор. С. 17.

198. Чубарьян А. 1939 год: драма, переросшая в трагедию // Коммунист Белоруссии. 1989. № 9. С. 12. При этом автор отдал дань некоторым традиционным клише, утверждая, например, что пакт о ненападении с Германией представлял для СССР «вынужденное и трудное решение, позволявшее избежать вступления в войну в крайне неблагоприятных условиях и предотвращавшее создание единого антисоветского фронта» (Там же. С. 11).

199. Коваль В.С. За кулисами пакта 1939 года // Коммунист Украины. 1989. № 9. С. 85—95. Пытаясь совместить привычные оценки политики западных держав накануне Второй мировой войны и одновременно сказать что-то новое о политике СССР в этот период, В.С. Коваль не мог избежать противоречий. Например, он писал: «Сталин, узнав, что западные государства сами взяли на себя обязательство воевать с Гитлером из-за Польши (не совсем корректная формулировка: подобных обязательств ни Лондон, ни Париж на себя не брали. — С.С.), впервые увидел реальный шанс остаться в стороне от европейской войны». Одновременно В.С. Коваль утверждал, что «никакие усилия гитлеровской дипломатии сами по себе не смогли бы побудить Советский Союз к кардинальному изменению политического курса, если бы его не толкала на это англо-французская политика отказа от эффективного военного сотрудничества с СССР против немецкой агрессии» (Там же. С. 87, 90).

200. Например, на конференции «Неизученные проблемы германской истории и задачи современной германистики», состоявшейся в Днепропетровске во второй половине июня 1989 г., ни внешней политике третьего рейха, ни советско-германским отношениям в 1939—1941 гг. не было посвящено ни одного сообщения (см.: Гинцберг Л.И. Симпозиум по германистике // Вопросы истории. 1989. № 11. С. 186—187).

201. См.: Айзин Б.А. Об изучении германской истории // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 199—200.

202. Иваницкий Г.М. Советско-германские торгово-экономические отношения в 1939—1941 гг. // Там же, № 5. С. 28—39.

203. Там же. С. 39.

204. Якушевский А.С. Особенности подготовки вермахта к нападению на СССР // Военно-исторический журнал. 1989. № 5. С. 63—75.

205. Там же. С. 74.

206. См.: Яжборовская И.С., Яблоков А.Ю., Парсаданова В.С. Указ. соч. С. 268—275.

207. Парсаданова В.С. Депортация населения из Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939—1941 гг. // Новая и новейшая история. 1989. № 2. С. 26.

208. Парсаданова В.С. Трагедия Польши в 1939 г. // Там же, № 5. С. 26.

209. Там же. С. 24.

210. Парсаданова В.С. Депортация населения из Западной Украины и Западной Белоруссии. С. 27.

211. См.: Барышников Н.И., Барышников В.Н., Федоров В.Г. Финляндия во второй мировой войне. Л., 1989. С. 74—79; см. также: Орлов А. Можно ли было избежать конфликта? // Родина. 1989. № 8. С. 26.

212. Барышников Н.И., Барышников В.Н., Федоров В.Г. Указ. соч. С. 122.

213. Барышников Н.И. Советско-финляндская война 1939—1940 гг. // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 35.

214. События 1939 года — взгляд с полувековой дистанции. Член Политбюро, секретарь ЦК КПСС А.Н. Яковлев отвечает на вопросы «Правды» // Правда. 1989. 18.08. С. 1—2.

215. Например, А.Н. Яковлев утверждал, что «Гитлера устраивали в то время оба варианта — и принятие в Москве предложения и отклонение его». Ни в 1989 г., ни позднее исследователи не располагали документами, которые могли бы подтвердить подобного рода вывод.

216. Основанием для подобного рода допущения послужила, по всей видимости, поступившая в Париж информация от французского посла в Варшаве о неофициальном заявлении «от своего имени» полпреда Н.И. Шаронова министру иностранных дел Польши Ю. Беку 24 августа, что «германо-русский пакт не является препятствием для продолжения переговоров между Парижем, Лондоном и Москвой» (Documents diplomatiques français 1932—1939. 2-е sér. (1936—1939). T. XVIII. Doc. 374. P. 449). Принимая во внимание, что английская и французская военные миссии покинули Москву только в ночь с 25 на 26 августа, можно предположить, что заявление Н.И. Шаронова, если оно имело место, преследовало цели, отнюдь не связанные с попыткой возобновить диалог с западными державами. Позиция советского руководства на этот счет была вполне определенно сформулирована именно 24 августа в письме К.Е. Ворошилова главе британской военной делегации адмиралу П. Драксу: «Ввиду изменившейся за последние дни политической ситуации, продолжение бесед военных миссий, к тому же, как это опытом доказано, совершенно бесполезных, считаю невозможным» — Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). Ф. 06. Оп. 16. П. 27. Д. 5. Л. 230.

217. См.: Безыменский Л. Тайны пакта. Как работала Комиссия Яковлева // Совершенно секретно. 1991. № 12. С. 7; см. также: Александров В.А. Сговор Сталина и Гитлера в 1939 году — мина, взорвавшаяся через полвека // Вопросы истории. 1999. № 8. С. 71—85.

218. См.: В Политбюро ЦК КПСС... С. 503—504 (запись от 31.07.1989 г.). В.М. Фалин даже утверждал, что «согласие на интервью А.Н. Яковлева «Правде»... вырвали у Генерального» (Фалин В.М. Без скидок на обстоятельства. С. 404).

219. Семиряга М.И. Советско-германские договоренности в 1939 — июне 1941 г.: взгляд историка // Советское государство и право. 1989. № 9. С. 94, 98, 100.

220. См.: Смирнова Н. Кризисный год, 1939... С. 39—52.

221. Семиряга М. Еще раз о «кризисном годе, 1939...» // Мировая экономика и международные отношения. 1989. № 12. С. 119, 122, 123.

222. Зоря Ю., Лебедева Н. 1939 год в нюрнбергском досье // Международная жизнь. 1989. № 9. С. 130. Эта статья, помимо всего прочего, содержала исчерпывающий ответ на риторический вопрос В.М. Фалина: «Почему Риббентроп в Нюрнберге не вспомнил о «протоколах», когда выкручивался и искал, с кем бы разделить если не судьбу, то вину» (Московские новости. 1988. № 36. С. 8). Позиционирующий себя в качестве германиста В.М. Фалин, конечно, мог бы знать, что вопрос о Секретном протоколе неоднократно затрагивался как защитой обвиняемых на Нюрнбергском процессе, так и самим Риббентропом (см.: Trial of the Major War Criminals before the International Military Tribunal (IMT). Nuremberg, 1947—1949.Vol. X, XI, XIII, XIV, XV, XVII, XIX, XXII, XL; Seidl A. Der Fall Rudolf Hess 1941—1984. Dokumentation des Verteidigers. München, 1984).

223. Документы и материалы по истории советско-польских отношений (ДМИСПО). М., 1973. Т. VII. Док. 133. С. 208.

224. Этот аспект Р.А. Мюллерсон выделил особо, выступая на международной научной конференции в Таллине в конце июня — начале июля 1989 г. (см.: Выстрел из прошлого: (Размышления ученых о событиях 1939 г. и межнациональных отношениях в Прибалтике) // Вестник АН СССР. 1989. № 11. С. 5). По итогам этой конференции была принята специальная резолюция (в «Вестнике АН СССР» о ней не упоминалось), в которой, в частности, констатировалось: «1. Германо-советский протокол от 23 августа и 28 сентября 1939 г. и 10 января 1941 г. о разделе Восточной Европы на германскую и советскую сферы влияния и интересов юридически являются договорами, направленными против суверенитета, политической независимости и территориальной целостности третьих стран. <...> 5. Ультиматумы 1939—1940 гг. с их угрозами применения военной силы против трех прибалтийских государств — Эстонии, Латвии и Литвы — явились грубым нарушением норм международного права, а последующая аннексия этих государств — международным преступлением и актом агрессии» (Известия Академии наук Эстонии. Общественные науки. 1990. Т. 39. № 2. С. 160).

225. Мюллерсон РА. Советско-германские договоренности 1939 г. в аспекте международного права // Советское государство и право. 1989. № 9. С. 105, 107, 108.

226. Фелдманис И., Странга А. Советско-германский договор от 23 августа 1939 года и Латвия // Коммунист Советской Латвии. 1989. № 8. С. 91.

227. Мюллерсон Р.А. Указ. соч. С. 108.

228. Подтверждение этому факту содержалось и в мемуарной литературе (см.: Урбшис Ю. Указ. соч. С. 27).

229. Канцявичус В. 1939-й год (Последствия договоров между Германией и СССР) // Вильнюс. 1989. № 10. С. 139, 142. Любопытный штрих: другой литовский историк, опубликовавший в это же время статью в московском сборнике, приводил со ссылкой на архив свидетельство о якобы имевшем место сожалении Сталина, высказанном в беседе с Ю. Урбшисом 8 октября 1939 г., по поводу включения Литвы в советскую сферу интересов (см.: Жюгжда Р.Ю. Политика Германии в Восточной Европе осенью 1939 года // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. Вып. 2. С. 119).

230. См.: Арьякас К. Внешняя политика Эстонии в 1939 году // Радуга. 1988. № 11. С. 60—68; 1989. № 1. С. 50—56; № 2. С. 81—86; № 3. С. 91—95.

231. См. подробнее: Варес П., Осипова О. Похищение Европы, или Балтийский вопрос в международных отношениях XX века / Пер. с эст. Таллинн, 1992. С. 125—127.

232. Цит. по: Арьякас К. Указ. соч. 1989. № 2. С. 82. Советская запись этой беседы исследователям до сих пор не доступна.

233. 1940 год в Эстонии: Документы и материалы / Сост. А. Кёёрна и др. Таллинн, 1989. С. 11.

234. См.: Волкогонов Д.А. Драма решений 1939 года // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 3—27; Он же. Триумф и трагедия: Кн. II, ч. 1. С. 11—49, 104—125.

235. См. очерк о военно-морском и некоторых других аспектах советско-германского сотрудничества: Горнаков Р. Загадки северной «Барбароссы»: О малоизвестных страницах истории советско-германских отношений в канун Великой Отечественной войны // Урал. 1989. № 5. С. 142—158.

236. Например, писатель В.В. Карпов приводил высказывания А.И. Микояна по поводу поездки Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.: «Неизвестно, какой вывод сделал для себя Молотов из бесед с Гитлером, но, зная, что Сталин не верил в скорое нападение, он и не пытался переубеждать его. <...> после поездки Молотова в Берлин <...> был сделан вывод о возможности дальнейшего развития советско-германского сотрудничества» (Карпов В. Маршал Жуков... // Знамя. 1989. № 11. С. 106).

237. См.: Социалистические революции 1940 г. в Литве, Латвии и Эстонии: Восстановление Советской власти. М., 1978.

238. Барышников Н.И., Барышников В.Н. Финляндия во второй мировой войне. Л., 1985. С. 19.

239. Медведев Р.А. Дипломатические и военные просчеты Сталина в 1939—1941 гг. // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 147, 149, 153, 154.

240. Там же. С. 164.

241. Урок на сегодня // Международная жизнь. 1989. № 9. С. 73, 74.

242. Необходимость этих шагов не в последнюю очередь диктовалась тем, что летом 1989 г. в Литве была переиздана, выпущенная еще в 1983 г. Ю. Фельштинским в «тамиздате» подборка переведенных на русский язык документов из сборника Nazi-Soviet Relations, 1939—1941. Documents from the Archives of the German Foreign Office / Ed. by R.J. Sontag, J.S. Beddie (Wash., 1948), дополненных выдержками из центральных советских газет. Вышедший на русском языке тиражом 100 тыс. экземпляров сборник (TSRS — Vokietija = СССР — Германия 1939—1941. Vilnius, 1989. Т. 1—2: Документы и материалы о советско-германских отношениях с апреля 1939 г. по июнь 1941 г. / Сост. Ю. Фельштинский; предисл. В. Кашаускакене, А. Эйдинтас) фактически впервые давал возможность широкому советскому читателю познакомиться с некоторыми тайнами политики и дипломатии Кремля накануне и в начале Второй мировой войны. В Москве этот сборник был переиздан только полтора года спустя (см.: Оглашению подлежит: СССР—Германия. 1939—1941: Документы и материалы / Сост. Ю. Фельштинский; предисл. В. Дашичева. М., 1991).

243. Вокруг пакта о ненападении: (Документы о советско-германских отношениях 1939 года) // Международная жизнь. 1989. № 9. С. 91—92, 93—94.

244. Там же. С. 90. Ко времени завершения работы над этим номером журнала «Международная жизнь» (сдан в печать 22.08.1989 г.) находившиеся в Архиве внешней политики СССР копии Секретного протокола были «обнаружены», рассекречены и переданы в комиссию А.Н. Яковлева (см.: Александров В.А. Указ. соч. С. 79).

245. См.: Вокруг пакта о ненападении. С. 97—104.

246. Зимняя война: (Документы о советско-финляндских отношениях 1939—1940 годов) // Международная жизнь. 1989. № 8. С. 51—68; № 12. С. 216—231.

247. Можно ли было предотвратить апрельскую войну? (Новые документы о советско-югославском договоре о дружбе и ненападении 1941 г.) / Публ. И.В. Бухаркина, О.В. Лозинского // Вестник Министерства иностранных дел. 1989. № 15 (49). С. 55—63.

248. Альтернативы 1939 года: Документы и материалы. М., 1989; На роковом пороге (из архивных материалов 1939 года) // Вопросы истории. 1989. № 11. С. 87—112; 1990. № 3. С. 18—39.

249. О заданности сборника «Альтернативы 1939 года» свидетельствовал, например, такой факт. Среди 10 перепечатанных статей и материалов, занимавших в общей сложности 170 страниц, почему-то не нашлось места для статьи М.И. Семиряги, который первым из отечественных историков поставил этот вопрос на широкое обсуждение (см.: Семиряга М. 23 августа 1939 года: Советско-германский договор о ненападении: была ли альтернатива? // Литературная газета. 1988. 5.10. С. 14). Но зато нашлось место для интервью с известным апологетом сталинского внешнеполитического курса западногерманским историком И. Фляйшхауэр (см.: Фляйшхауэр И. Советско-германский пакт: правда и мифы // Альтернативы 1939 года. С. 162—169).

250. Например, Л.А. Безыменский отмечал в предисловии, что в публикацию включены документы, касающиеся прежде всего англо-советских и германо-советских отношений в 1939 г. (см.: На роковом пороге // Вопросы истории. 1989. № П. С. 88). Но при этом ни одного советского документа, связанного с англо-советскими отношениями, среди 42 опубликованных не было. Все записи бесед между советскими и немецкими представителями в августе 1939 г. были даны исключительно в переводе с немецкого издания, что, естественно, сместило акценты при освещении позиций сторон.

251. См., например: Лютов И.С. Как готовилась война: факты и вымысел (К 50-летию начала второй мировой войны) // Военная мысль. 1989. № 9. С. 3—13. Уровень аргументации автора наглядно иллюстрировал следующий пассаж статьи: «Что же касается версии о «разделе сфер влияния», то ответом на этот вопрос может служить, например, заявление народного комиссара иностранных дел СССР посланнику Латвии от 28 марта 1939 года, в котором четко указывалось, что Советское правительство не признает никаких соглашений, которые умоляли бы или ограничивали независимость и суверенитет Латвийской республики, установление господства в ней третьего государства» (Там же. С. 12).

252. А.Н. Мерцалов (чуть ли не единственный, кто публично подверг резкой критике содержание «Военно-исторического журнала» за 1988—1990 гг.) полагал, что оно «как в зеркале отражает общее состояние нашей военной историографии», которая «из всех разделов исторической науки в наименьшей степени подверглась перестройке и в наибольшей степени остается под влиянием старой методологии» (Мерцалов А.Н. Некоторые проблемы Великой Отечественной войны на страницах «Военно-исторического журнала» // Вопросы истории. 1991. № 2/3. С. 252).

253. Резко критикуя интервью с В.М. Кулишом (У порога войны // Комсомольская правда. 1988. 24.08. С. 3), генерал армии А.М. Майоров писал: «Лучшим подтверждением правильности советской внешней политики в предвоенный период является то, что временное сближение с фашистской Германией в итоге все же привело к военному союзу не с ней, а с ее противниками» (Майоров А.М. На пороге войны // Военно-исторический журнал. 1989. № 5. С. 34).

254. В.И. Прибылов утверждал, ссылаясь на немалое число свидетельств в дипломатических документах ряда стран, что и после подписания советско-германского договора о ненападении «в Москве не оставили надежду на достижение договоренности с западными державами и создание в Европе системы коллективной безопасности» (Прибылов В.И. Тринадцать дней в августе 1939-го. Из французских дипломатических документов кануна второй мировой войны // Военно-исторический журнал. 1989. № 8. С. 39).

255. Секистов В.А. Война и политика: Политические цели войны и характер военных действий в Западной Европе и бассейне Средиземного моря, 1939—1945. 2-е изд. испр. и доп. М., 1989. С. 49.

256. Волков Ф.Д. Тайное становится явным: Деятельность дипломатии и разведки западных держав в годы второй мировой войны. М., 1989. С. 11; см. также: Анфилов В.А. Незабываемый сорок первый. Изд. 2-е, доп. М., 1989. С. 35.

257. Розанов ГД. Так была развязана вторая мировая война. М., 1989. С. 53.

258. Мерцалов А.Н. Великая Отечественная война в историографии ФРГ. М., 1989. С. 76. Мерцалов отвел немало места в книге «разоблачению» западногерманских «фальсификаторов», использовавших искаженную трактовку советско-германского пакта «в современных идеологических диверсиях империалистов» (Там же. С. 67). При этом он не ограничивался бездоказательными обвинениями, но и прибегал к откровенным подтасовкам. Например, процитировав телеграмму германского посла в МИД Германии от 19 августа 1939 г.: «попытки побудить русских принять г. имперского министра, к сожалению, остались безуспешными», А.Н. Мерцалов делал вывод: «То есть всего за три дня до подписания пакта СССР не был склонен его заключать» (Там же. С. 69). В действительности в телеграмме Ф. Шуленбурга говорилось: «Моя попытка побудить Молотова согласиться на более раннюю дату приезда г-на имперского министра, к сожалению, осталась безуспешной» (ADAP. Ser. D. Bd. VII. Dok. 132. S. 125). Фальсификация налицо, не говоря уже об искажении текста телеграммы, — именно в ней сообщалось, что Молотов передал послу советский проект пакта о ненападении и дал согласие на приезд Риббентропа в Москву 26 августа (Ibid. S. 124—125). Пройдет совсем немного времени и А.Н. Мерцалов на страницах известного немецкого политического журнала с большой похвалой отзовется о западногерманской историографии, которая «как правило, находилась в более счастливом положении (чем советская. — С.С.), так как официальный политический принцип — критическое преодоление прошлого — способствовал решению стоявших перед ней научных задач» (Mercalov A.N. Der 22. Juni: Anmerkungen eines sowjetischen Historikers // Aus Politik und Zeitgeschichte. 1991. N 24. S. 25).

259. Альтернативы 1939-го [Беседа с доктором исторических наук В. Фалиным] // Известия 1989. 21.08. С. 5. Позиция заведующего Международным отделом ЦК В.М. Фалина оказывала серьезное влияние на работу Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора от 23 августа 1939 г. (см.: Александров В.Л. Указ. соч. С. 73).

260. Рыбкин Е.И. Мировоззрение и военная история // Военно-исторический журнал. 1989. № 3. С. 51. Неудивительно, что столь крупные «открытия» Е.И. Рыбкина предварял не менее весомый вердикт: советская политика 1938—1941 гг. относится «к давно уже выясненным и решенным вопросам» (Там же. С. 50).

261. Новая и новейшая история. 1989. № 6. С. 3—21. Статья была опубликована без подписи как «редакционная», хотя за приведенными в ней аргументами без особого труда просматривается почерк «команды В.М. Фалина» (Л.А Безыменский, А.С. Орлов, О.А. Ржешевский, В.Я. Сиполс), которой поручили подготовку материала по истории заключения договора от 23 августа 1939 г. (см.: Александров В.А. Указ соч. С. 73—74).

262. Так, например, касаясь содержания беседы Молотова с Ф. Шуленбургом 3 августа 1939 г., авторы, процитировав предварительные предложения германской стороны в отношении разграничения интересов в Восточной Европе, писали: «Нарком со своей стороны говорил о стремлении СССР договориться с Англией и Францией о сотрудничестве против агрессии» (К истории заключения советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 г. С. 15). В действительности запись беседы свидетельствовала о том, что Молотов фактически оправдывался, так как вопрос об эвентуальном сотрудничестве Москвы с западными державами затронул не он, а его собеседник. «Шуленбург делает замечание, что в данный момент вхождение СССР в новую комбинацию держав в Европе (намек на англо-франко-советские переговоры) может создать затруднения для улучшения отношений Германии и СССР. На это тов. Молотов отвечает разъяснениями. <...> СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения агрессора на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться безразлично» (Год кризиса, 1938—1939: Документы и материалы: В 2 т. / МИД СССР; Редкол.: А.П. Бондаренко и др. М., 1990. Т. 2. Док. 525. С. 162). И это отнюдь не единичный случай вольного обращения с документами в упомянутой статье.

263. К истории заключения... С. 18.

264. Согласно этой статье, СССР и Польша обязывались «не принимать участия ни в каких соглашениях, с агрессивной точки зрения явно враждебных другой стороне» (Внешняя политика СССР: Сб. документов / Под ред. Б.Е. Штейна. М., 1945. Т.Ш. Док. 176. С. 557).

265. Александров В.А. Указ. соч. С. 82.

266. Отмечу все же наличие немаловажного признания, содержавшегося в этой статье, которое проливало свет на вопрос о том, насколько реальна была угроза англо-германского соглашения накануне Второй мировой войны: «...в архиве министерства иностранных дел Германии нет документов, свидетельствующих, что на пороге войны (конец июля — август) в Берлине еще считали возможным далеко идущее соглашение с Англией» (К истории заключения... С. 10).

267. Известия. 1989. 25.12. С. 5—6.

268. Там же. С. 6. Этот факт до настоящего времени не получил документального подтверждения. Заседания Политбюро в этот день, как известно, не было. В служебном кабинете Сталина находились Ворошилов (40 мин.) и Молотов (2 час. 45 мин.). См.: Посетители Кремлевского кабинета И.В. Сталина // Исторический архив. 1995. № 5/6. С. 48 (запись в журнале посетителей Сталина от 11.08.1939 г.).

269. По воспоминаниям Л.А. Безыменского, в связи с острыми разногласиями в Комиссии по правовой и политической оценке советско-германского договора о ненападении было принято решение, что «А. Яковлев будет выступать с «личным докладом», следовательно, согласовывать в комиссии (а также вне ее, т. е. в Политбюро) доклад не надо...» (Безыменский Л.А. Секретные протоколы 1939 г. как проблема советской историографии // Россия и современный мир. 1996. № 1. С. 141).

270. Известия. 1989. 25.12. С. 5.

271. Там же. 27.12. С. 2.

272. Вновь о договоре 1939 года // Там же. С. 5.

273. Медведев В.А. Указ соч. С. 101, 105.

274. Проблемы исторической науки [В Отделении истории АН СССР] // Новая и новейшая история. 1989. № 6. С. 80—88.

275. Кашпо А.С. Историческая наука и формирование исторического сознания // Вопросы истории КПСС. 1989. № 11. С. 26.

276. Загладин Н.В. История успехов и неудач советской дипломатии: (Политологический аспект). М., 1990. С. 7.

277. Л.М. Спирин привел свидетельство о том, что СССР при определенных условиях мог сам развязать войну, о чем Сталин говорил достаточно откровенно, выступая на заседании Политбюро 10 октября 1938 г. по вопросам партийной пропаганды в связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б): «Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют. Они вовсе не против наступления, не против всякой войны» (Спирин Л.М. Сталин и война // Вопросы истории КПСС. 1990. № 5. С. 95; выступление Сталина см.: Вопросы истории. 2003. № 4. С. 16—22).

278. Загладин Н.В. Указ. соч. С. 95.

279. Там же. С. 110—112.

280. Там же. С. 115. В оценке намерений и планов Англии и Франции в отношении СССР в первые месяцы 1940 г. мнения историков разошлись. Л.А. Безыменский привел извлечения из доклада Комитета начальников штабов британских вооруженных сил от 8 марта 1940 г.: «Военные последствия военных действий против России в 1940 году», направленного военному кабинету Великобритании. По его мнению, доклад сводился «к рекомендации нанести «удар по России» в ее наиболее уязвимом месте — по Баку, Грозному и Батуми, что выведет из строя нефтепромыслы "не менее чем на девять месяцев"». Более того, он не исключал, что «в случае нападения Англии и Франции на СССР в 1940 году они могли объединиться с Германией против нас!» Хотя в преамбуле цитируемого им доклада указывалось, что речь идет «об основных военных факторах, которые имеют значение для рассмотрения последствия союзнических военных действий против России в 1940 году в контексте главной цели в этой войне — поражения Германии» (курсив мой. — С.С.) (Безыменский Л. Великая Отечественная в... 1940 году? // Международная жизнь. 1990. № 8. С. 109, 114). Вместе с тем, как отмечал А.Г. Чевтаев, также основываясь на документах английских архивов, «британские стратеги однозначно полагали, что "нет перспективы действий, которые, будучи предприняты против Советской России, ускорят поражение Германии"» (Чевтаев А.Г. Международные отношения в Европе в сентябре 1939 — июне 1941 гг.: опыт системного анализа // Европа в системе международных отношений (1917—1945): Сб. научных трудов / Отв. ред. В.И. Михайленко. Свердловск, 1990. С. 147).

281. Загладин Н.В. Указ. соч. С. 117, 121.

282. 1939 год: Уроки истории / Отв. ред. О.А. Ржешевский. М., 1990.

283. Челышев И.А. Коллективная безопасность: концепции, реальности // Там же. С. 107.

284. Волков В.К. Мюнхен: и сговор, и капитуляция // Там же. С. 138.

285. Ржешевский О.А. Заключение // Там же. С. 379.

286. Лебедева Н.С. Эскалация агрессии и западные державы // Там же. С. 231.

287. Ржешевский О.А. Упущенная возможность // Там же. С. 312.

288. Ржешевский О.А. Заключение // Там же. С. 379, 380.

289. Фалин В.М. Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол // Там же С. 326.

290. Там же. С. 333. Цитируя телеграмму Ф. Шуленбурга, В.М. Фалин поставил точку там, где стояла запятая, и фраза обрела совсем иной смысл. В оригинале она выглядит так: «Мое общее впечатление сводится к тому, что сейчас советское правительство полно решимости заключить сделку с Англией и Францией, в случае если те выполнят все без исключения советские пожелания» (ADAP. D. Bd. VI. Dok. 766. S. 894).

291. Фалин В.М. Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол. С. 345. Это утверждение В.М. Фалина противоречит действовавшей в то время норме международного права, которая исключала заключение договоров, «несовместимых с обязательствами прежних договоров» (Oppenheim L. International Law. L. a.o., 1947. Vol. 1. § 503. P. 805). О нарушенных СССР 23 августа 1939 г. положениях советско-польского договора о ненападении от 25 июля 1932 г. см. выше.

292. Фалин В.М. Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол. С. 346. Директива была утверждена Гитлером 11 апреля 1939 г.

293. Там же. С. 319.

294. Нежинский Л.Н. История внешней политики СССР: поиски новых подходов // Новая и новейшая история. 1990. № 4. С. 3. Даже в одной из хвалебных рецензий на сборник «1939 год: Уроки истории» обращалось внимание на то, что военная сторона негативных последствий советско-германского пакта о ненападении «в книге раскрыта недостаточно (совсем не раскрыта. — С.С.), а это, как известно, играет большую роль для правильного понимания последующих событий Великой Отечественной войны...» (Тюшкевич С.А. Уроки истории // Военная мысль. 1991. № 1. С. 79).

295. Волков С.В., Емельянов Ю.В. До и после секретных протоколов. М., 1990.

296. Там же. С. 17, 19.

297. Там же. С. 103.

298. Там же. С. 155, 170. Подобные предположения, по-видимому, имели бы больше оснований в книге под названием «1939 год: без секретных протоколов».

299. Там же. С. 180, 181.

300. Раздражение в Берлине вызвала не оккупация Прибалтики, а введение советских войск на территорию Северной Буковины, которая не была отнесена к сфере интересов СССР в Секретном протоколе к советско-германскому пакту о ненападении, и возросшая в связи с этим угроза для Румынии, являвшейся основным нефтяным резервуаром Германии (см. записи в дневнике Й. Геббельса от 16.06. и 5.07.1940 г. // Goebbels J. Die Tagebücher: sämtliche Fragmente. Teil I: Aufzeichnungen 1924—1941 / Hrsg. von E. Fröhlich. München etc., 1987. Bd. 4. S. 204, 228).

301. Волков С.В., Емельянов Ю.В. Указ. соч. С. 186, 193.

302. Емельянов Ю.В. Большая игра: Ставки сепаратистов и судьбы народов. М., 1990. С. 89, 104.

303. Там же. С. 94. Крайне трудно представить, что Москва могла в сентябре 1939 г. готовиться к конфронтации с Берлином, который уже 3 сентября поручил послу Ф. Шуленбургу обсудить с Молотовым вопрос о желательности того, чтобы «русские вооруженные силы в подходящий момент выступили против польских вооруженных сил в русской сфере интересов и со своей стороны овладели этой территорией». Это «было бы не только облегчением для нас, но также соответствовало бы духу Московских соглашений и советским интересам» (Телеграмма Риббентропа Ф. Шуленбургу 3.09.1939 // ADAP. D. Bd. VII. Dok. 567. S. 450). Факт сотрудничества и координации действий между вооруженными силами обоих государств в ходе Польской кампании, а отнюдь не стремления к какому-либо противостоянию был зафиксирован в совместном протоколе по итогам военных переговоров в Москве 20—21 сентября 1939 г. (см.: Köstring E. Der militärische Mittler zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion 1921—1941 / Bearb. von H. Teske. Frankfurt a. M., 1965. S. 177).

304. Емельянов Ю.В. Большая игра. С. 94. Приводя эти факты, Ю.В. Емельянов ссылался на такой «источник», как: История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945: В 6 т. М., 1960. Т. 1. С. 249. Примечательно, что в «допечатке» тиража первого тома (М., 1963. С. 249) последние фразы были опущены как явно не соответствовавшие действительности даже в «мелочах». Например, Белосток был взят немцами 15 сентября, т. е. за два дня до вторжения Красной Армии на территорию Польши (см.: Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg / Hrsg. vom Militärgeschichtlichen Forschungsamt. Stuttgart, 1979. Bd. 2. S. 119).

305. См., например: Прибылов В.И. Был ли выбор? // Военно-исторический журнал. 1990. № 2. С. 29—34. Приведенные в статье пространные извлечения из донесения французского военно-воздушного атташе в Москве подполковника Люге от 29 августа 1939 г., содержавшие оценки советско-германского пакта, не комментировались и не сопоставлялись с другими подобными документами. Остается неясным и характер сокращений, сделанный автором статьи при публикации документа. В другой статье В.И. Прибылов утверждал, что советско-германский договор о ненападении «находился в полном соответствии с международным правом, отвечал всем этическим и юридическим нормам. Что касается секретного приложения к нему, то это являлось нормальной дипломатической практикой, к которой прибегали все государства мира» (Прибылов В.И. «Захват» или «воссоединение»? (Зарубежные историки о 17 сентября 1939 г.) // Там же, № 10. С. 19).

306. Ставшим к тому времени уже секретарем ЦК КПСС В.М. Фалин назвал эту книгу «эталонным произведением» (Фалин В.М. Вступительное слово // Фляйшхауэр И. Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии 1938—1939 / Пер. с нем. М., 1990. С. 9).

307. Анфилов В. На изломе испытаний // Вождь. Хозяин. Диктатор: Сб. / Сост. А.М. Разумихин. М., 1990. С. 345. Статья В.А. Анфилова была специально написана для этого сборника, чтобы, по всей видимости, «уравновесить», помещенную там же перепечатку статьи М.И. Семиряги «23 августа 1939 года: Советско-германский договор о ненападении: была ли альтернатива?» (С. 331—339).

308. Обретение плодов Победы // Международная жизнь. 1990. № 5. С. 57.

309. О трудности переосмысления внешней политики СССР свидетельствовал, например, тот факт, что в переиздании фундаментальной работы А.М. Самсонова — одного из активных поборников перестройки в исторической науке — эта проблематика оказалась на периферии, а новизна в ее трактовке была скорее косметической (см.: Самсонов А.М. Вторая мировая война, 1939—1945: Очерк важнейших событий. 4-е изд., испр. и доп. М., 1990).

310. Мюнхен — поворот к войне: «Круглый стол» Научного совета по проблеме «Общие закономерности и особенности всемирно-исторического процесса» // История и историки. М., 1990. С. 6—64.

311. По мнению А.О. Чубарьяна, «вопрос о Мюнхене сравнительно хорошо разработан в советской историографии»; тогда как, с точки зрения Д.Г. Наджафова, «анализ Мюнхена (его причин, сущности, последствий) в советской историографии, как правило, не выходит за пределы сталинских внешнеполитических постулатов, навязанных брошюрой "Фальсификаторы истории"» (Там же. С. 7, 48).

312. Там же. С. 21.

313. Там же. С. 36, 47.

314. Там же. С. 52. Д.Г. Наджафов развил это положение в книге, полагая, что «отказ от одномерной, плоской интерпретации предвоенной политики западных демократических стран как исключительно антисоветской вносит существенные коррективы в понимание Мюнхена и связанных с ним событий» (Наджафов Д.Г. Нейтралитет США. 1935—1941. М., 1990. С. 96).

315. Мюнхен — поворот к войне. С. 60.

316. Там же. С. 27, 29. Выступая в сентябре 1988 г. на конференции в Бад Цвишенан (ФРГ), И.И. Поп отстаивал точку зрения, согласно которой советское руководство было полно решимости «оказать помощь Чехословакии всеми находившимися в его распоряжении средствами» (см. подробнее: Pop I. Die europäische Krise 1938 und das Problem des Hilfsangebots der UdSSR für die Tschechoslowakei // München 1938: das Ende des alten Europas / Hrsg. von P. Glotz u.a. Essen, 1990. S. 429—444). Ставшие впоследствии доступными архивные документы не подтвердили, что позиция советского руководства на этом направлении была активной. После аншлюса Австрии вопрос о судьбе Чехословакии рассматривался в Москве как предрешенный. М.М. Литвинов писал: «...в теперешнем окружении Чехословакия долго существовать не может <...> Моя декларация [речь идет об интервью наркома иностранных дел представителям печати в связи с аншлюсом Австрии, 17.03.1938 (ДВП. Т. XXI. Док. 82. С. 128—129)] является, вероятно, последним призывом к Европе о сотрудничестве, после чего мы займем, по-видимому, позицию малой заинтересованности дальнейшим развитием дел в Европе» (М.М. Литвинов — полпреду СССР в Чехословакии С.С. Александровскому, 26.03.1938. — АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 19. П. 128. Д. 1. Л. 17).

317. Мюнхен — поворот к войне. С. 9.

318. Там же. С. 8. Подходя к этой проблеме с другой стороны, Д.Г. Наджафов писал: «Одномерное сталинское мировосприятие исключало объективную оценку политики Англии и Франции, предопределило нежелание советского руководства добиваться подлинного сотрудничества со странами западной демократии (что не могло не сказаться на судьбе переговоров)» (Наджафов Д.Г. Указ. соч. С. 107).

319. Мюнхен — поворот к войне. С. 47.

320. Там же. С. 49.

321. Чубарьян А.О., Наринский М.М. Международные договоры в контексте кануна второй мировой войны [Доклад на XVII Международном конгрессе исторических наук в Мадриде, август 1990 г.] М., 1990. С. 15. В отличие от предшествовавших форумов МКИН, в которых начиная с 1955 г. участвовали советские историки, в Мадриде вопрос о секретных договоренностях между СССР и Германией в 1939 г. не обсуждался, полностью утратив научную остроту после официального признания факта их существования на II Съезде народных депутатов СССР в декабре 1989 г.

322. Там же. С. 16. В действительности для советского руководства этот вопрос являлся одним из самых важных, так как под «косвенной агрессией» в Москве понимали «внутренний переворот или поворот в политике в угоду агрессору» (см.: Проект протокола к тройственному соглашению, врученный Молотовым послам Англии и Франции 3.07.1939 // СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. Док. 360. С. 480). Подоплека расхождений по этому вопросу раскрывалась в статье А.Г. Иванова, который привел выдержку из беседы лорда Галифакса с полпредом И.М. Майским 6 июля 1939 г. В ходе нее министр иностранных дел Англии подчеркнул, что советская формулировка «косвенной агрессии» для них «совершенно неприемлема, так как она подразумевает почти неограниченное вмешательство в дела Прибалтийских государств» (цит. по: Иванов А.Г. Английская политика гарантий и переговоры между Великобританией, Францией и СССР в 1939 году // Военно-экономические и дипломатические аспекты истории Второй мировой войны: Сб. научных трудов / Отв. ред. А.Г. Иванов. Краснодар, 1990. С. 88). Донесение И.М. Майского об этой встрече с Галифаксом до сих пор нигде не публиковалось.

323. Чубарьян А.О., Наринский М.М. Указ соч. С. 20. Это нежелание не было связано с тем, что Лондон и Париж сами претендовали на эту сферу интересов.

324. Трубайчук А.Ф. Пакт о ненападении: Была ли альтернатива второй мировой войне. Киев, 1990. С. 10, 38—39. Обосновывая свою точку зрения, А.Ф. Трубайчук, в частности, сослался на беседу премьер-министра Франции Э. Даладье с полпредом Я.З. Сурицем 3.06.1939 г., в ходе которой были охарактеризованы эти важные различия между Парижем и Лондоном (см.: СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. Док. 316. С. 433—434). Отчет Я.З. Сурица об этой беседе в документальные публикации после 1971 г. не включался.

325. В связи с этим достаточно сравнить позиции отечественных историков, представленные на международных конференциях в Берлине и Вене, проходивших соответственно в августе и октябре 1989 г. (см.: 1939 — an der Schwelle zum Weltkrieg: die Entfesselung des 2. Weltkrieges und das internationale System; [die Internationale Konferenz zum 50. Jahrestag des 1. September 1939 «Die Entfesselung des 2. Weltkrieges und das Internationale System» vom 21. bis zum 23. August 1989 im Berliner Staatsgebäude] / Hrsg. von K. Hildebrand u.a. B.; N.Y., 1990; Der Hitler-Stalin-Pakt: Voraussetzungen, Hintergründe und Auswirkungen; Dokumentation eines Symposiums der Volkshochschule Brigittenau / Hrsg. von G. Bisovsky u.a. Wien, 1990).

326. Čubarjan A. Die UdSSR und der Beginn des Zweiten Weltkrieges // 1939 — an der Schwelle zum Weltkrieg. S. 283.

327. Ibid. S. 285, 286. Эта задача вплоть до сегодняшнего дня не решена российскими историками.

328. Семиряга М.И. Советский Союз и предвоенный политический кризис // Вопросы истории. 1990. № 9. С. 51, 54.

329. К сожалению, М.И. Семиряга не привел фактов, которые подтверждали бы как первое, так и второе положение.

330. К их числу М.И. Семиряга относил следующие: 1) несопоставимость общей военно-политической обстановки осени 1938 г. и конца лета 1939 г.; 2) в 1938 г. стороны договорились о развитии добрососедских отношений, признали отсутствие каких-либо территориальных споров и установили, что существующая граница между ними является окончательной; 3) обе декларации 1938 г. имели открытый характер и не сопровождались секретными протоколами, направленными против интересов третьих стран; 4) эти декларации отражали позиции государств на определенные проблемы, формулировали общие принципы отношений между ними, что соответствовало нормам международного права и не могло быть источником напряженности в мире.

331. Semirjaga M. Die sowjetisch-deutschen Verträge im System der internationalen Beziehungen des Jahres 1939 // 1939 — an der Schwelle zum Weltkrieg. S. 299.

332. Дашичев В.И. Пакт Гитлера-Сталина: Мифы и реальность // Историки отвечают на вопросы: Сб. / Сост. В.В. Поликарпов. М., 1990. Вып. 2. С. 262—273. Несколько расширенный вариант этой статьи см.: Ежегодник германской истории. М., 1991. С. 181—189.

333. Упоминание о предоставленной немцам базе на территории СССР (см.: Безносов А.В. Секрет «базис Норд» // Военно-исторический журнал. 1990. Ха 7. С. 53—54).

334. Дашичев В.И. Пакт Гитлера-Сталина. С. 271. К сожалению, сформулированные в статье тезисы не были подкреплены какими-либо документами.

335. Одним из первых на эту проблему как объект специального исследования обратил внимание Г.М. Адибеков (см.: Адибеков Г.М. Три крутых поворота: (О взаимосвязи внешней и внутренней политики КПСС) // Вопросы истории КПСС. 1990. № з. с. 30—43).

336. Материалы «круглого стола» см. данный сборник. С. 238—275, а также: Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны.

337. См. данный сборник. С. 260.

338. Волков В.К. «Странная война» и странные международные отношения // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 5.

339. Марьина В.В. СССР и чехословацкий вопрос. 1939 год // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 97—98. Ф. Шуленбург не воспринял эту ноту как нечто экстраординарное, полагая, что она вообще «не содержала протеста» (ADAP. Ser. D. Bd. VI. Dok. 50. S. 44). Присутствовавший на беседе германского посла с М.М. Литвиновым военный атташе генерал Э. Кёстринг резюмировал ее содержание как отражение того, что СССР будет «и далее на бумаге действовать заодно с нашими противниками <...> Охотно вместе кричать, но не воевать» (Bericht General E. Köstring an OQu IV im Generalstab des Heeres Oberst K. v. Tippelskirch vom 20.03.1939 // Köstring E. Op. cit. S. 227).

340. Резолюция замнаркома иностранных дел В.П. Потемкина от 13 июня 1939 г. на одном из документов гласила: «Мы сообщили немцам о нашем принципиальном отношении к захвату Чехословакии. Нужно выдерживать эту позицию пока возможно без серьезных затруднений» (цит. по: Марьина В.В. СССР и чехословацкий вопрос. С. 105).

341. Марьина В.В. СССР и чехословацкий вопрос. С. 111.

342. Как сообщила мне В.В. Марьина, З. Фирлингер верил в добрые намерения советского руководства и полагал, что в скором времени СССР, выступив против Германии, возьмет Чехословакию под свое покровительство.

343. Марьина В.В. СССР и чехословацкий вопрос. С. 124.

344. Случ С.З. Внешнеполитическое обеспечение польской кампании и Советский Союз // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 35; см. также: Slutsch S. Der 22. Juni 1941 und die Frage nach dem Eintritt der Sowjetunion in den Zweiten Weltkrieg // 22. Juni 1941: der Überfall auf die Sowjetunion; Dokumentation eines Symposiums der Volkshochschule Brigittenau / H. Schafranek, R. Streibel (Hrsg.). Wien, 1991. S. 53—62. С немалым удовлетворением мне удалось обнаружить немногочисленных единомышленников, разделявших в то время мою позицию по вопросу о вступлении СССР во Вторую мировую войну (см.: Наше отечество: Опыт политической истории / С.В. Кулешов (рук. авт. колл.). М., 1991. Ч. II. С. 379—380).

345. Григорьянц Т.Ю. Советско-германские переговоры в сентябре 1939 г. и сталинские планы в отношении Польши // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 45. Речь идет о встрече Сталина, Молотова и Ворошилова с Ф. Шуленбургом в ночь с 16 на 17 сентября 1939 г., в ходе которой, согласно донесению германского посла, «Сталин зачитал ему ноту, которая этой же ночью должна быть вручена польскому послу <...> и затем опубликована. <...> Прочитанный мне проект, — сообщал далее Шуленбург, — содержал три неприемлемых для нас пассажа. В ответ на мои возражения Сталин охотно изменил текст таким образом, что теперь, как мне представляется, нота для нас приемлема» (ADAP. Ser. D. Bd. VIII. Dok. S. 80. S. 62). В перевод цитировавшейся в статьях Т.Ю. Григорьянц и С.З. Случа телеграммы Ф. Шуленбурга вкралась неточность; в нем неправомерно акцентировано удовлетворение посла от произведенной Сталиным правки: «теперь нота вполне нас удовлетворяет» (см.: Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 29, 44—45).

346. Парсаданова В.С. «Польская» политика СССР в сентябре 1939 — июне 1940 гг. // Там же. С. 54—55.

347. Там же. С. 63. В этой и других статьях В.С. Парсадановой немало внимания было уделено репрессивной политике СССР на оккупированных территориях, проблеме польских военнопленных и Катыньской трагедии, однако все эти вопросы выходят за рамки данного обзора (см. также: Парсаданова В.С. Депортация населения из Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939—1941 гг. // Новая и новейшая история. 1989. № 2. С. 26—44).

348. Семиряга М.И. 17 сентября 1939 года // Советское славяноведение. 1990. № 5. С. 3—16.

349. Там же. С. 7. Впоследствии М.И. Мельтюхов привел уточненные, несколько отличающиеся данные о составе и численности советской группировки (см.: Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939—1941 (Документы, факты, суждения). 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 94—95).

350. Семиряга М.И. 17 сентября 1939 года. С. 7, 9.

351. О сомнительности подобного рода преимуществ свидетельствует, например, такой приведенный М.И. Семирягой факт: если раньше протяженность границы СССР с Польшей составляла 1446 км, то теперь граница с Германией — 1952 км, т. е. на 506 км больше (Там же. С. 13).

352. Там же. С. 14; см. также: Главный военный совет РККА. 13 марта 1938 г. — 20 июня 1941 г.: Документы и материалы. М., 2004. Док. 109. С. 490.

353. См. данный сборник. С. 261. Почти дословно Сталин повторил это и в беседе с министром иностранных дел Литвы Ю. Урбшисом 3 октября (см.: Урбшис Ю. Указ. соч. С. 27).

354. Венков И.Н. «Допустить размещение войск...» (О вводе частей Красной Армии на территории Литвы, Латвии, Эстонии в 1939—1940 рг.) // Военно-исторический журнал. 1990. № 4. С. 32.

355. Эта угроза существовала до 28 сентября только для Литвы, которая до этого дня по договору от 23 августа была отнесена к германской сфере интересов.

356. Когда советское руководство сделало в конце сентября — начале октября 1939 г. эти предложения руководителям стран Балтии, последние были уже отнесены к советской сфере интересов. А это, в свою очередь, означало, что, пока советско-германский пакт о ненападении сохранял свое действие, угроза суверенитету этих стран могла исходить только от СССР.

357. Предложения о заключении пактов о взаимопомощи было принято правительствами прибалтийских стран не под давлением своих народов, которые ровным счетом ничего не знали об их содержании, а под грубым нажимом Сталина и Молотова (см.: Урбшис Ю. Указ. соч. С. 27—31, 35—39; Полпреды сообщают... Док. 57, 58. Не скрывал этого и сам Молотов, вспоминая почти 40 лет спустя о подоплеке заключения этих соглашений (см.: Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 15).

358. Размещенные советские воинские части по численности ненамного уступали армиям Прибалтийских государств мирного времени, соответственно 66,9 тыс. и 73 тыс. человек, имея при этом подавляющее превосходство в танках и авиации (см.: Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. С. 157, 158).

359. По утверждению И.Н. Венкова, правящие круги Литвы, Латвии и Эстонии, «чтобы сделать невозможным пребывание советских воинских частей на территории Прибалтики», учиняли «бесконечные провокации. Тысячами арестовывались и ссылались в концентрационные лагеря граждане из обслуживающего советские части персонала, а также и занятые на строительстве казарм для советских воинских частей» (Венков И.Н. Указ. соч. С. 38). Однако в доступной для исследователей дипломатической переписке того времени, включая политотчеты полпредств СССР в странах Балтии, подобные факты не фигурировали. Москва направляла в эти страны как строительные батальоны, так и обслуживающий воинские части персонал, хотя и не исключала привлечения местной рабочей силы (см. беседу Молотова с посланником Эстонии в СССР А. Реем, 4.03.1940 // Полпреды сообщают... Док. 175. С. 241). Более того, несмотря на отсутствие каких-либо симпатий к факту навязанного присутствия иностранных и не слишком дружественных войск на своей территории, правительства стран Балтии не забывали о материальных интересах и в сложившейся ситуации, переключая «рабочую силу и безработных на наши строительные участки» (Телеграмма полпреда СССР в Эстонии К.Н. Никитина в НКИД СССР, 8.03.1940 // Там же. Док. 177. С. 244).

360. Мальков В.Л. Прибалтика глазами американских дипломатов. 1939—1940 гг.: (из архивов США) // Новая и новейшая история. 1990. № 5. С. 51.

361. Горлов С.А. СССР и территориальные проблемы Литвы // Военно-исторический журнал. 1990. № 7. С. 20—28.

362. Орлов А.С. СССР и Прибалтика. 1939—1940 // История СССР. 1990. № 4. С. 42—57.

363. А.С. Орлов не полностью воспроизвел это высказывание Сталина, который добавил, что СССР «при этом ожидает несомненной поддержки германского правительства» (ADAP. Ser. D. Bd. VIII. Dok. 131. S. 101).

364. Орлов А.С. СССР и Прибалтика. С. 46.

365. На «круглом столе» в ИСБ С.З. Случ обратил внимание на то, что первый этап включения государств Балтии в состав СССР был обусловлен именно навязыванием договоров, ограничивавших их суверенитет, размещением на их территории военных контингентов (см. данный сборник. С. 270). На переговорах с министром иностранных дел Ю. Урбшисом в начале октября 1939 г. Сталин, настаивая на необходимости присутствия 30-тысячного воинского контингента на территории Литвы, убеждал его в том, что именно советские войска будут реальной гарантией ее независимости. При этом речь вовсе не шла об угрозе со стороны Германии: «Наши гарнизоны помогут Вам подавить коммунистическое восстание, если оно произойдет в Литве», — заявил Сталин (Урбшис Ю. Указ. соч. С. 30).

366. Орлов А.С. СССР и Прибалтика. С. 43, 47. Критика А.С. Орлова касалась методов, использовавшихся советским руководством только летом 1940 г. Он оставил без внимания то огромное давление, которое было оказано на правительства Прибалтийских государств, чтобы принудить их осенью 1939 г. заключить договора о взаимопомощи с СССР.

367. Там же. С. 43, 53.

368. Правомерность подобного рода аналогии подтверждают слова Молотова на сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г.: Советский Союз первоначально предложил Финляндии «заключить советско-финский пакт о взаимопомощи примерно по типу наших пактов о взаимопомощи с другими Прибалтийскими государствами» (Известия. 1939. 1.11. С. 2).

369. См.: Соколов Б.В. Пиррова победа (Новое о войне с Финляндией) // Историки отвечают на вопросы. Вып. 2. С. 274—299.

370. Ващенко П.Ф. Если бы Финляндия и СССР... // Военно-исторический журнал. 1990. № 1. С. 29.

371. Донгаров А.Г. Война, которой могло не быть: (К политической и дипломатической истории советско-финляндского вооруженного конфликта 1939—1940 гг.) // Вопросы истории. 1990. № 5. С. 35.

372. Донгаров А.Г. Предъявлялся ли Финляндии ультиматум? // Военно-исторический журнал. 1990. № 3. С. 45.

373. Донгаров А.Г. Война, которой могло не быть. С. 36, 37.

374. Согласно этой статье, «договаривающиеся стороны заявляют, что они будут стремиться всегда разрешать в духе справедливости все споры независимо от их природы или происхождения, которые возникли бы между ними, и что они будут прибегать в целях их разрешения исключительно к мирным средствам» (ДВП. М., 1969. Т. XV. Док. 32. С. 47).

375. См.: ДВП. Т. XVII. Док. 114. С. 239—240.

376. Цит. по: Донгаров А.Г. Предъявлялся ли Финляндии ультиматум? С. 46.

377. Донгаров А.Г. Война, которой могло не быть. С. 37—38.

378. Чевела П.П. Итоги и уроки советско-финляндской войны // Военная мысль. 1990. № 4. С. 48. В статье приводились выдержки из доклада Генштаба, направленного К.Е. Ворошилову 10.11.1939 г., характеризовавшие состояние вооружений финской армии, а также общественно-политическую атмосферу в стране. В докладе, в частности, констатировалось: «Рабочие массы и беднейшие слои крестьянства выражают скрытое недовольство политикой правительства, требуют улучшения отношений с СССР и угрожают расправой тем, кто ведет политику враждебную Советскому Союзу...» (Там же).

379. См.: Семиряга М.И. «Асимметричная война»: К 50-летию окончания советско-финляндской войны (1939—1940 гг.) // Советское государство и право. 1990. № 4. С. 120; Он же. Советско-финляндская война (1939—1940) в свете международного права // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 140.

380. Семиряга М.И. «Асимметричная война». С. 122; Он же. Советско-финляндская война (1939—1940) в свете международного права. С. 149.

381. Семиряга М.И. «Асимметричная война». С. 122.

382. Семиряга М.И. Советско-финляндская война: (К 50-летию окончания). М., 1990. С. 43, 44.

383. Морарь А.Г. Пакт Молотова — Риббентропа и бессарабский вопрос // Страницы истории Советской Молдавии / Сост. и научн. ред. А.Г. Морарь. Кишинев, 1990. Ч. 1. С. 157.

384. Опубликованные в последующие годы советские документы полностью подтвердили именно такую последовательность развития событий (см.: ДВП. Т. XXIII, кн. 1. Док. 217, 225, 232; Советско-румынские отношения: Документы и материалы: В 2 т. М., 2000. Т.Ц. Док. 160, 161, 163.

385. Северная Буковина не фигурировала в перечне территорий, отнесенных в Секретном протоколе к договору от 23 августа 1939 г. к сфере интересов СССР. Стремление Кремля выйти за его рамки создавало опасный прецедент, чем не преминул воспользоваться Гитлер в отношениях с Финляндией.

386. Ерещенко М.Д. Бессарабский вопрос в лабиринтах дипломатии 1940 г. // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 193.

387. Например, Г.К. Жуков в беседе с Л.А. Безыменским в 1970 г. рассказал об одной из встреч со Сталиным в начале июня 1941 г., в ходе которой тот показал ему свое письмо Гитлеру и ответ последнего, содержавший успокоительные разъяснения по поводу концентрации вермахта на сопредельных с СССР территориях. Приводя эти сведения, историк и журналист делал немаловажную оговорку: «...до сих пор ни в немецких, ни в советских архивах писем, о которых говорил Г.К. Жуков, пока не обнаружено. Но кто знает...» (Безыменский Л.А. Встречался ли Сталин с Гитлером? // Новое время. 1990. № 48. С. 37). В дополненной версии мемуаров Г.К. Жукова о переписке между Сталиным и Гитлером не упоминалось (см.: Жуков Г.К. Воспоминания и размышления: В 3 т. 11-е изд. М., 1992).

388. Решетникова О.Н. Из истории советско-югославских отношений в начале второй мировой войны // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны. С. 185.

389. Волков В.К. Советско-югославские отношения в начальный период второй мировой войны в контексте мировых событий (1939—1941 гг.) // Советское славяноведение. 1990. № 6. С. 11.

390. См. данный сборник. С. 276.

391. Там же. С. 293.

392. Волков В.К. Советско-югославские отношения в начальный период второй мировой войны... С. 15—16. По мнению А.Г. Иванова, Сталин осуществлял политику умиротворения Германии с 23 августа 1939 г. по 22 июня 1941 г. (см.: Иванов А.Г. Английская политика гарантий и переговоры между Великобританией, Францией и СССР в 1939 году. С. 91).

393. См. данный сборник. С. 307.

394. См.: Горбунов Е.А. 20 августа 1939. М., 1986; Кошкин А.А. Как готовился Халхин-Гол // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 42—55; Он же. Крах стратегии «спелой хурмы»: Военная политика Японии в отношении СССР. 1931—1945 гг. М., 1989; Кривень А.М. Слышишь, Халхин-Гол! М., 1989; Савин А.С. Там вдали у реки... (К 50-летию разгрома японских агрессоров в районе реки Халхин-Гол) // Военно-исторический журнал. 1989. № 9. С. 61—63; Халхин-Гол в огне / Ред. сост. А.М. Кривень и др. М., 1989.

395. Сафронов В.П. Борьба СССР за безопасность на Дальнем Востоке и позиция США (сентябрь 1939 г. — июнь 1941 г.) // Россия, СССР и международные конфликты в первой половине XX века: Сб. научных трудов. М., 1989. С. 129.

396. Тихвинский С.Л. Заключение советско-японского пакта о нейтралитете 1941 г. // Новая и новейшая история. 1990. № 1. С. 20—34.

397. Очевидно, что если бы Берлин предложил на подобных условиях заключение советско-германского пакта о ненападении, то он никогда не был бы заключен.

398. Тихвинский С.Л. Заключение советско-японского пакта о нейтралитете 1941 г. С. 27, 28, 31. Не совсем понятно, почему С.Л. Тихвинский назвал предложение И. Мацуока «провокационным». Вряд ли в Кремле с августа 1939 г. изменились стандарты, хотя вполне возможно, что именно в таких выражениях оно было поименовано в записи беседы Молотова с И. Мацуока от 9 апреля 1941 г., которая до сих пор не опубликована.

399. Об атмосфере, царившей в Разведуправлении Генштаба накануне нападения Германии на СССР, см. воспоминания бывшего врио начальника Информационного отдела подполковника В. Новобранца (Новобранец В. Накануне войны // Знамя. 1990. № 6. С. 165—192).

400. Ивашутин П.И. Докладывала точно: (Воспоминания о минувшей войне) // Военно-исторический журнал. 1990. № 5. С. 56. Пытаясь всячески подчеркнуть достижения советской разведки, некоторые авторы доходили буквально до абсурда. Якобы «еще в июле 1939 г. советская разведка предупреждала, что инсценировка добрососедских отношений с СССР, и в частности уважение его интересов в Прибалтике, рассчитано на двухлетний срок» (Исаев С.И., Раманичев Н.М., Чевела П.П. Советский Союз накануне Великой Отечественной войны. М., 1990. С. 19).

401. Мильштейн М. По данным разведки... Еще раз о 22 июня 1941 года // Новое время. 1990. № 26. С. 33. По воспоминаниям маршала Г.К. Жукова, ранее изъятым при публикации, он как начальник Генштаба «ни разу не был информирован И.В. Сталиным о той разведывательной информации, которую... [тот] получал лично. По долгу службы я пытался выяснить, почему военному руководству не дается та информация, которая направляется И.В. Сталину и другим членам Политбюро. Мне ответили: таково указание товарища Сталина» (Жуков Г.К. Воспоминания и размышления: В 3 т. 10-е изд., доп. по рукописи автора. М., 1990. Т. 1. С. 362). Вопрос о степени информированности начальника Генштаба накануне войны требует дополнительного изучения, так как на этот счет существуют и иные сведения (см.: Обреченные триумфаторы [Беседа с генерал-лейтенантом в отставке Н.Г. Павленко] // Родина. 1991. № 6/7. С. 90).

402. Ивашутин П.И. Указ. соч. С. 57, 58. Этот вывод в полной мере подтверждается телеграммами советских дипломатов Молотову из Берлина (13 и 15 июня 1941 г.), Лондона (16 июня 1941 г.) и Вашингтона (1 марта 1941 г.) (см.: Канун войны: предупреждения дипломатов / Публ. В.А. Воюшина и С.А. Горлова // Вестник Министерства иностранных дел СССР. 1990. № 8. С. 71—80).

403. См. примеч. 262.

404. СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. Документы и материалы. М., 1971.

405. Шесть из них публиковались в сборнике «СССР в борьбе...» с купюрами.

406. Публикация этого рода документов представляет особую ценность, так как исследователям в Архиве внешней политики РФ они до сих пор недоступны.

407. См.: Нежинский Л.Н., Челышев И.А. Рец. на сборник «Год кризиса» // Новая и новейшая история. 1991. № 4. С. 216—218.

408. Л.А. Безыменский немного поведал о том, что осталось «за кадром» подготовки этого издания. Оказывается, основной отбор документов был проведен еще в 1988 г. В первом варианте сборника Секретный протокол к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 г. вообще отсутствовал, в последующих — помещен, но с отсылкой на немецкие архивы. И только в окончательном варианте при подписании в печать (24.05.1990 г.) были указаны сигнатуры АВП СССР (см.: Безыменский Л. Правду — но только не по чайной ложке // Новое время. 1991. № 3. С. 13).

409. Год кризиса Т. 1. С. 24.

410. Прибалтика вступает в Союз: (Документы об отношениях СССР со странами Прибалтики в 1939—1940 годах) / Публ. Г.А. Тахненко. Вступ. ст. В. Александрова // Международная жизнь. 1990. № 2. С. 140—158; № 3. С. 122—140.

411. См. примеч. 142.

412. В ходе бесед с латвийской делегацией 2—3 октября 1939 г. Сталин заявил: «Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся. <...> если не мы, то немцы могут вас оккупировать. Но мы не желаем злоупотреблять. <...> Вы полагаете, что мы вас хотим захватить. Мы могли бы это сделать прямо сейчас, но мы этого не делаем» (Полпреды сообщают... Док. 57. С. 76—77; Док. 58. С. 80).

413. В ходе раунда встреч, предшествовавших заключению договоров о взаимопомощи между СССР и Прибалтийскими государствами, состоялось несколько бесед Сталина и Молотова с министрами иностранных дел Латвии, Литвы и Эстонии. Однако в сборнике помещены записи только двух бесед с латвийской делегацией во главе с В. Мунтерсом (Там же. Док. 57, 58).

414. Картина может быть серьезно искажена, если публикуется только один, даже очень важный документ, но вырванный из «переговорного» контекста (см.: Что бывает, когда нарушаются договоры [Запись беседы Молотова с Ю. Урбшисом 14.06.1940] / Публ. С.А. Горлова // Военно-исторический журнал. 1990. № 4. с. 40—42).

415. Роковые годы, 1939—1940: События в Прибалтийских государствах и Финляндии на основе советских документов и материалов / Сост. К. Яансон. Таллинн, 1990.

416. Например, в статье Ал. Поликарпова «СССР и Эстония» (Большевик. 1939. № 18) процитирована речь президента Эстонии К. Пятса, произнесенная по радио 29 сентября, в которой ему приписывались высказывания, не имевшие места (Роковые годы, 1939—1940. С. 23. Примеч. 6). Эти высказывания были напечатаны также в газете «Известия» от 2 октября и без проверки помещены в сборнике «Полпреды сообщают...» (Док. 54. С. 74).

417. От пакта Молотова—Риббентропа до договора о базах: Документы и материалы / Сост. К. Арьякас и др. Пер. с эст. Таллинн, 1990.

418. Орлов А.С. СССР и Прибалтика. С. 47.

419. От пакта Молотова—Риббентропа до договора о базах. Док. 94. С. 138—139.

420. Там же. Док. 114. С. 188—189.

421. Розанов Г.Л. Сталин-Гитлер: Документальные очерки советско-германских дипломатических отношений. 1939—1941 гг. М., 1991.

422. Текст телеграммы Молотова Г.А. Астахову от 29 июля, цитируемой Г.Л. Розановым (см. также: Год кризиса. Т. 2. Док. 511. С. 145), не давал основания для вывода, что переговоры с Берлином рассматривались в Кремле в качестве средства давления на западные державы.

423. Розанов Г.Л. Сталин-Гитлер. С. 77, 78. Важность этого вывода не вызывала сомнений, так как он сдвигал на две недели назад дату принятия Кремлем решения о вступлении в переговоры с Германией. Историки, буквально «завороженные» информацией, содержавшейся в докладе А.Н. Яковлева на II Съезде народных депутатов СССР, о принятом 11 августа решении Политбюро вступить в переговоры с Германией, до сих пор никак не подтвержденным документально, явно прошли мимо этого места в книге Г.Л. Розанова.

424. Там же. С. 137.

425. Там же. С. 155.

426. Там же. С. 171.

427. Там же. С. 190.

428. Там же. С. 31. Вынесем за скобки вопрос о том, насколько профессиональный историк должен полагаться на выводы политической комиссии, кстати, опровергнутые в том же году, когда книга Г.Л. Розанова увидела свет (см.: Особая миссия Давида Канделаки / Публ. Н.А. Абрамова, Л.А. Безыменского // Вопросы истории. 1991. № 4/5. С. 144—156). Достаточно было обратиться к публикации германских дипломатических документов, чтобы убедиться в противоположном.

429. Розанов Г Л. Сталин-Гитлер. С. 12. Представляется излишним даже комментировать утверждения, находящиеся за пределами знания.

430. На этот метод работы обратил внимание В.М. Кулиш: «Г.Л. Розанов вообще довольно часто прибегает к «домысливанию», чтобы мотивировать поведение активных участников событий. Прием, незаменимый для художественных произведений, в его книге используется главным образом для облагораживания политики советского руководства» (Кулиш В. Два года по пути к катастрофе // Свободная мысль. 1992. № 16. С. 119).

431. Розанов Г.Л. Сталин-Гитлер. С. 102. На самом деле в ходе прощальной аудиенции, которую Ворошилов и начальник Генштаба Б.М. Шапошников дали главам военных миссий Англии и Франции 25 августа, состоялся, в частности, следующий разговор: «Адм. Драке. — Нам хотелось бы запросить у Вас, г-н маршал, считаете ли Вы возможным, что Советское правительство при изменившейся политической обстановке, объявленной вчера, пожелает, чтобы военные миссии продолжали свои переговоры. Маршал К.Е. Ворошилов. — К сожалению, политическая ситуация настолько изменилась, что сейчас наши переговоры теряют всякий смысл» (ДВП. Т. XXII, кн. 2. С. 595. Примеч. 192). В действительности они потеряли для Кремля смысл вплоть до 22 июня 1941 г.

432. Розанов ГЛ. Сталин-Гитлер. С. 189. Если абстрагироваться от ставшей доступной позднее информации (см. записи бесед В.Г. Деканозова с Ф. Шуленбургом от 5, 9 и 12 мая, направленные только лично Молотову (ДВП. Т. XXIII, кн. 2. Док. 814, 823, 828), а также от состоявшихся в этом же промежутке времени двух встреч В.Г. Деканозова со Сталиным (см.: Посетители Кремлевского кабинета И.В. Сталина // Исторический архив. 1996. № 2. С. 46—47 [запись в журнале посетителей Сталина от 8 и 12 мая 1939 г.]), невозможно даже предположить, чтобы чиновник такого уровня (будучи послом, он оставался замнаркома иностранных дел), пришедший в НКИД с поста заместителя начальника Главного управления госбезопасности НКВД, мог пойти на столь грубое нарушение обязанностей. К тому же его беседы с германским послом проходили с участием переводчика, в роли которого выступал заведующий Центральноевропейским отделом НКИД В.Н. Павлов, о чем упомянул Г.Л. Розанов.

433. См.: Севастьянов П.П. Перед великим испытанием: Внешняя политика СССР накануне Великой Отечественной войны. М., 1981.

434. Первый этап — от заключения пакта о ненападении до конца сентября 1939 г. (неопределенность отношений); второй — с октября 1939 г. до июня 1940 г. (стабильное сотрудничество); третий — с июня 1940 г. до апреля 1941 г. (открытое дипломатическое соперничество); четвертый — с апреля до 22 июня 1941 г. (умиротворение Германии) (Орлов А.С. СССР—Германия: военно-политические отношения накануне агрессии (август 1939 г. — июнь 1941 г.) // Военно-исторический журнал. 1991. № 10. С. 13).

435. Там же. С. 14. Если это соответствовало действительности, то данный факт не в последнюю очередь свидетельствовал об уровне компетентности лиц (Сталина и Молотова), готовивших текст Секретного протокола к советско-германскому договору о ненападении.

436. Там же. С. 19.

437. Там же. С. 20.

438. Орлов А.С. СССР—Германия: Август 1939 — июнь 1941 г. М., 1991.

439. Там же. С. 18.

440. Там же. С. 29.

441. Там же. С. 56.

442. Дашичев В.И. Из истории сталинской дипломатии // История и сталинизм / Сост. А.Н. Мерцалов. М., 1991. С. 227—247. Сокращенный вариант этой статьи был представлен в виде доклада на международной конференции в Берлине в августе 1989 г. (см.: Dašičev V. Planungen und Fehlschläge Stalins am Vorabend des Krieges — der XVIII. Parteitag der KPdSU (B) und der sowjetisch-deutsche Nichtangriffspakt // 1939 — an der Schwelle zum Weltkrieg. S. 303—314).

443. Там же. С. 232.

444. Там же. С. 228. Не затрагивая вопрос о том, когда изменилась политика Кремля по отношению к Германии (он до настоящего времени остается дискуссионным), отмечу только, что пленума ЦК ВКП(б) в январе 1939 г. не было. Вопрос о созыве XVIII съезда был решен путем опроса членов ЦК, о чем в архиве есть соответствующие документы (см.: РГАСПИ. Ф. 477. Оп. 1. Д. 45. Л. 14, 15). Тезисы докладов Молотова (о третьем пятилетием плане) и Жданова (об изменения в Уставе партии) обсуждались на расширенном заседании Политбюро 29 января и в служебном кабинете Сталина 31 января 1939 г. (см.: Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. 1919—1952. Каталог. М., 2001. Т. II. С. 1016; Исторический архив. 1995. № 5/6. С. 31 [запись в журнале посетителей Сталина от 31.01.1939 г.]).

445. Дашичев В.И. Из истории сталинской дипломатии. С. 237.

446. Дашичев В.И. Роковое решение Сталина // Оглашению подлежит... С. 7.

447. Семиряга М.И. Советско-германские отношения в период предвоенного политического кризиса // Ежегодник германской истории. М., 1991. С. 190—208.

448. Там же. С. 192. Приводя это высказывание, М.И. Семиряга ссылался на архивный документ. В опубликованной записи этой беседы приведенная выше цитата опущена без каких-либо оговорок (см.: Год кризиса. Т. 2. Док. 414. С. 40—42).

449. Там же. С. 198, 207. В другой статье, вышедшей также в 1991 г., М.И. Семиряга несколько иначе определял суть отношений между Москвой и Берлином в рамках подписанного 23 августа 1939 г. соглашения, считая, что «не обеспечивая подлинного нейтрального статуса СССР, договор о ненападении, по существу, стал договором о взаимной помощи между СССР и Германией, ибо он усиливал экономический и военный потенциал Германии в войне против Англии и Франции» (Семиряга М.И. Сговор двух диктаторов // История и сталинизм. С. 212).

450. Семиряга М.И. Советско-германские отношения в период предвоенного политического кризиса. С. 204.

451. Семиряга М.И. Сговор двух диктаторов. С. 209.

452. Сиполс В.Я. О тайнах кануна второй мировой войны // Актуальные проблемы новейшей истории / Под ред. Г.Н. Севостьянова. М., 1991. С. 53, 54, 55.

453. Ржешевский О. Нарастание военной угрозы. 1933—1941 годы // Коммунист. 1991. № 7. С. 99.

454. Там же. С. 99, 100.

455. Шевяков А.А. Советско-германские экономические отношения в 1939—1941 годах // Вопросы истории. 1991. № 4/5. С. 164—170.

456. Там же. С. 169. Эта данные, в целом соответствовавшие и немецким подсчетам, были результатом, прежде всего, согласованных сторонами опережающих поставок СССР стратегического сырья и продовольствия в Германию, составлявших львиную долю названной выше задолженности Берлина, но не исчерпывавших экономических убытков Советского Союза по состоянию на 22 июня 1941 г. (подробнее см.: Schwendemann H. Die wirtschaftliche Zusammenarbeit zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion von 1939 bis 1941: Alternative zu Hitlers Ostprogramm? B., 1993. S. 342—352. Anh.: Tab. I—XX).

457. Трубайчук А. Возвращаясь к 1939 году // Международная жизнь. 1991. № 1. С. 118—119.

458. Там же. С. 121.

459. Донгаров А.Г., Пескова Г.Н. СССР и страны Прибалтики (август 1939 — август 1940) // Вопросы истории. 1991. № 1. С. 39.

460. Там же. С. 34—35.

461. Там же. С. 39—40. Ни фактов, ни тем более документов, подтверждавших подобного рода допущения, в статье не приведено.

462. Там же. С. 42. В распоряжении исследователей нет документов, которые позволяли бы интерпретировать действия советского руководства летом 1940 г. как однозначную реакцию на обретенную Германией «свободу рук» в отношении СССР. Напротив, даже после поражения Франции в Кремле были убеждены, что война на Западе не завершена. Скорее можно предположить, что пришло осознание обретения третьим рейхом большей свободы действий в отношениях с СССР, в итоге породившего некоторую неуверенность у советского руководства по поводу соблюдения Берлином ранее достигнутых соглашений.

463. Носков А.М. «Зимняя война», которой могло не быть // Актуальные проблемы новейшей истории. С. 101. Примечательно, что ни тогда, когда А.М. Носков писал статью, ни спустя 15 лет историкам так и не удалось познакомиться с этим «планом Шапошникова» и даже определить точную дату его обсуждения на Главном военном совете.

464. Там же. С. 99.

465. Донгаров А.Г. Балтийский рубеж // Родина. 1991. № 6/7. С. 20. Сталин, как отмечал А.Г. Донгаров, признал всю пагубность своей политики в отношении Финляндии, уже 4 августа 1941 г. обратившись «к финскому правительству с просьбой о мире на условиях отказа от советских завоеваний 1939—1940 годов. Но было поздно» (Там же.) А.Г. Донгаров допустил в данном случае ряд неточностей, явно преувеличив способность Сталина «посыпать голову пеплом». 4 августа 1941 г. Сталин направил послание президенту США Ф.Д. Рузвельту, в котором, в частности, говорилось: «Если бы Правительство США сочло бы необходимым пригрозить Финляндии разрывом отношений, то правительство Финляндии стало бы более решительным в вопросе об отходе от Германии. В этом случае Советское правительство могло бы пойти на некоторые территориальные уступки Финляндии, с тем чтобы замирить последнюю и заключить с нею новый мирный договор» (подчеркнуто мной. — С.С.). // Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной 1941—1945 гг. 2-е изд. М., 1976. Т. 2. Док. 1. С. 5.

466. Донгаров А.Г. Балтийский рубеж. С. 19, 20. Эту точку зрения разделяли и некоторые военные историки, считавшие, что включение в состав СССР в 1939—1940 гг. ряда территорий, отодвигавших границу страны на запад, в военном отношении «привело к негативным последствиям, отрицательно сказавшись на оперативной и мобилизационной подготовке, а также на боевой учебе войск» (Киршин Ю.Я., Раманичев Н.М. Накануне 22 июня 1941 г. (по материалам военных архивов) // Новая и новейшая история. 1991. № 3. С. 18).

467. Wolkow W.K. Sowjetische Politik auf dem Balkan am Vorabend der hitlerfaschistischen Invasion in der UdSSR (Ende 1940-erste Hälfte 1941) // 22. Juni 1941: der Überfall auf die Sowjetunion. S. 48.

468. Буроменский М. Август 1939: поворот, которого не было // Знание — сила. 1991. № 6. С. 42; № 7. С. 77.

469. Реутов Г.Н. Накануне Великой Отечественной: Советско-германские отношения, май 1939 — июнь 1941. СПб., 1991. С. 15, 23.

470. Колычев В.Г. Накануне войны: Партия в предвоенные годы. М., 1991. С. 23—24.

471. См.: Малевич И. Первый том — не о том: Как пишется ныне история Великой Отечественной войны // Советская Россия. 1991. 13.06. С. 3. В хорошо известном своей многолетней националистической ориентацией журнале ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» (см.: Митрохин Н.А. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953—1985 годы. М., 2003. С. 342) можно было, например, прочесть, что Секретный протокол к договору о ненападении — это фальшивка. «Фальшивый протокол должен был в будущем <...> использоваться в качестве документа, порочащего личность И.В. Сталина и его деятельность, а также способствующего расколу Союза Советских Социалистических Республик» (Калабухов Ю. «Белые пятна» и мифы истории (Гипотезы, факты, размышления). Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом от 23 августа 1939 года: Правда и ложь // Молодая гвардия. 1991. № 7. С. 233).

472. Вопреки исторической правде [Беседа главного редактора ВИЖ генерал-майора В.И. Филатова с маршалом Советского Союза С.Ф. Ахромеевым по поводу подготовки издания десятитомника «История Великой Отечественной войны советского народа»] // Военно-исторический журнал. 1991. № 4. С. 31. Маршала особенно возмутил следующий вывод авторов тома: «Договоры 1939 года Советского социалистического государства с фашистской Германией <...> были аморальны и с точки зрения общечеловеческой морали, и с точки зрения международного права» (Там же. С. 33).

473. Там же. С. 32.

474. Кому в угоду? [Полемика между авторами 1-го тома «Великая Отечественная война советского народа» и маршалом Советского Союза С.Ф. Ахромеевым] // Там же, № 7. С. 75. В письме также отмечалось, что содержащаяся в интервью С.Ф. Ахромеева критика «весьма далека от товарищеской научной дискуссии», будучи «в значительной степени продиктована не столько стремлением найти истину, сколько желанием «разоблачить» в глазах общественности «политического противника Коммунистической партии» бывшего руководителя Института военной истории МО СССР Д.А. Волкогонова» (Там же. С. 74).

475. Имелся в виду доклад председателя Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении А.Н. Яковлева на II Съезде народных депутатов СССР 23 декабря 1989 г. (см.: Правду о войне они нам не отдадут: Генералы определяют, что советские люди должны знать о Великой Отечественной войне, а что не должны [Стенограмма заседания ГРК 10-томного труда «Великая Отечественная война советского народа», 7.3.1991] // Независимая газета. 1991. 18.06. С. 4—5).

476. Ивашутин П.И. Стратегия и тактика вероломства // Военно-исторический журнал. 1991. № 6. С. 7.

477. Язов Д.Т. Впереди была война // Там же, № 5. С. 5, 13. По мнению историков, «советская промышленность по количеству выпускаемого оружия и боевой техники значительно превосходила масштабы военного производства фашистской Германии и ее союзников» (Зверев Б.И., Куманев Г.А. О военно-экономической готовности СССР к отражению фашистской агрессии // Вопросы истории КПСС. 1991. № 9. С. 26).

478. Бабин А.И. Канун и начало Великой Отечественной войны. М., 1991. С. 26—27.

479. О тенденциях в исторической науке [В Отделении истории АН СССР] // Новая и новейшая история. 1991. № 5. С. 64—65.

480. Киршин Ю.Я., Раманичев Н.М. Накануне 22 июня 1941 г. С. 18; см. также: Раманичев Н.М. «Красная Армия всех сильней»? // Военно-исторический журнал. 1991. № 12. С. 2—9.

481. Киршин Ю.Я., Раманичев Н.М. Указ. соч. С. 19; см. также: Kiršin J.J. Die sowjetischen Streitkräfte am Vorabend des Großen Vaterländischen Krieges // Zwei Wege nach Moskau: Vom Hitler-Stalin-Pakt bis zum «Unternehmen Barbarossa» / Im Auftrag des MGFA hrsg. von B. Wegner. München; Zürich, 1991. S. 389—403.

482. Мельтюхов М.И. 22 июня 1941 г.: цифры свидетельствуют // История СССР. 1991. № 3. С. 27.

483. Проэктор Д.М. 22 июня 1941-го — пятьдесят лет спустя // Военная мысль. 1991. № 6. С. 22.

484. Suworow V. Der Eisbrecher: Hitlers in Stalins Kalkül. Stuttgart, 1989.

485. Петров Б.Н. О стратегическом развертывании Красной Армии накануне войны // Военно-исторический журнал. 1991. № 12. С. 12; см. также: Азяский Н.Ф. О стратегическом развертывании вооруженных сил Германии и Советского Союза в 1941 году // Военная мысль. 1990. № 8. С. 9—18.

486. Якушевский А.С. Фактор внезапности в нападении Германии на СССР // История СССР. 1991. № 3. С. 15.

487. Воюшин В.А., Горлов С.А. Фашистская агрессия: о чем сообщали дипломаты // Военно-исторический журнал. 1991. № 6. С. 21.

488. Цит. по: Gorlow S.A. Warnungen vor dem «Unternehmen Barbarossa». Aus den Akten der Sowjetvertretung in Berlin 1940—41 // Osteuropa. 1991. H. 6. S. 552.

489. Язов Д.Т. Впереди была война. С. 14.

490. Ивашутин П.И. Стратегия и тактика вероломства. С. 10.

491. См.: Сизоненко А.И. Полпред СССР Я.З. Суриц // Новая и новейшая история. 1991. № 3. С. 100—117; Соколов В., Ваксберг А. Министр иностранных дел Андрей Вышинский // Международная жизнь. 1991. № 6. С. 105—116.

492. В.В. Соколов явно преувеличил роль личных мотивов М.М. Литвинова, встречи которого с руководящими деятелями нацистской Германии зависели не только от его желания или нежелания, даже если он бывал проездом в Берлине, не говоря уже о том, что для подобных встреч требовалась санкция Сталина. Объективности ради В.В. Соколов мог бы упомянуть, что М.М. Литвинов неоднократно встречался с предшественником Риббентропа на посту министра иностранных дел К. фон Нейратом.

493. Соколов В. Наркоминдел Максим Литвинов // Международная жизнь. 1991. № 4. С. 118.

494. Соколов В. Наркоминдел Вячеслав Молотов // Там же. 1991. № 5. С. 103. Опубликованные в сборнике «Год кризиса» советские документы, не только дипломатического, но и разведывательного характера, не подтверждали вывода о том, что в Кремле весной 1939 г. были обеспокоены возможностью вовлечения СССР в войну с Германией. О том же свидетельствовало отсутствие в этот период каких-либо военно-мобилизационных мероприятий общегосударственного масштаба. Даже закон о переходе к всеобщей воинской обязанности в СССР был принят только 31 августа 1939 г.

495. Там же. Последнее утверждение, по крайней мере, спорно, ибо в ходе своей первой встречи в качестве наркома иностранных дел с германским послом 20 мая 1939 г. Молотов, как известно, сказал: «Для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база. <...> На вопрос Шуленбурга о том, что следует понимать под политической базой, я ответил, что об этом надо подумать и нам и германскому правительству» (Год кризиса Т. 1. Док. 362. С. 482—483). Немецкие зондажи вплоть до конца июля 1939 г. явно уступали этому приглашению «к танцу», сделанному Молотовым.

496. Документ был одновременно опубликован на немецком и русском языках. См.: Fleischhauer I. Der deutsch-sowjetische Grenz- und Freundschaftsvertrag vom 28. September 1939: Die deutschen Aufzeichnungen über die Verhandlungen zwischen Stalin, Molotow und Ribbentrop in Moskau // Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte. 1991. H. 3. S. 447—170; Фляйшхауэр И. Пакт Молотова—Риббентропа: Германская версия // Международная жизнь. 1991. № 7. С. 126—138.

497. См.: Фляйшхауэр И. Пакт Молотова—Риббентропа. С. 132—134; Fleischhauer I. Der deutsch-sowjetische Grenz- und Freundschaftsvertrag. S. 458—460. По мнению Л.А. Безыменского, эта запись не оставляла никаких сомнений в том, что касалось намерений Сталина в отношении советизации государств Балтии (см.: Безыменский Л. О чем же договорился Сталин с Гитлером в 1939 году // Новое время. 1991. № 37. С. 32—34).

498. Безыменский Л., Горлов С. Накануне (Переговоры В.М. Молотова в Берлине в ноябре 1940 года) // Международная жизнь. 1991. № 6. С. 117—132; № 8. С. 104—119.

499. Советские записи этих бесед в 1991 г. были еще не доступны исследователям.

500. Весьма примечательное высказывание, свидетельствующее о том, что в Кремле не были удовлетворены итогами советско-финляндской войны и поэтому не считали вопрос о Финляндии закрытым. Подтверждение этому содержалось в телеграмме Молотова Сталину после второй беседы с Гитлером, в которой основное время было посвящено обсуждению финского вопроса. «Гитлер заявил, что подтверждает прошлогоднее соглашение, но Германия заявляет, что она заинтересована в сохранении мира на Балтийском море. Мое указание, что в прошлом году никаких оговорок не делалось по этому вопросу, не опровергалось, но и не имело влияния» (Там же. Док. 8. С. 117).

501. Там же. Док. 6. С. 131.

502. Там же. Док. 8. С. 117.

503. Там же. Это была иллюзия. Ни содержание шифротелеграмм, ни последующие конкретные действия советского руководства не подтверждают этого вывода.

504. Там же. С. 118, 119.

505. Освобождение Бессарабии и Северной Буковины / Публ. А. Антосяка // Международная жизнь. 1991. № 8. С. 148—157; см. также: К вопросу об освобождении Бессарабии и Северной Буковины (Комментарий и документы) / Публ. А.В. Антосяка // Военная мысль. 1991. № 8. С. 53—63.

506. К вопросу об освобождении Бессарабии и Северной Буковины. С. 54.

507. Пакт Молотова—Риббентропа и его последствия для Бессарабии. Сб. документов / Сост. В. Вэратек, И. Шишканец. Кишинев, 1991. Издание нельзя в полной мере отнести к научным публикациям, так как в нем отсутствует атрибутика публикуемых документов, не говоря уже о необходимых комментариях.

508. Там же. Док. 21. С. 28. В документе приводились факты, свидетельствующие о крайне низком уровне боеспособности частей Красной Армии.

509. РККА накануне войны (новые документы) / Публ. Н.Е. Елисеевой, И.В. Успенского // Советские архивы. 1991. № 4. С. 54—61.

510. Там же. Док. 7. С. 60.

511. Накануне. 1931—1939: Как мир был ввергнут в войну: Краткая история в документах, воспоминаниях, комментариях / Сост. Н.Н. Яковлев и др. М., 1991.

512. Канун и начало войны: Документы и материалы / Сост. А.А. Киршнер. Л., 1991.

513. См.: Письмо начальника ГУОТ В.А. Болдырева Президенту СССР М.С. Горбачеву о воссоздании общесоюзного органа по контролю за соблюдением Закона о печати и других средств массовой информации, 30.05.1991 // История советской политической цензуры. С. 397—399.

514. «Значит, товарищи, тут все-таки, я еще раз говорю, ностальгия по крепкому кулаку. Поэтому давайте свои взгляды немножко применять к тому Закону, который будет существовать» (Заключительное выступление начальника Главлита В.А. Болдырева на Всесоюзном совещании начальников республиканских, краевых и областных управлений Главлита, 20—21 марта 1990 г. // Там же. С. 394).

515. Подробнее см.: Козлов В., Локтева О. «Архивная революция» в России (1991—1996) // Свободная мысль. 1997. № 1. С. 113—121; № 2. С. 115—124; № 4. С. 116—128.

516. Там же, № 1. С. 119.

517. Пихоя Р.Г. Современное состояние архивов России // Новая и новейшая история. 1993. № 2. С. 4.

518. Козлов В., Локтева О. Указ. соч. № 2. С. 116.

519. Опираясь на личный опыт, подтверждаю, что только в апогее либерализации один из руководителей Архива внешней политики МИД РФ мог выразить публично сожаление по поводу того, что «описи пока в архиве не выдаются, так как они имеются лишь в одном экземпляре». Однако сотрудники архива «надеются, что в недалеком будущем при поддержке ученых и государства они смогут создать для работы исследователей надлежащие условия, приближающиеся к мировым стандартам» (Соколов В.В. Архив внешней политики Российской Федерации — историкам // Новая и новейшая история. 1992. № 4. С. 165). Прошло 15 лет... Остается утешать себя тем, что надежда умирает последней...

520. Козлов В., Локтева О. Указ. соч. № 2. С. 117.

521. Минюк А.И. Современная архивная политика: Ожидания и запреты // Исторические исследования в России: Тенденции последних лет / Под ред. Г.А. Бордюгова. М., 1996. С. 18—20.

522. Тарасов И.Н., Викторова Т.Н. Новые аспекты сотрудничества Росархива с министерствами и ведомствами // Отечественные архивы. 1995. № 2. С. 17.

523. Козлов В.П. Проблемы доступа в архивы и их использования // Новая и новейшая история. 2003. № 5. С. 93.

524. Там же. С. 93—94.

525. Пихоя Р.Г. О некоторых аспектах «историографического кризиса», или о «непредсказуемости прошлого» // Новая и новейшая история. 2000. № 4. С. 26—27.

526. Козлов В.П. Публичность архивов и свобода архивной информации // Советская историография. С. 529.

527. Козлов В. Российская история: Обзор идей и концепций 1991—1995 годы // Свободная мысль. 1996. № 3. С. 101—102.

528. Мерцалов А.Н., Мерцалова Л.А. Освещение в СССР — России Второй мировой войны: Итоги и проблемы // Россия в XX веке: Судьбы исторической науки. М., 1996. С. 621—623.

529. Поляков Ю.А. Историческая наука: Время крутых поворотов // Там же. С. 39.

530. Искендеров А.А. Историческая наука на пороге XXI века // Вопросы истории. 1996. № 4. С. 11.

531. Данилов В.П. Современная российская историография: в чем выход из кризиса? // Новая и новейшая история. 1993. № 6. С. 101.

532. Кризисные явления в советской исторической науке: Дискуссия историков, философов, правоведов // Общественные науки. 1989. № 3. С. 184—186.

533. Мальков В Л. Нужна ли «новая история международных отношений?» // Новая и новейшая история. 1996. № 4. С. 89.

534. Козлов В. Российская история: Обзор идей и концепций. С. 107.

535. Чубарьян А. Война и судьбы мира: Проблемы исторических исследований // Свободная мысль. 1995. № 2. С. 47.

536. Данилов В.П. Указ. соч. С. 101.

537. Логунов А.П. Кризис исторической науки или наука в условиях общественного кризиса: отечественная историография второй половины 80-х — начала 90-х гг. // Советская историография. С. 479.

538. Искендеров А.А. Указ. соч. С. 13. Хотя никаких конкретных фактов, подтверждающих этот вывод, в статье не приведено, но, возможно, А.А. Искендерову как члену-корреспонденту РАН «изнутри» виднее...

539. Сахаров А.Н. О новых подходах к истории России // Вопросы истории. 2002. № 8. С. 16.

540. Бордюгов Г. Реальность историческая и новые проблемы ее представления // Исторические исследования в России — II: Семь лет спустя / Под ред. Г.А. Бордюгова. М., 2003. С. 10—11.

541. В интервью 22 февраля 2005 г. президент России В.В. Путин заявил: «С целью обеспечения своих интересов и своей безопасности на западных рубежах Советский Союз пошел на подписание этого пакта Молотова — Риббентропа с Германией. Вот если в этом контексте мы будем смотреть на проблему, которая сегодня выпячивается, то она смотрится совсем по-другому. И я бы рекомендовал новоявленным историкам или, точнее, тем, кто хочет переписать историю, прежде чем переписывать ее и прежде чем писать книжки. научиться их читать» (подчеркнуто мной. — С.С.) (цит. по: http://www.regnum.ru/news/411620.html).

542. Чубарьян А. Война и судьбы мира. С. 47.

543. См.: Мельтюхов М.И. Предыстория Великой Отечественной войны в современных дискуссиях // Исторические исследования в России. С. 278.

544. Суворов В. Ледокол: Кто начал Вторую мировую войну? Нефантастическая повесть-документ. М., 1992; Он же. День — М: Когда началась Вторая мировая война? М., 1994.

545. Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion 1941: Die Kontroverse um die Präventivkriegsthese / Hrsg. von G.R. Ueberschär, L.A. Bezymenskij. Darmstadt, 1998; Präventivkrieg? Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion / Hrsg. von B. Pietrow-Ennker. Frankfurt a. Main, 2000.

546. Подробнее см.: Мельтюхов М.И. Современная историография и полемика вокруг книги В. Суворова «Ледокол» // Советская историография. C. 488—521.

547. Выражение М.А. Гареева (см.: Гареев М.А. Готовил ли Советский Союз упреждающее нападение на Германию в 1941 году? // Война и политика, 1939—1941. С. 271).

548. Мельтюхов М.И. Канун Великой Отечественной войны: дискуссия продолжается. М., 1999. С. 5.

549. См., например: Горьков Ю.А., Семин Ю.Н. О характере военно-оперативных планов СССР накануне Великой Отечественной войны: Новые архивные документы // Новая и новейшая история. 1997. № 5. С. 108—129; опубл. также: Война и политика, 1939—1941. С. 280—304.

550. Фундаментальная монография М.И. Мельтюхова «Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939—1941» (М., 2000, 2002), вышедшая уже двумя изданиями, сколько-нибудь заметной дискуссии не вызвала. Рецензии на нее В.Д. Данилова и А.С. Орлова (см.: Отечественная история. 2002. № 1. С. 211—214, 214—217).

551. Безыменский Л.А. Секретные протоколы 1939 г. как проблема советской историографии // Россия и современный мир. 1996. № 1. С. 149—150.

552. Сиполс В. Тайны дипломатические. С. 101, 105.

553. «С позиций сегодняшних знаний можно утверждать, что это было нежелательное, но единственно возможное решение для СССР в той конкретной международной обстановке. <...> договор, и это главное, позволил СССР выиграть около двух лет для укрепления обороны страны» (Мягков М.Ю. От Мюнхенского соглашения до подписания советско-германского договора от 23 августа 1939 г.: предыстория вопроса // Международный кризис 1939—1941 гг.: от советско-германских договоров 1939 г. до нападения Германии на СССР. Материалы международной конференции. Москва, 3—4 февраля 2005 г. М., 2006. С. 58).

554. См. весьма показательное в этом отношении интервью О.А. Ржешевского // Независимая газета. 1999. 20.08. С. 6.