Предисловие

Памяти Владимира Константиновича Волкова.

То, что мы пакты заключаем — это не исключает войны, а наоборот.

И.В. Сталин¹

...двусторонние пакты о ненападении не всегда служат делу мира.

М.М. Литвинов²

Участие СССР в борьбе против нацистской Германии и ее союзников в решающей степени обусловило исход Второй мировой войны. Однако путь, пройденный Советским Союзом во второй половине 30-х — начале 40-х годов до смертельной схватки с третьим рейхом, был весьма непрост; и отнюдь не случайно серьезные, а временами роковые политические и военные просчеты Сталина поставили страну на грань катастрофы в 1941 г.

Влияет ли внутренняя политика государства на его внешнюю политику? Этот риторический для советской историографии вопрос, не нуждавшийся в сколько-нибудь серьезном обосновании и уж, конечно, не дискуссионный, остается, как правило, вне поля зрения российских историков или касательно него выносится отрицательный вердикт³. Вместе с тем ответ на него имеет самое непосредственное отношение к оценке внешней политики государства, ибо не абстрактная внутренняя политика оказывает непосредственное влияние на его внешнюю политику, а характер господствующего политического режима. Степень этого влияния соотносится со статусом государства, т. е. с его реальными возможностями субъекта на международной арене, целями, средствами и масштабами поставленных и реализуемых задач, а также сложившимся балансом сил в мире.

Почему возникла необходимость затронуть этот вопрос? Прежде всего потому, что он самым тесным образом связан с оценкой действий СССР на международной арене, его внешней политикой.

Захватившие власть в России большевики изначально сделали ставку на мировую революцию, на обострение классовой борьбы в отдельных странах и их внутреннюю дестабилизацию, а тем самым и дестабилизацию системы международных отношений. Несмотря на то что первая «кавалерийская» атака на капиталистический мир закончилась неудачей, вынудив советское руководство к лавированию на международной арене, она продемонстрировала наличие нового фактора в мировой политике в лице огромной страны, ставшей на путь создания идеологизированной однопартийной политической системы диктаторского типа, трансформировавшейся в период правления Сталина в тоталитарный режим с серьезными внешнеполитическими амбициями.

Были ли у внешнего мира основания для опасений по поводу отнюдь не только миролюбивых намерений СССР? Несомненно, поскольку большевистский режим воспринимался элитой даже сотрудничавших с ним государств как явление не только чужеродное, но и враждебное. По оценке германского посла в Москве графа У. Брокдорф-Ранцау, «Россия <...> управляется группой сомнительных фанатиков, которые держатся только благодаря террору, они не побрезгуют никакими средствами, чтобы остаться у власти. <...> В конечном счете, мировая революция остается для советского правительства великой целью, и изменения в его внутренней и внешней политике — лишь тактический маневр»⁴.

Очевидно, что одним из серьезных факторов нестабильности в мире, исходивших от СССР, была деятельность Коминтерна⁵, который поддерживался финансово и организационно Кремлем. Именно Коминтерн в решающей степени способствовал созданию и закреплению стереотипа о двойственной и отнюдь не миролюбивой сущности советской внешней политики⁶, вызывая априори недоверие и подозрительность к СССР в правящих кругах зарубежных стран, в том числе к его заслуживающим внимания инициативам.

Основания для опасений относительно возможных действий Москвы существовали, прежде всего у соседних с Советским Союзом государств, особенно у тех, которые ранее входили в состав Российской империи или присоединили к себе после падения монархии какие-то ее территории. К началу 1933 г. численность РККА приблизилась к 900 тыс. человек, на ее вооружении находилось 3737 самолетов и 4538 танков⁷. Подобной военной армадой в то время не располагало ни одно государство мира, и эта мощь постоянно наращивалась, о чем свидетельствуют, в частности, следующие данные: в 1933 г. в СССР было произведено больше самолетов, чем в Англии, Франции, Германии, Японии и Польше вместе взятых⁸. Подобный курс в области военного строительства свидетельствовал о длительной подготовке государства к войне практически со всеми соседними странами, и не только с ними. Внутри страны этому в немалой степени способствовало внедрение в массовое сознание, по меньшей мере с середины 1927 г., представления «о реальной и действительной угрозе новой войны вообще, войны против СССР — в особенности»⁹. Неудивительно поэтому, что Штаб РККА в 1933 г. исходил из необходимости осуществления «по военному времени такого масштаба развертывания, при котором Красная Армия смогла бы вести борьбу с любой коалицией мировых капиталистических держав и нанести армиям этих держав решительное поражение»¹⁰. Только ли для обороны создавалась такая громадная военная машина? Можно ли говорить о стремлении советского руководства в 30-е годы к территориальной ревизии в отношении государств, граничивших с СССР на западе, но при этом якобы не выходившему «за рамки широкого понимания "национальной безопасности"»?¹¹ (Остается, правда, еще выяснить, что понимали в Кремле под обеспечением «национальной безопасности».) Вместе с тем один только отказ от заключения пакта о ненападении с Румынией, означавший, по мнению Москвы, признание территориального статус-кво между двумя государствами, свидетельствовал о том, что ревизионистская политика никогда не сдавалась в архив, даже тогда, когда ее реализация при помощи силы считалась в Кремле невозможной.

Приход Гитлера к власти в 1933 г. кардинально изменил международную обстановку, объективно поставив советскую внешнюю политику перед новыми задачами — необходимостью в недалеком будущем решать проблемы подготовки к борьбе не с воображаемыми противниками из «капиталистического окружения», а с реальным врагом. Одновременно установление нацистской диктатуры разрушило старый советский политико-пропагандистский миф относительно «единого капиталистического окружения», открыв якобы дополнительные возможности игры на международной арене, связанные с использованием «межимпериалистических противоречий». Именно Берлину Москва отводила в этом большую роль, несмотря на резко обострившиеся советско-германские отношения в результате внутриполитических изменений в Германии.

Уже явно настораживавшие внешнеполитические акции нового режима — уход из Лиги Наций и с Конференции по разоружению — с «большим пониманием» восприняли в Москве. Очевидно, что в Кремле были в высшей степени удовлетворены обострением отношений между Германией и западными державами, вызванным этим шагом Берлина¹².

В условиях наметившегося очередного противостояния в Европе для советского руководства уже не имели особого значения ни характер политического режима третьего рейха¹³, ни планируемое им резкое увеличение вооруженных сил. Главное — Германия опять противостояла Западу и, следовательно, рано или поздно ей потребуется союзник на Востоке. С такой Германией Сталин готов был искать сотрудничества если и не любой ценой, то, несомненно, идя на очень многое.

Будучи догматиком не в меньшей степени, чем Гитлер, Сталин долго не признавал ту огромную роль, какую играли идеологические догматы в формировании внешней политики национал-социалистического режима. Практическая политика третьего рейха, прежде всего германо-польское соглашение (1934), заставили Сталина перейти к более сложным маневрам на международной арене. К этому времени относится оформление двухуровневой советской внешней политики¹⁴. Официально декларируемый курс на коллективную безопасность и отпор фашистской агрессии, представленный Литвиновым с его лозунгом «Мир — неделим», был не более чем тактическим маневром¹⁵, удобным камуфляжем генеральной сталинской стратегии, направленной, как и ранее, на разделение мира и сталкивание одних государств с другими, на углубление противоречий и конфликтов, т. е. стратегии, связанной в конечном счете с экстраполяцией марксистско-ленинского учения о классовой борьбе на сферу международных отношений. Так, подвергая критике позицию Наркоминдела, выражавшего сомнения по поводу «допустимости экспорта хлеба и других продуктов из СССР в Италию ввиду конфликта в Абиссинии», Сталин указывал, что «они проистекают из непонимания международной обстановки». По его мнению, «конфликт идет не столько между Италией и Абиссинией, сколько между Италией и Францией, с одной стороны, и Англией, с другой». Современная ему картина мира в представлении Сталина отличалась от прежней тем, что старой Антанты уже больше нет, а «вместо нее складываются две антанты: антанта Италии и Франции, с одной стороны, и антанта Англии и Германии, с другой». В этих условиях «поборник» политики «коллективной безопасности» так наставлял членов Политбюро: «Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР. Мы можем продавать хлеб и тем и другим, чтобы они могли драться. ...Нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой»¹⁶. Принимая во внимание подобного рода установки Сталина, очевидно, сколь ошибочны все еще имеющиеся оценки внешней политики СССР как стратегически ориентированной в 30-е годы на сотрудничество с западными державами, не говоря уже о пограничных с Советским Союзом странах.

Возвращаясь в связи с этим к литвиновскому лозунгу «Мир неделим», еще раз обращаю внимание на тот факт, что он вовсе не отражал альфы и омеги политики Кремля, сосредоточенной «не столько (?! — С.С.) на поиске политического партнерства с теми или иными государствами, сколько на обеспечении безопасности от них»¹⁷. Таким образом, налицо был очевидный диссонанс: неделимость мира — для всех (экспортный вариант), а безопасность — для СССР (сущностный подход). О том, к чему это привело, наглядно продемонстрировали события 1938—1941 гг., когда гипотетическая угроза миру и безопасности в Европе трансформировалась в реальную опасность национально-государственному существованию многих европейских стран, не исключая и Советский Союз. Однако адекватной оценке перспектив подобного развития препятствовали не только политика умиротворения западных держав и антикоммунизм, прежде всего британской политической элиты¹⁸, но и внешняя политика СССР, определявшаяся фактически единолично Сталиным, возможности которой были серьезно ограничены Большим террором.

Очевидно, что в этих условиях СССР не мог играть сколько-нибудь значительной роли на международной арене, что наглядно продемонстрировали события, связанные с чехословацким кризисом. К сожалению, вплоть до настоящего времени отечественная историография не располагает исследованиями, анализирующими позицию Москвы в предшествовавшие Мюнхенской конференции месяцы. Авторы книг и статей, в которых эта проблема затрагивалась в советское время, основывались на ограниченном количестве опубликованных документов¹⁹ и, разумеется, не выходили за рамки официальной версии, согласно которой «СССР настойчиво боролся за реализацию действенных мер по защите Чехословакии»²⁰. Доступные в настоящее время документы позволяют сделать другой вывод, а именно, что политика Кремля в ходе чехословацкого кризиса была преимущественно изоляционистской²¹, при всей — чисто внешней — дипломатической активности.

Усугублявшаяся на протяжении 1938 г. изоляция СССР на международной арене, обусловленная рядом внутренних и внешних факторов, достигла апогея в момент подписания Мюнхенского соглашения. Однако представление, уходящее своими корнями в постулаты советской историографии, об изоляции СССР на международной арене в 1939 г. как следствия Мюнхенского соглашения требует серьезного изучения, поскольку не определены даже составляющие этой якобы имевшей место изоляции. Несомненно, заметное охлаждение отношений между СССР и западными державами было налицо, так как Мюнхен продемонстрировал, по мнению Кремля, самый нежелательный вариант развития событий — достижение соглашения между агрессивными государствами и западными демократиями. Однако кратковременность и чисто внешнее сближение между ними, ни в коей мере не снимавших нараставших и углублявшихся противоречий, несовместимости интересов и ценностей, но главное — динамизм внешней политики третьего рейха, в итоге сделавший спустя год Вторую мировую войну неотвратимой, не были осознаны Сталиным и его окружением.

В этой ситуации приоритетной задачей послемюнхенской политики Сталина стало достижение соглашения с нацистской Германией, чему способствовали как проводимое западными державами «умиротворение» агрессивных режимов, так и их дистанцирование от советского режима. Но главное — это его решение было предопределено обозначившейся общностью внешнеполитических интересов советского и нацистского руководства, которую Сталин, из-за ограниченности выбора вариантов поведения на международной арене, «разглядел» значительно раньше, чем Гитлер. Сочетание в первую очередь этих факторов в условиях перманентно менявшейся международной обстановки оказало большое влияние на формирование внешнеполитического курса СССР.

В послемюнхенский период одним из существенных элементов многоходовой комбинации, нацеленной на достижение «дружбы, скрепленной кровью» с третьим рейхом, для Сталина стали отношения с Польшей. Как полагали з Кремле, необходимо было разорвать или, по крайней мере, резко ослабить сформировавшийся тандем Варшавы и Берлина. Причем не для того, чтобы сблизиться с Варшавой, а исключительно для того, чтобы, осложнив по возможности польско-германские отношения, создать таким образом основу для собственного сближения с Германией, прежде всего за счет Польши²². В основе этого сценария лежало представление Сталина о том, что в преддверии конфликта с Западом «Гитлеру нужно иметь на Востоке спокойный тыл»²³.

В докладе на XVIII съезде ВКП(б) Сталин сформулировал важнейшие принципы и задачи советской внешней политики на ближайшие годы, на которые он (с известными коррективами) ориентировался вплоть до 22 июня 1941 г., когда обнаружилась их полная изначальная несостоятельность. Кредо этой политики составили четыре постулата, опиравшиеся на убеждение Сталина, что «вторая империалистическая война на деле уже началась»²⁴:

1) любой ценой остаться вне большой войны, прежде всего путем уклонения от участия в каких-либо коллективных действиях, способствующих ограничению ее масштабов: «не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»;

2) использовать противостояние ведущих капиталистических группировок для удовлетворения притязаний на территории приграничных с СССР государств: «Мы стоим за мирные, близкие и добрососедские отношения со всеми соседними странами, имеющими с СССР общую границу <...> поскольку они не попытаются нарушить, прямо или косвенно, интересы целости и неприкосновенности границ Советского государства» (подчеркнуто мной. — С.С.);

3) недифференцированно подходить к главным действующим лицам на международной арене, фактически стирая грань между политикой неагрессивных и агрессивных держав и тем самым прокладывая путь для соглашения с последними: «Мы стоим за мир и укрепление деловых отношений со всеми странами... поскольку эти страны будут держаться таких же отношений с Советским Союзом, поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны»²⁵;

4) четвертый постулат Сталин в докладе лишь обозначил, ибо в то время он был не только его самым большим внешнеполитическим секретом, но и самой вожделенной целью. Коснувшись уже основательно забытой темы о германских планах захвата Советской Украины, активно обсуждавшейся мировой прессой поздней осенью 1938 г., Сталин охарактеризовал ее как «подозрительный шум», который «имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»²⁶.

Таким образом, к началу весны 1939 г. Сталин уже сделал выбор в пользу активного сближения с Германией. Правда, требовалось еще найти пути и методы его реализации, чтобы «не продешевить», обеспечивая интересы режима, и не утратить имидж последовательного борца за мир, оказывающего помощь жертвам агрессии. При этом всю ответственность за то, что ни мир сохранить, ни жертвам агрессии помочь не удалось, следовало возложить на мюнхенских провокаторов войны, привыкших «загребать жар чужими руками».

Переговоры СССР с западными державами²⁷ занимали важное место в процессе сближения между Москвой и Берлином. Двойственный подход руководства Англии и Франции к этим переговорам, хотя и имевший свою мультифакторную мотивацию²⁸, не только не способствовал достижению ни одной из поставленных Лондоном и Парижем целей, но и облегчал Сталину непростую задачу по перекладыванию ответственности за неудачу трехсторонних переговоров на западные державы. Этот замысел прослеживался уже в самом первом советском проекте соглашения между тремя державами²⁹, о чем с удивительной откровенностью упомянул Я.З. Суриц в письме Молотову: «Наш собственный проект безупречен, прежде всего, с тактической точки зрения (подчеркнуто мной. — С.С.). Мы им отрезаем всякую возможность подбросить нам в будущем упреки и обвинение, что СССР уклонялся от участия в борьбе с агрессором»³⁰.

Можно предположить, что, руководствуясь не в последнюю очередь именно этими соображениями, советская сторона и в дальнейшем, добиваясь от западных держав на переговорах тех или иных уступок, сразу же выдвигала новые требования (о косвенной агрессии; об условиях вступления в силу договора в отношении Швейцарии и Голландии; об одновременности подписания политического и военного соглашений; и, наконец, возникший «неожиданно» только на переговорах военных миссий сугубо политический вопрос о пропуске Красной Армии через территорию Польши, явившийся предлогом для торпедирования этих переговоров).

Как известно, один из краеугольных тезисов в советской историографии — принципиальное нежелание западных держав заключить равноправное соглашение с СССР было главной причиной (наряду с позицией польского правительства) неудачи августовских переговоров в Москве. В обоснование этого тезиса приводились такие факты, как третьестепенный состав западных военных миссий, отсутствие у них необходимых полномочий для заключения военной конвенции, заранее разработанных конкретных планов военного сотрудничества и т. д. Имевшиеся же у них инструкции, как выяснилось позднее, основной задачей ставили затягивание переговоров и получение более полной информации о боеспособности советских вооруженных сил. И это было правдой, но далеко не всей...

В 1992 г. стали известны секретные инструкции главе советской военной делегации маршалу К.Е. Ворошилову, написанные им под диктовку Сталина³¹. Все пункты этого документа были последовательно нацелены на то, как сорвать переговоры, возложив затем ответственность за неудачу на западные делегации и направившие их правительства. Что позволяет столь категорично это утверждать? Прежде всего, жесткая привязка вопроса о пропуске советских войск через территории Польши и Румынии с достижением какого-либо соглашения на англо-франко-советских военных переговорах. Поскольку ответ на этот вопрос в Кремле был известен давно, то есть серьезные основания полагать, что секретная инструкция главе советской военной делегации во многом проясняет, почему трехсторонние военные переговоры в Москве закончились неудачей. Жесткая позиция министра иностранных дел Ю. Бека по вопросу о проходе советских войск через польскую территорию, не без основания считавшего, что «маршал Ворошилов пытается сейчас добиться мирным путем того, что он хотел добиться силой оружия в 1920 г.»³², только облегчала замысел Сталина по торпедированию переговоров военных миссий, но не более. Перефразируя известное объяснение причин неудачи военных переговоров трех держав в Москве, в интервью Ворошилова корреспонденту «Известий»³³, можно с уверенностью утверждать: не потому СССР заключил пакт с Германией, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик, а наоборот, военные переговоры были заведены СССР в тупик, чтобы, взвалив вину за их провал на западные державы и Польшу, легче было мотивировать заключение пакта е Германией.

Многолетняя дискуссия в историографии о том, кто в процессе сближения между Германией и СССР в 1939 г. первый сказал «А» — Сталин или Гитлер, — по моему мнению, сегодня уже лишена смысла. Существующий уровень знаний о развитии отношений между обоими государствами после прихода Гитлера к власти и вплоть до подписания пакта о ненападении 23 августа 1939 г. дает на этот вопрос однозначный ответ. На протяжении 1933—1939 гг. заинтересованность в улучшении политических отношений между СССР и Германией постоянно исходила только от Сталина, видевшего в этом не только гарантии безопасности СССР, как он ее понимал, но и возможность наращивания военной мощи и влияния страны на международной арене, которая опиралась на военно-экономическую и политическую поддержку нацистской Германии. Однако все эти инициативы Москвы неизменно наталкивались на негативную реакцию Гитлера. И только однажды, когда фюреру понадобилось разъединить гипотетических союзников — западные державы и СССР, обеспечив тем самым решение извечной для Германии проблемы войны на два фронта в преддверии все четче вырисовывавшейся борьбы с Англией и Францией, он положительно отреагировал на очередные попытки Москвы улучшить отношения с Берлином³⁴. Так, 23 августа 1939 г. появился на свет советско-германский договор о ненападении, содержание и значение которого вот уже на протяжении почти семи десятилетий остаются объектом непрекращающейся полемики³⁵.

В связи с последней нельзя пройти мимо двух тезисов, цель которых — «очеловечивание» этого соглашения. Один (из числа особенно живучих) связан с созданием представления, что существовали как бы два документа — советско-германский договор о ненападении, который «ни в момент его подписания, ни сейчас не может вызывать сколько-нибудь серьезных правовых или политических нареканий»³⁶, так как «вполне отвечал нормам дипломатии, являя собой попытку урегулировать столь сложный вопрос, как советско-германские отношения в до предела накалившейся в тот момент международной обстановке»³⁷, и совсем другое дело — Секретный протокол, санкционировав который «Сталин грубо нарушил ленинские принципы советской внешней политики и международно-правовые обязательства, взятые СССР перед третьими странами»³⁸. Оба вывода представляются мне неверными. Во-первых, с международно-правовой точки зрения открытая часть советско-германского договора о ненападении, оцениваемая в рамках конкретной военно-политической обстановки конца лета 1939 г. входила в явное противоречие со взятыми советским руководством ранее обязательствами в отношении Польши, будучи явно враждебным ей соглашением³⁹. Во-вторых, поскольку Секретный дополнительный протокол, по мнению руководства СССР, представлял собой «органическую часть пакта»⁴⁰, без которого Кремль не пошел бы на заключение соглашения с нацистским режимом, то какое-либо расчленение этого документа и противопоставление одной его части другой является юридически неправомерным, а фактически — фальсификацией.

Еще один тезис, относительно недавнего происхождения, нацелен на то, чтобы максимально исключить критические оценки советско-германского пакта о ненападении, представив его как «широко практикуемое явление в международных отношениях того времени»⁴¹. Его авторы пытаются поставить на одну доску договор от 23 августа между СССР и Германией и соглашение о взаимопомощи между Великобританией и Польшей от 25 августа 1939 г., не брезгуя примитивной подтасовкой фактов. Они утверждают: «В протоколе (к англо-польскому соглашению. — С.С.) были определены государства (также без уведомления их правительств) и территории, которые входили в сферу интересов договаривающихся сторон: Вольный город Данциг, Бельгия, Голландия, Латвия, Эстония и Литва; упоминались также Румыния и Венгрия»⁴². При этом умышленно (в этом нет никаких сомнений!) искажается содержание англо-польского соглашения, в котором, в частности, речь шла о том, что

а) если Великобритания или Польша окажутся вовлечены в войну с Германией в результате действий последней, которые поставят под угрозу независимость или нейтралитет третьего европейского государства в такой степени, что это будет представлять угрозу безопасности Великобритании или Польши, то в силу вступят положения ст. 1 соглашения между ними о немедленном оказании помощи и поддержки, «не нанося, однако, ущерба правам другого европейского государства, которого это касается»⁴³;

б) в конфиденциальном протоколе были перечислены государства, реальная угроза которым могла привести в действие заключенное между Великобританией и Польшей соглашение.

Таким образом, очевидно, что англо-польское соглашение о взаимопомощи не имело ничего общего с советско-германским пактом о ненападении, который, в своей преданной гласности части, de jure являлся договором о неограниченном нейтралитете каждой из сторон касательно действий другой стороны, т. е. предоставлявшем друг другу полную свободу действий в отношении других стран. Англо-польское соглашение не было ни политическим, ни тем паче территориальным разделом Европы или ее части на какие-либо сферы интересов Лондона и Варшавы, и третьи государства упоминались в нем исключительно в связи с тем, что возникновение реальных угроз их безопасности было бы равнозначно применению договора о взаимопомощи. При всех серьезных издержках и немалом числе ошибочных решений политика Великобритании, равно как политика Польши не представляли в 1939 г. угрозы для отдельных европейских государств, в отличие от политики стран-участников советско-германского пакта.

Заключив соглашение с нацистской Германией, Сталин наконец-то осуществил свой давний замысел. Более того, он достиг такой договоренности с Гитлером, о которой, по-видимому, ранее и не мечтал, а именно: разграничения сферы интересов в Европе, и чего в то время ни при каких обстоятельствах не смог бы добиться от западных держав.

Отныне и на протяжении почти двух лет не только отношения между Москвой и Берлином, но и вся внешняя политика СССР находилась под огромным влиянием заключенных 23 августа и 28 сентября 1939 г. советско-германских соглашений. Только опираясь на закрепленную в них договоренность о разделе Европы на сферы интересов, Кремль был в состоянии осуществить внешнеполитическую экспансию в отношении ряда пограничных с ним государств. Используя вовлеченность Англии и Франции во Вторую мировую войну, с одной стороны, и поддержку Германии — с другой, Сталин решил раздвинуть границы советской империи на западном, юго-западном и северо-западном направлениях и при этом остаться вне большой войны.

Советское руководство, заключившее договор о ненападении с Германией якобы исключительно ради того, чтобы «ограничить поле возможных военных столкновений в Европе»⁴⁴, санкционировало начавшееся 17 сентября нападение на Польшу, чтобы «молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника»⁴⁵. Тем самым руководство СССР де-факто поставило свою страну в число воюющих держав, подтвердив в официальном заявлении главы правительства имевшее место участие СССР в военном разгроме Польши⁴⁶. Совместно с Германией были осуществлены территориальный раздел, уничтожение государственности Польши и ее видных носителей, проводилась политика истребления части польского народа⁴⁷.

Не менее трагическая судьба ожидала и Прибалтийские государства. Опираясь на секретные соглашения с Берлином, советское руководство принудило правительства этих стран к заключению договоров о взаимопомощи с СССР, ставших решающим этапом на пути ликвидации их независимости. В тех же случаях, когда угроза применения насилия или, изъясняясь на языке советской пропаганды, — «сталинская политика мира и дружбы народов»⁴⁸, давала сбой, применялось открытое насилие в крупных масштабах, как это произошло с не желавшей подчиниться диктату Финляндией. Эту политику Советского Союза на международной арене Сталин охарактеризовал так: «Мы расширяем фронт социалистического строительства...»⁴⁹

Несмотря на подобные социалистические «достижения», советскому руководству не удалось обеспечить себе значительной свободы политического маневра в Европе, на что оно явно рассчитывало, пойдя на соглашение с нацистским рейхом. В действительности эта свобода ограничивалась рамками подписанных 23 августа и 28 сентября 1939 г. договоров. Сталин, как, впрочем, и Гитлер, не был большим педантом по части их скрупулезного выполнения, руководствуясь исключительно прагматическими соображениями и реальными возможностями⁵⁰. Пожалуй, Гитлер проявил даже больше уступчивости в том, что касалось советских территориальных захватов, выходивших за рамки оговоренного в соглашениях (Северная Буковина, «кусочек» Литвы, несколько небольших островов в Килийском рукаве дельты Дуная). Однако Берлин не дал согласия ни на захват Южной Буковины, ни на создание военных баз в районе Босфора и Дарданелл, ни на «добитие» Финляндии в ходе еще одной военной кампании. Если до визита Молотова в Берлин в Кремле еще могла сохраняться известная иллюзия относительно возможности достичь новых договоренностей с Гитлером, расширяющих сферу интересов СССР на международной арене, то после фактически запрограммированного фиаско берлинских «переговоров»⁵¹ паралич несанкционированной Гитлером советской внешней политики стал уже очевидным фактом. И это наглядно продемонстрировали события на Балканах весной 1941 г., в ходе которых попытка Москвы повести свою «игру» в этом регионе потерпела фиаско.

Пойдя на соглашение с Гитлером в 1939 г., Сталин сделал ставку на длительное противоборство и взаимное истощение Германии и западных держав в ходе мировой войны. Однако созданный во многом Сталиным тоталитарный режим с его вертикалью власти, замыкавшей по существу все решения в государстве на верхушку ее пирамиды, все меньше и меньше был способен адекватно реагировать на нараставшие проблемы, особенно во внешней политике, где в условиях усугублявшейся изоляции СССР на международной арене мало что зависело от Кремля. Система полностью исключала обсуждение готовившихся внешнеполитических решений на экспертном уровне, да и высшее руководство (члены Политбюро) допускалось к участию в этом далеко не всегда, что в совокупности резко сужало возможности реалистичной оценки постоянно менявшейся картины мира (не только через призму сложившихся у Сталина стереотипов) и взвешенной реакции на нее. Все это привело к тому, что, поставив во главу угла, особенно после 23 августа 1939 г., отношения с нацистской Германией, Сталин хотел заставить капиталистический мир «немного потесниться и отступить»⁵², загнав тем самым страну в им же созданный тупик. Тщетные поиски выхода из него, приобретшие формы своего рода маниакального стремления любыми способами оттянуть войну с Германией, свидетельствовали о том, что Сталин не понимал главного в Гитлере-политике, который признавал только один аргумент — силу. И метания Кремля на международной арене в конце 1940 г. — первой половине 1941 г. в полной мере отражали эту неадекватную оценку событий: попытки втянуть Берлин в диалог по вопросу условий присоединения СССР к Тройственному пакту; интенсификация политики умиротворения Германии⁵³, наиболее полно проявившаяся в увеличении объема продовольственных и сырьевых поставок, которые осуществлялись вплоть до 22 июня 1941 г., внося серьезную лепту в усиление военно-экономического потенциала реального врага; одновременно неудачные попытки противодействовать расширению влияния третьего рейха на Балканах, на болгарском и югославском направлениях.

Вопрос о реальной боеспособности советских вооруженных сил — важнейшего инструмента внешней политики — накануне нападения Германии остается пока открытым. Как полагает М.И. Мельтюхов, они к лету 1941 г. представляли «гигантский военный инструмент» и «превосходили армию любой другой страны по количеству боевой техники»⁵⁴. Однако здесь возникают, как минимум, три вопроса, непосредственно связанных с эффективностью советской внешней политики. Почему столь весомый внешнеполитический аргумент (если он таковым в действительности являлся?) никак не был использован в сложной политико-дипломатической дуэли Москвы и Берлина начиная с осени 1940 г.? Или в Кремле и Генштабе придерживались в оценке мощи РККА иного мнения исходя не только из количественных показателей? Если последнее предположение не лишено оснований⁵⁵, то не являлось ли производство (во все возрастающих масштабах) сплошь и рядом морально и физически устаревшей военной техники и вооружения, приводившее к значительному омертвлению и нерациональному использованию громадных ресурсов, отвлечению огромных средств от создания, обучения и подготовки современной мобильной армии к грядущей войне, не говоря уже об инфраструктуре будущего ТВД, лишь повторением на новом историческом витке прежних ошибок первой половины 30-х годов?⁵⁶ Не имея пока обоснованных ответов на эти и многие другие вопросы, связанные с состоянием Красной Армии и ВПК накануне Великой отечественной войны и изменением их качественных характеристик с начала Второй мировой войны, а также сопоставления количественных и качественных показателей с соответствующими данными по Германии, представляется некорректным делать категоричные выводы о якобы имевшем место выигрыше времени для подготовки к войне при заключении советско-германского пакта о ненападении.

На протяжении 22 месяцев после заключения советско-германского пакта Сталин пошел навстречу Гитлеру значительно дальше, чем предусматривалось всеми соглашениями между двумя государствами, и это позволило руководству рейха в этот период извлечь почти на всех направлениях стратегически важные выгоды. Фюрер так оценил достижение договоренности с Москвой, выступая перед руководством вермахта 23 ноября 1939 г.: «Произошло то, о чем мечтали начиная с 1870 г., и что фактически считалось невозможным. Впервые в истории нам придется вести борьбу только на одном фронте, другой — в настоящее время не задействован» и «страхуется немногими дивизиями»⁵⁷. В итоге ни один из союзников третьего рейха на протяжении Второй мировой войны не создавал для него таких возможностей по маневрированию вооруженными силами, как в 1939—1940 гг. Советский Союз, снявший с повестки дня даже гипотетическую угрозу ведения войны на два фронта или, по дипломатичному выражению Молотова, обеспечил «Германии спокойную уверенность на Востоке»⁵⁸. Поскольку главная цель внешнеполитической программы Гитлера — разгром и завоевание Советского Союза — оставалась неизменной на протяжении всего периода действия пакта о ненападении, то и сроки начала ее осуществления, не говоря уже о других благоприятствовавших этому обстоятельствах, были значительно приближены. Таковы были важнейшие последствия сговора советского и нацистского вождей, проложившего кратчайший путь к нападению нацистской Германии на Советский Союз, таковы более чем неутешительные итоги внешней политики СССР в 1939—1941 гг., единолично определявшейся Сталиным.

Вопрос о возможности руководства Советского Союза осуществлять иную внешнюю политику в 1939—1941 гг., опираясь на ее внутренние детерминанты (политический режим, геополитический, экономический, военно-экономический, внешнеэкономический факторы и состояние вооруженных сил) в сочетании со степенью свободы маневра на международной арене, в немалой степени зависящей от взаимоотношений с внешним миром, еще требует комплексного изучения, позволяя сегодня ограничиваться лишь предположениями на этот счет.

* * *

Без малого семь десятилетий, прошедшие с начала Второй мировой войны, не ослабили интереса отечественной историографии к ее предыстории и начальной стадии, предшествовавшей нападению нацистской Германии на Советский Союз. Скорее — наоборот. Это обусловлено в первую очередь кардинальными общественно-политическими изменениями в СССР в конце 80-х — начале 90-х годов, а после его распада — в России. Одна из составляющих демократизации общественной жизни в стране — создание предпосылок для изучения отечественной истории, которое основывается не на решениях съездов КПСС и указаниях партийных чиновников, а на документах. Приоткрывшиеся архивы, многочисленные публикации документов и, конечно, отсутствие политической цензуры предоставили историкам большие возможности для научного исследования и осмысления прошлого нашей страны, но особенно тех его периодов, которые в условиях тоталитарного режима подверглись максимальным искажениям или замалчиванию.

Процесс исследования — прежде всего того, что касается внешней политики СССР во второй половине 30-х — начале 40-х годов, — идет трудно и противоречиво. Это объясняется и все еще недоступностью многих документов, затрагивающих процедуру выработки, принятия и реализации важнейших внешнеполитических решений руководством Советского Союза, и зигзагообразным внутренним развитием самой историографии, еще не в полной мере преодолевшей груз «марксистских» стереотипов и по-прежнему испытывающей на себе влияние политической конъюнктуры, замешанной на квазипатриотических настроениях.

Несмотря на несомненные позитивные сдвиги за последние 15 лет в изучении советской внешней политики накануне и в начале Второй мировой войны, они не дают основания для сколько-нибудь благостных оценок их плодов. И дело здесь даже не в самих результатах, которые могли быть большими, а в том состоянии, в котором пребывает немногочисленная часть исторического цеха, занимающаяся историей внешней политики СССР. В трудах этих историков прослеживаются следующие черты: отсутствие четкого представления о составляющих внешней политики государства, чреватое, как правило, подменой комплексного исследования внешней политики изучением лишь одного из ее компонентов — дипломатии; неведение или того хуже игнорирование современного состояния российской, не говоря уже о зарубежной историографии; нежелание признавать наличие результатов, если они не исходят от «единоверцев»; превращение работы в архивах не для повышения уже существующего уровня знаний, а преимущественно для селективного отбора документов, призванных подтвердить запрограммированный вывод; и, наконец, разобщенность усилий и непонимание важности их объединения для решения действительно непростых и трудоемких задач, стоящих перед российской историографией.

Стремление способствовать развитию тех ее положительных тенденций, которые заявили о себе начиная с 90-х годов, определили замысел настоящего сборника, его содержание и структуру. В предисловии представлена авторская позиция по некоторым узловым вопросам внешней политики СССР в 1939—1941 гг., важнейшим направлением которой были советско-германские отношения.

Обзорная статья посвящена основным процессам, характерным для советской историографии 1985—1991 гг. Многообразие представленных точек зрения и оценок освещается не с позиций сегодняшнего знания предмета, а в динамике или статике на момент появления той или иной публикации. Не полемизируя с их сторонниками, я оставил за собой право на комментарий. Положительные сдвиги в интерпретации советской внешней политики еще на «донаучном» (не основанном на документах) этапе развития историографии показаны в постоянном противоборстве с усилиями любой ценой (не останавливаясь перед откровенными фальсификациями!) оправдать действия советского руководства на международной арене. Этот процесс, отображенный в хронологической последовательности, позволяет проследить динамику противоречивых явлений в историографии советской внешней политики.

Первая и вторая части сборника содержат материалы «круглых столов», проходивших в Институте славяноведения РАН в 1989—1990 гг. и 2000—2002 гг. Десятилетний период, отделяющий один их цикл от другого, дает возможность сопоставить эволюцию исторической науки в эти годы, лучше уяснить произошедшие сдвиги и немалый шлейф все еще сохраняющихся проблем. Эти материалы представлены без каких-либо изменений и редакционной правки (за исключением форматирования и исправления опечаток) по их журнальной публикации. Завершает сборник библиография работ по вопросам внешней политики СССР в 1939—1941 гг., опубликованных в России в 1992—2006 гг.

С.З. Случ

Примечания

1. Речь Сталина на совещании работников оборонной промышленности 13.06.1934 г. — Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 558. Оп. 11. Д. 1118. Л. 1.

2. Значение пактов о взаимопомощи как гарантий безопасности: Беседа Литвинова с французским журналистом Зауервейном // Известия. 1934. 29.06. С. 1.

3. См., например: Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939—1941 (Документы, факты, суждения). 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 10.

4. Denkschrift des Grafen U. von Brockdorff-Rantzau über die Aufgaben eines Botschafters in Moskau vom 8.07.22 // Ursachen und Folgen. Vom deutschen Zusammenbruch 1918 und 1945 bis zur staatlichen Neuordnung Deutschlands in der Gegenwart / Hrsg. von H. Michaelis, E. Schraepler. Berlin, o. J. Bd. VI. Dok. 1406. S. 596.

5. См.: Коминтерн и идея мировой революции. Документы / Отв. ред. Я.С. Драбкин. М., 1998.

6. Так, министр иностранных дел Веймарской республики в 20-е годы Г. Штреземан не считал, что параллельно «существуют российское правительство, которое проводит дружественную по отношению к Германии политику, и III Интернационал, который стремится подорвать Германию» (Walsdorf M. Westorientierung und Ostpolitik. Stresemanns Rußlandpolitik in der Locarno-Ära. Bremen, 1971. S. 28).

7. См.: Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. С. 283, 291, 515.

8. См.: Там же. С. 538; Wirtschaft und Rüstung am Vorabend des Zweiten Weltkrieges / Hrsg. von F. Forstmeier, H.-E. Volkmann. Düsseldorf, 1975; Robineau L. Die französische Luftpolitik zwischen den beiden Weltkriegen und die Führung des Luftkrieges gegen Deutschland (September 1939 bis Juni 1940) // Luftkriegführung im Zweiten Weltkrieg: ein internationaler Vergleich / Hrsg. von H. Boog. Herford; Bonn, 1993. S. 735; Zgórniak M. Europa am Abgrund — 1938. Münster etc., 2002. S. 298. Тактико-технические данные произведенных в СССР и других странах самолетов не сопоставляются.

9. Сталин И.В. Заметки на современные темы // Соч. М., 1948. Т. 9. С. 322, 327. Историкам не известны какие-либо документы, которые подтверждали бы обоснованность подобного рода опасений советского руководства. Подробнее о происхождении и функциональной роли тезиса «непосредственной военной угрозы» СССР см.: Нежинский Л.Н. Была ли военная угроза СССР в конце 20-х — начале 30-х годов // История СССР. 1990. № 6. С. 14—30; Он же. В интересах народа или вопреки им? Советская международная политика в 1917—1933 годах. М., 2004. С. 243—246, 256—264.

10. Цит. по: «Моя оценка была слишком резкой». И.В. Сталин и реконструкция РККА. 1930—1932 гг. / Публ. О.Н. Кена // Исторический архив. 1998. № 5/6. С. 149.

11. Кен О.Н., Рупасов А.И. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами (конец 1920 — 1930-х гг.): Проблемы. Документы. Опыт комментария. СПб., 2000. Ч. 1: Декабрь 1928 — июнь 1934. С. 71—72.

12. Когда советник германского посольства в СССР Ф. фон Твардовский проинформировал наркома иностранных дел М.М. Литвинова о причинах, побудивших Германию покинуть Лигу Наций и Конференцию по разоружению, то, согласно его донесению, «г-н Литвинов продемонстрировал столь большое понимание нашей позиции, что я выразил сожаление в связи с тем, что эта точка зрения ответственного руководителя советской внешней политики нисколько не находит отражения в советской прессе» (Politischer Bericht von Twardowskis an das AA 17.10.1933 // Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918—1945 (ADAP). Ser. C: 1933—1937. Göttingen, 1971—1981. Bd. II, 1. Dok. 12. Anl. S. 18).

13. Тот факт, что не только Сталин в докладе на XVII съезде партии подчеркнул, что «дело здесь не в фашизме» (Сталин И.В. Отчетный доклад о работе ЦК ВКП(б) // XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б). 26 января — 10 февраля 1934 г. Стенографический отчет. М., 1934. С. 13), но и за три недели до него Литвинов публично заявил: «...мы можем поддерживать и поддерживаем хорошие отношения с капиталистическими государствами при любом режиме, включая фашистский. Не в этом дело» (Выступление М.М. Литвинова на IV сессии ЦИК СССР 6-го созыва. Цит. по: Документы внешней политики СССР (ДВП). М., 1957—2000. T. XVI. Прил. 2. С. 792) свидетельствует о том, что это была заранее согласованная позиция в отношении нацистского режима.

14. По отношению к Германии эта политика именовалась как «политика дуализма», т. е. сочетание конфронтации на международной арене, аранжируемой резкой полемикой в печати, с перманентным стремлением не переходить некоей грани в двусторонних отношениях, постоянно сохраняя возможности для наведения мостов при помощи неофициальной дипломатии (см. письмо полпреда СССР в Германии Я.З. Сурица М.М. Литвинову, 19.09.1936 — Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). Ф. 05. Оп. 16. П. 118. Д. 46. Л. 66).

15. См.: Белоусова З.С. СССР в контексте международных отношений 30-х годов // Советская внешняя политика 1917—1945 гг. Поиски новых подходов / Под ред. Л.Н. Нежинского. М., 1992. С. 141.

16. Шифротелеграмма Сталина Кагановичу, Молотову, 2.09.1935 // Сталин и Каганович. Переписка. 1931—1936 гг. / Сост. О.В. Хлевнюк и др. М., 2001. Док. 620. С. 545.

17. Кен О.Н., Рупасов А.И. Указ. соч. С. 108.

18. См.: Lammers D. Fascism, Communism, and the Foreign Office, 1937—39 // Journal of contemporary history. 1971. Vol. 6. N 3. P. 66—86; Manne R. The Foreign Office and the Failure of Anglo-Soviet Rapprochement // Ibid. 1981. Vol. 16. N 4. P. 725—755; Niedhart G. Zwischen Feinbild und Wunschbild: Die Sowjetunion in der britischen Urteilsbildung 1917—1945 // Der Westen und die Sowjetunion. Einstellungen und Politik gegenüber der UdSSR in Europa und in den USA seit 1917 / Hrsg. von G. Niedhart. Paderborn, 1983. S. 105—118; Little D. Red Scare, 1936: Anti-Bolshevism and the Origins of British Non-intervention in the Spanish Civil War // Journal of contemporary history. 1988.Vol. 23. N 2. P. 291—311; Shaw L.G. The British Political Elite and the Soviet Union 1937—1939. London; Portland (Or.), 2003.

19. Тематические сборники, посвященные предыстории Мюнхенского соглашения, не являлись научными публикациями (см.: Новые документы из истории Мюнхена. М., 1958; Документы по истории мюнхенского сговора. 1937—1939. М., 1979). Они включали в себя селективно подобранные документы с купюрами, к тому же отредактированные, вероятно, для большей «достоверности». Например, временный поверенный в делах Франции в СССР Ж. Пайяр в беседе с замнаркома иностранных дел В.П. Потемкиным 1 сентября 1938 г. напомнил, что на последней сессии Совета Лиги Наций министр иностранных дел Франции Ж. Бонне ставил перед наркомом М.М. Литвиновым вопрос о том, каким способом мог бы СССР оказать помощь Чехословакии в случае нападения на нее Германии. Согласно опубликованному документу, «народный комиссар ответил, что Советский Союз выполнит свои договорные обязательства в отношении Чехословакии» (Документы по истории мюнхенского сговора. Док. 107. С. 186). Согласно архивной записи этой беседы, «народный комиссар ответил, что все будет зависеть от образа действий самой Франции. Если она придет на помощь Чехословакии, то и Советский Союз выполнит свои договорные обязательства в отношении последней» (АВП РФ. Ф. 05. Оп. 18. П. 149. Д. 161. Л. 82).

20. Прасолов С.И. Советский Союз и Чехословакия в 1938 г. // Мюнхен — преддверие войны (исторические очерки) / Отв. ред. В.К. Волков. М., 1988. С. 60.

21. 26 марта 1938 г. после двухчасового обсуждения международных проблем в Кремле М.М. Литвинов писал полпреду в Чехословакии С.С. Александровскому: «Моя декларация (речь идет об интервью, данном представителям печати 17.03.1938. — С.С.) является, вероятно, последним призывом к Европе о сотрудничестве, после чего мы займем, по-видимому, позицию малой заинтересованности дальнейшим развитием дел в Европе» (АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 19. П. 128. Д. 1. Л. 18).

22. Подробнее см.: Случ С.З. Польша в политике Советского Союза, 1938—1939 // Советско-польские отношения в политических условиях Европы 30-х годов XX столетия: Сб. ст. / Отв. ред. Э. Дурачински, А.Н. Сахаров. М., 2001. С. 170—175.

23. Гольянов В. Международная обстановка второй империалистической войны // Большевик. 1939. № 4. С. 64.

24. История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс / Под ред. комиссии ЦК ВКП(б). М., 1938. С. 318.

25. XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) 10—21 марта 1939 года. Стенографический отчет. М., 1939. С. 15.

26. Там же. С. 13. Молотов, вероятно чуть ли не единственный, кто был посвящен в этот сталинский замысел, спустя полгода, когда задуманное уже осуществи лось, разъяснял широкой аудитории: «Тов. Сталин... еще тогда (на XVII) съезде ВКП(б). — С.С.) поставил вопрос о возможности других, невраждебных добрососедских отношений между Германией и СССР» (Речь Председателя Совнаркома, наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова на IV сессии Верховного Совета СССР 1-го созыва // Известия. 1939. 1.09. С. 1).

27. Несмотря на обилие публикаций на эту тему, ее комплексное исследование которое основывалось бы прежде всего на архивах всех стран — участниц политико-дипломатических и военных переговоров весной-летом 1939 г., отсутствует.

28. Хотя правительства Англии и Франции по-разному относились к переговорам с ССОР, что не в последнюю очередь объяснялось степенью уязвимости их стран перед потенциальной германской агрессией, общим для них являлся ситуационно обусловленный, преимущественно политико-идеологически мотивированный подход. Его основными составляющими были представления об СССР как о потенциальном союзнике; недопущение советско-германского сближения; устрашение руководства Германии созданием тройственного союза, позволяющее избежать войны; обеспечение материально-технической поддержки Польши со стороны СССР в случае германского нападения; ставка на ведение длительной войны с Германией и ее союзниками, которая на начальном этапе должна быть оборонительной.

29. Год кризиса, 1938—1939: Документы и материалы; В 2 т. М., 1990. T. 1. Док. 276. С. 386—387.

30. Письмо полпреда СССР во Франции Я.З. Сурица Молотову, 6.05.1939 — АВП РФ. Ф. 06, Оп. 1. П. 19. Д. 207. Л. 91.

31. Инструкция народному комиссару обороны СССР К.Е. Ворошилову, главе советской делегации на переговорах с военными миссиями Великобритании и Франции от 7 августа 1939 г. // ДВП. Т. XXП, кн. 1. Док. 453. С. 584; см. так же: С. 579. Примем. 162; АВП РФ. Ф. 06. Оп. 16. П. 27. Д. 5. Л. 33—38.

32. Телеграмма посла Великобритании в Польше Г. Кеннарда в Форин оффис от 20.08.1939 // Документы и материалы по истории советско-польских отношений. М., 1973. Т. VII. Док. 98. С. 165.

33. Интервью главы советской военной миссии К.Е. Ворошилова о переговорах с военными миссиями Англии и Франции // Известия. 1939, 27. 08. С. 1.

34. Подробнее см.: Случ С.З. Сталин и Гитлер, 1933—1941: расчеты и просчеты Кремля // Отечественная история. 2005. № 1. С. 98—119.

35. См., например: Lipinsky J. Das Geheime Zusatzprotokoll zum deutsch-sowjetischen Nichtangriffspakt vom 23. August 1939 und seine Entstehungsgeschichte und Rezeptionsgeschichte von 1939 bis 1999. Frankfurt a. Main etc., 2004 и рец. на это фундаментальное исследование: Отечественная история. 2007. № 4. С. 186—189.

36. Фалин В.М. Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол // 1939 год: Уроки истории / Отв. ред. О.А. Ржешевский. М., 1990. С. 345.

37. Куманев Г.А. Проблемы военной истории Отечества (1938—1945 гг.). М., 2007. С. 37—38.

38. Фалин В.М. Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол. С. 345; см. также: Куманев Г.А. Указ. соч. С. 38. Политическая конъюнктура меняется, а вместе с ней усиливается стремление некоторых историков взять «реванш» за временное отступление. Поэтому в начале XXI в. можно встретить уже другие оценки секретной части советско-германского пакта о ненападении: «В протоколе была определена сфера геополитических интересов СССР. <...> На практике это означало границу продвижения германских войск на восток в случае войны и невмешательство Германии в советские решения относительно указанных государств и территорий, которые ранее входили в состав России» (Мировые войны XX века: В 4 кн. М., 2002. Кн. 3: Вторая мировая война: Исторический очерк / Отв. ред. Е.Н. Кульков. С. 61).

39. См.: Случ С.З. Советско-германские отношения в сентябре-декабре 1939 года и вопрос о вступлении СССР во Вторую мировую войну // Отечественная история. 2000. № 6. С. 20—21.

40. См. памятную записку, врученную Молотовым Шуленбургу 17 августа 1939 г. // ДВП. Т. XXII, кн. 1. Док. 470. Прил. С. 612.

41. Мягков М.Ю. От Мюнхенского соглашения до подписания советско-германского договора от 23 августа 1939 г.: предыстория вопроса // Международный кризис 1939—1941 гг.: от советско-германских договоров 1939 г. до нападения Германии на СССР. Материалы международной конференции. Москва, 3—4 февраля 2005 г. М., 2006. С. 58.

42. Мировые войны XX века. Кн. 3. С. 61.

43. Соглашение о взаимопомощи между Соединенным Королевством и Польшей, 25.08.1939 // Год кризиса, 1938—1939. Т. 2. Док. 606. С. 324.

44. Речь В.М. Молотова на IV сессии Верховного Совета СССР 31.08.1939 г. // Известия. 1939. 1.09. С. 1.

45. Директива военному совету Белорусского особого военного округа № 16633 от 14 сентября 1939 г. // Катынь. Пленники необъявленной войны: Документы и материалы / Отв. сост. Н.С. Лебедева и В. Матерский. М., 1997. Док. 3. С. 59—60. Аналогичная директива была направлена в тот же день военному совету Киевского особого военного округа (см. Там же. Док. 4. С. 61—63).

46. См. доклад В.М. Молотова на V сессии Верховного совета СССР 31.10.1939 г. // Известия. 1939. 1.11. С. 1.

47. Gross J.T. Revolution from Abroad: The Soviet Conquest of Poland's Western Ukraine and Western Belorussia. Princeton (N.J.), 1988; Лебедева Н.С. Катынь: Преступление против человечества. М., 1994; Она же. Агрессия и геноцид в сталинской внешней политике (1939—1941 гг.) // Политическая история на пороге XXI века: Традиции и новации / Отв. ред. Л.П. Репина. М., 1995. С. 205—216.

48. Комсомольская правда. 1939. 2.10. С. 1.

49. Неправленая стенограмма выступления И.В. Сталина на совещании в ЦК ВКП(б) о кинофильме «Закон жизни» по сценарию А.О. Авдеенко, 9.09.1940 г. // Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)-ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике, 1917—1953 / Сост. А. Артизов, О. Наумов; под ред. А.Н. Яковлева. М., 1999. С. 453—454.

50. Например, Сталин так объяснял выбор момента для нападения на Финляндию: «Партия и правительство поступили совершенно правильно, не откладывая этого дела и, зная, что мы не вполне готовы к войне в финских условиях, начали военные действия именно в конце ноября, начале декабря. <...> Там, на западе, три самых больших державы вцепились друг другу в горло, когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда руки заняты и нам представляется благоприятная обстановка для того, чтобы их (финнов. — С.С.) в этот момент ударить» (Стенограмма совещания при ЦК ВКП(б) начальствующего состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии 14—17 апреля 1940 г. // Зимняя война 1939—1940. М., 1998. Кн. 2: И.В. Сталин и финская кампания. С. 272).

51. Гитлер, собственно, и не собирался вести переговоры, заявив уже в ходе первой встречи с Молотовым, что «проблемы, которые стоят перед Россией, это Балканы и Черное море <...> должны стать темой для переговоров Риббентропа в Москве и других дипломатических переговоров» (Беседа Молотова с Гитлером, 12.11.1940 // ДВП. Т. XXIII, кн. 2. Док. 498. С. 45).

52. Доклад В.М. Молотова на торжественном заседании, посвященном 22-й годовщине Октябрьской революции, 6.11.1939 г. // Правда. 1939. 7.11. С. 1.

53. Утверждение, что «известные на сегодняшний день материалы не подтверждают... версию» о политике «умиротворения» Германии в конце 1940 — первой половине 1941 г. (Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. С. 362) свидетельствует скорее о том, что не все известные историкам материалы принимаются во внимание при оценке политики СССР (см.: Случ С.З. Сталин и Гитлер. С. 112).

54. Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. С. 359, 360.

55. См.: Акт о приеме наркомата обороны Союза ССР тов. Тимошенко С.К. от тов. Ворошилова К.Е., 7.12.1940 г. // Известия ЦК КПСС. 1990. № 1. С. 193—208.

56. Подробнее см.: Кен О.Н. Мобилизационное планирование и политические решения (конец 1920 — середина 1930-х годов). СПб., 2002. С. 334—337.

57. ADAP. Ser. D: 1937—1941. Baden-Baden; Göttingen, 1950—1970. Bd. VIII. Dok. 384. S. 347.

58. Доклад В.М. Молотова на седьмой сессии Верховного Совета СССР, 1—7 августа 1940 г. М., 1940. С. 24.