4. Общественное движение марта 1968 года

В середине 1960-х годов большинство граждан ПНР в целом разделяло базовые принципы социального устройства, основанного на общественном равенстве. Подтверждением этого служат социологические опросы рубежа 1950—1960-х годов. Тогда подавляющее большинство респондентов высказывалось за развитие человечества по социалистическому пути, а также за уничтожение или уменьшение социальной дифференциации польского народа¹. Подобные же взгляды бытовали и среди студенчества.

Наряду с этим, важной чертой идейного облика польского студенчества 1956—1968 годов стал, по определению социологов того времени, «кризис великих идеалов». В сознании молодежи ценности революционных свершений уступили место этике общественной полезности и гражданской активности, а также личного преуспеяния и благосостояния, счастья в любви. Студенчество поставило во главу угла прагматические ценности, которые многим из них усиленно прививали родители². В предшествующий период, завершившийся кризисом 1956 г., активная жизненная позиция польской молодежи, обусловленная происхождением или принадлежностью к общественным движениям, решительно выступавшим на политической арене, побуждала молодых людей налаживать контакты с предприятиями и селами, устанавливая тем самым союз «прогрессивной интеллигенции» с «трудящимися массами города и деревни». Теперь же студенчество превращалось в корпорацию, плохо восприимчивую к лозунгам переустройства мира. По опросам, практически никто из студентов не читал общественно-политической прессы, в том числе оппозиционной, и не собирался отмечать годовщины польской «революции» 1944 г.³ При этом данная корпорация была весьма чувствительна, когда задевались интересы каждого ее члена, вне зависимости от идейных установок последнего. Таковы были правила, которым подчинялись даже проводники партийного влияния в вузах — первичные организации Союза социалистической молодежи и Союза польских студентов.

Согласно опросу, проведенному в 1961 г. среди студентов-историков, 54,3% оценили период 1945—1955 годов как скорее позитивный с элементами негативного. В 1958 г. тот же ответ давали всего лишь 25,7% респондентов⁴. Это показывает, что уже к началу 1960-х годов из памяти людей начали стираться бурные события 1956 г. Соответственно, к середине 1960-х годов, когда выросло поколение, для которого 1956 г. остался в детстве, процент молодежи, смотрящей скептически на антитоталитарную «революцию», еще больше вырос. Иными словами, в глазах поколения середины 60-х годов В. Гомулка лишился романтического ореола вождя «революции». На фоне повторяющихся экономических трудностей и резко антицерковной политики он постепенно утрачивал свой авторитет в обществе, хотя по-прежнему считался гарантом укрепившегося после октября 1956 г. суверенитета Польши. История со снятием со сцены «Дзядов» показала ошибочность последнего представления.

Премьера спектакля состоялась 25 ноября 1967 г. и вызвала восторженный прием у зрителей. Единственным, кому представление не понравилось, был член Политбюро З. Клишко, выразивший недовольство излишне религиозным звучанием постановки. 28 ноября в «Трыбуне люду» появилась критическая рецензия на инсценизацию, на следующий день К. Деймеку сообщили, что в ЦК ПОРП недовольны его спектаклем, а 12 декабря — что Отдел культуры ЦК оценил постановку как антироссийскую⁵.

13 декабря заведующий Отделом культуры В. Красько в записке, адресованной З. Клишко, предложил снять Деймека с поста художественного руководителя Национального театра, а пьесу с 1 января 1968 г. убрать из репертуара, предостерегая при этом, что нужно быть готовыми к возможным политическим последствиям данного шага⁶. 21 декабря К. Деймек был вызван в ЦК ПОРП на беседу с руководством Отдела культуры, где ему поставили в вину антироссийскую и антисоветскую окрашенность спектакля, а также его религиозную направленность.

По Варшаве разнесся слух о скором запрещении пьесы. Главным виновником этого называли советского посла А.Б. Аристова, который якобы выражал недовольство режиссерской трактовкой польской национальной поэмы. 30 декабря на предновогодней встрече с деятелями культуры и искусства В. Гомулка вынес свой вердикт: «Дзяды» вонзают нож в спину польско-советской дружбы. 15 января генеральный директор министерства культуры и искусства С.В. Балицкий написал докладную записку партийному руководству, где обвинил режиссера в том, что его спектакль стал поводом для выступлений реакции (участников «Письма 34-х» и клерикалов), которая возбуждает публику и провоцирует скандал⁷. В середине января 1968 г. К. Деймеку сообщили, что 23 и 30 числа пройдут последние представления, после чего спектакль будет исключен из репертуара. Примечательно, что именно 30 января в «Правде» появился положительный отзыв о пьесе⁸. Можно предположить, что таким образом советское руководство заранее отмежевывалось от непопулярной меры польских «товарищей».

Сложившейся вокруг «Дзядов» обстановкой воспользовались радикально настроенные студенты университета. За несколько дней до последнего представления они стали готовить манифестацию протеста. Независимо от них к аналогичной акции готовились студенты Государственной высшей театральной школы.

На последнее представление прибыла группа учащихся Варшавского университета, возглавляемая К. Модзелевским. Во время спектакля, аплодируя актерам, они выкрикивали: «Долой цензуру!», а после окончания представления скандировали: «Независимость без цензуры». Затем вместе с собравшимися возле здания театра студентами Театральной школы (всего там было от двухсот до трехсот человек) они двинулись к памятнику А. Мицкевичу, скандируя: «Требуем упразднения цензуры», «Хотим свободы без цензуры» и «Мицкевич-Деймек». Студенты театральной школы несли транспаранты: «Хотим правды Мицкевича» и «Требуем дальнейших представлений». Возле памятника участники демонстрации положили транспаранты и цветы. Милиция разогнала манифестантов⁹. 35 человек было задержано, девять наиболее активных (М. Альстер, Ю. Дайчгеванд, М. Домбровский, С. Кретковский, Я. Литыньский, Э. Моравская, В. Нагурский, А. Полёвчик, А. Северин) были приговорены к крупным штрафам.

Эта акция протеста совпала с другим событием — выходом из ПОРП профессоров В. Бруса и З. Баумана. Особенный резонанс вызвало решение Бруса — в недавнем прошлом заместителя председателя Экономического совета при правительстве, одного из наиболее известных экономистов страны. К этому шагу его подтолкнуло исключение из партии жены, Х. Волиньской, с формулировкой «за публичную поддержку израильской агрессии... и критику позиции правительства ПНР». Х. Волиньская подала апелляцию, но она была отклонена. Тогда 30 января отказался от партбилета и В. Брус. В своем заявлении он писал, что «в реализации программы Октября 1956 г. не только нет прогресса, наоборот, обозначился явный и стремительный регресс». Однако при этом он заявлял: «как марксист, я убежден, что общественное развитие подчиняется определенным закономерностям, и что социалистический прогресс будет во все большей степени требовать демократизации политических отношений, особенно внутри партии. Несмотря на все зигзаги, социалистический мир идет дорогой перемен, но Польша, к сожалению, утратила в ней ту роль, которую могла бы играть»¹⁰.

31 января А. Михник и Х. Шляйфер встретились с корреспондентом французской «Монд» и рассказали о состоявшейся манифестации после спектакля «Дзяды» и о выходе из партии В. Бруса и З. Баумана. В тот же день на собрании «командосов» была составлена петиция следующего содержания: «Мы, варшавская молодежь, протестуем против запрета на выставление "Дзядов" Мицкевича на сцене Национального театра. Мы протестуем против политики отгораживания от прогрессивных традиций польского народа». В течение двух недель под петицией было собрано 3145 подписей. 16 февраля ее направили председателю Сейма. Кроме того, 1098 подписей собрали во Вроцлаве, эта петиция была передана депутату католической фракции «Знак» Т. Мазовецкому. В Познани и Гливицах акция по сбору подписей не удалась¹¹.

В университете и в студенческих общежитиях Варшавы началась «война листовою). Первую написали Я. Куронь и К. Модзелевский. Она называлась «Политическое содержание петиции о "Дзядах"». В основном листовки готовили «командосы» и сотрудничавшие с ними студенты. В них авторы обращались к учащимся с призывом защитить национальную культуру, резко критиковали позицию ССМ и опровергали слухи о причастности советского посольства к запрету спектакля. Вскоре начали распространяться антисемитские листовки, в которых вина за последние события возлагалась на студентов-евреев, содержались призывы не поддаваться на провокации возмутителей спокойствия и дать отпор подрывной деятельности сионистов. Некоторые исследователи полагают, что стилистика «антисионистских листовок» слишком напоминала почерк МВД¹².

Тем временем акцию протеста начали готовить писатели. В авангарде здесь шли как партийные, так и недавно исключенные из ПОРП деятели литературы (А. Слуцкий, С. Полляк, А. Лисецкая, Ф. Беньковская, В. Леопольд). В начале февраля они стали собирать подписи под протестом против запрета «Дзядов» и требованием созыва чрезвычайного собрания варшавского отделения СПЛ. Очень быстро им удалось собрать достаточное количество голосов. Подписи под документом поставили даже четыре члена редколлегии варшавской «Культуры». Подписал его и председатель правления Я. Ивашкевич, хотя и с согласия секретаря первичной парторганизации СПЛ Е. Путрамента. Кроме того, П. Ясеница, Ю. Жулавский и композитор З. Мычельский (главный редактор журнала «Музыкальное движение») собирали подписи под обращением к председателю Госсовета Э. Охабу с требованием возобновить спектакль. Председатель польского Пен-клуба Я. Парандовский назначил на 7 февраля чрезвычайное заседание правления организации.

Органы власти были сильно обеспокоены такой активностью интеллигенции. Они разработали ряд предложений для удержания ситуации под контролем¹³. На партсобраниях СПЛ 6 и 16 февраля, проходивших с участием представителей высших партийных органов, была выработана линия на предстоящем собрании варшавского отделения СПЛ и составлен проект резолюции, которую партийные литераторы должны были представить на рассмотрение коллегам. На заседании правления польского Пен-клуба 7 февраля А. Слонимский предложил принять резолюцию с категорическим осуждением действий цензуры, однако она была отвергнута. Решено было только обратиться за разъяснениями к руководству Министерства культуры и искусства. Встреча прошла 9 февраля и запомнилась высказываниями А. Слонимского и П. Ясеницы. Министру вручили резолюцию с протестом против ужесточения цензуры в СМИ и разных областях культуры. 25 февраля прошло бурное заседание Общества актеров театра и кино. На заседании присутствовали министр культуры Л. Мотыка, заведующий Отделом культуры ЦК ПОРП В. Красько, генеральный директор Министерства культуры С.В. Балицкий, а также К. Деймек и исполнитель главной роли в его спектакле Г. Холоубек. Решение снять «Дзяды» со сцены подверглось резкой критике, была принята резолюция с требованием возвратить спектакль в репертуар Национального театра¹⁴.

29 февраля состоялось внеочередное собрание варшавского отделения СПЛ. Оно превратилось в настоящую битву сторонников и противников партийного курса. Оппозиция впервые за несколько лет действовала сообща. С пылкими речами выступили Е. Анджеевский, А. Слонимский, П. Ясеница, Л. Колаковский, С. Киселевский, М. Гжещак, М. Яструн и др. Лейтмотивом обличительных выступлений явились слова Л. Колаковского: «постановка Деймека не имеет никакого значения. Существенным в нынешней дискуссии является то, что власти наделяют себя исключительным правом трактовать Мицкевича и всех остальных авторов. Это — попытка вернуться к ждановским временам». С осуждением запрета спектакля выступил даже связанный с ПАКСом писатель А. Лашовский: «никто из молодежи, принимавшей участие в протестах против снятия "Дзядов", не действовал наперекор социализму. Молодежь всего лишь встала на защиту певца нации. Нельзя утверждать, будто протесты были направлены против союза с СССР... ведь все мы хотим, чтобы Польша в будущем стала великой державой. Интеллигенция ждет перемен, ждет "Весны народов"». Здесь явно содержался намек на реформы, начатые в Чехословакии. Этим высказываниям оппонировали партийные писатели. Р. Братный утверждал, что благом нации сейчас прикрываются те, кто еще недавно (до 1956 г.) иначе понимал слово нация. Б. Навроцкая сравнила предлагаемую оппозицией резолюцию с «Письмом 34-х». Е. Путрамент вновь противопоставлял режим Народной Польши католической церкви и риторически вопрошал, кого оппозиционеры представляют себе на месте лидера нации, если не Гомулку? Впрочем, признавал он, первый секретарь ЦК действительно трудный собеседник, так как страдает отсутствием чувства юмора и недолюбливает литераторов.

Вниманию собравших были предложены два проекта резолюции: умеренный, разработанный С.Р. Добровольским, и радикальный, составленный А. Киевским и Е. Загурским. Прошел второй вариант, звучавший следующим образом: «Польские писатели... обеспокоенные запретом дальнейших представлений "Дзядов" Мицкевича на сцене Национального театра, заявляют: 1) На протяжении долгого времени усиливается вмешательство властей, осуществляющих руководство культурным процессом, в художественное творчество; вмешательство это затрагивает не только содержание произведений, но также их распространение и восприятие общественным мнением. 2) Система цензуры и руководства культурной деятельностью носит скрытый характер, в ней отсутствует точное распределение полномочий между отдельными ведомствами и механизм оспаривания решений. 3) Такое положение угрожает национальной культуре, тормозит ее развитие, лишает ее животворных соков и обрекает на выхолащивание... 4) Требования писателей, представленные в форме решений и обращений руководящих органов СПЛ и ведущих деятелей писательского сообщества, остались без внимания. Движимые гражданским долгом, призываем власти ПНР восстановить в соответствии с нашей вековой традицией терпимость и свободу творчества. 5) Требуем вернуть "Дзяды" Мицкевича в постановке Казимежа Деймека, ибо снятие этого спектакля вызвало справедливое возмущение жителей столицы». Поздно вечером президиум вдруг получил известие, что к зданию варшавского отделения СПЛ подтягиваются грузовики с «рабочим активом». Незванные гости высказывали желание войти внутрь, чтобы «выразить свое возмущение тем, что творится на собрании». Представители президиума В. Жулкевская и Е. Путрамент с трудом уговорили прибывших не вмешиваться в прения. Дабы не играть с огнем, собрание решено было закрыть¹⁵.

В тот же день главный редактор польского агентства «Интерпресс» Е. Солецкий провел пресс-конференцию для иностранных журналистов, изложив официальную причину снятия со сцены «Дзядов». Он категорически отверг слух о причастности к этому советского посольства и возложил всю ответственность за произошедшие инциденты на «хулиганские выходки» некоторых групп зрителей¹⁶.

Тем временем в среде студенческой оппозиции продолжались дебаты о дальнейших действиях. Лидеры «командосов» настаивали на массовом митинге в защиту постановки К. Деймека. При этом истинной целью было отнюдь не возвращение пьесы на сцену, но, как потом признал в своих тюремных записях, сделанных в 1968 г., Х. Шляйфер, создание независимой молодежной организации. «Мы шли к студентам с сугубо политической программой. Однако огласить сразу все наши постулаты не представлялось возможным, поскольку студенческое сообщество еще не было готово к этому [...] Мы исходили из предпосылки, что когда студенты пойдут на митинг, никто кроме "командосов" не сумеет придать протесту определенные рамки и направление. Если в результате митинга политические организации в Варшавском университете потеряют голову и утратят всяческое влияние, появится шанс превратить студенческий комитет, который образуется на этом митинге, в единственную реальную власть в вузе, к тому же власть законную... Этот студенческий комитет планировалось преобразовать в так называемый Революционный комитет студентов [...] К чему мы стремились?.. Мы хотели создать организацию студенческой молодежи, которая, будучи независимой от существующих политических партий в стране, могла бы служить платформой для сил, борющихся за социализм, но желающих видеть этот социализм не в виде диктатуры узкой группки людей, а в виде эффективно действующего механизма воздействия общества на окружающую действительность»¹⁷. Против митинга выступил К. Модзелевский, опасавшийся волны репрессий и потери тех островков свободы, которые еще существовали в университете. Его позицию поддержали К. Помян и Л. Колаковский. «Эти сопляки хотят нас ввергнуть туда, куда мы вовсе не хотим попасть», — без обиняков заявил последний. На время возобладала осторожность. Но в начале марта министр высшего образования Х. Яблоньский исключил А. Михника и Х. Шляйфера из университета. Это в корне изменило ситуацию. Теперь речь уже шла о защите репрессируемых. 3 марта, в день рождения Я. Куроня, «командосы» приняли решение о митинге (Куронь отмечал свой праздник на чужой квартире, так как в его собственной работала подслушивающая аппаратура)¹⁸. При этом условились пресекать любые антигосударственные и антисоветские высказывания, а также попытки затеять драку¹⁹.

6 марта А. Михник и Х. Шляйфер были задержаны на 48 часов. В тот же день на имя ректора университета поступило письмо от П. Ясеницы, М. Ваньковича, Т. Конвицкого, М. Яструна, А. Слонимского, А. Важика, Я. Бохеньского и Е. Анджеевского с просьбой отменить дисциплинарные взыскания, наложенные на студентов, которые пострадали в результате акций в защиту «Дзядов». Авторы аргументировали свое обращение тем, что учащиеся «нарушая, быть может, общественный порядок, оказались верны национальной и общечеловеческой культуре»²⁰. Призыв остался без ответа.

Митинг состоялся 8 марта перед зданием университетской библиотеки. Поддержать исключенных студентов пришло несколько сотен человек. Это был первый за истекшие десять лет случай столь массовой поддержки оппозиции в университете.

До января 1968 г. студенты не отдавали себе отчета в существовании организованной группы оппозиции, поскольку «командосы» были замкнутым сообществом. Притом большинство не разделяло их левых взглядов, а зачастую отрицательно относилось и к самой коммунистической фразеологии, используемой «командосами»²¹. Тем не менее на призыв поддержать репрессируемых откликнулись многие учащиеся, даже отнюдь не левых убеждений. Причиной этого, видимо, было то, что митинг по сути своей был акцией не за, а против. Против режима, от которого уже не ждали ничего хорошего.

Еще до начала митинга Служба безопасности арестовала К. Модзелевского, Я. Куроня, С. Блюмштайна, Я. Литыньского и Х. Шляйфера. Однако это не помешало осуществлению плана «командосов». В 12.00 перед собравшимися выступила студентка И. Лясота. Она зачитала проект резолюции, в котором выражался протест против антиконституционных преследований студентов, и содержалось требование отмены всех взысканий, наложенных на защитников «Дзядов». Затем студенты В. Гурецкий и М. Савицкий огласили проект другой резолюции, где заявлялось о поддержке решений недавно прошедшего собрания варшавского отделения СПЛ. Все это происходило под аккомпанемент голосов активистов ССМ, которые скандировали: «Долой провокаторов!», «Долой смутьянов!», «Дайте нам спокойно учиться!». Не успели митингующие принять обе резолюции, как на территорию университета въехало несколько автобусов с надписью «Экскурсия». Из них высыпали люди в гражданской одежде, которые окружили студентов и стали по одному вытаскивать их из толпы и вталкивать в автобусы. Послышались крики: «Гестапо!». В знак протеста митингующие уселись на землю и стали требовать ректора. На балконе ректората появился проректор З. Рыбицкий и потребовал прекратить неразрешенный властями митинг. Однако поскольку главные ворота были закрыты, проректор согласился принять студенческую делегацию и дать митингующим время на выход из университета. В состав делегации попали семь человек, в том числе три «командоса» (И. Лясота, Я. Левицкая, Б. Торуньчик), а также сын бывшего премьера Э. Осубки-Моравского Михал, учившийся на юридическом факультете. Митингующие потянулись к выходу. Отступили также и люди в штатском из «экскурсионных» автобусов. Однако им на смену явились функционеры ОРМО (Добровольного резерва гражданской милиции). Увидев это, студенты остановились и принялись петь национальный гимн и «Интернационал». Сотрудники ОРМО бросились на митингующих, избивая всех подряд резиновыми палками. Вскоре к месту событий подтянулись хорошо экипированные отряды милиции. Это было явным нарушением принципа университетской автономии, согласно которому доступ работников охраны порядка на территорию университетов был запрещен. Выбегающие из университета студенты собирались большими группами в центре города, но на них немедленно нападали отряды сил правопорядка. Доходило до гротеска. Несколько десятков человек в поисках спасения укрылись в костеле святого Креста (одном из крупнейших храмов польской столицы). Кто-то издевательски выкрикнул: «Глядите, как партия загоняет людей в церковь!»²². Милиция устремилась внутрь, студенты с пением «Интернационала» попытались забаррикадировать двери, но без успеха.

Жестокая расправа со студенческим митингом всколыхнула всю Польшу. Уже на следующий день в Варшаве состоялась крупная манифестация студентов (вновь разогнанная милицией), а с понедельника 11 марта волнения охватили все университетские центры страны. На протяжении недели демонстрации протеста и столкновения с милицией прокатились по Кракову, Лодзи, Вроцлаву, Гданьску, Люблину, Ополю, Торуни, Катовицам, Познани, Ченстохове, Щецину. Продолжалось противостояние в Варшаве, где забастовками были охвачены все вузы. Выступления были отмечены также в городах, где не было больших учебных заведений: Лигнице, Радоме и Зеленой Гуре²³.

Анализируя выдвинутые протестовавшими лозунги, польская историография отмечает преобладание среди них требований «социалистической демократии». Высказывается мнение, что этот лозунг был характерен лишь для студентов Варшавского университета, но чем дальше от столицы, тем меньше в лозунгах оставалось социализма, зато все громче звучали романтическо-повстанческие идеи²⁴. Однако в резолюциях вроцлавского или краковского студенчества социалистической риторики было не меньше, чем у студентов Варшавы. И в то же время, именно учащиеся Варшавского университета одними из первых вышли на демонстрацию с требованиями свободы и демократии без обычной апелляции к социализму²⁵.

Действительно, несмотря на обилие упоминаний о социализме, которые содержались в многочисленных декларациях студенческого движения в марте 1968 г., напрашивается мысль, что постоянное подтверждение своей верности принципам социалистической демократии было уступкой, необходимой для налаживания диалога бастующих студентов с властью, которая не признавала других теоретических основ функционирования общественно-политического строя Народной Польши. По свидетельству одного из активных участников мартовского движения М. Круля, первым такой прием предложил использовать К. Помян²⁶. Сыграло свою роль, видимо, и воспитание в социалистическом духе, которое хотя и не сделало из большей части молодежи убежденных марксистов, но привнесло ряд мировоззренческих установок, которые уже вошли в сознание польского студенчества 1960-х годов. З. Бауман, которого репрессии 1968 г. вынудили эмигрировать, среди таких установок называет убежденность в изначальном равенстве всех людей и стремление дать всем одинаковые шансы в жизни как воплощение общества социальной справедливости²⁷. Аналогичным явлением было также пение на студенческих митингах «Интернационала», и лозунг того периода «Рабочие с нами», что было отголоском романтических представлений о пролетарской революции.

Участники волнений подчеркивали общечеловеческое содержание своих требований, их демократическое содержание. По мнению одного из авторов студенческих программ марта 1968 г., Я. Карпиньского, студенты боролись не за равный уровень потребления, но за свободу; не ликвидация материального неравенства была целью забастовщиков, но демократия. И главным лозунгом движения был не «Социализм», а «Нет хлеба без свободы!»²⁸. Анонимный автор, в феврале 1969 г. пославший письмо в редакцию «Культуры», утверждал, что «смыслом молодежного движения было стремление к демократии, осознание недостаточности перемен по типу октябрьских (1956 г. — В.В.), требование свободы, легальной оппозиции, всеобщих выборов, эффективной хозяйственной системы и политической независимости»²⁹.

Действительно, в «Воззвании» учащихся Вроцлавского университета от 25 марта и «Декларации студенческого движения», принятой на митинге в Варшавском университете 28 марта, не было апелляций к социализму, зато там перечислялись конкретные претензии к ПОРП и содержались требования политических и экономических реформ: упразднение цензуры, создание новой молодежной организации (без конкретизации), экономические преобразования, опирающиеся на рынок и самоуправление предприятий, независимость профсоюзов и суда, создание Конституционного трибунала³⁰. В то же время нельзя сказать, что участники мартовского движения ставили своей целью радикальное преобразование политической системы ПНР в духе западной демократии. В студенческих лозунгах не отвергалась руководящая роль ПОРП. Протестующие не стремились возродить идеалы «истинного социализма», за что выступали их предшественники — студенты 1956 г.

Рассматривая состав участников волнений, Е. Эйслер подметил, что среди 2725 задержанных властями было всего около 600 студентов, зато 937 рабочих³¹. М. Заремба обратил внимание, что все задержанные рабочие были молодыми людьми — не старше тридцати лет³². Это наводит на мысль, что события марта 1968 г. по сути были бунтом части молодежи против косной системы. Новое поколение поляков в отличие от людей старшего возраста не склонно было сравнивать окружающую действительность с довоенным временем, поэтому оставалось глухо к пропаганде успехов Народной Польши. Молодежь имела перед глазами пример западных стран, где более высокий жизненный уровень сочетался с широкой демократией. Именно это стало для нее ориентиром, а не умозрительный коммунизм официальной идеологии.

Примечания

1. Huszczo A. Public opinion in Poland // Public opinion in European socialist systems. Edited by W.D. Connor and Z.Y. Gitelman. New York-London, 1977. P. 44—62.

2. Dyoniziak R. Op. cit. S. 26; Kozłowski K. Antyrewolucjoniści // Tygodnik Powszechny, 1961, № 50.

3. Huszczo A. Op. cit. P. 48—49.

4. Pawe ł czyńska A., Nowak S. Op. cit.

5. Подробно см.: Eisler J. Polski rok... S. 164—172.

6. AAN. PZPR KC 237/XVIII-312. K. 1—2.

7. Ibid. K. 92—103.

8. Eisler J. Polski rok... S. 174—175.

9. Ibid. S. 175—180; AIPN 0365/46 t. 4. K. 17—18; AAN PZPRKC 1X/978. K. 334—336.

10. AIPN MSW II 2944. K. 238—243.

11. AIPN 0365/46 t. 4. K. 18; Eisler J. Polski rok... S. 181—182.

12. AIPN 0365/46 t. 4. Oświadczenie Teresy Boguckiej. К. 23—27; Eisler J. Polski rok... S. 224—225.

13. AAN. PZPR KC 237/XVIII—312. K. 11—14,20; Eisler J. Polski rok... S. 190—192.

14. AAN. PZPR KC 237/XVIII-312. K. 15—20, 30—32; AIPN MSW DSA AK/145. K. 364—366—, Eisler J. Polski rok... S. 185—186,193—195.

15. AIPN 0746/8. K. 1—11; Eisler J. Polski rok... S. 195—204.

16. AAN. PZPR KC 237/XVIII-312. K. 69—72.

17. AIPN 0365/46 t. 4. Oświadczenie Henryka Szlajfera. K. 35—37.

18. Eisler J. Polski rok... S. 225—227.

19. AIPN 0365/46 t. 4. Oświadczenie Teresy Boguckiej. K. 36.

20. AIPN 0746/7. K. 2—3.

21. Siwek S. Op. cit. S. 15,73.

22. AIPN 0746/41. K. 158.

23. Подробное описание всех перипетий мартовского движения 1968 г. см.-. Eisler J. Polski rok... S. 283—395.

24. Gawin D. Potęga mitu... S. 293.

25. Eisler J. Marzec 1968... S. 235.

26. Gawin D. Op. cit. S. 194.

27. Bauman Z. O frustracji i o kuglarzach // Kultura (Paryż), 1968, № 12. S. 6.

28. Nie o egalitaryzm chodziło // Kultura (Paryż), 1969, № 5. S. 116—123.

29. Nie zgadzam się z Baumanem // Kultura (Paryż), 1969, № 4. S. 116—119.

30. Eisler J. Marzec 1968... S. 313—320.

31. Eisler J. Polski rok... S. 396.

32. Zaremba M. Biedni Polacy 68... S. 159.