2. Вызревание демократической оппозиции

К началу 1970-х годов границы между традиционными течениями политической оппозиции начали размываться. Одно из этих течений — «ревизионистское» — фактически прекратило свое существование. Его участники переживали сложные идейные трансформации, все более отдаляясь от марксизма.

Показателем степени разочарования левой интеллигенции Польши в марксизме могут служить работы Л. Колаковского, созданные им в начале 1970-х годов. Рассуждая о философском обосновании марксистской концепции, Л. Колаковский пришел к выводу, что черты деспотизма, направленного на подавление гражданского общества, заложены в теории К. Маркса изначально, поэтому коммунистический тоталитаризм был не одним из возможных путей реализации данной теории, но единственным способом воплощения в жизнь идей марксизма. Л. Колаковский объяснял это тем, что К. Маркс стремился к осуществлению невыполнимой задачи: ликвидировать разрыв между политической и общественной сферами жизни людей, добившись тем самым восстановления совершенного единства человеческой личности (единства личной и общественной жизни), что, по мнению К. Маркса, характеризовало первобытного человека. Таким образом должен был исчезнуть источник конфликтов между людьми, коренящийся в классовом делении общества. Споря с Марксом, Колаковский говорил, что во-первых, это должно подразумевать неслыханную моральную революцию, ожидать которой нет никаких оснований. Во-вторых, нельзя сводить все конфликты между членами общества к классовым противоречиям, ибо это слишком однобоко. Именно последнее обстоятельство, по утверждению Колаковского, привело к тому, что марксисты «обожествили» административные методы преобразования общества и перевоспитания человека, что решительным образом скомпрометировало все социалистические направления мысли. Наконец, в-третьих, когда «совершенное единство» навязывается сверху, результат оказывается обратным тому, который задумывался, поскольку власть в этом случае «почти механически вынуждена разрушать все стихийные формы экономической, политической и культурной жизни и, таким образом, углублять трещину между гражданским и политическим обществами, вместо того, чтобы делать их ближе друг к другу». «Если спросить, — резюмировал польский философ, — был ли этот вывод как-либо отражен в ранней марксистской мысли, ответ будет, безусловно, "нет", если "отражен" означает "подразумевался". Все свидетельствует о том, что первоначальное намерение было противоположным тому, что из него в итоге получилось. Однако и это первоначальное намерение не было столь уж невинным. Едва ли оно могло быть применено к жизни в принципиально иной форме. Не потому, что вмешались какие-то случайные исторические обстоятельства, а в силу самой своей природы». Свои антикоммунистические убеждения Колаковский демонстрировал и в политической публицистике. Примером может служить довольно едкая статья в парижской «Культуре», приуроченная к встрече президента США Д. Форда с Л.И. Брежневым. Написанная в жанре альтернативной истории, статья представляет картину мира, который мог бы получиться, если бы победу во Второй мировой войне одержала Германия. Проводя параллели между коммунистами и фашистами, философ с нескрываемым ехидством перечислил успехи нацистов в экономике, которые явились следствием установления «нового порядка» в Европе, и выразил «удовлетворение» по поводу политики «разрядки» в отношениях между «Третьим Рейхом» и США (намекая на «разрядку» между советским блоком и НАТО в начале 1970-х годов). Автор воздал хвалу американским историкам, которые «наконец-то» разъединили фашизм и гитлеризм и тем самым признали «дегитлеризацию нацизма», осуществленную лидерами победившего Третьего Рейха после смерти А. Гитлера в 1953 г. (явно имея в виду десталинизацию коммунистической доктрины, о которой с удовлетворением писали американские историки)¹.

Пример Л. Колаковского показателен. Подобную идейную эволюцию проделали и многие другие марксисты Польши, которые теперь осуждали не только методы построения социалистического строя в Польше, но и саму попытку построения этого строя в его марксистском истолковании. Вместе с тем, критику марксизма было бы неправильно в данном случае отождествлять с осуждением социализма как такового. Скорее, бывшие «ревизионисты» развели понятия марксизма и социализма, и самоопределились в начале 1970-х годов как сторонники социал-демократии западного типа. Тот же Колаковский еще в середине 1970-х годов выражал убеждение, что если бы не интервенция стран Организации Варшавского договора в 1968 г,, реформаторское движение в Чехословакии успешно бы развивалось и привело к построению «социализма с человеческим лицом» без разрушения основ строя, т. е. исчезла бы диктатура компартии и возникла многопартийная система². На философском уровне это проявилось, например, в словах Л. Колаковского, что социалистическая мысль, сосредоточенная на своих традиционных темах (обеспечение трудовому народу равенства, благосостояния, безопасности, справедливости, свободы и участия в решении экономических вопросов) не должна «увлекаться перспективами совершенного единства общественной жизни», как это было свойственно марксизму, поскольку подобные увлечения подрывают на корню стремление социалистов к облегчению участи трудящихся³.

Расставшись с коммунистической доктриной, бывшие «ревизионисты» ощущали потребность найти новые организационные формы своего движения и определить свои идейные позиции. Ранее идейными и организационными основами «ревизионизма» были марксизм и партия. Вне зависимости от того, как прокоммунистическая оппозиция относилась к руководству ПОРП, сама идея партии служила для нее осью, вокруг которой собственно и существовала оппозиция. После отказа от марксизма место прежней идеологии начала занимать религия, первоначально — как неосознанное стремление найти такую систему ценностей, с помощью которой можно было бы легально и эффективно противостоять линии партии и правительства, затем — как сознательный выбор идеи, сыгравшей огромную роль в борьбе польского народа за независимость. Именно в конце 1960-х — начале 1970-х годов начинается сотрудничество бывших «ревизионистов» (В. Ворошильского, Я. Закшевской, Я. Стшелецкого, Е. Едлицкого, А. Михника, М. Круля) с «Тыгодником повшехным» и «Вензью». Одновременно на Западе в своей эмигрантской публицистике Л. Колаковский проводил мысль, что религия — это один из немногих гарантов устойчивости культуры и норм межчеловеческих взаимоотношений⁴.

Обращаясь к христианству, бывшие «ревизионисты» первоначально подчеркивали не сотрудничество с церковью, а ценность гуманистических и социальных идей Нового Завета. Я. Куронь, взаимодействуя с епископатом в 1970-е годы, отвергал учение церкви о греховной сущности человека, утверждая, что люди обречены творить зло лишь в силу порочного общественного устройства, однако с этим надо бороться, а не мириться⁵. Это расхождение имело принципиальное значение, поскольку именно смирение бывшие «ревизионисты», следуя традиционной для левой интеллигенции Польши этике сопротивления насилию и несправедливости, ставили в упрек католикам и епископату. Как опровержение этих заявлений в 1971 г. появилась на свет книга одного из участников движения «Знак» Б. Цивиньского «Родословные непокорных». Автор книги утверждал, что этика бунта содержится в постулатах религии, хотя и проявляется обычно вне связи с верой, поскольку бунт общественный часто ведет к бунту метафизическому и это вынуждает христианскую философию не заострять внимание на противоречиях. Именно это видимое неприятие церковью радикальных мер и породило, по словам Цивиньского, противостояние «прогрессивной» интеллигенции и «консервативного» епископата, характеризующее, например, польское общество второй половины XIX — начала XX веков, где гуманизм непокорных постепенно оформился в атеистические, или, по крайней мере, внецерковные формы. Причем, христианская церковь во все времена только усугубляла этот разрыв, ибо, будучи отстранена от власти (как это было на польских землях в тот период), она становилась в оппозицию к власти, но не признавала других оппозиционных центров, стремясь отождествить себя со всем обществом. Такое положение Б. Цивиньский назвал «юлиановской церковью», проводя параллели со временем Юлиана Отступника, когда власть начала борьбу с христианской религией, уже завоевавшей господствующее положение в Римской империи. «Юлианизм» рождается там, где власть отходит от прежней, «константиновской» модели, т. е. от союза трона и алтаря. «Константиновская церковь» имеет привилегированное положение, однако не всегда может сохранить свой моральный авторитет, ибо последний нередко дискредитируется участием церкви в политической власти. В свою очередь «юлиановская церковь», хотя и с легкостью поддерживает на высоте свой моральный престиж, в то же время навязывает всему обществу собственный взгляд на вещи, желая противопоставить народ власти и вернуться в положение «константиновской церкви»⁶. Выход из порочного круга виделся Б. Цивиньскому в обращении церкви к нерелигиозной по своей сути добродетели солидарности как лежащей в основе этоса бунта, и отвержении «константиновской» модели. Именно таким образом католическая церковь сумеет преодолеть недоверие либеральной интеллигенции и укрепить свое положение в современной индустриальной цивилизации.

Книга Б. Цивиньского произвела фурор в образованных кругах польского общества, причем на разных мировоззренческих флангах. Я. Куронь говорил, что сразу воспринял «Родословные непокорных» как «протянутую к нам руку», ибо увидел в книге прежде всего акцент на принципы, которые роднят глубоко верующих людей и атеистов: «непокорность, постулаты жертвенности, служения и борьбы»⁷. Б. Цивиньский также заявлял, что свой труд он адресовал главным образом читателям из среды светской атеистической интеллигенции, имея В ВИДУ прежде всего бывших «ревизионистов»⁸. А. Михник, используя терминологию Б. Цивиньского, говорил, что «левые» (под которыми он подразумевал бывших «ревизионистов») боялись именно «юлиановской» политики церкви, почему всегда относились к епископату с неприкрытой враждебностью⁹.

В этом обмене мнениями знаменательно то, что оба течения независимой мысли Польши, пост-«ревизионистское» и «знаковское», фактически определяли себя в 1971 г. как политическую оппозицию (ибо в ином случае теряют смысл сами рассуждения о «юлиановской» церкви). Таким образом, идеологически «Родословные непокорных» окончательно утвердили, пусть и в завуалированном виде, существование в ПНР оппозиции правящему режиму и выдвинули возможную платформу объединения обоих направлений в единое оппозиционное движение.

Подтверждением того, что в период написания своей книги Б. Цивиньский мыслил уже категориями оппозиции и борьбы за влияние на общество, явились его дальнейшие рассуждения о перспективах деятельности церкви и всего католичества в Польше. В том же 1971 г. он призвал активизировать работу церковных школ и обратить особое внимание в просветительской деятельности на атеистов, пассивно верующих и молодежь, которая подвержена мощному влиянию дехристианизации. Не должно быть никакого снисхождения, говорил Б. Цивиньский, этическому приспособленчеству, ибо «с точки зрения моральной перестройки польского католицизма согласие на церковную деморализацию и этическое равнодушие поляка-католика означает саботаж». Подобные призывы справедливо были охарактеризованы одним из публицистов «Тыгодника повшехного» как возврат на позиции католического максимализма, т. е. фактически — как стремление коренным образом изменить всю политику движения «Знак»¹⁰.

Однако позиция Б. Цивиньского была скорее исключением для «Знака», основные участники которого продолжали держаться линии «нового позитивизма». В ряде статей, появившихся в начале 1971 г., они осторожно критиковали предыдущую правящую элиту и предлагали меры по нормализации ситуации в стране. Истоки декабрьского кризиса, говорилось в обращении руководства варшавского клуба католической интеллигенции к Э. Тереку, «заключаются в деформировании общественно-политической структуры в стране, в способе осуществления власти, а также в экономических просчетах государства, вследствие которых, несмотря на известные достижения, были утрачены возможности развития, объективно содержащиеся в социалистическом строе»¹¹. В редакционной статье «Тыгодника повшехного» (январь 1971 г.) говорилось, что причины выступлений коренились в бездействии органов, соединяющих граждан и власть. Рабочие волнения показали, говорилось в статье, что люди не желают быть объектом манипуляций власти¹². Другое светское католическое издание, «Вензь», развивая эту мысль, указало на необходимость создания структур, которые юридически бы обеспечили возможность выражать общественный протест¹³. «Новые позитивисты» оставались при мнении, что фактическая монополия ПОРП на власть — явление неизменное, поскольку руководящая роль партии обеспечивает социалистическое направление развития страны и это обуславливает ее положение в обществе. В этом смысле Польша ничем не отличается от стран Запада, например, от США и Великобритании, где существует такая же монополия на власть двух партий, причем монополия эта так же не оговорена в Конституции¹⁴. Однако если монополия переходит в диктат на всех уровнях руководства, это нарушает деятельность общественного организма и порождает сопротивление народа, а кроме того, тормозит прогресс. Поэтому следует активнее вовлекать широкие массы народа, особенно беспартийных, в управление (речь шла не о политической власти, но о советах, экономической сфере, общественных и просветительских организациях). В этом смысле Октябрь 1956 г. не оправдал надежд, поскольку не допустил граждан до общественных дел и не привил им таким образом чувства ответственности за судьбу государства. В связи с этим основополагающим фактором демократизации должна была стать широкая автономия общественных организаций, т. е. отказ власти от претензий на руководство всеми без исключения органами общественной жизни, поскольку «достаточно уже зрелое общество удерживается в состоянии какого-то детства»¹⁵. Другим обязательным требованием должно быть неукоснительное соблюдение правосудия, ибо власть, которая отступает от буквы закона, «рубит сук, на котором сидит»¹⁶. Кроме того, необходимо было усилить роль Сейма в контроле за деятельностью правительства, а в экономической области — насытить потребительский рынок и предоставить автономию предприятиям, чтобы они могли принимать самостоятельные решения вплоть до объявления себя банкротами¹⁷.

Участники движения «Знак» приветствовали новый подход власти к решению поставленных проблем, когда людям не навязывались готовые формулы, но предлагалось обсудить вопрос и прийти к соглашению. Таким образом, «Терек приобрел кредит доверия, а мы — надежду», говорил С. Стомма¹⁸. Главными же нерешенными проблемами, по мнению «новых позитивистов», оставалось четкое разграничение полномочий между партийным руководством и государственной властью, между центральным и местным управлением, вопрос о роли рабочих советов в организации производства, отношения государства с католической церковью, контроль за деятельностью органов власти и права граждан. Все это следовало оговорить в новой Конституции, за разработку которой взялось новое руководство¹⁹. В то же время редколлегия «Тыгодника повшехного» заявляла, что ни в коем случае не должны подвергаться сомнению некоторые «постоянные элементы существования нации»: руководящая роль компартии (именно так названа ПОРП в редакционной статье «Тыгодника повшехного»), союз с СССР, принадлежность к социалистическому блоку, общественная собственность на средства промышленного производства²⁰. С. Стомма писал в связи с этим: «У нас невозможна буржуазная демократия, основанная на гармонии и равенстве противоположных факторов, ибо нашей государственной жизнью руководит решающая политическая сила, а экономика обобществлена и централизована»²¹.

Иначе говоря, «новые позитивисты» оставались верны своим принципам, сформулированным в середине 1950-х годов: неприятие любых революционных преобразований, поскольку они чреваты серьезными социальными потрясениями, и ориентация Польши на Советский Союз как противовес германскому реваншизму.

Единственное, что в тот момент вызвало возмущение у движения «Знак», было вхождение Б. Пясецкого в состав Госсовета. «Назначение Болеслава Пясецкого членом Государственного совета участниками "Знака" и ХОТ (Христианского общественного товарищества. — В. В.) расценивается негативно... — доносили сотрудники МВД в июне 1971 г. — Повсеместно распространено убеждение, что Пясецкий использует свой новый пост для дальнейшего организационного развития ПАКСа и его политической активизации»²². С другой стороны, один из лидеров «Знака» К. Лубеньский стал тогда же заместителем председателя Общепольского комитета Фронта национального единства, что несколько уравновесило неприятное впечатление от внезапного повышения в ранге лидера ПАКСа.

Вернулся к активной публицистической деятельности С. Киселевский. «В силу того, что Киселевский снова печатается в "Тыгоднике", это издание везде читают, так что его стало трудно достать в киосках, — доносило МВД. — Это человек безвредный, хотя и пользующийся огромной популярностью среди реакционной части общества. Он неопасен, поскольку не способен собрать вокруг себя какой-либо группы людей, как, например, Анджей Велёвейский в клубе католической интеллигенции»²³.

По мнению А. Фришке, нормализация отношений между церковью и государством, произошедшая в 1971 г., привела к тому, что теряло смысл дальнейшее существование движения «Знак» как течения, отражающего интересы католической интеллигенции перед атеистическим государством, поскольку таким образом сводилась к минимуму роль клубов католической интеллигенции как посредников между людьми разных мировоззрений²⁴. В этих условиях светские католики выдвинули две концепции деятельности «Знака». Первая заключалась в дальнейшем вовлечении движения «Знак» в официальные структуры с целью способствовать оживлению деятельности всех представительских органов, от местных советов до Сейма. Сторонники этой программы исходили из того, что католические клубы — это объединения граждан, и они должны принимать участие в политической сфере жизни общества как выразители общественного мнения. Приверженцами этой концепции были В. Аулейтнер, Я. Заблоцкий, К. Лубеньский и др. — те, кого власти считали представителями левой тенденции в движении и на сотрудничество с которыми особенно рассчитывали.

Другую программу выдвинул А. Велёвейский. Он справедливо считал, что само по себе движение «Знак» имеет небольшое влияние, поскольку мало участвует в мероприятиях, организуемых церковью и Люблинским католическим университетом. Независимое общественное мнение широких масс светских католиков в Польше только формируется, отставая от аналогичных процессов на Западе лет на десять-двадцать, говорил он. Поэтому приоритетным направлением деятельности католических клубов должно стать более тесное сотрудничество с церковью и работа среди «молодой технократической общественности», тяготеющей к ценностям культурной открытости и гуманизма. Другими словами, предлагалось сделать упор на культурно-просветительскую деятельность за счет уменьшения участия в работе органов власти²⁵. Программа А. Велёвейского представляла собой естественный выход для клубов католической интеллигенции ввиду исчезновения напряженности в отношениях между католической церковью и государством.

В этих условиях единственной сферой, где еще могли пригодиться услуги католических клубов в качестве посредников между представителями различных мировоззрений, были взаимоотношения католиков и «внешнего мира» (т. е. некатолической общественности). Именно в эту область и предлагал направить основные усилия А. Велёвейский. Оборотной стороной такого шага неизбежно должно было стать ослабление политической активности движения «Знак» и превращение его в замкнутое сообщество, неуязвимое для воздействия со стороны власти. Против такой перспективы выступило «левое» крыло движения, к которому принадлежали главным образом люди, ранее связанные с ПАКСом, и привыкшие тесно увязывать общественную деятельность с политической. «Велёвейский... остро критикует Аулейтнера за то, что тот пытается направить деятельность Клуба в политическое русло, вместо того, чтобы придать ей воспитательный характер, — доносила Служба безопасности в феврале 1971 г. — При этом он использует аргументы вроде следующих: "Ты должен, наконец, выбрать — либо политика, либо воспитание. Я выбрал воспитание. Воспитание, понимаемое как привитие навыков политического протеста. А ты, провозглашая лозунги воспитания, толкаешь клуб в омут политической борьбы, борьбы с фракцией "Знак", борьбы за депутатский мандат для себя..."»²⁶. В конце концов возобладали сторонники программы А. Велёвейского, к числу которых относилось как подавляющее большинство «новых позитивистов» (С. Киселевский, С. Стомма, Е. Турович, Я. Возьняковский и др.), так и молодежь, группировавшаяся в основном в секции культуры, а также главный редактор «Вензи» Т. Мазовецкий. Таким образом, споры о программе действий, происходившие в 1971—1972 годах, знаменовали очередной этап в расхождении двух течений в движении «Знак»: политического и общественного. Первое все сильнее сливалось с властью, второе — дистанцировалось от нее, что делало окончательный раскол почти неизбежным.

Попытались вновь заявить о себе и наследники Партии труда. На собрании варшавского клуба католической интеллигенции 24 марта 1971 г. с критикой концепции Велёвейского выступил К. Студентович. Он, в частности, заявил следующее: «По поводу политической деятельности католиков определенную инициативу проявила группа бывших деятелей Партии труда, требуя восстановления этой партии. Ответ был: вступайте в Демократическую партию. Это выход, если католики действительно включатся в работу. Тоща партия быстро оказалась бы во власти хадецких идей... Группа ПТ-Попеля действовала в верном направлении, и этот пример пусть станет образцом для Клуба, который должен существовать в качестве учреждения par exellence политического с тем, чтобы сторонники ориентации на воспитание тоже нашли в ней свое место. Речь идет о том, чтобы католики имели возможность заниматься политической деятельностью, поскольку польский социализм должен быть христианским социализмом»²⁷.

В апреле 1971 г. К. Студентович направил краковскому архиепископу К. Войтыле две пространные заметки, в которых высказывался за политическую активизацию клубов католической интеллигенции. Среди прочего, там было сказано: «Подобно государству, церковь тоже должна располагать соответствующими гарантиями соблюдения условий двустороннего соглашения [от декабря 1956 г.], к которым относится, среди прочего, наличие независимого от правящей партии политического представительства католиков, действующего в рамках национальных интересов...»²⁸. Однако ни К. Войтыла, ни примас С. Вышиньский не одобряли подобных призывов. На встрече с правлением варшавского клуба католической интеллигенции 6 марта 1971 г. примас заявил: «Общественная наука церкви требует пересмотра. Следует отделить политику от общественной этики католицизма. Это значит, что общественная этика может и должна воплощаться через воспитание, но не должна принимать политического облика (то есть следует отмежеваться от хадецкой традиции)»²⁹. Позиция С. Вышиньского была понятна. Если бы церковь оказала поддержку идеям христианских демократов, это навлекло бы на нее новые репрессии со стороны правящей партии, которая увидела бы в этом угрозу своей монополии на власть.

Однако церковь не собиралась отказываться от самого принципа противостояния с атеистической идеологией марксизма. Ярким показателем этого явилось развертывание «оазисного» движения, которое было организовано иерархией с целью воспитания детей в духе католицизма. Летние католические лагеря для детей и подростков («оазисы») начали возникать еще в конце 1950-х годов, однако наибольший размах приобрели именно при Э. Гереке. Их инициатор ксендз Ф. Бляхницкий рассматривал католические просветительские организации прежде всего как деятельность, направленную на освобождение Польши от коммунистов и Советского Союза³⁰.

Другим показателем было превращение костелов в начале 1970-х годов в место собраний деятелей оппозиции — как правого, так и левого толка, из-за чего руководство страны даже вынуждено было ввести в новый административный кодекс запрет на любые собрания в храмах, кроме имеющих непосредственное отношение к службам (фракция «Знак» голосовала против этой поправки).

Таким образом, в начале 1970-х годов, наряду с резкой активизацией деятельности католических структур, происходило возрастание привлекательности идей католицизма, так что христианство фактически занимало те позиции, которые уже неспособна была защищать официальная идеология. Церковь же превращалась в место притяжения всех противников режима, независимо от их идейных установок.

Платформу объединения усилий левых и епископата сформулировал А. Михник в книге «Церковь-левые: диалог», написанной весной-летом 1976 г. По его мнению, основой для сближения левой оппозиции и католической церкви должна быть концепция прав человека как антитеза тоталитаризма, защищающая личность перед всевластием государства. При этом левые должны были, наконец, пересмотреть свое отношение к верующим, ибо «только уважая чужую веру, мы сможем требовать уважения к своему неверию». «Политический долг левых, — говорил А. Михник, — состоит в том, чтобы защищать свободу Церкви и гражданские права христиан совершенно независимо от того, что думаем мы о роли Церкви 40 лет назад и о возможной ее роли через 40 лет»³¹. Права человека должны быть для всех, иначе их нет ни для кого. Автор книги обращал внимание на то, что польский епископат не раз выступал против репрессивных мер государства, вставая на защиту основополагающих ценностей человеческого бытия, однако всегда наталкивался на глухую враждебность левых, которые считали церковь воплощением реакции. Но в начале 1970-х годов левая демократическая оппозиция признала, что если «до войны Церковь была реакционной, а коммунизм проповедовал прогрессивные идеи, то теперь — наоборот»³². Конфликт между церковью и государством, по мнению А. Михника, был вызван полным отсутствием гражданских свобод в стране. Нельзя преследовать людей за религиозные убеждения, ибо, если вера не всегда ведет к добру, то репрессии против верующих всегда ведут ко. злу. Таким образом, говорил А. Михник, необходимыми условиями для налаживания сотрудничества между лево-демократической оппозицией и церковью должны быть: со стороны левых — отказ от «политического атеизма» и понимание специфики религиозных задач, к которым призвана церковь; а со стороны епископата — самокритичность, терпимость, защита личности, критика тоталитаризма и «любовь как революционно-критический принцип». «Нынешняя близость Церкви и прогрессивной некатолической мысли, — резюмировал А. Михник, — рождается не из мировоззренческих концепций, а скорее, из усилившегося чувства ответственности за человечество, само существование которого поставлено под угрозу».

Невзирая на свой отход от коммунизма, А. Михник продолжал декларировать приверженность идеям социализма и неприятие капитализма³³. И именно этим критическим отношением к капитализму привлекала его, среди прочего, позиция примаса С. Вышиньского. В проповеди, произнесенной в 1974 г., кардинал говорил: «Боюсь, чтобы не возродился у нас дух капитализма, чтобы демократическое устройство не управлялось капиталистическим духом, ибо тогда человек был бы низведен до положения робота и оценивался лишь с точки зрения его производственных способностей»³⁴. При этом А. Михник не разделял неприязненного отношения примаса к бунтарским молодежным течениям на Западе. Кардинал С. Вышиньский характеризовал их как анархию, огульное ниспровергательство без созидательной программы и каприз народов, не знающих, куда девать время и деньги. Он открыто заявлял о том, что следует поддерживать те учреждения социалистического государства, которые противостоят анархистским тенденциям, и что говорить следует не только о правах граждан, но и об их обязанностях по отношению к государству³⁵. Молодежный бунт, возражал на это А. Михник, — явление сложное, имеющее как положительные (борьба с потребительской цивилизацией) так и отрицательные (бессмысленное разрушение) стороны. Однако куда больше «распущенности» бунтарей следовало, по его мнению, опасаться официального пуританства, ибо «худшее зло, чем длинные волосы — государственный приказ остригать их»³⁶.

В начале 1970-х годов в Польше на время замерла писательская «фронда». Записки и другие документы Отдела культуры ЦК этого периода проникнуты осторожным оптимизмом. В информации от января 1972 г., посвященной выборам на очередной съезд СПЛ, отмечено, что ни на одном из предвыборных собраний не зафиксировано оппозиционных выступлений. Единственная попытка «антипартийной акции в старом стиле» — «Письмо 17-ти» литераторов по поводу дела «Руха». Подавляющее большинство делегатов съезда составили члены ПОРП и сочувствующие, что явилось следствием «удачных мероприятий» первичных парторганизаций, как с удовлетворением отмечали авторы записки³⁷.

Съезд СПЛ, собравшийся в Лодзи в феврале 1972 г., прошел настолько спокойно, что вызвал даже удивление у работников ЦК ПОРП. Большинство выступавших соглашались, что после отставки В. Гомулки политика в области культуры изменилась в лучшую сторону. Оппозиция почти не проявляла себя. Некоторые ее представители пытались настоять на отмене репрессивных поправок в устав организации, принятых на съезде в Быдгощи в 1969 г., но не преуспели в этом. А. Слонимский заявил, что отказывается от счетов за прошлое, а гданьский писатель Л. Бондковский, известный своей нонконформистской позицией, во всеуслышанье заявил, что необходимо поддерживать линию дружбы и сотрудничества с СССР. Представители оппозиции А. Браун, З. Херберт, А. Киёвский и М. Яструн впервые за несколько лет попали в состав правления. Анализируя результаты этого съезда на страницах западногерманской газеты «Die Zeit», В. Вирпша (живший с 1970 г. в Западном Берлине) обращал внимание на то, что вопреки традиции никто из делегатов не поднимал в речах общественной проблематики. Писатели больше не находятся под давлением репрессий, — констатировал он, — но цензура действует как прежде. Представители оппозиции попадают в руководящие органы писательской организации, а драконовские ограничения устава не отменяются. Если взять шире, то можно заметить, что и рабочие, арестованные зимой 1970 г., по прежнему сидят в заключении, так же, как и члены «Руха». «Одни — во тьме, другие — на свету; сдается мне, что свет и мрак просто еще не разъединены: это время до сотворения мира», — писал Вирпша, размышляя о противоречиях первых лет «правления» Терека³⁸ Писатель имел в виду, что новое Политбюро ЦК ПОРП еще не определилось в своей политике и действует методом проб и ошибок, нащупывая оптимальную линию поведения во взаимоотношениях с обществом.

На отчетно-выборном собрании варшавского отделения СПЛ 11 апреля 1972 г, правление подверглось критике за то, что цепляется в своей деятельности за антидемократические формы руководства и не реагирует на перемены, произошедшие в декабре 1970 г. А. Киевский выступил за восстановление доброго имени П. Ясеницы, Е. Завейского и С. Киселевского и потребовал вмешательства Главного правления в этот вопрос³⁹. Критические выпады в адрес правления продолжились на отчетно-выборном собрании первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ в октябре 1972 г. С большой речью там выступил К. Козьневский, который потребовал перевыборов исполкома и передачи власти «новым людям». Он заявил, что те методы, которыми первичная парторганизация навязывает руководящую роль ПОРП, недопустимы, ибо противоречат уставу (имелось в виду расширение состава Квалификационной комиссии СПЛ за счет нескольких членов партии). В том же духе высказался и Р. Матушевский. На пленуме Главного правления СПЛ 20 октября 1972 г. было зачитано обращение Е. Анджеевского, А. Слонимского и Т. Конвицкого к членам правления, чтобы они выступили с ходатайством о снисхождении к братьям Ковальчикам, обвинявшимся в покушении на Э. Терека, но широкого обсуждения это обращение не получило. Все эти проявления «нелояльности» не слишком взволновали писательское сообщество. Отдел культуры ЦК с удовлетворением отмечал, что литераторы в целом не склонны к «фрондированию»: во-первых, существенно улучшилось их материальное положение, а во-вторых, хороший резонанс вызвали встречи писателей с представителями партийного руководства (Ю. Тейхмой, М. Ягельским, Я. Шидляком)⁴⁰. В столь же спокойном ключе прошел и съезд делегатов Союза художников Полыни, хотя там поднимались вопросы тяжелой материальной ситуации среди мастеров изобразительных искусств⁴¹. Творческая интеллигенция пребывала в ожидании и надеялась на лучшее.

Репрессии конца 1960-х годов и уничтожение вузовской автономии привели к тому, что значительно снизилась и политическая активность польского студенчества. Отмеченное явление повлияло на характер исторических источников, отразивших настроения польской молодежи того времени. В прессе и служебных материалах государственных органов молодежи уделялось существенно меньше внимания. Некоторое представление о мировоззренческих установках студентов можно составить на основе реакции учащихся вузов на программу властей по объединению всех молодежных организаций страны, обнародованную в декабре 1971 г. на VI съезде ПОРП. В целом эта акция не вызвала широкого резонанса в молодежной среде, хотя была по сути направлена на воссоздание организации по типу Союза польской молодежи. Активное сопротивление ограничилось деятельностью отдельных немногочисленных групп студентов (наиболее известные — в Варшавском университете и Люблинском католическом университете) и собраниями, которые далеко не достигли уровня студенческих выступлений марта 1968 г.

Однако даже в тех немногих документах, которые остались после данной кампании, можно заметить одну деталь, которая в корне отличала студенческие требования 1972 г. от программ четырехлетней давности. В резолюциях и протестах студентов образца 1972 г. полностью отсутствовали ссылки на социализм и апеллирование к правящей партии. В своем обосновании протеста студенты обращались уже не к официальной идеологии, а к постулату корпоративной независимости. Авторы одной из наиболее известных программ, распространявшейся в Варшавском университете в конце 1972 г., К. Белиньский и С. Краевский, требовали создать независимый профсоюз студентов, утверждая, что даже Союз польских студентов после событий 1968 г. стремительно теряет свое значение, а создание в этих условиях единой молодежной организации означает окончательную «тотализацию» "молодежного движения⁴². В связи с этим говорилось об отходе от «последекабрьской политики, понимаемой как повышение роли профсоюзов и их независимости, а также создание ситуации, при которой принадлежность к политической организации не будет связана с привилегиями»⁴³. Студенты требовали открытого обсуждения правительственной программы как обязательного условия реорганизации молодежного движения.

Критика деятельности Союза польских студентов, а также альтернативные программы преобразований в этой организации, выдвигавшиеся студентами, в целом совпадали с аналогичными предложениями и высказываниями молодежных деятелей в 1956 г. Единственным, но основополагающим различием, было уже упоминавшееся отсутствие ссылок на ценности социализма. В связи с этим студенческие программы 1972 г. ограничивались лишь конкретными предложениями по организационному реформированию Союза польских студентов, без его структурирования по идеологическому признаку и без охвата всей молодежи, как это было характерно для 1956 г.⁴⁴ Кампания вокруг проекта объединения молодежных организаций может служить еще одним примером изменений в мировоззрении польского общества в начале 1970-х годов.

Оппозиционные сообщества Польши, за редкими исключениями, не отреагировали на рабочие волнения декабря 1970 — января 1971 года Причину такой пассивности многие польские исследователи усматривают в том, что репрессии 1968—1970 годов устрашили оппозиционную интеллигенцию, многие активные представители которой находились в то время в тюрьмах или выехали за рубеж. Однако, признавая известную справедливость этого, такое объяснение все же нельзя считать достаточным. Репрессии ведь не помешали группе оппозиционеров (Я. Куронь, А. Михник, Э. Липинъский, М. Оссовская, С. Хербст, И. Неверли, А. Слонимский, Е. Анджеевский, В. Бартошевский. Я.Ю. Липский и др.) организовать в 1971—1974 годах кампанию поддержки лиц, проходивших по делу «Руха». Поэтому причину молчания интеллигенции зимой 1970—1971 годов следует искать в отсутствии положительной программы у левой демократической оппозиции, переживавшей расставание с марксизмом, а также в неожиданности самих выступлений, которые в равной степени застали врасплох и В. Гомулку, и оппозицию. Сыграла, видимо, свою роль и мировоззренческая пропасть между рабочими и интеллигенцией, внезапно обнаружившаяся в марте 1968 г., что разрушило один из основополагающих постулатов идеологии левой интеллигенции⁴⁵. Кажется, именно эту пропасть имел в виду А. Киёвский, когда в январе 1971 г. на страницах «Тыгодника повшехного» обличал общество, в котором разорваны внутренние связи. В качестве примеров он называл оторванность литературы от жизни, писателя от общества. Общественная информированность, утверждал автор, прямо пропорциональна общественному сопереживанию, а кто ничего не знает, тот не сочувствует, и, следовательно, виновен. Виновен в равнодушии⁴⁶. Представляется, что в статье содержалась критика интеллигенции, которая промолчала в момент драматических столкновений рабочих с войсками. Таким образом, левая демократическая оппозиция в начале 1970 г. находилась в состоянии духовной опустошенности, что не позволяло ей не только выступить единым фронтом, но даже сформулировать какую-либо четкую программу.

В 1971 г. Л. Колаковский опубликовал эссе «Тезисы о надежде и безнадежности», в котором попытался нащупать новую платформу для деятельности левой демократической оппозиции в Польше. По мнению философа, причиной пассивности польской интеллигенции (отсутствия оппозиционных выступлений) являлось убеждение в нереформируемости существующей общественно-политической системы. Однако, утверждал Колаковский, такое представление в корне неверно. Во-первых, полученный до сих пор опыт не доказывает безусловной жесткости деспотической модели социализма. Во-вторых, сама по себе жесткость системы отчасти зависит от убеждения людей в ее жесткости. В-третьих, постулат некоторых противников нынешней власти «все или ничего» (т. е. призыв либо бороться за немедленное свержение существующего строя, либо смириться с ним) губителен для оппозиции и вообще характерен для людей, воспитанных в марксистской традиции. В-четвертых, бюрократическо-социалистический деспотизм запутался в противоречивых внутренних тенденциях и это ослабляет его монополию. Кроме того, неуязвимость однопартийной диктатуры подрывается фракционной борьбой в руководстве и сопротивлением общества, которое упорно противится попыткам целиком подчинить его государству. Все это неизбежно ведет к отмиранию системы, признаком чего является идеологическая пустота и меркантилизм правящего аппарата, пришедшего к власти после смерти И.В. Сталина. Попытка «технократического» оздоровления строя приведет лишь к дальнейшему расшатыванию режима, т. к. она осуществима только при условии отказа правящего аппарата от некоторых сфер власти. Поэтому активное сопротивление системе не только возможно, но и необходимо, ибо рано или поздно оно уничтожит диктатуру и создаст условия для построения жизнеспособной социалистической организации, подобно тому, как сопротивление рабочих уравновесило те отрицательные черты капитализма, которые вскрыл К. Маркс.

Эссе во многом повторяло положения, которые в свое время высказывал Ю. Мерошевский. Можно даже сказать, что «Тезисы» Л. Конаковского были переработкой «Эволюционизма», адаптированной для новых условий. Если Ю. Мерошевский предлагал в качестве способа давления на власть акции солидарности, основанные на профессиональной общности интересов, то Л. Колаковский выступал за повальный саботаж тех норм поведения в политике, которые установил правящий режим в Польше, ибо «лучшее средство противостоять преследованиям... — массовость "проступков"». Не усиление полицейских репрессий приводит к замиранию оппозиционной деятельности, говорил Л. Колаковский, а отсутствие сопротивления имеет своим результатом разрастание полицейских методов управления. В качестве положительной программы оба публициста выступали за социализм, включающий в себя национальный суверенитет и общественный контроль на средства производства, на распределение национального дохода и за деятельностью государственного аппарата; кроме того — свободу информации и коммуникаций; политический плюрализм; многообразие форм общественной собственности; свободу творческого процесса; уважение к критериям правды, эффективности и общественного интереса⁴⁷.

Л. Колаковский, кажется, был несколько более оптимистичен и радикален в своих предложениях, чем Ю. Мерошевский. Однако с позиций сегодняшнего дня представляется, что в целом «Тезисы» были важны не своим содержанием, в котором не было почти ничего оригинального, а, скорее, в качестве импульса к действию. Большое значение в данном случае имел авторитет Л. Колаковского в обществе и его призыв к борьбе с властью. Ведь Ю. Мерошевский не был в Польше со времен войны и его рассуждения воспринимались многими читателями «Культуры» как довольно абстрактные, в то время как слово Л. Колаковского имело в этом смысле значительный вес.

В данном случае крайне любопытно, что два человека столь различных убеждений и судеб пришли к удивительно схожим выводам, касающимся не только сущности режима Народной Польши, но и стратегии оппозиционной борьбы, а также ее конечной цели. Причиной указанного совпадения, несмотря на изначальные идеологические расхождения Колаковского и Мерошевского, коренящиеся в отношении к коммунизму, была их принадлежность к одному мировоззренческому кругу, отдававшему приоритет ценностям социального устройства общества перед интересами борьбы за национальное утверждение.

Аналогичные взгляды на перспективы оппозиционного движения в начале 1970-х годов в ПНР развивал экономист Я. Древновский, попросивший в 1969 г. политического убежища в Нидерландах. Он полагал, что строй, который существует в Польше, не имеет ничего общего с социализмом и не располагает общественной поддержкой. «Советизм», как назвал его Древновский, ведет к постепенному политическому и культурному вырождению народа, остановить которое могут только немедленные политические акции. Сопротивление советизации Польши должно пройти три этапа: 1) оппозиционное движение; 2) движение сопротивления; 3) революционная и национально-освободительная борьба. В настоящий момент (т. е. в начале 1970-х годов) сопротивление находится на первой стадии. Для того чтобы перейти на вторую, необходимо привнести в общество политическую сознательность. Однако это ни в коем случае нельзя делать путем создания оппозиционных организаций, а лишь использовать те методы, которые позволяют условия в каждой данной местности. Кроме того, продолжал Древновский, обязательным условием оппозиционной деятельности на первом этапе является активная позиция оппозиционера, проявляющаяся в абсолютной свободе слова. С этой точки зрения оппозиционером является любой человек, который как-либо противопоставляется сотрудничеству с режимом. Примером такой оппозиционности Я. Древновский называл «органический труд» в Польше XIX в.⁴⁸

Последнее утверждение полностью соответствовало взглядам Л. Колаковского на деятельность оппозиции. Однако это не помешало Я. Древновскому выступить с критикой «Тезисов о надежде и безнадежности». Он говорил, что раз нынешний строй в Польше — это не социализм, то и реформировать его нечего, а следует разрушить, освободить страну от иностранного влияния и построить подлинный, демократический социализм. А сделать это может только общественный натиск⁴⁹.

В отличие от Я. Древновского, Л. Колаковский, выступая за слом общественной системы ПНР, акцентировал внимание на экономической и идеологической составляющих режима Народной Польши. Подобно тому, как улучшение положения рабочих в капиталистических странах не повлекло за собой свержения власти буржуазии и радикального изменения политической структуры западного общества, так и в социалистическом лагере, полагал философ, власть вынуждена будет поделиться полномочиями с народом, если только народ будет активно стремиться к этому.

В конце 1974 г. Я. Куронь опубликовал в парижской «Культуре» статью «Политическая оппозиция в Польше», в которой продолжил заочный диспут о тактике оппозиционной деятельности, начатый Л. Колаковским и Я. Древновским. Автор сформулировал два фундаментальных тезиса: правящий в ПНР режим — тоталитарный, стремящийся к «разрушению всех общественных связей, независимо от формальной структуры государственной организации»; Польша — несуверенное государство, «которое не проводит самостоятельной внешней политики и не может выбирать [общественный] строй». В этих условиях, по мнению Куроня, существование лояльной оппозиции было невозможно, поскольку декларировать свою поддержку системе — значит, участвовать в ее разрушительной работе. Оппозиция, по его словам, должна противостоять моральному и культурному разрушению нации, т. е. проводить просветительскую деятельность, воспитывать в народе чувство терпимости, плюрализм мнений и критическое отношение к действительности. Деятельность оппозиции, заявлял Я. Куронь, была бы невозможна без общественного сопротивления государственному вмешательству, однако это — неосознанное движение и в силу этого оппозицией не является. Требованию оппозиции удовлетворяют лишь творческая интеллигенция и студенчество, и именно в этой среде рождается оппозиция нового типа, которая отринула ряд предыдущих «заблуждений» и объединяется теперь в единое сообщество под лозунгами прав человека, свободы личности и признания коллективного характера производства. Огромную роль в формировании оппозиции сыграли также католическая церковь, эмиграция и «свободные сообщества», без которых не существовало бы вообще никакой политической оппозиции. Нынешняя оппозиция, говорил Я. Куронь, основывается на решительном неприятии тоталитаризма, те же, кто обрушивается с критикой на частные минусы, поддерживая при этом диктатуру партии, кто утверждает, что раньше было плохо, но теперь все наладилось, не принадлежат к оппозиции, ибо попросту лгут⁵⁰.

Статья Я. Куроня в целом вписывалась в рамки стратегии оппозиционной борьбы, сформулированной Ю. Мерошевским и Л. Колаковским. Подобно своим предшественникам, он также акцентировал внимание не на открытой борьбе с режимом, которая в Польше того времени была невозможна, а на постоянном давлении на власть со стороны образованных слоев общества. Статья Я. Куроня выглядит как бы дополнением к «Тезисам» Л. Колаковского. Если философ показывал общие перспективы развития социалистической системы в условиях столкновения власти и общества, то Я. Куронь предлагал некоторые направления деятельности оппозиции, основанные на том же столкновении народа с режимом.

Однако статья Я. Куроня подверглась уничтожающей критике со стороны публициста «Культуры», бывшего преподавателя Высшей партийной школы в Варшаве А. Литвина, который назвал ее «соглашательством». А. Литвин заявил, что социализм по своей сути, в силу огосударствления средств производства, тоталитарен, поэтому не может быть никакой оппозиции с опорой на социализм. А. Литвин признавал, что быстрое развитие польской экономики в последние годы несомненно породило «примиренческие» настроения у значительной части населения в отношении господствующей системы, особенно когда старшее поколение сравнивало его с достижениями довоенной Польши. Однако именно широкие массы, в особенности рабочие, могут явиться и уже не раз являлись двигателем политических перемен. Поэтому оппозиция должна вырабатывать программу действий для всего общества, а не для узких слоев интеллигенции, чтобы в нужный момент быть готовой использовать революционную ситуацию⁵¹.

Несмотря на внешний радикализм, заметно, что А. Литвин оперировал старыми понятиями, характерными для того же Я. Куроня и других крайних «ревизионистов» начала 1960-х годов. Увязывание недовольства различных социальных слоев политикой правительства с перспективой свержения тоталитарной диктатуры очень ярко выражено, например, в «Открытом письме к партии». Я. Куронь и К. Модзелевский, предсказав социальный взрыв в 1970 г., позже, однако, пришли к выводу, что новый взрыв маловероятен и сам по себе неспособен коренным образом изменить сущность господствующего строя. По их мнению, следовало прежде провести длительную работу, чтобы внедрить в сознание народа убеждение в недопустимости сохранения нынешнего положения, т. е. провести «десоветизацию» общества.

Несколько иной взгляд на проблему «советизации» выразил анонимный житель Польши, отправивший письмо в редакцию «Культуры» в 1975 г. В своем письме автор раскритиковал и статью Я. Куроня, и тезисы А. Литвина. Аноним указывал, что в тоталитарных режимах оппозиция невозможна и в нынешней Польше ее не существует, что бы ни говорил Я. Куронь. Зато существует движение сопротивления, которое отличается от оппозиции тем, что действует невзирая на сомнения в окончательной победе, а также тем, что охватывает весь народ, а не только элиту. И именно это движение и противится советизации, т. е. «абсолютному подчинению всего общества и каждой отдельной личности центральному коммунистическому сообществу, привитию себе советской ментальности, послушания, эгоизма, уничтожению инициативы, свободной мысли, противится советскому новоязу и новой морали, апатии, разрыву естественных связей и т. д.». В качестве примеров движения сопротивления аноним называл нежелание крестьян вступать в объединения государственной кооперации, борьбу церкви против насаждения атеизма, интеллигенции — против огосударствления культуры, молодежи — против «советской серости». Сопротивление, говорил автор послания, это вообще любое несогласие с тем, что навязывается государством, и «Письмо 34», по его словам, тоже было проявление!»! сопротивления⁵².

Принципиально другую тактику действий в условиях общественной апатии и ослабления оппозиционной активности предложил видный эмигрантский социолог профессор А. Бромке. Его предложения повторяли политическую программу «новых позитивистов» и являли собой нехарактерный до той поры взгляд эмиграции на польскую действительность. А. Бромке заявил, что главной задачей для поляков в современных условиях является достижение полноценной независимости. Это вполне осуществимо, если нонконформистская интеллигенция будет сотрудничать с правительством и не станет вмешиваться во внутренние дела Советского Союза (т. е. перестанет поддерживать оппозицию в СССР). А. Бромке указал на несопоставимость положения в ПНР с положением в советских республиках и на тщетность надежд на помощь Запада, поскольку Польша для США — объект третьестепенный⁵³.

Примечательно, что позицию А. Бромке, коренным образом расходящуюся с политической линией любых течений оппозиции, кроме, может быть, движения «Знак», поддержал некий читатель «Культуры» из Польши, который перечислил факторы, приведшие к тому, что подавляющее большинство населения страны, по его словам, разделяет взгляды эмигрантского социолога. К таким факторам относились: 1) отстранение от политической деятельности интеллектуальных групп, связанных со Второй Речью Посполитой; 2) интенсивная 30-летняя коммунистическая пропаганда и снижающееся влияние эмиграции; 3) общественное доверие со стороны больших групп населения к власти и относительное улучшение условий жизни; 4) образование группы интеллигенции, заинтересованной в сохранении существующего положения; 5) официально декларируемое равенство всех граждан и доступность общественных институтов (медицины, высшего образования и т. д.). В этих условиях, резюмировал автор письма, нельзя ставить знак равенства между достижением подлинной демократии и завоеванием независимости⁵⁴.

Несмотря на кажущееся сходство взглядов А. Бромке и Ю. Мерошевского, последний подверг резкой критике предложения социолога и даже от имени редакции «Культуры» отказал ему в праве публиковать свои статьи на страницах парижского журнала. Такая реакция известного публициста неудивительна. Начало открытой дискуссии по поводу изменения отношения эмиграции и внутренней оппозиции к правительству Польши означало бы опасный прецедент, который мог впервые с начала XX века привести к созданию «соглашательского» направления в традиционном (т. е. национально-патриотическом) мировоззрении польской интеллигенции. Эволюционизм, за который выступал Мерошевский, заключался, по его словам, в поддержке всех, кто стремится к демократизации, а эволюционизм А. Бромке — это «союз с тюремщиком в надежде, что тюремщик ослабит режим, как только убедится, что бунт угас». Однако тоталитаризм нельзя насытить, — утверждал Ю. Мерошевский. Демократизация и либерализация всегда начинались благодаря усилиям оппозиционеров, а не консерваторов или лоялистов. Коммунизм, по словам Мерошевского, страшен не сам по себе, а потому, что это — тоталитаризм, в отношении же к «тоталитаризму недостаточно просто не быть тоталитаристом, нужно быть антитоталитаристом». Следовательно, те, кто не выступают активно против коммунизма, фактически пассивно его поддерживают. Что же касается аргумента А. Бромке, будто, сотрудничая с правительством ПНР, поляки добьются полноценного суверенитета, то на самом деле, как только большинство поляков начнут думать как Бромке, достижение Польшей независимости отодвинется на неопределенный срок, подытоживал Ю. Мерошевский⁵⁵.

Из известных деятелей оппозиции непосредственно против политики «соглашательства» (к которой можно отнести и программу А. Бромке) выступил А. Михник. В нескольких статьях, опубликованных в парижской «Культуре» и «Вензи», он утверждал, что следует бороться за независимость Польши, несмотря на пассивность и равнодушие большей части населения страны. Ожидание же лучших времен ведет лишь к равнодушию, прикрываемому псевдо-патриотической риторикой. В связи с этим А. Михник обращался к примеру Ю. Пилсудского, который, по мнению автора, действовал в похожей ситуации и выступал не только против России, но и против значительной части польского общества, против приспособленчества. «Для независимости, — говорил А. Михник, — мало победить Россию, надо, чтобы поляки захотели этой независимости». Наилучшим средством для этого публицист считал подпольную прессу, которая способна пробудить национальный дух и в нужный момент консолидировать общество. Михник повторял старый тезис «командосов» о «патриотизме Жеромского», заявляя, что борьба за независимость должна включать в себя программу общественных преобразований, в то же время избегая как чистого «органического труда», так и призывов к национальному восстанию. Пилсудский, по мнению А. Михника, был ярчайшим представителем такого патриотизма, поскольку стремился ликвидировать пропасть между интеллигенцией и народом, чтобы образованные люди встали во главе рабочего движения.

Подобная апология Ю. Пилсудского была свидетельством коренного пересмотра «ревизионистами» прежних политических взглядов, а в более широком плане — изменения всего мировоззрения, когда идеология революционных общественных преобразований уступила место реформизму и осознанию политической преемственности между довоенной и послевоенной Польшей. А. Михник продемонстрировал это на примере своего отношения к польско-советской войне 1920 г. Если раньше, по его словам, он полагал, будто русская революция начала вырождаться лишь после смерти В.И. Ленина, а в 1920 г. под Варшавой еще бились силы мировой революции и буржуазии, то в начале 1970-х годов. Михник пришел к выводу, что варшавская победа подарила двадцать лет свободной польской мысли, на которую теперь опирались все направления антикоммунистической оппозиции⁵⁶. Я. Куронь писал в 1973 г., что каждое выступление против тоталитаризма является защитой национальных ценностей, а главным врагом в восприятии поляков вольно или невольно является СССР⁵⁷.

Безусловно общим моментом для всех публицистов левой демократической направленности было отчетливое неприятие различного рода ксенофобии и отвержение оппозиции сугубо националистического толка, чья деятельность, по их мнению, только играет на руку власти⁵⁸. Даже идейно сблизившись с интеллектуальными течениями довоенной Польши, левые продолжали резко отрицательно относиться к любым проявлениям национализма, и прежде всего, к наследию эндеции. А. Михник утверждал, что русофобия и шовинизм ведут только к верноподданичеству, когда защищаются формы, а не содержание польской культуры и национального самосознания. В качестве примеров псевдопатриотизма он называл Р. Дмовского, Б. Пясецкого и М. Мочара⁵⁹. По мнению же Л. Конаковского, «худшая услуга делу польской независимости — упрочение в обществе антирусских штампов», а межнациональная вражда — орудие правящего аппарата⁶⁰.

Именно это ярко выраженное неприятие крайне правых течений общественной мысли довоенной Польши являлось причиной того, что национальнопатриотическая оппозиция всегда относилась с недоверием к деятелям оппозиции социал-демократического толка, видя в их критическом настрое по отношению к эндеции и санации недооценку роли, которую может сыграть постулат независимости в борьбе с режимом Народной Польши. В этом, например, обвинял Я. Куроня и его «партию» Л. Мочульский⁶¹. Кроме того, представляется, что деятели «национальной» направленности делали больший упор на политическую (в том числе нелегальную) активность, в то время как их оппоненты склонялись к общественной деятельности и строго соблюдали принцип законности. Кажется, именно стремление политически проявить себя приводило некоторых сторонников национально-патриотической оппозиции (К. Глоговский, Р. Шереметев и др.) в ПАКС, организацию, которая отводила весьма существенное место проповеди «патриотизма». Это, в свою очередь, вызывало лишние подозрения у «левых», которые не скрывали своего негативного отношения как к ПАКСу, так и к родственной этой организации фракции «партизан».

Значительная часть национально-патриотической оппозиции стремилась к налаживанию связей с католическим духовенством, видя в нем естественного союзника в деле защиты национального самосознания и суверенитета страны. Однако политическая линия польского епископата не вполне соответствовала этим чаяниям, поэтому в данном случае можно говорить не об идеологическом воздействии ксендзов на участников оппозиции, а о том, что местное духовенство играло консолидирующую роль, способствуя объединению сторонников национальной борьбы, которые в обычных условиях чувствовали свою изолированность, ощущая себя как бы принадлежащими другому миру⁶².

Примером может послужить Движение молодой Польши. Эта организация возникла как небольшая группа единомышленников на рубеже 1968—1969 годов в Гданьске, но некоторый вес начала приобретать только в 1971 г. после налаживания контакта с популярным среди молодежи доминиканским священником Л. Висьневским. Идейно члены организации опирались на наследие Пилсудского и национальных демократов, однако, по словам лидера группы А. Халля твердо сложившейся идеологии тогда ни у кого еще не было. Общим было неприятие марксизма и опора на некие национальные ценности. В то же время Л. Висьневский, проводивший публичные диспуты в церкви с привлечением учащихся гданьских учебных заведений и деятелей светского католического движения, не касался в дискуссиях политических тем и в своей деятельности больше придерживался общественной доктрины «Знака». Поэтому какого-то идеологического воздействия на участников организации священник не оказал. Тем не менее, именно через католические структуры (ксендзов и «оазисы») группа сумела завязать контакты со многими активными оппозиционерами по всей стране⁶³.

Тогда же выявились коренные различия в мировоззрении между гданьской организацией и представителями «левой» оппозиции. По воспоминаниям А. Халля, бывшие «командосы», с которыми члены группы встречались в летнем католическом лагере, смотрели на них несколько свысока, чего нельзя было сказать о представителях традиционной национально-патриотической оппозиции. Не могли принять участники гданьской группы и отрицательного отношения «командосов» к Р. Дмовскому. Хотя эндеция, по утверждению деятелей Движения молодой Польши, отнюдь не являлась для них идеологической осью, они охотно признавали ее частью польской культуры⁶⁴, в то время как многие представители бывших «командосов» с не меньшим желанием вычеркнули бы имя Дмовского из польской истории, видя в нем едва ли не прародителя отечественного тоталитаризма⁶⁵. В то же время А. Халль спорил и с представителями национально-патриотической оппозиции (А. Чумой, Л. Мочульским), выступая против стратегии борьбы, основанной на жестком разделении людей на друзей и врагов. Кроме того, А. Халль, в противоположность большинству деятелей национально-патриотической оппозиции, с уважением относился к светскому католическому движению, и позже отмечал то влияние, которое оказала на него деятельность С. Киселевского и П. Ясеницы. Именно С. Киселевский, по утверждению А. Халля, показал, как можно в полный голос выступать в защиту статуса свободного человека⁶⁶. Для гданьской группы было характерно признание равной ценности как суверенитета государства, так и личной свободы человека.

Исследовательница польской оппозиции Т.Г. Калугина верно указала, что различие между левым и национально-патриотическим течениями политической оппозиции в ПНР заключалась, по большому счету, отнюдь не в конкретных задачах и целях, а лишь в расстановке акцентов. Левые делали упор на завоевании полноценной демократии, правые — на достижении политической независимости⁶⁷. Другими словами, деятели национальной направленности не представляли возможности изменения внутриполитического положения страны без завоевания Польшей полноценной независимости, в то время как «левые» ставили во главу угла подлинную демократизацию, без которой, по их мнению, теряла смысл сама борьба за независимость. Политическое кредо «левой» оппозиции сформулировал в свое время Ю. Мерошевский: «Мы защищаем западную цивилизацию, поскольку считаем, что она воплощает в себе наивысшее достижение человечества. Если бы, однако, коммунистический натиск смог когда-нибудь привести к вырождению основополагающих принципов нашей цивилизации, нам не осталось бы что защищать»⁶⁸. Публицист имел в виду, что в борьбе с коммунизмом цель совсем не оправдывает средства, и если для успешного сопротивления данной доктрине возникнет необходимость установления диктатуры в странах Запада, то антикоммунизм потеряет актуальность, так как в данном случае это будет уже не борьба за свободу, а противоборство между двумя режимами-близнецами. Так же и «левая» оппозиция 1970-х годов страшилась восстановления независимой Польши в ее санационном или, еще хуже, эндецком вариантах. Эндеция была своеобразным пугалом для социалистической интеллигенции, которое вставало непреодолимой преградой на пути соглашения между правым и левым течениями политической оппозиции в ПНР. Ю. Мерошевский в 1974 г. передавал слова одного поляка среднего возраста из последней волны эмиграции, который говорил, что «если бы Польша завоевала независимость, коммунистическая диктатура очень быстро сменилась бы националистической. Место коммунистов заняли бы неоэндеки в союзе с Церковью. В итоге независимая Польша была бы так же далека от демократии, как и современная Народная Польша»⁶⁹. Как видим, налицо было непреодолимое расхождение в системе ценностей, которое не смогло ликвидировать даже отчетливое смещение взглядов многих активных представителей левой демократической оппозиции вправо.

Ряд событий, произошедших в начале 1970-х гг. (прежде всего принятие Сеймом крайне непопулярных в интеллигентской среде поправок к конституции), вынудили левую демократическую оппозицию перейти к активным формам борьбы с режимом, создавая, так сказать, единый фронт с национальными патриотами и католической церковью. В своей деятельности на новом этапе объединенная оппозиция опиралась на Заключительный акт Хельсинкского совещания 1975 г.

Примечания

1. Kołakowski L. The Myth of Human Self-identity: Unity of Civil and Political Society in Socialist Thought // The Socialist Idea. A reappraisal. Edited by L. Kołakowski and S. Hampshire. London, 1977. P. 32—34; Kołakowski L. 30-ta rocznica Nowego Ładu w Europie — zwycięstwo zdrowego rozsądku! // Kultura (Paryż), 1976, № 5.

2. Kołakowski L. Główne nurty marksizmu. Powstanie-Rozwoj-Rozkład. Londyn, 1988. S. 1163.

3. Idem. The Myth of Human Self-identity... S. 34.

4. См.: Михник А. Польский диалог: церковь-левые. Лондон, 1980. С. 169.

5. Kuroń J. Op. cit. S. 349.

6. Cywiński B. Rodowody niepokornych. Paris, 1985. S. 199—200, 382—383.

7. Kuroń J. Op. cit. S. 346.

8. Cywiński B. Rodowody... S. 12.

9. Михник А. Указ. соч. С. 106.

10. См.: Hennelowa J. Со dalej z polskim katolicyzmem? // Tygodnik Powszechny, 1971, № 37.

11. List Zarządu KIK w Warszawie do Edwarda Gierka z 26 stycznia 1971 r. // Friszke A. Kolo posłow "Znak" w Sejmie PRL. 1957—1976. Warszawa, 2002. S. 528—529.

12. Tygodnik Powszechny, 1971, № 1.

13. Po wydarzeniach Grudnia 1970 // Więź, 1971, № 1.

14. Stomma S. W rytmie realizmu II Tygodnik Powszechny, 1971, № 49.

15. Цит. по: Łętowski M. Ruch i koło poselskie ZNAK. 1957—1976. Katowice, 1998. S. 119.

16. Stomma S. Nadzieje nowego okresu // Tygodnik Powszechny, 1971, № 30.

17. Stomma S. Sejm w perspektywie // Tygodnik Powszechny, 1972, № 12; Rozmowa ze Stefanem Kisielewskim // Tygodnik Powszechny, 1972, № 14.

18. Stomma S. Sejm w perspektywie...

19. Kozłowski K. Na marginesie wytycznych // Tygodnik Powszechny, 1971, № 39.

20. Tygodnik Powszechny, 1971, № 1.

21. Stomma S. Sejm w perspektywie...

22. AIPN 0648/134 t. 2. K. 361.

23. Ibid. K. 390.

24. Friszke A. Koło posłow "Znak"... S. 131.

25. Friszke A. Oaza na Kopernika. Klub inteligencji katolickiej. 1956—1989. Warszawa, 1997. S. 118—122, 124.

26. AIPN 0648/134 t. 1. K. 60.

27. Ibid. K. 156.

28. Ibid. K. 178.

29. Ibid. K. 131.

30. Strzembosz T. Polacy w PRL: sprzeciw, opozycja, opór (Zachowania opozycyjne w systemie totalitarnym) // Arcana (Kraków), 2000, № 5. S. 137.

31. Михник А. Указ. соч. С. 101—102, 104.

32. Это слова А. Слонимского. Цит. по: Михник А. Указ. соч. С. 96.

33. Михник А. Указ соч. С. 96, 158, 169, 179—185.

34. Цит. по: Михник А. Указ соч., с. 90.

35. AIPN 0648/134 t. 2. K. 420.

36. Михник А. Указ. соч. С. 141—142.

37. AAN PZPR KC XI/1002. S. 2—6.

38. AAN PZPR KC XI/1002. S. 30—34.

39. AIPN MSW DSA AK//144. K. 120—128.

40. AAN PZPR KC XI/1002. S. 74—78.

41. Ibid. S. 58—61.

42. Hemmerling Z., Nadolski M. Opozycja wobec rządów... S. 435—436, 440.

43. Integracja i zjednoczenie // Kultura (Paryż), 1973, № 3. S. 80.

44. Hemmerling Z., Nadolski M. Opozycja wobec rządów... S. 441.

45. Gawin D. Potęga mitu. O stylu politycznego myślenia pokolenia Marca 68 // Marzec 1968... S. 305.

46. Kijowski A. Kto nie wie // Tygodnik Powszechny, 1971, № 1.

47. Колаковский Л. Похвала непоследовательности. Firenze, 1974. С. 312—340.

48. Drewnowski J. Rozkład i upadek sowietyzmu w Polsce. Lublin, 1991. S. 45—55.

49. Drewnowski J. Jedyna droga // Kultura (Paryż), 1972, № 3.

50. Kuroń J. Polityka i odpowiedzialność. Londyn, 1984. S. 107—123.

51. Litwin A. Czy "polityczna opozycja"? // Kultura (Paryż), 1975, № 5.

52. Jeszcze jeden krajowiec. Czy w Polsce jest możliwa opozycja? // Kultura (Paryż), 1975, № 7.

53. Bromke A. Polska "Ost-West Politik" // Kultura (Paryż), 1974, № 11.

54. Czytelnik z kraju. List do Redakcji // Kultura, 1975, № 5.

55. Mieroszewski J. Księgi ugody i diaspory Adama Bromke // Kultura (Paryż), 1974, № 11.

56. Michnik A. Szanse polskiej demokracji. Londyn, 1984. S. 114—127,131—150,151—170.

57. Kuroń J. Polityka i odpowiedzialność... S. 100,103.

58. См., например: Kuroń J. Polityka i odpowiedzialność... S. 111.

59. Michnik A. Szanse polskiej demokracji... S. 117.

60. Колаковский Л. Похвала... С. 38—39.

61. Kuroń J. Wiara i wjna... S. 364.

62. Это подлинные слова А. Халля. См.: Porządkowanie pojęć. Z Aleksandrem Hallem rozmawia Ewa Polak // Więź, 1990, № 2—3. S. 59, 65.

63. Muller A. Geneza powstania... S. 66—71.

64. Porządkowanie pojęć... S. 59, 60—63, 65, 66.

65. Такой настрой явственно виден в статье А. Михника 1973 г. «Тени забытых предков» (Michnik A. Szanse polskiej demokracji... S. 114—127).

66. Porządkowanie pojęć... S. 59, 79.

67. Калугина Т.Г. Политическая оппозиция в Польше. 1956—1980. Рукопись кандидатской диссертации. Иркутск, 1998. С. 90.

68. Mieroszewski J. Ewolucjonizm... S. 59.

69. Mieroszewski J. Księgi... S. 47.