5. Кружки самообразования и клубы интеллигенции

Очень распространенной формой сопротивления официальной пропаганде в Польше были кружки самообразования; их использовали представители самых разных идейных течений. Наиболее резкий отпор со стороны властей встречали именно те кружки, где делался акцент на борьбе с «советским империализмом», поскольку эти сообщества, как правило, тяготели к конспирации, видя себя наследниками традиций национально-освободительного движения XIX в. и антифашистского подполья. Такие убеждения легко позволяли властям обвинить участников данных кружков в попытках организации нелегальных политических групп. Лидер одного из патриотических кружков самообразования Ю. Ожешко говорил на суде: «Мы не чувствовали себя в силах что-либо изменить во всей Польше. Однако мы вполне могли бы противостоять лжи и российскому влиянию там, где мы жили (в Лодзи. — В.В.). Мы решили, что нужно делать то, что возможно»¹. Участники группы Ю. Ожешко использовали в своей деятельности исключительно легальную литературу и совсем не обращались к эмигрантским изданиям, к которым попросту не имели доступа.

Кружки самообразования были попыткой сохранить интеллектуальную традицию Польши эпохи разделов. То же можно сказать о поминальных мессах в честь памятных событий и известных польских исторических деятелей. Они привлекали противников идеологической линии ПОРП, поскольку позволяли на легальной основе подчеркивать альтернативную историческую традицию, освященную к тому же авторитетом церкви.

Даже правящая элита Польши была не чужда национальной проблематики в ее традиционных формах. Харцерский инструктор Антоний Мацеревич вспоминал, что его харцерская дружина при варшавском лицее им. Рейтана вела патриотическо-просветительскую деятельность, противоречившую официальной (т. е. пропагандирующей социализм) линии Союза польских харцеров. По словам А. Мацеревича, это было возможно благодаря покровительству чиновников, желавших, чтобы их дети воспитывались в традициях довоенного харцерства².

Представители «ревизионизма» хоть и довольно холодно относились к традиционным ценностям, также всегда подчеркивали, что проблема суверенитета не перестала быть актуальной после 1956 г., в связи с чем нередко обращались к наследию Второй Речи Посполитой. Неоднозначным среди интеллигенции было отношение и к самой исторической преемственности между довоенной Польшей и ПНР. В польской научной литературе новейшего периода закрепилась периодизация истории страны, вычленяющая ПНР из общего течения польской истории как период между Второй и Третьей республиками, получивший название Народной Польши. Однако некоторые публицисты ПНР называли современную им Польшу Третьей Речью Посполитой, что, безусловно, являлось отражением определенного типа мировоззрения, при котором Народная Польша рассматривалась как продолжательница исторических традиций прежних республик³. Ю. Халасиньский в нашумевшей книге «Прошлое и будущее польской интеллигенции», изданной в 1958 г., подчеркивал: «Оказывается... роль и авторитет национальной интеллигенции зависят от того, насколько она является общенародной, а не классовой [...] Новая интеллигенция рабоче-крестьянского происхождения больше не проявляет сильной связи с материнской средой и не имеет каких-либо внутренних общественно-культурных данных, которые бы выделяли ее из среды интеллигенции иного происхождения»⁴. Даже среди работников Службы безопасности встречались настроения, явно шедшие вразрез с официальной пропагандой. Весной 1956 г. на собраниях парторганизаций СБ звучали такие вопросы: была ли политика ПНР до XX съезда КПСС суверенной? Что на самом деле случилось в Катыни? Как выглядела помощь советской армии польским повстанцам во время варшавского восстания? Как оценивать пакт СССР с Германией в 1939 г.?⁵

После войны значительная часть польской интеллигенции осталась за границей, создав целую сеть общественно-политических и культурных организаций, которые как бы дублировали соответствующие органы на родине. Тем самым эмиграция старалась доказать, что лишь она является подлинной носительницей польской государственности, а ПНР — это только фасад, который прикрывает подчиненность Польши СССР. Вес, который приобрели представители польской эмиграции в некоторых странах (Великобритания, США, Франция), заставлял правящий режим ПНР с тревогой смотреть на их политическую активность. Дабы внести раскол в ряды непримиримых антикоммунистов, правительство в 1955 г. создало Товарищество единства с эмиграцией «Полония» и радио «Страна». Кроме того, через представителей ПАКСа (в частности, К. Лубеньского) готовилась почва для создания в Нью-Йорке польскоязычного журнала. События 1956 г. поощрили некоторых известных эмигрантов вернуться в страну. Оживилась антиправительственные настроения и в самой Польше. «Получены сигналы, — информировали органы госбезопасности в октябре 1956 г. — что бывшие АКовцы, НСЗовцы (вооруженная организация крайне правого толка. — В.В.), ПСЛовцы, эндеки, католические деятели и люди разных сообществ часто под различными предлогами собираются на частные встречи. На этих встречах обсуждают ситуацию в стране и настроения населения... Не исключают создания какого-нибудь легального оппозиционного органа, который стал бы противовесом идеи Национального фронта»⁶. Вскоре начали возникать довольно многочисленные клубы и товарищества, у истоков которых стояли люди самой разной политической окраски — от социалистов до националистов. Не все из них были настроены против правящего режима, но всех объединяло неприятие сталинизма.

Самым известным местом собраний интеллигенции, безусловно, оставался Клуб кривого колеса. Уже в середине 1956 г. представители немарксистской интеллигенции начали оказывать все возрастающее влияние на деятельность клуба. Э. Гажтецкая в своей записке Службе безопасности от 1963 г. утверждает, что в конце 1956 г. власть в ККК целиком оказалась в руках «группы Я.Ю. Липского». К этой группе она относила прежде всего социологов Ч. Чапова, М. Сроку, В. Едлицкого и С. Мантужевского⁷. Работники Службы безопасности, составляя в апреле 1958 г. один из первых рапортов о ККК, также подметили доминирующее влияние этих лиц на положение дел в клубе. «Для этой группы характерна несомненная интеллектуальность, — сообщали они, — но при этом совершенно недостаточная политическая подготовка, незрелость, принятие тех или иных политических решений под влиянием внезапных импульсов»⁸. В феврале 1957 г. Я.Ю. Липский был избран председателем правления ККК. При нем в клубе проходили дискуссии на животрепещущие темы: о прошедших выборах в Сейм, о венгерском восстании, о годовщине «Польского Октября» и т. д.⁹

По воспоминаниям В. Едлицкого, первое время после Октября 1956 г. в клубе широко дискутировался вопрос о возможности превращения Польши в некое подобие Югославии или Финляндии. Первый вариант предусматривал социалистический строй в стране и полноценную самостоятельность во внешнеполитической деятельности. Второй предполагал независимость во внутренней политике и сознательное ограничение своей международной активности определенными рамками с учетом интересов СССР. Сам Едлицкий, по его словам, склонялся первоначально к «финляндизации» Польши, объясняя это тем, что моральные проблемы строительства социализма интересуют лишь горстку интеллигентов и не должны отражаться на судьбе народа, а кроме того, общественный строй в Финляндии лучше югославского. Однако затем он изменил свою точку зрения. В начале 1960-х годов он отстаивал мнение, что единственным шансом сохранить демократические завоевания 1956 г. было апеллирование к югославскому опыту, т. е. поддержка движения за производственное самоуправление, поскольку идеи парламентаризма вполне могли быть отвергнуты властями как буржуазный вымысел, в то время как ограничение полномочий рабочих советов было чревато расхождением с ленинизмом. Иначе говоря, внешнеполитическая независимость Польши, по мнению Едлицкого, могла быть достигнута только в случае сохранения социалистических устоев внутри страны¹⁰.

Подобных же взглядов придерживался и публицист парижской «Культуры» Ю. Мерошевский. Он предостерегал поляков от тщетных надежд на поддержку Запада в борьбе с коммунизмом, говорил, что в современном миропорядке СССР и США — в той же мере враги, как и партнеры, и не каждое ослабление Советского Союза будет на руку Соединенным Штатам (равно как и наоборот). Однако в целом США не столь заинтересованы в сохранении существующей системы международных отношений в Европе, как СССР, поскольку Москва опирается на сателлитов, а Вашингтон — на союзников. Поэтому Ю. Мерошевский со своей стороны призывал поляков не поддаваться антирусским настроениям, ибо сохранение сильной России в интересах Польши. Если бы вдруг распался СССР, утверждал публицист «Культуры», то немцы не имели бы соперников до самого Урала. Таким образом, резюмировал он, «мы еще на очень долгое время обречены быть в ситуации «К» плюс «Р» (коммунизм плюс Россия)». Однако Польша, как и все остальные восточноевропейские страны, может, по крайней мере, расширить рамки своей самостоятельности, фактически перестав быть советским сателлитом. «На примере Румынии мы видим, что десателлизация более достижима, нежели десталинизация», писал Ю. Мерошевский, имея в виду возросшую внешнеполитическую самостоятельность балканской страны при Н. Чаушеску. Основой для сохранения международного статус-кво в Европе публицист полагал наличие двух немецких государств и непризнание со стороны ФРГ западных польских границ. Когда разрешится германский вопрос и граница по Одре и Нысе будет признана международным сообществом, утверждал он, в значительной степени отпадет необходимость сохранения двух враждебных военно-политических блоков, и Европа неизбежно начнет превращаться в нейтральную территорию. В этом, по мнению Ю. Мерошевского, был ключ к десателлизации Восточной Европы. Однако завоевание полноценной независимости Польши невозможно без нормализации польско-литовских и польско-украинских отношений. Поляки должны уяснить себе, что Вильнюс принадлежит литовцам, а Львов — украинцам, а с «ягеллонской» политикой покончено раз и навсегда. Только таким образом Польша сумеет заручиться поддержкой литовцев и украинцев и отстоять свою независимость от России¹¹.

Идеи Ю. Мерошевского, малопопулярные среди польской эмиграции, получили достаточно большую известность в Польше, в том числе в кругах «фрондирующей» интеллигенции. Они закладывали основу для внешнеполитических концепций демократической оппозиции.

В 1957 г. Я. Ю, Липский наладил письменный контакте главным редактором парижской «Культуры» Е. Гедройцем, что побудило Службу безопасности взять Липского под наблюдение¹². Начиная с 1958 г. Клуб кривого колеса оказался под пристальным надзором органов госбезопасности. Результаты не заставили себя долго ждать: среди участников ККК было завербовано несколько тайных сотрудников, которые начали поставлять информацию о работе клуба. Кроме того, СБ сумела установить, кто еще, кроме Липского, поддерживает контакт с «Культурой». Таковых оказалось немало (А. Гелля, З. Найдер, А. Бжеский, В. Едлицкий, Мария и Станислав Оссовские, многие другие). Целями этих контактов были обмен литературой, устройство художественных выставок за границей, налаживание научных и культурных связей и т. д.¹³ Другими словами, это была не оппозиционная деятельность, а желание приобщиться к последним достижениям научной и культурной мысли. Встречались, впрочем, и случаи публикации статей, отвергнутых польской цензурой. Власть в Варшаве подозрительно смотрела на подобный обмен опытом, а тем более на пересылку каких-либо материалов либо получение таковых из-за рубежа. Поэтому компетентные органы решили пресечь эту практику. В 1958 г. состоялся первый из политических процессов «послеоктябрьской» Польши. На скамье подсудимых оказалась Анна Шажиньская-Ревская — боец АК, участвовавшая в свое время в покушении на эсэсовского генерала Ф. Кучеру. В 1956 г. она передала в «Культуру» «Секретный доклад» Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС, а затем распространяла в Польше номера этого журнала. Кроме того, по данным Службы безопасности, она отправляла в «Культуру» отчеты о работе ККК, списки репатриантов из СССР, заметки о внутреннем положении в стране и т. д. Ревская была приговорена к трем годам заключения¹⁴.

В марте того же года в результате очередных выборов Я.Ю. Липский стал заместителем председателя правления ККК, а главой был избран А. Малаховский — журналист и участник АК, дважды сидевший в тюрьмах Народной Польши. Об атмосфере, царившей в это время в клубе, Служба безопасности сообщала следующее: «Принята линия на снижение тона, дабы не давать властям повода вмешиваться во внутренние дела Клуба. Этого вмешательства также пытается избежать и Малаховский, который провел предложение о том, чтобы не преобразовывать клуб в зарегистрированное товарищество»¹⁵. Тем не менее, поскольку в ККК встречались люди самых разных убеждений, это поневоле приводило к весьма острым дискуссиям. Например, в начале января 1959 г. с докладом о национальных польских комплексах выступил известный писатель М. Ванькович, долгое время живший в эмиграции. По его мнению, одним из главных комплексов эмигрантов являлся антисоветизм. Данное утверждение вызвало ехидный вопрос одного из дискутантов: причиной каких комплексов стала депортация полутора миллионов поляков вглубь СССР. Другие выступавшие (например, П. Ясеница) подчеркивали, что распространенным комплексом жителей страны является недоверчивость, связанная со всеобъемлющей деятельностью органов госбезопасности в минувший период¹⁶. 23 января того же года на обсуждении доклада А. Шаффа о политике партии в области культуры Липский и Ясеница подвергай критике действия цензуры, причем Липский заявил, что если такая линия будет продолжаться впредь, то уже через год все будут читать только паксовские книги (которые обычно представляли взгляды немарксистских деятелей)¹⁷.

Я.Ю. Липский и П. Ясеница в дальнейшем оставались активными участниками ККК. Служба безопасности в начале 1959 г. попыталась склонить Липского к сотрудничеству, но безуспешно¹⁸. Настоящую ярость власти вызвал несостоявшийся доклад Липского об ОНР-Фаланге в октябре 1959 г. Литературовед был уволен из Государственного издательского института, а председатель правления ККК А. Малаховский потерял работу в «Пшеглёнде культуральном»¹⁹. Новое правление (председателем которого был вновь избран Малаховский) почло за благо умерить накал выступлений, что немедленно привело к снижению популярности ККК. В феврале 1960 г. тайный сотрудник СБ докладывал: «Наблюдается... определенный отход от деятельности в Клубе членов Правления Липского и Малаховского. Из разговора с магистром Чаповым следует, что он в принципе не видит возможности, чтобы Клуб мог активизировать свою деятельность. Он полагает, что еще несколько встреч, и Клуб перестанет существовать»²⁰. В начале 1961 г. произошло некоторое оживление работы Клуба кривого колеса. В середине января там обсуждалась рецензия Липского на одну из книг Е. Помяновского. Дискуссия коснулась заочного спора Помяновского с Ясеницей, в ходе которого последний сравнивал Польшу Гомулки с польскими землями на рубеже 1950—1960-х годов XIX в., непосредственно перед восстанием. Помяновский воспользовался случаем, чтобы заявить о некорректности этого сравнения, ибо, по его мнению, не могло быть никаких аналогий между СССР и царской империей. Присутствовавший на собрании Ясеница предпочел отмолчаться²¹. Причиной этого, видимо, было нежелание касаться такой скользкой темы, как степень влияния Советского Союза на внутренние дела Польши. Об этом еще в феврале 1959 г. говорил Липский: «Мы не будем обсуждать российскую тематику, так как это может вызвать проблемы и об этом нельзя говорить откровенно»²².

Весной 1961 г. ККК вновь начал обретать популярность. В марте после доклада одного из журналистов о персонализме Мунье завязалась оживленная дискуссия между представителями атеистического и католического мировоззрений. Первые, представленные В. Едлицким и Л. Конаковским, высказали несколько критических замечаний в адрес церкви, вторые (Я. Заблоцкий, Е. Браун и др.) принялись ревностно защищать костел²³. Значительный интерес вызвал также доклад В. Бартошевского о процессе Эйхмана и его освещении в мировой прессе, произнесенный 10 апреля. Послушать это выступление пришло рекордное количество зрителей, причем дискутанты отстаивали роль поляков в спасении многих евреев от уничтожения и осуждали «провокации» некоторых западногерманских газет, обвинявших население Польши в антисемитизме²⁴.

В мае на очередных выборах правления клуба председателем был избран Ясеница, Малаховский стал его заместителем, а Липский — секретарем правления. В конце сентября 1961 г. П. Ясеница выступил в клубе с отзывом на книгу официозного историка и публициста З. Залуского «Пропуск в историю». Опираясь на богатый исторический материал, Ясеница взял под защиту сентябрьскую кампанию польской армии в 1939 г. и прямо заявил, что если бы не вторжение советских войск 17 сентября, судьба войны могла бы сложиться иначе²⁵. В ноябре 1961 г. В. Бартошевский прочитал доклад о помощи, которую оказывали подпольные антифашистские организации польским евреям во время войны. Доклад касался в основном АК, в то время как Национальные вооруженные силы (боевые формирования Национальной партии) докладчик назвал «бандитами, которыми даже не стоит заниматься». На заседании присутствовали представители бывшего руководства АК. Любопытно, что тайный сотрудник органов госбезопасности, сообщивший об этом собрании, счел своим долгом вопреки установившимся правилам заметить в конце донесения: «В какой мере Клуб вообще может быть свободной трибуной для АК-овцев и других бывших оппозиционных элементов, лишенных возможности публично высказываться?»²⁶. Развивая эту мысль, он спустя несколько месяцев разразился настоящей филиппикой против бывших участников антикомунистического подполья: «Без всякого политического предубеждения следует сказать, что атмосфера [в клубе] является про-Аковской, ККК — это область обитания и отстаивания правоты членами бывшего руководства АК, «Свободы и независимости», Делегатуры (представительство лондонского правительства в стране во время оккупации. — В.В.), людей, сидевших в тюрьмах в 1950-е годах, а ныне осторожно изливающих здесь свои жалобы и демонстрирующих в каждой речи свои комплексы в отношении того периода»²⁷. Трудно сказать, была ли эта сентенция проявлением сознательной неприязни к антикоммунистам или желанием отличиться на ниве служения правящему режиму. Так или иначе, показательно, что подобные донесения появились незадолго до закрытия Клуба.

Болезненными ударами по ККК стали аресты писателя Е. Корнацкого и социолога А. Рудзиньской. Корнацкий обвинялся в распространении сатирических стихов, высмеивавших польскую действительность и знакомых ему людей. В поле зрения Службы безопасности он попал из-за своих контактов с парижской «Культурой» и намерения издать за границей коллективную работу польских литераторов (П. Герца, М. Яструна, Е. Корнацкого, А. Сандауэра, Е. Завейского, А. Киёвского, Я.Н. Миллера, А. Важика, П. Ясеницы и др.) под названием «Счет памяти», рассказывавшей о «перегибах» культурной политики ППР-ПОРП в период сталинизма²⁸. Позже Корнацкий отказался от своего намерения, но органы госбезопасности продолжали следить за ним, пока писатель сам не предоставил им повод для ареста. Процесс получился громким, но отдавал скандалом из-за скабрезного и оскорбительного содержания многих стихов Корнацкого, вследствие чего члены варшавского отделения СПЛ приняли резолюцию с предложением исключить писателя из организации. 2 января 1962 г. Корнацкий был приговорен к году заключения и штрафу в 250 злотых²⁹.

Прегрешения А. Рудзиньской носили более серьезный характер. Она обвинялась в переводе на польский язык и попытке распространения «враждебной» книги социолога Ф. Гросса «Захват политической власти». Процесс Рудзиньской проходил при закрытых дверях. Поскольку обвиняемая была секретарем ККК и участницей Варшавского восстания, суд над ней вызвал большой резонанс среди членов клуба. Ее защищали сразу три адвоката: Л. Конн, А. Стейнсберг и Я. Ольшевский. В своих речах защитники обосновывали сугубо научный характер работы Гросса и право польской интеллигенции поддерживать контакты с эмигрантскими учеными. Кроме того, А. Стейнсберг выразила недоверие приглашенному судом эксперту (студенту четвертого курса факультета социологии Варшавского университета) и предложила вызвать в качестве специалистов в данной области Ю. Хохфельда и Я. Щепаньского. Суд отказал в этой просьбе и не внял аргументам защиты. 7 февраля 1962 г. Рудзиньская была приговорена к году заключения³⁰.

После распоряжения властей о закрытии ККК правление пыталось спасти клуб, отправляя петиции в ЦК и варшавский комитет партии, но без всякого успеха. К Ясенице обратился корреспондент агентства Рейтер с просьбой об интервью, однако писатель отказал ему. Так же поступили Липский и Малаховский. «Следует полагать, — комментировали работники Службы безопасности, — что осторожность... была продиктована боязнью "провокации" и привлечения к ответственности за контакты с иностранцами»³¹.

Единственным из членов правления клуба, кто выражал желание поделиться информацией относительно обстоятельств закрытия клуба, был В. Едлицкий. В августе 1962 г. он выехал на постоянное место жительства в Израиль, откуда осенью того же года отправил в редакцию парижской «Культуры» статью «Хамы и евреи». Статье этой суждено было всколыхнуть общественное мнение как в Польше, так и среди эмиграции. В ней утверждалось, что события «Польского Октября» были не спонтанным общественным движением за демократизацию и суверенитет, а следствием внутрипартийной борьбы между «пулавянами» (получившими от оппонентов прозвище «евреев») и «натолинцами» (носившими ярлык «хамов»). По мнению Едлицкого, подлинными поборниками десталинизации были как раз «натолинцы» — сторонники Н.С. Хрущева, в то время как бывшая сталинская гвардия в лице «пулавян» только разыгрывала карту либерализма, чтобы таким образом завоевать популярность в народе и остаться у власти после потрясения, вызванного «Секретным докладом» первого секретаря ЦК КПСС. Едлицкий доказывал, что причиной ужесточения режима после событий октября 1956 г. была не угрожающая позиция СССР, а победа одной из фракций («пулавской»). «В интересах польского народа в 1956 г. было сохранение внутренней грызни во власти, а не поддержка одной из сторон. Только благодаря тому, что власть тогда была слаба, оказалась возможной та демократизация, которая была осуществлена между VI и VIII пленумами ЦК ПОРП. Сосредоточение всей власти в руках пулавян в октябре 1956 г. положило конец столь выгодной коньюнктуре»³². Позднее, продолжал автор, Гомулка расправился с крайними «натолинцами» и начал постепенно избавляться также от прежних союзников-«пулавян», уступая желанию низов партаппарата, которые всегда косо смотрели на «евреев». Вследствие этого к началу 60-х гг. назрело новое столкновение. Оно, согласно автору, могло сыграть положительную роль в деле дальнейшей демократизации режима, но при условии, если население страны перестанет пассивно наблюдать за происходящим. «Хочу, — писал Едлицкий, — чтобы мой вывод стал тревожным звонком. В Польше вновь готовы столкнуться лбами две фракции. Это значит, что опять возникает подходящая возможность для демократизации, для повторения в определенной степени того, что было сделано в 1956 г. Но для того, чтобы эта возможность стала реальностью, польский народ не должен бездеятельно и равнодушно взирать на то, что происходит на самом верху общественной лестницы»³³.

Статья эта на короткий промежуток времени стала одной из главных тем, обсуждавшихся польской интеллигенцией. Причиной этого были не столько неожиданные выводы автора, сколько сам факт того, что закрытая прежде тема вышла на явь. Коллеги Едлицкого по ККК (Липский, Новак, Ясеница, Срока, Зембиньский) были, по свидетельству тайного сотрудника Службы безопасности, «разъярены на автора. Зембиньский полагает, что статья эта принесла много вреда людям, в том числе профессору Оссовскому. Высказываясь о содержании статьи, Зембиньский сказал, что "описанное в ней было повсеместно известно в том кругу, где вращался Едлицкий"»³⁴. Примерно то же самое говорил и Я. Стшелецкий: «Едлицкий был непоследователен и подсунул большую свинью своим знакомым»³⁵. Несмотря на это, главная цель, которую ставил перед собой социолог — разбудить общественное мнение, была достигнута. Е. Гедройц писал М. Домбровской: «Статья в декабрьском номере вызвала большое оживление... Представляется, что содержащийся в ней анализ заставил людей задуматься и сделать выводы... Мы входим в драматический поворот истории, поэтому меня все больше беспокоит небывалая стагнация в стране»³⁶. В письме, адресованном шефу польской редакции радио «Свободная Европа» Я. Новаку-Езёранскому, он сообщал: «Характерна реакция Домбровской, которая прислала Стемповскому (литературный критик, печатавшийся под псевдонимом «Павел Хостовец». — В. В.) и мне огромные письма, где пишет о "настоящем потрясении", каким явилась для нее статья "Хамы и евреи", и что статья эта помогла ей и ее друзьям упорядочить собственные оценки. Почти такое же послание мне доставили вчера от Слонимского...»³⁷.

В. Едлицкого пригласили на дискуссию с членами редколлегии радио «Свободная Европа» и «Культуры». Ход этой дискуссии, доводы оппонентов (Я. Новака-Езёраньского, Т. Завадского, К. Еленьского), а также многочисленные отзывы читателей и радиослушателей послужили материалом для еще двух статей социолога, также опубликованных в «Культуре»³⁸. Кроме того, в 1963 г. Едлицкий издал книгу об истории Клуба кривого колеса, куда отдельной главой вошли «Хамы и евреи».

Роспуск ККК заставил искать новые форумы для общения: другие существовавшие в то время клубы («Жизнь», «Товарищество моральной культуры», «Клуб хорошей работы», клуб католической интеллигенции, разного рода профессиональные товарищества), а также частные собрания, которые с определенной долей условности можно назвать политическими салонами. Такие «салоны» у себя на квартирах проводили А. Рудзиньская, М. Срока, В. Зембиньский, А. Стейнсберг, Я.Ю. Липский и др.³⁹ Кроме того, существовали целые общественно-государственные структуры, которые охотно приглашали в свои ряды известных деятелей немарксистской ориентации (бывших АК-овцев, журналистов, писателей, членов «буржуазных» партий и т. д.). К этим структурам относились, например, ПАКС и еженедельник «Столица». Когда в 1964 г. М. Мочар возглавил ветеранскую организацию ЗБоВиД, туда также начали активно привлекать людей, сражавшихся в АК. Власть молчаливо принимала эту практику, т. к. могла таким образом постоянно держать под присмотром «нелояльный элемент». Наконец, определенную свободу для самовыражения предоставлял СПЛ.

Именно представители «традиционных сообществ», по мнению власти, стояли у истоков «Письма 34-х». Во всяком случае, главными объектами для атак режима стали тогда А. Слонимский, Я.Ю. Липский и М. Ванькович.

Действительно, эти люди сыграли немалую роль в создании и распространении «Письма». Уже в январе 1964 г., когда в СПЛ усилилось брожение по поводу политики Главного правления, Слонимский и Ванькович принимали активное участие в неформальных встречах писателей, где обговаривалась тактика действий. Также в этих встречах участвовали такие люди как, например, М. Домбровская, А. Сандауэр, П. Ясеница, Е. Завейский, С. Цат-Мацкевич⁴⁰. На расширенном пленуме главного правления СПЛ, прошедшем 17—18 января, они подвергли разносу его членов и обрушились с гневными речами на цензуру⁴¹. Не менее остро эти литераторы критиковали в своем кругу и решения XIII пленума ЦК ПОРП⁴².

Сам текст «Письма 34-х», по данным Службы безопасности, был составлен Слонимским и Липским. Они же собирали подписи под ним⁴³. Авторы старались подобрать таких людей, которые имели неоспоримые заслуги перед Польшей и принадлежали к старшему поколению, помнившему довоенные времена. Именно поэтому под «Письмом» не оказалось подписи самого Липского — он был слишком молод для этого. 17 марта органы госбезопасности установили наблюдение за Слонимским, Липским, Анджеевским, Ясеницей и Ваньковичем⁴⁴. После того, как Липский был задержан на 48 часов, а в его квартире был произведен обыск, Ясеница немедленно снесся с правлением СИЛ, требуя вмешаться в ситуацию. Одновременно в прокуратуру отправились С. Киселевский, А. Стейнсберг, М. Оссовская и А. Слонимский с целью выяснить причину задержания⁴⁵.

1 апреля А. Рудзиньская организовала торжественный прием по случаю защиты диплома, куда было приглашено до 70 человек, в том числе Герц, Бауман, Срока, Тейковский, Зембиньский, Киселевский, Чалов, Гжендзиньский, Липский, Скужиньский, Стейнсберг, Ясеница⁴⁶. По сути, это был настоящий слет оппозиции. В начале апреля М. Ванькович разослал своим знакомым послания с описанием репрессий, которые постигли подписантов «Письма 34», а затем отправил такое же письмо в американское посольство⁴⁷. Кроме того, он выслал протест в редакцию варшавской «Культуры», указывая, что акция 34-х является борьбой за свободу творчества, а не борьбой с Народной Польшей⁴⁸. Именно Ванькович наряду с Киселевским, Слонимским и Ясеницей, по данным органов госбезопасности, готовил для М. Домбровской материал, с которым она выступила на собрании варшавского отделения СПЛ 12 июня 1964 г.⁴⁹

Служба безопасности тоже не сидела сложа руки. Письмо Ваньковича в американское посольство было перехвачено и отправлено для ознакомления в ЦК ПОРП. На его основе начала разрабатываться акция по очернению писателя⁵⁰. Вскоре Ванькович был арестован. Поводом для ареста, впрочем, стало не это письмо, а его переписка с дочерью, жившей в США. Перлюстрируя эти послания, Служба безопасности обнаружила подозрительное сходство между их содержанием и текстами некоторых передач радио «Свободная Европа». Вечером 5 октября (после общего собрания варшавского отделения СПЛ) Ванькович был препровожден в КПЗ по обвинению в распространении сведений, порочащих Народную Польшу. Писатель повел себя решительно и потребовал встречи с Гомулкой или Мочаром. К удивлению многих министр внутренних дел согласился на встречу и провел с писателем четырехчасовую беседу в здании городского управления милиции. Это, однако, не предотвратило судебного разбирательства. Процесс прошел в начале ноября. Доверенным лицом Ваньковича выступал Ясеница, а СП Л представлял Герц. В качестве свидетелей защиты обвиняемый привлек людей, которые сильнее других были настроены против него: И. Неверли, К. Козьневского, Б. Чешко. Все они, несмотря на глубокие идейные расхождения с подсудимым, вынуждены были признать, что Ванькович никогда не вел враждебной деятельности против ПНР. В своем последнем слове писатель заявил, что его процесс — это продолжение той линии, которая началась с «Письма 34-х» и с отказа нескольких десятков партийных литераторов подписать «контрписьмо». В итоге Ванькович был приговорен к трем годам заключения, но срок был сразу же сокращен на полтора года по случаю амнистии, а потом и вовсе признан условным. Спустя два месяца после выхода на свободу, в начале января 1965 г., писатель был принят Гомулкой⁵¹. Причиной столь мягкого наказания, как можно думать, была не только известность Ваньковича, но и солидный возраст писателя. Как говорил в личной беседе адвокат Я. Ольшевский: «Отправка Ваньковича в тюрьму исключена. Никто не захочет рисковать, если Ванькович умрет в заточении»⁵².

В октябре 1964 г. началось следствие по делу Я.Н. Миллера — 74-летнего поэта и театрального критика, участника ППС-овского подполья в период оккупации. Подобно Ваньковичу, он обвинялся в распространении сведений, порочащих ПНР. В вину ему вменялось написание и передача в лондонское издание «Вядомощчи» ряда статей, чрезвычайно резко атакующих правящий режим Польши. 11 ноября в доме Миллера был проведен обыск, в ходе которого найден ряд документов, неопровержимо доказывающих его вину⁵³. Миллер признал свое авторство. Он пытался оправдать свои действия тем, что всего лишь хотел открыть глаза власти на положение в стране, и вынужден был прибегать к услугам эмигрантских изданий, поскольку отечественные его не печатали. 14 июня 1965 г. он отправил письмо Гомулке, напоминая первому секретарю о своих заслугах перед левым движением до 1939 г. и указывая на сугубо марксистский характер своей критики⁵⁴, но это не спасло его от расправы. В сентябре 1965 г, Миллера приговорили к трем годам заключения (вскоре срок был сокращен до 18 месяцев с отсрочкой на два года) и лишен специальной пенсии, назначенной ему властями Народной Польши за общественную деятельность до войны.

Под ударом оказался и друг Миллера писатель Я. Гжендзиньский. Его оппозиционная деятельность носила более явный характер. Он был ярким участником дискуссий в ККК и «Товариществе моральной культуры» (клубе, основанном в 1958 г. тестем Э. Осубки-Моравского социалистом М. Панкевичем и действовавшем под патронатом Т. Котарбиньского). В частности, на обсуждении доклада Л. Колаковского «Похвала лицемерию» 30 января 1963 г. в «ТМК», Гжендзиньский цитировал слова французского мыслителя XIX века Б. Констана об узурпации и тирании как системах власти, и упирал на общественные корни человеческого лицемерия. «Его выступление, — говорилось в докладе Службы безопасности, — не встретило критики и широко обсуждалось среди интеллигенции. Каждый понимал, о чем идет речь»⁵⁵. 23 марта 1964 г. Миллер сообщил Гжендзиньскому о «Письме 34-х», и посетовал, что авторы не включили их в число подписантов. Стремясь исправить это, он предложил написать собственное письмо аналогичного содержания⁵⁶. Уже наследующий день Гжендзиньский написал такое письмо и отправил его премьеру Ю. Циранкевичу⁵⁷. Писатель демонстративно отказался подписать «контрписьмо» против радио «Свободная Европа», инициированное первичной парторганизацией СПЛ, и выслал по этому поводу обширное послание в правление Союза. Копию послания он в «Культуру» и «Свободную Европу». Позже Гжендзиньский отправил по тому же адресу подробное описание общего собрания варшавского отделения СПЛ 12 июня (где с речью в защиту «подписантов» выступила М. Домбровская). В отношении писателя была начато следствие, 16 октября в его доме произвели обыск. Невзирая на это, Гжендзиньский продолжал передавать за границу информацию «опасного характера», кроме того, предлагал Гедройцу организовать фонд «литературного Красного креста» для помощи репрессируемым писателям, и обсуждал с Миллером и Ваньковичем идею написания совместной работы «Три дела», в которой были бы представлены обстоятельства их судебного преследования⁵⁸. 6 ноября он отправил письмо члену Политбюро З. Клишко, в котором требовал ослабить цензуру и прекратить нелепые изъятия его рукописей из издательств. «Если одни пишут в стол, то я по сути пишу непосредственно для СБ», — возмущался писатель⁵⁹. Власть долгое время не предпринимала в отношении Гжендзиньского решительных мер, возможно, не желая лишний раз нагнетать страсти, и без того накаленные «Письмом 34-х», процессом Ваньковича, арестом Куроня, Модзелевского, Хасса и т. д. Однако в июне 1965 г. обнаружился еще один писатель, отправлявший свои статьи за рубеж — Станислав Цат-Мацкевич, бывший премьер эмигрантского правительства и известный публицист. Начиная с октября 1964 г. он отправил несколько статей об актуальных событиях в парижскую «Культуру». Некоторые из этих статей попали за рубеж в одной посылке с материалами Гжендзиньского. Это заставило Службу безопасности заподозрить наличие тесного сотрудничества двух авторов. В квартире Мацкевича было проведен обыск, он был вызван на допрос в прокуратуру⁶⁰. Гжендзиньский, вторично уличенный в «порочных» связях, стал писать письма министру культуры и в Президиум ЦК ПОРП, где уже открыто требовал свободы творчества и заявлял о прогрессирующем кризисе литературы, причиной которого, по его мнению, была политика правящего режима ПНР⁶¹. В итоге писатель был исключен из СПЛ. В отношении же Мацкевича следствие было прекращено — очевидно, в силу преклонного возраста литератора (вскоре он скончался).

В августе 1966 г. был арестован историк Ш. Шехтер и его секретарша Н. Карсоф. Их также обвинили в распространении сведений, порочащих Народную Польшу. Причиной ареста послужил дневник Шехтера, который он вел с мая 1965 г., записывая в него свои сокровенные мысли. Чтобы не подвергать слепого историка тяжкому испытанию, Н. Карсоф взяла всю вину на себя, и в октябре 1967 г. была приговорена к трем годам заключения⁶². В январе 1967 г. был схвачен 38-летний социолог и поэт Я. Шпотаньский — за сатирическую поэму «Тихие и гоготуны», которая высмеивала польскую действительность и самого Гомулку. Поэма была задумана как опера и разбита на песни, исполнявшиеся на популярные мелодии. Автор читал свое произведение на квартирах у знакомых (в том числе у известных деятелей оппозиции). Магнитофонные записи этих чтений широко распространялись по стране. Служба безопасности знала о поэме по крайней мере с января 1965 г.⁶³, однако не трогала Щпотаньского, ограничиваясь наблюдением за ним. Полный вариант поэмы, записанный на пленку, попал в руки сотрудников госбезопасности во время обыска в доме Шехтера. Процесс Шпотаньского прошел в феврале 1968 г. Его доверенным лицом выступал С. Киселевский, а одним из свидетелей обвинения был А. Сандауэр. Суд приговорил поэта к трем годам заключения⁶⁴.

Во время выступления В. Гомулки перед варшавским активом партии 19 марта 1968 г. оратор, обрушиваясь с нападками на Киселевского, вкратце охарактеризовал и произведение его подзащитного. Согласно оценке Гомулки, это был «реакционный пасквиль, источающий садистский яд ненависти к нашей партии и органам государственной власти. Данное творение содержит в себе также порнографические мерзости, на которые может сподобиться лишь человек, живущий в сточной канаве, человек с моралью альфонса»⁶⁵. Как видно, первого секретаря ЦК ПОРП сильно задело это произведение, в котором он сам был выведен под именем Гнома. И хотя литературные его достоинства были весьма сомнительны, в том же месяце оно увидело свет на страницах парижской «Культуры»⁶⁶.

Главной жертвой травли прессы и органов власти в 1968 г. стал П. Ясенина. На чрезвычайном заседании варшавского отделения СПЛ 29 февраля 1968 г. он произнес речь, в которой указал на необъективность освещения польской печатью событий, связанных со снятием со сцены «Дзядов», и зачитал одну из антисемитских листовок, распространявшихся в Варшавском университете. Кроме того, Ясеница вспомнил о процессе Н. Карсоф и назвал его одним из проявлений юдофобии⁶⁷.

Служба безопасности еще в 1964 г. готовила компромат на Ясешщу, но тогда власти решили не идти на такой шаг⁶⁸. Теперь же на страницах газет и в речах партийных чиновников (в том числе Гомулки) стали вовсю эксплуатироваться его «бандитское» прошлое (после войны Ясеница некоторое время состоял в рядах «Свободы и независимости») и подлинное имя — Лех Бейнар⁶⁹. Служба безопасности следила за каждым шагом писателя, при этом главным источником информации для нее были донесения жены Ясеницы З. О’Бретенни-Бейнар, завербованной тайными службами еще до ее замужества с литератором⁷⁰. Ясеница был исключен из СПЛ. Он умер в августе 1970 г. На его погребение пришли сотни людей, в том числе немало деятелей оппозиции. Е. Анджеевский и В. Сила-Новицкий произнесли над гробом проникновенные речи, в которых отдавали должное заслугам писателя и заявляли о его невиновности во всех тех грехах, которые ему приписывала пресса.

Оппозиция, представленная национально-патриотическими движениями, не была неким целостным явлением. Она дробилась на несколько направлений, бывших как бы продолжением идейных течений старой Польши. Ощутимого влияния эта оппозиция не приобрела. Деятели национально-патриотического толка не могли эффективно распространять свои идеи в интеллигентской среде, поскольку, во-первых, все подобные попытки отслеживались властью, а во-вторых, цели этих людей были иные, нежели у «ревизионистов» или светских католиков. Они не собирались ограничиваться диалогом с властью, но выступали против нее, не имея массовой поддержки. В таких условиях альтернативой для деятелей данного направления была либо эмиграция, либо репрессии властей. На примере «национального» движения в ПНР того периода мы можем видеть, как далеки могут быть друг от друга «оппозиция» и «сопротивление» (пользуясь терминологией А. Фришке), даже если оба явления действуют в рамках одной мировоззренческой платформы. Деятелям национально-патриотической ориентации оставалось лишь ждать изменения такой ситуации, то есть такого положения, когда режим утратит поддержку большей части населения и среди жителей страны вновь пробудятся революционные настроения. Мировоззренческие расхождения между властью и обществом вовсе не обеспечивали роста таких настроений, потому что несмотря на холодное отношение людей к коммунистической идеологии некоторые ее черты (прежде всего пропаганда равенства) импонировали трудящимся массам, а кроме того власть была легитимна еще и с экономической точки зрения. Поэтому даже мощные выступления рабочих в декабре 1970 г. хотя и ослабили режим, не увеличили силы правых. Надо сказать, что последние пробовали воспользоваться этими событиями. Так, например, участники гданьской антикоммунистической группы «Движение молодой Польши» и харцеры из дружины «Черная единица» распространяли листовки солидарности с забастовщиками, а К. Глоговский создал 31 декабря 1970 г. в Лодзи Объединение гражданской инициативы как структуру гражданского общества, противостоящую государству⁷¹. Но в принципе «национальные патриоты» остались на обочине движения протеста.

Примечания

1. 12 procesów młodzieżowych // Kultura (Paiyż), 1966, № 9. S. 69—70.

2. Walczak J. Ruch studencki w Polsce. 1944—1984. Wrocław-Warszawa-Krakow, 1990. S. 184—185.

3. Toeplitz K.T. Zdziwienie nad Polską// Przegląd Kulturalny, 1962, № 28.

4. Цит. по: АВП РФ. Ф. 122. Оп. 41. П. 147. Д. 170. Л. 19—20.

5. AIPN K d/s BP 6. K. 6—7.

6. AIPN К d/s BP 11. K. 9.

7. AIPN 0236/175 t. 2. K. 402.

8. Ibid. K. 26.

9. Ceranka P. (Nie)zapomniany Klub Krzywego Kola (в личном архиве автора). S. 3; AIPN 0236/175 t. 2. K. 265.

10. Jedlicki W. Klub Krzywego Koła. Paryż, 1963. S. 79—80.

11. Mieroszewski J. Polityczne neurozy. Wybór. Warszawa, 1984. S. 8—10; tenże. Ewolucjonizm... S. 8, 22—27,33,49.

12. Ceranka P. Sprawa o kryptonimie "Kwadrat" (в личном архиве автора). S. 3.

13. AIPN 01334/371. K. 49—57.

14. Ibid. к. 51: Opozycja w PRL... T. 2. S. 314—315.

15. AIPN 0236/175 t. 2. K. 38.

16. AIPN 0236/175 t. 3. K. 22—23.

17. Ibid. K. 29—30.

18. Ceranka P. Sprawa o kryptonimie "Kwadrat"... S. 2.

19. Ceranka P. Zamknięcie Klubu Krzywego Kola... S. 2.

20. AIPN 0236/175 t. 3. K. 66.

21. AIPN 0236/175 t. 3. K. 76.

22. Ibid. K. 33.

23. Ibid. K. 82.

24. Ibid. K. 93.

25. Ibid. K. 104.

26. Ibid. K. 116—129.

27. Ibid. K. 141.

28. AIPN 02961/172 t. 6. K. 17—18; AIPN 0236/175 t. 2. K. 175—179.

29. AIPN 0296/172 t. 9. K. 50.

30. AIPN 0365/9 t. 2. K. 1—10; Eisler J. Polski rok... S. 144.

31. AIPN 0365/9 t. 2. K. 20.

32. Jedlicki W. Chamy i żydy // Kultura (Paryż), 1962, № 12. S. 23.

33. Ibid. S. 41.

34. AIPN 0365/9 t. 2. K. 44—45.

35. Ibid. K. 44.

36. Ibid. K. 39.

37. Цит. по: Ceranka P. Historia pewnego artykułu (в личном архиве автора). S. 14.

38. Jedlicki W. Glossa autorska do "Chamów i żydów" // Kultura (Paryż), 1963, № 3; tenże. Narodowy liberalizm // Kultura (Paryż), 1963, № 5.

39. AIPN 0204/1421 t. 8. K. 23.

40. AIPN 0365/32 t. 2. K. 2.

41. Ibid. K. 3—6.

42. Ibid. K. 29.

43. AIPN 0204/1421 t. 8. K. 24.

44. AIPN 0365/32 t. 2. K. 53.

45. AIPN 0236/175 t. 2. K. 415.

46. Ibid. K. 417.

47. Ibid. K. 417; AAN PZPR KC 237/XVIII-291. S. 3—4.

48. AAN. PZPR KC 237/XVIII-291. S. 1—2.

49. AIPN 0365/32 t. 2. K. 54.

50. Ibid.

51. AAN. PZPR KC 237/XVIII-267. S. 87—98; Gaston de Gerizay [S. Cat-Mackiewicz]. Trzy zagadki sprawy Wańkowicza // Kultura (Paryż), 1965, № 1—2; Eisler J. Polski rok... S. 146—147.

52. AIPN 0236/175 t. 2. K. 406.

53. AIPN 0365/32 t. 2. K. 111—113.

54. AAN. PZPR KC 237/XVIII-267. S. 118—129.

55. AIPN 0365/9 t. 2. K. 54.

56. AIPN 0236/175 t. 2. K. 414.

57. AIPN 0365/32 t. 2. K. 93.

58. Ibid. K. 88—109; AIPN 0365/9 t. 2. K. 231—233; AIPN 0365/106 t. 1. K. 8—15.

59. AANPZPRKC237/XVIII-267. S. 133.

60. AIPN 0365/106 t. 1. K. 1—10.

61. AAN PZPR KC 237/XVIII-267. S. 134—140.

62. Eisler J. Polski rok... S. 147—148.

63. AIPN 0236/175 t. 2. K. 408.

64. Eisler J. Polski rok... K. 183.

65. Przemówienie I Sekretarza PZPR WŁ Gomułki na spotkaniu z partyjnym aktywem stolicy // Słowo Powszechne, 03.20.68.

66. Szpotański J. Cisi i Gęgacze czy li Bal u Prezydenta // Kultura (Paryż), 1968, № 3.

67. AIPN 0746/8. K. 3; Eisler J. Polski rok... S. 200.

68. AIPN 0365/32 t. 2. K. 56.

69. Eisler J. Polski rok... S. 212—218; Przemówienie I Sekretarza PZPR Wł. Gomułki na spotkaniu z partyjnym aktywem stolicy // Słowo Powszechne, 03.20.68.

70. Eisler J. Polski rok... S. 215—217.

71. Muller A. Geneza powstania Ruchu Młodej Polski (1969—1979) // Studia i materiały... S. 66; Friszke A. Opozycja... S. 306; Pleśniar A. Op. cit. S. 102.