Глава 3. Доверенное лицо

После моего возращения из короткого отпуска в дождливом и мрачноватом сентябрьско-октябрьском Крыму стало ясно, что мои отношения с главным редактором испорчены окончательно.

В мое отсутствие Яковлев в очередной раз швырнул Иезуиту заявление об уходе. Иезуит, приехав в редакцию, назвал этот поступок шантажом. Незнамо чем кончился бы этот конфликт, если бы Иезуит — Валентин Фалин внезапно не пошел на повышение в ЦК, став там Секретарем по международным вопросам.

Обстановку в редакции трудно было назвать веселой. Многие посматривали на сторону. Дела в моем отделе были и того хуже. Когда-то искусственно скрещенные отделы науки и культуры плохо уживались друг с другом. Статей по науке не было вообще, т. к. двое журналистов, оставшиеся от старой редакции, явно не «допрыгивали» до поднятой планки качества материалов. Их явно нужно было увольнять, чего я никогда не умел и не умею делать. Главный тоже не хотел делать этого своими руками. Короче, я по инерции тянул лямку, в любой момент ожидая взрыва.

Сахаров больше чем с любопытством выспрашивал о конфликтах в редакции, о слухах про скорый уход Яковлева. Я предпочитал отмалчиваться. Все было как-то так и не так. Главный выдвигался кандидатом в депутаты от Союза кинематографистов, но и уход из редакции ему тоже совершенно был ни к чему. Обретая депутатский мандат, он обретал и немыслимую до того защиту постоянно атакующей его конъюнктуры.

А.Д. тоже выдвигался по многим округам и его шансы быть избранным были бесспорны при любых коварных ходах администрации.

Главный затеял компанию по возвращению Сахарову всех отнятых у него наград, постановлением Верховного Совета СССР. Восстанавливая для себя уже подзабытую историю лишения Сахарова наград, я изумился перечню имен, поддержавших эту позорную акцию. Под воззванием подписались не расхожие конъюнктурщики, а цвет интеллигенции, ее киты, а ныне громогласные перестройщики.

Письмо рядовых сотрудников было суховато. До предела смелое и искреннее, оно не несло все-таки в себе той яркой взрывной силы, которая должна была открыть глаза всему обществу на собственный позор умолчания.

Из каких уж соображений, не знаю, но сделать это взялся академик Роальд Сагдеев, уже прославившийся в широких массах тем, что был единственным, голосовавшим против какого-то решения на последней сессии Верховного Совета. Его фотография с высоко поднятой рукой в окружении скептически улыбающихся депутатов, обошла все газеты мира.

Предстоял запуск космического аппарата «Фобос», и, давая мне интервью по этому поводу, Сагдеев хитро вплел в него требование о возращении отнятых у Сахарова наград:

«...Возращение Сахарова из семилетней ссылки в Москву было воспринято не только у нас, но и во всем мире как победа нового мышления. Он вместе с нами: делает доклады на научных семинарах, пишет о перестройке на страницах газет и журналов, активно учувствует в работе Международного фонда за выживание и развитие человечества. Недавно он возглавил научный совет при Академии по проблемам космологии.

Академик возращен академии, но до сих пор ему не возращены награды. За достижения в решении прикладных проблем Сахаров был трижды удостоен звания Героя Социалистического Труда. В 1980 г. Постановлением Президиума Верховного Совета его лишили всех наград: «В связи с систематическим совершением Сахаровым А.Д. действий, порочащих его как награжденного...» Тогда же были отобраны звания лауреата Государственной и Ленинской премий. Президиум Верховного Совета СССР в это время возглавлял тот, чей мундир украсили пятью звездами.

Вернемся к перестройке. Ради ее необратимости, ради нашего нравственного самоочищения эти звезды должны снова засиять на груди академика Андрея Сахарова» (МН № 29,17 июля 1988 г.).

Страна, наконец, ахнула. В суете несуетного застоя многие как-то и позабыли об этой позорной акции. В редакцию и в Президиум Верховного Совета пачками полетели письма о пересмотре кощунственного решения.

Мой конфликт с главным разрешился в одночасье, сразу же после того как было объявлено новое штатное расписание редакции. Я оставался членом редколлегии, но... по отделу науки, перед которой не испытывал божественного трепета, в чем мы были абсолютно взаимны.

На следующий день я подал заявление об уходе из редакции сразу же после Нового года. Новой работы я не искал, имея на руках два договора на издание книг.

На мой демарш Главный ответил загадочным молчанием. Меня никто не вызывал, не трепал нервы, но на душе все равно было неспокойно.

Мою внутреннюю напряженность заметил Сахаров, спросил, не случилось ли чего и не надо ли помочь. Я решил не посвящать его в наши дурацкие игрища и сказал, что у меня все в порядке.

Академик работал над своей программой. В отличие от (не побоюсь сказать) большинства, он относился к этому труду с предельным вниманием и добросовестностью, выверяя каждый абзац, каждую строку.

Когда программа была готова, я принес ее в редакцию в виде интервью с А.Д. Насколько я помню, это был единственный материал Сахарова, который, несмотря на свою предельную остроту, прошел все инстанции без сучка и задоринки (МН № 6, февраль 1989г.).

Такого количества расксеренного номера «МН» с программой Сахарова я никогда не видел. Копию этой странички «МН» продавали по рублю (в тогдашней номинации), а то и по три.

Между тем приближалась дата моего ухода из «МН». Главный молчал. Я тоже. Внезапно, после обсуждения очередного номера, он попросил уйти всех и остаться только членам редколлегии.

Тихим и ровным голосом он сообщил присутствующим о моем заявлении. Наступило молчание. Потом кто-то попросил мотивировать такое неожиданное решение. Я объяснил, что готов и дальше заниматься культурой, где мне интересно и где у меня хорошие связи с авторами, к науке же интереса нет и считаю, что эта тематика вообще не вписывается в политический еженедельник, и заниматься я этим не хочу. Работать начал с шестнадцати лет и никогда бездельником себя не считал, и становиться им не желаю.

Меня пытались отговорить, и было неожиданно слышать какие-то теплые слова в свой адрес от людей, с которыми у меня были не лучшие отношения.

Так ничего и не решив, вопрос отложили на неопределенный срок.

Надо сказать, что еще в декабре, словно почувствовав что-то, меня неожиданно пригласили в редакцию журнала «Коммунист» и предложили занять должность обозревателя. Я рассмеялся.

— На меня же в органах полные штаны компромата. Начальство вежливо поинтересовалось, что означает выражение «полные штаны». Я сказал, что это, мягко говоря, претензии к образу мыслей и образу жизни.

Мне возразили, что журнал перестраивается и ему нужны неординарные перья, способные создавать очерки, которые можно читать не только под дулом пистолета.

Разошлись в неопределенной заинтересованности. Во мне проснулась авантюрная жилка (где наша не пропадала?), начальство же «Коммуниста», видимо, было в сложнейшем положении. Коль вдруг рухнет однопартийная система, коль подписка перестанет быть святой обязанностью партийных организаций, кому станет, интересен такой журнал?

Почти сразу после ничего не решивший редколлегии «МН» меня опять попросили зайти в редакцию журнала «Коммунист», и резолюция о моих взаимоотношениях с органами была лаконична:

— Да, «полные штаны», но ничего конкретного. Вы нас устраиваете, устраиваем ли мы вас?

Я сдуру брякнул, что «да» и заполнил необходимые документы. Один из начальников спросил, кто возьмет на себя тяжелую обязанность звонить Яковлеву о моем переходе в «Коммунист» и получить от него все, что причитается и не причитается.

Ну, это уже были их трудности.

Подошел день выдвижения Сахарова кандидатом в Народные депутаты на расширенном заседании Президиума Академии наук.

Обстановка на этом собрании была не из лучших. Сахаров выходил выступать тринадцать раз. Престарелая профессура была утомлена и недовольна. Многие толпились в буфете Дома ученых, где давали дефицитные маслины. Кто-то поехал домой и не вернулся.

Мне было неспокойно, хотя все убеждали меня, что я сошел с ума, что уж кого-кого, а Академика, безусловно, выберут. Это ведь редкий случай покаяться за все то, что произошло с Сахаровым.

Поздно вечером я позвонил Елене. Академика еще не было. Я поделился с ней своими сомнениями. Боннэр беспечно отмахнулась: Черт с ними, со старыми дураками. Что будет, то и будет. Мы уезжаем к детям — и это самое главное.

Утром я узнал, что Сахаров и Сагдеев при голосовании не избраны. Многие академики на голосование просто не явились, а собрание решило считать голоса только присутствующих.

Последовал взрыв негодования в тишайшей до этого академии. Взбунтовались младшие научные сотрудники и среднее звено храма науки. Президиум трусливо помалкивал.

К Сахарову валом валил народ с предложениями баллотироваться по их округам.

Ко мне в редакцию заехала жена, мы собирались куда-то идти. Вдруг раздался телефонный звонок. Звонила Боннэр.

— Геночка, спасайте. У меня разбился телефонный аппарат, а у меня перед отъездом тысяча звонков. Достаньте хоть что-то, чтобы работало.

Я выпросил у телефониста старенький, но исправный аппарат и вместе с женой поехал к Елене. В квартире был бедлам. Елена ругалась с кем-то из прокуратуры:

— Да, знаю, что он в бегах. Даже знаю, где он, но не скажу. А вы вот ответьте мне: считаете ли вы его обвиняемым по политической статье? Если да, то у вас к нему не должно быть претензий. Если да, мы с Сахаровым занесем его в соответствующий список. Если нет, то у вас к нему не должно быть претензий. Что — громче? Я и так ору, у меня избиратели аппарат разбили. Дать вам телефон, и вы перезвоните? Ой, да ладно, вы прекрасно знаете наш телефон. Я жду.

Шлеп, трубка швыряется на рычажки.

— Ишь, продолжают строить из себя дурачков, не могут, видите ли, пересчитать своих политзаключенных.

Я начал подключать новый старый аппарат. Что-то не ладилось. Вмешалась Елена, и телефон заработал.

Я опять заговорил о позорном собрании в академии. Но Боннэр была категорически против избрания Сахарова в депутаты:

— Был Сахаров просто Сахаровым, пусть и остается им.

Однако начавшиеся политические игры продолжались. Неожиданно для всех в номере газеты «Известия» за 1 февраля 1989 года появилась на последней полосе (сроду такого не бывало) как бы неподписанная передовая о неэтичном поведении академика и его жены. «Перестройка и ответственность. Размышления по поводу одного интервью». Статья пересказывала интервью, данное итальянским журналистам, в котором Елена, критикуя непрямые выборы Председателя Верховного Совета, сказала, что теперь она за судьбу Горбачева и трешки не даст. Имелось в виду принятое решение выбирать Председателя не общенародно, а келейно, в новом составе Совета. Вокруг этого высказывания в статье был такой наворот лжефактов, из которых Сахаров представал этаким простачком-путанником.

На следующий день возмущенно загудела страна и сам коллектив «Известий». Кто писал, чья это статья, почему появилась в номере без обсуждения на редколлегии?

Мне позвонил мой старый знакомый по работе в «Комсомольской правде», теперь трудившийся в «Известиях», и, чего-то недоговаривая, спросил: не могу ли я попросить академика ответить на эту статью.

— С какого это рожна? — возмутился я. — Кто это написал?

— Спустили сверху...

— А где гарантия, что ответ академика не переврут или опять «сверху» не запретят печатать?

— Хочешь, тебе перезвонит зам. главного? — он назвал фамилию человека, с которым я тоже работал в «Комсомолке».

И действительно, тут же перезвонил этот начальник и клятвенно (от имени уже главного редактора) заверил меня, что в ответе не будет изменена ни одна запятая.

— Ладно, попробую уговорить.

Связался с улицей Чкалова. Академика не было, но должен подъехать вместе с Еленой на организуемый у здания Президиума АН митинг-протест против решения академического собрания.

Я спросил Елену: видела ли она статью в «Известиях»?

— Видела. Все жулики. Это не было интервью, это был давнишний разговор у нас на кухне с Жан-Полем Бару и опубликованное в Монд 26 января во Франции. Ответить «Известиям»? Когда? Послезавтра мы уезжаем в Америку. Да и на черта это нужно — ввязываться в спор с этими обалдуями. Я категорически против.

— Но ведь кто-то подумает, что так и было?

— Кому надо — пусть думают, а кому не надо, все и так поймет. Вообще, Гена, сами говорите с Андреем, как он решит. Вы идете на митинг?

— Естественно.

— Вот там и встретимся!

Я перезвонил в «Известия» зам. главного, сказал, чтобы он послал моего знакомого на митинг, а там мы все решим с А.Д.

Мне сверхлюбезно предложили машину. Я не отказался, видимо, им до зарезу нужен был этот ответ академика.

Мне тоже казалось, что отвечать надо. Ведь эта анонимная статья была первой попыткой вылить на Сахарова новый, уже несколько отфильтрованный поток дезинформации. Но в то же время настойчивое желание заставить академика ответить тоже вызывало подозрение.

В машине мой знакомый по прежней работе пояснил мне, что они «влетели» с этим делом под нажимом каких-то правых сил в ЦК и теперь надо срочно исправляться, потому что страшно возмущены другие силы в ЦК и даже вечно покорная редакция.

В скверике у Президиума были уже тысячи людей с огромными лозунгами: «Позор!», «Президиум в отставку!», «Марчук — в отставку!», «Сахаров — да! Президиум — нет!» Были и другие, еще пожестче. Толпа была возбуждена до предела, и я уже опасался ненужных эксцессов — типа штурма уже заблокированного милицией здания.

Начался митинг. Выступающие требовали отмены решения, новых перевыборов, реформирования академии, ставшей отстойником науки и прибежищем сталинско-брежневского меньшинства. Перед толпой пытался выступить новый, только что избранный член Президиума, юрист, академик Кудрявцев. Его прерывали, не слушали, освистывали.

Наконец, он сдался и сказал: «Ладно, если вы этого хотите, я пошел писать заявление о выходе из Президиума».

Сахарова нигде не было. Мы шныряли в толпе, все время, встречая знакомые и радостные лица вдруг ощутивших свою силу людей. Подобного в академии никогда не было. Мы были настолько нахальны, что даже ухитрились пробраться в само здание Президиума, где тихо, как перепуганные котом мыши, притаились проштрафившиеся академики. На меня (угадав по затрапезному виду) налетел какой-то чиновник: «Вы кто?», «А вы кто?». «Я — помощник Президента Пронкин!». «А я Жаворонков — доверенное лицо академика Сахарова!».

Что называется, интеллектуально поговорили. Нам предложили покинуть режимное здание. Я им предложил найти для нас А.Д. Нас клятвенно заверили, что в здании его нет, что он на улице.

Мы гордо вышли, считая себя непобежденными. Ко мне подошел наш редакционный фотокор и показал, где «прячется» академик. Сахаров стоял сбоку от толпы, почти у самого крыльца здания. Мы попытались пройти к нему, но на нас набросилась милиция.

Я крикнул: «Андрей Дмитриевич, а они меня прогоняют!». Он повернулся и пригласительно махнул рукой. Милиция мигом отступилась. Видимо, ей дали установку избегать всяческих эксцессов.

Мы с моим знакомым и фотокором пробрались к академику. Я спросил:

— Ну, как?

Он сказал весело: «Хорошо! Академия проснулась». Показав газету, я спросил, видел ли он статью? Он кивнул.

— Может, стоит ответить им. Кажется, они сами хотят этого. Кстати, вот и полномочный представитель «Известий» Павел Гутионтов.

— Я подумаю, — сказал А.Д. — Мало времени, но я вам позвоню Сам. Вы будете в субботу дома?

— Если надо, буду.

В последующие дни я не тревожил академика, тревожили меня •«Что, как, есть ли надежда?!»

Наступила суббота, день отъезда семьи Сахарова в Штаты. Где-то около одиннадцати утра позвонил академик.

— Г. Н., приезжайте, я написал.

Я тут же позвонил в «Известия» и нахально потребовал машину к подъезду. Это было воспринято как само собой разумеющееся.

Машина пришла нескоро, они заплутали и еле нашли мой проклятый район, в адресе которого не была указана улица.

В машине я нервничал. Во-первых, потому что опаздываю, и, во-вторых, что мне точно влетит от Елены за перегрузку академика перед отъездом.

Дверь в квартиру была распахнута. Мы вошли в коридор, прокричав: «Есть кто?».

Из комнаты появилась Елена. Я представил ей своего знакомого: корр. «Известий», Павлик.

Надеюсь, не Морозов? — весело поинтересовалась Боннэр, и я понял, что заслуженной взбучки не будет. — Ох, и хотелось мне наподдавать вам за все эти штучки, да ладно. И чего я, Гена, с вами церемонюсь?

— Потому, что, по версии КГБ, я — ваш внебрачный сын!

Из квартиры этажом ниже поднялся Сахаров, отдал статью и позвал меня на минутку на кухню. Там он вручил мне несколько листочков, написанных от руки, и доверительно сказал:

— Это только вам.

— А что это?

— Отречение.

— Отчего?

— Я не буду баллотироваться нигде, кроме академии.

Я оторопел. На первом листочке Сахаров попросил меня написать: «Печатать только после 13 февраля», академик обрубал все концы, связывающие его с избирателями вне Академии.

Я попытался возражать. Он прервал меня и сказал твердо:

— Это мое окончательное решение. Прошу вас до опубликования хранить его в секрете. Об этом знают только вы и Сагдеев. Он принял такое же решение. И еще одна просьба. Я не успеваю отправить кое-кому деньги, а мы уезжаем надолго, вы не могли бы перевести их почтой в ближайшие дни? Только не пишите, от кого.

Я понял, что деньги, вероятно, предназначаются детям и еще кому-то, кто не должен знать, от кого исходит помощь. И, конечно, согласился.

А где печатать отречение? Я уже уходил в «Коммунист» — не там же? Но объяснять свои проблемы я не стал. Не хватало еще взваливать на него мои проблемы.

Мы хорошо простились, и я взял их телефоны в Штатах, а Елена познакомила меня со своей двоюродной сестрой Зорей, с которой мы тоже обменялись координатами для срочной связи.

Ответ Сахарова анонимному автору очень скоро появился в «Известиях» (6 февраля 1989г.) и произвел какое-то странное впечатление, тем более, как я узнал от сына Александра Николаевича Яковлева, Анатолия, с которым подружился, аноним вовсе «не проживал» в ЦК, а находился в самой редакции. Из ЦК пришло только пожелание и кто-то в газете выполнил его с таким старанием, что перехвативший его Яковлев ахнул и без позволения Горбачева значительно смягчил его.

Елена была права. Не нужно было отвечать. Она всегда была права, лучше всех нас просчитывая ситуации, обнаруживала расставленные властью ловушки, хотя частенько мы ее не слушались.

И в этом случае нас втянули в ненужную и скользкую тяжбу, в которой не выиграл никто.

Между тем, звонок из «Коммуниста» с просьбой оформить меня переводом в эту редакцию. Главный был в бешенстве. Между нами опять произошел нервный и неприятный разговор. Позже он вызвал меня снова, и мы попытались поговорить спокойно. Он предложил мне остаться в редакции политобозревателем на прежнюю зарплату и заниматься чем хочу. Предложение было великолепное и разумное, но я уже закусил удила и сказал: «Поздно». Заявление об уходе было подписано. С Пушкинской площади я переселился в мрачноватый особняк на улице Маркса-Энгельса.

Потянулись тоскливые и вымучиваемые мною дни. Сразу же стало ясно, что я совершил из-за своего упрямства непростительную ошибку. Что мне было делать среди чопорных, благополучных людей, постоянно возмущающихся урезанием рациона кремлевской кухни? Нет, пет, там было немало достойных людей: Бикенин — главный редактор, его замы Лацис и Колесников, Игорь Дедков, Егор Гайдар, Кара-Мурза и другие. Но были люди и иного склада...

Томясь от безделья (это называлось периодом адаптации), я читал подшивки журналов за предыдущие годы.

Но почти каждое утро начиналось со звонка домой Егора Яковлева, который мягким голосом мне что-то заказывал для «МН». Я пытался напомнить ему, что уже не работаю в его редакции. В ответ слышалось:

— Перестань жлобиться, что тебе стоит черкнуть пару страничек...

Я написал рецензию, ее напечатали, написал большой материал и еще реплику, их тоже немедленно напечатали. На меня начали коситься в редакции. Непосредственный начальник спросил, с трудом сдерживая раздражение: «Ты что, еще не надиссидентствовался?». Я вспылил и нагрубил ему в ответ.

Создавалась какая-то глупая ситуация: работал я в «Коммунисте», а печатался в «МН». Правда, у меня прошел большой кусок в передовой, написанной прямо в номер, о которой хорошо отозвались на редколлегии: «Вот, мол, как надо включаться в работу — с места в галоп».

Но какой там был, к черту, галоп, если четыре страницы, написанные за день, считались подвигом.

Окончательно убила меня жена, внезапно появившаяся в редакции. Я удивился: «Как ты меня нашла в этих немысленных анфиладах, не зная ни этажа, ни номера комнаты?».

— Ты единственный в этом здании, кто громко разговаривает по телефону.

В редакции стояла убийственная скука. Газету (конечно, «Правду») получал только заведующий отделом. Пишущие машинки, конечно же, старого образца, гремели как паровые машины. На просьбу выдать мне диктофон, мне ответили, что я веду себя неприлично.

Вообще, скромность здесь понималась как-то своеобразно — как ничегонеделание и приобретательство: дачи, поликлиники, дома отдыха, пайки и прочие милые сердцу блага, доступные только избранным. Мои попытки не ходить в кремлевскую столовую были восприняты как конфронтация, дешевый нигилизм, о чем мне сообщили на самом высоком уровне, обязав посещать ее в порядке редакционного задания. Ярчайшие личности тащили журнал из болота, но их усилия виделись как бессмысленный героизм.

Подошло заветное число, названное Сахаровым (13 февраля»), когда надо было обнародовать заявление академика.

В обед я не пошел в цековскую столовую, а приехал в «МН», прошел к Главному и положил перед ним текст отречения:

— Это письмо Сахарова, которое он просил меня опубликовать. Если вы не будете его печатать, то я сегодня же передам его зарубежным радиостанциям.

Главный тут же начал читать листочки, написанные почерком не очень прилежного ученика. Первая его реакция была адекватна моей:

— Зачем он это сделал? Я пожал плечами:

— Он так решил, значит, так и будет. Либо его изберет академия, либо никто. Будете печатать или...?

— Да будем, будем, — отмахнулся главный, на всякий случай, убирая письмо от меня в стол. — Но он же сейчас в Канаде. Когда же он написал его?

— Еще до отъезда.

— И мы молчали.

— Он так просил.

Я ушел перекусить в родную скудную столовку «МН», а начальство принялось совещаться. Отречение, конечно же, было бомбой и не только для академии, но и доя самого «верха». Это был новый ультиматум Сахарова, который не желал разговаривать с властью на языке прошлого.

В столовой кто-то пошутил: что, в ЦК плохо кормят?

— Ага, — сказал я, — у меня от их продуктов язва разыгралась. Все захохотали, хотя дело обстояло именно так.

Отречение пошло в тираж. О нем громко заговорили в редакции, почти никто не мог понять позиции А.Д. Я отбрехивался и говорил, что если кто-то думает, что умеет считать лучше академика, то пусть баллотируется на его место.

В среду, в день выхода «МН», я сидел в библиотеке и листал подшивки газет. И вдруг услышал непривычную суету в коридорах. Ко мне подошла библиотекарша и вежливо поинтересовалась, не тот ли я Жаворонков, которого так настойчиво везде ищет начальство?

Я удивился, что это вдруг я кому-то так срочно понадобился, и неторопливо пошел к руководству.

— У вас рукописный текст отречения Сахарова?

— Да, у меня.

На их лицах отобразились одновременно и изумление, и ужас. Видимо, они до последней минуты надеялись, что это какое-то недоразумение.

— Откуда оно у вас?

— Он дал мне его сам перед отъездом в Америку.

— А зачем вы его взяли?

Вопрос был настолько бессмысленным, что впервые в этом здании я развеселился и сбросил с себя всю напряженность и настороженность.

— Потому что я его доверенное лицо, и он всегда поручает мне все, что касается публикаций здесь, в Союзе.

Лучше бы я сообщил им, что представляю собой агента трех иностранных держав.

Немая сцена длилась долго. Потом Бекенин позвонил кому-то по вертушке и со словами: «Сейчас я вас соединю» передал мне трубку.

— Добрый день! — соврала трубка.

— Здравствуйте, — отозвался я взаимной вежливостью.

— Понимаете, сегодня в «МН» опубликован текст отречения академика Сахарова баллотироваться по всем избирательным округам, кроме академии. Печатный текст — для нас не документ. А решение это очень важное. Говорят, что рукописный текст Сахарова у вас?

— Да, у меня, но только, по-моему, если не ошибаюсь, я оставил его дома.

— Мы пришлем за вами машину, нам совершенно необходимо снять с него ксерокопию.

— А меня отпустит мое начальство? — глуповато сказал я. — Все-таки рабочий день только начался.

— Отпустит. Мы уже договорились. Дело государственной важности! Мое начальство утвердительно закивало.

А текст у меня оказался в кейсе.

— Вы что, собираетесь так просто передать его им? — заволновалось начальство.

— А что?

— А то, что нужно, на всякий случай, снять с него ксерокопии. Иначе они могут обмануть вас, и это бросит тень на журнал. Вы не знаете эту публику!

Да, одна государственная публика не верила другой государственной публике. Я засмеялся — в этот момент я для них стал сверхгосударственным человеком. Все смотрели на меня, как на безумного. Мне же было уже все равно, я понимал, что здесь работать я не буду.

Скоро пришла машина, и мы поехали с сопровождавшим меня щеголеватым клерком в Моссовет. Меня провели в главный дом Москвы без предъявления документов. Еще в машине я предупредил, что не выпущу текста из рук и сам сниму с него ксерокопию.

После почти шпионской процедуры меня попросили зайти к какому-то начальнику. Вполне возможно, именно к тому, который звонил мне и представился заместителем Центроизбиркома. Он встретил меня, выйдя из-за своего огромного стола, и предложил присесть:

— Мы, когда узнали об отречении академика, сначала обрадовались, а вот, подумав, решили, что радоваться рано. А как вы считаете?

— Считаю, что рано, — важно и со значением подтвердил я.

Он понимающе кивнул:

— Вас подвезти?

— Нет, спасибо, у меня тут рядом дела.

Мы распрощались.

Я пришел в «МН» и заглянул в кабинет Главного. Увидев меня, он приглашающе махнул рукой и громко захохотал. Я давно не видел, чтобы он так радостно смеялся, открыто, при всех. В кабинете было много народа.

Он стал рассказывать с упоением школьника, хитро надувшего своего учителя.

— Представляешь, Геныч, звонят они мне с утра: вы что, с ума сошли, откуда у вас отречение Сахарова? Кто вам передал его в редакцию? Я говорю: Жаворонков передал... Немедленно позовите его к телефону для выяснения, подлинный это текст или вы нарвались на фальсификацию, которая грозит серьезным скандалом. А я им: не могу подозвать Жаворонкова, он работает в журнале «Коммунист». Их, по-моему, кондрашка хватила. Начали считать в уме, что это за хитрый ход и какого крыла аппарата.

Потом он оставил меня одного и стал расспрашивать, что было дальше. Я рассказал. Он посмеивался и пристально поглядывал на меня. И вдруг сказал:

— Слушай, Геныч, плюнь ты на все и возвращайся назад. Ну, что тебе делать в этом «Коммунисте»? Ты же от рождения хулиган, а там они не нужны.

С этого дня он звонил мне почти ежедневно, прося что-то сделать для «МН», с кем-то его связать.

Жена называла наш новый роман: «Жду любви невероломной!».

Однажды, когда ко мне домой пришла моя сестра и стала строить планы на отдых летом на одной из дачек ЦК, жена ехидно сказала: «Таня, какие там дачи, посмотри на него, он же опять работает в «МН».

Действительно, все шло к тому. В какой-то из дней мой давний друг Виталий Кеонджян, привел ко мне в «Коммунист» своего бывшего сотрудника одного из научных институтов АН, ныне простого советского миллионера Артема Тарасова, и попросил чем-нибудь помочь ему защититься от властей, решивших его разорить.

После публикации в «Московской правде» заметочки о том, что некто из кооператоров заплатил членские партийные взносы с миллиона рублей, столица перестала работать и стала подсчитывать, сколько же они, сволочи кооператоры, зарабатывают? Так и так получалось много, и власти поспешили к удачливым предпринимателям с проверками. В заметке не указывались ни кооператив, ни его владельцы.

Так я впервые познакомился с новым русским:

— Это вы заплатили в партийную кассу такую огромную сумму? — поинтересовался я.

Тарасов обиделся:

— Я не член партии, а если бы пришлось платить мне, то им бы пришлось вызывать инкассаторскую машину.

Взносы заплатил его заместитель. Вокруг этой истории тут же возникло много невероятных слухов и жуткого вранья. Сильными мира сего было приказано ОБХСС прихлопнуть миллионеров втихую.

В моем кабинете я записал на диктофон исповедь первого советского миллионера.

Разрушающееся здание «Коммуниста» век не слышало таких характеристик административно-командной системы, какие оно услышало в этот вечер.

За субботу и воскресенье я сделал материал. Соседи приходили послушать пленку, ахали и изумлялись. Тарасовское миллионерство зиждилось на идиотизме нашей плановой экономики. Он ничего ни у кого не крал, а покупал и продавал все то, что мы предпочитаем гноить и выбрасывать.

Поздно вечером я позвонил домой Егору Яковлеву. Но его в Москве не оказалось. Я перезвонил его первому заму (так уж получалось, что все мои «шалости» приходились на его дежурства) и предложил сенсационный материал, но только в номер, иначе я отдам его в другую газету.

Он согласился, и утром я положил исповедь Тарасова ему на стол. Он сразу же понял, что это скандал, но понял и то, какой скандал устроит ему Главный, если материал появится не в «МН». Поправив его весьма деликатно, убрав из текста только фразу «Представляете, каким может быть кооператив, если мы создадим его при Политбюро?» (Политбюро он заменил на Совмин) и «Исповедь» ушла в набор, а я пошел отсиживаться в «Коммунист».

Во вторник, когда я вернулся домой, а номер «МН» уже тиражировался, я включил телевизор. Шла программа «Время». Встречаясь с тружениками Запорожья, Горбачев сказал: «Вот тут появились среди кооператоров умники. Один из них заплатил партвзносы с миллиона рублей. Вот я вернусь в Москву и разберусь во всей этой сомнительной истории!»

Я ахнул: ну все, сейчас остановят печатные станки и к черту порубят весь тираж.

Действительно, через некоторое время позвонила заместитель ответственного секретаря:

— Ты слышал, что сказал Горбачев?

— Ну, и что?

— Как это что, ты представляешь, какой будет скандал? Надо срочно звонить первому заму и останавливать тираж!

— А ты сама-то где, в цеху?

— Нет, уже дома.

— А тираж идет?

— Конечно, идет.

— Ну, и сиди тихо, не рыпайся, без тебя найдутся люди, пожелавшие отправить уже напечатанные газеты под нож!

— Э-э-э, нет. Я звоню домой зам. главного, мне неприятностей не надо.

Я повесил трубку и загрустил.

— Какие же мы все идиоты, — тихо сказала жена. — На Западе за такую сенсацию миллионов долларов не пожалели бы, а наши сидят и трясутся: попадет или не попадет. И ты хорош. Радоваться надо, что раздобыл такой материал, а не дрожать за тираж.

Утром из своего командировочного зарубежья позвонил Главный, его зам. добросовестно пересказал ему возникшую ситуацию.

— Я за тебя боюсь, — сказал Главный.

Он был прав. Получилась сенсация, но и хорошенький скандальчик. Слухи о реакции на «Исповедь» на самом верху ходили самые разнообразные.

Кооператив Тарасова «Исток» все равно прихлопнули, но сделать это втихую не получилось, материал перепечатала зарубежная пресса, и Артем обрел всемирную известность, и к нему потянулись западные инвесторы.

На мой бедный и ни в чем не повинный «Коммунист» набросились корреспонденты из многих стран. Не имея возможности найти Тарасова, они ежедневно терзали меня своими интервью и беспрерывными телесъемками.

Мой непосредственный начальник мрачно спросил меня: где я работаю, в «МН» или в журнале, который является органом ЦК КПСС?

Я сказал: там, где меня печатают.

В «Коммунисте» уже мертвым грузом лежали три моих статьи, а до номеров их очередь не приближалась.

Повторные выборы депутатов на общем собрании академии были мало похожи на обычные депутатские выборы. Это был праздник, бунт, демонстрация власти низов, а не верхов. Инициативная группа устроила из перевыборов политический капустник.

По моему удостоверению с золотым тиснением ЦК КПСС меня пропустили беспрепятственно. Везде висели плакаты с надписями «Без Сахарова нам горько!». Но не только это определяло особую подготовленность выборов. Были выставлены огромные стенды, по которым любой школьник мог понять, как правильно голосовать, чтобы твой бюллетень не был признан недействительным.

Вежливые и доброжелательные консультанты разъясняли, что и как нужно делать в строгих рамках запрещения агитации за кандидатов в день выборов.

Увидев такую картину, я успокоился. В этот раз Сахарову провал не грозил.

И действительно, результаты голосования оказались блестящими. Я позвонил сестре Боннэр Зоре, и мы поздравили друг друга с успехом.

— Наши-то знают? — спросил я.

— Еще бы, уже все радиостанции сообщили.

После очередного звонка Яковлева мне опять пришлось удирать из «Коммуниста».

В «МН» Главный показал мне тасовку, в которой говорилось о сенсационном заявлении Сахарова в Канаде. В интервью какому-то еженедельнику он сказал, что располагает сведениями о том, что в Советской Армии во время войны в Афганистане был секретный приказ уничтожать наши подразделения с земли и воздуха в случае их окружения и угрозы оказаться в плену.

Я сказал, что здесь какая-то путаница или неточность. Такая категоричность не присуща академику и что если он когда что-то утверждает, то после десятикратной перепроверки.

Так потом и оказалось. Слова о существовании секретного приказа были сказаны не во время интервью, а после него. Это был ответ корреспонденту АПН, который спросил академика, что он думает об утверждении одного канадского еженедельника, что наши же подразделения уничтожали своих же солдат, оказавшихся под угрозой попасть в плен.

Сахаров сказал, что сталкивался с подобными заявлениями в частных беседах с теми, кто не пожелал вернуться на Родину после плена. Что это нужно проверить, как и необходимо немедленно составить списки наших военнопленных и обменять их на пленных душманов.

В одном из номеров «Комсомольской правды» появился вопрос на эту тему и очень невнятный ответ А.Д. Как потом станет утверждать редакция, связь была плохая и корреспондент многого не дослушал, а А.Д. не понял вопроса, еще ничего не зная о тасовке и реакции на нее в Советском Союзе.

Через некоторое время Яковлев опять попросил вернуться к этому вопросу. Никогда не прощу себе, что беспечно отмахнулся от его предложения, как от назойливой мухи. Мне показалось, шум, поднятый вокруг этого эпизода, не стоит и выеденного яйца, что незачем в очередной раз ввязываться в кому-то нужную дискуссию.

Главный был гораздо дальновиднее меня и продолжал настаивать. Тогда я предложил найти мне этот журнал, где опубликовано подобное интервью, чтобы я напрямую спросил у академика, говорил ли он подобное или это очередная «утка» канадской прессы. Журнал вроде бы искали (но, по-моему, не очень), но так и не нашли.

Звонили собкору АПН в Канаде. Он нес что-то несусветное и тоже ничего определенного сказать не мог.

История эта как-то периодически возникала и благополучно затухала, какие-то события выборной компании все время отодвигали ее с первого плана.

Я для очистки совести позвонил Зоре, она тоже ничего не знала о подобном интервью Сахарова, сказала, что А.Д. и Е.Г. давно не звонили, что они все время передвигаются, принимая какие-то приглашения, и поймать их нет никакой возможности. График поездок постоянно меняется, но если они позвонят, то она обязательно постарается уточнить этот эпизод.

Надо сказать, что на Западе это интервыо-не интервью не получило широкой огласки. Этот канадский еженедельник был каким-то заштатным изданием, и мировая пресса никак не среагировала на его публикацию.

Думаю, что и Главный, при всей его обостренной интуиции, не мог даже предположить, какую мину замедленного действия подложил кое-кто из тех, кто тоже до поры до времени вроде бы тоже не придавал никакого значения сообщению ТАСС. Вокруг этого события установилась мирная тишина.

Правда, при возращении Сахарова, я все же вспомню этот эпизод и спрошу у А.Д., как же все это было на самом деле. Он спокойно расскажет об этом со всеми подробностями и сам попросит не придавать этому никакого значения.

Он будет уже готовиться к съезду, его отвлекут от всего кровавые события в Грузии, консолидация демократически настроенных народных депутатов, которые в значительном количестве победили на выборах.

Но кто-то тоже готовился к съезду, кто-то тоже выверял соотношение сил и наличие на руках «козырных карт».

Эту «козырную карту» внезапно швырнут в лицо академика в виде обвинения в клевете на афганцев, и не позволят побить ее более крупной картой — истиной.

После публикации «круглого стола» по советским миллионерам меня опять вызвал к себе Яковлев и спросил:

— Может, уже хватит валять дурака?

Я сказал, что теперь, по-моему, хватит. И все зависит от того, отпустят ли меня из «Коммуниста» или заставят работать вопреки здравому смыслу.

Главный набрал номер телефона первого заместителя главного журнала, которого знал по совместной работе в «Известиях». Того не оказалось на месте.

— Езжай и подавай заявление о переводе назад в «МН», остальное я беру на себя.

Не успел я войти в свой кабинет на улице Маркса-Энгельса, как ко мне зашел зам. главного «Коммуниста» и спросил: правда ли то, что я хочу уйти.

— Да, правда.

Меня повели к начальству. Началась нудная чиновничья суета:

Почему? Знаю ли я, что моя должность приравнена к должности работника аппарата ЦК КПСС и не покидают по прихоти? Что случилось? Не раздумаю ли? Кто обидел, и что не устраивает?

Я заявил, что за три месяца сдал только четыре материала, из которых напечатан только один.

Все поспешно начали читать неопубликованные материалы и поспешно заверили, что все они пройдут в ближайших номерах.

Искали какие-то глубинные причины случившегося, подводные течения, какую-то корысть и хитрость. Не находя, изумлялись и... продолжали поиски.

Я написал заявление о переводе в «МН» и положил его на стол начальства.

В «Коммунисте» мне оставалось работать ровно столько же, сколько оставалось дней до возращения Сахарова в Москву.