Операция по «разгрузке» спецлагерей

Кардинальные вопросы катынской трагедии — кто, когда и почему принял решение о массовом уничтожении польских военнопленных — офицеров и полицейских — после обнаружения «Особой папки» по катынскому вопросу в Архиве Президента Российской Федерации можно в основном считать решенными.

То, что этим делом руководил лично Берия, что в нем непосредственно были задействованы глава ведомства госбезопасности В.Н. Меркулов, шеф Главного экономического управления (ГЭУ) НКВД СССР Б.З. Кобулов, начальник 1-го Спецотдела НКВД СССР Л.Ф. Баштаков, заместители наркома внутренних дел В.В. Чернышов, И.И. Масленников, С.Н. Круглое, начальники Главного транспортного управления (ГТУ) С.Р. Мильштейн, Главного управления конвойный войск (ГУКВ) В.М. Шарапов, подтверждалось и раньше сотнями документов. В то же время в материалах Управления по делам о военнопленных и ГУКВ применительно к операции по уничтожению польских офицеров и полицейских ни разу не встречалось имя Сталина, не упоминалось и Политбюро ЦК ВКП(б). И это неудивительно. Ведь дело считалось в высшей степени секретным. Сами же исполнители были достаточно дистанцированными от высшего эшелона власти. И хотя все исследователи проблемы сходились во мнении, что приказ об уничтожении польской военной и интеллектуальной элиты мог исходить только от Сталина или Политбюро ЦК ВКП(б), документальных подтверждений у них не было. Правда, два непосредственных исполнителя этого преступления — П.К. Сопруненко и начальник УНКВД по Калининской области Д. Токарев — в своих свидетельских показаниях в ходе допросов в военной прокуратуре сообщили, что первый сам видел, а второй слышал из уст Кобулова и Сопруненко о решении Политбюро, подписанном Сталиным и санкционировавшем расстрел узников трех спецлагерей военнопленных. Но показания дряхлых людей, заинтересованных к тому же в том, чтобы, сославшись на приказ из Кремля, снять с себя львиную долю ответственности, не являлись бесспорными доказательствами. Ситуация коренным образом изменилась после обнаружения в Архиве Президента Российской Федерации «Особой папки» по катынскому делу. Сегодня уже никто не посмеет сказать, что выводы историков опираются лишь на косвенные доказательства, ибо нет приговоров суда. Но суда вообще не было. Не было даже такой пародии на суд, как Особое совещание с его выписками из протоколов вместо приговоров. Политбюро ЦК ВКП(б) взяло на себя решение участи польских офицеров, полицейских, беженцев — узников лагерей для военнопленных и тюрем, — санкционировав применение к ним высшей меры наказания — расстрела.

Найденные в кремлевском архиве папки помогают понять, какими соображениями руководствовались Сталин и Политбюро ЦК ВКП(б), принимая это преступное решение. В сочетании со всем комплексом ранее найденных нами архивных материалов они позволяют ощутить атмосферу, которая царила в то время в окружении Сталина и в НКВД, осознать их отношение к военнопленным как к государственным, классовым и идеологическим врагам. Многое разъясняет и анализ отношения советского руководства к «панской Польше» в 20-х и 30-х годах, внутриполитической ситуации в СССР и, наконец, особенностей психологии «вождя».

На протяжении 20-х и 30-х годов Польша в СССР рассматривалась в качестве «санитарного кордона» на его границах. В ней видели активного борца за идею Великой Польши, за расчленение СССР, отделение от него Украины и Белоруссии, угнетателя «братьев по крови». Польские вооруженные силы, с которыми довелось сражаться в 20-х годах, продемонстрировали свою мощь и в целом считались в предвоенный период потенциальным врагом Советской страны.

Военные и политики в СССР с беспокойством следили за усилиями нацистской Германии склонить Варшаву к совместному походу против СССР. Когда же планы Берлина не были реализованы, а Польша связала себя тесными узами с Лондоном и Парижем, но не с Москвой, раздражение Сталина против нее лишь усилилось. В Польском государстве увидели не только неблагодарного соседа, отказавшегося от пропуска Красной Армии через свою территорию в случае нападения Германии на Польшу, но и участника западной коалиции. Последняя же воспринималась советским руководством как сила, способная противодействовать разделу сфер влияния между СССР и Германией. Закрепив 28 сентября 1939 г. «Советско-германским договором о дружбе и границе» ликвидацию Польского государства, Сталин и Гитлер стали предпринимать каждый со своей стороны далеко идущие меры по подрыву самих основ польской государственности.

30 мая 1940 г. нацистский генерал-губернатор оккупированных польских территорий Г. Франк заявил: «10 мая началось наступление на Западе. Это значит, что в этот день угас преобладающий интерес мира к происходящему здесь у нас... Теперь мы должны использовать представившийся нам момент... Как национал-социалисты мы обязаны думать о том, как бы за счет этих немецких жертв не поднялась польская нация... Я совершенно открыто признаю, что это будет стоить жизни нескольким тысячам поляков, прежде всего из руководящего слоя польской интеллигенции... Фюрер выразился так: то, что мы сейчас определили как руководящий слой в Польше, нужно ликвидировать. То, что вновь вырастет ему на смену, нам нужно обезопасить и в пределах соответствующего времени снова устранить». Массовые депортации поляков, рабский труд, уничтожение мирных граждан — все это были составные элементы политики геноцида против польского народа, поддерживаемой желанием уничтожить навеки само понятие «Польша».

О том, как на практике реализовалось решение Гитлера, поведал собравшимся бригаденфюрер СС Штрекенбах. Со времени проведенной полицией безопасности 31 марта 1940 г. операции в ее руках оказалось около 2000 мужчин и несколько сот женщин, «действительно представлявших собой интеллектуальный руководящий слой... Суммарное осуждение этих людей началось в тот момент, когда был издан приказ о чрезвычайной акции по умиротворению. Осуждение военно-полевыми судами 2000 арестованных приближается к концу, и осталось вынести приговоры лишь очень немногим лицам», — сообщил своим коллегам эсэсовец. На этом, однако, «акция АБ» — операция по уничтожению польской интеллектуальной элиты — не заканчивалась, планировалось арестовать еще 2000 человек.

В этом же ключе проводила свои акции и сталинщина. Ведь главная причина уничтожения польского офицерства — это подрыв польской государственности.

Случайно ли совпали по времени германская «акция по умиротворению» и операция по «разгрузке» спецлагерей НКВД СССР или существовала какая-то координация действий двух тоталитарных режимов — это одна из загадок, которую предстоит еще разгадать.

Узники Козельска, Старобельска и Осташкова представляли собой военную и интеллектуальную элиту Польши. Они были полны решимости вступить в борьбу за восстановление независимости своей страны, воспрепятствовать усилиям сталинского режима в насаждении своих порядков на отошедших к СССР территориях. Как мы уже убедились, офицеры и полицейские, пробыв более полугода в достаточно тяжелых условиях плена, не были сломлены психологически и нравственно. Они не отказались ни от своей родины, ни от религии, ни от политических, ни от моральных ценностей. Надежды советского руководства на «перевоспитание» хотя бы части рабочих и крестьян, представителей трудовой интеллигенции, одетых в мундиры, оказались тщетными. Инакомыслие преодолеть не удавалось. Следовательно, по логике Сталина и его приближенных, надо было ликвидировать его носителей.

Мы не должны забывать и о той ненависти, которую питал «вождь народов» к польскому офицерству, заставившему его испытать в 1920 г. горечь сокрушительного поражения. Аргумент о возмездии «белополякам» за пролитую ими в 1919—1920 гг. кровь красноармейцев был призван оправдать акцию в глазах тех, кто ее осуществлял.

Могли быть и другие, не столь кардинальные соображения, например стремление заверить Берлин, что СССР не держит камень за пазухой, пестуя польское офицерство; стремление избавиться от «пятой колонны» на случай, если разразится война с Францией и Англией из-за Финляндии и Прибалтики, и т.д.

По свидетельству английского посла при лондонском правительстве В. Сикорского Оуэна О'Маллея, сами поляки усматривали причину уничтожения офицеров и полицейских именно в желании разрушить фундамент, на котором могла впоследствии возродиться польская государственность, в подрыве основы польской нации¹.

Сегодня мы знаем, что окончательное решение было принято Политбюро ЦК ВКП(б) 5 марта 1940 г. В бумаге, подписанной Берией для Сталина 5 марта, послужившей основой для решения Политбюро ЦК ВКП(б), подчеркивается: «В лагерях для военнопленных НКВД СССР и в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в настоящее время содержится большое количество бывших офицеров польской армии, бывших работников польской полиции и разведывательных органов, членов польских националистических к[онтр]-р[еволюционных] партий, участников вскрытых к-р повстанческих организаций, перебежчиков и др. Все они являются заклятыми врагами советской власти, преисполненными ненависти к советскому строю.

Военнопленные офицеры и полицейские, находясь в лагерях, пытаются продолжать к-р работу, ведут антисоветскую агитацию. Каждый из них только и ждет освобождения, чтобы иметь возможность активно включиться в борьбу против советской власти.

Органами НКВД в западных областях Украины и Белоруссии вскрыт ряд к-р повстанческих организаций. Во всех этих к-р организациях активную руководящую роль играли бывшие офицеры бывшей польской армии, бывшие полицейские и жандармы.

Среди задержанных перебежчиков и нарушителей государственной] границы также выявлено значительное количество лиц, которые являются участниками к-р шпионских и повстанческих организаций».

Исходя из того что все эти люди являются «закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти», НКВД предлагал Политбюро принять решение о расстреле всех этих людей. Характерно, что такое отношение к польскому офицерству и работникам правоохранительных органов Польши было присуще не только ведомству Берии, высшим партийным функционерам, но и польским коммунистам и лидерам Коминтерна. Несмотря на то что КПП в 1938 г. была распущена, а огромное число ее членов погибли в застенках Ежова и Берии, они оставались фанатично преданными партии Сталина. Будучи посланными в качестве агентов Коминтерна и НКВД в армию В. Андерса в конце 1941 — начале 1942 г., они засыпали генерального секретаря Коммунистического Интернационала Г.М. Димитрова сообщениями об антисоветских настроениях польских офицеров, о потенциальной опасности, исходящей от них. Активистка Коммунистического Интернационала молодежи (КИМ) Ванда Бартошевич, в частности, писала в ИККИ: «Все они настоящие враги СССР, готовые отомстить за свои страдания... Те, среди которых я нахожусь, их ничто не переменит, и их нужно будет только уничтожить». И это писала польская женщина в обстановке войны СССР с Германией, в которой Советский Союз и Польша являлись союзниками. В 1940 г. ненависть сталинского руководства к польскому офицеру и полицейским, конечно же, была несравненно большей, чем у польских коммунистов в 1941—1942 гг.²

Хотя сегодня еще трудно сказать, когда окончательно созрело решение, приведшее к катынской трагедии, однако шаги в этом направлении начали предприниматься буквально с первых дней пребывания польских офицеров и полицейских в плену.

В соответствии с директивой Берии от 8 октября 1939 г. на созданные во всех лагерях особые отделения «по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных» возлагались следующие задачи:

«1. Создание агентурно-осведомительской сети для выявления среди военнопленных контрреволюционных формирований и освещения настроений военнопленных. При этом иметь в виду необходимость создания двух категорий агентуры: 1. Агентуры, которая, внешне оставаясь на позициях продолжения борьбы за «восстановление» Польши, должна проникать во все складывающиеся антисоветские группировки среди военнопленных, главным образом из числа бывших членов польских контрреволюционных политических партий, офицерства и военного чиновничества. 2. Агентуры для освещения политических настроений военнопленных-однополчан и по признакам землячества...

2. Перед агентурой поставить задачей выявление и разработку следующих контингентов: а) лиц, служивших в разведывательных, полицейских и охранных органах бывшей Польши... тюремных служащих и служащих батальонов КОПа; б) агентуры перечисленных выше органов (конфидентов^I, агентов сыска); в) участников военно-фашистских и националистических организаций бывшей Польши («ПОВ»^II, «ППС»^III, «Осадники», «Стрельцы», «Легион Млодых», «Бискупа Кубина»^IV, «Союз унтер-офицеров запаса», «Союз офицеров запаса», «Союз адвокатов Польши», «Комитет защиты крестов», «Белорусский национальный комитет», «Сионисты»); г) работников суда и прокуратуры; д) агентуры других иностранных разведок; е) участников зарубежных белоэмигрантских террористических организаций... ж) провокаторов бывшей царской охранки и лиц, служивших в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России; з) провокаторов охранки в братских коммунистических партиях бывшей Польши, Западной Украины и Западной Белоруссии; и) кулацких и антисоветских элементов, бежавших из СССР в бывшую Польшу. Перед агентурой поставить также задачу выявления и предотвращения как групповых, так и единоличных побегов военнопленных из лагерей»³.

Следствие обязано было установить наличие «контрреволюционных формирований» в лагерях, проследить их лагерные, союзные и зарубежные связи, выявить тех военнопленных, которые могли быть использованы для заброски за кордон, При этом вербовка агентуры, которую планировалось внедрить за границей, могла осуществляться лишь с предварительной санкции Особого отдела НКВД СССР, заброска же — с одобрения самого Берии.

«Контрреволюционеров» предлагалось брать на оперативный учет, заводить на них агентурные дела, которые должны были вести особые отделы военных округов и военные прокуроры. Особым отделениям предлагалось информировать о своей деятельности начальника лагеря, но подчинялись они Особому отделу военного округа, Управлению НКВД по территориальности (УНКВД), а также наркому внутренних дел союзной республики. 28 января 1940 г, председатель военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Ульрих и исполняющий обязанности главного военного прокурора Н.П. Афанасьев разослали военным прокурорам и председателям военных трибуналов войск НКВД распоряжение о подсудности дел военнопленных военному трибуналу войск НКВД, о надзоре за ведением следствия лагерями по этим делам военными прокуратурами округов⁴.

«Оперативное обслуживание» спецлагерей осуществляли территориальные управления НКВД, и прежде всего их особые отделы, которые одновременно являлись особыми отделами военных округов. Оперативные отделения были сформированы в Козельске из сотрудников УНКВД по Смоленской области, в Старобельске — Ворошиловградской и частично Харьковской областям, в Осташкове — Калининской области. Они практически не подчинялись начальнику лагеря, доводя до его сведения лишь второстепенную информацию. В отчете о деятельности Осташковского лагеря его начальник майор Борисовец писал: «Чем дышали пленные, что их интересовало, какие недочеты в частях, несущих охрану (внутреннюю, наружную), — этими данными я не располагал. Всю работу как с пленными, так и с личным составом приходилось строить ощупью. По той же причине и политическое обслуживание до декабря месяца 1939 г. было явно недостаточным». Прибывший в этот же лагерь с ответственным поручением шеф 2-го отдела УПВ лейтенант госбезопасности И.Б. Маклярский также жаловался Сопруненко, что начальник оперативного отделения Корытов признает только распоряжения руководства Особого отдела военного округа и отказывается выполнять его предписания⁵.

Напрямую были связаны особые отделения (ОО) и с Особым отделом и 1-м Спецотделом НКВД СССР. Сюда они адресовали различного рода отчеты, жалобы на начальство лагерей. Отсюда получали распоряжения и директивные указания, подлежащие неукоснительному исполнению. Одно из первых предписаний, от 14 октября 1939 г. (№ 79677), касалось постановки оперативного учета. Ими же была утверждена и специальная инструкция особым отделениям лагерей военнопленных по оперативному учету. На каждого военнопленного ОО предлагалось заводить учетное дело, в которое вкладывались опросные листы и фотографии, предоставлявшиеся учетно-регистрационными отделениями (УРО). Кроме того, ОО должны были оформлять следственные дела на тех военнопленных, которые вели «антисоветскую работу», подозревались в шпионской деятельности, примыкали к ППС, «пилсудчикам», национал-демократам, социал-демократам, анархистам и другим «контрреволюционным» партиям и организациям, а также на весь офицерский состав. Эти дела-формуляры должны были учитываться в отдельном журнале. На каждого проходящего по делу-формуляру, агентурному и следственному делам заполнялись карточки, которые направлялись в 1-й Спецотдел НКВД СССР для отражения в учете «антисоветского элемента». На агентуру и осведомителей заводились личные дела. Каждый месяц особые отделения представляли оперативную отчетность в Особый отдел НКВД СССР и копии в 1-й Спецотдел с указанием числа содержащихся в лагере военнопленных — офицеров, жандармов, сотрудников государственной безопасности, — количества заведенных формуляров, агентурных разработок, завербованных агентов, осведомителей, арестованных. В отношении последних указывалось, за что арестован и в чем признался. При ликвидации Особых отделений все их материалы должны были передаваться на хранение в 1-й Спецотдел НКВД (УНКВД) по территориальности⁶. В процессе же регистрации работники особых отделений были обязаны всесторонне знакомиться с военнопленными и намечать среди них наиболее подходящие кандидатуры для вербовки.

Для руководства деятельностью Особых отделений и проведения следствия в спецлагеря накануне прибытия туда офицеров и полицейских были направлены ответственные представители центрального аппарата НКВД СССР. Как правило, с ними приезжали целые бригады следователей. 31 октября 1939 г. в Козельск выехал один из ответственных сотрудников 5-го (разведывательного) управления ГУГБ майор госбезопасности Василий Михайлович Зарубин. В лагерь он был направлен в качестве инспектора Управления по делам о военнопленных, однако в его штате не значился и по своему рангу был выше Сопруненко, которому чин капитана госбезопасности был присвоен лишь в марте 1940 г. Одновременно в Старобельск отправился из Москвы капитан госбезопасности Ефимов, в Осташков — капитан госбезопасности Антонов⁷.

Зарубин распоряжался в Козельском лагере, как в своей вотчине. Он отправлял военнопленных в Москву на Лубянку, иной раз не только не согласовывая свои действия с УПВ, но даже не ставя его о них в известность. Личность Зарубина была загадкой для польских офицеров. По их свидетельствам, это был хорошо образованный человек, свободно владевший несколькими иностранными языками, легко вступавший в контакт с людьми, приятный собеседник. Профессор Свяневич писал о нем: «Мне он напоминал образованных жандармских офицеров царской России, которых мне в юности пришлось узнать... Ему подчинялась группа следователей в званиях от лейтенанта до майора, основной задачей которых было составление индивидуальной характеристики на каждого из нас. Причем характеристики эти базировались не только на личных беседах и наблюдениях, но и на других доступных материалах... Последнее слово, скорее всего, принадлежало комбригу. Он довольно часто ездил в Москву и, надо полагать, посещал лагеря польских пленных в Старобельске и Осташкове^V. Безусловно, его мнение сыграло свою роль в катынских событиях, хотя я и далек от мысли, что именно он принял решение о физической расправе над польскими офицерами. То же, что он мог распоряжаться отдельными судьбами, — это бесспорно. Во всяком случае, именно так случилось со мной. Так же, скорее всего, случилось и с профессором Вацлавом Комарницким»⁸.

С подследственными штабными офицерами, профессурой и другими лицами, представлявшими оперативный интерес, Зарубин обращался подчеркнуто вежливо. Особое внимание уделял майор и тем, кто мог заинтересовать разведку. В конце января — начале февраля в распоряжение 5-го отдела ГУГБ во внутреннюю тюрьму НКВД СССР были переведены из Козельска восемь человек, изъявившие готовность сотрудничать с советскими властями в случае нападения Германии на СССР⁹. Главной же задачей зарубинской бригады стало оформление следственных дел на военнопленных, содержащихся в Козельске. Для этого Зарубин и его заместитель капитан госбезопасности Александрович в первую очередь создали сеть агентов примерно из 20 человек, которые, действуя под псевдонимами, сообщали о жизни лагеря, о тех, кто проявлял активность в религиозной и духовной жизни, вел просветительскую деятельность, поддерживал патриотические настроения своих товарищей.

Поставляемый ими компромат регистрировался в следственном деле. Кроме того, об уроженцах восточных воеводств по месту их жительства сведения собирались территориальными УНКВД. Во время допросов следователи иной раз просто ошеломляли узников своей осведомленностью об их довоенной жизни, о родных и знакомых. Допрашивали практически каждого офицера, некоторых по нескольку раз. Следователи интересовались политическими воззрениями пленных, их служебным положением, принадлежностью к политическим партиям, связями с заграницей. Интеллектуальный уровень следователей, за исключением Зарубина и Александровича, был весьма низким, вопросы, как правило, следовали трафаретные, широко применялось моральное и психологическое давление, однако к физическому воздействию никогда не прибегали. Это вселяло в людей надежду на скорое освобождение из плена. Основная следственная работа была завершена к началу февраля, после чего Зарубин бывал в лагере лишь наездами.

Следует отметить и весьма тесные отношения «комбрига», как его называли поляки, с начальником и комиссаром лагеря, которые укреплялись в совместных кутежах¹⁰. И хотя московское начальство знало об этом, подобные «мелочи» никого не смущали^VI.

Интенсивно шла следственная работа и в Старобельском лагере. Для руководства ею еще в начале октября из Москвы был командирован капитан госбезопасности Трофимов. Затем ему в помощь прибыл капитан госбезопасности Ефимов, выполнявший после отъезда из лагеря Трофимова те же функции, что и Зарубин в Козельске¹¹. Уровень интеллектуального развития этих людей был значительно ниже зарубинского.

Пленные подвергались многочасовым, преимущественно ночным, допросам. Нередки бывали попытки шантажа, подкупа, вербовки в осведомители. «Тактика допроса, — писал в своих воспоминаниях Ю. Чапский, — была разной: от вежливого обсуждения взглядов на военную ситуацию того времени с прибывающими из Москвы ответственными работниками НКВД до допросов, проводимых местными особистами и длившихся без перерыва и отдыха трое суток подряд с соболезнованиями типа «ах, бедная ваша молодая жена, она уже никогда вас не увидит, если вы не скажете...

не объясните...» и т.д. Насколько мне известно, в Старобельске на допросах не били и не издевались, как в тюрьмах Львова, Киева, Москвы и многих других городов. Лично надо мной во время допросов не издевались ни физически, ни даже морально... Меня допрашивали трое: толстый, всегда надушенный энкавэдист-еврей^VII и два невозможно примитивных русских энкавэдиста... Я не имел чести быть допрошенным кем-либо из настоящих профессионалов»¹².

К 20 ноября бригада Трофимова, Ефимова и Егорова выявила в лагере «антисоветскую организацию военнопленных офицеров бывшей Польской армии». В своих докладах оперативная группа сообщала о «работе офицерского подполья», которое использовало «популярное дело создания культ[урно]-просвет[ительных] кружков среди ничем не занятых» людей для создания подпольной организации. «Перед тем как приступить к ликвидации этого подполья, мы информировали комиссара и рекомендовали ему ряд мероприятий... Не успели мы начать изъятие намеченных к аресту участников организации, как комиссар Кир-шин... в разговорах с отдельными активистами подполья начал «разоблачать» их деятельность, доказывать нелегальный антисоветский характер работы и т.п., выболтав тем самым нашу осведомленность о наличии организации и дав возможность участникам организации приготовиться. Таким образом, благодаря необдуманным и неправильным действиям комиссара наша операция не застала врасплох актив организации и позволила офицерам подготовиться к ней... К тому же т. Киршин не пользуется авторитетом среди сотрудников лагеря и с первых дней скомпрометировал себя фактом сожительства с одной из медицинских сотрудниц лагеря. В интересах дела считаем целесообразным заменить Киршина более подходящим товарищем... Опергруппа НКВД СССР: Трофимов, Ефимов, Егоров», — читаем в рапорте от 25 ноября на имя Берии¹³.

Вскоре после 11 ноября были арестованы и вывезены из лагеря поручик Мечислав Эверт, и поручик Станислав Кволек. Последний, по сведениям Чапского, был отправлен в лагерь ГУЛАГа в Коми АССР и погиб в 1941 г. от непосильной работы в шахте. Один из друзей сохранил и передал его прощальное письмо жене. Эверт же, осужденный вместе с Кволеком, пережил лагерь и после амнистии в августе 1941 г. попал в армию В. Андерса. От военнопленного администрации стало известно о нахождении в лагере одного из создателей партии «Озон», соратника Адама Коца — Виктора Кшевского. Именно им была разработана программа этой партии, провозглашенная А. Коцем 21 февраля 1937 г. Впоследствии Кшевский работал директором радиостанции в Варшаве и, естественно, неоднократно выступал с речами отнюдь не дружеского по отношению к СССР содержания. Вскоре Кшевский был отправлен в Москву в распоряжение НКВД¹⁴.

Московские чины НКВД выдавали за контрреволюционную деятельность и работу кассы взаимопомощи, и организацию просветительских лекций на тему «Экономика пчеловодства», «Психология плена» и др.¹⁵ С особой тщательностью фиксировали лагерные особисты высказывания в защиту чести Польши, ее правительства, симпатии к Франции и Англии, проявление религиозных чувств. От их внимания не ускользнуло и то, что 15 марта польские офицеры в торжественной обстановке отметили именины Пилсудского.

В начале декабря в распоряжение заместителя наркома внутренних дел УССР Горлинского был отправлен полковник В. Коц, впоследствии переведенный в Бутырскую тюрьму в Москву, где он оказался в одной камере со Свяневичем. Именно ему он рассказал, что за участие в антикоммунистической деятельности и за принадлежность к масонской ложе трибунал приговорил его к смертной казни, которую в последнюю минуту заменили 10 годами лагерей.

Вовсю усердствовало и Особое отделение Осташковского лагеря, возглавляемое младшим лейтенантом госбезопасности Корытовым. Оно, как и старобельское, поспешило вскрыть в лагере «контрреволюционные организации», которые, выставляя посты, якобы наладили наружное наблюдение с целью изучения методов работы и служб лагеря. «Своевременно разоблачив» их, Корытов вместе с начальником и комиссаром лагеря провел «необходимые мероприятия» (изоляцию, аресты и т.д.).

Работу Особого отделения Осташковского лагеря контролировали и дополняли прибывшие из Москвы сотрудники центрального аппарата НКВД СССР. В ноябре там находился капитан госбезопасности Антонов со своими людьми. 4 декабря его сменила бригада из 14 человек во главе со старшим следователем Следственной части ГУГБ НКВД СССР лейтенантом госбезопасности С.Е. Белолипецким. Указания последнего должен был неукоснительно выполнять начальник лагеря, а также сотрудники Особого отделения. Перед бригадой была поставлена задача — подготовить к концу января следственные дела на всех военнопленных для представления их Особому совещанию НКВД СССР.

Следует сказать, что Особые совещания были созданы после преобразования ВЧК в ОГПУ в 1922 г., однако широко развернули свою деятельность в годы ежовщины (1936—1938). Весьма активно они действовали и при Берии вплоть до смерти Сталина, являясь орудием массового террора. Руководствовались они в основном инструкциями или прямыми указаниями Сталина и Берии, процедура же суда была превращена в фарс. На заседаниях ОСО обвиняемые не присутствовали, не было и защитников. Дела рассматривались списками, приговоры обычно готовились заранее. Обвинительное заключение составлялось очень лаконично. В состав этого органа, как правило, входили ответственные представители партии, НКВД и военной прокуратуры.

Посланный в Осташков вместе с Белолипецким инспектор УПВ Макаров 15 декабря сообщал своему непосредственному начальнику Маклярскому, что по следствию он будет работать еще весь январь. К 30 декабря группа московских следователей оформила уже 2 тыс. следственных дел, из них 500 были отправлены на Особое совещание НКВД. «Отпечатано обвинительных заключений 150 шт. Остальные оформляются, — писал в Москву Макаров. — Работа очень кропотливая, во-первых, многие не знают русского языка. Кроме этого, офицерьё полиции ведет себя вызывающе, так что приходится с одним заниматься 3—4 часа... Рассчитываем всю работу закончить примерно в конце^VIII января»¹⁶.

Одно из обвинительных заключений сохранилось в деле полицейского Стефана Олейника — небольшой документ, всего на страницу. Оно гласило: «Обвинительное заключение по следственному делу № 649 по обвинению Олейника Степана Степановича по ст. 58 п. 13 УК РСФСР. 1939 г. декабря 29-го дня Я, нач. Отдел. ОО НКВД 7-й Армии мл. лейтенант госбезопасности Миловидов, рассмотрев следственное дело № 649 по обвинению военнопленного быв[шего] польского государства ОЛЕЙНИКА Степана Степановича, 1911 г. рождения, уроженца с. Тарнувка Волынской губ[ернии], по национальности] поляк, в преступлении, предусмотренном ст. 58 п. 13 УК РСФСР, и найдя, что ОЛЕЙНИК будучи в быв[шем] польском государстве с 1936 г. по 1939 г. служил в качестве полицейского в г. Борщев, где проводил активную борьбу против революционного движения.

ПОСТАНОВИЛ:

Следственное дело № 649 по обвинению в/п ОЛЕЙНИКА С.С. направить на рассмотрение Особого совещания НКВД СССР». Белолипецкий ниже написал: «Согласен», в левом верхнем углу — «Утверждаю. Нач. ОО Осташковского лагеря НКВД мл. лейтенант госбезопасн. Корытов. 6.1.1940 г.»¹⁷.

Конец января как срок окончания следствия был назван и в распоряжении Берии от 31 декабря 1939 г., адресованном начальнику УПВ Сопруненко^IX.

«Предлагаю Вам выехать в город Осташков и провести следующую работу:

1. Ознакомиться с состоянием работы группы следователей НКВД СССР по подготовке дел на военнопленных-полицейских бывшей Польши для доклада на Особом Совещании НКВД СССР.

Принять необходимые меры к перестройке работы следственной группы с таким расчетом, чтобы в течение января месяца закончить оформление следственных дел на всех заключенных военнопленных-полицейских.

2. Из всей массы военнопленных-полицейских выделить дела на лиц, представляющих оперативный интерес, и провести по этим делам тщательное следствие для выявления всех их связей, как внутри СССР, так и за границей, и известных им агентов бывшей польской разведки, заброшенных в свое время в СССР»¹⁸.

Вместе с начальником УПВ в Осташков должны были отправиться еще 10 следователей — лейтенанты г/б Н.Ф. Быков, А.М. Марисов, А.А. Киселев, В.И. Сенькин; младшие лейтенанты г/б А.З. Федонин, Н.К. Клещев, В.А. Маклаков, В.П. Шишкин; младшие следователи сержанты г/б М.С. Галафеев, П.Н. Волченков, поступавшие в распоряжение Белолипецкого. Для налаживания агентурно-осведомительной работы туда же выехали и старшие оперуполномоченные 2-го отдела Главного экономического управления НКВД СССР лейтенанты госбезопасности Холичев и Логунков. Им надлежало проверить степень обеспеченности агентурой и осведомителями лагеря и оказать практическую помощь по налаживанию этой работы. Предлагалось обратить внимание на качество осведомления, всесторонность освещения настроений всех категорий военнопленных.

Сопруненко должен был проконтролировать работу Особого отделения лагеря, и в том числе по обнаружению внелагерных связей поляков. Агентурным «обслуживанием» при этом намечалось охватить не только пленных, но и аппарат лагеря, охрану и даже население близлежащих поселков. Следовало наладить учет, проверить охрану, подтянуть дисциплину среди заключенных, исключить возможность побегов.

В этот же день, 31 декабря, Берия отдал приказ заместителю Сопруненко Полухину, начальнику отделения 1-го отдела ГЭУ Йоршу выехать в Козельский лагерь вместе с работниками ГЭУ Фильченко и Рузиным. Им предписывалось ознакомиться с состоянием агентурно-осведомительской работы, проводимой Особым отделением лагеря по директиве наркома НКВД СССР № 456/190 от 8 октября 1939 г., проверить степень обеспеченности агентурой и осведомлением всех военнопленных, оказать помощь по налаживанию агентурно-осведомительской сети, обратив особое внимание на качество работы и наличие сведений о настроении всех категорий военнопленных. Аналогичные бригады были направлены в Старобельский лагерь и лагеря Наркомчермета. Начальнику 1-го отдела УПВ Тишкову и ответственному работнику ГЭУ НКВД СССР лейтенанту г/б Агаянцу Берия, в частности, поручил проверить факты массовых отказов от работы военнопленных, занятых на предприятиях Наркомата черной металлургии, арестовать инициаторов и зачинщиков, привлечь их к судебной ответственности, расследовать все случаи побегов, принять меры к розыску и задержанию беглецов, ознакомиться с состоянием агентурно-осведомительской работы, проверить работу начальника лагеря. Материалы обследования предполагалось доложить первому секретарю обкома ВКП(б) П.М. Любавину¹⁹.

Примечательно, что об Особом совещании речь шла лишь в приказе по Осташковскому лагерю. Не с этим ли была связана отправка в канун Рождества в Осташков ксендзов из Козельска и Старобельска? К концу января их вновь переправили в Старобельский и частично Козельский лагеря. Не потому ли, что к этому времени созрело решение расправиться с офицерами так же, как с полицейскими?

К концу января в Осташковский лагерь было заведено уже 6 тыс. следственных дел на «спецконтингент», их сверили с личными делами; сфотографировали и провели дактилоскопирование почти всех узников; проверили картотеку лагеря; все поляки прошли медосмотр. «В основном следствие закончено, сейчас допрашиваем повторно офицеров полиции», — писал в УПВ Макаров. 1 февраля Сопруненко и Белолипецкий передали шифром Берии: «Следствие бывшим польским полицейским, содержащимся Осташковском лагере, закончено, оформлено 6 тысяч 50 дел. Приступил отправке дел Особ[ое] совещание. Отправку закончим восьмого февраля»²⁰.

К концу января в принципе участь полицейских уже была решена. Об этом, в частности, свидетельствует письмо заместителя начальника УПВ лейтенанта госбезопасности И.И. Хохлова Борисовцу от 20 января, в котором говорилось: «На военнопленных, которые убудут из Вашего лагеря после рассмотрения дел Особым Совещанием (выделено мной. — Н.Л.), карточки формы № 2 вторично заполнять не следует. Указания о порядке сообщения в Управление НКВД по делам о военнопленных сведений об убытии этой категории военнопленных будут даны дополнительно»²¹.

Что обращает на себя внимание в этом на первый взгляд рутинном, но весьма существенном для реконструкции хода событий документе? Во-первых, и Хохлову, и Борисовцу уже было известно, что в скором времени дела полицейских будут рассматриваться на Особом совещании НКВД СССР. Во-вторых, оба знали, что после этого поляки будут вывезены из лагеря, а следовательно, решение ОСО было предопределено заранее. В-третьих, осташковский «контингент» не предполагалось оставлять в живых, ибо в ином случае вместе с ним обязательно были бы пересланы карточки формы № 2, показывающие, куда перевели заключенного или военнопленного. Лишь в случаях расстрела такой документ становился ненужным^X.

Почему же в таком случае прошло два месяца до того, как начало реализовываться решение, принятое еще до 20 января? Видимо, это было вызвано изменением политических и военных планов, связанных с финской кампанией. Если в конце января предполагалось предпринять крупное наступление, разбить финскую армию и пленить большое количество финнов, то через месяц стало ясно, что надо как можно скорее заключить мир. Дело в том, что Англия и Франция уже были готовы выступить против СССР на стороне Финляндии. Ими были разработаны детальные варианты бомбовых ударов по Баку и другим нефтеносным районам Кавказа. Следовало спешить, чтобы избежать войны с западными державами^XI. В этой ситуации необходимость освобождения большого количества лагерей для военнопленных финнов отпала.

Документы УПВ подтверждают обоснованность этой гипотезы. 1 декабря начальники резервных лагерей — Грязовецкого, Юхновского, Южского, Путивльского, Темниковского — получили предписание Берии подготовиться к поступлению большого количества финнов и привести свои хозяйства в надлежащий порядок²². В январе от них потребовали отчеты о наличии помещений, мощностях кухонь, сведения о максимальном количестве людей, которые они могут принять. Принимались меры и к созданию новых лагерей для военнопленных. Военсовету Забайкальского округа было приказано призвать начальствующий и рядовой состав запаса для укомплектования Тайшетского лагеря НКВД, выделить транспорт по заявкам местных НКВД. 29 декабря Сопруненко писал Чернышеву: «В соответствии с приказом Наркома на сегодня для приема военнопленных финской армии подготовлены следующие лагеря: 1. Южский — 6000 чел.; 2. Юхновский — 4500 чел.; 3. Путивльский — 4000 чел.; 4. Грязовецкий — 2500 чел.; 5, Оранский — 4000 чел.; 6. Темниковский — 6000 чел. Карагандинский, Тайшетский и Велико-Устюгский по нашему требованию смогут быстро подготовиться для приема военнопленных. На 28 декабря на приемных пунктах и в Грязовецком лагере находится 150 человек военнопленных (финнов. — Н.Л.)». 21 февраля Сопруненко подписал новую справку для руководства НКВД о готовности Грязовецкого, Южского, Юхновского, Путивльского и Темниковского лагерей принять около 25 тыс. пленных только в резервные лагеря²³. Видимо, на первых порах Берия спешил с оформлением дел польских офицеров и полицейских на Особое совещание, чтобы освободить для финнов три самых больших и хорошо обустроенных лагеря — Козельский, Осташковский и Старобельский. Однако обстоятельства изменились и пленные так и не поступили.

После того как во всех трех лагерях следствие практически было завершено, руководству НКВД 10 февраля были представлены итоговые данные по «контингенту» военнопленных в целом. Указывалось, что в спецлагерях содержатся 12 генералов (4 кадровых), 84 полковника (54), 206 подполковников (139), 567 майоров (356), 1534 капитана (936), 1830 поручиков (480), 4182 других офицера (345), 18 капелланов (17 кадровых).

1775 военнослужащих были жителями территорий, отошедших к СССР, 6180 — к Германии и 428 — к Литве. Из 8442 офицеров лишь 2336 являлись кадровыми военными, 650 — отставниками, 5456 были призваны в армию в конце августа — сентябре 1939 г. из запаса. Из офицеров военно-морского флота в лагерях НКВД находилось 19 человек: 1 адмирал, 2 капитана I ранга, 3 капитана II ранга, 13 капитанов морского флота, из них лишь 6 были кадровыми, 12 — отставными, 1 — из запаса. Жандармских чинов было 63 человека (43 кадровых), чинов полиции — 5707 (5482 — кадровых), тюремной администрации — 166 человек, все кадровые²⁴. Таким образом, полицейские и жандармы в подавляющем большинстве (кроме 225 человек) были кадровыми работниками. Указывалось, сколько лиц каждой категории проживают на территориях, отошедших к СССР, Германии или Литве, В Старобельском и Козельском лагерях находились 8175 офицеров-поляков, 160 евреев, 23 белорусов, 12 немцев, 10 украинцев, 9 литовцев, 1 венгр, 1 латыш, 1 болгарин, 1 чех и 1 грузин. Среди полицейских, жандармских и тюремных работников было 6013 поляков, 28 белорусов, 23 украинца, 4 немца, 2 чеха, 2 русских.

К середине февраля изменилось и поведение лагерной администрации, из чего военнопленные поняли, что в отношении них принято какое-то решение. В дневнике профессора С. Пеньковского 5 и 14 марта в записях одно и то же слово: «паника». 16 марта: «Новая волна слухов об убытии»²⁵. Слухи поползли не только по лагерям, но даже вышли за пределы страны. Представители польского Красного Креста, к которым присоединились жена профессора Колодзейского, находившегося в Старобельском лагере, и сестры Ю, Чапского, прибыли на границу СССР и Германии в ожидании скорого освобождения польских офицеров. Лагерные власти подогревали эти надежды, распространяя версию, что поляков вышлют во Францию, чтобы они могли там продолжить борьбу. Был даже подброшен документ с описанием маршрута их переброски через Бендеры. Однажды ночью людей разбудили, чтобы выяснить, кто владеет румынским и греческим языками»²⁶.

С. Свяневич в свою очередь отмечал, что следствие продолжалось декабрь и январь, но уже в марте они знали от политруков — решение принято. «Были на этот счет разные слухи, — сказал он в интервью Н. Горбаневской. — Одни говорили, что нас будут выдавать нашим союзным странам, другие ожидали, что нас передадут немцам, были такие, которые ожидали, что нас переведут в другие лагеря и будем сидеть в Советском Союзе до конца войны, но никто не ожидал, что может быть какое-нибудь трагическое решение нашей участи, как потом оказалось»²⁷.

20 февраля начальник УПВ Сопруненко представил Берии свои соображения по «разгрузке» Старобельского и Козельского лагерей, которые наряду с освобождением неизлечимо больных и инвалидов, представителей трудовой интеллигенции, на которых не имелось компрометирующих материалов, включали и следующий пункт: «На офицеров КОПа («Корпус охраны погранична»), судейско-прокурорских работников, помещиков, актив партий «ПОВ» и «Стрелец», офицеров 2-го отдела бывш[его] поль[ского] Главштаба, офицеров информации (около 400 человек) прошу Вашего разрешения оформить дела для рассмотрения на Особом совещании при НКВД (выделено мной. — Н.Л.). Следствие по этим категориям желательно вести в Наркоматах внутренних дел БССР и УССР, а в случае невозможности — сосредоточить всех перечисленных в Осташковском лагере, где и вести следствие»^XII. На документе резолюция: «Тов. Меркулов. Пер[еговори]те со мной. 20.II. Берия»²⁸.

В результате 22 февраля появилась директива Меркулова № 641/б, касавшаяся указанных категорий военнопленных. В ней говорилось: «По распоряжению Народного Комиссара Внутренних дел тов. Берия предлагаю всех содержащихся в Старобельском, Козельском и Осташковском лагерях НКВД бывших тюремщиков, разведчиков, провокаторов, осадников, судебных работников, помещиков, торговцев и крупных собственников перевести в тюрьмы, перечислив их за органами НКВД. Все имеющиеся на них материалы передать в следственные части УНКВД для ведения следствия. О порядке дальнейшего исправления этих дел указания будут даны дополнительно. О количестве переданных арестованных донесите»²⁹. Все те, кто переводился в тюрьмы, после этого числились уже за органами НКВД, а не УПВ. Директива Меркулова была направлена Сопруненко, наркому внутренних дел УССР комиссару госбезопасности III ранга Серову, начальникам УНКВД Ворошиловградской (капитану госбезопасности Череватенко), Смоленской (капитану госбезопасности Панфилову), Калининской (полковнику Токареву) областей.

На следующий день Сопруненко приказал начальникам трех спецлагерей уточнить в пятидневный срок количество военнопленных указанных категорий^XIII; запросить от начальников УНКВД, в какие тюрьмы должны направляться эти лица; производить отправку военнопленных по получении нарядов из УПВ; учетные дела и все имеющиеся в Особом отделении материалы на каждого из отправляемых лиц в «законвертированном и запечатанном виде» вручать начальнику конвоя для передачи в следственную часть УНКВД; продолжать работу по выявлению лиц этих категорий для направления их в тюрьму. На каждого из переданных УНКВД предлагалось составить подробную справку на основании учетного дела и оперативных материалов и проводить всю операцию по переводу военнопленных в тюрьмы «с соблюдением строжайшей конспирации»³⁰.

3 марта начальникам Козельского и Старобельского лагерей отправили новое предписание: «Для доклада наркому не позднее 24 часов 3 марта телеграфьте данные о количестве офицерского состава, содержащегося в вашем лагере, по каждому воеводству отдельно разбивкой по национальностям. Ответственность за своевременное точное выполнение возлагается [на] начальника, комиссара лагеря». Аналогичное распоряжение в отношении «контингента» Осташковского лагеря было отдано и Борисовцу. В тот же вечер Сопруненко мог сообщить руководству НКВД, что в трех спецлагерях находятся 282 офицера полиции и жандармерии, 780 человек младшего командного состава и 5008 рядовых этих же категорий, 114 тюремщиков, 8 разведчиков и провокаторов, 24 ксендза, 11 помещиков, 71 крупный государственный чиновник, 35 осадников, 3 торговца и крупных собственника, 8424 офицера, включая 1 адмирала, 12 генералов, 82 полковника, 200 подполковников, 555 майоров, 1507 капитанов, 18 капитанов морского флота, 6049 поручиков, подпоручиков и хорунжих. К этому времени из Козельского лагеря в НКВД и УНКВД уже были отправлены 115 человек, из Старобельского лагеря — 12, из Осташковского — 8^XIV.

В первых числах марта начальник Осташковского лагеря обратился к начальнику Калининского УНКВД Токареву за разъяснением: «Для ориентировки сообщаю, что в лагере содержится следующее количество указанного в распоряжении наркома контингента: тюремщиков 189, разведчиков 5, провокаторов 3, осадников 35, судебных работников 8, торговцев 4, итого 244 [человека]. Прошу указать, в какие тюрьмы и какой контингент будет направлен. Одновременно прошу указать первый пересыльный пункт ОИТК^XV УНКВД»³¹.

7 марта во исполнение директивы Меркулова Козельский лагерь передал УНКВД Смоленской области 12 военнопленных, отнесенных к разряду разведчиков и провокаторов: Сахновского, бывшего военного атташе в Бельгии, полковника кавалерии Старжинского, капитана морского флота Граничного, Руссека, референта призывной комиссии капитана Радзишевского, Петровича, Мельника, Моравского, Кретовича, Сарнецкого, Онищенко, Собесского³².

Из приказов по личному составу 136-го конвойного батальона известно, что 3 марта из Козельского лагеря в Смоленск в распоряжение начальника тюремного отдела УНКВД лейтенанта госбезопасности Жамойдо была отправлена партия в 202 военнопленных. Сопровождать их должен был конвой в составе 15 человек во главе с командиром взвода младшим лейтенантом Коптевым. Отправляли людей в двух тюремных вагонах — № 680 и 665 — поездом № 88, отходившим из Козельска в 0.45. Имеется в деле и расписка помощника начальника тюрьмы от 11 марта: «Принял от начальника конвоя Коптева 4 человека». Был ли это новый конвой или то, что осталось от третьемартовского, пока выяснить не удалось. Во всяком случае, в книге приказов по личному составу 136-го батальона о возвращении Коптева в Козельск в этот промежуток времени сведений нет. 9 марта из Козельского лагеря в 3-й отдел ГУГБ НКВД Украины были отправлены прокурор Верховного суда Польши полковник Станислав Любодзецкий^XVI и капитан Леопольд Лихновский, в Осташков 9 марта — Марьян Гавяк и Юлиан Вансовский^XVII. В связи с этим начальник штаба 15-й бригады конвойных войск писал командиру 136-го батальона Т.Н. Межову: «Обращаю Ваше внимание на тщательный инструктаж состава конвоя, так как, по имеющимся данным, в связи с наступлением весны среди содержащихся в лагерях военнопленных обсуждаются мероприятия по подготовке к побегу»³³.

Из Старобельского лагеря по предписанию Берии 3 марта были отправлены в Москву в распоряжение ГУГБ 9 ксендзов^XVIII и главный раввин Войска Польского Б. Штейнберг.

Но то были лишь первые шаги к «окончательному решению» вопроса.

5 марта 1940 г. Берия вручает Сталину свои предложения, определяющие участь не только всего «контингента» трех спецлагерей для военнопленных, но и поляков — узников тюрем НКВД западных областей Украины и Белоруссии. Он писал: «В лагерях для военнопленных содержится всего (не считая солдат и унтер-офицерского состава) — 14736 бывших офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, жандармов, тюремщиков, осадников и разведчиков — по национальности свыше 97% поляки.

Из них:

Генералов, полковников и подполковников 295
Майоров и капитанов 2080
Поручиков, подпоручиков и хорунжих 6049
Офицеров и младших командиров полиции, пограничной охраны и жандармерии 1030
Рядовых полицейских, жандармов, тюремщиков и разведчиков 5138
Чиновников, помещиков, ксендзов и осадников 144
В тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии всего содержится 18632 арестованных (из них 10685 поляки), в том числе:
бывших офицеров 1207
бывших полицейских, разведчиков и жандармов 5141
Шпионов и диверсантов 347
Бывших помещиков, фабрикантов и чиновников 465
Членов различных к-р и повстанческих организаций и разного к-р элемента 5345 Перебежчиков 6127»

Указав, что все эти люди являются заклятыми врагами советской власти, пытаются вести контрреволюционную работу и антисоветскую агитацию и только и ждут освобождения, чтобы активно включиться в борьбу против большевизма, Берия рекомендовал предложить НКВД СССР:

«1) Дела о находящихся в лагерях для военнопленных 14700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, жандармов, осадников и тюремщиков,

2) а также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11000 человек членов различных к-р шпионских и диверсионных организаций, бывших помещиков, фабрикантов, бывших польских офицеров, чиновников и перебежчиков — рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания — расстрела»³⁴.

Таким образом, уничтожение польских офицеров и полицейских из спецлагерей и узников тюрем было частью общей операции по ликвидации носителей польской государственности, ее военной и интеллектуальной элиты. Если учесть, что в это же самое время должен был пройти второй тур массовой депортации польского населения из западных районов УССР и БССР, то станет очевидным, что то был заранее запланированный, тщательно подготовленный и осуществленный на государственно-партийном уровне геноцид польского народа. Эта мера была призвана не допустить в обозримом будущем воссоздания Польши как суверенного государства, подорвать сами основы нации.

Порядок рассмотрения дел, предложенный Берией, был полным отказом от всякого подобия соблюдения законности, даже в такой ее карикатурной форме, как Особое совещание НКВД СССР. Последнее рассматривало дела в отсутствие подсудимых и их защитников, но все же имело перед собой обвинительные заключения и выносило решения в соответствии с процедурой, утвержденной Президиумом Верховного Совета СССР.

Берия же предложил возложить рассмотрение дел и вынесение решения на «тройку» в составе Меркулова, Кобулова и Баштакова. Последний являлся начальником 1-го Спецотдела, т.е. того отдела НКВД, который сосредоточивал у себя всю информацию, как о подследственных и подозреваемых, так и о сотрудниках НКВД, их агентуре и т.д. Почему для проведения операции был выбран именно этот отдел, а не отдел Федотова, который обычно вел подобные расследования, можно объяснить лишь одним — сделать как можно уже круг лиц, посвященных в преступление.

Рассмотрение предлагалось проводить без вызова арестованных, предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения. На лиц, находящихся в лагерях для военнопленных, дела должны были рассматриваться по справкам, представленным Управлением по делам о военнопленных НКВД СССР, на лиц, арестованных и находящихся в тюрьмах, — по справкам, представленным НКВД УССР и НКВД БССР.

Эта бумага Берии была в тот же день вынесена Сталиным на заседание Политбюро ЦК ВКП(б). На нем присутствовали, кроме Сталина и Берии, Ворошилов, Молотов и Микоян. Помимо вопроса, представленного Берией, рассматривалась и проблема изготовления нового саркофага для тела В.И. Ленина.

Ни у кого из присутствующих предложения наркома внутренних дел не встретили возражений. Позже они были поддержаны Калининым и Кагановичем, о чем есть помета на документе. Решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. гласило:

«Решение от 5.III. 40 г.
144. Вопрос НКВД СССР

I. Предложить НКВД СССР:

1) Дела о находящихся в лагере для военнопленных 14700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, жандармов, осадников и тюремщиков,

2) а также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11000 человек членов различных к-р шпионских и диверсионных организаций, бывших помещиков, фабрикантов, бывших польских офицеров, чиновников и перебежчиков — рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания — расстрела.

II. Рассмотрение дел провести без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения — в следующем порядке:

а) на лиц, находящихся в лагерях военнопленных, — по справкам, представляемым Управлением по делам военнопленных НКВД СССР,

б) на лиц арестованных — по справкам из дел, предоставляемых НКВД УССР и НКВД БССР.

III. Рассмотрение дел и вынесение решения возложить на тройку в составе тт. Меркулова, Кабулова^XIX и Баштакова (начальник 1-го Спецотдела НКВД СССР)»³⁵.

Это решение Политбюро ЦК ВКП(б) тщательно скрывалось вплоть до последних месяцев 1992 г. Его текст был известен Н.С. Хрущеву, Ю.В. Андропову, К.У. Черненко, руководителю аппарата М.С. Горбачева В.И. Болдину. Все они усматривали в нем мину, на которой мог подорваться престиж руководящего органа партии, а с ним и всего тоталитарного режима.

Сразу после принятия постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. начинается интенсивная подготовка к расстрелу военнопленных и узников тюрем.

С 7 по 15 марта 1940 г. состоялся ряд совещаний в Москве. На первом, по свидетельству Сопруненко, присутствовали 8—12 человек из центрального аппарата НКВД. Проводил его Кобулов. Именно здесь каждому в отдельности было дано прочесть постановление Политбюро за подписью Сталина. «Я помню слово «расстрелять». Прочитал, и мне стало дурно...» — заявил следователю военной прокуратуры бывший начальник УПВ, сам неоднократно выступавший с подобными инициативами.

Второе совещание проходило 14 марта в кабинете Кобулова. Присутствовали 15—20 человек, включая начальников УНКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей, их заместителей, являвшихся одновременно начальниками особых отделов соответствующих военных округов, комендантов УНКВД, которые обычно проводили расстрелы. Докладывал об операции Сопруненко. Как показал на допросе следователю военной прокуратуры бывший начальник УНКВД Калининской области Д. Токарев, Кобулов добавил: «"По решению высшего руководства четырнадцать тысяч поляков, арестованных в сентябре 1939 года, должны быть расстреляны". Позднее я узнал, что под высшим руководством он имел в виду Политбюро. Когда я понял, что нам предстоит сделать, я дождался конца встречи и заявил Кобулову, что делами такого уровня мне никогда не приходилось заниматься. И я не знаю, чем могу помочь ему в запланированном. Кобулов ответил: "Ладно. Мы на тебя и не рассчитывали... Нам просто нужны будут твои люди"»³⁶.

Однако Токарев «скромничал» — именно такими делами он регулярно занимался, будучи начальником УНКВД. В дальнейшем он руководил операцией «по разгрузке» Осташковского лагеря.

15 марта состоялось и совещание начальников Козельского, Старобельского, Осташковского лагерей и их особых отделений. Они были вызваны в Москву по ВЧ 13 марта³⁷. По всей видимости, аналогичные совещания были проведены и с руководством НКВД УССР и БССР, а также УНКВД западных областей Украины и Белоруссии.

Во исполнение решения Политбюро ЦК ВКП(б) была развернута работа по составлению справок-заключений на военнопленных и узников тюрем. Ее форма поступила в УПВ от Кобулова 16 марта 1940 г. Она выглядела следующим образом:

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

СПРАВКА
по личному делу № ___
на военнопленного (фамилия, имя, отчество)

«__»______ 40 г. Начальник Управления по делам военнопленных, капитан госбезопасности Сопруненко»

На документе помета рукой Сопруненко: «Получена от тов. Кобулова П. Сопруненко 16.03.40»³⁸.

Последняя графа — «заключение», — по-видимому, предназначалась для внесения в нее рекомендации по делу военнопленного. Во всяком случае, в изредка встречающихся в делах УПВ «справках» данной формы она всегда оставалась незаполненной. Этим справкам придавалось особое значение. Заказывать форму для них в типографии строжайше запрещалось «ввиду сугубой секретности проводимой работы».

Спецлагеря незамедлительно стали готовить справки-заключения. Первые были посланы в Москву 19—21 марта, большая их часть была готова к 25-му числу. Впоследствии их уже составляли на вновь прибывших, тех, кого переводили в Козельск, Старобельск, Осташков из лагерей Наркомчермета, Ровенского, а также из различных тюрем и даже больниц. 5 апреля Сопруненко писал в Осташков: «Из лагерей Криворожского бассейна в Ваш лагерь направляются 17 военнопленных (полицейские, тюремщики, охранники, осадники, члены антисоветских политических партий). По прибытии их проверьте учетные дела, дополните их соответствующими учетными документами и вместе со справками установленной формы срочно вышлите эти дела в Управление НКВД по делам о военнопленных»³⁹.

23 марта ответственный сотрудник ГЭУ НКВД СССР капитан госбезопасности Безруков сообщил из Старобельска Кобулову, что за три дня он отправил в Москву материалы на 760 человек и настоятельно просил ускорить ответ. 31 марта начальник Осташковского лагеря писал в УПВ, что им посланы в Москву 345 дел с агентурным и иным оперативным материалом, в том числе 56 следственных дел на тех полицейских, по которым ранее следствие проведено не было⁴⁰.

7 марта начальство лагерей получило еще одно срочное и «ответственное» задание — составить в пятидневный срок списки военнопленных с указанием местожительства их семей. Распоряжение касалось и тех, у кого родственники жили в присоединенных к СССР областях, и тех, у кого они остались на оккупированной Германией территории. Все списки составлялись по областям и воеводствам. Почему?

Как явствует из приказов наркома внутренних дел и материалов фонда конвойных войск, на апрель планировалось проведение второй волны депортаций поляков из западных районов Украины и Белоруссии, причем в категорию этапируемых в Сибирь и Казахстан включались и семьи офицеров, полицейских, чиновников, помещиков, осадников и т.д. В февральскую депортацию из этих районов было вывезено 138619 граждан, в апрельскую — 59416⁴¹. Для выяснения местожительства родственников офицеров и полицейских и решили получить, пока еще было не поздно, информацию от глав их семейств.

Но если списки проживавших в пределах СССР людей представляли практический интерес для органов НКВД, аналогичные реестры по воеводствам центральной Польши не могли быть ими использованы. Не исключено, что их готовили по договоренности с германской стороной. В первой половине марта близ Кракова в Закопане проходила координационная встреча представителей НКВД и Имперской службы безопасности Германии, обсуждавших в соответствии с секретным протоколом к Договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. методы борьбы с польской подрывной пропагандой. Одновременное проведение операции по «разгрузке» трех лагерей ведомством Берии и «акции АБ» нацистской службой безопасности тоже весьма симптоматично.

Составлению списков придавалось столь большое значение, что для руководства этой работой в лагеря были направлены ответственные сотрудники УПВ. Решение об этом было принято еще 7 марта, т.е. через два дня после рокового заседания Политбюро ЦК ВКП(б). В Старобельск выехал заместитель начальника УПВ Полухин, в Козельск — заместитель начальника Особого отдела УПВ Романов с несколькими сотрудниками. В Осташков 9 марта прибыл начальник 2-го отдела управления Маклярский, который телеграфировал вскоре Сопруненко: «Абсолютном большинстве учетных дел персональные сведения членов семей военнопленных отсутствуют. Для составления списка приступил опросам военнопленных. Для этой работы мобилизовано 20 человек расчетом окончания ее течение семи-восьми дней»⁴².

16 марта он же писал своему начальнику в Москву: «Работа с печатанием списков подходит к концу. Еще 2—3 дня, и нарочным они будут отправлены в Минск и Киев. Очень большие трудности с точным установлением местожительства семей. Оказывается, что значительная часть семей, которые этого хотели, через смешанные комиссии выехали с нашей территории на германскую территорию — это вносит некоторую путаницу, а на уточнение уходит много времени. В результате «четкой» работы ОО в области корреспонденции тяга перейти в число проживающих на германской территории очень и очень велика. Для большей точности я вынужден ряд семей военнопленных показывать одновременно в списках нашей территории и германской... На холостых я списки не составлял. Прошу сообщить, следует ли после окончания семейных списков составлять на холостых. Я лично считаю, что это делать нецелесообразно, ибо они никому не нужны будут»⁴³. Однако Маклярский ошибался: по холостякам было приказано сообщать сведения об их родителях.

В Старобельске, где «контингент» был меньше, чем в Осташкове, с этим заданием справились быстро. 13 марта Бережков направил в Москву 27 тетрадей со списками семей военнопленных вверенного ему лагеря, «составленными по воеводствам территории, занятой Германией, — всего на 1662 человека». В Минск — на 355 человек. К 15 марта 1940 г. списки семей были направлены в Москву на 3041 военнопленного, в Минск — на 215, в Киев — на 467 человек⁴⁴. Лишь десять военнопленных уклонились от предоставления сведений о местожительстве своих близких. Соответствующая работа была проведена и в Козельском лагере. Позже, в ходе операции, в тех случаях, когда в личном деле отсутствовали данные о семье, оно возвращалось в лагерь на доработку.

Чтобы закамуфлировать исчезновение 15 тыс. человек, 16 марта была запрещена переписка военнопленным во всех лагерях НКВД (возобновилась она лишь в сентябре). С этого момента вести не поступали ни от одного из находившегося в СССР военнопленного.

В преддверии «разгрузки» лагерей была значительно усилена их охрана. Так, в Осташкове подразделение 135-го отдельного батальона было заменено 12-й ротой 236-го конвойного полка, которая, по мнению начальника лагеря, «продолжала нести службу несравненно лучше». Вокруг острова Столбный на озере Селигер была установлена запретная зона шириной в 250 м. В связи с этим Осташковский райисполком принял специальное постановление и известил о нем население. По окончании операции 25 мая Борисовец докладывал: «Все эти мероприятия в должной степени дали эффект в охране. Опасный элемент контрреволюции Запада при таком усилении мог надежно охраняться»⁴⁵.

В Старобельске, по данным комиссара УПВ, в целях предотвращения побегов охрана лагеря была усилена наружными и внутренними постами как за счет увеличения постов, так и за счет более тщательного подбора личного состава. Строго инструктировали идущих в наряд, усилили проверку несения службы. Стала применяться комбинированная охрана — выставлялись секреты и дозоры, улучшили освещение лагеря. Начальство ужесточило пропускной режим. Военнопленных не выпускали из зоны лагеря на работы и даже на допросы, сократили допуск в лагерь обслуживающего персонала. Усилился контроль за почтовой корреспонденцией⁴⁶.

22 марта Берия подписал приказ № 00350 «О разгрузке тюрем НКВД УССР и БССР», в котором говорилось:

«Для разгрузки тюрем Управлений НКВД западных областей УССР и БССР приказываю:

I. По НКВД Украинской ССР

1. Из тюрем западных областей Украинской ССР перевести в тюрьмы центральных областей УССР 3000 арестованных. Из них:

Из Львовской тюрьмы — 900 человек
Из Ровенской тюрьмы — 500 -"-
Из Волынской тюрьмы — 500 -"-
Из Тарнопольской тюрьмы — 500 -"-
Из Драгобычской тюрьмы — 200 -"-
Из Станиславовской тюрьмы — 400 -"-

2. Арестованных разместить в Киевской, Харьковской и Херсонской тюрьмах.

3. Для оказания помощи НКВД УССР в организации перевозок этих арестованных командировать нач[альника] Главного тюремного управления НКВД СССР майора государственной безопасности тов. Зуева.

4. Наркому внутренних дел УССР комиссару государственной безопасности 3 ранга тов. Серову и начальнику Главного тюремного управления НКВД СССР майору государственной безопасности тов. Зуеву работу по перевозке из тюрем западных областей УССР в тюрьмы центральных областей УССР 3000 арестованных закончить в декадный срок.

5. Учитывая возможность побегов арестованных и попыток нападения со стороны контрреволюционного элемента на конвой с целью освобождения арестованных, ответственность за обеспечение строжайшего порядка и охраны арестованных... возложить на тов. тов. Серова, Зуева и командира 13 дивизии конвойных войск НКВД полковника тов. Завьялова А.И.

6. Зам. наркома внутренних дел СССР комдиву тов. Чернышеву в 10-дневный срок вывезти из мест заключения НКВД Украинской ССР в исправительно-трудовые лагеря НКВД СССР 8000 осужденных заключенных. В том числе из Киевской, Харьковской и Херсонской тюрем 3000 чел.

II. По НКВД Белорусской ССР

1. Из тюрем западных областей Белорусской ССР перевезти в Минскую тюрьму 3000 арестованных. Из них

Из Брестской тюрьмы — 1500 человек
Из Вилейской тюрьмы — 500 -"-
Из Пинской тюрьмы — 500 -"-
Из Барановичской тюрьмы — 450 -"-

2. Для оказания помощи НКВД БССР в организации перевозок этих арестованных командировать начальника отделения Главного тюремного управления НКВД СССР капитана государственной безопасности тов. Чечева.

3. Наркому внутренних дел БССР комиссару государственной безопасности 3 ранга тов. Цанава и начальнику отделения Главного тюремного управления НКВД СССР капитану государственной безопасности тов. Чечеву работу по перевозке арестованных из тюрем Западных областей БССР в Минскую тюрьму закончить в декадный срок.

4. Ответственность за обеспечение строжайшего порядка и охраны арестованных, как во время приема и погрузки, так и в пути следования эшелонов с арестованными, возложить на тов. тов. Цанава, Чечева и командира 15-й бригады конвойных войск НКВД полковника Попова П.С.

III. Заместителю наркома внутренних дел комдиву тов. Чернышеву обеспечить своевременную подачу необходимого количества эшелонов для указанных выше перевозок арестованных, как для перевозки арестованных из западных областей УССР и БССР, так и для вывоза 8000 заключенных из УССР в исправительно-трудовые лагеря.

IV. Зам. наркома внутренних дел СССР комкору тов. Масленникову и начальнику Главного управления конвойных войск комбригу тов. Шарапову В.Н. выделить необходимое количество конвоя, организовать тщательную охрану конвоируемых арестованных, не допустив ни одного случая побега. Тов. тов. Масленникову и Чернышову о ходе выполнения настоящего приказа докладывать мне.

Народный комиссар внутренних дел СССР

Комиссар государственной безопасности 1 ранга Л. Берия»⁴⁷.

Приказ был немедленно по ВЧ передан в Киев Серову и в Минск Цанаве. По-видимому, какое-то количество заключенных из западных областей уже находились в тюрьмах Киева, Херсона и Минска, чем и объясняется расхождение в цифрах между этим приказом (всего 6 тыс. арестованных) и решением Политбюро (11 тыс. заключенных). Сроки же перевозки, ранг лиц, задействованных в операции, совпадение ее названия «разгрузка» с той, которая осуществлялась в трех спецлагерях, значение, которое ей придавалось, — все это свидетельствует о том, что в приказе Берии от 22 марта 1940 г. речь идет именно о тех заключенных, о которых шла речь в решении Политбюро 5 марта. Оформлением решения об их расстреле должна была заниматься «тройка» Кобулова, Меркулова и Баштакова по справкам, подготовленным НКВД БССР и НКВД УССР. По всей видимости, расстрелы их проводились в тюрьмах Минска, Харькова и Херсона. Историкам предстоит кропотливая работа по изучению архивов КГБ России, Украины и Белоруссии, пока еще недоступных для исследователя, чтобы в деталях восстановить картину и этого преступления против польского народа. Не менее чудовищны преступления сталинского режима против своего собственного народа^XX.

Принимались самые энергичные меры и для обеспечения бесперебойного и надежного конвоирования этапов из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей. В Москву в штаб конвойных войск были вызваны командиры бригад и дивизий, части которых несли внешнюю охрану спецлагерей. 7 марта один из них — командир 15-й бригады полковник Попов — возвратился в Минск и вызвал туда 14-го числа майора Т.Н. Межова. Вернувшись в Смоленск 18 марта, комбат в тот же день отправился в Козельск. Начальник штаба Н.В. Яворский временно берет на себя командование 136-м батальоном. Вместе с Межовым в Козельск едут диспетчер, несколько офицеров и младших командиров, а также большое количество рядовых бойцов. Майор находится в лагере вплоть до окончания операции — до 14 мая⁴⁸.

21 мая комбат издает приказ: «В период с 23 марта по 13 мая вторая рота и первый взвод первой роты выполнили одну из ответственных задач, поставленных Главным управлением конвойных войск и командованием бригады по разгрузке Козельского лагеря НКВД военнопленных. Несмотря на всю напряженность и сложность проводимой работы как в конвоировании, так и в охране самого лагеря, поставленная задача разгрузить лагерь, не допустив ни одного побега военнопленных и правонарушений по службе, была выполнена. Оценка проведенной работы представителем Главного управления конвойных войск НКВД СССР полковником тов. СТЕПАНОВЫМ дана хорошая. Особенно высокие образцы по выполнению задачи как по охране, а также конвоированию за этот период показали следующие т.т.: командир отделения 2-й роты ТАТАРЕНКО исключительно четко, аккуратно и умело выполнил возложенную на него серьезную и ответственную роль в данной операции начальника оперативной группы. Командир отделения 2-й роты тов. КОРАБЛЕВ, отлично выполнявший обязанности начальника конвоя. Командир взвода 1-й роты младший лейтенант тов. БЕЗМОЗГИЙ, несмотря на то что впервые выполнял обязанности начальника конвоя, с задачей справился отлично, кроме того, в выполнении данной задачи принимал участие весь личный состав взвода, которым командует младший лейтенант тов. БЕЗМОЗГИЙ, и задачу выполнил отлично без единого правонарушения. Командир взвода 2-й роты младший лейтенант т. КОПТЕВ, будучи начальником конвоя, отлично справился с поставленной перед ним задачей. За что всем вышеуказанным товарищам объявляю благодарность и поощряю: т. ТАТАРЕНКО 70 руб., т. КОРАБЛЕВА 50 руб., БЕЗМОЗГОГО 70 руб., КОПТЕВА — 70 руб.

Отлично выполнили свои обязанности красноармейцы 2-й роты тов. ПАВЛЕНКО, ГАВРИЛОВ, ДУБРОВ, ПРОКОФЬЕВ, ПАНОВ, ЗАХАРОВ, ШАРИН, красноармейцы 1-й роты тов. АНТРОПОВ, ХРАМЦОВ, ПОНОМАРЕВ, ЩУКИН, КУЧУМОВ, за что объявляю благодарность и поощряю ПАВЛЕНКО 50 руб., тов. ЗАХАРОВА, ШАРИНА, АНТРОПОВА, ХРАМЦОВА, ПОНОМАРЕВА, КУЧУМОВА и ЩУКИНА отпуском на родину каждого на 10 суток. Тов. ГАВРИЛОВУ, ДУБРОВУ, ПРОКОФЬЕВУ объявляю благодарность и поощряю каждого по 25 руб.

Исключительно четко, по-серьезному и умело провел работу диспетчер батальона тов. ГОРЯЧКО, за что объявляю благодарность»⁴⁹.

Полковник Степанов, заместитель начальника Особого отдела штаба конвойных войск, был направлен в Козельск в 20-х числах марта по приказу начальника ГУКВ В.М. Шарапова. Это был тот самый человек, который руководил этапированием из лагеря и о котором профессор Свяневич писал: «Высокий черноволосый полковник НКВД с большим, мясистым лицом. Мы часто видели его часами гуляющим на монастырском дворе. Где-то примерно месяц спустя, 30 апреля 1940 г., я видел его на станции в нескольких километрах западнее Смоленска, кажется, станция называлась Гнёздово, наблюдающим за отправкой эшелонов с пленными в Катынь». Именно его Свяневич считал «организатором и реализатором» принятого в Москве решения. Если в Зарубине он видел представителя интеллектуальной части НКВД, то полковник олицетворял в его глазах «"грязную" часть этой преступной организации»⁵⁰. В действительности полковник Степанов отвечал главным образом за доставку военнопленных и охрану места расстрела, но не за сам расстрел, которым конвойные войска не занимались. Эту «работу» выполняли специальные команды УНКВД, возглавлявшиеся, как правило, комендантом или помощником коменданта УНКВД области, в ряде случаев — уполномоченными из Москвы.

Этапированием из Осташкова в Калинин руководил сам начальник штаба конвойных войск комбриг М.С. Кривенко. Пленных сопровождали из Старобельска 230-й полк (командир полка — майор И.Я. Шевцов), из Осташкова — 236-й полк (командир — Луговенко), из Козельска — 136-й батальон и 226-й полк 15-й бригады, дислоцированный в Минске и подключенный уже во время операции (командир полка — Н.Я. Суховец)⁵¹.

Основные конвои, судя по приказам 136-го батальона, шли из Козельска в Смоленск, но было и несколько маршрутов: Козельск — Гнёздово^XXI, Козельск — Осташков, Козельск — Юхнов⁵². Гнёздово — станция, ближайшая к катынскому лесу, т.е. к месту, где в 1943 г. были обнаружены восемь могил. В них находились тела более чем 4200 офицеров из Козельского лагеря.

Главное транспортное управление НКВД СССР во главе с его начальником, комиссаром госбезопасности III ранга С.Р. Мильштейном, отвечало за организацию транспортировки военнопленных из лагерей до места передачи их УНКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей. Был составлен подробный план вывоза военнопленных с точной фиксацией по дням количества подающегося порожняка, пунктов загрузки и разгрузки вагонов, маршрутов и времени отправления поездов и т.п. При этом военнопленных из Козельского лагеря предполагалось загружать в вагонзаки в Козельске и транспортировать в Смоленск. «Контингент» из Старобельского лагеря через Ворошиловград или станцию Валуйки должны были доставлять в Харьков и здесь выгружать.

На протяжении полутора месяцев Мильштейн направлял Берии и Меркулову сводки, где каждый день фиксировались малейшие отклонения от плана перевозок, количество отправленного порожняка, загружавшихся и разгружавшихся вагонов и т.д. 4 апреля он, в частности, писал, что со станции Смоленск в Козельск 3 апреля прибыло 13 тюремных вагонов. «4 апреля в 3 часа со ст. Козельск до ст. Смоленск с пассажирским поездом № 87 отправлен 1 четырехосный тюремный вагон № 3005 вместо 2-х вагонов по плану. Находятся под погрузкой два вагона, которые в 16 часов 4.IV отдельным паровозом будут направлены на ст. Сухиничи для прицепки к товарному поезду и отправлены на станцию Смоленск».

5 апреля Мильштейн уточнял, что за прошедший день на станции Козельск было погружено 4 вагона вместо 3 по плану — 2 в 20 ч, 30 м. поездом № 1173 до станции Сухиничи и там поездом в 22 ч. 10 м. № 1145 отправлены в Смоленск. 2 вагона убыли с поездом № 1169 в 24 ч. 00 м. до Сухиничей и 5 апреля должны были быть также отправлены в Смоленск. «По заявлению представителя Главного управления конвойных войск полковника Степанова 5.IV с.г. предполагается погрузить 4 вагона», — писал начальник ГТУ НКВД СССР. Из сводки на 6 апреля явствует, что все четыре вагона, отправленные накануне из Козельска, «находились под разгрузкой на станции Смоленск»⁵³. Видимо, часть составов направлялась непосредственно до станции Гнёздово, часть же разгружалась в Смоленске.

В сводках Мильштейна говорилось и о движении тюремных вагонов в направлении Харькова: военнопленные доставлялись из Старобельского лагеря через Ворошиловград или станцию Валуйки.

В фонде Главного управления конвойных войск НКВД СССР найдены документы о перевозках железнодорожным транспортом полицейских из Осташкова в Калинин — с разметкой людей не только по тюремным вагонам, но даже по их отсекам с указанием номеров вагонов, поездов и времени отправления⁵⁴. Это вносит окончательную ясность в вопрос, каким транспортом все-таки везли полицейских.

20 марта Борисовец передал Сопруненко: «Телефону договориться трудно. Работа начата девятнадцатого. Дела будут доставлены двадцать первого нарочным. Подробности письмом»⁵⁵.

Для получения устных приказов и инструкций в Москву были вызваны начальники учетно-регистрационных отделений трех лагерей. Им разъяснили, как оформлять этапы и осуществлять отправку документации. 23 марта Сопруненко шлет Борисовцу телеграмму-молнию: «Высылку дел в Москву прекратите до приезда Мащева. Последний мной проинструктирован»⁵⁶. По всей видимости, начальнику УРО Осташковского лагеря сообщили в Москве, что из лагеря будут вывезены абсолютно все военнопленные. По возвращении из столицы 4 апреля он пишет своему шефу: «Т. Маклярскому. Возможно, Вы мне попутно ответите о дальнейшем моем пребывании в лагере по ликвидации лагеря. Это меня интересует не в меньшей степени, чем кого-либо. С приветом Мащев»⁵⁷.

С 21 марта составленные в лагерях справки-заключения кобуловской формы начали поступать в УПВ. Здесь, видимо, заполняли последнюю графу, содержавшую рекомендацию относительно приговора. Вместе с учетными делами справки направляли в 1-й Спецотдел НКВД^XXII, где имелись уже присланные ранее особыми отделениями и оперативными бригадами следственные дела на военнопленных.

К 23—25 марта лагеря были готовы к проведению операции. 23 марта заместитель начальника 6-го отдела Главного экономического управления НКВД СССР капитан госбезопасности Безруков телеграфировал Кобу-лову: «Харькове все готово. Вагоны имеются Старобельске. Лагере много недочетов, пожарники, вахтеры оказывают различные услуги полякам, скупают ценные вещи, входят в преступные связи. Выявленных виновников будут арестовывать. Сегодня ОО ХВО (Особый отдел Харьковского военного округа. — Н.Л.) предложил арестовать, направить этапом Харьков 4 военнопленных. Считаю ненужным. Могут отправить совместно первой партией»⁵⁸.

Кобулов согласился с мнением подчиненного и приказал арестов не производить, материалы же на уличенных работников лагеря выслать в УПВ. К началу операции в Старобельском лагере находился Ефимов, приезжал туда и отвечавший за сеть осведомителей и агентов капитан госбезопасности Миронов, будущий комендант Лефортовской тюрьмы. В Козельском лагере вновь появился Зарубин, в Осташковском — Холичев.

На 1 апреля, по данным УПВ, в Старобельском лагере содержались 3894 человека, в том числе 8 генералов, 55 полковников, 126 подполковников, 316 майоров, 843 капитана, 2527 других офицеров, 9 ксендзов, 2 помещика, 5 крупных государственных чиновников, 1 полицейский, 1 учащийся, 1 лакей бывшего президента Польши Й. Мосьцицкого; в Козельском — 4599 военнопленных, включая 1 адмирала, 4 генералов, 26 полковников, 72 подполковника, 232 майора, 647 капитанов, 12 капитанов Морфлота, 3 капитанов II ранга и 2 капитанов I ранга, 3480 других офицеров, 8 ксендзов, 9 помещиков, 61 государственного чиновника, 5 солдат, 37 других лиц; в Осташковском — 6364 человека, из них офицеров армии — 48, офицеров полиции и жандармерии — 240, полицейских и жандармов младшего командного состава — 775, рядовых полиции — 4924, тюремных работников — 189, разведчиков — 9, ксендзов — 5, осадников — 35, торговцев — 4, переведенных из польских тюрем — 4, судебных работников — 5, солдат и младших командиров армии — 72, «прочих» — 54⁵⁹.

Таким образом, в трех спецлагерях находилось 14857 человек, однако в процессе операции туда свозили дополнительно военнопленных как из «трудовых» лагерей, так и из тюрем и больниц^XXIII.

Приказ приступить к операции был отдан в последних числах марта 1940 г. В Старобельск Бережкову и Киршину послали телеграмму-молнию: «Немедленно оба выезжайте Ворошиловград и вызовите меня по ВЧ. Мой номер 341 НР — Сопруненко 28 марта 1940 г.»⁶⁰ Прямая связь была установлена и с начальниками и комиссарами Козельского и Осташковского лагерей.

С 3 апреля в лагеря начинают поступать из Москвы списки военнопленных с предписанием передать указанных в них лиц УНКВД Смоленской области для Козельского лагеря, Харьковской — для Старобельского и Калининской — для Осташковского. Все списки оформлялись трафаретно. Вначале следовал текст: «Совершенно секретно. Только лично. Начальнику Козельского (соответственно: Осташковского, Старобельского) лагеря НКВД тов. Королеву (Борисовцу, Бережкову), г. Козельск (Осташков, Старобельск). С получением сего немедленно направьте в г. Смоленск (Калинин, Харьков) в распоряжение начальника УНКВД по Смоленской (Калининской, Харьковской) области ниже перечисленных военнопленных, "содержащихся в Козельском (Осташковском, Старобельском) лагере»⁶¹.

В списках указывались порядковый номер, фамилия, имя, отчество, год рождения, номер следственного дела военнопленного. Каждый реестр содержал чаще всего 98—100 фамилий. Иногда в день отсылали по три и более списков. Подписывал их до 14 апреля сам Сопруненко, а после его отъезда из Москвы в связи с участием в правительственной комиссии по обмену военнопленными с Финляндией — его заместитель И.И. Хохлов. Именно последний в дальнейшем руководил операцией по линии УПВ.

Списки вручались нарочному в опечатанном сургучными печатями конверте и доставлялись начальнику лагеря. Первые «наряды» привез в Козельск полковник Степанов. Начальник лагеря в свою очередь расписывался в получении списков на конверте, ставил на нем печать и возвращал пустой пакет в УПВ. Как правило, из Москвы присылали сразу от трех до семи списков. Аналогичные реестры, подписанные самим Меркуловым, адресовались начальникам УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей — капитану госбезопасности Е.И. Куприянову, майору госбезопасности П.С. Сафонову и полковнику Д. Токареву⁶². Очевидно, именно в меркуловских списках-предписаниях и содержался приказ о расстреле польских военнопленных. Списки эти не найдены, но о них говорится в переписке УПВ с 1-м Спецотделом в связи с необходимостью внести коррективы, аналогичные тем, что были сделаны в «нарядах», подписанных Сопруненко и Хохловым.

По-видимому, сведения, сообщенные в воспоминаниях Свяневича, о диктовке этих списков по телефону являются ошибочными. Не говоря уже о том, к каким непоправимым ошибкам это могло привести при том, что имелись однофамильцы и люди с похоже звучащими фамилиями, чрезвычайная секретность всего дела исключала возможность такой многочасовой диктовки по телефону. Не упоминается о таком способе передачи списков и в документах. Не подтверждается дневниками, найденными в Катыни, и архивными документами и его сообщение о проведении накануне операции прививок военнопленным. Прививки, первая и вторая, были сделаны в конце ноября — начале декабря 1939 г.

В наряды лагерям на передачу людей УНКВД трех областей были включены 97% всех офицеров, полицейских и других лиц, содержавшихся в Старобельске, Козельске и Осташкове. Среди них оказались практически все категории гражданских лиц офицеров, полицейских, от генералов до хорунжих, от комиссаров до рядовых полицейских. Включались и кадровые военные, и резервисты, и престарелые отставники. В соответствии со справкой, составленной в декабре 1943 г., УНКВД трех областей были переданы через 1-й Спецотдел НКВД СССР 15131 человек, из них офицеров — 8348. Среди отправленных в Смоленск и Харьков были 13 генералов^XXIV, 77 полковников, 197 подполковников, 541 майор, 1441 капитан, 18 капелланов и других представителей духовенства, 6061 поручик, подпоручик, ротмистр и хорунжий⁶³.

В списки на отправку были включены и члены политических партий, ярые сторонники «Польши от моря и до моря», и абсолютно аполитичные люди. В реестрах рядом стояли фамилии поляков и евреев, белорусов и украинцев. Врачей, исполнявших свой гуманный долг, обрекали на смерть наравне с жандармами и работниками тюрем. Практически речь шла не о том, кого осудить, а кому следует сохранить жизнь, включив в списки на отправку в Юхновский лагерь («Павлищев Бор»).

Исследователи и бывшие узники — авторы воспоминаний — вот уже 50 лет не могут ответить на вопрос, по каким критериям были отобраны 395 военнопленных, отправленных в Юхнов. Мотивы, по которым этим трем процентам была сохранена жизнь, подчеркивает Свяневич, столь же загадочны, как и те, по которым остальные 97% были ликвидированы⁶⁴.

«Тут мы подходим, вероятно, к самой большой тайне катынского преступления, поскольку не всех этапируемых направляли в места массового истребления. С точки зрения особых советских государственных интересов тут была допущена непоправимая ошибка: власти сохранили жизнь нескольким стам очевидцам, давшим позднее правдивые показания... Почему некоторые пленные избежали расстрела — этого мы никогда не узнаем. По сей день никто не занялся анализом характера, мировоззрения, политических убеждений 449 человек, избежавших смерти. А ведь этот анализ мог стать основой для далеко идущих выводов. Расправы избежала горстка офицеров, проявивших готовность сотрудничать с советскими властями (группа крайне малочисленная); некоторые выдающиеся ученые и политики, а также люди, занимавшиеся до войны антисоветской деятельностью и связанные с польской разведкой и движением «Прометей». Эти последние могли быть еще использованы для дачи дополнительных показаний», — писал Ежи Лоек в книге «Катынь. 1940», изданной им под псевдонимом Л. Ежевский⁶⁵.

К счастью, талантливый историк на этот раз оказался не совсем прав. Материалы, хранящиеся в ЦХИДК, позволяют ответить и на этот вопрос. Среди них — «Справка о военнопленных, содержащихся в Юхновском лагере НКВД», подписанная Сопруненко. В ней указывалось: «Всего отправлено в Юхновский лагерь 395 человек. Из них: а) По заданию 5-го Отдела ГУГБ — 47 чел.; б) По запросу германского посольства — 47 чел.; в) По запросу литовской миссии — 19 чел.; г) Немцев — 24 чел.; д) По распоряжению зам. народного комиссара внутренних дел Союза ССР тов. Меркулова — 91 чел; е) Прочих — 167 чел.»⁶⁶.

Другой документ — это список военнопленных, препровожденных в Юхнов, с указанием, по какому из названных выше мотивов был вывезен в лагерь тот или иной человек⁶⁷. Разведка (т.е. 5-й Отдел ГУГБ) составила список людей, которые ее интересовали (Т. Фельштин, Й. Мара-Мейер, Л. Домонь, А. Тупай-Изертинген, князь Э. Любомирский, хирург Б. Шарецкий и др.), и тех, кто выказал готовность сражаться вместе с Красной Армией в случае нападения немцев (полковники С. Кюнстлер, Л. Букоемский, Л. Тишинский, подполковники З. Берлинг, Е. Горчинский, К. Дудзинский, З. Гановский, М. Моравский, майор Р. Малиновский и др.)^XXV.

В связи с запросами германского посольства оставили в живых полковника А. Шустера, поручика Р. Штиллера^XXVI, судью Й. Пайдовского, подпоручика А. Витлиба, адъютанта генерала Андерса О. Слизеня, землевладельца В. Пионтковского^XXVII, педиатра майора Т. Копеца, подпоручиков К. Гоффмана и Ю. Трибе, будущего министра юстиции в правительстве В. Сикорского Вацлава Комарницкого, художника Ю. Чапского^XXVIII, капитана Т. Черны, поручика А. Олизара, сына известного композитора главного дирижера Варшавской оперы Б. Млинарского, врача К. Бемера, стоматолога А. Данека, Ф. Франковского, В. Сосну, Ф. Валачека, Г. Цислу и др.⁶⁸

Как немцы были включены в юхновский список В. Дэрн, А. Штырцбехер, Э. Ферстер, Г. Цын, А. Глезер, Ю. Лянгер, Э. Кепке, Р. Толлик, В. Янус, Ю. Чок, Ф. Рабошевский, Я. Бартс, Я. Шведа и др.; по запросам литовской миссии — подпоручики О.В. Тарасевич, Г.П. Яневич, Л. Якштас, Ю. Михневич, К. Боровский, И. Родзевич, Э. Ковалевский, Ч. Чиж, И. Василевский, С. Янковский, Н. Левин, П. Комар, Э. Марцинкевич, К. Церпинский, И. Шапиро, три разведчика, отбывавшие наказание в польских тюрьмах, — Антон Балюлис, Казимир Жолдак, Леон Демковский⁶⁹. Как уже отмечалось, Ю. Михневича и А. Балюлиса Особое отделение Козельского лагеря привлекало к ответственности за попытку побега.

В Юхнов перевели и Михаила Степановича Лещука, 1899 года рождения, содержавшегося в польской тюрьме за убийство генерала Балаховича. В справке о нем указывалось: «Лещук в 1929 г. служил в польской армии, откуда дезертировал, после чего скрывался и познакомился с таким же скрывающимся Бойко Александром, совместно с которым совершили убийство генерала Болаховича, за что в 1927 году осуждены на вечную каторгу».

В группе, отобранной по указанию Меркулова, были те, от кого НКВД намеревался выведать в дальнейшем ценные сведения, а также лица, не являвшиеся офицерами или служащими карательных органов. Среди них — рядовые и унтер-офицеры армии, 85 подхорунжих, осадники, юнаки, гражданские лица^XXIX.

Сравнительно много среди отправленных в лагерь оказалось и врачей^XXX, хотя еще большее число их коллег были переданы УНКВД.

В юхновский список попали и люди, заявившие о своих коммунистических убеждениях, о членстве в компартии, в частности Р. Имах, М. Зелинский, Ю. Вольский и некоторые другие, которые также были переведены в «Павлищев Бор»⁷⁰.

В разряд «прочие» входили и несколько десятков осведомителей, поставлявших компромат на своих товарищей. Кто это был персонально, можно лишь гадать, ибо в делах указаны только псевдонимы.

Обращает на себя внимание факт, что справки-заключения были подготовлены прежде всего на будущий юхновский «контингент». Сопруненко, в частности, констатировал: на А. Олизара справка составлена 24.III, на Б. Млинарского — 4.IV. 1940, на З. Шустера — 23.III, на К. Вишневского — 23.III. на А. Шмидта — 21.III. «Дела на указанных военнопленных направлены в 1-й Спецотдел НКВД»⁷¹. Все перечисленные лица значились в списках НКИД в связи с поступлением вербальных нот от германского посольства. Первоочередная выписка справок-заключений свидетельствует о том, что речь шла не столько об определении меры «вины» того или иного военнопленного, сколько о том, кому следовало по каким-то соображениям сохранить жизнь. В данном случае интерес германского посольства оказался решающим для спасения этих людей.

Хотя все списки, поступившие в лагерь, подписывал Сопруненко или Хохлов, готовились они не в УПВ, а в 1-м Спецотделе НКВД СССР. Возглавлял его майор госбезопасности Леонид Фокиевич Баштаков, член «тройки», непосредственно отвечал за операцию его заместитель Аркадий Яковлевич Герцовский. Активное участие в ней принимали начальники 2-го и 15-го отделений 1-го Спецотдела Шевелев^XXXI и Правиков, а также сотрудник этого отдела Киселев, занимавшийся оформлением списков и внесением в них санкционированных Меркуловым корректив. В 1-м Спецотделе находились все следственные досье, подготовленные бригадами из центрального аппарата НКВД в декабре 1939 — январе 1940 г. Сюда же УПВ передавало учетные дела вместе со справками-заключениями. Под руководством Герцовского здесь готовили материалы для доклада комиссии (т.е. «тройке») и лично Меркулову.

Состав комиссии, ее характер и полномочия были определены решением Политбюро от 5 марта 1940 г. О ней говорится в ряде документов, хранящихся в материалах УПВ. Так, 15 апреля Герцовский писал Хохлову: «Прошу снять с контрольного учета и представить на ближайшее заседание Комиссии дела на

1. Бонка Аледи Тадеуш, 1897 г. р.
2. Корнеля Романа Михайловича, 1893 г. рождения
3. Мажеца Томаша Петровича, 1883 г. рожд.
4. Оссовского Мечислава Антоновича, 1898 г. р.»⁷²

Все четверо находились в то время в Старобельске и первоначально были включены в список 5-го Отдела ГУГБ.

В то же время предлагалось не представлять на рассмотрение комиссии дела Барта Людвига, 1897 г. рождения. Однако это указание опоздало — его дело прошло одним из первых, еще 3 апреля⁷³.

В середине апреля Герцовский сообщил в УПВ, что «дело Янковского Даниила Станиславовича с рассмотрения снято»⁷⁴.

Не рассматривались комиссией и досье военнопленных из Козельского лагеря — К. Керковского, Л. Тышинского, Г. Раковского, С. Дзенисевича, Б. Шарецкого, Й. Мара-Мейера, Т. Фельштина, Г. Чижа; из Старобельского — Ю. Лиса, Л. Букоемского, З. Вжесневского, Е. Горчинского, Я. Маньковского, В. Гоздзевского; из Осташкова — Й. Лопацинского, И. Торвинского, Я. Бобера (как уже указывалось, они были внесены в списки 5-го Отдела ГУГБ)⁷⁵. Их сразу же включили в реестр на отправку в Юхнов. Дела военнопленных, фигурировавших в списках НКИД, 5-го Отдела ГУГБ, немцев и литовцев по национальности, других лиц, намеченных к отправке в Юхнов, ставились «на контроль», и решение по ним принимал лично Меркулов. Так, 11 апреля Сопруненко писал заместителю наркома: «Представляя вербальные ноты германского посольства в г. Москве, полученные нами через Наркоминдел, об освобождении из лагерей следующих военнопленных:

Михель Густав Филиппович, 1900 г. рождения, поляк, рядовой, лесник Тушевский Мечислав Михайлович, 1892 г. рождения, поляк, подпоручик, торговец, содержащийся в Козельском лагере Бауэр Рудольф Маркович, 1881 г. рождения, по национальности немец, капитан ополчения, чиновник тюрьмы, содержался в Козельском лагере Каплонек Альфонс Августович, 1914 г. рождения, поляк, рядовой кадровой полиции, содержался в Осташковском лагере Валачек Франц Томашевич, 1914 г. рождения, поляк, рядовой полиции, содержался в Осташковском лагере.

Прошу Ваших указаний»⁷⁶.

Вместе с тем из документов УПВ явствует, что перед передачей УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей 97% военнопленных люди были «осуждены». Про тех, кто избежал подобной участи, Герцовский писал Сопруненко: «На Ваше отношение от 5.IV.40 г. за № 25/3137 сообщаем, что Прокоп Францишек Матвеевич, Свобода Ян Эдвартович и Салацинский Зигмунд Томашевич осужденными не значатся, (выделено мной. — Н.Л.). Одновременно просим дела на указанных лиц на рассмотрение не представлять»^XXXII. Не значились «осужденными» также Андрей Олизар, Смирен Ольгерд, Бронислав Млинарский, Зигмунд Шустер, Казимир Вишневский и Альберт Шмидт⁷⁷. Их дела также было предложено не представлять на рассмотрение. Всех их включили в список на отправку в «Павлищев Бор».

Когда начала работать комиссия? Первые сведения о прохождении дел относятся к 21—25 марта. 1 и 2 апреля были подписаны 7 списков, включавших фамилии 692 офицеров из Козельского лагеря, 3 апреля — 7 реестров на 630 пленных из Старобельского, 4 — на 343 лица из Осташковского, т.е. всего 18 списков на 1665 человек; 4 апреля — 3 списка для Старобельского (293 человека) и 6 — для Козельского (580); 5 апреля — 5 списков по Осташковскому (497); 6 и 7 апреля — 9 списков по Осташковскому (875) и 4 по Старобельскому (398 человек). «Рекорд» был поставлен 9 апреля, когда утвердили 6 списков по Козельскому (597 человек), 3 — по Старобельскому (298) и 4 — по Осташковскому (400 человек). К 22 апреля прошло уже более 80% всех дел военнопленных. К этому числу в Козельский лагерь поступило 43 списка на 4145 человек, в Осташковский — 49 списков на 4595 человек и в Старобельский — 35 списков на 3414 человек, всего на 12254 военнопленных. 27 апреля подписали еще 4 списка для Козельска (407 человек), 2 — для Старобельска (237) и 5 — для Осташкова (487 человек). В мае поступили 7 списков для Осташковского лагеря (634 человека), 2 — для Козельского (167) и 2 — для Старобельского (61 человек).

Мог ли орган внесудебной расправы рассматривать по существу 1100—1300 дел за день? Ответ очевиден: это физически невозможно. Даже если бы «тройка» работала по 20 часов в сутки, на одного человека пришлось бы меньше минуты. Однако перед комиссией и не ставилась задача рассмотреть дело каждого военнопленного. Следовало лишь проштамповать списки, составленные в 1-м Спецотделе. Решение о расстреле военнопленных и узников тюрем комиссия в составе Меркулова, Кобулова и Баштакова оформляла протоколами наподобие того, как это делало Особое совещание НКВД СССР. Именно об этих документах писал председатель КГБ А. Шелепин в записке Н.С. Хрущеву от 3 марта 1959 г. Предложив уничтожить хранившиеся в КГБ в специальном опечатанном помещении 21857 дел расстрелянных военнопленных и узников тюрем, он в то же время указал: «Для исполнения могущих быть запросов по линии ЦК КПСС или Советского правительства можно оставить протоколы заседаний тройки НКВД СССР, которая осудила указанных лиц к расстрелу и акты о приведении в исполнение решений троек^XXXIII. По объему эти документы незначительны и хранить их можно в особой папке»⁷⁸.

По всей видимости, в протоколах «тройки» фигурировали не фамилии осужденных, но номера утверждаемых списков, включавших 98—100 человек каждый. Нумерация их также не случайна.

Начиная с 4 апреля списки получали номера: 05/1, 05/2, 05/3, 05/4, 05/5; 06/1, 06/2 и т.д. до 62/1 включительно. Реестры имеют единую нумерацию, причем номера списков трех лагерей, как правило, чередуются. В то же время в них имеются «дыры»: отсутствуют серии 07, 08, 09, 010, 013, 038, 041, 043, 047, 048, 049, 055, 056, 057, 060, 061, т.е. почти четвертая часть номеров. Это свидетельствует о том, что комиссия, рассматривавшая дела офицеров и полицейских, в то же самое время штамповала и списки узников тюрем, о которых шла речь в решении Политбюро от 5 марта 1940 г.

Списки же отправляемых в Юхнов имели иную нумерацию. Она была идентична обычной служебной переписке УПВ, т.е. начиналась с серии 25. Вместе с тем составлены они были не управлением, а 1-м Спецотделом и в ведомство Сопруненко приходили за подписью Герцовского и Шевелева. В лагеря юхновские реестры шли за подписью Хохлова (№ 25/3434 от 22 апреля), а по возвращении Сопруненко — за его подписью (№ 25/3837, 25/3854, 25/3855, 25/3856, 25/3921 от 10—18 мая). Список от 22 апреля включал 64 человека из Старобельского лагеря, 107 — из Козельского и 29 человек — из Осташковского; майские списки — 16 человек — из Старобельского, 99 — из Козельского и 22 человека — из Осташковского лагеря.

В процессе операции в списки на отправку в Калинин, Смоленск и Харьков вносились некоторые коррективы. Чаще всего они были связаны с поступлением через НКИД СССР новых запросов от германского посольства или литовской миссии^XXXIV. Иногда 2-й, 3-й и 5-й отделы ГУГБ в дополнение к ранее представленным фамилиям просили задержать в лагерях тех или иных военнопленных. Таких людей набрался целый список, и Сопруненко по поручению Меркулова приказал начальникам лагерей: даже если сообщенные им фамилии будут фигурировать в поступающих нарядах на отправку, никуда этих военнопленных без его указания не отсылать. Предлагалось строго следить и тщательно проверять все поступающие списки, чтобы «ни в коем случае не были отправлены лица, указанные в прилагаемых списках»⁷⁹.

Дела на пленных, на которых поступил запрос, изымались в УПВ из пачки, подготовленной к передаче в 1-й Спецотдел. Когда же дело ушло к Герцовскому — из подготовленных им для доклада Меркулову и Комиссии. Если следственное досье было отдано «на распоряжение УНКВД» и этап ушел, сделать уже ничего было нельзя. Иногда, правда, удавалось задержать передачу дела на рассмотрение Комиссии буквально в последний момент. Так, 7 апреля заместитель начальника 5-го Отдела ГУГБ Павел Анатольевич Судоплатов обратился к своему коллеге из 1-го Спецотдела Герцовскому с просьбой дополнительно оставить в Козельском лагере «для оперативных мероприятий» его отдела военнопленных: 1) Любомирского Яна Губертовича, 1913 г. р., 2) Сеницкого Стефана Стефановича, 3) Казмирчака Казимира Валентиновича, 4) Сроковского Мечислава Казимировича. На документе резолюция чернилами: «Сообщено в 1-й Спецотдел (через тов. Шевелева) о том, что дела на 2 и 3 уже прошли. Остальные взяты на контроль. Гоберман». Карандашом помета около № 2 — «3.IV», около № 3 — «7.IV». Даты около номеров означают, что в этот день дела были переданы в I Спецотдел. Все четверо оказались в Юхновском лагере. Однако зачастую запросы германского посольства или других заинтересованных органов прибывали слишком поздно — когда военнопленный был уже передан территориальным управлениям НКВД. Так, на запрос начальника 3-го Отдела ГУГБ Т.Н. Корниенко 21 июня сообщил Сопруненко, что Рогожинский Георг, 1884 г. рождения, уроженец Варшавы, врач, содержался в Козельском лагере и был передан 1-му Спецотделу НКВД СССР. Таких никто и нигде больше не искал.

Аналогичная участь постигла Л. Голишного^XXXV из Козельского лагеря и Й. Батика из Осташковского, запросы на которых из НКИД СССР пришли слишком поздно — их уже успели передать «на распоряжение УНКВД», т.е. расстрелять. 10 апреля Сопруненко приказал впредь на обращения Наркомата иностранных дел не отвечать⁸⁰.

Вместе с тем 1-й Спецотдел и УПВ продолжали следить за тем, чтобы отобранных в Юхнов по вербальным нотам германского посольства и запросам литовской миссии лиц не отправили «на распоряжение УНКВД». 28 апреля Хохлов еще раз разослал в лагеря список военнопленных, которых не разрешалось отправлять из лагеря без особого его распоряжения. Он включал: а) Козельский лагерь: И. Боровский, Ч. Чиж, Г. Яневич, С. Янковский, Э. Ковалевский, И. Родзевич, Э. Родзевич, Л. Якштас, О. Тарасевич, В. Маркевич, Р. Стиллер, Л. Голишный, К. Буркхарт, М. Тушевский, Г. Цын, Р. Бауэр, Б. Пружанский, Г. Зависланский; б) Старобельский лагерь — Е. Новицкий, К. Церпинский, И. Шапиро, С. Антонович, С. Пиотровский, Г. Раношек, А. Булгак, Ю. Чапский, А. Олизар, О. Слизиень, Б. Млинарский; в) Осташковский лагерь — В. Сосна, Ф. Кравец, И. Батик, Л. Гросман, Ф. Валачек, А. Каплонец, Н. Левин, В. Василевский, М. Бехтлов, З. Шустер, К. Вишневский, Ф. Собков, А. Шмидт, К. Жолдак^XXXVI, А. Балюлис⁸¹. Как уже отмечалось, дела на Голишного и Батика прошли через комиссию, и они были переданы УНКВД для приведения приговора в исполнение. Ф. Кравец был передан УНКВД по ошибке — вместо Ф. Краковчика.

Был и уникальный случай, когда с этапа вернули специалиста по экономике Германии и СССР, профессора Виленского университета Станислава Свяневича. Он жив и сегодня. Его включили в этап 29 апреля, доставили вместе с другими на станцию Гнездово, но после остановки поезда в вагон вошел полковник Степанов и перевел профессора в пустой вагон. Там, забравшись на верхнюю полку, Свяневич через вентиляционное окошко наблюдал за происходившим. «Перед поездом, — вспоминал он, — было ровное место, слегка поросшее травой. Оно напоминало площадку дровяного склада или чего-то в том же духе. С одной стороны к площадке подходила дорога, доходящая прямо до железнодорожной колеи, с другой — ее окаймлял кустарник. Площадка была окружена плотным кольцом солдат в форме НКВД, Они стояли в боевой готовности с примкнутыми штыками... Даже в прифронтовой полосе, во время захвата нас в плен солдаты не примыкали штыков,., В это время подъехал автобус... Окна были закрашены белой краской. И я вновь задался вопросом: для чего закрашивать окна? Тем временем автобус задним ходом подъехал к соседнему вагону и встал так, что пленные могли входить в него прямо из вагона, не ступая на землю. С обеих сторон его окружили энкавэдэшники. Автобус приезжал примерно каждые полчаса за новой партией зеков. Из этого я сделал вывод, что отвозили их не очень далеко от нашей стоянки. Вывод этот приводил к новому вопросу: для чего, если маршрут не был столь длинным, транспортировать зэков столь сложным способом, а не повести их, как это делалось раньше, просто под конвоем? Посредине площадки стоял тот самый высокий полковник НКВД, который увел меня от других зэков и которого я так часто видел во время ликвидации Козельского лагеря. Из его вида было совершенно ясно, что он руководил операцией. Но какова ее цель? Признаюсь, что в этот солнечный весенний день мысль о расправе мне просто не пришла в голову»⁸².

После завершения разгрузки вагонов виленского профессора доставили в смоленскую внутреннюю тюрьму УНКВД, а сразу после майских праздников отправили в Москву на Лубянку. Массовые захоронения польских офицеров находились всего в трех километрах от станции Гнёздово. В двух советских архивах нами были обнаружены документы, полностью подтвердившие достоверность свидетельств Свяневича. 27 апреля Герцовский в служебной записке на имя Сопруненко писал: «По распоряжению заместителя наркома внутренних дел Союза ССР тов. Меркулова прошу немедленно же дать распоряжение о задержке этапирования в гор. Смоленск Свяневича Станислава Станиславовича, содержащегося в Козельском лагере, и в гор. Калинин — Ромма Михаила Александровича, содержащегося в Осташковском лагере». 28 апреля тот же Герцовский направляет новое предписание Хохлову: «По распоряжению Народного Комиссара Внутренних Дел Союза ССР тов. БЕРИЯ прошу дать распоряжение об этапировании в гор. Москву во Внутреннюю тюрьму НКВД СССР в распоряжение 2-го Отдела ГУГБ военнопленного Свяневича Станислава Станиславовича, 1899 года рождения (дело № 4287), содержащегося в Козельском лагере. О дне направления прошу поставить меня в известность»⁸³. Найден и приказ УНКВД по Смоленской области командиру 136-го конвойного батальона от 3 мая 1940 г.: «Этапировать в распоряжение начальника 2-го Отдела ГУГБ НКВД СССР старшего майора госбезопасности Федотова находящегося во внутренней тюрьме УНКВД арестованного Свяневича Станислава Станиславовича»⁸⁴.

До рассмотрения дела Меркуловым было приостановлена отправка Станислава Оскерко из Осташковского лагеря, Николая Чечота, 1917г. рождения, Владимира Зверко, 1904 г. рождения, из Старобельского лагеря, а также Ф. Кушеля и Феликса Юльяновича Ковшун-Цивинского, 1903 г. рождения, белоруса, из Козельского лагеря^XXXVII. В Осташкове задержали исполнение предписаний на отправку Л. Радецкого, Я. Урбанского, Ф. Замойского, Я. Доляцинского, С. Маляна, Ю. Мерника, направив письма о них в 1-й Спецотдел⁸⁵.

Особую заботу проявляли службы НКВД о своей агентуре среди военнопленных. Еще в самом начале «операции» Зарубин (Козельский лагерь), Миронов (Старобельский) и Холичсв (Осташковский) в соответствии с приказом Меркулова получили задание в строго секретном порядке с нарочным выслать учетные дела и все агентурные материалы на осведомителей из военнопленных. Предлагалось также составить на них справки и характеристики с изложением своих соображений по поводу этих лиц⁸⁶.

7 апреля в Козельск Зарубину и Королеву, в Старобельск — Миронову и Бережкову, в Осташков — Холичеву и Борисовцу была отправлена телеграмма-молния: «На основании распоряжения замнаркома тов. Меркулова вторично предупреждаю, если в списках военнопленных, подлежащих отправке из лагеря, будут Ваши люди, последних как ошибочно включенных в списки никуда не отправлять до особого распоряжения. Ожидается присылка мне лагерных учетных дел на Ваших людей согласно указаниям от 4 апреля». Через пять дней Сопруненко вновь напоминает Борисовцу о необходимости давать Холичеву на просмотр все списки отправляемых из лагеря военнопленных. Тех, на кого он укажет, предписывалось оставлять в Осташкове до получения из Москвы специальных распоряжений⁸⁷.

28 апреля начальник Особого отделения Козельского лагеря Эйльман представил в УПВ личные дела на 11 агентов, материалы на которых уже были отправлены Зарубиным в Москву. Туда же были посланы аналогичные бумаги еще на 10 человек, о которых своевременно не сообщили в УПВ и в личных делах которых отсутствовали сведения об их «услугах»⁸⁸. Сотруднику 2-го отдела ГУГБ Кожушко было поручено просмотреть досье секретной агентуры. Видимо, решался вопрос, кто из осведомителей работал недостаточно усердно, а значит, подлежал передаче УНКВД⁸⁹.

Если Управление по делам о военнопленных получало все указания из 1-го Спецотдела и лично от Меркулова, на доклад которому готовили дела Сопруненко и Хохлов, то в лагеря все инструкции и наряды на отправку поступали от Управления по делам о военнопленных. Сопруненко даже пришлось просить замнаркома В.В. Чернышова дать специальное распоряжение Административно-хозяйственному управлению НКВД СССР о выписке по первому требованию командировочных удостоверений Карасеву Н.И., Тимошко Ф.С., Письменному М.С., Фролову А.М. «для срочных периодических выездов в Старобельский, Козельский и Осташковский лагеря НКВД»⁹⁰.

14 апреля Хохлов отдал приказ лагерям возобновить высылку строевых записок, в которых предписывалось отмечать общее количество убывших по спискам с начала операции и в день составления документа. Решив, что от них требуют полную отчетность по всем категориям и чинам военнопленных, Борисовец в панике писал 15 апреля в Москву: «Аппарат 2-го отделения ежедневно занят по формированию этапов 16—18 часов в сутки, выполнить Ваше указание физически невозможно. Уже этапировано около 3000 человек, на разбор и составление только отправленных потребуется два-три дня всего аппарата 2-го отделения. Учитывая, что 2340 дел уже отправлены Вам, коих учесть по категориям строевой записки невозможно, то сама записка никакой ценности не представит. Приостановить этапирование военнопленных на два-три дня никто не разрешит (выделено мной. — Н.Л.). Кроме того, начальник 2-го отдела [УПВ] тов. Маклярский, будучи в лагере, разрешил ее также не присылать. Убедительно прошу отменить Ваше распоряжение по существу»⁹¹.

Эта записка — еще одно свидетельство того, что уровень не только принятия, но и реализации решения о проведении операции и ее сроках был чрезвычайно высоким. Он явно выходил за рамки ведомства Берии. Ведь к наркому внутренних дел Сопруненко и Хохлов имели возможность в случае надобности обратиться и урегулировать возникшие проблемы.

15 апреля УПВ потребовало от лагерей срочно прислать нарочным оставшиеся дела со справками-заключениями^XXXVIII, 22 апреля — аналогичные документы на военнопленных, которые содержались в лагерных стационарах и городских больницах. Следовало указать, где находится больной, каково состояние его здоровья⁹². В порядке исключения разрешалось присылать их дела, даже если там не было фотографий. Вскоре больных стали свозить в Осташков. Военнопленного Кендерского из Путивльского лагеря, находившегося в теткинской больнице в нетранспортабельном состоянии, тем не менее было приказано доставить в лагерь с сопровождающим. Как видно, исключений не делалось даже для тех, в ком едва теплилась жизнь^XXXIX.

Не с доставкой ли в лагерь тяжелобольных был связан факт, что в Осташкове в апреле—мае наблюдался необычно высокий уровень смертности — 16 военнопленных? Были ли то прибывшие из больниц люди, не перенесшие тягот пути и отсутствия квалифицированной медпомощи, или же некоторых расстреляли в лагере, пока установить не удалось. Во всяком случае ни в Старобельском, ни в Козельском лагере ничего подобного не наблюдалось. Там смертность оставалась на обычном для этих лагерей уровне.

Периодически УПВ информировало руководство НКВД о прохождении дел. В конце апреля Хохлов сообщил, что лагерям направлено списков на 12551 человек, из них Козельскому лагерю — на 3845, Старобельскому — на 3513, Осташковскому — на 5193 человека. В 1-м Спецотделе в это время оставались дела лишь на 141 человека. На контроле, до особого распоряжения Меркулова, находились досье на 470 военнопленных, в том числе на 137 — из Козельского, на 21 — из Старобельского и на 312 — из Осташковского лагеря. На исправление лагерям были направлены 403 дела (199 — по Осташковскому, 61 — по Козельскому и 143 — по Старобельскому); на перепечатку — материалы на 58 человек, в работе оставались дела на 141 военнопленного, подготовлены для доклада — на 888 военнопленных. В Юхновский лагерь к этому времени было отправлено 194 человека. Всего прошло дел, подводил итог Хохлов, на 14846 человек⁹³.

На 3 мая лагерям были направлены списки-наряды на отправку в Харьков, Калинин и Смоленск на 13682 человека; в 1-м Спецотделе находилось 154 дела, на контроле до особого распоряжения — 609, на исправлении в лагерях — 29, в работе — материалы на 49 человек, подготовлены для доклада — на 185 человек. Всего прошло дел на 14908 человек, из них 200 были отправлены в Юхнов. На 5 мая в Старобельске оставалось 88 военнопленных, в Козельске — 270, в Осташкове — 707⁹⁴.

Дела, по всей видимости, проходили следующим образом: из лагерей в УПВ поступали личные досье и справки-заключения с незаполненной последней графой, а также списки следственных дел, подобранных чаще всего по порядку их номеров. Здесь их проверяли и в случае обнаружения каких-то недочетов отсылали в лагерь на доработку^XL. Если же бумаги отвечали предъявляемым требованиям, их передавали в 1-й Спецотдел, предварительно записав свою рекомендацию по делу в справку-заключение. В 1-м Спецотделе над ними работали с учетом материалов следственных дел, подготовленных ранее бригадами НКВД. Здесь часть досье ставилась на особый контроль, решение по ним принимал сам Меркулов. Остальные передавались на комиссию, которая приговаривала военнопленных и узников тюрем к высшей мере наказания списками. Все, кто был направлен в Юхнов, комиссию не проходили.

К началу мая подавляющее большинство дел было уже пропущено через комиссию. Чтобы уточнить, не упустили ли кого-нибудь, начальство УПВ 5 мая потребовало срочно сообщить, сколько военнопленных и кто именно остался в лагерях⁹⁵.

Управления Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей старались по мере сил исполнить каждое требование Москвы и в свою очередь обращались туда за разъяснением многих возникавших в ходе «операции» вопросов. Так, начальник Осташковского лагеря 15 апреля сообщил в УПВ, что в его лагере содержится военнопленный Мастоляж вместе с 8-летним сыном, временно помещенным в Осташковский детдом. «В случае получения наряда на отправку военнопленного Мастоляжа как поступить с его сыном?» — спрашивал он⁹⁶. Однако в центре такие «мелочи» никого не волновали. Там давно привыкли оставлять сотни тысяч детей «врагов народа» сиротами, не остановились и перед тем, чтобы обречь польского мальчика на сиротство: в наряде № 058/3 под номером 55 значился Мастоляж Феликс Янович, 1890 г. рождения.

Много вопросов у лагерной администрации возникало по оформлению этапов, хранению списков-предписаний, досье на заключенных и т.д. УРО Осташковского лагеря, в частности, не знало, что делать с учетными делами на военнопленных, которые убывали «массовым порядком по нарядам». Заводить ли картотеку убытия? Копировать ли для высылки в УПВ карточки формы № 2 на убывших? — спрашивал Мащев. «Также разъясните, — просил он 5 апреля, — если не иметь картотеку убытия, а нас осаждают в данное время запросами разных вопросов на военнопленных, даже и убывших. Где хранятся списки, по которым сдают военнопленных, так как до сего времени хранились у нас, а теперь забирает к себе майор т. Борисовец, у нас, следовательно, во 2-м отделении не остается. И еще, дайте вообще, если есть, новые указания по оформлению этапов». На документе резолюция Маклярского: «1) Написать в Козельск, Старобельск, Осташков — необходимо отмечать на карточках лагеря — «убыл по списку». 2) Нам высылать карточки не надо»⁹⁷.

11 апреля за подписью Сопруненко во все три лагеря было направлено специальное разъяснение по этому поводу: «О всех военнопленных, убывающих из лагеря по спискам-предписаниям, делать отметки по картотеке лагеря: «убыл по списку № ... такого-то числа и месяца». Высылать нам карточки формы № 2 на убывающих не следует»⁹⁸. Как уже подчеркивалось ранее, карточки формы № 2 не высылались в Москву лишь в одном случае: если вывозившийся из лагеря зек или военнопленный приговаривался к высшей мере наказания. Во всех других случаях, включая освобождение рядовых военнопленных — 42,4 тыс. жителей отошедших к СССР областей, и еще 42,5 тыс. переданных немцам в октябре—ноябре 1939 г., — в центральную картотеку на каждого была прислана карточка с датой отправки на родину. Картотека сохранилась и находится в ЦХИДК. Однако в ней отсутствуют карточки на офицеров и полицейских, переданных УНКВД трех областей в апреле—мае 1940 г.

В соответствии с требованием УПВ начальники лагерей ежедневно посылали краткие сообщения о количестве отправленных людей за день и всего с начала операции. 11 апреля Королев, в частности, сообщил Сопруненко: «Доношу — 11 апреля согласно высланных списков отправлено 394 человека. Всего с 3 апреля отправлено 1643 человека»⁹⁹. И так до конца «операции».

В тех случаях, когда в нарядах допускалась какая-то путаница, начальник лагеря обращал внимание Сопруненко, а с 14 апреля — Хохлова на это несоответствие. 9 апреля Борисовец, в частности, писал в УПВ, что в присланном им наряде на отправку военнопленных из лагеря указана фамилия Кабаровского Владимира Павловича, 1913 г. рождения, следственное дело за № 4215, который в лагере не содержался. Разобравшись, начальство признало, что в список вкралась ошибка: Кабаровский находился в Козельске. Сообщили Киселеву в 1-й Спецотдел. Последний поспешил вставить этого военнопленного в наряд Козельского лагеря^XLI.

Приходили уточнения и от В.Н. Королева: фигурировавший в списке № 014 от 4 апреля на отправку Януш Макарчинский был еще 29 марта отослан по предписанию УПВ в распоряжение 2-го Отдела ГУГБ. В списке же № 015/1 от 5 апреля значился Шульц Здислав, который в лагере никогда не содержался и учетное дело на него не высылалось. По сведениям козельской администрации, этот человек находился в Старобельске. Маклярский сообщил и об этом «недоразумении» Киселеву¹⁰⁰.

3 мая начальник Козельского лагеря писал в управление: «Доношу — за время с 3 апреля по 28 апреля 1940 г. отправлено согласно списков в Смоленск — 4235 человек. Получено списков на отправку на 4252 человека. Не отправлено согласно списков 17 человек. Из них военнопленные: Волковицкий (список № 015/2, порядковый номер 8) и Синицкий (список № 017/2, порядковый номер 58) оставлены Зарубиным и отправлены согласно Вашего списка при № 25/3434 в Юхновский лагерь. Военнопленный Чиж (список № 029/5, порядковый номер 24) не отправлен согласно Вашего распоряжения № 25/3568. Военнопленный Липский (список № 036/4, порядковый номер 69) не отправлен согласно Вашего распоряжения № 25/3568. Военнопленный Манн (список № 015/1, порядковый номер 74) не отправлен как немец по Вашему запросу...»¹⁰¹

В Осташкове по разным причинам не были отправлены 35 человек, в том числе 16 ввиду их смерти, 6 нарядов были даны на людей, которых не было в лагере (В. Кабаровского, И, Журовского, В. Райперта, Ю. Равского, Р. Василевского и Г. Гайслера). На Станислава Чеховича наряд был выписан дважды; двое — Януш Скальский и Бронислав Пжемша — были ранее направлены соответственно в Особый отдел Калининского военного округа и черниговскую тюрьму¹⁰². 9 человек по распоряжению центра были задержаны до особого распоряжения. Эти несоответствия списков с реальностью вызвали недоверие у некоторых наших польских коллег к документам, переданным Президентом СССР М.С. Горбачевым президенту Польской Республики В. Ярузельскому в апреле 1990 г. Приводимые здесь документы объясняют появление этих разночтений.

Борисовец информировал начальника УНКВД по Калининской области Токарева относительно выполнения предписаний на отправку военнопленных. 11 мая он, в частности, сообщил: «10 мая исполнено 208»¹⁰³. Комендант же Калининской тюрьмы выдавал расписку: «Принято от конвоя заключенных в количестве... согласно списка. Принял Ткачин». 11 мая им было принято 208 человек. В то же время начальники УНКВД регулярно докладывали заместителю наркома Меркулову об исполнении приговоров. В частности, 5 апреля Токарев сообщил ему в шифровке № 13974: «Первому наряду исполнено № 343». Именно столько военнопленных в этот день было принято комендантом калининской тюрьмы от конвоя из Осташкова¹⁰⁴.

Направлялись в Москву и отчеты комиссаров лагерей о настроениях военнопленных в период проведения операции. Комиссар управления Нехорошев обобщал их и представлял руководству НКВД «политдонесения» о «контингенте». Из них следовало: подавляющее большинство офицеров и полицейских верили, что их отправляют на родину, в худшем случае — передадут немцам для интернирования, Нехорошев и Воробьев сообщали 14 апреля заместителям наркома Чернышову, Меркулову и Масленникову:

«С 5 по 9 апреля с.г. в гор. Харьков из Старобельского лагеря отправлено 923 человека, из них:
генералов — 2
полковников — 25
подполковников — 42
майоров — 40
капитанов — 298
других офицеров — 516.

В связи с отправкой настроение военнопленных приподнятое, несмотря на то, что отдельные из них пытаются вести подрывную деятельность, распространяют слухи, что «отправляют в Сибирь», «отправляют в Соловки», «отправляют на необитаемый остров», «отправляют в германские лагеря», «отправляют в Карелию строить дороги» и т.п.

Отдельные из военнопленных при прощании выступают с призывом: «Стойко держаться в будущих боях за великую Польшу, что бы с нами ни делали, Польша была и будет». В одном из блоков военнопленный зачитывал составленное им воззвание: «Держаться стойко за честь польского офицера, за будущую великую Польшу». Резко сократилось желание работать внутри лагеря: «Скоро все уедем, а для других работать нечего...»

Попыток к побегам не замечено. Фактов порчи лагерного имущества нет.

Отправка проходит хорошо. Военнопленные до станции Старобельск направляются на автомашинах под усиленным конвоем...

В ночь с 10 на 11 апреля в 1 час 00 мин. в Козельском лагере военнопленных, на восточной стороне, примыкающей к лесу, было совершено нападение на часового, которому бросили в голову, попав в лицо, кирпич. Часовой получил легкий ушиб, остался на посту, дав тревожный выстрел. Установлено, что кирпич был брошен с территории лагеря, на расстоянии 30—40 метров. Нападающего часовой не видел, не заметил и второй часовой, стоявший в 50-ти метрах»¹⁰⁵.

Из политдонесения комиссара УПВ о событиях с 10 по 14 апреля известно, что с 5 по 14 апреля из Старобельского лагеря «в распоряжение» Харьковского УНКВД были отправлены 1717 человек, из них — 8 генералов (т.е. все), 36 полковников, 61 подполковник, 106 майоров, 436 капитанов, 1170 других офицеров. Оставшихся узников сосредоточили на территории монастыря, усилив его охрану, сведя до минимума допуск в лагерь обслуживающего персонала. «Побегов и попыток к побегам нет. Отрицательных настроений, кроме уже освещенных в донесении от 14 апреля с.г. за № 25/3301, не установлено»¹⁰⁶.

Комиссар подчеркивал, что к ним в большом количестве поступают заявления от пленных с просьбой оставить в СССР, а не отправлять на территорию Германии или в нейтральные страны.

«В большом количестве» — это, мягко говоря, преувеличение в целях произвести благоприятное впечатление на начальство. Упомянутые Нехорошевым заявления исходили от офицеров запаса еврейской национальности, для которых выдача немцам была равносильна смерти. Врач Яков Вольфович Таненбаум, в частности, писал: «При разгрузке лагеря прошу оставить меня в СССР, Не посылайте меня в какие-нибудь другие страны. Я врач, медицинский работник, живя в капиталистической стране, видел всю несправедливость строя, видел страшную жизнь бедных людей и поэтому всегда с симпатией относился к коммунистическому движению, Я мечтал жить в условиях свободного социалистического государства, в котором не существует национального гнета, который я, как еврей, всегда чувствовал»¹⁰⁷.

Аналогичное заявление написал и Георгий Соломонович Альтман, инженер-текстильщик, на которого, по его словам, сильное воздействие оказала идеология страны социализма. Оставить его в СССР просил и Абрам Маркович Сементка, сын портного.

«Кадровый офицерский состав польской национальности заявлений оставаться в СССР не пишет», — констатировал комиссар УПВ¹⁰⁸.

В Козельске после начавшейся отправки 3 апреля, судя по политдонесениям, большинство офицеров чувствовали себя спокойно и были довольны тем, что «дождались освобождения из «рабского плена». «Куда повезут, туда и поедем, лишь бы не оставаться здесь, в лагере», — говорили они. Большая часть военнопленных офицеров, жителей оккупированных немцами территорий, высказывали нежелание возвращаться на родину, а стремились выехать в нейтральные страны. Оттуда они рассчитывали попасть во Францию, вступить добровольцами в ее армию и воевать против немцев. «Победив Германию, — добавлял Нехорошев, — выступить против СССР и восстановить Польшу от реки Одра до реки Днепра. Часть военнопленных офицеров мечтает попасть в Румынию, пробраться в армию генерала Вейгана^XLII и выступить войной против Советского Союза»¹⁰⁹. Сообщалось также, что военнопленный поручик Бирнбаум^XLIII в своих лекциях в лагерных бараках доказывал, что «на турецкой границе против СССР готовится удар со стороны войск генерала Вейгана, задачей которых является захватить нефтяные районы на Кавказе и этим самым лишить Советский Союз горючего, что приведет к выводу из строя промышленности и механизированных частей Красной Армии»¹¹⁰.

Подготовка к удару по нефтяным приискам действительно велась. Может быть, у польских офицеров были какие-то каналы связи с внешним миром? Не исключен и вариант, что опытный журналист, анализируя радиопередачи и газетные статьи, сам пришел к этому заключению. Какое из этих допущений верно, сказать сейчас трудно. В политдонесении приводились и высказывания офицеров о том, что «СССР чувствует себя неспокойно, так как ему угрожает опасность со стороны союзников, что хотя Советский Союз и большой, но он стоит на «глиняных» ногах и, стоит его только толкнуть, он повалится». Цитировались также слова военнопленных Табачинского, отца и сына Ружинских: «У вас ничего нет, все идет на вооружение. Нам вы ударили ножом в спину. Польша все же будет существовать, и мы вам отплатим. Вы еще побываете у нас в плену»¹¹¹.

Подобные рассуждения о намерении поляков «отомстить» СССР, участвовать после разгрома Германии в походе против него были, по-видимому, необходимы для оправдания проводившейся органами НКВД операции по ликвидации большей части военнопленных. Польские офицеры и полицейские — «передовой отряд контрреволюции Запада» — должны быть уничтожены, ибо они естественный и мощный союзник Англии и Франции, готовящих удар против СССР в районе Кавказа, — таково, вероятно, было официальное объяснение, оправдывавшее эту акцию.

Лагерная администрация и особисты приняли энергичные меры «к прекращению распространения антисоветской клеветы среди военнопленных».

В моменты задержек с этапированием в Смоленск, Харьков и Калинин польские офицеры и полицейские проявляли большое беспокойство, опасаясь, что их не отправят на родину. Они обращались к начальству с просьбой ускорить отправку. Распространился слух, что в связи с осложнением военных действий на Западе (вторжением сил вермахта 9 апреля в Норвегию и Данию) Германия отказалась принимать военнопленных. Узник Козельского лагеря Пенловский, в частности, сказал: «Вообще из лагеря никого отправлять больше не будут. Отправили часть, сделали в лагере посвободнее, и на этом все кончилось, останемся сидеть здесь дальше».

Многие из офицеров обращались к администрации с вопросом, будут ли отправлять в дальнейшем из лагеря. Получив положительный ответ, уходили довольные, передавая это другим. У некоторых же военнопленных разговоры о прекращении отправки вызвали желание бежать (поручик Фроник и подпоручики Зеленский и Яшембский)¹¹².

Польские офицеры пытались выяснить у сотрудников лагеря, куда их отправляют. Киномеханики Левашов и Горшков не скрыли от них, что поляков увозят в тюремных вагонах и тщательно обыскивают перед этим. От начальника конвоя политрука Д.И. Федорова некоторым сотрудникам лагеря стало известно, что военнопленных выгружали в Смоленске, где их у конвоя принимали весьма тщательно и со всей строгостью. Это обсуждалось среди персонала лагеря, подобные разговоры дошли и до военнопленных. Но они полагали, что людей выгружают в этом городе для того, чтобы их покормить. О «болтливости» политрука Д.И. Федорова было доведено до сведения полковника Степанова и командования батальона.

Лагерному начальству и соответственно УПВ стало известно, что высшие чины польской армии, находившиеся в лагере, советовали офицерам, отправляющимся в первых партиях, делать в вагонах надписи с указанием конечных станций, чтобы последующие могли знать, куда их везут. 7 апреля при возврате первых вагонов была обнаружена фраза на польском языке: «Вторая партия — Смоленск, 6/IV — 1940 года»¹¹³ Естественно, последовал строжайший приказ тщательно осматривать вагоны после каждой партии и все надписи смывать. Однако, судя по дневникам польских офицеров, найденным при эксгумации в Катыни, некоторые послания своих предшественников они все же прочли.

Приподнятое настроение в связи с отправкой наблюдалось и у большинства военнопленных из Осташковского лагеря. Почти все рядовые полиции были уверены, что едут домой. Некоторые, правда, сомневались в этом. При выходе из лагеря выбрасывали в спичечных коробках записки, что «при ревизии ищут оружие, личные вещи и ценности не отбирают, принимаются все претензии, обращение вежливое, из обыска нельзя заключить, куда отправляют».

Вывод политдонесений о том, что подавляющая масса военнопленных были уверены, что едут домой, стремились поскорее уехать, что офицеры сами обращались к администрации с просьбами попасть в ближайший транспорт для отправки, подтверждается и катынскими дневниками, а также воспоминаниями тех, кому посчастливилось уцелеть. Подпоручик Анджей Ригер писал в своей записной книжке: «3.IV. Убывает первый этап, более 70 человек. Теряемся в догадках: куда?.. 5.IV. Скверно, холодно, все время этапы. Уезжает Мушиньский. Играю в шахматы. Настроение подлое... 6.IV. ...К нам приходит «Скит». Как будто раздела Польши уже не существует. Дальнейшее море сплетен — куда едем, — домыслы, дискуссии — переменчивое настроение... 10.IV. Скверно. Этапы не идут. Настроение безнадежное. Дискуссия на тему Норвегии, не играем в бридж и шахматы, так вот. 11.IV. Утром холодно, затем прекрасное солнце. Едет Станкевич... Безнадежно. Когда же, наконец, возьмут и меня? Уходит большой этап... 13.IV. Дождь, скверно. Играем в бридж. С бешеным удовольствием читаю «Фараона». В связи с приостановкой этапов настроение повеселее. Голодно, каши на обед не дают, и завтрак очень слабый... 14.IV. ...Настроение слабое. Хотя бы шел этап!!! 15.IV. Пасмурно, холодно, безнадежно. Вторую ночь у меня болит зуб. Раздают немного писем. После обеда неожиданный этап, Слава богу! Играем в бак и бридж. Интересный спиритический сеанс. 16.IV. Скверно. Этапы с самого утра... 17.IV. Грустно! Загораю. Почему же я еще не еду? Появляется надежда на выезд в нейтральное государство... 18.IV. Завтра этап — значит, есть надежда. 19.IV. ...Идет большой этап. Первая половина дня проходит в ожидании. Я упаковался тщательно. К сожалению, напрасно... 20.IV. День теплый, но туманный. Идет этап. Едет Вацек Южиньский. Мне делается очень муторно. Так бы хотелось уехать. Белье загрязняется. Что делать «вообще»? Я не уехал. Это меня взбесило... Осмелился посетить легендарного Александровича... 22.IV, Погода так себе. Временами солнце. Бреюсь. Выезд из Козельска. Обыск. Путешествие автомобилем, тюремные вагоны. Доезжаем до Сухиничей, где торчим до трех. Едем в ужасных условиях. 23.IV. Ночью дождь и гроза...»¹¹⁴ На этом запись обрывается.

Ю. Чапский в своих мемуарах отмечал, что в апреле, когда начали вывозить людей из лагеря, многие верили, что едут на родину. Поскольку в этапы включали военнопленных разных возрастов, званий, профессий, политических убеждений, невозможно было понять принцип отбора. «Каждая новая партия сбивала нас с толку. Едины мы были в одном: каждый из нас лихорадочно ожидал, когда объявят очередной список уезжающих, (может, в списке будет моя фамилия). Мы называли это «часом попугая», поскольку бессистемность списков напоминала карточки, которые в Польше вытаскивали попугаи шарманщиков. Комендант лагеря подполковник Бережков и комиссар Киршон^XLIV официально заверяли старост, что лагерь ликвидируется, а мы направляемся на распределительные пункты для дальнейшей отправки на родину — на немецкую или советскую территорию... Каждый жил надеждой на лучшее, ждал полного неожиданностей будущего. Один старый служащий из Львова, не имевший никаких сведений о своем сыне, подхорунжем, каждый вечер старательно собирал свое скудное «хозяйство» — какие-то тряпки, шнурки, скопленные за недели куски сахара — и с рассвета уже сидел в пальто и шапке, готовый к «часу попугая», чтобы не опоздать. Он хотел умереть у себя во Львове и верил, что его отправят в родной город. Старика, наконец, забрали, но не во Львов...»¹¹⁵

Томаш Хецинский сменил свой мундир на выношенный гражданский пиджак и уезжал сияющий, надеясь выпрыгнуть из вагона, добраться до Стамбула, затем попасть во Францию, возможно, погибнуть в борьбе, но не влачить жалкое существование за проволокой. Те, кого отобрали в Юхнов и не отправляли вплоть до конца апреля, а некоторых даже до 12 мая, завидовали «счастливчикам, уехавшим от постылой проволоки в широкий мир». «Если бы они знали, кому завидовали», — добавляет Чапский.

Однако далеко не все были настроены оптимистично.

Добеслав Якубович 2 апреля писал в дневнике: «Что-то висит в воздухе, милая Марыся. 3.IV: Вывезли. От нас забрали Войцеховского. Эх, Марысечка... 4.IV: Не известно куда, зачем. Люблю тебя, Марысечка. 6.IV: Продолжают вывозить... Ничего не известно, куда нас опять везут. 6.IV: Сегодня вывозить прекратили — Марысечка, хоть бы письмо получить от тебя. 7.IV: Опять вывозят. Я видел плохой сон, Марысенька. У нас утром был молебен. 8.IV: Вывозят, Марысенька, моя милая, если бы я мог тебе сообщить, что тоже выезжаю... так жду от тебя письма. 9.IV: Вывозят. Увезли всего 1287. Интересно, когда дойдет очередь до меня и куда я поеду, Марысенька. 10.IV: Перерыв. Ночью известие об оккупации Дании, боях в Норвегии с немцами. Посмотрим, что делать... 11.IV: Интересные новости, Марысенька, не известно, что я, как и куда, можно только предполагать, милая. 12.IV: Вывозят. Очень тоскую по тебе, дорогая Марысенька. 13.IV: Перерыв. Так хотелось бы увидеть тебя, любимая, с Боженкой... 14.IV: Перерыв. Хандра меня мучает, Марысенька, любимая, и плохо себя чувствую. 15.IV: После обеда вывозили. Хандра. Смотрел фильм «Руслан и Людмила». 16.IV: Вывозят. Капитан Сильвестр Трояновский тоже уехал. Тоска по тебе, Марысенька, мучает меня, тоскливо, так хотелось бы тебя увидеть. 17.IV: Вывозят. Рогущак уехал, Марысюшка, скоро и до меня дойдет очередь, моя дорогая. Перевели нас в 1 блок (большой). 18.IV: Перерыв. Что сделаешь, Марысенька, может, переживаешь за меня, любимая, дорогая. 19.IV: Вывозят. Были письма, я не получил, Марысенька, прекрасная моя. 21.IV: Сегодня после обеда меня взяли — после обыска — автомобилем на левую железнодорожную ветку — в тюремные вагоны — в отделении вагона 15 человек за решеткой. 22.IV: В 1.30 поезд тронулся. 12 часов — Смоленск»¹¹⁶. На этом дневник обрывается. Увидеться с горячо любимой женой Марысей Добеславу Якубовичу так и не удалось.

Во время операции «по разгрузке» не обошлось без ЧП. 26 апреля шеф Особого отделения Старобельского лагеря Лебедев вместе с политконтролером К.Г. Трояном поехал на служебной машине в гости к начальнику Новоастраханского райотдела НКВД Колесниченко, где все трое изрядно выпили. Незадолго до полуночи гости двинулись в обратный путь. В 3 часа в селе Новые Покровки Лебедев остановил машину и пошел к одному из домов за водой для радиатора, однако ему не открыли. А на рассвете хозяйка дома, выйдя на улицу, обнаружила истекавшего кровью человека. Им оказался 32-летний Троян, отец двух детей, работавший в органах с 1930 г. Не приходя в сознание, он умер в больнице. Как определило следствие, политконтролер вышел из машины, но, будучи пьяным, свалился на дороге и заснул. Его собутыльник не заметил лежащего человека и наехал на него. Лебедев даже не попытался оказать помощь своему подчиненному. Через 10 км, когда машина окончательно встала, он вызвал грузовик, чтобы транспортировать ее в гараж, но никому не сообщил о происшествии. Его отстранили от должности, исключили из ВКП(б), делом занялся Особый отдел УНКВД по Харьковской области¹¹⁷. Обязанности начальника ОО лагеря стал выполнять сержант госбезопасности М. Гайдидей.

22 апреля Хохлов и Нехорошев сообщили начальнику Юхновского лагеря майору Кадышеву и его комиссару старшему политруку Лаврентьеву: «По распоряжению Зам[естителя] Наркома Внутренних Дел Союза ССР Комиссара Госуд[арственной] Безопасности 3-го ранга тов. МЕРКУЛОВА к Вам в лагерь будут направлены 200 человек военнопленных б. польской армии:

Из Старобельского лагеря 64 чел[овека]
Из Козельского лагеря 107 -"-
Из Осташковского лагеря 29 -"-

Военнопленные прибудут из лагерей с этапными списками и учетными делами. Примите меры к подготовке лагеря к приему указанных военнопленных. О прибытии донесите телеграммой»¹¹⁸..

В этот же день начальникам лагерей были посланы списки-предписания на отправку военнопленных в Юхнов. Королев сообщил, что 26 апреля в Юхновский лагерь этапированы 107 человек по спискам № 1 и 2. Вместе с военнопленными были высланы списки на 11 листах, акт о передаче конвою военнопленных и учетные карточки на 107 человек. Как мы видим, на тех, кого оставляли в живых, вместе с ними обязательно высылали и карточки формы № 2. Второй экземпляр ее пересылали в Центральную картотеку УПВ.

10 мая было дано предписание об отправке в Юхнов 16 человек из Старобельска, 70 — из Осташкова, 93 — из Козельска. Однако вывезли 12 мая из Старобельского лагеря 15 человек, из Козельского — 91, из Осташковского — 69¹¹⁹. Троих к тому времени по ошибке уже отправили в Смоленск, Харьков и Калинин на расстрел. Вернуть их не удалось, следовательно, приговор был приведен в исполнение. Один военнопленный не был отправлен из-за болезни.

О том, как происходила отправка поляков в Юхнов, мы знаем из воспоминаний Чапского. Группу более 10 человек затолкали в тюремный вагон, в небольшой узкий отсек с зарешеченной дверью. Обнаружили надписи на польском языке: «Нас высадили около Смоленска». Охрана вела себя крайне жестко. В туалет выпускали два раза в сутки, кормили селедкой. Ослабевшие люди теряли сознание. В Харькове двоих высадили, остальных через Тулу и Смоленск доставили на станцию Бабынино. «Привезли нас, — пишет Чапский, — в густо заросшую лесом местность, снова в лагерь. Как мыльный пузырь лопнули наши мечты о Франции и Польше. «Павлищев Бор» — так называется этот укрытый в глубине прекрасных лесов лагерь. Мы застали там 200 друзей из Козельска, 120 из Осташкова и 63 из Старобельска...»¹²⁰

В Юхновский лагерь были переведены: 1 генерал (Е. Волковицкий), 8 полковников, 16 подполковников, 8 майоров, 18 капитанов, 201 офицер других званий, 8 хорунжих, 9 человек младшего командного состава полиции, 39 рядовых полицейских, 1 жандармский унтер-офицер, 1 рядовой жандармерии, 9 тюремных работников, 2 осадника, 8 чиновников, 15 рядовых армии и КОПа, 12 юнаков, один лесопромышленник, 38 беженцев¹²¹. По национальному составу в Юхнов были переведены 307 поляков (77,9%), 28 евреев (7,1), 22 белоруса (5,5), 22 немца (5,5), 9 русских (2,2), 6 литовцев (1,5%).

По прибытии в лагерь 13 и 14 мая военнопленные объявляли «минуту молчания», что не на шутку встревожило лагерное начальство. Комендант лагеря от военнопленных майор Й. Мара-Мейер объяснил, что таким образом они «чтят память погибших товарищей». «Как потом выяснилось, что это были дни годовщины смерти Пилсудского», — писал комиссар УПВ Нехорошев. Из его политдонесения также следовало, что тех, кто сотрудничал с лагерной администрацией, подвергали остракизму, называли изменниками родины. Военнопленный Раксимович, например, жаловался, что еще в Осташкове ему угрожали за то, что он писал лозунги и выполнял другие поручения лагерной администрации по оформлению клуба. В то время как большинство поляков высказывали симпатии в адрес Англии и Франции, многие фольксдойче, переведенные в Юхнов, выражали удовлетворение по поводу побед Гитлера и даже заявляли, что Германия будет воевать и против СССР.

Несмотря на то что в лагере были запрещены коллективные молебны и собрания, в группе подхорунжих читали молитвы, на которые приходил и генерал Волковицкий.

Для усиления кадрового состава администрации Юхновского лагеря одновременно с военнопленными туда были откомандированы и сотрудники Козельского, Осташковского и Старобельского лагерей. Так, Особое отделение возглавил Эйльман, прибывший из Козельска. Приказом Борисовца от 26 мая в Юхнов из Осташкова были переведены политконтролер сержант госбезопасности Комаров и оперуполномоченный Рябушкин. Все инструкции Особое отделение получало непосредственно от Меркулова.

21 мая он отдал приказ начальнику УНКВД по Смоленской области Куприянову и начальнику Особого отделения лагеря Эйльману: «Для тщательного изучения прибывающих военнопленных в Юхновский лагерь и организации агентурно-оперативного обслуживания их ПРЕДЛАГАЮ: 1) немедленно установить связь с агентурой и осведомителями, имеющимися в составе прибывающих военнопленных, согласно приложенного списка. 2) Направить внимание всей агентурно-осведомительной сети на выявление среди военнопленных разведчиков, контрразведчиков, провокаторов полиции, офицеров — участников антисоветских политпартий и организаций, которые (военнопленные) скрывают это. 3) Всех военнопленных, относящихся к перечисленным категориям, взять в активную агентурную разработку. 4) Для общего освещения настроений военнопленных, а также для разработки контрреволюционных элементов необходимо провести вербовку новой агентуры по целевому назначению, охватывая все слои военнопленных (по роду занятий в прошлом, по чинам, по размещению в бараках и т.д.). 5) Просмотреть все учетные и следственные дела, сделав по ним необходимые запросы в соответствующие органы НКВД по месту жительства и рождения военнопленных — жителей Западных областей Белорусской и Украинской ССР. ...9) Вся работа по персональной проверке военнопленных, содержащихся в Юхновском лагере, должна быть закончена к 25 июня 1940 г.»¹²² Штат Особого отделения лагеря был расширен до 15 человек.

Полковники и подполковники польской армии, переведенные в «Павлищев Бор», судя по политдонесениям комиссара лагеря Лаврентьева и комиссара УПВ Нехорошева, выражали недовольство режимом в нем, который они считали более строгим, чем в других лагерях. Вызывали, в частности, раздражение проводившиеся утром и вечером поверки. «Настроение у абсолютного большинства военнопленных резко националистическое», — указывал Нехорошев. В докладе же комиссара Юхновского лагеря уточнялось: «По сословию и по своим убеждениям преобладающее большинство из них мы имеем патриотов польской крупной буржуазии и помещиков, причем являющихся членами и убежденцами польской националистической партии и др. фашистских организаций. Кроме того, необходимо помнить, что весь этот элемент всегда направлял свои удары в сердце нашей родины. Поэтому, находясь здесь в плену, они еще верят в будущность Польского го[сударства], в свою непобедимость. Мы не гарантированы в том, что среди этого элемента есть люди, являющиеся отчаянными врагами советской власти, но скрывающие свое прошлое, а потому мы должны учитывать это и как никогда быть бдительными и чекистски настороженными»¹²³. Лаврентьев сообщал начальству о таких «вредных» высказываниях военнопленных, как «СССР совместно с Польшей должен выступить против Германии», «Хотя Германия и имеет успех, но победа будет на стороне союзников, последним поможет Америка, и тогда восстановят Польшу», «Германия будет вести войну против СССР» и др. Правда, была и группа людей, которая читала советскую литературу, изучала курс «Истории ВКП(б)» и «Вопросы ленинизма» И.В. Сталина, т.е. те, кто был переведен в Юхнов благодаря своему коллаборационизму и негласным услугам особым отделениям.

14 июня по приказу Меркулова все 384 юхновских военнопленных были погружены в пять вагонов на ст. Бабынино Московско-Киевской железной дороги и поездом № 1136 отправлены в Грязовецкий лагерь, находившийся под Вологдой. Десять больных, находившихся в стационаре и городской больнице, были транспортированы в Грязовец несколько позже.

В Юхнов была переведена лишь часть людей, досье которых было предписано не представлять на рассмотрение комиссии. Дела же остальных военнопленных в конце апреля — начале мая снимаются с контроля и передаются на рассмотрение комиссии. Так, 25 апреля соответствующие указания были даны в отношении узника Козельска контр-адмирала Ксаверия Черницкого^XLV, узника Старобельска — юриста майора Витольда Валицкого, Осташкова — Ю. Бросса, В. Грабовского, В. Новаковского, Б. Сикорского, Ф. Прокопа, Я. Свободы, А. Теодоровича, А. Яниша, Ф. Янасика, З. Салацинского. Дела этих людей немедленно были переданы в 1-й Спецотдел для подготовки к рассмотрению¹²⁴. Закончилось это так: Ксаверий Черницкий покоится в Катыни, бесследно пропал В. Валицкий. Из осташковских узников уцелели А. Теодорович и В. Грабовский, переведенные в Юхнов. В отношении остальных Борисовец 19 мая получил следующий приказ:

«Военнопленных, содержащихся в Вашем лагере:

1. Бросс, Юльяш Эдвардович, 1896 г. рождения, предписание № 05[8]/4, порядковый номер 37.
2. Новаковский Витольд Эдмундович, 1898 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 96.
3. Прокоп Франц Матвеевич, 1887 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 56.
4. Свобода Ян Эдвардович, 1895 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 55.
5. Сикорский Бронислав Станиславович, 1897 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 54.
6. Салацинский Зигмунд Томашевич, 1894 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 53.
7. Янасик Франц Иосифович, 1894 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 53.
8. Яниш Александр Янович, 1896 г. рождения, предписание № 058/1, порядковый номер 52,

согласно присланных Вам предписаний немедленно направьте в УНКВД по Калининской области.

Начальник Управления НКВД СССР по делам о военнопленных капитан госбезопасности Сопруненко»¹²⁵.

14—17 мая, по завершении операции, начальники трех лагерей выехали в Москву и представили сводные отчеты с перечислением, сколько списков ими было получено, сколько людей и куда отправлены, какие имелись несоответствия между нарядами и этапами.

Так, 17 мая начальник Старобельского лагеря капитан госбезопасности Бережков докладывал Сопруненко: «Представляя при этом справки о количестве полученных списков на отправку военнопленных и о количестве отправленных военнопленных из лагеря за время с 5 апреля по 12 мая 1940 г.^XLVI, доношу, что списков мною получено на 3891 человека, по ним отправлено 3885 человек и без списков (на основании Вашей шифтелеграммы от 12 мая 1940 г.) направлены во 2-й Отдел НКВД СССР, г. Москва, 3 человека, а всего отправлено 3888 человек. В присланных списках значатся Мажец Эдвард и Боксер Эдвард, исключенные нами по строевой записке, как выбывшие на излечение в больницы г. Харькова. В списке от 3.IV.1940 г. под № 75 и в списке от 27.IV. 1940 г. за № 053/2 под № 56 дважды занесена одна и та же личность — Кржижановский Эдвард Станиславович. Кроме того, в списки занесены Мардас-Жилинский Тадеуш Михайлович, Барбюлек Михаил Якубович и Екатов Леон Евгеньевич, которые в Старобельском лагере совершенно не значатся»¹²⁶.

В соответствии со справкой УПВ, составленной в середине мая, Козельскому лагерю было дано нарядов на отправку 4419 человек, этапировано же 4403. Не были отправлены 16 человек, из них по распоряжению 5-го Отдела ГУГБ — 2, по письму НКИД — 1 человек, включенные по ошибке — 2, в отношении 4 человек было выписано по 2 предписания на одно и то же лицо, ранее отправлены в УНКВД по Смоленской области 3 человека, во 2-й отдел ГУГБ в Москву — 1 (Я. Макарчинский), умер 1 человек (А. Мунк). В Юхновский лагерь дано нарядов на 199 человек, отправлено 198, 1 по болезни не отправлен. Находились в психиатрической больнице 2 человека¹²⁷.

Свой отчет об итогах операции составил и Борисовец, указав: «1. Дан наряд для отправления в УНКВД по Калининской области на 6263 человека. Этапировано в УНКВД 6229. Задержаны по разным причинам 35 человек: а) ошибочно дан наряд центром 4 чел. (в лагере нет); б) то же на 2 человека (в лагере нет); в) одно лицо вторично дано нарядом (Чехович); г) ранее отправлены в другие города (2 чел.); д) задержано по распоряжению центра — 9 человек; е) умерло подлежащих отправке — 16 человек. 2. Наряд на отправку в Юхновский лагерь — 99 человек. Отправлено 98. Задержан один как ранее отправленный в УНКВД по КО^XLVII. 3. Осталось в лагере — 73 человека»¹²⁸.

В бумаге, составленной в УПВ в конце мая, уже значится, что по полученным 6263 предписаниям отправлено в УНКВД 6236 человек (карандашом подписано «+51»). Не исполнено предписаний на 27 человек (по соображениям, которые уже приводились в справке Борисовца), в Юхновский лагерь отправлено 98 военнопленных (карандашом добавлено «+12»). «Ошибочно этой категории один человек отправлен в УНКВД», — указывалось в документе¹²⁹. Ясно, что за время, прошедшее между составлением отчета Борисовца 17 мая и справкой УПВ, в которую карандашные коррективы были внесены уже в начале июня, ошибка исправлена не была. Почему? Ответ может быть один: человека, которого следовало отправить в Юхнов, не было в живых.

Из Козельска 20 мая в Юхновский лагерь отправили последних военнопленных — В.Х. Борковского, В.В. Дэрна, Р.Ю. Имаха, Б.М. Пружанского, С.И. Зайдлера, В.Э. Слупского; в Москву, во внутреннюю тюрьму НКВД, в распоряжение 2-го Отдела ГУГБ доставили Леона Екатова, поляка, 1902 г. рождения, из семьи, владевшей 700 десятинами земли, члена Союза независимой социалистической молодежи, близкого к ППС, с 1927 г. — комсомольца. Ранее его фамилию включили в список отправляемых из Старобельска в Харьков. Однако Екатову повезло: он находился в другом лагере, в Козельске, а пока разбирались, изменили его участь, впоследствии этот военнопленный оказался в Грязовце. Последним из Козельска в Смоленск 20 мая был отправлен И.И. Журовский, 1903 г. рождения, старший унтер-офицер пехоты, из крестьян, служивший с мая 1939 г. писарем роты, а затем помощником писаря в военно-следственной тюрьме города Вильно. «Предписание» на Журовского имелось, но «было ошибочно направлено в Осташков». Ошибку исправили... Начальник Козельского лагеря в своем донесении в Москву писал: «Военнопленный Журовский Игнатий Игнатьевич 20 мая 1940 г. направлен в распоряжение УНКВД Смоленской области. Военнопленный Мадай Тадеуш Иванович 17 мая 1940 г. умер. На 21 мая 1940 г. в лагере военнопленных нет»¹³⁰. 17 мая Сопруненко приказал Бережкову отправить в распоряжение УНКВД по Харьковской области военнопленного Адольфа Рунца, 1890 г. рождения.

20 мая УПВ приказало начальнику Осташковского лагеря отправить Михаила Панасюка, 1905 г. рождения, в УНКВД по Калининской области, «согласно наряда 062/2 от 19 мая порядковый номер 14. Вместо Панасюка подлежит направлению в Юхновский лагерь Жим Еминь Михайлович, 1899 г. [рождения]»¹³¹. «Разгрузка» Осташковского лагеря закончилась несколькими днями позже, чем Козельского и Старобельского. Ко времени составления второй справки в конце мая там все еще находились пять человек.

Итоговый документ по результатам всей операции подготовил 21 мая и начальник УПВ Сопруненко¹³².

В справках же Главного управления по делам о военнопленных и интернированных, подготовленных в 1941—1943 гг. для руководства НКВД, отмечается, что в апреле — мае с оформлением через 1-й Спецотдел из трех лагерей — Осташковского, Старобельского и Козельского — были переданы УНКВД 15131 человек¹³³. Это количество больше того, что было в трех лагерях на 1 апреля 1940 г. Как уже отмечалось, туда были переведены и затем переданы УНКВД военнопленные и из других лагерей, тюрем и больниц; в мае 1940 г. был полностью ликвидирован Путивльский лагерь^XLVIII.

3 марта 1959 г. Шелепин в письме к Хрущеву привел несколько иные цифры: «В Комитете государственной безопасности при Совете Министров СССР с 1940 года хранятся учетные дела и другие материалы на расстрелянных в том же году пленных и интернированных офицеров, жандармов, полицейских, осадников, помещиков и т.п. лиц бывшей буржуазной Польши. Всего по решениям специальной тройки НКВД СССР было расстреляно 21857 человек, из них: в Катынском лесу (Смоленская область) 4421 человек, в Старобельском лагере близ Харькова 3820 человек, в Осташковском лагере (Калининская область) 6311 человек и 7305 человек были расстреляны в других лагерях и тюрьмах Западной Украины и Западной Белоруссии»¹³⁴. Примечательно, что применительно к Козельскому и Осташковскому лагерям эти цифры несколько больше, чем те, которые фигурировали в справке Сопруненко от 25 мая, а к Старобельскому лагерю — меньше. Неточно сообщение и о том, что расстрелы проходили в Старобельском и Осташковском лагерях. Возможно, что и данные о расстреле узников тюрем не точны — ведь Берия в письме Сталину называл цифру в 11 тыс. узников, подлежащих расстрелу. Видимо, в исследовании катынской трагедии рано ставить точку. Поиск протоколов «тройки», актов о приведении приговоров в исполнение, других документов НКВД должен продолжаться, чтобы как можно ближе подойти к всестороннему и точному анализу происшедших событий.

22 мая начальникам Старобельского, Козельского и Осташковского лагерей было приказано привести в образцовый порядок картотеку на содержавшихся военнопленных, сделав на каждой карточке отметку об убытии, разложив их в строго алфавитном порядке. Картотеку предлагалось запаковать и в семидневный срок выслать в Москву. Помета на документе: «Карточки присланы». Из Осташкова поступили в УПВ и 6300 учетных дел. В связи в этим 2 июня Хохлов обратился к Герцовскому с просьбой сообщить порядок передачи этих папок в архив 1-го Спецотдела, где уже имелись следственные дела тех же военнопленных.

О том, что чувствовали польские офицеры, отправляемые в Смоленск, мы знаем из дневников и писем, найденных в катынских могилах. Одновременно эти документы являются важным доказательством того, что люди были доставлены именно на станцию, ближайшую к Катынскому лесу, где в районе Козьих Гор весной 1943 г. было обнаружено место массовых захоронений польских военнослужащих.

При вскрытии могил нашли небольшое письмецо Мариана Газовского к своей жене в Краков: «Любимая, выехал из Козельска через Смоленск в неизвестность. Казик^XLIX выехал два дня назад. Целую Вас. Любящий тебя Мариан»¹³⁵.

Всего два дня, два последних дня своей жизни, вел дневник 32-летний поручик Вацлав Крук. Запись от 8 апреля:

«До сих пор я ничего не писал, считая, что ничего особенного не происходит. В последнее время, то есть под конец марта и в начале апреля, появились настроения «на выезд». Мы считали это обычной сплетней. Тем временем сплетня начала реализовываться. В первых днях апреля начали...^L отправлять этапы, сначала небольшие. Со Скита рабо... по десять и более человек. Наконец 7-го, в субботу, ликвидировали... и перевели в главный лагерь^LI. Нас временно поместили в майорский блок. Вчера отправили высших офицеров — 3 генерала, 20—25 полковников и столько же майоров. Способ отправки вселял в нас лучшие надежды. Сегодня очередь дошла до меня. Утром я помылся в бане, постирал носки и платочки... вообще... до... «С вещами». После сдачи казенных вещей обыскали повторно в 19-м бараке, а оттуда через ворота вывели к машинам, на которых мы доехали до небольшой станции, но не до Козельска (Козельск отрезан половодьем). На этой станции под строгим конвоем нас погрузили в тюремные вагоны. В тюремном отсеке вагона, который я вижу первый раз в жизни, нас 30 человек. Я еще не знаком с этими товарищами по плену. Теперь ждем отправки со станции. Если ранее я был настроен оптимистически, то теперь от этого путешествия не жду ничего хорошего. Плохо то, что... не известно, сможем ли мы определить направление, в котором нас повезут. Терпеливо ждем. Едем в направлении Смоленска. Погода... солнечная, на полях еще много снега».

Запись, сделанная 9 апреля:

«Вторник. Ночь мы провели лучше, чем предыдущую в вагонах для скота. Было немного больше места, и не так ужасно трясло. Сегодня погода... вполне зимняя. Сыплет снег, пасмурно. Снегу на полях, как в январе. Невозможно сориентироваться, в каком направлении движемся. Ночью ехали очень мало, сейчас проехали станцию Спас-Деменское. (Название написано по-русски, с ошибками. — Н.Л.) Такой станции по пути к Смоленску я на карте не видел. Опасаюсь, что мы едем на север или северо-восток — судя по погоде. День проходит, как обычно. Вчера утром дали порцию хлеба, и сахара, а в вагоне — холодную кипяченую воду. Сейчас приближается полдень, но еды не дают. Обращение с нами... также ординарное. Не разрешают ничего. Выйти в туалет можно лишь тогда, когда это вздумается конвоирам; ни просьбы, ни крики не помогают. Немного воспоминаний о Ските. Лучшими товарищами по плену были учитель Сухарский из Белостокского [воеводства] и Шафранский, бухгалтер из Спола. В «Майорском блоке» мы образовали нечто вроде триумвирата. Перед отъездом я подарил Шафранскому свой военный свитер. Он хотел его купить, даже давал 50 руб. и часы, но я не взял, о чем, возможно, буду жалеть. Хоть и мне было тяжело, я отдал его, руководствуясь жалостью. Перед выездом из «Скита» мы устроили нечто вроде концерта хора. Многих ко мне привлекало мое мастерство резчика. Был вынужден сделать два фрагмента майору Голубу (гураль и Божья Матерь), крест ротмистру Дешерту, табакерку... и все-таки наибольшее восхищение вызвали мои шахматы. А я за них боялся, так как прошел слух, что при обыске отбирают все вещи из дерева. К счастью, это оказалось сплетней. Нож, однако, у меня забрали. Теперь 14.30. Въезжаем в Смоленск. Уже вечер, проехали Смоленск, прибыли в Гнёздово. Похоже, нас будут выгружать, вокруг много военных. До сих пор нам не дали ничего поесть. Со вчерашнего завтрака живем порцией хлеба и воды»¹³⁶.

Влодзимеж Вайда, взятый в этап 11 апреля, на следующий день записал в своем дневнике: «11 часов. Мы еще в поезде. Едва добрались, кажется, до Смоленска, но мы еще не на станции. Ночь была чертова. Места очень мало. Есть, конечно, ничего не дали, в чем я и был уверен. Из записок, которые нашли, знаем, что нас выгрузят примерно в 10 км за Смоленском^LII. Посмотрим»¹³⁷.

В дневниковых записях, которые вел «Н.Н.», 17 апреля читаем: «17.IV. Похоже, мы должны выйти в Смоленске. 17.00. За Смоленском 5[?] км [?] есть аэродром, 127 [?] человек приготовлено...»¹³⁸ О том, что пленных доставили в Смоленск, писал в дневнике и Д. Якубович, и Бронислав Вайс.

Особое значение исследователи катынской драмы придают дневнику Адама Сольского. И это не случайно. В нем описаны последние часы жизни польских офицеров, вплоть до прибытия в Катынский лес.

«7.04. Встали рано. Вчера ходил к «скитовцам». Паковал вещи! В 11.40 нас собрали в клуб на обыск. Обедал в клубе... После обыска в 16.55 (по польскому времени в 14.55) мы покинули лагерь Козельск. Посадили нас в тюремный вагон. Подобных вагонов я раньше никогда не видел (говорят, что в СССР 50% вагонов предназначены для перевозки заключенных). Со мной едет Йозеф Кутиба, капитан Павел Щифтер и еще майор, полковник и несколько капитанов, всего 12. Мест же самое большее для семерых.

8.04. 3 часа 30 минут. Отправление со станции Козельск на Запад. 9 час. 45 мин. стоим на станции Ельня.

9.04. Несколько минут до пяти утра. Ранний подъем в тюремных вагонах и подготовка к выходу. Нас куда-то перевезут на машинах. Что дальше?

9.04. Еще не рассвело. День начинается как-то странно. Перевоз в «вороне» (страшно!). Привезли [нас] куда-то в лес. Похоже на летний дом. Здесь снова осмотр. Забрали часы, на которых было 6.30. (8.30). Спросили об образке, который... Забрали рубли, ремень, перочинный нож»¹³⁹.

На этом запись обрывается. По всей видимости, в это время майора Адама Сольского увезли на расстрел^LIII.

О самом расстреле военнопленных не говорится ни в одном из документов УПВ, которые нам довелось увидеть. Даже слово «расстрел» в них ни разу не встречается. В то же время материалы Польского Красного Креста (ПКК), его технической комиссии позволяют восстановить картину событий^LIV. Из них явствует, что военнопленных расстреливали в мундирах, в орденах. В могильнике были обнаружены документы, письма, дневники, польские монеты, крупные купюры злотых и т.д. Патологоанатомы пришли к заключению, что причиной смерти в большинстве случаев явились пулевые ранения черепа, повредившие жизненно важные центры мозга. Лишь изредка были обнаружены двойные или даже тройные пулевые ранения затылочной части головы. Иногда людей добивали четырехгранными штыками, принятыми на вооружение в СССР.

Опаленность краев входных отверстий ран, а также присутствие пороховых остатков в прилегающей области свидетельствуют, что стреляли с близкого расстояния. Относительно большое количество гильз под слоем хвои вблизи могил и даже внутри них дает основание предполагать, что казнь производилась непосредственно на краю рвов, а возможно, даже внутри предварительно вырытых ям¹⁴⁰. Расстреливали военнопленных немецкими пулями калибра 7,65 мм фирмы «Геншов», экспортировавшимися в 20-е годы в СССР, Польшу и Прибалтийские страны.

В 20% случаев руки у офицеров были связаны за спиной проволокой или плетеным шнуром с двойной петлей. По-видимому, это делалось в отношении тех, кто мог оказать сопротивление. В одной из восьми обнаруженных в Катынском лесу могил находились тела, на головах которых были шинели, на уровне шеи обмотанные шнуром, который соединялся петлей со связанными руками. Если человек пытался двинуть руками, петля на шее тут же затягивалась. Этот прием широко использовался органами госбезопасности и при расстрелах советских людей. Таким образом заглушались крики жертвы во время казни.

В могиле № 1, вместившей 2500 человек, слои тел были пересыпаны известью. Из справки Королева явствует, что такое количество людей было отправлено в Смоленск с 3 по 15 апреля. Именно поэтому и была необходима известь. Ведь иначе могла начаться эпидемия. Убитые тщательно укладывались в могилы, за исключением последнего слоя в могиле № 1.

Наличие деревянных подошв, прикрепленных бечевками и ремешками к обуви, у ряда людей в большой могиле, отсутствие их в других свидетельствуют о том, что могила № 1 заполнялась жертвами первых расстрелов, проводимых в более холодное время года, остальные — позже. Вскрытая 1 июня 1943 г. могила № 8 была самой поздней, и время ее появления Мариан Водзинский, представитель ПКК, относит к первой половине мая 1940 г. На расстрелянных были летние мундиры; при них были найдены обрывки газет, датированные началом мая. Тела лежали в том порядке, как их этапировали из Козельска, что также свидетельствует о близости по времени отправки военнопленных из лагеря и их расстрела.

Могилы для польских военнопленных, по свидетельству местных жителей, копали с начала марта советские заключенные смоленских лагерей. Из семи катынских могил извлекли 4143 тела. В восьмой осталось лежать около 200 трупов, затопленных водой. Из-за начавшейся жары и наступления Красной Армии немецкие власти были вынуждены остановить работы по эксгумации и засыпать могилы. Количество обнаруженных в 1943 г. тел соответствует приведенной в справке Сопруненко цифре: 4404, столько польских военнопленных было передано Смоленскому УНКВД (по данным Шелепина — 4421).

На территории Катынского леса нашли и могилы с останками советских граждан с аналогичными пулевыми отверстиями черепа, свидетельствовавшими, что Козьи Горы уже многие годы были местом расстрелов и захоронений.

Вместе с тем сводки начальника Главного транспортного управления Мильштейна о разгрузке вагонов на станции Смоленск наводят на мысль, что отдельные партии военнопленных из Козельского лагеря доставлялись в смоленскую внутреннюю тюрьму, где часть из них расстреливали. Других узников оставляли в тюрьме, впоследствии доставляли на машинах в Козьи Горы, где и расстреливали. Это, видимо, касается прежде всего первых партий, ведь огромная могила на 2500 человек не могла стоять открытой почти две недели. Характерно, что Свяневич в своих воспоминаниях писал, что тюрьма была абсолютно пустой¹⁴¹. Не для того ли ее освобождали, чтобы помещать туда время от времени партии поляков и использовать ее подвал для расстрелов?

Весьма важны в этой связи показания бывшего работника Смоленского УНКВД Петра Федоровича Климова, 1910 г. рождения, члена КПСС с 1940 г., бывшего вахтера смоленской внутренней тюрьмы. Его разыскал майор О.З. Закиров, сотрудник Смоленского управления КГБ. За это он был награжден в 1990 г. медалью польского Комитета по увековечению памяти жертв борьбы и мученичества, но исключен из рядов КПСС и уволен из органов госбезопасности. П. Климов писал в Комиссию по реабилитации жертв репрессий Смоленской области: «В маленькой подвальной комнате был люк, канализационный. Жертву заводили и открывали люк, голову клали на его край и стреляли в затылок или в висок (по-всякому), у одной из жертв, помню, был распорот живот... Стреляли почти каждый Божий день с вечера и вывозили в Козьи Горы, а возвращались к 2 часам ночи. В автомашины погружали граблями трупы, бывало, по 30—40 человек в одну автомашину. Потом трупы накрывали брезентом и везли. Кроме шофера, выезжали 2—3 человека и комендант (И.И. Стельмах. — И.Л.). Еще в Козьих Горах было целое отделение (помню из них Белкина и Устинова), они закапывали расстрелянных, копали рвы. Они жили прямо в Козьих Горах. Эти рвы с трупами сам видел в Козьих Горах... Там больше десятка тысяч расстрелянных советских граждан и других. Мне за мойку автомашины от крови платили 5 рублей. Тем, кто расстреливал, платили тоже по ведомости, и тем, кто вывозил трупы, тоже платили. Расстреливали (из тех, кого помню) следующие: Грибов, Стельмах И.И., Гвоздовский, Рейнсон Карл, других забыл. Вывозили трупы шоферы: Кулешов, Костюченко Николай, Титков, Григорьев Виктор... Польских военнослужащих расстреляли в 1940 г. в Козьих Горах. Расстреливала их команда Стельмаха Ивана Ивановича, он был комендантом Смоленского НКВД. Я сам был в Козьих Горах случайно и видел: ров был большой, он тянулся до самого болотца, и в этом рву лежали штабелями присыпанные землей поляки, которых расстреляли прямо во рву. Это я знаю, так как сам видел трупы (присыпанные землей) поляков. Обстоятельства расстрела мне рассказал Устинов; он был шофер, возил поляков на расстрел и видел, как он сам говорил, их расстрел. Из автомашины их выгружали прямо в ров и стреляли, а кого и добивали штыком. Ограждение места расстрела было такое — двойная колючая проволока. Поляков в этом рву (когда я посмотрел) было много, они лежали в ряд, а ров был метров 100 длиной, а глубина была 2—3 метра... Устинов, Грибов мне говорили, что польских военнослужащих расстреливали Стельмах, сам Грибов, Гвоздовский, Рейнсон Карл. Они были самые заправилы при расстрелах, других не помню. Поляков на расстрел привозили в вагонах по железнодорожной ветке на станцию Гнёздово. Охрану места расстрела осуществлял конвойный полк НКВД».

Климов добавил, что тем, кто расстреливал и возил, давали спирт и закуску бесплатно. «Они еще, помню, после расстрела мыли руки спиртом... Часть священников польских была расстреляна в подвале НКВД Смоленска»¹⁴²

После публикации 25 марта 1990 г. в «Московских новостях» выдержек и резюме важнейших из найденных мной в ЦГАСА и ЦГОА (ныне РГВА и ЦХИДК) документов члены «Мемориала», местные управления КГБ активизировали поиск мест захоронения старобельских и осташковских узников. Точное указание места, куда везли пленных, — Харьков и Калинин — позволило сузить район поиска. В результате Харьковское УКГБ сообщило, что «в квадрате № 6 лесопарковой зоны г. Харькова захоронено более 1760 советских граждан, а также незаконно казненные в 1940 г, военнослужащие-поляки, количество которых выясняется»¹⁴³. Эксгумация могил подтвердила этот вывод.

Было также установлено, что захоронения военнопленных из Осташковского лагеря производились в селе Медное, что в 32 км от Калинина^LV. Оно расположено в непосредственной близости от шоссе. Председателю калининского «Мемориала», доктору исторических наук М.М. Фрейденбергу была передана информация от полковника А.П. Леонова, сотрудника Особой инспекции НКВД, скончавшегося в Калинине в 1965 г. Он рассказывал своему родственнику, что поляки из Осташкова были перевезены в тюрьму Калининского УНКВД, а оттуда их небольшими партиями отправляли на дачу УНКВД близ села Медное, где и расстреливали. На месте захоронения был поставлен дом для коменданта. Вплоть до эксгумации летом 1991 г. действовала в Медном и спортивная база УКГБ¹⁴⁴.

Представляют интерес показания Марии Петровны Сидоровой, работавшей на кухне в Осташковском лагере. Она рассказала, что в «марте—апреле 1940 г. поляков большими партиями стали отправлять по льду озера Селигер в Осташков. Последними вывозили больных на телегах в мае месяце. Об их дальнейшей судьбе мне неизвестно».

Второй свидетель, пенсионер, в прошлом местный учитель географии Борис Федорович Карпов, вспоминает: «В конце марта — начале апреля я видел, как пленных пешком конвоируют по льду озера Селигер. Они двигались небольшими группами, чтобы не продавить лед. Прибывали они в Осташков, в местечко Тупик, теперь — Сплавучасток. Там их грузили в теплушки». Однако из документов явствует, что отправка началась 6 апреля, и не в теплушках, а в тюремных вагонах. Неясно, почему отправляли по льду, — ведь имелся мост, соединявший остров Столбный с полуостровом Светлица. В мае, видимо, военнопленных перевозили катером, моториста которого, Сергея Зуева, 22 мая уволили «за срыв работы и прогул, допущенный 19 мая»¹⁴⁵.

О том, как проходили расстрелы в Калинине, подробно рассказал следователю военной прокуратуры бывший начальник УНКВД Д. Токарев. Он сообщил, что для руководства этой работой из Москвы были присланы майор госбезопасности Синегубов, начальник комендантского отдела НКВД СССР, майор госбезопасности Блохин и начальник штаба конвойных войск комбриг Кривенко, поселившиеся в салон-вагоне на станции, в тупике. Депеши из Москвы шли на имя Блохина. Поляков перевозили из Осташковского лагеря в Калинин, в здание УНКВД на Советской улице, где в подвале находилась внутренняя тюрьма. Технологию расстрела разработали Блохин и комендант Калининского УНКВД Рубанов. Одну из камер обшили кошмой, чтобы не слышны были выстрелы, тюрьму временно очистили от других заключенных.

«Из камер поляков поодиночке вели в «красный уголок», то есть в Ленинскую комнату, там сверяли данные, — свидетельствует все тот же Токарев, — фамилия, имя, год рождения. Я туда несколько раз заходил, но старался побыстрее уйти. Только одного парнишку спросил: «Сколько тебе лет?» — «Восемнадцать...» Надевали наручники, вели в приготовленную камеру — и били из пистолетов в затылок. Вот и все...» В расстрелах непосредственно участвовали в Калинине 30 человек, по трем лагерям — 53. Расстреливали из немецких «вальтеров», поскольку советские табельные пистолеты ТТ быстро выходили из строя. Блохин привез целый чемодан этого оружия, сам выдавал его, а после окончания очередного расстрела вновь запирал в чемодан. За ночь расстреливали от 200 до 300 человек. В первую ночь перед расстрелом в кабинет к Токареву зашли Блохин, Синегубов и Кривенко. Первый сказал: «Ну пойдемте, начнем». Перед расстрелом Блохин надел спецодежду: кожаную коричневую кепку, длинный того же цвета кожаный фартук, такие же перчатки с крагами выше локтей. Я увидел палача... Через вторую заднюю дверь трупы выносили из камеры и бросали в крытые грузовики. Затем 5—6 машин везли тела к месту захоронения в окрестностях села Медное. Это рядом с дачами УНКВД, — показал на допросе Токарев, — с одной из моих двух дач. Место Блохин выбирал сам. Он же привез из Москвы двух экскаваторщиков».

Когда операцию завершили, в салон-вагоне устроили банкет. Правда, пили и так каждый день — после расстрела. Блохин постоянно покупал спиртное ящиками. В расстрелах участвовал и шофер Токарева, проявлявший особую активность. Как-то он заявил своему шефу: «Сегодня здорово поработал!» Токарев передал тайну захоронения в Медном своему преемнику Сененкову, который позднее стал заместителем заведующего отделом ЦК КПСС¹⁴⁶. Каждого нового начальника управления органов госбезопасности по территориальности посвящали в тайну, и он делал все, чтобы о ней не узнали.

В операции по «разгрузке» трех спецлагерей участвовало большое количество людей из центрального аппарата НКВД (1-й Спецотдел, 2-й, 3-й, 5-й отделы ГУГБ, ГЭУ, ГТУ, Главное управление конвойных войск, УПВ), УНКВД трех областей, управления Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей, специальные команды, расстреливавшие военнопленных, конвойные части. Однако 50 лет все эти люди хранили молчание. Никто из них не осмеливался или не хотел поведать миру страшную тайну.

Были среди них и такие, кто не смог после совершенного преступления жить. Командир отделения 136-го отдельного батальона, сопровождавший этапы из Козельского лагеря в Смоленск, будучи послан по делам службы в Сталинград, исчез вместе с оружием на станции Орел. 25 июня 1940 г. на родине он покончил с собой, оставив записку, в которой написал, что «не может перенести тоску»¹⁴⁷.

Другой человек, Даниил Лаврентьевич Чехольский, 1904 г. рождения, поляк, член ВКП(б) с 1926 г., работавший в политуправлении Белорусского фронта, затем в Козельском лагере и, наконец, в Старобельском, не побоялся пойти на серьезное нарушение служебной дисциплины. Он попытался сообщить женам польских офицеров об «убытии» их мужей из лагеря. 10 июня Сопруненко известил начальника Старобельского лагеря, что «по линии ПК (видимо, почтового контроля. — Н.Л.) перехвачено 20 открытых документов, отправленных из лагеря в июне месяце с.г., в то время как всякая переписка военнопленных была запрещена еще 16 марта 1940 г.»¹⁴⁸. Руководство Старобельского лагеря провело тщательное расследование, во время которого обнаружилось, что все это — дело рук переводчика и цензора Чехольского, отправившего письма офицеров, написанные даже в апреле. На вопрос, каким образом корреспонденция оказалась на почте и, мало того, в почтовых отделениях на периферии, да еще с зачеркнутым его рукой обратным адресом во время, когда в лагере уже не было военнопленных, Чехольский заявил: «Чтобы успокоить семьи и отвязаться от запросов». Он отобрал письма, где говорилось: «Жив, здоров, ни в чем не нуждаюсь, больше сюда не пишите, ждите новый адрес». Им же были отправлены и телеграммы: «Мужья Ваши выбыли, адреса не знаем, обращайтесь управление НКВД по делам о военнопленных Москва, площадь Дзержинского № 2 Чехольский»¹⁴⁹. По приказу из Москвы он был 23 июля уволен из Старобельского лагеря. Дальнейшая судьба его неизвестна.

Обнаружены в архиве и документы, свидетельствующие, что часть посланных Чехольским писем и телеграмм дошла до адресатов. Так, 29 июня жена полковника Я. Ходзько-Зайко, в прошлом коменданта г. Львова, Янина обратилась в главное управление НКВД со следующим прошением: «Мой муж, Ян Иосифович Ходзько-Зайко, был взят в плен в г. Львове 18 сентября 1939 г. и был перевезен в г. Старобельск Ворошилов-градской области и там был помещен в лагере для военнопленных. Из Старобельска я получала от мужа письма. Последнее письмо было от 2 апреля. 13 апреля я была переселена в Семипалатинск и сейчас же после приезда сюда телеграфировала мужу, сообщая ему мой новый адрес. Кроме того, я написала мужу несколько писем, но никакого ответа до сих пор не получила. Одно из этих писем возвращено мне с надписью, что лагеря для военнопленных уже там нет, лагерь ликвидирован и муж мой выслан оттуда не известно куда, А потому обращаюсь в Главное управление НКВД с покорнейшей просьбой сообщить мне адрес моего мужа, отца моих детей. Будьте великодушны и дайте мне просимый адрес в возможно кратчайший срок. Янина Ходзько-Зайко. Семипалатинск. Почта Конезавод. Кирпичный завод. 29 июня 1940 г.» Помета чернилами: «От переселенки о военнопленном Старобельского лагеря. Худякова¹⁵⁰.

Огромное беспокойство и страх за судьбу мужей и отцов испытывали почти все родные вывезенных из трех спецлагерей людей. От них шли письма в самые различные инстанции — от начальников лагеря до самого Сталина. Так, Изабелла Томяк в обращении к начальнику Осташковского лагеря Борисовцу писала: «Простите, что осмелилась Вас беспокоить, но руководит мною сильная любовь к мужу и забота о нем. От мужа моего Томяка Иосифа Иосифовича от трех месяцев не имею никаких известий. В январе от него получила письмо, в котором подал свой адрес: г. Осташков, Калининская область, ящик почт[овый] № 37. На этот адрес послала письма, телеграмму и деньги, получила ответ в феврале. Теперь живу в селе Корнеевка Северо-Казахстанской области, отсюда послала телеграмму и письма, но ответа не имею. Не сплю по ночам, беспокоюсь ужасно. Умоляю, пожалейте меня, напишите, жив ли муж, можно ли ему помочь деньгами, и, если его нет уже в тюрьме, укажите место пребывания его или к кому я должна обратиться для того, чтобы узнать, где теперь находится. Прошу, пожалейте меня, не откажите в моей просьбе, буду от души благодарна. Зная, что муж жив, буду спокойно работать, зарабатывать на содержание шитьем дамской одежи. С почтением Томяк Изабелла. Адрес мой Северо-Казахстанская область, Ленинской район, село Корнеевка, ул. Береговая, Томяк Изабелла». Резолюция Борисовца на письме: «УРО! Напишите тов. Маклярскому в Управление 17.6.1940». В УПВ после проверки на документе появилась помета красным карандашом: «1-й Спецотдел»¹⁵¹. Это означало, что И.И. Томяка уже не было в живых.

Своих мужей — врача Оттона Саломоновича из Старобельского лагеря, пограничника Виктора Савицкого из Козельского, врача Людвига Зингера из этого же лагеря — разыскивали Мария Саломонович, Галина Савицкая и Н. Зингер, вывезенные в Казахстан. На всех трех обращениях значится «1-й Спецотдел»¹⁵².

Заявления от жен продолжали поступать даже спустя полгода после операции по «разгрузке» лагерей. Так, Анна Саргальска умоляла прислать ей адрес мужа, находившегося в плену в Старобельске, от которого она в течение 9 месяцев не имела писем. На обороте: «Саргальский Александр Леонтьевич в 1-м Спецотделе. 20.XII».

Жены пропавших офицеров продолжали поиски многие и многие годы. Так, доктор медицинских наук Ядвига Мозоловская обратилась 20 июля 1947 г. к Н. Швернику с просьбой помочь ей отыскать мужа, полковника С. Мозоловского, всемирно известного невролога. Однако новый начальник Управления по делам о военнопленных и интернированных (УПВИ) генерал-лейтенант А. Кобулов сообщил в МИД, что они не располагают сведениями об аресте и осуждении этого человека, так же как 1-й Спецотдел МВД СССР и Отдел А МГБ СССР. То была заведомая ложь. Мозоловский был расстрелян в Харькове вместе с другими узниками Старобельского лагеря, и, следовательно, его дело находилось именно в 1-м Спецотделе¹⁵³.

В бумагах управления изредка встречаются и детские письма, которые невозможно читать без слез. Вот одно из них:

«До товарыша Сталина в Москве.
Наш дорогой любимай отец Сталин!
Я сичас лежу больная и мне очень скучно за мойм папашо, которого я не видзела почци дзевяць месяцов. И я себе подумала, что только Вы Великий Сталин можете его вернуть. Он был инжинером и во время войны его позвали на военную службу и он попал в плен. Он сичас в Козельске в Смоленской области. Нас из Пинска переселили в Козахстанскую республику до району Арык-балыкский до колхозу Имантов. Мы тут не имеием радных. Мая мать маленка слабенька. Прышлице нам атца целом серцом прошу.
Крыся Микуцкая ученица III класса и Стась Микуцкой»¹⁵⁴.

Письмо поступило в НКВД 28 мая 1940 г. На сопроводительной записке — роковое: «1-й Спецотдел», Когда дети обращались к «отцу Сталину», их родного отца по его распоряжению уже расстреляли. Тело Евгениуша Микуцкого было найдено при вскрытии катынских могил и зарегистрировано под номером 3417. Мать Крыси и Стася, Станислава, 11 августа обратилась к прокурору г. Пинска с просьбой оказать помощь в розыске мужа. Бедная женщина писала, что он из рабочей семьи, благодаря упорному труду выучился на инженера, в день всеобщей мобилизации был призван в армию, и тогда же ему был присвоен чин офицера. В ноябре 1939 г. она получила от него письмо, но после их депортации в Казахстан никаких известий от мужа не было. «Находясь в тяжелых материальных условиях с двумя маленькими детями, я прошу отнестись участливо к моей просьбе и помочь мне разыскать моего мужа, сообщив мне, как долго будет он задержан, и разрешить мне на переписку с ним», — писала С. Микуцкая¹⁵⁵.

Запросы о месте нахождения польских офицеров и военнопленных из трех спецлагерей поступали не только от их родных, но и из Центрального агентства военнопленных при Международном Комитете Красного Креста (из Женевы), которое обращалось к советскому Исполкому Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца. На одном из них — о Януше Поучасском, 1912 г. рождения, — значится: «Старобельск, передан в I Спецотдел. К делу. 15. VII». В делах присутствуют и письма Информационного бюро Польского Красного Креста — в том числе о Звержиховском, Л. Гологорском, П. Брониме, С. Яцаке, Э. Валяне, Ю. Мошковиче, Ф. Мияковском, А. Нагурском, З. Пшевском, К. Гриневском и др.¹⁵⁶

Долгое время поступали в УПВ и различные документы относительно бывших узников Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей от территориальных органов госбезопасности. 1-й Спецотдел УНКВД Волынской области прислал, в частности, переписку по делу военнопленного Генриха Дембинского, Маклярский дал указание делопроизводителю Худяковой: «Проверить по Юхновскому лагерю, если там нет, направить переписку т. Герцовскому для приобщения к учетному делу». Рукой Худяковой сделана еще одна помета: «Убыл в Калинин»¹⁵⁷. Это еще раз доказывает, что, кроме Юхнова, ни в одном лагере уже не было и не могло быть никого из польских офицеров и полицейских.

На сопроводиловке к бумаге Управления госбезопасности НКВД БССР от 21 сентября 1940 г. о К. Гельмане и письму Полуденского районного отдела НКВД от 2 июня 1940 г. о Л. Каплинском помета: «Гельман и Каплинский^LVI содержались в Козельске. Направлены в I Спецотдел. Гоберман». Рукой Сопруненко: «В дело. Ничего не отвечать»¹⁵⁸.

УПВ отсылало все поступившие к ним материалы о расстрелянных в 1-й Спецотдел, в том числе и связанные с проверкой заявлений об освобождении военнопленных. Герцовский возвратил бумаги относительно С.А. Костржевского, И. Чалея, А. Рудзского, С. Ковальского, С. Шимеля, Э. Копача, Л. Шименьчика, К. Сокол-Сокольского, А. Энглишера и др.^LVII, указав: «Прошу впредь подобные материалы не направлять к нам, а хранить у себя, если считаете необходимым. Приобщать их к делам нет никакой целесообразности»¹⁵⁹. Если бы люди были еще живы, эти документы, конечно, были бы нужны, в ином случае вопрос об освобождении становился бессмысленным.

Столкнулось Управление по делам о военнопленных и с проблемой, куда девать оставшуюся корреспонденцию «спецконтингента». 9 июня начальник Старобельского лагеря сообщил в Москву, что у него скопилось 1350 писем, 1730 почтовых открыток, 300 телеграмм в адрес офицеров и остаток исходящей переписки — 3460 штук. Спустя неделю Сопруненко, согласовав вопрос с начальством, распорядился: «Оставшуюся от военнопленных корреспонденцию нужно сжечь, негативы и фотокарточки третий экземпляр уничтожить»^LVIII.

Однако письма в адрес расстрелянных людей продолжали поступать. 13 августа Сопруненко обратился по этому поводу к начальнику ГЭУ комиссару госбезопасности III ранга Кобулову:

«В Старобельский, Козельский, Осташковский лагеря НКВД поступают в значительном количестве корреспонденция, посылки, денежные переводы в адрес военнопленных, убывших из этих лагерей. Считаю необходимым установить следующий порядок по приему и отправке этой корреспонденции:

1. Простые и заказные письма, а также телеграммы, исходящие от родственников военнопленных, проживающих в СССР, направлять через Управление НКВД по делам о военнопленных в соответствующие органы НКВД по месту жительства родственников для оперативного использования.

2. Простую корреспонденцию, поступающую из-за границы, если она не представляет оперативного интереса, уничтожать в Управлении НКВД по делам о военнопленных.

3. Заказную корреспонденцию и телеграммы, а также посылки и денежные переводы, поступающие из заграницы, возвращать за ненахождением адресатов.

4. Корреспонденцию, поступающую в адрес военнопленных, содержащихся в Грязовецком лагере, — приобщать к их учетным делам. Прошу Вашего утверждения».

На документе помета: «Тов. Меркулов утвердил. Весь материал передайте т. Романову. 13.VIII.1940»¹⁶⁰.

Получив «добро» от двух замов Берии, Сопруненко немедленно принялся претворять в жизнь свой план «оперативного использования» приходящих в лагеря писем. Уже 19 августа он направил начальнику УНКВД по Московской области комиссару госбезопасности III ранга Кубаткину следующую информацию: «Проживающие в Москве по Пятницкой улице в доме 13 кв. 3 Серкучевская М.М. и ее сестра (установочные данные не известны) вели переписку с братом, военнопленным кадровым капитаном бывшего польского морского флота Серкучевским Мечиславом Матвеевичем»¹⁶¹. Для оперативного использования Кубаткину было послано также заявление М.М. Серкучевской, разыскивавшей брата, и справка Центральной справочной картотеки на военнопленного.

Справка написана на типографском бланке. Данные о самом военнопленном вписаны вручную.

СПРАВКА

Центральной справочной картотеки Управления НКВД СССР по делам о военнопленных

Фамилия Серкучевский
Имя Мечислав
Отчество Матвеевич
Год и место рождения 1885, г. Жепиндинск
Национальность Поляк
Принадлежность к политическим партиям Нет
Последний чин или звание Капитан флота
Образование Мореходное училище дальнего плавания в 1919 г.
Профессия и специальность Кадровый офицер с 1919 г.
Место жительства до призыва в армию г. Пинск, ул. Поперечная, д.31, Полесского воеводства
Местонахождение военнопленного I Спец. отдел
Должность и подпись наводившего справку Помощник инспектора Письменный 16.VIII.1940 г.

Аналогичные справки имеются и на других военнопленных, местонахождением которых значился 1-й Спецотдел.

Разобравшись с корреспонденцией, начальство лагерей попросило указаний Москвы и в отношении всей оставшейся документации, прежде всего Особого отделения. 3 сентября Бережков написал Сопруненко: «В Особом отделении Старобельского лагеря НКВД СССР после отправки военнопленных б. польской армии имеется большое количество личных дел и материалов на военнопленных, а также другие обслуживаемые объекты ОО, а именно: учетные дела военнопленных в количестве 4031 шт.; литерные дела по оперативному обслуживанию военнопленных и воинской части войск НКВД. Картотека по учету военнопленных и ряд других дел и материалов. В связи с тем, что все дела и материалы с убытием военнопленных из лагеря в данное время в ОО находятся как архив, просим Ваших указаний, куда должны мы направить вышеуказанные дела и материалы — в Управление НКВД по делам о военнопленных или в 1 Спецотдел ОО НКВД СССР»¹⁶².

Сопруненко приказал Маклярскому срочно дать распоряжение лагерям — все, что касается военнопленных, сжечь, составив комиссию, 10 сентября начальник УПВ подписал бумагу: «Учетные дела Особого отделения на военнопленных, убывших из лагеря (кроме убывших в Юхновский), картотека учета, а также литерные дела с материалами на военнопленных должны быть уничтожены путем сожжения. Все материалы на военнопленных, убывших в Юхновский лагерь, надлежит срочно направить в Управление НКВД по делам о военнопленных»¹⁶³. Акт, составленный 25 октября представителем УПВ Письменным и и.о. начальника ОО Старобельского лагеря сержантом госбезопасности М. Гайдидеем, свидетельствует о том, что это предписание было выполнено¹⁶⁴.

Расправившись с польскими офицерами и полицейскими, Сталин и Берия не пощадили и воинов РККА, попавших в плен во время советско-финской войны. После подписания мирного договора была создана правительственная комиссия для обмена военнопленными, в которую от УПВ вошел Сопруненко. 14 апреля он выехал в пограничный с Финляндией район. В конце апреля обмен был завершен: все финны, за исключением 18 человек, отказавшихся вернуться на родину, были отправлены домой; советская правительственная комиссия приняла 5468 военнослужащих РККА, находившихся ранее в финском плену. При этом 5370 солдат и офицеров были направлены в Южский лагерь, остальные — в Вязниковский и Ковровский госпитали. В числе принятых были 4305 рядовых, 748 младших командиров, 234 командира среднего звена, 20 — высшего, 61 политработник, 12 врачей, 34 фельдшера, 44 санинструктора, а также бортмеханик, пилот гражданской авиации, офицер госбезопасности и разведчик штаба армии¹⁶⁵.

24 апреля старший лейтенант госбезопасности Маклярский направил Берии, Меркулову, Чернышеву и начальнику Особого отдела ГУГБ НКВД Бочкову спецсообщение о прибытии на станцию Вязники Горьковской железной дороги двух эшелонов с бывшими военнопленными, о погрузке их на пароходы «Шторм» и «Робеспьер» и отправке в лагерь¹⁶⁶. В.С. Парсаданова истолковала это сообщение как относящееся к польским военнопленным. Из контекста ее статьи в сборнике «Катынская драма» следует, что одновременно с операцией «по разгрузке» (а может быть, и в ходе ее) происходили отправки крупных партий военнопленных на Восток. Однако такая трактовка документа ошибочна. Маклярский имел в виду не польских военнослужащих, а бойцов и командиров РККА, репатриированных из Финляндии. Раненых оставили в госпитале в г. Вязники, остальных отправили по р. Клязьме до деревни Глуши-цы, затем по узкоколейке в г. Южа.

После прибытия солдат и офицеров в Южский лагерь ни одно их письмо не было отправлено из лагеря, ни одной посылки не было получено. Люди канули в небытие.

Лагерная администрация, возглавлявшаяся старшим лейтенантом госбезопасности Кием, ОО и следственная бригада из работников центрального аппарата НКВД провели тщательную фильтрацию побывавших в плену людей. Пытаясь выяснить, при каких обстоятельствах человек попал в плен, лояльно ли вел себя в отношении сталинского режима, военнопленных подвергали многочасовым изнурительным допросам, активно насаждали среди них агентуру. Шестеро, не выдержав суровых условий лагеря и напряжения следствия, умерли. Один покончил с собой, другой попал в психиатрическую больницу¹⁶⁷.

Дальнейшая судьба вернувшихся из плена на родину людей сложилась трагически. По приговорам военного трибунала 717 человек были переданы УНКВД Ивановской области и, очевидно, расстреляны. 2300 узников были этапированы в Норильский лагерь, 1942 — в Воркутинский. Лишь 360 человек остались в Вязниковском госпитале, 132 — в Ковровском. На Лубянку отправили четверых — старшего командира, офицера и двух рядовых. 1 сентября 1940 г. новый начальник Южского лагеря старший лейтенант госбезопасности Соколов писал в УПВ: «Непосредственно в зоне лагеря бывших военнопленных нет»¹⁶⁸.

По проторенной этими несчастными дороге в годы Великой Отечественной войны пройдет не одна сотня тысяч человек. Лишь немногим из них удастся вернуться к своим семьям.

Комментарии

I. Имеются в виду осведомители.

II. Польская войсковая организация — конспиративная организация, основана Пилсудским в 1914 г. на территории Российской империи и Галиции, боролась за независимость Польши. Ее главой был сам Пилсудский, после его ареста в 1917 г. — Е. Рыдз-Смиглы. После образования Польской республики и создания Польских вооруженных сил вошла в состав армии.

III. Польская социалистическая партия (ППС), основана в 1892 г. На XXIV съезде в 1937 г. приняла программу, в которой поставила цель — установление диктатуры пролетариата. С 1924 г. входила в состав II Интернационала, активно участвовала в организации обороны Варшавы в сентябре 1939 г.

IV. Молодежная католическая организация религиозно-благотворительного толка, созданная епископом Кубиной.

V. Это предположение не подтверждается документами.

VI. Пьянствовали и «занимались прочими мерзостями» и большинство сотрудников Особого отделения Козельского лагеря во главе со своим начальником лейтенантом г/б Эйльманом. В акте проверки, проведенной аппаратом Особо уполномоченного УНКВД по Смоленской области, говорилось: «В прошлом, зимой и весной этого года (1940 г. — Н.Л.), среди многих сотрудников лагеря наличествовало морально-бытовое разложение. Происходили пьянки и сожительство с женщинами, повлекшие за собой семейные ссоры и скандалы, вплоть до попыток к самоубийству. Систематически пьянствовали сотрудники особого отделения лагеря...» (ЦХИДК, ф1/п, оп. 5а, д. 2, л. 314).

VII. Имеется в виду начальник Особого отделения Лебедев.

VIII. Макаров просил прислать ому и следователю Федорову из 3-го отдела ГУГБ (контрразведки) по комплекту обмундирования, мотивируя это тем, что на них только летние грязные гимнастерки, а следствие они проводят исключительно с офицерами и комиссарами полиции и по оперативным соображениям важно иметь приличный вид (ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 186).

IX. Копия этого предписания была направлена Токареву.

X. По-видимому, планировалась какая-то акция и в отношении узников тюрем, ибо 10 января 1940 г. «убыл в оперативную командировку в Киев и Львов» начальник главного тюремного управления НКВД СССР комбриг А. Галкин (ГАРФ, 9413, Тюремное упр. НКВД СССР, д. 3, л. 85).

XI. В редакционной статье, опубликованной журналом «Международная жизнь» в связи с 50-летием советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., указывалось: «Советско-финская война едва не сделала реальностью то, что до этого было в принципе немыслимым: военные действия против СССР со стороны Англии, Франции и даже Швеции» («Международная жизнь», 1989, № 9, с. 74).

XII. В этот же день Сопруненко предложил наркому перевести из бывшего Ярмолинского приемного пункта в Оранский лагерь 674 чеха ввиду затягивания дела с их отправкой за границу. Берия приказал Меркулову, Чернышову и Сопруненко представить свои соображения, заметив: «Безусловно, чехов нужно содержать не хуже, а лучше, чем военнопленных, и их надо сосредоточить вместе».

XIII. В распоряжении Сопруненко начальникам трех лагерей мы находим более детальное перечисление категорий военнопленных, которых следовало передавать в распоряжение УНКВД, а именно: «а) тюремщиков и чиновников тюремного ведомства (независимо от занимаемой должности); б) разведчиков (офицеров и сотрудников 2-го отдела польского Генштаба, офицеров информации, военных цензоров и кадровых офицеров КОПа, ведших разведывательную работу против СССР); в) провокаторов; г) осадников; д) судебных работников; е) помещиков; ж) торговцев и крупных собственников» (ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1е, д. 1, лл. 231—232).

XIV. Среди отправленных из Козельска были 2 полковника, 1 подполковник, 10 майоров, 13 капитанов, 34 других офицера, 22 помещика, 11 чиновников, 22 «прочих». Одним из первых из Козельска в Москву в распоряжение 2-го отдела ГУГБ был этапирован Бронислав Табидзе. Вместе с ним выслали и форму № 2; из Старобельска — 1 полковник, 2 подполковника, 4 майора, 3 капитана, 1 младший офицер, 1 чиновник; из Осташкова — 2 офицера полиции, 5 рядовых полицейских, 1 гражданский (ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 01е, д. 3, лл. 107—108).

XV. ОИТК — отдел исправительно-трудовых колоний, ведавший пересыльными пунктами и лагерями, расположенными на территории области.

XVI. Воспоминания С. Любодзецкого см. в сб.: Zbrodnia Katyiíska. Dokumenty i publicystyka. Warszawa, 1990, s. 234—237.

XVII. Любодзецкий и Гавяк были направлены впоследствии в «Павлищев Бор».

XVIII. Это были С. Контек (в документах УПВ он же фигурирует как Кантак и Контак), В. Урбан, А. Александрович, Н. Ильков, Э. Хома, С. Федоронько, К. Сухцицкий, Ф. Тычковский, Я. Потоцкий. Их поместили в Бутырскую тюрьму, а незадолго до начала операции «по разгрузке» спецлагерей многих из них доставили в Козельский лагерь.

XIX. Так в тексте. Правильно — Кобулова.

XX. В 1940 г. органами НКВД были осуждены 732702 человека, в том числе 341479 человек — «спецтройками» УНКВД и 126374 арестованных — Особым совещанием НКВД СССР. Кроме того, 611706 человек были осуждены судами и трибуналами. Почти столько же было репрессировано людей и в 1939 г. В ГУЛАГе на 20 апреля 1940 г. находился 1327031 заключенный, в том числе 820 тыс. русских, 196 тыс. украинцев, 21,5 тыс. евреев, 16,1 тыс. поляков. Большая часть людей погибала в лагерях, а на их место завозили все новых и новых заключенных. Максимальной численности Архипелаг ГУЛАГ достиг в середине 1941 г. — 1,6 млн. чел. (см.: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. ГУЛАГа 9414, оп. 1, д. 1155, лл. 1—28; д. 64, лл. 3—4).

XXI. До Гнездово из Козельска партии военнопленных сопровождали 8 апреля 8 конвоиров под началом Безмозгого, 16 апреля — 7 конвоиров во главе с Кораблевым, 17 апреля — во главе с Грудневским. Были еще конвои 226-го полка, архив которого не сохранился.

XXII. Сопруненко, в частности, сообщал в этот отдел: «На проходящего по присланному Вами списку Антоневича Сигизмунда Людвиговича, содержащегося в Старобельском лагере, учетное дело со справкой 21.III направлено в 1-й Спецотдел НКВД». Антоневич фигурировал в списке НКВД СССР на военнопленных, о которых имелись запросы германского посольства.

XXIII. Так, в Козельск 15 апреля из Бутырской тюрьмы были доставлены Шидловский и Навроцкий, ксендзы С.М. Федоронько и Н.Н. Ильков, 29 апреля — 5 человек из Ровенского лагеря. В Осташков 10—11 мая были привезены 28 человек из Криворожского лагеря, туда же доставлен Ю.Ф. Каминский из Черниговской тюрьмы.

XXIV. По нашим данным — 11 генералов и один контр-адмирал.

XXV. 22 июня 1941 г. З. Берлинг, А. Букоемский, К. Дудзинский, капитан К. Завадский, поручики В. Шумигальский, М. Томале, Я. Северский, Т. Вихеркевич, Р. Имах, подпоручик С. Шинерский, подхорунжий Ф. Кукулинский обратились с письмом в созданный в феврале 1941 г. из ГУГБ Наркомат государственной безопасности СССР с просьбой предоставить им возможность принять участие в войне против фашистской Германии. «В этом вооруженном столкновении двух отдельных миров на одной стороне видим фашистскую Германию, представляющую идеи расизма, а также взнузданного, чудовищного по своим формам общественно-национального угнетения, на другой — Союз Советских Социалистических Республик, родину социализма, который полностью ликвидировал эксплуатацию человека человеком, привел к братству все народы и общими усилиями рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции строит коммунистическое общество с высокой, недосягаемой для капиталистического мира интеллектуальной и материальной культурой трудящихся масс... Желаем быть дисциплинированными солдатами армии освобождения, чтобы исполнить свою святую обязанность по отношению к своему народу и трудящимся массам всего мира» (Документы и материалы по истории советско-польских отношений. Т. VII. M., 1973, с. 197—198).

XXVI. В документах часто встречается как Стиллер, Слизень же в ряде случаев фигурирует как Слизиень.

XXVII. Примечательно, что среди отобранных в Юхнов по запросам германского посольства было немало людей, которые, по критериям ведомства Берии, подпадали под понятие «враг». Ярким примером может служить Владимир Александрович Пионтковский, 1880 г. рождения, сын полковника царской гвардии, окончил юридический факультет Петербургского университета, никогда не служил в армии. Он имел в Польше большое поместье, был одним из руководителей варшавского благотворительного общества, опекавшего русскую эмиграцию. Позднее, уже в Грязовце, его характеризовали как человека, крайне враждебно настроенного к советской власти, распространявшего «контрреволюционную клеветническую пропаганду». Тремя сотнями гектаров земли и рыбными промыслами владел и адъютант Андерса ротмистр Ольгерд Слизень, окончивший в 1917 г. Николаевское военное училище в Петербурге, в 1919—1921 гг. находившийся в польской армии и в 1922 г. вышедший в отставку. Состоятельным человеком был и Борис Шен, владелец фабрики из г. Сосновка.

XXVIII. Еще 30 января 1940 г. к советнику германского посольства в Риме барону Иоганну фон Плиссену обратился граф Фердинанд де Кастель с просьбой посодействовать освобождению из плена графа Ю. Чапского. «Это, по-видимому, очень деловой и гордый человек, а его участь в лагере пленных исключительно неприятна», — отмечал он. Князь Бисмарк, которому написал фон Плиссен, ответил, что об этом же его просила и графиня Палецкая, однако сделать ничего нельзя, поскольку Чапский — польский подданный. Впоследствии возобладал другой подход — уроженцы территорий, отошедших к Германии, подпадают под юрисдикцию Германии, и она может выступать в защиту их интересов. Как свидетельствовал германский посол Шуленбург, к февралю 1941 г. германская сторона направила 1200 запросов относительно бывших военнослужащих польской армии (см.: Madajczyk Сz. Dramat Katyński, s. 93—94). В апреле в УПВ поступил дополнительный список из НКИД СССР, в котором вместе с Чапским значились Комарницкий, Млинарский, Бемер, Пионтковский, О. Слизень, Т. Копец, В. Качковский, а также А. Радзивилл, А. Потоцкий, О. Чарторыйский, в советских лагерях для военнопленных не находившиеся.

XXIX. Рядовые армии: В. Бернатович, Я. Юркевич, А. Скурьят, Б. Матчина, Я. Ляпчинский, М. Клишковский и др.; рядовые запаса полиции: Ф. Робашовский, Б. Собик, Ю. Борковский, А. Куджицкий, С. Лясковский, Я. Романович, В. Киницкий, Ч. Маршалек, П.П. Врублевский, С. Мышек, Й. Маршалек и др.; подхорунжие: врач Й. Кон, летчик З. Квичаля, Г. Куркуц, К. Пашкевич, Г. Яневич, врач Я. Кафель, К. Баевский, А. Баспорский, ветеринар З. Кантуркевич, А. Пикор, А. Грохольский, З. Пешковский, Я. Ведов и др.; осадники: В. Больц, П. Больц, Й. Романовский; гражданские лица: агроном И. Берский, К. Жук, инженер-строитель М. Гавяк, Э. Войсовский, студент Р. Шиманский, ученик гимназии, сын полковника А. Шустера Л. Шустер и др.; беженцы: Я.М. Глиценштайн, Г.Г. Белян, С. Мишук, Ю. Пионтка, Г. Сакович, И. Зонненштейн, Ш. Эпштейн, А.А. Воверис и др.; юнаки: Ю. Кравчик, Я. Курпаска, В. Василевский, Э. Корнацкий, В. Ивановский, П. Малиновский, А. Колпецкий, Чвартацкий, А. Горвель.

XXX. Врачи — полковник Б. Шарецкий, майор Т. Копец, поручики Б. Пружанский, И. Абрамский, В. Муха, А. Данек, К. Бемер, И. Меренлендер, А. Старжинский, подпоручики Ю. Шпунар, Х. Унгер, Ю. Квелля, В. Старчевский, Я. Орлицкий, Л. Винкельгакен, З. Годлевский, С. Эрлих, Б. Гутовский, И. Скотлевский, С. Словес, Б. Борковский, М. Ромм, И. Перельмутер, Н. Желеховский, А. Урода, Г. Сегаль, К. Мардынский, Я. Кронгольт, Х. Зынтак, Д. Яновский, И. Векслер, Ж. Насельский, подхорунжие Й. Кон, С. Гурвич, Б. Редыш, Е. Новицкий, Ю. Пугальский, фармацевты К. Прусскае, М. Косман, ветеринары А. Озимкевич, М. Кава, З. Каптуркевич.

XXXI. Капитан госбезопасности Шевелев являлся одновременно заместителем начальника 2-го Отдела ГУГБ.

XXXII. В конце апреля дела Прокопа, Салацинского и Свободы сняли с контроля, а 19 мая по приказу Сопруненко все трое были направлены в Калинин «на распоряжение УНКВД», т.е. на расстрел.

XXXIII. Так в тексте. Однако в действительности «тройка» была лишь одна.

XXXIV. Хохлов, в частности, сообщил начальнику Осташковского лагеря, что в наряд № 051/1 от 27 апреля под порядковым номером 1 ошибочно включен Василевский Ромуальд Казимирович, дело № 276; в наряд № 050/2 от 27 апреля под порядковым номером 1 ошибочно включен Гайслер Гипосет Юзефович, дело № 1611 (см.: ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, лл. 396—400).

XXXV. Тело его было найдено в Катыни и идентифицировано под номером 570.

XXXVI. В ряде документов он же фигурирует как Жондак, А. Балюлис — как Болюлис.

XXXVII. Оскерко, Ромм, Чечот, Зверко и Ковшун-Цивинский были направлены в Юхновский лагерь.

XXXVIII. 19 апреля руководство УПВ предложило начальнику Осташковского лагеря дела на отправляемых военнопленных в дальнейшем до особого указания хранить у себя, не отправляя их, как это было раньше, в Москву.

XXXIX. Из шепетовской больницы сюда же были переведены рядовые С.П. Сцибур, 1892 г. рождения, и Л.Я. Маловейский, 1889 г. рождения.

XL. 17 апреля 1-й Спецотдел направил в УПВ два списка на 53 и 41 человека для перепроверки и сбора недостающих сведений. В первом требовалось уточнить, в каком лагере находится военнопленный, во втором — год, место рождения, профессию, специальность, когда попал в плен. Подписал этот запрос начальник 15-го отделения 1-го Спецотдела лейтенант госбезопасности Правиков.

XLI. В списке погребенных в Катыни подпоручик Влодзимеж Кабаровский значится под номером 3179.

XLII. Вейган, Максим (1867—1965) — французский генерал и политик, начальник Генерального штаба французской армии в 1914—1918 гг., глава французской военной миссии в Польше в 1920 г., главнокомандующий французскими и союзными силами во Франции (1940), главнокомандующий французскими войсками в Африке (1940—1942), интернирован немцами (1942—1945).

XLIII. Мечислав Бирнбаум родился 10 июня 1889 г., был арестован царским правительством за участие в революционном движении, отбывал ссылку на севере. В годы первой мировой войны сражался в царской армии, был членом солдатского комитета, принимал участие в создании II польского корпуса, 4-й дивизии генерала Жилинского, с которым прошел боевой путь офицера. Был награжден орденом «Виртути Милитари», Золотым крестом. В дальнейшем занимался литературной и журналистской деятельностью. Его тело было идентифицировано в Катыни под номером 2579. В то же время среди отправленных в Юхновский лагерь не оказалось и тех, кто хотел остаться в СССР — Танненбаума, Альтмана, Сементки.

XLIV. Начальник Старобельского лагеря Бережков был капитаном госбезопасности, что соответствовало армейскому званию подполковника, фамилия комиссара правильно — Киршин.

XLV. Черницкий, Ксаверий — контр-адмирал, инженер, заместитель начальника штаба ВМФ, начальник служб штаба ВМФ. В сентябре 1939 г. — начальник эвакуационного поезда командования ВМФ.

XLVI. В середине мая были даны наряды на отправку из Старобельска последних 89 человек в распоряжение УНКВД Харьковской области.

XLVII. Калининской области.

XLVIII. Приказ о его ликвидации был отдан Берией 7 апреля 1940 г. (№ 00421). В мае в УПВ были сданы печати лагеря 15 июля этот лагерь снова начал функционировать.

XLIX. Казик — Казимир Газовский, брат М. Газовского.

L. Из-за долгого нахождения в земле многие слова в дневнике не удалось разобрать. Они отмечены здесь многоточиями.

LI. Имеется в виду перевод военнопленных на территорию монастыря и закрытие отделения в «Скиту».

LII. Станция Гнездово находится на расстоянии менее 15 км от Смоленска.

LIII. Публицист Тадеуш Виттлин, много сделавший для выяснения катынской трагедии, назвал сборник своих очерков «Время остановилось в 6.30». Выдержки из дневника Сольского фигурировали и в докладе комиссии конгресса США.

LIV. Особую важность, на наш взгляд, представляет доклад д-ра Мариана Водзинского, специалиста в области судебной медицины, служившего в подпольной Армии Крайовой. 27 апреля 1943 г. он был направлен Польским Красным Крестом в Катынь для проведения эксгумации.

LV. Об этом сообщил начальник УКГБ по Калининской (ныне Тверской) области полковник В.А. Лаконцев в интервью, опубликованном 30 мая 1990 г. в «Калининской правде». См. также: «Московские новости», 1990, 1 июля.

LVI. Леон Каплинский внесен в список погибших в Катыни под номером 2535.

LVII. О Костржевском и Копаче уже рассказывалось выше. С.О. Шимель — врач из Козова. Жители этого местечка обратились в Верховный Совет СССР с просьбой освободить его. Однако органы госбезопасности, узнав, что он брал с пациентов деньги и летом держал двух сезонников, сочли его эксплуататором, не подлежавшим освобождению. Аполлинарий Рудзский, директор и хирург госпиталя в г. Слониме, содержался в Старобельске, за него ходатайствовала жена Евгения. Она сообщила, что муж неоднократно помогал коммунистам, прятал их в клинике. Но даже это не помогло. Александр Энглишер, 1900 г. рождения, врач, автор перевода книги советских ученых Ч.Г. Ловицкого и М.И. Брейтмана «Клиническая фармакология», читал лекции и выступал с докладами в Варшаве, изобретатель ряда медицинских препаратов, советник фармакологического завода «Ар. Ковальски» в Варшаве. Был мобилизован в армию в конце августа, содержался в том же Старобельске. За него просила его жена Регина Моисеевна, депортированная в отдаленные районы СССР. И. Чалей и С. Ковальский — учителя, Л. Шименьчик — аптекарь.

LVIII. Акт об уничтожении этой переписки см.: «Военно-исторический журнал», 1990, № 6, с. 57.

Примечания

1. Katyn. Despatches of Sir Owen O'Malley to the British Government. L., 1972, p. 15.

2. РЦХИДНИ, ф. 495, оп. 74. д. 423, л. 55, 58.

3. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 357—361. См. также: «Военно-исторический журнал», 1990, № 6, с. 50—51.

4. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 75.

5. Там же, оп. 1в, д. 5, л. 51—54, оп. 2е, д. 11, л. 170 об.

6. Там же, л. 55—98; оп. le. д. 1, л. 10—13.

7. Там же, ф. 1/п, оп. 2е, д. 9, л. 34; д. 11, л. 47, д. 10, л. 4.

8. Свяневич С. В тени Катыни. Лондон, 1989, с. 104—105.

9. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 9, л. 259.

10. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 303—305.

11. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 4.

12. Czapski J., op. cit., s. 38.

13. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1а, д. 1, л. 182—184. См. также: «Военно-исторический журнал», 1990, № 6, с. 54.

14. Czapski J., op. cit., s. 23, 31; ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 3, л. 71—72; оп. 1, д. 1, л. 22—23.

15. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 22—23.

16. Там же, ф. 1/п, оп. 1е, д. 10, л. 8; оп. 2е, д. 11, л. 139; 160—160об, 186—186об.

17. Там же, оп. 4е, д. 1, л. 163.

18. Там же, ф. 1/п, оп. 1а, д. 1, л. 220—223.

19. Там же, л. 218—219; оп. 3а, д. 1, л. 261—262; ф. 3, оп. 2, д. 6, л. 15—16.

20. Там же, оп. 2е, д. 11, л. 206; Центральный архив Службы контрразведки. Коллекция материалов.

21. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 227.

22. Там же, оп. 4в, д. 9, л. 240—249, 255; оп. 2а, д. 1, л. 437.

23. Там же, оп. 4в, д. 9, л. 243, 249—252.

24. Там же, оп. 01е, д. 3, л. 54—62, 71—76.

25. Pamietniki znalezione w Katyniu, s. 80—81.

26. Czapski J., op. cit., s. 39—40.

27. Горбаневская Н. Катынь. — «Континент», 1989, № 1 (9).

28. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 273—274. См. также: «Военно-исторический журнал», 1990, № 6, с. 53—54.

29. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1е, д. 1, л. 230.

30. Там же, л. 231—232; оп. 3а, д. 2, л. 143—144.

31. Там же, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 314; оп. 01е. д. 3.л. 106—111.

32. Там же, ф. 1/п, оп. 2е, д. 9, л. 296.

33. РГВА, ф. 8106, оп. 2, д. 6, л. 9, 14, 69.

34. «Вопросы истории», 1993, № 1, с. 17—19.

35. Там же, с. 20.

36. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 10, л. 175; Елин Л. 53 палача — и два свидетеля. — «Новое время», 1991, № 42, с. 32—35.

37. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 2, л. 221, 226, 227.

38. Там же, оп. 1е, д. 1, л. 237; оп. 2е, д. 10, л. 198.

39. Там же, оп. 2е, д. 11, л. 282а.

40. Там же, оп. 1е, д. 10, л. 402; оп. 2е, д. 11, л. 283—290.

41. РГВА, ф. 40, оп. 1, д. 70, л. 28—30.

42. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 252; оп. 3а, д. 2, л. 198, 204, 308—311.

43. Там же, оп. 2e, д. 11, л. 170—171об.

44. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 180, 189.

45. Там же, оп. 16, д. 5, л. 51—52.

46. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 115—117.

47. ГАРФ. ф Р-9401 с, оп. 1, д. 552, л. 207—210.

48. РГВА, ф. 38106, оп. 1, д. 7, л. 9; д. 10, л. 17об.; д. 10, л. 27.

49. Там же, д. 10, л. 145.

50. Свяневич С., цит. соч., с. 112.

51. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 145—153.

52. РГВА, ф. 38106, оп. 1, д. 10, л. 69, 116.

53. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 49, 51, 54, 55, 63, 65, 75, 76, 87, 83, 93, 95, 99, 106, 115—117, 127—136.

54. РГВА, ф. 18444, оп. 2, д. 278, л. 104—136.

55. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 257.

56. Там же, л. 275.

57. Там же, л. 315.

58. Там же, оп. 1е, д. 10, л. 402.

59. Там же, оп. 01е, д. 3, л. 142—143.

60. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 199.

61. Там же, оп. 3е, д. 3, л. 1—597; оп. 4е, д. 13, л. 422—464.

62. Там же, оп. 3е, д. 3, л. 348, 361.

63. Там же, оп. 01е, д. 1, л. 50—52.

64. Свяневич С., цит. соч., с. 107.

65. Ежевский Л., цит. соч., с. 18. См. также: Zawodny J.K. Death in the Forest. L., 1962, p. 117; Siemazko Z.S. Jeńcy wojenni (ZSRR 1939—1941) — «Zeszyty Historyczne» (Paris), 1987, s. 82, 93.

66. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4e, д. 13, л. 421; оп. 01е, д. 3, л. 172.

67. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 422—464.

68. Там же, оп. 2е, д. 9, л. 191, 192, 215, 394; оп. 4е, д. 13, л. 57—60.

69. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 422—464.

70. Там же, л. 62—64.

71. Там же, л. 61.

72. Там же, л. 96.

73. Там же, л. 97—98.

74. Там же, л. 100.

75. Там же, л. 44—46.

76. Там же, л. 47—50.

77. Там же, л. 53, 65.

78. Там же, оп. 3е, д. 3; оп. 4е, д. 13, л. 422—464; «Вопросы истории», 1993, № 1, с. 20—21.

79. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 30, 57—60.

80. Там же, л. 61—62; оп. 1е, д. 8, л. 215—220.

81. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 7, 30—45, 57—60.

82. Свяневич С., цит. соч., с. 118—119.

83. ЦХИДК, ф. 1, оп. 4е, д. 13, л. 133; оп. 1е, д. 10, л. 465; Катынская драма, с. 216.

84. РГВА, ф. 38106, оп. 2, д. 6, л. 86.

85. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 13, 134, 137, 138.

86. Там же, оп. 1е, д. 1, л. 239.

87. Там же, л. 240, 245; оп. 2е, д. 11, л. 318.

88. Там же, оп. 2е, д. 9, л. 348.

89. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 135.

90. Там же, оп. 3а, д. 1, л. 12.

91. Там же, оп. 2е, д. 11, л. 317, 334.

92. Там же, д. 10, л. 203; оп. 1е, д. 1, л. 244; оп. 2е, д. 9, л. 403.

93. Там же, оп. 01е, д. 3, л. 164.

94. Там же, л. 175.

95. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 208.

96. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 94.

97. Там же, оп. 2е, д. 11, л. 315—316.

98. Там же, оп. 1е, д. 1, л. 242—243.

99. Там же, оп. 2е, д. 9, л. 326.

100. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 85, 86, 89.

101. Там же, оп. 2е, д. 9, л. 351—352.

102. Там же, д. 11, л. 395—397.

103. Там же, л. 377, 378.

104. РГВА, ф. 18444, оп. 2с, д. 278, л. 146, 167—187, 268—279; Коллекция материалов из Центрального архива Службы контрразведки.

105. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 118—120.

106. Там же, с. 145. См также: «Военно-исторический журнал», 1990, № 6, с. 145—153.

107. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 146—147.

108. Там же, л. 147.

109. Там же, с. 147—148.

110. Там же, с. 149.

111. Там же.

112. Там же, с. 152—153.

113. Там же, с. 150—151.

114. Tucholski J. Mord w Katyniu. Kozielsk, Ostaszków, Starobielsk lista ofiar. Warszawa, 1991, s. 28—40.

115. Czapski J., op. cit., s. 40—41.

116. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 54—57.

117. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 155—158.

118. Там же, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 118.

119. Там же, оп. 2е, д. 9, л. 343; оп. 4е, д. 13, л. 119.

120. Czapski J., op. cit., s. 41—42.

121. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 01е, д. 3, л. 181—182; ф. 3, оп. 2, д. 4, л. 67—67об; оп. 1, д. 1, л. 176—178.

122. Там же, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 347—349.

123. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 176—178; ф. 3, оп. 2, д. 4, л. 67—67об.

124. Там же, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 129—130.

125. Tucholski J., op. cit., s. 913; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3е, д. 3, л. 361.

126. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 50; оп. 2е, д. 10, л. 214.

127. Там же, оп. 01е, д. 3. л. 203—204; оп. 2е, д. 9, л. 361—362.

128. Там же, оп. 2е, д. 11, л. 395.

129. Там же, оп. 01е. д. 3, л. 203.

130. Там же, оп. 2е, д. 9, л. 365—370, 403. См. также: Tucholski J., op. cit., s. 689.

131. Tucholski J., op. cit., s. 888; ЦХИДК, оп. 3е, д. 3, л. 298.

132. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1. л. 273.

133. Там же, л. 257—261; оп. 1е, д. 4, л. 3—3об;оп. 01е, д 1, л. 38—39.

134. «Вопросы истории», 1993, № 1, с. 20—21; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 9, л. 30—337.

135. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 22.

136. Tamźe, s. 59—60.

137. Tamźe, s. 168—169.

138. Tamźe, s. 62—63, 55—57, 186—187.

139. Tamźe, s. 104, 105, 138

140. Катынская драма. Козельск, Старобельск, Осташков: судьба интернированных польских военнослужащих. М., 1991, с. 99—103.

141. Свяневич С., цит соч., с. 124.

142. «Московские новости», 16 сентября 1990; «Красное знамя», 3 июня 1990; см. также: «Московские новости», 17 июня 1990.

143. «Калининская правда», 30 мая 1990; «Московские новости», 1 июля 1990.

144. Абаринов В. Катынский лабиринт. М., 1991, с. 47—48.

145. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4в, д. 23.

146. Елин А. 53 палача — и два свидетеля. — «Новое время», 1991, № 42, с. 32—35.

147. РГВД, ф. 40, оп. 1, д. 71, л. 21; ф. 38106, оп. 1, д. 10, л. 132.

148. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4в, д. 1, л. 196.

149. Там же, с. 197, 209.

150. Там же, оп. 4е, д. 1, л. 125.

151. Там же, л. 89.

152. Там же, л. 105—107, 127.

153. Там же, л. 104; д. 2, л. 120.

154. Там же, д. 1, л. 250.

155. Там же, л. 352—353.

156. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1.

157. Там же, ф. 1/п, оп. 3е, д. 1.

158. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 334.

159. Там же, л. 2, 23—24, 44—50, 109—110.

160. Там же, оп. 3е, д. 1, л. 255—256.

161. Там же, л. 269—271.

162. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 284.

163. Там же, л. 283—283об. См. также: «Военно-исторический журнал», 1990, № 6, с. 57.

164. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 10, л. 276—277.

165. Там же, оп. 1е, д. 3, л. 184—190, 335—341.

166. Катынская драма, с. 117.

167. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1, д. 3, л. 335—340.

168. Там же, с. 336—340.