Старобельский лагерь

Вторым «специальным» лагерем был Старобельский. Он располагался в черте города, в 3 км от железнодорожной станции, в бывшем женском монастыре, и в нескольких домах — по ул. Володарского, 19 (там содержались генералы, их ординарцы — всего 18 человек), ул. Кирова, 32 (подполковники и полковники — 96 человек), ул. Ленина, 19 (штаб генерала Ф. Сикорского). Основная территория в 40 тыс. кв. м была обнесена каменной стеной, а за трехметровой зоной — еще и колючей проволокой. Лагерь охраняли десять наружных постов (230-й конвойный полк), в ночное время дополнительно вводились дозоры с розыскными собаками. Кроме того, на хозяйственном дворе городской тюрьмы размещалось отделение численностью 114 человек¹.

Начальником лагеря был назначен капитан госбезопасности А.Г. Бережков, ранее работавший в системе Главного управления лагерей (ГУЛАГа). Из этого же ведомства был переведен в систему УПВ и комиссар лагеря М.Н. Киршин. Заместителем Бережкова стал Г.И. Антонов, член ВКП(б) с 1926 г. Особое отделение (ОО) возглавил сотрудник Ворошиловградского УНКВД М.И. Лебедев^I. В лагере работали 21 член партии, 16 кандидатов в члены ВКП(б), 15 комсомольцев, 73 беспартийных. Набраны они были в основном из старобельских кадров, часть — из других городов Ворошиловградской области, вахтерская команда — из запаса райвоенкоматов².

Военнопленные стали прибывать в Старобельск с конца сентября: 28-го числа поступили в лагерь 4352 человека, 29-го — 3000, 11-го — 1707, с 12 по 29 октября — 677, 15—16 ноября — 1526, итого 11262 военнослужащих, полицейских, чиновников и других лиц^II. Одновременно с первых дней октября начали отправлять рядовых и унтер-офицеров из лагеря на родину. Особенно много было оттранспортировано с 11 по 17 октября (в районы, присоединенные к СССР), а также в конце октября — начале ноября, когда начался обмен военнопленными с Германией. В результате из лагеря выехали 7355 солдат и младших командиров, что несколько разрядило обстановку в лагере³.

О прибытии в Старобельск вспоминает Ю. Чапский: «Нас окружили полицейскими собаками и повели по размокшему снегу, по убогим городским улицам, среди бедных городских домов и крытых соломой мазанок. Выскочил какой-то мальчик, быстро передал нам арбуз и убежал... Большинство прибывших разместили в монастырских зданиях на территории будущего лагеря, а часть, которую туда не удалось затолкать (был среди них и я), — в каком-то учреждении или в тюрьме в центре города. Там содержали нас — несколько сотен — в огражденном кирпичным забором дворе, четырех маленьких флигельках и на большом дворе для телег, где валялись обрывки грязной бумаги, книг и журналов из уничтоженной библиотеки. В одной из кирпичных стен, окружавших этот двор, была выбитая пулями вмятина на уровне головы стоящего человека. Нам рассказывали, что именно на этом месте в 1917 г. расстреливали буржуев; такую же вмятину я видел в кладке стены, окружавшей старобельский монастырь. Там, по слухам, расстреливали монахинь женского монастыря»⁴.

В монастыре под жилые помещения были приспособлены церковь, 10 каменных и 7 деревянных зданий, которые оборудовали двухъярусными сплошными нарами с простенками. Вторая большая церковь со снесенными крестами долгое время использовалась в качестве зернохранилища. Зимой пшеницу вывезли, как говорили, в Германию. После этого собор также приспособили под жилье, соорудив там трехъярусные нары. Церковь поменьше называли, как и в Козельске, «Цирком» или «Шанхаем» (видимо, военнопленные из Старобельска, переведенные в Козельск в середине октября, принесли с собой в лагерь это название). Врачи и пожилые люди жили в блоке, именовавшемся «Моргом», имелась и своя «Филармония».

До того как из лагеря вывезли несколько тысяч рядовых, многие жили в палатках, подвалах, землянках, ютились на голом полу, в коридорах и т.д. Как о большом одолжении люди просили разрешения залезть под нары, где оставалось хоть какое-то свободное место. Иначе приходилось ночевать на морозе. Как отмечалось в отчете начальника лагеря, общая жилая полезная площадь составляла 5200 кв, м, объем 14100 куб. м, так что даже после отправки рядовых на одного военнопленного приходилось всего 1,35 кв. м площади и 3,7 куб. м объема здания⁵. Несколько в лучших условиях жили старшие командиры: в помещении для генералов были кровати, столы, стулья и шифоньеры, для полковников и подполковников — кровати в два яруса.

В лагере катастрофически не хватало кухонного оборудования. Первое время горячим питанием обеспечивали лишь раз в день. Вместо 800 г хлеба выдавалось 400, а иногда и меньше, сахар отсутствовал вовсе. Продукты военнопленные получали сухим пайком, готовили сами на нескольких походных и единственной стационарной кухнях. В лагере не было бани, прачечной, вши замучили людей. Баня имелась лишь в Старобельске с очень ограниченной пропускной способностью. Ее «прожарка» была с недостаточно высокой температурой, и одежда из нее выходила с еще большим количеством вшей. Дело сдвинулось лишь к концу 1939 г., когда в лагере было налажено водоснабжение, построены баня и душ. Инспектор УПВ И.С. Бунаков, приехавший в середине октября в Старобельск, в своем докладе московскому начальству писал: «Лагерь к приему военнопленных подготовлен не был. Соответствующего запаса как вещевого, так и продуктового довольствия, а также овощей завезено не было. Предполагаемые помещения под лагерь оборудованы в достаточной мере не были. Штатный состав лагеря в соответствии с положением и инструкцией о содержании военнопленных не был проинформирован. Местные организации — райисполком, райком ВКП(б) — не знали о предполагаемом открытии лагеря, что и послужило [причиной] ряду перебоев в снабжении и предоставлении под лагерь помещений»⁶.

Одной из главных просьб инспектора было немедленно выслать колючую проволоку «для ограждения и изоляции лагеря от населения и могущих быть побегов», оборудовать вышки и «зонтики» для дозоров, создать электростанцию в 50 кВт для освещения территории лагеря. Помимо этого предлагалось пробурить две скважины для снабжения лагеря питьевой водой, построить баню, прачечную, прислать обмундирование, освободить от зерна церковное здание и разместить в нем пленных. Для руководства учетной работой в середине ноября в Старобельск выехали сотрудник Особого отдела УПВ М.Г. Косыгин и помощник инспектора В.К. Быкова⁷.

В счет лимита обкома ВКП(б) выписали газеты и журналы, часть из них — на польском языке. Регулярно проводили политбеседы, показывали кинофильмы. Установили репродукторы, которые, ревя и хрипя, целыми днями обрабатывали «контингент» в просоветском духе. Политработники беззастенчиво клеймили бежавших из Польши правителей, давали уничижительные оценки польской армии и режиму, оправдывали ликвидацию «нежизнеспособного» государства, стремились вытравить патриотические настроения у пленных.

В отличие от Козельска, где военнопленные работали, как правило, на территории лагеря, в Старобельске их широко использовали на разгрузке железнодорожных вагонов. Все физически здоровые люди независимо от званий должны были ходить «на работу». В любую погоду, даже в морозы, достигавшие -35°, они таскали длинные бревна, выгружали и загружали товарные вагоны. Лишь тех, у кого врачи находили серьезные хронические заболевания, использовали на внутрилагерных работах; они мыли полы, на кухне чистили котлы, картошку, таскали мешки и ящики с продуктами. Лечили военнопленных польские врачи — офицеры запаса, а также несколько советских докторов. Ю. Чапский тепло пишет в своих воспоминаниях о заботливой интеллигентной молодой женщине-враче, которой все были благодарны за ее внимание и помощь⁸.

На 29 ноября в лагере содержались 3907 человек, из них 8 генералов — Леон Билевич, Станислав Халлер, Александр Ковалевский, Казимеж Луковский-Орлик, Францишек Сикорский, командовавший обороной Львова, Константы Плисовский, заместитель командира Новогрудской кавалерийской бригады, Леонард Скерский, 1866 г. рождения, давно бывший в отставке, Петр Скуратович, начальник департамента кавалерии Министерства вооруженных сил, руководивший обороной города Дубно. В лагере находился и генерал бригады Чеслав Ярнушкевич, который вскоре был отправлен в Москву на Лубянку^III. Всех остальных генералов уничтожили в апреле 1940 г. вместе с подавляющим большинством «старобельцев». В Старобельском лагере содержались также раввин Войска Польского Барух Штейнберг, 57 полковников, 130 подполковников, 321 майор, 853 капитана, 2519 других офицеров, 9 капелланов, 2 помещика, 5 чиновников, 1 полковник полиции, 1 учащийся, 1 швейцар⁹.

Подавляющее число офицеров были призваны из запаса в конце августа — начале сентября. На 15 марта 1940 г. в лагере из 3895 человек лишь 1303 были кадровыми военными, 2231 — из запаса, 352 — отставники, 9 — гражданских¹⁰.

По данным польских историков, в Старобельске находилось более 20 преподавателей высших учебных заведений, 400 врачей, несколько сот юристов и инженеров, около ста учителей, 600 авиаторов, 30 хорунжих и подхорунжих, общественные деятели, группа литераторов и журналистов, сотрудники НИИ по борьбе с газами во главе с майором Бжозовским, а также Института по вооружению польской армии, выпускники кафедры вооружений Варшавского политехнического института, значительная часть пинского отделения штаба военно-морского флота, из которого спаслись лишь двое, и др.¹¹

В Старобельском лагере на февраль 1940 г. было 3828 поляков, 71 еврей, 4 украинца, 1 немец, 1 венгр, 1 литовец, 1 латыш, 1 болгарин¹².

В Старобельск привезли поручика Ежи Лубеньского и многих его однополчан. Уже после того, как командование сдалось, они в течение суток вели артиллерийский бой с немцами. Один из подхорунжих, раненный в глаз, подбил три танка и плакал от ярости, когда кончились снаряды. Желая продолжить борьбу с фашистскими захватчиками, эти люди пробились к венгерской границе, но в 10 км от нее были пленены красноармейским соединением. Кроме одного, все оказались в Старобельске и погибли весной 1940 г.¹³

Здесь же находился и поручик запаса 8-го полка улан Эдвард Ральский — профессор Познанского университета, ботаник, специалист по травам. На протяжении многих лет он собирал материалы о польской флоре, однако немцы, выбросив из квартиры его жену и маленькую дочь, уничтожили и его рукописи. Даже по пути в Старобельск ученый присматривался к торчащим из-под снега травам и не только умудрялся забывать об ужасной действительности, но и испытывал удовлетворение от знакомства с природой незнакомых ему степей. В лагере польский ботаник начал писать книгу о местных лугах и лесах. Буквально накануне отправки к месту казни Ральский показывал Чапскому только что вылезшие растеньица и рассказывал об их свойствах. Он никогда не терял присутствия духа, был необыкновенно добр, обаятелен, не участвовал ни в каких политических спорах или группировках. В Старобельск был доставлен всемирно известный ученый в области архитектоники Мозга, руководитель неврологического отделения Уяздовского госпиталя в Варшаве, полковник С. Мозоловский. В сентябре 1939 г., имея возможность уйти в Румынию, он тем не менее остался в Тарнополе со своими больными. Его 17-летний сын, участник движения Сопротивления в Польше, был арестован гестапо и погиб в концлагере. Столь же трагичной оказалась и судьба отца. В списке уничтоженных в Старобельском лагере его дело значится под номером 2194¹⁴.

В лагере оказался и педиатр из Закопане — Казимеж Дадей, возглавлявший в течение ряда лет детскую туберкулезную клинику при Ягеллонском университете, в которой лечили главным образом детей бедняков. Мобилизованный в армию в сентябре 1939 г., он работал в больнице Тарнополя, когда его и других врачей задержали и отправили в лагерь. Будучи до мозга костей западным человеком, он тяжелее других переносил плен с его безысходной тоской, грязью, безалаберностью, высокомерием и чванством лагерного начальства и охраны, допросами глупых, но хитрых следователей¹⁵.

В Старобельск после двадцати дней пути, проведенных вместе с другими врачами в опломбированных вагонах, был доставлен известный варшавский хирург Стефан Колодзейский. Его задержали в госпитале Бреста. Здесь же находились и пожилые врачи из Варшавы Е. Кемпнер и В. Зенкевич, ординатор Тарнопольского госпиталя хирург Х. Левиту, известный ученый А. Энглишер, незадолго до войны опубликовавший перевод советского издания «Клиническая фармакология», врач Рудзский, директор и хирург госпиталя г. Слонима¹⁶.

В Старобельске находились многие сотрудники штаба резервной армии Польши, включая его начальника Т. Обертынского, начальников II и III отделов подполковников К. Бонкевича и Э. Словяковского. Здесь же были начальники штаба 24-й дивизии подполковник Ян Аксентович, начальник кавалерийской школы полковник Ю. Сверчинский, член главного военного суда Э. Сасский, сотрудник министерства обороны майор Ю. Лидвин, а также подполковники К. Богоцевич, Я. Свентицкий, А. Шустер, В. Сушинский, С. Забельский, С. Сиген, А. Вилидорфер, И. Кусь, А. Навротиль, С. Ундас и др.

В Старобельск привезли почти всех офицеров из района обороны Львова. Здесь, в частности, были собраны все офицеры штаба генерала Сикорского; полковники Болеслав Фиалковский, 1891 г. рождения, Ярослав Шафран, 1895 г. рождения, Владислав Беньковский, 1894 г. рождения, Ян Ходзько-Зайко, военный комендант г. Львова, подполковник Макс Ландау, 1882 г. рождения, майоры Ян Маньковский, 1885 г. рождения, Юзеф Михайловский, 1881 г. рождения, Болеслав Годлевский, 1894 г. рождения, пилот Юзеф Торнбергер, 1897 г. рождения, капитан Юлиуш Немчевский 1897 г. рождения, и др.

В результате переговоров между представителем КОВО комбригом Курочкиным и генералом Лянгнером — начальником гарнизона Львова было подписано соглашение об условиях сдачи города, в котором говорилось, что польские войска немедленно оставляют город, вывешивают белые флаги, сдают на назначенных пунктах фураж, передают склады, почту, телеграф, казармы, железнодорожный вокзал и госучреждения под управление Красной Армии. В то же время предусматривалось, что рядовые и унтер-офицеры пешими колоннами, а старшие офицеры на автомобилях покидают город по шоссе Львов — Куровице, те же, кто не может передвигаться, остаются в госпиталях вместе со всем польским персоналом. «Офицерам польских войск гарантируется личная свобода и неприкосновенность их личного имущества. Отъезд в зарубежные страны разрешается местными властями вместе с представителями дипломатических властей данного государства», — указывалось в документе¹⁷. Подписали протокол от СССР комбриги Курочкин и Яковлев, полковники Дедов, Фотченко, Макаров, со стороны Полыни — генерал Лянгнер, полковник Раковский.

Энергично протестовал против задержания офицеров бригадный генерал Франтишек Сикорский. Его заявления побудили Чернышева обратиться к Шапошникову, Мехлису и Ворошилову. В письме на имя Берии он сообщал 14 октября: «По группе генерала Сикорского я говорил с товарищем Шапошниковым, который заявил, что он для Генштаба ничего интересного не представляет и никаких обязательств давать ему не следует. То же подтвердил и тов. Мехлис, который докладывал Маршалу Советского Союза тов. Ворошилову. Прошу подписать указание начальнику лагеря»¹⁸. Однако генерал, продолжая бороться за освобождение участников обороны Львова, обратился с письмом к бывшему командующему Украинским фронтом командарму I ранга С.К. Тимошенко^IV: «Имею честь Вам сообщить, что генерал Лянгнер перед отъездом в Москву передал мне содержание его разговора с Вами. Отсюда знаю, что Вы вполне поняли суть нашего решения, что мы, имея письменные предложения германского командования наиболее выгодных для нас условий капитуляции, не уступили ни перед их атаками, ни перед угрозами окончательного штурма 4-х дивизий, сопровожденными сильным бомбардированием города.

Вам вполне было ясно, что мы без всяких сомнений пошли решительно на переговоры с представителями государства, в котором, в противоречии к Германии, обязуют принципы справедливости по отношению к народам и отдельным лицам, хотя мы еще не имели конкретных предложений Красного Командования.

Вы убедились, что мы до конца исполнили наш солдатский долг борьбы с германским агрессором и в свое время и в соответствующей форме — исполнили приказ Польского Верховного Командования не считать Красную Армию за воюющую сторону...

Я нахожусь в городе: Старобельске, куда направлены все офицеры, которые согласно приказу Польского Верховного Командования сдали оружие Красной Армии не только во Львове, но и на остальных участках территории, на которую растягивалась Ваша власть как командующего Украинским фронтом. Я прекрасно понимаю, что в настоящее время Вы имеете много важных проблемов и поэтому наш вопрос является для Вас одним из многих. Поэтому не хочу вносить никаких заявлений относительно тех или иных недочетов, которые имели место. Однако я позволю себе обратить Ваше внимание на следующие пункты:

1. Опаздывание увольнения нас на свободу поставило нас всех и наши семьи к крайне тяжелое положение, хотя Советская Власть много хлопочет о том, чтобы облегчить условия нашей жизни.

2. Перенесение пункта реестрации и увольнения нас на свободу свыше 1000 километров на Восток — осложнило вопрос нашего возвращения к местам постоянного жительства и окончательно прервало возможность непосредственного контакта с нашими семьями.

3. Пребывание в Старобельске и ограничение в отношении личной свободы даже тут на месте является для нас чрезвычайно тяжелым пережитием. В связи с вышеизложенным и так как мы до сих пор не уволены, хотя по этому вопросу генерал Лянглер^V специально поехал в Москву, — прошу Вас о принятии всех возможных мер для приспешения нашего увольнения на свободу.

В заключение хочу Вас уверить, что я обращаюсь к Вам беспосредственно потому, что договор о капитуляции был заключен через Ваших уполномоченных. Сикорский»¹⁹.

23 октября 1939 г. это письмо начальник УПВ Сопруненко направил Тимошенко, командарм переправил его наркому внутренних дел УССР И.А. Серову, последний — Сопруненко. 22 ноября начальник УПВ поспешил доложить Берии, что «Сикорский уже в третий раз выступает с аналогичными заявлениями, группируя вокруг себя верхушку офицерского состава лагеря». Он просил у наркома разрешения перевести генерала и его ближайших помощников в другой лагерь, где бы он был изолирован от всех военнопленных. Однако Берия не поддержал это предложение. Сикорский разделил участь подавляющего большинства узников Старобельска²⁰.

13 января 1940 г. Эдуард Сасский, член главного военного суда польской армии, по поручению полковников, содержавшихся в Старобельске, передал начальнику лагеря заявление. В нем они просили разъяснить, считаются ли они военнопленными. Если так, говорилось в заявлении, то с ними следует обращаться в соответствии с нормами международного права, и в первую очередь: а) дать возможность свободного обращения к. тому посольству, уполномоченному при правительстве СССР, которое взяло на себя охрану интересов польских граждан, а следовательно, и военнопленных; б) снестись с Красным Крестом и разрешить переписку с семьями; в) опубликовать списки военнопленных, чтобы семьи могли узнать о месте их пребывания; г) выпустить на свободу тех отставников и резервистов, которые не были призваны в армию; д) предоставить соответствующее денежное довольствие на личные нужды.

Если же они считаются арестованными, полковники просили уведомить, за какое преступление их лишили свободы, и предъявить формальное обвинение. В случае, если их считают интернированными, они просили разъяснить, какие их действия вызвали ограничение свободы, тем более что они были задержаны на польской территории. Полковники хотели знать, почему в лагерь поместили старых и больных, которые никоим образом не имели ничего общего с последней войной. Они убедительно просили отпустить этих людей домой. Далее в заявлении излагались более частные просьбы: «До настоящего времени еще не урегулирована переписка с семьями. Общечеловеческие чувства требуют, чтобы мы наконец могли снестись с нашими семьями, а они узнали о нашей участи. Просим распоряжения: не применять никаких ограничений в корреспонденции для производящих поиски за своими семьями. Каждый имеет право писать по крайней мере один раз в неделю письмо или карточку, а не один раз в месяц. Если письмо будет задержано, объявить об этом отправителю; дать право нашим семьям присылать нам посылки с провизией, бельем и другими нужными нам вещами; отпустить нам писчую бумагу и конверты. Просим выяснить, пошли ли наши письма на территорию, оккупированную Германией, если нет — дать нам возможность писать при помощи Красного Креста». Военнопленные констатировали, что врачебная помощь недостаточна и на практике сводится только к снабжению самыми простыми медикаментами. Многие офицеры безуспешно ждали лечения зрения, зубов; остро ощущалась невозможность соблюдения соответствующей диеты для больных; в случае более серьезных заболеваний были затруднения в немедленной отправке больного в госпиталь.

«Тесное сырое помещение 1-го этажа — губительно отзывается на здоровье офицеров, тем более, что норма довольствия едва достаточна для людей физически но работающих, а все мы привлекаемся к тяжелому труду при ежедневном приготовлении пищи.

При посещении нами кино просим не демонстрировать нам таких фильмов или же таких эпизодов, которые оскорбляли бы наши национальные чувства или честь нашей родины. Просим также, чтобы особенно низкие чины обращались к нам соответственным образом. Несмотря на то что мы военнопленные или интернированные, мы все-таки остаемся военными и сохраняем наши воинские чины», — говорилось в заявлении.

Кроме того, военнопленные просили поменять злотые на рубли, разрешить организовать группы изучения иностранных языков; закупить необходимые тетради и пособия; обеспечить книгами — художественными, научными и военно-историческими, на разных языках; разрешить прогулки вне лагеря по крайней мере три раза в неделю, а также свидания с родственниками и товарищами, пребывающими в главном лагере и на Володарской улице; снабдить спортивным инвентарем и настольными играми; предоставить Сасскому и заведующему хозяйством военнопленных возможность хотя бы раз в неделю говорить лично с начальником лагеря или завхозом²¹. Содержание этого заявления было доведено 2 февраля до сведения Берии. Однако ни одно из требований военнопленных удовлетворено не было.

Член главного правления польского Красного Креста полковник Тадеуш Петражицкий 15 октября обратился к Бережкову с просьбой разрешить ему войти в контакт с Красным Крестом СССР или УССР, с тем чтобы ввести в жизнь положения международного договора о Красном Кресте. Это, в частности, дало бы возможность наладить переписку между военнопленными и их семьями. Однако такой возможности ему не предоставили.

30 октября к Берии и Ворошилову обратились польские военные врачи и фармацевты из Старобельского лагеря. В своем заявлении они писали: «Все врачи и фармацевты были застигнуты Советскими войсками при исполнении своих врачебных обязанностей, будь то в госпиталях, будь то в воинских частях. На основании международной Женевской конвенции, регулирующей права врачей и фармацевтов во время военных действий, просим Вас, гражданин комиссар, или отослать нас в одно из нейтральных государств (Соед[иненные] Штаты Сев[ерной] Америки, Швеция), или отослать нас по местам нашего постоянного жительства»²².

В связи с этим начальник лагеря Бережков попросил московское начальство прислать ему Женевскую конвенцию «для ознакомления и руководства в нашей практической работе». Однако Сопруненко ответил: «Женевская конвенция врачей не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь в работе директивами Управления НКВД по делам о военнопленных»²³.

В рапорте на имя Берии оперативная группа, присланная из Москвы, в составе капитанов госбезопасности Трофимова, Ефимова и Егорова предлагала в случае положительного решения вопроса «произвести приобретение из числа пленных агентуры», Однако руководство НКВД сообщило, что о врачах вопрос будет решаться при общем урегулировании проблемы польских военнопленных^VI. Отчаявшись вернуться домой, один из врачей перерезал себе горло, но в больнице его удалось спасти.

Наиболее тяжелыми в психологическом отношении были первые недели старобельской неволи. Оглушенные несчастьем, люди страдали от невозможности побыть в уединении, от грязи, вшей и клопов, от отсутствия воды и бани. Тяжело переживали оторванность от семей, с которыми долгое время не разрешалось переписываться. Широко распространялись самые невероятные слухи. В глаза бросались в первую очередь натуры слабые и жестокие, заботившиеся лишь о куске хлеба и теплом местечке. «Мы являлись свидетелями ряда отвратительных сцен, — вспоминает Ю. Чапский, — драки двух старших офицеров, таскавших друг друга за бороды в борьбе за то, кто первый нальет себе ведро воды из обледенелого колодца, драк и взаимных оскорблений в неописуемо длинной очереди, в которой часами в грязи стояли перед лагерной лавкой, где можно было получить пару конфет, немного табаку, а иногда даже булку»²⁴. Однако вскоре оказалось, что те, кого страдания лишили человеческого облика, кто, потеряв честь и достоинство, употреблял всю свою энергию на завоевание куска получше и угла попросторнее, составляли лишь крикливую горстку. Постепенно на передний план выступили люди собранные, волевые, умевшие подтянуть себя и своих товарищей, сплотить всех и поставить на место наглецов. Одним из них был начальник штаба Новогрудской кавалерийской бригады В. Андерса майор Адам Солтан^VII.

Даже в первые недели плена он проявлял такое спокойствие, уравновешенность и стойкость, что вселял уверенность в каждого, с кем общался. Молниеносная реакция, готовность взять на себя ответственность при полном бескорыстии, отсутствие амбиций, глубокая и тихая вера — все это как магнит притягивало к нему людей.

Из общей массы офицеров выделялся также Томаш Хецинский, юрист, окончивший во время военной службы еще и Школу политехнических наук в Варшаве. Львовский повеса, фанатик идеи создания федерации от Скандинавии до Греции, он был лучшим в лагере шахматистом, прекрасным товарищем, готовым отдать другому последнюю корку хлеба и кусок сахара; обаятельный человек, он отогревал людей в их несчастье²⁵.

Чувство собственного достоинства, благородство и истинная интеллигентность всегда были присущи талантливому художнику Ю. Чапскому. Когда лагерная администрация поручила ему оформление стендов, ротмистр наотрез отказался, считая это несовместимым с честью польского офицера²⁶. Чапский подчеркнул, что после того, как СССР нанес его стране в момент ожесточеннейшей борьбы с нацистской Германией удар ножом в спину, он не считает для себя возможным сотрудничать с лагерными властями. Отказ был зафиксирован в его деле, и в 1941 г., когда решался вопрос о выезде на родину, оперативники припомнили этот факт, свидетельствующий, по их мнению, о его антисоветских настроениях.

Стоически переносил плен капитан Р. Хофман, получивший образование в Бельгии и работавший несколько лет в Швеции, кадровый офицер. Он был конструктором польских зенитных орудий, настолько совершенных, что их закупила Англия. Капитан любил повторять: на то мы и военные, чтобы без ропота мириться со своей судьбой²⁷.

Здоровый нравственный климат в лагере помогали поддерживать и такие люди, как капитан Мечислав Эверт, поручик Станислав Кволек и многие другие.

Поводом поднять настроение и патриотические чувства людей стало празднование 11 ноября — Дня независимости Польши. Оно помогло офицерам взять себя в руки и организоваться. Ксендз Александрович, прошедший всю сентябрьскую кампанию в качестве военного капеллана, отслужил молебен в здании, где жили майоры. В «Цирке» организатором празднества стал тихий, близорукий, с больными легкими поручик Кволек. Он же повесил на видном месте сколоченный из черных досок крест, хотя это сурово преследовалось^VIII. Как и в Козельске, в лагере торжественно отмечалось Рождество. К этому времени некоторые офицеры успели отправить письма домой и получить ответ и праздничные поздравления. В результате несколько ослабли безысходное одиночество, чувство оторванности от дома. Раздобыли елочки, сделали облатки из тонкого слоя теста с выдавленным на нем изображением Святого Семейства. Форму для облаток сделал талантливый польский артист Э. Мантейфель²⁸. Именно к Рождеству была приурочена отправка из лагеря ксендза А. Александровича, раввина польской армии Б. Штейнберга и суперинтенданта евангелического костела Я, Потоцкого. Скорее всего, они были доставлены в Осташков. Из документов следует, что в конце декабря туда прибыла группа из 10 человек из Старобельска.

В то время как работники политического отделения лагеря внушали своим поднадзорным, что Польша перестала существовать и о ней следует забыть, офицеры из уст в уста передавали известие: во Франции создано польское правительство В. Сикорского, формируется польская армия. Особое отделение и оперативная бригада из Москвы фиксировали «антисоветские» высказывания военнопленных типа «СССР стал страной красного империализма» и др.²⁹ В донесениях подчеркивалось, что «офицерский состав в беседах явно выражает патриотические чувства» к «бывшей» Польше, проводит групповые молебны, хранит погоны, ордена, военнопленные обращаются друг к другу в соответствии с воинским званием.

Капитан Мечислав Эверт, майор Людвиг Домонь (в ряде документов — Домель), поручик Станислав Кволек, майор Адам Солтан и др. начали открыто, а после запрета администрации тайно организовывать кружки по профессиям, по изучению иностранных языков, читательские и др. Устраивали лекции по сангигиене, психологии, ботанике, биологии, геологии, военному делу, медицине, литературе, искусству и т.д. Большую аудиторию собирали проникнутые оптимизмом, верой в Польшу выступления Эверта... Майор Солтан в беседах с. офицерами анализировал ход сентябрьской кампании, отмечал наряду с ошибками и просчетами руководства героизм людей, проявленный в неравной схватке на два фронта. В дискуссиях принимали участие всегда энергичный майор К. Рудницкий, наперекор всему жизнерадостный ксендз Александрович и многие другие³⁰.

Кавалерийский поручик, один из редакторов польского молодежного журнала «Бунт молодых», а затем «Политика», талантливый ученый-экономист Станислав Скваржинский собирал вокруг себя коллег для творческих дискуссий. Голодные, завшивевшие, без книг и бумаги, они вели исследовательскую работу, разрабатывали план развития своей страны. На родине у Скваржинского остались беременная жена, дочурка, отец, по которым он безумно тосковал. Судьба его близких была так же трагична. Будучи сослана в Семипалатинск, семья голодала. В Казахстане родился и умер сын ученого, скончался отец. Жена долго и безуспешно разыскивала Станислава, расстрелянного вместе с другими военнопленными лагеря³¹.

Лекции о поэзии авангардистов, об Аполлинере^IX, а также свои стихи читал талантливый поэт, «красный поляк» Л, Пивовар, один из редакторов «Газеты артистов», ученик Ю. Пшибося^X, издавший перед войной свой лучший том стихов «Каждый вечер». Чапскому удалось спасти тонкую книжицу, написанную на курительной бумаге, с лагерными стихами поэта. Одно из первых, названное «С дороги», начиналось строками:

На полях рыжие пятна осени и крови,
Песня, обойди, песня, забудь!
Останемся в сокрушенном времени,
Времени, когда сердца созревали,
Когда ежечасно скапливалось
Столько великой любви³².

Лекции по геологии читал Зигмунд Митера, бывший рокфеллеровский стипендиат, защитивший в США докторскую диссертацию и назначенный доцентом Краковской горной академии, единственный в своем роде специалист в стране. В Старобельске же его называли «гондольером» — целый день он должен был мешать деревянной лопатой суп в котле на лагерной кухне. По вечерам, когда все собирались, этот человек замечательно пел. Обладая искрометным юмором, он много острил и веселил окружающих. Митера разделил участь большинства своих товарищей³³.

В целом старобельский «контингент» отличался большей организованностью и сплоченностью. Узники даже создали кассу взаимопомощи, из которой нуждающимся выдавалось по 100 злотых с обязательством вернуть деньги по возвращении из плена. По сведениям Особого отделения лагеря, ссудами воспользовались более ста человек. Работой кассы руководило правление из пяти человек во главе с Л. Домонем, контролировала — ревизионная комиссия в составе трех человек³⁴.

В отчете о состоянии режима в Старобельском лагере от 16 февраля сообщалось, что инструктор Политического отделения Михайленко обнаружил контрреволюционную группу «Касса взаимопомощи», материалы на которую переданы Особому отделению. Администрация рассматривала как подрывную деятельность и лекции Э. Чаплицского о психологии плена, Т.С. Серватовича о пчеловодстве, зоологии, ботанике, беседы, которые проводили профессора С. Бланк, В. Вейсберг, доцент философии К. Петрович и др. В спецсообщении по Старобельскому лагерю указывалось: «Военнопленный бывший капитан польской армии Эверт Мечислав Иосифович организовал группу офицеров, состоящую из Домеля Людвига Яновича, Кволега^XI Станислава Яновича и других с целью проведения контрреволюционной работы под видом «культ[урно]-просвет[ительской] работы...» (чтение лекций по сангигиене, изучение иностранных языков, о технике в капиталистических государствах и т.д.), а на самом деле при проведении «бесед» по указанным вопросам проводилась контрреволюционная деятельность, направленная против внутреннего режима в лагере и против администрации лагеря, — «разговаривать только по-польски», «на работы для лагеря не ходить», «чем хуже в лагере, тем лучше для нас — этим мы скомпрометируем администрацию лагеря и порядки в лагерях перед международной комиссией, которая скоро приедет», и т.д.³⁵

Нет надобности разъяснять, сколь сурово преследовалась в лагере всякая деятельность поднадзорных, просветительская ли, политическая, патриотическая, религиозная или любого другого характера, не санкционированная администрацией, «политруками» или Особым отделением. Эверт и Кволек были арестованы и «изъяты» из лагеря.

Комментарии

I. В Особом отделении лагеря работали также Гайдидей, Бабкин, Знычко, Борканов, Петухов, Ануприенко и Чернявский.

II. На 14 октября в Старобельске находилось 7045 человек, из них 4813 рядовых, 2232 офицера, 4 женщины, 155 чиновников, полицейских и жандармов. Служащие карательных органов через пять дней были отправлены в Осташков (ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 10, л. 57).

III. Летом 1941 г. Ч. Ярнушкевич был освобожден и выехал в Лондон.

IV. Текст написан Сикорским по-русски. Печатается с сохранением стилистики и орфографии.

V. Так в тексте. Правильно Лянгнер.

VI. И все же кое-какое действие документ, видимо, возымел: в числе 3% польских офицеров, которые уцелели в сталинской мясорубке, оказалось довольно много военврачей.

VII. Оба деда Солтана были сосланы царским правительством в Сибирь, а сам Адам родился близ Байкала. За мужество, проявленное в 1920 г. в битве под Жолтинцами, Солтан был награжден крестом «Виртути Милитари». В 1939 г. он прошел с боями чуть ли не всю Польшу от Млады до венгерской границы. Унаследовав от своего деда, одного из создателей турецкой армии, высокий титул, он обратился из лагеря в турецкое посольство с просьбой разрешить выезд в Турцию. Однако ответа не последовало. Скорее всего, его заявление не дошло до адресата.

VIII. В специальном сообщении НКВД СССР об отрицательных фактах политико-морального состояния и чрезвычайных происшествиях в лагерях военнопленных говорилось: «В одном из корпусов лагеря по случаю польского общенационального праздника военнопленными из офицерского состава был организован молебен, который продолжался 15 минут, а также попытки вывесить в помещениях кресты и иконы... По линии ОО дано задание выявить организаторов» (ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, лл. 23—24).

IX. Аполлинер, Гийом (1880—1918) — французский поэт.

X. Пшибось, Юлиан (1901—1970) — польский поэт.

XI. Так в тексте. Правильно — Кволек, Домонь.

Примечания

1. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4в, д. 1, л. 149—151.

2. Там же, оп. 1 в, д. 7, л. 3—5, 45—46.

3. Там же, ф. 1/п, оп. 1 в, д. 7, л. 8; оп. 2е, д. 10, л. 96.

4. Czapski J. Na nieludzkiej ziemi, s. 17—18.

5. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1в, д. 10, л. 149—150.

6. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 63.

7. Там же, л. 58—64.

8. Czapski J., op. cit., s. 32.

9. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1e, д. 2, л. 236.

10. Там же, ф. 1 /и, оп. 1с, д. 3, л. 98; оп. 2е, д. 10, л. 182.

11. Ежевский Л., циг. соч., с. 10, 20—21.

12. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1е, д. 3, л. 98.

13. Czapski J., op. cit., s. 15—16.

14. Tamźe, s. 16—17, 20; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 26e, д. 38, л. 203—205.

15. Czapski. J., s. 28, 114.

16. Tamźe, s. 11, 18, 39; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4/е, д. 1, л. 23—24, 50; оп. 1е, д. 10, л. 56—70.

17. Wrzesien 1939 w relacjach i wspomnieniach. Warszawa 1989, s. 709—710.

18. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1а, д. 1, л. 120.

19. Там же, оп. 37а, д. 2, л. 222—223.

20. Там же, л. 221; оп. 2в, д. 1, л. 219; оп. 1а, д. 1, л. 120; оп. 1е, д. 3, л. 2, 25.

21. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 32—35; оп. 4в, д. 13, л. 162—164.

22. Там же, ф. 1/п, оп. 1а, д. 1, л. 173—175; оп. 2в, д. 1, л. 174—178.

23. Там же, оп. 2е, д. 10, л. 5, 73.

24. Czapski J., op. cit., s. 21.

25. Tamźe, s. 21—26.

26. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 260—261.

27. Czapski J., op. cit., s. 29.

28. Tamźe, s. 36.

29. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 23—24.

30. Czapski J., op. cit., s. 25.

31. Tamźe, s. 26—27.

32. Tamźe, s. 31—32.

33. Tamźe, s. 27, 30.

34. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 23; д. 3, л. 63.

35. Там же, ф. 1/п, оп. 4в, д. 1, л. 153; ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 22