Козельский лагерь

Козельский лагерь находился в 5 км от г. Козельска и в 7 км от железнодорожной станции на территории Оптиной пустыни и расположенного поблизости от нее скита^I.

Начальником этого лагеря стал старший лейтенант государственной безопасности В.Н. Королев, комиссаром — старший политрук М.М. Алексеев^II.

16 октября Управление по делам о военнопленных известило Королева, что в Козельске будут размещены 3 тыс. офицеров. Оно потребовало использовать всю наличную рабочую силу, чтобы привести лагерь в удовлетворительное состояние. 23 октября из Москвы пришло указание: «В Старобельском и Козельском лагерях НКВД будет содержаться только офицерский состав и крупные государственные и военные чиновники. Учитывая всю серьезность этих контингентов военнопленных, Вам надлежит соответственно подготовить лагерь к их приему и проинструктировать всех работников об установлении такого порядка в работе, при котором исключалась бы всякая возможность побега их из лагеря»¹. Учетно-распорядительным отделениям (УРО) вменялось в обязанность принимать в лагеря людей строго в соответствии с инструкцией: сверять имена каждого из прибывших в эшелоне с этапным списком, заносить их в регистрационные книги, заполнять подробнейшим образом опросные листы, карточки общего учета, т.е. форму № 2, экземпляр которой высылать в Москву. Карточки формы № 2, присланные из всех лагерей в УПВ, формировали центральную справочную картотеку. По ней можно было установить наличие военнопленного в лагере, узнать основные сведения о нем. При переводе военнопленного в другой лагерь одновременно высылалась в управление и форма № 2. 26 октября Сопруненко распорядился провести тщательную фильтрацию «контингента», чтобы выявить ошибочно направленных к ним польских военнослужащих: солдат, младших командиров, мелких чиновников и т.д. Эти люди подлежали отправке на родину. Для налаживания работы в лагерь выехал инспектор 2-го отдела УПВ Д.Н. Кабанов.

К началу ноября там уже успели смениться два состава: вначале в Козельске был размещен смешанный «контингент» — в подавляющем большинстве рядовые и унтер-офицеры из всех районов Польши в ее границах до сентября 1939 г. В середине октября были отпущены те, кто являлся уроженцем территорий, отошедших к СССР^III.

Вместо них в Козельск привезли военнослужащих — жителей оккупированных Германией польских земель. 28—31 октября их также отправили на родину, после чего остались лишь 177 офицеров. В их числе был и В. Вайда, дневник которого был найден в одной из катынских могил. В целом до 5 ноября в лагерь поступило 13827 человек, выехало 9949.

1—4 ноября в Козельск прибыли основные партии офицеров — 3638 человек, в том числе: 1055 — из Козельщанского, 1525 — из Путивльского, 514 — из Южского, 321 — из Юхновского, 112 — из Осташковского, 111 — из Оранского лагеря. С 6 по 18 ноября поступило 753 человека, в декабре — 94 из Юхновского и 40 из Ровенского лагеря².

Прибытие в лагерь описывается в дневнике Томаша Сивицкого: «2.II. Настроение хорошее, топится печурка, едем в неизвестное — кружат разные слухи. Вынуты компасы, и все следят за направлением езды. Запад — хороший признак, восток — плохой... 12

часов ночи. Поезд останавливается на какой-то станции. Ждем довольно долго, наконец нам приказывают приготовиться к выходу. Совсем темно, холодно и болото. Выгрузка длится часами, построение, поверка, пересчет и, наконец, двинулись длинной колонной. После двухчасового марша приближаемся к цели путешествия. Видны освещенные электричеством здания. Оказывается, что эта местность — Козельск. Типично русский городок. Тянется километрами. Идем дальше по городской грязи, различаем очертания монастыря. Это, наверное, лагерь, так как все лагеря в монастырях. По импровизированному мосту переходим реку, входим в ограждение из колючей проволоки. Мы уже на месте. Монастырь производит впечатление старого замка-крепости. Минуя его, идем через прекрасный лес, таких толстых сосен я еще не видел. Возле кирпичных стен останавливаемся. За ними кирпичные и деревянные здания. Снова стоим, нас пересчитывают и десятками впускают вовнутрь. Уже 6 часов утра, находимся среди многочисленных строений, разных вилл и домов. Когда-то здесь, наверное, было прекрасно. Сейчас — полуразрушенные дома среди роскошной природы. Получаем завтрак и узнаем, что это перевалочный лагерь и что пойдем в монастырь.

Снова регистрация. На этот раз нас записывает женщина. Персонал приветлив и вежлив. Славная перемена. Несколько человек говорят по-польски, возле них собираются группы пленных. Около 10.15 идем в баню и устраиваемся на постоянное жительство в монастырь. Говорят, что там сносные условия — тепло и дают хорошую пищу. Сдаем одежду в дезинфекцию. Мыться нелегко: тесно и не хватает воды. Что-либо худшее трудно представить... Мое место на третьем ярусе нар. Получаем сенники и одеяла, это приводит нас в удивление и восхищение, За 7 недель это будет первый ночлег на сеннике. Кости уже не будут болеть»³.

На 1 декабря 1939 г. в Козельском лагере, по данным УПВ, содержались: контр-адмирал, заместитель начальника руководства военно-морского флота Ксаверий Черницкий, генералы бригады Ежи Волковицкий и Бронислав Богатыревич, отставной генерал дивизии Хенрик Минкевич^IV, командующий Люблинским округом генерал бригады Мечислав Сморавинский, князь Эугениуш Любомирский. Там же находились 24 полковника, 79 подполковников, 258 майоров, 654 капитана, 17 капитанов морского флота, 3420 других офицеров, 7 капелланов, 3 крупных землевладельца, 43 чиновника, 85 рядовых, 131 беженец и др. — всего 4727 человек⁴. Впоследствии туда же были доставлены несколько торговцев, промышленников, управляющих имений, городских судей, юнаков.

По польским данным, в Козельске содержались более 400 штабных офицеров, 200 летчиков, 500 подхорунжих, профессора, доценты и другие преподаватели высших учебных заведений, несколько сот юристов, инженеров, учителей, более ста литераторов и журналистов, несколько музыкантов и других творческих работников, призванных из запаса в начале войны⁵. Представители интеллектуальной элиты Польши составляли более двух третей «контингента» этого лагеря. На 29 декабря из 4543 находившихся в лагере офицеров 3158 были резервистами, 1385 — кадровыми военными⁶. Имелись и отставники — престарелые люди, уже многие годы проведшие вне армии, некоторые из них — инвалиды первой мировой войны. Здесь же разместили и подпоручика Янину Левандовскую, дочь генерала Ю. Довбур-Мушницкого. Она занималась в познаньском аэроклубе, после нападения гитлеровской Германии записалась добровольцем в военную авиацию. Майор К. Щековский отмечал в дневнике: «Есть здесь в лагере летчица — дельная женщина, уже четвертый месяц переносит с нами всяческие трудности и неудобства плена, держится образцово»⁷.

В Козельск был доставлен сын члена Государственного совета Российской империи князя Дмитрия Ивановича Святополк-Мирского (1825-1899) князь Александр Дмитриевич Святополк-Мирский. В 1939 г. он являлся подданным Румынии, приехал в Столбецкий уезд для получения наследства. В Козельске же находился и гражданин Данцига профессор истории ксендз Стефан Контак^V. Их паспорта отобрали военные власти при аресте.

7 октября А.Д. Святополк-Мирский в заявлении румынскому посланнику в СССР написал: «Очутившись из-за моих личных дел в той части Польши, которая была неожиданно занята советскими войсками, я был задержан новыми властями и после переезда заключен в лагерь военнопленных около города Козельска, Смоленской области, где и нахожусь... Соблаговолите, господин посланник, предпринять шаги, необходимые в настоящем положении, для того чтобы я был доставлен в румынскую миссию в Москве и затем отправлен в Плоешти. Мой паспорт, выданный комиссаром города Плоешти, отнят у меня властями. Относительно подтверждения моей личности могу сослаться на личное знакомство с господином послом Рихардом Франисовичи, с господином советником Нико Думитреску или на сведения обо мне в румынском посольстве в Варшаве, а также у господина министра Гафенку, господина Александра Кретеану из Министерства иностранных дел»⁸. Сопруненко не осмелился единолично решить участь князя и ксендза из Данцига и запросил о них начальника Особого отдела Главного управления госбезопасности (ГУГБ) майора Белянова. По решению Особого отдела НКВД СССР Святополка-Мирского направили 27 октября в 3-й отдел ГУГБ (т.е. контрразведку) в распоряжение его начальника Корниенко. С. Контак был переведен в Осташковский лагерь, в марте 1940 г. — в Бутырскую тюрьму. Освобожден он был лишь в августе 1941 г.

В Козельске же содержалось более 130 беженцев, спасавшихся от ужасов германской оккупации, а также чиновники воеводств, уездных и городских управ, волостные старосты. Там, в частности, находились второй председатель Верховного суда Польши Бронислав Подгорецкий, председатель окружного суда Чеслав Лунский, вице-председатели окружного суда Йозеф Дембинский и Станислав Селене, почти весь состав Верховного военного суда — полковники Ценцель, Т. Каминский, А. Келбинский, К. Лисовский, Б. Матцнер, подполковник Е. Богдзевич, а также депутат польского сейма, профессор отделения права Виленского университета Вацлав Комарницкий, впоследствии министр юстиции в правительстве В. Сикорского.

Майор Адам Сольский в своем дневнике отмечал, что наряду с офицерами в лагере находилось много участников посполитного движения, врачей и других лиц, которые имели мало общего с армией⁹.

Действительно, в Козельске были размещены такие выдающиеся польские медики, как начальник санитарной службы армии хирург Шарецкий, профессора-неврологи Пеньковский, Годловский, Зелинский, Сукеницкий, врач маршала Пилсудского Стефановский, известный ученый Нелькен, полковник Бискупский, подполковник Добровольский, доцент Голынский, капитаны Маткус, Могильницкий, Станкевич, поручик Козловский и др. То был цвет польской медицины.

Жена одного из медиков, Стефана Костржевского, мобилизованного в августе 1939 г. и служившего до своего пленения фармацевтом в госпитале города Ровно, Анелия, обратилась к Первому секретарю ЦК КП(б) Украины Н.С. Хрущеву: «Дорогой Никита Сергеевич! Мой муж вот уже пятый месяц находится в Козельске Смоленской области в лагерях для военнопленных. Я осталась одна без средств к жизни с тремя детьми (10, 11, 7 лет), дети учатся. Что мне делать? Так мне тяжело, Никита Сергеевич, и прокормить моих мальчиков, и воспитывать их, а возраст такой, что женщине уже трудно справиться с ними. А потому же я теперь прежде всего должна думать о том, как что-нибудь достать, чтобы накормить их. А так хотелось бы уже втянуться в общую колею нормальной жизни всем вместе и всем вместе дружно работать. Я, мать, и мои дети, все мы очень просим Вас, Никита Сергеевич, войти в наше тяжелое положение, ускорить разбор дела моего мужа и вернуть в нашу семью кормильца-отца. Мой муж немолодой, ему уже 57 лет, и сердце у него больное, так мы беспокоимся о нем, и я немолодая, так же мало осталось жить, так позвольте же нам это короткое время прожить всем вместе и дать возможность закончить образование и воспитание детей...»¹⁰

Не позволили. Более того, саму А. Костржевскую 13 апреля 1940 г. выслали вместе с детьми в Казахстан; ее мужа почти в то же самое время отправили в Катынь. Участь Костржевских разделили несколько тысяч семей офицеров, жены которых жили на территориях, отошедших к СССР.

С ходатайством об освобождении из Козельского лагеря врача Симона Шимеля обратились в Верховный Совет СССР жители местечка Козова, где тот врачевал; относительно учителя Ковальского направили письмо Сталину крестьяне из местечка Киселино Гороховского уезда; за инженера Марциана Немчевского просила его жена Янина¹¹. Но все эти и многие другие просьбы остались без внимания.

Козельский лагерь был организован на базе дома отдыха им. Горького, и офицерам предлагалось какое-то время в качестве обратного адреса писать именно так. Некоторые жены негодовали, полагая, что мужья отдыхают, оставив их с детьми и стариками без средств к существованию.

На территории монастыря имелось несколько десятков каменных зданий и церквей. Люди жили в соборах, очень плотно застроенных многоярусными нарами, в бывших кельях и трапезной. Блоки официально значились под номерами, и в карточке каждого «козельчанина» указывалось, в каком помещении он живет, что давало возможность сразу отыскать нужного человека. Однако офицеры по-своему называли эти здания. Большая церковь именовалась «Цирком» или «Шанхаем», корпус, в котором разместили генералов, полковников и подполковников, — «Бристолем», барак майоров — «Домом старцев», деревянная церковь — «Индийской гробницей». Были блоки «Несбыточных надежд», «Обезьяний сад» («Монтегай»), «Отель под вшой», что на «Площади Нищеты», имелась «Стена плача» и другие примечательные места. «Живем в Цирке, — писал в дневнике Т. Сивицкий, — 500 человек набиты, как сельди, на трех ярусах нар. Подъем и спуск опасны для жизни, но ничего нам не делается»¹².

В «Бристоле» условия были несколько лучше, чем в других помещениях, где в комнате в 25 кв. м жили, как правило, по двадцать человек. «Апартаменты» генералов были обставлены кроватями, тумбочками, шифоньерами.

Территорию ограждала каменная монастырская стена высотой в 3—3,5 м, по верху которой протянули колючую проволоку, за ней был ров. В пяти метрах от стены два ряда колючей проволоки, с внутренней стороны — предупредительная зона. Лагерь освещали девять прожекторов.

«Скит», площадь которого составляла 4788 кв. м, был огражден деревянным забором в 2,5 м высотой, с колючей проволокой по верху, С внешней его стороны установили предупредительную зону, тоже обнесенную колючей проволокой в 10 ниток. Наружную охрану как основной территории, так и «Скита» осуществлял 136-й особый конвойный батальон (командир — майор Т.П. Межов), внутреннюю — вахтерский состав. В ночное время ходили дозоры со служебными собаками.

Несмотря на то что к моменту прибытия офицеров лагерь функционировал уже более месяца, он так и не был обустроен для содержания такого количества людей. По-прежнему остро ощущался недостаток воды из-за отсутствия необходимого оборудования для водокачки. Такое положение сохранялось почти всю зиму, в результате людей замучили вши и клопы. Первое время не было метел, тряпок, рогож, помещения не убирались, кухня заросла грязью. Мало было туалетов, да и тс без стен и крыши, их не дезинфецировали, не чистили. «Санитарное состояние лагеря неудовлетворительное», — констатировал в своей докладной записке заместитель начальника 1-го отдела УПВ Романов¹³.

Спали люди вповалку на сплошных нарах, причем у полугора тысяч людей не было даже матрацев и подушек, поскольку на всех не хватило соломы.

Дневной рацион питания состоял из 800 г хлеба, 30 г сахара, супа на обед, каши на завтрак и ужин. Офицерам еженедельно полагались также чай, махорка, спички и мыло. Однако очень часто из-за отсутствия этого довольствия они их не получали. Не всегда соблюдалась норма выдачи хлеба, иногда по нескольку дней его вообще не было. Проверка хозяйственной деятельности лагеря показала, что военнопленные недополучали мясо и рыбу: вместо 75 г мяса в день, положенных офицерам, выдавалось лишь 50, рядовым — 50 г рыбы вместо 75 г. Часто мясо заменяли рыбой (мелкой соленой килькой и т.п.). В лагере не составляли, как это положено, меню на неделю. Не хватало овощей, в результате чего начался авитаминоз. В то же время начальство растаскивало дефицитные продукты — сахар, масло, мясо, крупы. Получая 3500 руб. в месяц, Королев брал бесплатно с кухни продукты, со склада — мануфактуру и т.д.¹⁴ Чтобы скрыть мошенничество, 18 января была подожжена башня, в которой хранились хозяйственные счета и другие документы. «По разным предположениям, подожгли "краснолюдки"^VI», — записал в дневнике Вайда¹⁵.

По свидетельству тех, кто находился в лагере, питание было недостаточным, чтобы насытиться, но его хватало для поддержания жизни.

«Нигде нет свободного места, негде сесть, нечего читать и т.д. Бессмысленно проходит день за днем. Длинные очереди за едой, водой, в туалет, к могиле», — отмечает 25 ноября в своем дневнике Сивицкий. 3 января он же фиксирует: «Кормят все хуже... Как правило, гороховый суп, жидкая баланда дважды в день, уже не могу это есть, болею»¹⁶. Плохое качество пищи, ее однообразие, низкая калорийность (почти весь январь лагерь питался кислой капустой и соленой хамсой) побудили военнопленных 10-го и 20-го корпусов 21 января отказаться от приема пищи полностью, а 12-го и 16-го — частично. После этого были приняты некоторые меры для улучшения питания, обед стали готовить из двух блюд.

Тот, кто изъявлял желание работать помимо дежурств по лагерю, получал дополнительное питание и немного денег. Однако ларек от потребсоюза г. Козельска почти все время был закрыт, да и в те редкие часы, что он работал, там нельзя было купить самых элементарных вещей — сахара, папирос, кондитерских изделий и т.д.

Режим в лагере был типичным для подведомственных УПВ заведений. Подъем в 7 утра, хотя никакой надобности в этом не было. С 7.30 до 8.30 — утренняя поверка, затем завтрак. С 9.30 до 16.30 предусматривалась работа в лагере, но на практике ею были заняты далеко не все и не каждый день. Один из фольксдойче^VII, переданный впоследствии немцам, писал в своем рапорте: «Работали в лагере сравнительно мало, так что время тянулось очень медленно»¹⁷. Ужинали в 21.00, с 22 до 23 часов — вечерняя поверка и затем отбой.

В середине ноября активизировалась деятельность УРО во главе с Марьяхиным по регистрации военнопленных. Их усиленно фотографировали в профиль и анфас, заполняли различные регистрационные документы. 13 ноября «козельчанин» Д. Якубович записал в дневнике: «Погода мерзкая, белье мокрое, сижу в бараке, скучаю, как черт, черт бы побрал весь этот плен. Нас лихорадочно регистрируют, возможно, в конце концов отправят отсюда в Польшу, тогда наконец вернусь к тебе, любимая»¹⁸.

Сотрудники УРО и выделенные представителем центрального аппарата НКВД майором госбезопасности В.М. Зарубиным оперативники заполняли в среднем по 120 опросных листов в день. В них со слов военнопленных вносились основные биографические и прочие данные о каждом. К 30 ноября было подготовлено уже 4442 таких документов в одном экземпляре и 282 — в двух. Первый вкладывался в учетное дело, второй — в следственное. К этому же сроку были составлены в двух экземплярах карточки формы № 2 и заведены 3240 учетных дел. На них стоял номер, под которым в регистрационной книге записывали военнопленного по прибытии в лагерь. Дела расставляли по номерам, карточки формы № 2 в алфавитном порядке по фамилиям. Не заполненными к началу декабря остались лишь листы и формы № 2 на рядовой состав и на 316 гражданских лиц, которых предполагалось вскоре перевести из лагеря. Руководивший этой работой сотрудник УПВ Кабанов сообщил начальству, что Марьяхин не справляется со своими обязанностями. Вскоре его заменил Демидович.

О том, что не только Марьяхин, но и все лагерное начальство не справлялось с делами, сообщил в конце ноября Зарубин. Он писал Сопруненко: «Общий недостаток тот, что руководство лагеря не было на высоте положения, а особенно хромала хозяйственная часть... Недостаток т. Королева заключается еще и в его стиле работы. Он слишком много шумит, грубоват и недостаточно быстро и глубоко решает вопросы. Проверка исполнения у него отсутствовала почти целиком. Часто он вопросы предусматривал, распоряжения давал, но они никогда не были выполнены. Отсутствие достаточного хозяйственного и административного опыта он часто подменяет криком и авторитетом, что, конечно, мало помогает делу. Верно, с моим приездом он этот стиль работы изменил, но не изжил полностью... Если лагерь будет существовать долго, то руководство нужно сменить»¹⁹. Зарубин предлагал бросить на «этот важный и большой участок работы» приезжавшего с инспекцией в лагерь заместителя начальника оперативного отдела УПВ Романова. Однако Королева, несмотря на все нарекания, так и не убрали с его поста. Видимо, и Сопруненко, и Берию вполне устраивал его жесткий и грубый стиль обращения с военнопленными.

Лагерное начальство бдительно надзирало за поведением «контингента». Строжайше запрещались всякое отправление религиозных обрядов, игра в карты, анекдоты, распространение антисоветских сообщений, слухов и т.д. Некоторые офицеры, тосковавшие по близким, заводили себе животных, что также приводило к конфликтам с сотрудниками НКВД. Любое неподчинение администрации каралось карцером (гауптвахтой), помещавшимся в башне. Майор Скочицкий, комендант блока, например, провел в нем три недели, по возвращении товарищи по несчастью встретили его как героя.

В лагере действовало некое подобие самоуправления. Во главе его стоял польский майор Р. Малиновский, через которого велись все переговоры с администрацией. В каждом бараке был комендант из военнопленных, в каждом «зале» (комнате) — староста, в отделениях из 10 человек — бригадиры, получавшие на всех хлеб, чай, сахар, махорку, спички и мыло.

У Малиновского собирались на совещания польские коменданты блоков. Обсуждались вопросы распределения работ в лагере, дисциплинарные взыскания и т.д. «Словом, сошла с ума компания, — писал Вайда. — Мало того, что заключены в лагерь для военнопленных, так еще хотят наводить свои порядки. Если посидим еще год, я уверен, половина военнопленных действительно сойдет с ума»²⁰.

Польские военнослужащие выполняли все работы по лагерю: готовили пищу, убирали помещения, территорию и т.д. Триста прекрасных специалистов-медиков лечили больных. Хирург Б. Шарецкий, доктора М. Сроковский, В. Муха и другие врачи дежурили посменно. В жутких условиях антисанитарии, без необходимого инструментария и элементарных лекарств они делали сложнейшие операции, в конце ноября — начале декабря противотифозные прививки. Зубной врач из Познани Гофман заведовал стоматологическим кабинетом. Профессор Пеньковский консультировал стационар по вопросам неврологии и психиатрии.

Бывший заместитель министра здравоохранения Врочинский «руководил» работой лагерной кухни. Несмотря на усилия таких классных специалистов, спасти жизнь в условиях лагеря, с его отнюдь не диетической пищей и сложными бытовыми условиями, удавалось далеко не всем. 15 ноября скончался от воспаления легких поручик Ф. Дреглер, 17-го — Дунин-Карвицкий, 20 декабря от дизентерии — доктор Липский из Лодзи. И все же распространение эпидемических заболеваний удалось предотвратить. Появились вследствие бедной витаминами пищи кожные болезни, но с началом весны они исчезли.

Разрешение отправлять почту на родину впервые было дано 20 ноября — по письму раз в месяц, для чего выдавался каждый раз специальный талон. Офицеры стали ежемесячно получать по нескольку тысяч писем. Поскольку письма и открытки перлюстрировались, их задерживали на довольно длительное время. Если находили что-либо «вредное» или не подлежащее огласке, их просто уничтожали. Военнопленные никогда не знали, ушли их письма или задержаны.

Особое внимание уделяло начальство политической работе среди поляков. В лагере были установлены стенды с текстом «сталинской» конституции, развешаны плакаты, пропагандирующие преимущества советского строя, диаграммы роста промышленного и сельскохозяйственного производства в СССР, повышения культурного уровня населения. Продавались по очень низким ценам пропагандистские брошюры, которые охотно покупали, но использовали отнюдь не по назначению. В лагере были установлены репродукторы, по которым транслировались передачи только Московского радио. По просьбе комиссара УПВ Нехорошева Смоленский обком ВКП(б) разрешил лагерю подписаться из своего лимита на 100 экземпляров газет и журналов, в том числе на польском языке. Почти ежедневно проводились политинформации, беседы, устраивались лекции о XVIII съезде ВКП(б), международном положении, советском образе жизни. Однако большинство офицеров игнорировали эти мероприятия. В клубе демонстрировались фильмы. Только с 16 по 18 ноября были показаны пять лент — «Александр Невский», «Волга-Волга», «Заключенные», «Восстание рыбаков», «Поэт и автомобиль», впоследствии — «Ленин в 1918 году», «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Бакинцы», «Возвращение Максима», «Мать», «Человек с ружьем» и др. Однажды, пообещав показать фильм, администрация заменила его лекцией о жизни в СССР. Возмущенные офицеры покинули зал. Работали библиотека, клуб на 600—700 мест, хоровой кружок, струнный оркестр.

«С каждым из пленных проводились индивидуальные беседы. Часто в приятельском тоне их расспрашивали об образовании, работе, службе, семье», — вспоминает С, Свяневич²¹.

Однако процесс «перевоспитания» офицеров явно пробуксовывал. Их патриотические чувства в условиях плена лишь усилились, стремление продолжить борьбу с германскими оккупантами и добиться освобождения своей страны оставалось неизменным. Люди в основном были настроены оптимистично, верили в победу союзных армий, не допускали мысли, что Гитлер сможет выиграть войну. «Когда мы вернемся домой, то будем вести борьбу с Гитлером. Польша еще не погибла», — заявляли многие «козельчане»²². Нехорошев сообщал руководству НКВД СССР, что к вступлению Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину военнопленные в большинстве своем относятся враждебно и считают это агрессией. Распространилось и мнение, что «СССР объединился с фашизмом, но Польша была и будет». Если же Англия и Франция выступят против Советской России, надо будет помочь им с тыла²³. Агентура доносила, что часть офицеров мечтают не только о восстановлении Польши в границах 1939 г., но даже о создании государства от моря и до моря. Достоверность этих сообщений подтверждается записью в дневнике Вайды: «Сегодня два месяца, как Советы напали на Польшу. Интересно, как долго продлится их господство. Мир рвется к войне. Что ни день в нее втягивается новое государство. Ой, будет жарко. Ой, будут руины, а на них Польша. Возникнет Польша, большая, новая, прекрасная. Польша-мститель. Польша, которая будет уметь жить, потому что править ею будем мы»²⁴.

«Козельчане» верили в западных союзников и с гордостью говорили о принадлежности к коалиционному офицерству. На допросах они постоянно заявляли, что выполняли свой долг перед родиной, лояльно относятся к своей стране независимо от политической системы. При этом подчеркивали, что коммунизм им не импонирует, но они верят: наступит день, и советский народ станет плечом к плечу с поляками в общей борьбе против фашистской агрессии. Свои патриотические настроения офицеры не только не скрывали в разговорах с политруками и следователями, но и демонстрировали их при каждом удобном случае.

Офицеры осаждали лагерное начальство ходатайствами поскорее отправить их в нейтральные страны или отпустить на родину. К комбригу (так военнопленные называли В.М. Зарубина), в частности, была послана делегация для выяснения будущей судьбы людей.

Некоторые офицеры проявляли готовность к сотрудничеству с администрацией лагеря, органами НКВД и РККА. Майор Р. Малиновский, польский комендант лагеря, в частности, заявлял: «В Германию ехать не хочу и буду просить гостеприимства Советского Союза до окончания войны между Германией и Францией»²⁵. Как отмечал Свяневич, некоторые офицеры, особенно резервисты, с интересом приглядывались к происходившему в СССР, внимательно слушали выступления политработников, смотрели по вечерам агитационные фильмы^VIII. «Они часто говорили политрукам, что хотели бы видеть Россию союзником Польши в борьбе с Германией, и говорили это, как мне казалось, довольно чистосердечно. Вообще, их отношение к России складывалось из удивления и доброй воли. И все мои наблюдения и в Путивле, и в Козельске лишний раз подтверждали мои довоенные выводы, что польская интеллигенция не только настроена крайне антинемецки, но и имеет потенциальную пророссийскую ориентировку», — писал Свяневич²⁶.

4 ноября 1939 г., т.е. сразу по приезде основной массы офицеров в Козельск, комиссар УПВ сообщил Королеву и Алексееву, что Старобельский лагерь вызывает их управление на социалистическое соревнование. Посылая текст договора, составленный в Старобельске, политотдел управления рекомендовал подойти к принятию вызова со всей серьезностью и ответственностью, тщательно обсудить в отделениях конкретные обязательства, утвердить их на общем собрании сотрудников администрации лагеря. «О принятии вызова незамедлительно сообщите Старобельскому лагерю и в политотдел. Осветите ход обсуждения договора, отношение сотрудников к этому мероприятию», — писал Нехорошее²⁷. Одним из главных пунктов предоктябрьских обязательств двух лагерей стало недопущение побегов. И надо признать, в этом они преуспели.

10 декабря два поручика запаса из Вильно — радиоинженер Ю. Михневич и техник-строитель З. Рымашевский — при содействии А. Болюлиса, ранее отбывавшего срок в польской тюрьме за шпионаж в пользу Литвы, подготовили побег. Они насушили сухарей, приобрели гражданскую одежду и уже вышли к ограде, когда были схвачены. Их предал сосед Болюлиса по комнате, сообщивший об их намерениях охраннику. Все трое были отправлены на гауптвахту²⁸.

16 марта в 2 часа ночи поручик запаса, бывший судья города Map В. Гейберт, а также К. Блонский, В. Марковский, Ф. Ковшун-Цивинский и Т. Козловский вышли из корпуса, чтобы бежать из лагеря. По договоренности с ними дежурный электрик отключил свет на территории «Скита». Офицеры были у самой ограды, но там их уже поджидала охрана. По требованию лагерного начальства вновь был дан электрический ток, зажглись прожектора, и всех схватили. Предал своих товарищей один из участников намечавшегося побега. За два с половиной часа до назначенного срока он предупредил о нем администрацию²⁹.

Вынужденное пребывание на чужбине угнетающе действовало на морально-психологическое состояние людей. Появились случаи острых неврозов, иногда оканчивавшиеся трагедией. Так, 52-летний хорунжий из Ровно рабочий-слесарь Базиль Захарский, «убивавшийся по своей семье», 2 декабря повесился в кладовой. Он не оставил даже записки. В его кармане были найдены деньги и две фотографии детей³⁰.

Из дневников и воспоминаний «козельчан» явствует, что первые недели плена были самыми трудными. Сентябрьская катастрофа, утрата свободы, нарушения обещаний командирами РККА, разоружавшими польские части, о сохранении личной свободы каждому сдавшемуся, непривычные трудные условия быта, скученность, антисанитария, вынужденное бездействие, постоянное беспокойство за свои семьи — все это выбивало почву из-под ног у натур недостаточно стойких. В этих условиях многие ломались, становились крайне раздражительными, вспыльчивыми. То и дело возникали ссоры, иногда даже драки.

«Ужасно ведет себя часть наших офицеров. Хамы стопроцентные. Ссорятся и склочничают. В некоторых случаях дело доходит до рукоприкладства. Настоящие скандалы из-за пустяков. Правда, срывы можно... объяснить нервами, но в хамах недостатка нет», — писал Вайда³¹.

Появились и спекулянты, которые меняли злотые на рубли и рубли на злотые, ежедневно объявляя новый курс на лагерном «черном рынке». Широкое распространение получили суеверия, спиритизм. В одном из бараков, соблюдая строжайшую тайну, вызывали дух Й. Пилсудского. «Ночью мы устроили спиритический сеанс: кроме общеполитических вопросов, я спрашивал о себе и о тебе, и дух сказал, что ты у дяди... Сегодня повторим снова», — писал в дневнике Якубович³².

Не редкими были и распри на национальной почве. Подавляющее большинство козельского «контингента» составляли поляки. По данным УПВ, в феврале 1940 г. из 4486 человек их было 4347. Здесь же находились 89 евреев, 23 белоруса, 11 немцев, 8 литовцев, 6 украинцев, 1 чех и 1 грузин³³. Некоторые, правда, несколько раз меняли данные о своей национальности в зависимости от перспектив выезда на родину.

В лагере постоянно курсировали слухи, один невероятнее другого. В шутку это называлось «агентство ООС» (первые буквы слов «один офицер сказал»). Говорили о скорой победе Франции и Англии, о трудностях в «третьем рейхе», назывались разные сроки отъезда из лагеря. Рассказывали, что составляются списки пленных по воеводствам и прибыл конвой, чтобы везти их на родину. Польский же Красный Крест ожидает в пограничных пунктах возвращающихся, а в Тересполь приехали дамы с «любовными посылками». Ходили слухи и о визите делегации Международного Красного Креста; о близком отъезде из Козельска ввиду того, что лагерь требует ремонта и будто бы удобнее организовывать быт мелких групп. Получила распространение версия, что Англия готова принять польских офицеров или предлагает отправить их к нейтралам, обязуясь покрыть связанные с этим расходы, но Советский Союз-де торгуется, желая получить побольше денег³⁴.

В марте разнесся слух, что есть возможность выехать в нейтральные страны или в воеводства, оккупированные Германией. Рекомендовалось добиваться разрешения на выезд через консульства соответствующих стран в Москве, сообщив туда фамилию, служебное положение, место и дату рождения, название лагеря. Один из военнопленных, немец по национальности Р. Штиллер, долгое время проведший в Козельске и затем переданный германским властям, писал в связи с этим: «Особого внимания заслуживает также предложение русских лагерных властей об установлении контактов с нейтральными государствами, куда нас могли бы отправить. Таким способом НКВД рассчитывает перехватить материалы о конкретных связях каждого из офицеров»³⁵. Эта мысль подтверждается и записями в дневниках. Так, 9 февраля Вайда отмечал: «Слухи в последнее время просто сенсационные. Тема — выезд в нейтральные страны». Спустя месяц новая запись: «"Оосы" дьявольские. Тема выезда в нейтральные страны, конечно с подачи Александровича^IX, на языках у всех. Компания пишет заявления, письма и т.п. к знакомым в разных странах с просьбой о разрешении на выезд». Другой «козельчанин», Тшепалка, писал: «По лагерю кружат «оосы», что можно выехать в нейтральную страну, если у кого-то есть там знакомые»³⁶.

В слухах о выезде бывали свои «приливы» и «отливы». То говорили: «Отъезд решен», то: «О выезде не может быть и речи». Во время «отливов» утверждали, что пленных сошлют в Барнаул (Западная Сибирь), на Крайний Север. Помощник начальника лагеря поляк Урбанович как-то сказал: «Пленные действительно уедут отсюда, но, если бы они знали куда, у них бы побелели глаза»³⁷.

Приходившие с родины письма усиливали беспокойство и тоску офицеров. Из них они узнавали о германских депортациях мирного населения, о жестокостях оккупационных властей. Говоря о периоде с 21 января по 19 февраля, Тшепалка писал в дневнике: «Каждый день похож на предыдущий. Тоска все нарастает, хотелось бы, как птице, долететь до родины, до семьи. В лагере курсируют сплетни о выезде на Урал, в Германию, на Кавказ». 20 марта новая запись: «Сегодня полгода плена. День погожий, морозный, такой, как 20 сентября, через несколько дней Пасха, уже второй праздник в плену, очень неприятные минуты — тоска страшная нарастает с каждым днем по своим, по свободной родине. Когда же это наступит?»³⁸

Очень волновали военнопленных известия об отправке в неизвестном направлении из лагеря. Так, в сочельник 23 декабря был вывезен 41 человек, включая нескольких ксендзов — всеобщего лагерного любимца полковника Ю. Пешке, заместителя полевого епископа Ч. Войтыняка, И. Скореля, Э. Новака, А. Дубеля, В. Яноса, Я. Медушевского, Ю. Микучевского, С. Контака, Р. Пашко. Единственным оставшимся в лагере капелланом был Зюлковский, находившийся в то время на гауптвахте. Кроме священников, были этапированы полицейские и жандармы. «В общем, замешательство. Черт знает куда их везут^X. Сейчас их держат в клубе и, конечно, тщательно обыскивают», — писал Вайда³⁹.

По данным УПВ, в Козельском лагере на 30 ноября числилось семь представителей военного духовенства, в том числе два в ранге полковника, по одному в чине подполковника и майора и три капитана. В сводке же от 31 декабря только один капеллан.

Документы УПВ свидетельствуют о том, что партия была направлена в Осташковский лагерь. Если по сводке от 30 ноября здесь не было ни одного представителя духовенства, то на 31 декабря — уже 11. Всего же во всех лагерях в ноябре их числилось 19, в конце декабря — 24, в том числе в Козельске — 1, в Старобельске — 12 и Осташкове — 11⁴⁰. В феврале вновь происходят перемещения: в Осташкове остается 5 капелланов, в то время как в Старобельске — 18. Общее количество по всем лагерям, однако, остается без изменения — 24 человека. Эта же цифра и в справке УПВ от 3 марта⁴¹.

Из документов также следует, что 15 декабря Управление по делам о военнопленных приказало начальнику Козельского лагеря отправить 37 полицейских специальным вагонзаком^XI в Осташков, выслав в Москву на них карточки формы № 2. В соответствии с телеграммой от 23 декабря из Козельска в Осташков была отправлена партия в 41 человек⁴². С делами этих людей надлежало ознакомить работавшую в Осташковском лагере бригаду следователей из центрального аппарата НКВД. О том, что в отправленную партию наряду с капелланами входили и полицейские, пишет в своем дневнике и Вайда.

8 января из Козельска вывезли еще одну группу. На этот раз гражданских, в том числе судей, прокуроров и др. Мороз доходил до -45°, военнопленных повезли на машинах почти раздетыми. «Очень холодно, — писал в своем дневнике Сивицкий, — а люди, как призраки, в легких пальто, соломенных шляпах, полуботинках. Никого из нас к ним не допустили. Говорят, что их вывезли на Соловки. Почему именно в такой мороз?» Вайда в свою очередь отмечал: «У меня такое впечатление, что половина несчастных погибнет. Они позаботятся об этом»⁴³. Кого вывозили? Вайда о них пишет: «Эти — с приговорами». По всей видимости, речь идет о тех, кого в конце декабря 1939 г. перевели в лагерь из тюрем. «Разместили их в отдельном блоке, окруженном колючей проволокой и постами охраны, так что получилась зона в зоне. Из нее довольно часто строем выводили группы заключенных и вели в туалет, находившийся во внешней зоне»⁴⁴. Свяневичу удалось переговорить с ними, задержавшись в туалете. Среди них был и полковник Т. Корнилович, занимавшийся в министерстве обороны вопросами просвещения в армии. Он был женат на дочери писателя Г. Сенкевича и поддерживал тесные связи с интеллектуальными кругами довоенной Польши. Был там также некто Чайковский, арестованный за участие в движении за отделение народов Кавказа от СССР.

29 декабря Сопруненко сообщил Берии, что в Козельский лагерь из тюрем были направлены 94 арестованных, обвинявшиеся, как правило, в совершении контрреволюционных преступлений. Сообщалось, что среди них был советник министра внутренних дел, 5 прокуроров, 16 судей, 3 чиновника, 4 бургомистра, 12 чиновников уездных управлений, 26 офицеров, 26 помещиков, 1 чиновник почтового ведомства.

Внутренняя зона, по свидетельству профессора Свяневича, просуществовала не больше двух недель, после чего всех вывезли в неизвестном направлении. «Едва ли кто-то из них остался в живых», — считает он. Характерно, что приблизительно в это же время в Старобельск, Козельск и Осташков прибыл представитель НКВД УССР майор госбезопасности Вайсберг, чтобы отобрать в лагерях людей, переведенных ранее из тюрем. По сведениям УПВ, в Козельске с этого времени резко сократилось число беженцев^XII. Судя по всему, этих людей также вывезли в Осташков.

27 января замнаркома Чернышов приказал отправить из Козельска в Ровенский лагерь 84 рядовых, как уроженцев территорий, отошедших к СССР, так и оккупированных Германией земель. Все они были вывезены из Козельска 13 февраля, что подтверждают и записи в дневниках военнопленных.

Несмотря на общую нервозность и обилие слухов, к середине декабря обстановка в лагере несколько стабилизировалась. Люди стали более уравновешенными, держались с большим достоинством. Их вера в возрождение своей страны окрепла, в Боге они находили утешение, это придавало им силы.

Большая заслуга в этих положительных сдвигах принадлежала генералу дивизии Хенрику Минкевичу. Он потребовал прекратить все споры по поводу прошлого, не искать виновников сентябрьской катастрофы. Хотя генерал мог обижаться на режим санации, он никогда не поднимал этой темы и настаивал на отказе от критики правящих кругов Полыни до возвращения на родину. «Спокойствие, умение владеть собой и мудрость генерала Минкевича за короткое время обеспечили ему уважение в лагере, и редко кто противился его авторитету. Наоборот, в лагере не было почти ни одного спора, разногласия или расхождения во взглядах, в разрешении которых он не выступал бы в качестве арбитра», — писал один из спасшихся «козельчан», Т. Фельштын⁴⁵.

Хотя публичные молебны были строжайше запрещены, службы проводились тайно, в укромном месте, люди причащались кусочком пайкового пшеничного хлеба. Перед сном верующие молились, исповедовались находившимся в лагере капелланам.

Торжественно отмечались праздники — День независимости Польши, сочельник, Рождество, именины Пилсудского. К 23 декабря почти каждый блок раздобыл елочку и нарядил ее как смог. У некоторых нашлись даже свечи. Из сэкономленных продуктов, неприкосновенных запасов и купленного в ларьке приготовили ужин. «Рождество было скромным, но мы чувствовали себя как в семье», — писал в дневнике А. Дыяс. Более обстоятельно описывает этот день Якубович: «Сегодня сочельник, Марысенька, с утра в зале кипит работа, все готовят на вечер блюда. В качестве делегата я выступил с поздравлениями в других комнатах, высказал добрые пожелания. Сочельник в нашей группе был очень торжественным. Собрались 15 человек. Нары и стол накрыты простынею, маленькая елочка, облатка собственного изготовления и сено. Прежде всего старший по помещению майор произнес вступительное слово, затем — краткая речь адвоката. Поделился облаткой; бутерброды с рубленой селедкой, картофельный салат, чай, жареная рыба, каша с киселем, яблоки; друзья возле общей елочки, шутки, смех. Сжимало горло, но братство держалось»⁴⁶. 24 марта так же торжественно отмечалась и Пасха. «Добрые пожелания друг другу, стучание яйцом и прочес», — пишет в дневнике один из «козельчан»⁴⁷.

Важную роль в поддержании морально-психологического климата сыграли оживленная просветительская деятельность и самообразование. В Козельске, как и в других лагерях, многие принялись за изучение иностранных языков, в том числе и русского^XIII.

Коллеги обменивались профессиональным опытом, устраивали семинары. Читали лекции и проводили беседы на самые разные темы: научные, военные, политические, литературно-художественные и даже семейные. Поскольку в Козельске, как и в Старобельске, был собран цвет польской интеллигенции, недостатка в выступающих не было. «Доктор Могильницкий провел беседу на тему «Улыбка ребенка» — замечательно!» — записал в дневнике Вайс⁴⁸. Голод на устное слово, вспоминает Фельштын, был таким, что он должен был завести календарик и шифром отмечать время и место своих выступлений, которых было по 3—4 на день. Устраивались литературные вечера и даже концерты. Подполковник А. Халацинский, например, читал свои стихи. Написанное им в лагере стихотворение, посвященное Дню независимости Польши, вызвало, по признанию Якубовича, «очень печальное и ностальгическое настроение»⁴⁹.

В политдонесении комиссара Козельского лагеря Алексеева сообщалось о выпуске двух рукописных нелегальных газет — «Меркурий» (вышло четыре номера к концу января) и «Монитор» (15 номеров). Редакция последнего была установлена и арестована. Беспокоило Особое отделение и функционирование библиотеки, книги которой передавались от одного к другому военнопленному. В 1-м, 5-м и других корпусах ежедневно проводились «живые газеты», материалом для которых служили известия по радио, газетные статьи и, как отмечал Алексеев, «сплетни, собираемые антисоветски настроенными элементами из числа военнопленных». «Весь этот собранный материал преподносился в извращенно-антисоветском духе. По этому вопросу старший 5-го корпуса, как способствовавший и попустительствовавший этому, вплоть до того, что выставлял патрулей для слежки за нашими сотрудниками, чтобы они не накрыли этого сборища, — снят со старшего корпуса и арестован на 20 суток», — сообщал начальству комиссар лагеря. Один из таких устных журналов выпускали студент Виленского университета подпоручик Леонард Коронайчик и доцент Познанского университета поручик Януш Либицкий. Заранее готовились статьи для него, а затем чей-то сильный голос из темных уголков церковных хоров читал их. Понять, откуда идет звук и от кого исходит, было довольно сложно, и это спасало участников отнюдь не безобидного дела. 19 марта 1940 г. весь номер журнала был посвящен памяти Й. Пилсудского. «Для меня, — пишет профессор Свяневич, — это было самое трогательное мероприятие из всех, в которых я когда-либо принимал участие»⁵⁰.

В выпуске рукописной газеты деятельное участие принимал Джим Покер. В своих статьях и рассказах он высмеивал лагерные порядки, утверждал веру в добро, в светлое будущее Польши. И он, и подполковник Халацинский отсидели 20 суток в лагерном карцере «за пропаганду польского патриотизма». К сожалению, газета была раскрыта и выпуск ее прекращен.

Концерты хора использовал для своих интермедий известный познаньский сатирик Тадеуш Хернез. Однако лагерное начальство запретило эти выступления, и в дальнейшем они уже проходили нелегально в укромных местах, среди близких по духу людей. Его последний авторский вечер состоялся 5 апреля 1940 г., когда первые партии военнопленных были отправлены в Катынь. В середине апреля проходил объединенный вечер вокалистов из монастыря и «Скита». Воистину, легче убить человека, нежели его дух.

Комментарии

I. Монастырь когда-то был важным стратегическим центром на границе Московского государства и Литовского Великого княжества. С историей Оптиной пустыни связаны интереснейшие страницы российской духовной жизни, творчество выдающихся мастеров отечественной и мировой культуры. Сюда к преподобному старцу Амвросию (1812—1891) приезжали Ф.М. Достоевский, которому он послужил прототипом отца Зосимы в «Братьях Карамазовых», Л.Н. Толстой, М.П. Погодин, Н.Н. Страхов, А.К. Толстой и многие другие. В Иоанно-Предтеченском скиту, основанном в 20-е годы XIX в., жили оптинские старцы, а также останавливались паломники. Там находил приют Н.В. Гоголь. Аристократы и бездомные, страждущие и благополучные, верующие и неверующие шли в Оптину за советом, искали облегчения в скорби, просили благословения. (См. подробнее: «Русский архив. Русский исторический журнал». Вып. М., 1990.)

II. Работа Королева постоянно вызывала нарекания со стороны областного начальства и инспекторов УПВ. 11 октября начальник Смоленского УНКВД Е.И. Куприянов писал Берии: «Начальник Козельского лагеря военнопленных тов. Королев не обладает достаточными организационными и хозяйственными способностями, нормальной работы лагеря не обеспечивает... предлагаю кандидатуру начальника ликвидируемого Юхновского лагеря тов. Кадышева или комиссара Юхновского лагеря тов. Гильченок». Начальник 2-го отдела УПВ Маклярский, прибывший в Козельск, поддержал Куприянова, указав в письме к Сопруненко: «В лагере сплошной бедлам и уйма беспорядку неорганизованности... Лагерь совершенно не готов к задачам, которые на нет возлагаются, а т. Королев их осуществить не сумеет». Тем не менее Королей остался на своем посту вплоть до ликвидации лагеря в связи с: наступлением немцев в июле 1941 г. (ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1ф, д. 1, л. 111; оп. 2ф, д. 1, л. 33—33 об.). Помощником Королева был назначен владевший польским языком Урбанович, начальником Особого отделения лагеря — сотрудник Смоленского УНКВД лейтенант госбезопасности Эйльман, в подчинении которого находились оперуполномоченные: лейтенант госбезопасности Круль, мл. лейтенант госбезопасности Старикович, Тютенков, Киселев, Потов, Кротов, Дубченко, Воробьев, Карасев, Славин. Учетно-распределительное отделение возглавил Марьяхин, а затем Л.Я. Демидович; политическое — М.И. Ваулин.

III. В Козельский лагерь 22 сентября прибыли 595 человек, 24-го — 471, 24-го — 1106, 25-го — 1489, 26-го — 2828, 27-го — 1252 человека. На 13 октября в Козельском лагере находились 2157 жителей Белостокского, 2000 — Виленского, 1096 — Новогрудского, 111 — Полесского, 23 — Львовского, 30 — Луцкого воеводства. Всего 8815 человек, подлежавших освобождению. Однако по приказу заместителя наркома Чернышова 1300 человек были отправлены на работы в шахты Кривого Рога и 1700 человек до станции Нижний Тагил.

14 октября до станции Тимковичи были отправлены 1841 человек, 16-го — до станции Долгунцево — 1363, 18-го и 20-го — до Тимковичей — соответственно 2077 и 312 человек. 19 октября из Старобельского лагеря в Козельск прибыли 1297 военнопленных, в Осташков отправлено 243 полицейских (ЦХИДК, ф. 1/н, оп. 2-е, д. 9, лл. 27, 32, 52, 53).

IV. Минкевич X. (1880—1940) окончил Петербургский и Ягелонский университеты, активист Польской социалистической партии. В 1914 г. вступил в Польский легион, сражавшийся в Карпатах, в 1916 г. попал в русский плен, бежал летом 1917 г. В 1918 г. командовал Перемышленским военным округом, в 1920 г. был вице-губернатором Варшавы, в 1925—1929 гг. — командиром Корпуса охраны пограничья. В 1934 г. вышел в отставку. В сентябре 1939 г. был взят в плен, хотя в армии в это время не служил. Тело его было найдено в Катыни.

V. В документах часто упоминается как Кантак.

VI. Игра слов — по-польски это гномики.

VII. Польские граждане немецкого происхождения.

VIII. Готовность к сотрудничеству в интересах будущей совместной борьбы СССР и Польши против Германии проявили полковники С. Кюнстлер и Л. Тышинский, впоследствии оказавшиеся в Юхнове, Грязовце и на «Вилле роскоши» в Малаховке. Однако то были скорее исключения, подтверждавшие общее правило — отказ от коллаборационизма.

IX. Сотрудник центрального аппарата НКВД, прибывший в лагерь вместе с Зарубиным, поляк по национальности, под маской «друга» военнопленных способствовал «утечке» нужной НКВД информации.

X. Судьба капелланов, вывезенных под Рождество из Козельского лагеря, волновала как бывших его узников, так и историков, исследующих катынскую трагедию. «Видимо, все они были расстреляны» — к такому выводу приходит профессор Свяневич. О том, что в Рождество 1939 г. около ста находившихся в Козельске военных капелланов были вывезены из лагеря и след их оборвался, пишет известный польский исследователь академик Ч. Мадайчик (см.: Свяневич С. Цит. соч., с. 107; Madajczyk Cz. Dramat Katyński, s. 19).

XI. Вагонзаки — вагоны для заключенных, их называли также «столыпинами».

XII. Имеются в виду те, кто «незаконно» перешел с территории, оккупированной Германией, в СССР.

XIII. «Дни текут монотонно, как капли осеннего дождя, встаю в семь, читаю русские книжки, играю в шахматы, немного занимаюсь языками, вечерами слушаю по радио концерты, время от времени — стирка и шитье», — писал в дневнике К. Щековский (Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 118).

Примечания

1. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2е, д. 10, л. 54—55; д. 9, л. 25—26.

2. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 18—35, 53; д. 2, л. 41; оп. 2е, д. 9, л. 25, 37.

3. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 89—90.

4. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2в, д. 1, л. 136, 28; оп. 2е, д. 9. л. 153.

5. Ежевский Л. Катынь 1940. Нью-Йорк, 1987, с. 10 (Л. Ежевский — псевдоним проф. Ежи Лоека. — Н.Л.).

6. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1е, д. 2, л. 284.

7. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 120.

8. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1е, д. 1, л. 2, 23.

9. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 100.

10. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4e, д. 1, л. 88—95.

11. Там же, л. 2—24, 118.

12. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 90—91.

13. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 2, л. 41—49; ф. 1/п, оп. 2е, д. 9, л. 153—159.

14. Там же, ф. 1 п, оп. 5а, д. 1, л. 39—40; д. 2, л. 303—305; ф. 3, оп. 2, д. 5, л. 69—70.

15. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 161.

16. Tamźe, s. 90—91.

17. Катынская драма, с. 83.

18. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 35.

19. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2e, д. 9, л. 261; оп. 3а, д. 2, л. 207—208об.

20. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 151.

21. Свяневич С., цит. соч., с. 343.

22. ЦХИДК, ф. 1, оп. 5а, д. 2, л. 17.

23. Там же, л. 16—19.

24. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 149.

25. ГАРФ, ф. 1/п. оп. 5а, д. 2. л. 17.

26. Свяневич С., цит. соч., с. 100.

27. ЦХИДК, ф. 3, оп. 1, д. 2, л. 63; д. 3, л. 29—33.

28. Там же, д. 1, л. 26—27.

29. Там же, д. 2, л. 63; оп. 2, д. 5, л. 34—37.

30. Там же, д. 1, л. 26; д. 2, л. 56—58.

31. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 148.

32. Tamźe, s. 41.

33. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 01е, l. 3, л. 98.

34. Катынская драма, с. 73.

35. Madajczyk Cz. Dramat Katynski, s. 138—139.

36. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 144, 162—163, 167.

37. Zbrodnia Katynska. Dokumenty i publicystyka, Wybór, wstçp i opracowanie J. Czmut. Warszawa, 1990, s. 237.

38. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 143, 144.

39. Tamźe, s. 156; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 2t, д. 9, л. 135—136.

40. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 1е, д. 2, л. 236—237, 292—293.

41. Там же, оп. 1е, д. 3, л. 103, 118, оп. 2е, д. 9, л. 228.

42. Там же, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 141, 151—154.

43. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 92, 159—160.

44. Свяневич С., цит. соч., с. 109—110.

45. Zbrodnia Katynska, s. 238—339.

46. Pamiętniki znalezione w Katyniu, s. 20—43.

47. Tamźe, s. 54.

48. Tamźe, s. 178.

49. Tamźe, s. 38—39.

50. Свяневич С., цит. соч., с. 108; ЦХИДК, ф. 3, оп. 2, д. 5, л. 28—29.