Козельский, Юхновский и Грязовецкий лагеря (июль 1940—июнь 1941 г.)

Перенеся срок отправки в лагеря прибалтийских военнослужащих, бериевское руководство в начале июля все же провернуло очередную «ответственную операцию». Было решено вывезти в глубь СССР тех польских солдат и офицеров, которые в сентябре 1939 г., спасаясь от гитлеровцев и наступавших частей РККА, перешли границу и были интернированы в Литве.

6 июля Берия подписал приказ № 00806 «О переводе интернированных в Литве военнослужащих и полицейских бывшего Польского государства в лагеря НКВД СССР для военнопленных». Для организации перевозок 4767 человек, включая 859 офицеров, он приказал:

«1. Командировать в гор. Каунас начштаба конвойных войск НКВД СССР комбрига тов. Кривенко М.С. Тов. Кривенко организовать приемку, погрузку и отправку интернированных в СССР согласно прилагаемого при сем плана. План утвердить.

2. Начальнику Управления НКВД по делам о военнопленных капитану государственной безопасности т. Сопруненко П.К. разместить интернированных в следующих лагерях НКВД СССР для военнопленных:

а) Козельском лагере: офицеров, полицейских офицеров, врачей, духовенство, гражданских чиновников и рядовых полицейских, общей численностью — 2187 человек.

б) Юхновском лагере: унтер-офицеров и рядовых бывшей польской армии, общей численностью 2580 чел.

3. Интернированных офицеров от подполковников до генералов включительно, а также крупных государственных и военных чиновников содержать в Козельском лагере отдельно от остального состава интернированных.

4. Для приема интернированных на территории СССР на станции Гудачай Белостокской железной дороги т. Сопруненко П.К. организовать перегрузочный пункт. Командировать для работы на пункте нач[альника] 2-го отдела Управления НКВД СССР по делам о военнопленных старшего лейтенанта государственной безопасности т. Маклярского И.Б., старшего инспектора 4 отдела НКВД по делам военнопленных т. Кальмановича Т.Ю. и инспектора 3 отдела Управления НКВД по делам военнопленных т. Уральского А.Ф.

5. Обеспечение перевозок эшелонами и питание интернированных в пути возложить на заместителя наркома внутренних дел СССР тов. Чернышова В.В. Заместителю наркома внутренних дел СССР генерал-лейтенанту тов. Масленникову И.И. и начальнику Главного управления конвойных войск генерал-майору тов. Шарапову организовать тщательную охрану интернированных в пути следования, выделив необходимое количество конвоя...

7. Начальнику Управления НКВД по Смоленской области капитану государственной безопасности тов. Куприянову Е.И. наладить оперативно-чекистское обслуживание интернированных через Особые отделения в Козельском и Юхновском лагерях»¹.

Берия утвердил и подписанный Масленниковым подробнейший «План вывоза интернированных в Литве бывших военнослужащих польской армии». В нем указывалось, что всего в этой стране имелось четыре лагеря для интернированных польских военнослужащих, в том числе в Вилькомире — на 1198 человек, в 5-м форте у Каунаса — на 472, в Кальварии (пригород Вильнюса) — на 925 и в Вилькавишках — на 2172, т.е. всего на 4767 человек.

Определялось количество подачи вагонов (163 узкоколейных и 142 для широкой колеи), время (9—10 июля), маршруты следования, пункты перегрузки на широкую колею (ст. Молодечно), расчет конвоя (160 бойцов). Приказ имел стандартную форму. Видимо, подобный документ составлялся и тогда, когда осуществлялась операция по «разгрузке» трех лагерей. Как уже указывалось, Мильштейн постоянно ссылался на имевшийся у него план вывоза военнопленных.

Организованный в соответствии с приказом Берии перегрузочный пункт на станции Молодечно с 11 по 14 июля принял 4376 человек, из них 2353 офицеров и полицейских направили в Козельский лагерь, 2023 рядовых и унтер-офицеров — в Юхновский. После этого пункт был закрыт. Таким образом, было принято на 391 человека меньше, чем планировалось. Кривенко объяснил это тем, что часть интернированных еще до прибытия конвойных частей успела скрыться².

Содержавшийся в Козельске Альфред Колятор писал в 1943 г. об отправке из Литвы: «Когда 10 июля нас вывозили из Кальварии, сыпались вопросы: куда — в Козельск или Старобельск? В неизвестность. Вдоль дороги от лагеря до станции Кальвария стояла плотная толпа. Испуганные азиаты грозно направляли в нашу сторону штыки. Через эту толпу двигалось несколько сотен польских офицеров, навьюченных вещами, сопровождаемых многочисленным специальным конвоем (красный околышек, синий верх фуражек), вооруженным револьверами и подкрепленным дрессированными сторожевыми овчарками. Видно, большую опасность для огромного «Союза» представляли эти несколько сотен польских офицеров. Нам льстила столь высокая оценка наших сил и возможностей»³.

12 июля начальник Юхновского лагеря майор Кадышев получил приказ не употреблять по отношению к прибывающим полякам термин «военнопленные», а использовать слово «интернированные»; не сообщать о месте расположения лагеря, маскировать в момент прибытия поляков название станции. Отныне «Павлищев Бор» должен был именоваться «Лагерь Р-43»⁴. Однако из этой конспирации ничего не вышло, и вскоре от нее отказались. Переименовано было и управление — оно стало называться Управлением НКВД СССР по делам о военнопленных и интернированных (УПВИ). При этом те, кто был задержан в 1939 г., по-прежнему считались военнопленными, вывезенные из Прибалтики — интернированными.

Польские военнослужащие прибыли в Козельский и Юхновский лагерь 13—15 июля; в течение двух дней прошли санобработку. 18-го их распределили по корпусам. Группу из 23 старших офицеров от подполковника и выше разместили в отдельном блоке на койках, остальных — на трехъярусных нарах. Полицейские содержались отдельно от офицеров. Интернированные не имели никаких связей с местным населением. «Оперативно-чекистское обслуживание» осуществлялось Смоленским УНКВД через особые отделения.

Буквально на следующий день после обустройства в лагерях приступили к учету прибывших — начали заполнять регистрационные журналы, опросные листы, завели учетные дела, карточки формы № 2. Для руководства этой работой в Козельск прибыл Маклярский, в Юхнов — старший инспектор УПВ капитан Бунаков. 20 июля Сопруненко уже мог сообщить Меркулову все сведения о «контингенте» двух лагерей. В Козельске на 17 июля находились 2353 человека, в том числе генерал В. Пшездецкий^I, 5 полковников, 17 подполковников, 43 майора, 150 капитанов, 618 поручиков, 266 хорунжих и подхорунжих, 7 ксендзов, 7 рядовых, 11 беженцев, 1104 полицейских, 70 жандармских чинов, 54 пограничника. Из секретариата УНКВД по Смоленской области Меркулову сообщили, что уже за первые три дня пребывания интернированных в лагере были намечены к вербовке 32 человека, завербованы четверо.

В юхновском «контингенте» были 2026 человек, в том числе 37 подхорунжих, 1060 унтер-офицеров армии и КОПа, 639 солдат, 1 жандарм, 93 юнака, 42 беженца⁵.

В политдонесении комиссара УПВИ, направленном Меркулову, отмечалось, что настроение людей в Юхновском «лагере хорошее, политико-моральное состояние здоровое. Отношение к политике партии и правительства одобряющее. Все проводимые политические мероприятия воспринимаются с большим подъемом. 24 июля на сообщение о присоединении Литвы, Латвии и Эстонии ответили бурной продолжительной овацией», — писал Нехорошев, выдавая желаемое за действительное. В тех же розовых красках рисовалась и обстановка в Козельском лагере. «На питание жалоб нет, считают, что здесь их кормят лучше, чем в Литве. Общее настроение бодрое»⁶. Те же, кто побывал в заключении в Козельске, вспоминают другое. А. Колятор, в частности, писал: «В блоках назначили старших, например в так называемом «Шанхае» капитана Круля со специальной службы, и подвергли нас пропагандистской атаке. Начались так называемые «доклады», т.е. лекции, демонстрации фильмов, и после двухмесячного пребывания в лагере даже показали... сахар. Разумеется, в кино... Наша сконцентрированная энергия нашла русло. Образовался хор. Он распевал песни и, чтобы отстали, даже «Катюшу». Звучали польские слова, милая родная мелодия, они будили чувство национальной гордости, удесятеряли силу чувств, стремлений, веру... Образуются группки, кружки, за которыми очень внимательно следят, но они продолжают существовать, например «клуб дымного коридора», где обсуждаются различные проблемы»⁷.

1 августа 1940 г. начальник Разведывательного управления ГУГБ старший майор госбезопасности П.М. Фитин сообщил Берии, что в лагере Ульброк на территории Латвии находятся 913 интернированных польских солдат и офицеров и представитель НКВД СССР в Латвии ставит вопрос об их передаче в распоряжение НКВД СССР. Берия дал распоряжение Масленникову, Кобулову, Сопруненко и Фитину: «Надо всех 913 чел. доставить в наши лагеря по примеру с пленными поляками из Литвы». 17 августа Кобулов сообщил своему шефу, что «вопрос о выселении поляков в Союз» согласован с латвийским правительством. В конце августа—начале сентября 1940 г. вывоз в лагеря НКВД интернированных в 1939 г. в Латвии военнослужащих польской армии и полицейских был осуществлен. Для тех, кто, спасаясь от вермахта и Красной Армии, перешел в сентябре—октябре 1939 г. латвийскую границу, было создано шесть лагерей — в Даугавпилсе, Лиепае, Литене, Лиласте, Цесисе, Улброке. В них сосредоточили более полутора тысяч человек. Обнаруженные латышскими историками Б. Краевской и У. Ласманисом в Центральном государственном историческом архиве в Риге материалы свидетельствуют, что с интернированными в этой стране обращались в соответствии с Женевской конвенцией⁸. Им было обеспечено такое же питание, как в армии Латвии, при необходимости выдавали пальто или полушубок, сорочки, брюки, шапку, перчатки, белье и т.д. Красный Крест помогал разыскать родных, обеспечивал куревом, распределял посылки. Лагерь заботился о трудоустройстве интернированных, которые получали в этом случае зарплату. Режим был достаточно свободным, хотя лагеря и назывались концентрационными. Разрешалось, переодевшись в штатское платье, навещать семьи, уходить в увольнительные. Бараки не были переполнены — в каждом из восьми зданий Лиластского лагеря жили по 30 человек, в офицерском — 8.

В декабре интернированных опросили, куда они хотят выехать — в Германию, Россию или Литву. В результате, по данным латышских историков, в Германию выехало 427 человек, в нейтральные страны — 61, в Литву — 37. 422 уроженца восточных воеводств выразили желание ехать в СССР, однако до августа оно не было реализовано⁹.

Операция, начатая 23 августа 1940 г., осуществлялась по той же схеме, что и в Литве. Однако ей предшествовала регистрация всех военнопленных поляков, находившихся в этой стране. 21 августа временно исполнявший обязанности заместителя начальника Управления госбезопасности МВД Латвийской республики Силиньш сообщил всем районным отделам УГБ: «По линии уездных начальников будет дано распоряжение о проведении перерегистрации всех интернированных солдат, офицеров и унтер-офицеров бывшего польского государства. Эта переписка начнется с целью изъятия и заключения всех этих лиц»¹⁰. Предписывалось обеспечить проведение акции. Всего с 23 августа по 2 сентября из Латвии были доставлены 811 человек — 474 в Юхновский, 374 — в Козельский лагерь.

На 4 марта 1941 г. в Козельском лагере содержались 2448 интернированных, в том числе 863 офицера армии, КОПа и флота и 1521 служащий карательных органов; в Юхновском — 2752 человека — рядовых и унтер-офицеров армии¹¹. Среди интернированных в Юхнове имелось 318 членов различных политических партий и организаций^II.

Сразу после доставки в эти два лагеря нового «контингента» особые отделения приступили к своим обычным делам — насаждению агентуры, проведению допросов, описание которых мы находим у А. Колятора. «"Конференции" длились несколько часов, а иногда десять и более, а допрашиваемый поощрялся к даче показаний иногда сигаретой, чаще подсунутым под нос кулаком, нередко щелканьем нагана и тому подобными средствами ободрения»¹².

В конце октября был собран компромат на большую группу офицеров, доставленных главным образом из Латвии. 5 октября из Москвы последовал приказ Меркулова срочно доставить во 2-й отдел ГУГБ капитана Чеслава Брунера, сотрудника польского Главного штаба, капитанов Эугениуша Плочинского, Владислава Пико, Хенрика Чесликовского, Мечислава Сусицкого, Леона Лутостанского, Стефана Маньковского, Леона Ящуковского^III, Людвига Сорочинского, поручиков Зигмунда Туркевича, Франтишека Станио, Станислава Гута, Влодзимежа Прокоповича, Зигмунда Ренкавича, бывшего чиновника министерства иностранных дел, затем Генштаба, ротмистров Яна Цунфта и Здислава Хмелевского, подпоручика Павла Волчатского, кадета подхорунжего Игоря Мицкевича, а также майора Юзефа Олендского^IV. В Бутырскую тюрьму поместили 21 человека из Козельского лагеря¹³.

Главным же в работе оперативников оставалось следствие по делам интернированных в Козельском и Юхновском лагерях поляков.

14 октября 1940 г. по приказу наркома для налаживания оперативно-чекистской работы в Козельский лагерь выехали заместитель начальника 2-го Отдела ГУГБ капитан госбезопасности Шевелев с группой в восемь человек, в Юхновский — ответственный сотрудник этого отдела старший лейтенант госбезопасности Г.С. Жуков^V с пятью подчиненными. Сопруненко дал указание Королеву и Кадышеву выслать на станцию машину, лично встретить прибывающих и создать хорошие условия для их работы¹⁴, — указание, аналогичное тем, которые год назад давались в связи с приездом в Козельск Зарубина. Все вернулось на круги своя: вербовка агентуры, сбор компромата, обнаружение «контрреволюционного подполья», составление следственных дел на каждого интернированного, аресты и, наконец, универсальное решение участи всех военнопленных двух лагерей.

Особое внимание уделялось козельскому «контингенту», т.е. офицерам и полицейским. В Юхновском же лагере главной задачей стало выявление скрывавшихся под видом солдат офицеров и полицейских. По мере обнаружения они переводились в Козельск. В последнем же была «вскрыта» не одна, а целых три «контрреволюционные» группировки¹⁵. По данным бригады НКВД, наиболее опасной была «эндеко-монархическая организация»^VI, которая якобы оформилась еще в Литве, в лагере Кальварии, и включала 50 интернированных. В ее цели входило восстановление — с помощью Англии — Великой Польши от моря и до моря. Указывалось, что руководили ею бывший командир 78-го пехотного полка А. Шмидт, полковник Р. Сафар, майор К. Гурский, капитаны П.Я. Возняк, Э. Цапала и др. Контрреволюционной группировкой считали и легионеров-озоновцев. В нее включили подполковника Я. Павлика, поручиков З. Делингера, Л. Берковича, В. Климонта. «Антисоветской» группировкой особисты называли и руководимых Куликовским религиозно настроенных военнопленных и сторонников ряда клерикальных организаций (всего около 50 человек).

Чтобы обезглавить эти группы, были арестованы и препровождены в Бутырскую тюрьму в Москве 21 человек, включая генерала Пшездецкого. Ими занялся 2-й Отдел ГУГБ. Генерал впоследствии напишет в УПВИ: «От имени 21-го отдельно заключенных интернированных и военнопленных офицеров Польской армии представляю: В октябре 1940 г. изолировано нас из общих лагерей. В течение полугода задержано нас в Бутырской тюрьме, без представления, за какое преступление нас заключено... Опираясь на общих человеческих правах, запрашиваем, за какое преступление наложено на нас такое наказание? Просим сообщить нам нашу вину либо преступление, либо если таковых нет, то просим присоединить нас ко всем товарищам, переведя из отдельного заключения в общий лагерь»¹⁶. Следственная бригада НКВД сообщила начальству, что генерал являлся руководителем созданной еще в ноябре 1939 г. в лагере в Кальварии офицерской диверсионной организации, целью которой якобы было создание повстанческих отрядов и развертывание вооруженной борьбы за восстановление Польского государства. В ее отчете отмечалось, что организация была строго конспиративная, в нее входили офицерские группки, так называемые «пятерки». Каждый вербовал себе новую «пятерку», о которой, кроме него, никто не знал. Поручик Александр Ролевский, например, привлек поручиков Хвойновского, Рядальского, Вестфаловича, Котовича, Майхшицкого.

Члены организации вели агитацию, организовывали бойкот тех, кто высказывал симпатии по отношению к СССР, составляли «черные списки» лиц, проявлявших лояльность к властям. Все эти данные фигурировали в сводках ОО, и зачастую в них было больше вымысла, чем правды. Многие из обитателей Козельского лагеря организовывали обструкцию лекций и докладов, проводимых политруками, призывали саботировать различные мероприятия администрации. Наиболее активные из интернированных через некоторое время были арестованы.

Привлекались к ответственности в связи с прошлой служебной деятельностью и полицейские, судейские, жандармы, причастные к борьбе с коммунистическим движением в Польше. Смоленское УНКВД «изобличило» капитана Антона Витковского и сержанта полиции Хилярия Урбановича «в активной в прошлом деятельности по борьбе» с коммунистическим движением в бывшей Польше. 14 декабря 1940 г. капитан госбезопасности Е.И. Куприянов и начальник 3-го отдела Смоленского УГБ старший лейтенант госбезопасности Андреев сообщили Сопруненко, что эти люди привлекаются ими к суду. Они предлагали перевести Витковского и Урбановича во внутреннюю тюрьму УНКВД в Смоленске. На документе резолюция начальника УПВИ: «Т. Маклярский! Срочно дайте распоряжение»¹⁷.

В смоленскую тюрьму были препровождены в начале января Влодзимеж и Болеслав Госинские (отец и сын), В. Оренчак, М. Балицкий, поручик Вацлав Новак, вахмистр Влодзимеж Луковский, Л. Пельдюс, Э. Макунынович, И.А. Гринкевич¹⁸.

Фамилии Урбановича, Витковского, Новака, Луковского также стоят в списке тех, кто погиб в плену, составленном Мощиньским.

С 14 октября по 11 ноября в минскую тюрьму в распоряжение НКВД БССР были направлены 30 человек. 5 февраля туда же этапировали сержанта полиции Юлиана Хмелевского, обвинявшегося в антикоммунистической деятельности. Он также внесен в список тех, кто мог быть расстрелян¹⁹.

В Свенцяны был отправлен старший сержант полиции Эмиль Стефанец, а также участковый полиции, комендант полицейского участка в местечке Новые Давилишки Свенцянского уезда Вацлав Комарович, 1891 г. рождения. Прокуратура Литовской ССР обвинила последнего в преследовании революционеров и выдала постановление на его арест²⁰. По распоряжению Кобулова от 22 марта 1941 г. в тюрьму г. Белостока из Козельска отправили Адама Келлера. Еще 17 июля 1920 г. было начато дело на пять человек, обвинявшихся в организации контрреволюционного восстания в немецкой колонии в 1919 г. и подготовке восстания в 1920 г. В их числе оказался и Келлер, химик, живший до призыва в армию в Белостоке. В лагере интернированных он являлся старшим по корпусу, ни в чем предосудительном замечен не был. Э. Стефанец, В. Комарович и А. Келлер — в списке Мощиньского²¹.

16 человек из Козельского лагеря были отправлены в распоряжение начальника УНКВД по Вилейской области: капитан санитарной службы Мариан Зембинский, капитан Т. Карпинский, сержант полиции Август Мильчевский, старший постовой полиции Станислав Саваля, старший сержант полиции С. Кленовский, старший постовой Юзеф Огоновский, также включенные в катынские листы как погибшие в СССР. В этот же этап вошли А. Домбровский, Ф. Пинтек, Ю. Цесля, А. Пашкевич, А. Развандович, Ю. Дибала, А. Даргель, А. Дубовский, А. Град, С. Смалош²².

В марте 1941 г. в Барановичи были оттранспортированы сержант Александр Розмысл, С. Умецкий и плютоновый^VII Феликс Спадневский. Первый и третий — в списке Мощиньского.

20 июня 1941 г. во внутреннюю тюрьму УН КГБ по Барановичской области был доставлен майор полиции Т. Боруцкий, 1890 г. рождения²³. Как видим, и среди интернированных, доставленных летом — осенью 1940 г. в «Козельск второй» из Прибалтики, госбезопасность ликвидировала достаточно много людей.

Но арестами и расстрелами отдельных интернированных дело не ограничилось. С начала марта 1941 г. подготавливается кардинальное решение участи всего «контингента» Козельского и Юхновского лагерей. 4 марта УПВИ сообщило руководству НКВД, что интернированные в Козельском лагере «в абсолютном большинстве своем активные контрреволюционеры, каратели, откровенные сторонники возрождения фашистской Польши... Офицерская часть интернированных, призванных из запаса, также настроена антисоветски. Офицеры запаса распространяют в лагерях провокационные контрреволюционные слухи». В аналогичных выражениях характеризовались и взгляды содержавшихся в Юхновском лагере солдат и унтер-офицеров, которые в 1939 г. не захотели сдаться в плен частям Красной Армии, а предпочли пробиваться в Латвию и Литву, где якобы принимали участие в националистической деятельности²⁴.

27 марта 1941 г. Сопруненко писал Берии: «Среди интернированных военнослужащих бывшего польского государства, прибывших в Козельский лагерь НКВД

из Литовской и Латвийской ССР, содержатся 1527 человек — служащих карательных органов... Учитывая, что перечисленные категории интернированных являются активными и непримиримыми врагами Советской власти, считаю необходимым на всех их по имеющимся учетным делам и агентурным материалам оформить заключения для рассмотрения на Особом совещании (выделено мной. — Н.Л.). Прошу Вашего распоряжения»²⁵.

Однако на этот раз «врагов» не ликвидировали. Сталин и Берия предпочли убить их непосильным трудом в тяжелейших условиях Крайнего Севера. Для этого было решено перебросить интернированных в Мурманскую область, на строительство аэродрома в поселке Поной.

28 марта Сопруненко уже просит разрешения у начальства направить в Юхновский и Козельский лагеря сотрудников 4-го (санитарного) отдела УПВИ Ф.В. Соколова и Т.Ю. Кальмановича для проведения медицинского осмотра и отбора «контингента» на строительство аэродрома в Мурманской области, в районе р. Поной. В то же время сотрудник Особого отдела, младший лейтенант госбезопасности Н.И. Романов, старший инспектор УПВИ П.А. Иванов, младший лейтенант госбезопасности Д.И. Степашкин и Ф.С. Тимошко командируются в Ленинград и Мурманск для организации переброски интернированных на строительство аэродрома²⁶.

В «Павлищевом Бору» медосмотр прошли 2666 человек из 2674²⁷. Негодными к труду в условиях Крайнего Севера были признаны 108 человек, нетрудоспособными в средней полосе — 26 человек; годными к тяжелому физическому труду — 79,9% заключенных, годными к труду средней тяжести оказались 16,8%.

На строительство аэродрома вблизи реки Поной собирались отправить и подавляющую часть козельского «контингента» — полицейских и офицеров. Не были освидетельствованы лишь 77 высших офицеров, которых не собирались использовать на каторжных работах. По состоянию здоровья получили отвод 134 солдата и 78 полицейских и офицеров. Годными к тяжелому физическому труду признали 1133 полицейских и офицеров, 2137 солдат²⁸.

Однако из-за недостаточного количества прививочного материала (перед отправкой всем делали прививки от брюшного тифа и паратита), которого хватило лишь на полицейских, этапирование в Мурманскую область офицеров было отсрочено. В результате его так и не успели осуществить, поскольку вскоре началась война.

8 апреля Берия подписал приказ № 00358 об отконвоировании с 15 мая по 5 июня 4 тыс. интернированных для работы на строительстве аэродрома в Мурманской области²⁹. Предполагалось разместить всех интернированных в одном лагере отдельно от заключенных. Охрана, режим оставались теми же, что и в обычных заведениях УПВИ, трудоиспользование же входило в компетенцию начальника строительства Орловского. Администрация лагеря отвечала за выполнение интернированными производственных норм, от которого зависело и питание заключенных.

Первая партия поляков — 1000 полицейских — была отправлена в Поной из Козельского лагеря 16 мая. Конвоировал их, как обычно, 136-й отдельный батальон во главе с комбатом майором П.А. Репринцевым. В этой операции были задействованы более 100 бойцов-конвоиров³⁰.

Вместе с интернированными отправили и их личные дела. Сотруднику же УПВИ Письменному было приказано отметить в картотеке выезд из Козельска по этапному списку с указанием их нового местонахождения. Оставшиеся в Козельском лагере 434 полицейских и других служащих карательных органов отправили в Поной не 28 мая, как это планировалось, а 9 июня³¹. В Оптину пустынь перевели 201 интернированного из Юхновского лагеря, остальные его обитатели были, как и «козельчане», отправлены в Мурманскую область. В «Павлишев Бор» же поместили привезенных из Прибалтики офицеров бывших литовской, латышской и эстонской армий. Таким образом, в Козельске остались лишь 1239 интернированных поляков. 4000 человек из Козельска и Юхнова оказались в Мурманской области в суровых условиях Крайнего Севера, сходных с теми, в которых жили военнопленные в Севжелдорлаге.

В «Скиту», на территории № 2 Козельского лагеря, в это время находились интернированные французы и англичане, бежавшие из нацистских лагерей для военнопленных и перешедшие в конце 1940 — начале 1941 г. советско-германскую границу. Однако в СССР они так и не обрели долгожданную свободу. Их немедленно отправили в тюрьмы Каунаса, Минска, Белостока и в московскую Бутырку. Их подвергали изнурительным допросам. У многих отобрали личные вещи, которые удалось сохранить даже в германских лагерях.

После окончания следствия, начиная с февраля, беглецов переводили в «Скит». В середине апреля там содержались 92 француза, 11 англичан, 1 бельгиец. 18 человек из них заявили о своей принадлежности к ФКП, 5 — к комсомолу, 6 — к социалистическим партиям, один — к лейбористской³². Они содержались в строгой изоляции от населения и интернированных в монастыре. Условия их жизни были несколько лучше, чем у поляков, — всем были предоставлены койки, постельные принадлежности, нательное белье. До 19 апреля кормили, правда, по тем же нормам, что и военнопленных. Все работы по лагерю, кроме стирки, французы и англичане выполняли сами.

Обитатели «Скита» требовали связать их со своими консулами, разрешить переписку, вернуть вещи и — главное — позволить уехать на родину, чтобы присоединиться к армии Ш. де Голля. Не добившись решения этих вопросов, они объявили голодовку. О ней немедленно известили Сопруненко, Меркулова и самого Берию. 8 марта начальник УПВИ писал наркому внутренних дел:

«1 марта по прибытии в Козельский лагерь установил, что 38 человек интернированных французов и англичан продолжают голодать. Организаторы голодовки в числе 8 человек были изолированы на гауптвахту. В разговорах с отдельными интернированными из числа 30 человек они заявили, что, находясь в тюрьмах в Белостоке, Минске, Москве, писали своим посольствам, но ответа не получили. Из этого они заключают, что о нахождении их в СССР посольства не знают... В процессе разговора с каждым в отдельности из шести интернированных им было подробно разъяснено, что никаких требований лагерной администрации они выставлять не должны. В таком духе шел разговор со всеми остальными из числа 30 интернированных, продолжавших голодовку. К концу дня они от своих требований отказались и попросили освободить с гауптвахты 8 организаторов голодовки. В этом им было отказано и сделано соответствующее разъяснение. Вечером этого же дня все приняли пищу...

Начальнику о[собого] отделения] дано задание в ближайшие дни завербовать не менее 5—6 человек осведомителей»³³.

Интернированных подвергли массированной идеологической обработке, улучшили их питание (перевели на нормы, установленные для интернированных в СССР чехов из чешского легиона польской армии), однако главные проблемы решены не были.

15 апреля 1941 г. старший по чину среди интернированных капитан Пьер Г. Бийот (в документах УПВ его фамилия трактуется как Биллот), окончивший во Франции Академию Генерального штаба, обратился к Молотову и Тимошенко с рапортом. В нем он излагал общие для подавляющего большинства интернированных взгляды и высказывал желание «вернуться как можно скорее в свое отечество, чтобы служить ему»³⁴. Указывалось при этом, что Швейцария, интернировавшая после капитуляции Франции 29 тыс. ее военнослужащих, не колеблясь разрешила им вернуться на родину.

109 из 124 находившихся в это время в «Скиту» интернированных поддержали просьбу Бийот относительно скорейшего выезда из СССР. Иной точки зрения придерживались коммунисты, мнение которых сформулировал Ж. Даниэль в письме к Молотову от 17 апреля 1941 г. Сообщив, что они уже месяц находятся в СССР и все еще не имеют связи с Коминтерном, он напомнил слова Сталина: «"Человек — самая большая драгоценность". Завтра, когда вторая мировая империалистическая война превратится в социалистическую революцию, потребуется очень много сил от всякого. Вот почему нам кажется — эти силы нужно сберечь»³⁵, — писал он. Коммунисты намеревались создать в лагере свою парторганизацию, но их убедили, что пока это делать не следует.

В то же самое время Сопруненко и заместитель начальника 2-го Управления НКГБ^VIII майор госбезопасности Л.Ф. Райхман направили письмо Берии, в котором говорилось: «В целях улучшения работы среди интернированных бывших военнослужащих французской и английской армий считаю необходимым внести следующее предложение: 1) Ввиду того, что интернированные французы и англичане являются перебежчиками и еще не изучены, агентурно-оперативная работа среди них не налажена (всего три осведомителя) и отдельные из них готовятся к побегу — содержание их под охраной считать и в дальнейшем правильным. 2) Для общего освещения настроений интернированных и усиления разработки отдельных лиц и групп — провести вербовку новой агентуры, для чего командировать двух работников, владеющих английским и французским языками»³⁶. Предлагалось создать в УПВИ специальную оперативную группу для работы в «Скиту», разрешить интернированным переписку с родственниками, увеличить подписку на журналы на французском языке, проверить через Исполком Коминтерна людей, называющих себя коммунистами. Видимо, Берия одобрил большую часть этих предложений, ибо вскоре в лагерь выехали два оперативника из 2-го Управления НКГБ. 27 апреля отчет об их поездке был направлен начальнику контрразведки Федотову.

1 мая 95 французов, англичан и бельгийцев, желая напомнить о себе советскому руководству, направили в адрес Президиума Верховного Совета СССР приветствие по случаю национального праздника с пожеланием величия и процветания СССР³⁷.

Обращения интернированных побудили советских

руководителей дать им определенную надежду на их скорый отъезд из СССР путем организации «утечки» (открытый выезд из страны бежавших из Германии людей мог спровоцировать ухудшение отношений между двумя государствами). Такая «утечка» была организована в феврале—апреле 1941 г. в отношении чехов, которые отплыли из Одессы в Турцию. Однако для освобождения французов и англичан вплоть до начала Великой Отечественной войны реальных шагов сделано не было.

Наряду с Козельским и Юхновским лагерями в июне 1940 — августе 1941 г. функционировал и Грязовецкий лагерь, в который в июне 1940 г. из «Павлищева Бора» были отправлены 394 польских военнопленных. 24 июля Сопруненко направил Берии список этих людей, а также «Сводку о наличии военнопленных и интернированных, содержащихся в лагерях НКВД на 23 июля 1940 г.». В ней указывалось: «1. Грязовецкий лагерь. Содержится б[ывших] польских военнослужащих и полицейских, оставшихся от Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей: Всего 394 чел[овека]. Из них: генералов — 1 чел., полковников — 8, подполковников — 16, майоров — 9, капитанов — 18 и других — 342 чел.». Далее перечислялось, сколько военнопленных содержится в Ровенском лагере, Севжелдорлаге, Козельском, Юхновском, Южском лагерях, Сестрорецком приемном пункте. Отмечалось, что Осташковский, Старобельский, Оранский, Козельщанский, Путивльский и Темниковский лагеря остались свободными. В этой сводке обращает на себя внимание выражение «оставшиеся от Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей». Действительно, это были все, кто остался в живых из 15-тысячного состава трех спецлагерей. Помимо этого следует отметить, что в справку включили не только заведения, подведомственные УПВИ, но и ГУЛАГовский лагерь — Севжелдорлаг. Следовательно, если бы военнопленных из трех спецлагерей, переданных УНКВД трех областей, не расстреляли, а поместили в какие-либо лагеря особого назначения^IX, они были бы упомянуты в данной сводке. Всего же в конце июля содержалось в лагерях НКВД 33076 военнопленных и интернированных, включая тех красноармейцев, что были доставлены в Южский лагерь³⁸.

В сводке от 30 сентября вновь констатировалось, что Осташковский, Оранский, Путивльский и Козельщанский лагеря не заняты, в Старобельском же появился новый «контингент» — «перебежчики, на которых следственные дела оформлены и переданы на Особое совещание, в лагере также находится часть заключенных»³⁹. То были люди, которые, спасаясь от зверств фашистских оккупантов, переходили советско-германскую границу. Здесь их чаще всего арестовывали и дела передавали Особому совещанию. Заключенными считались те, кому ОСО уже вынесло приговор, но ожидалось решение по апелляции. На 7 января управление лагеря получило 3953 выписки из протоколов Особого совещания, 2683 человека отправили в лагеря ГУЛАГа. В начале 1941 г. в лагере находилось 3342 перебежчика, следствие по делам которых было закончено и ожидалось решение ОСО, а также 1518 «срочно осужденных», в том числе 424

женщины. «Лагерь превратили в проходной двор», — жаловался Бережков, имея в виду, что одни заключенные прибывают, других по завершении всех формальностей отправляют в ИТЛ⁴⁰. И так без конца.

Грязовецкий лагерь к середине июня был реконструирован: ограда теперь состояла из двух рядов деревянных столбов с переплетенной между ними колючей проволокой в 10—12 нитей, обеспечено электрическое освещение территории и жилых помещений, установлена телефонная связь. Военнопленные жили в семи деревянных и трех каменных корпусах.

9 сентября 1940 г. Сопруненко сообщил начальнику Особого отдела ГУГБ НКВД СССР майору госбезопасности Михееву: «В Грязовецком лагере содержится особый контингент военнопленных. Особое отделение этого лагеря создано по своей численности сильное, в количестве 15 человек, и работает оно по заданию заместителя народного комиссара внутренних дел СССР тов. Меркулова, в своей практической работе указания получает от меня и пятого отдела ГУГБ (т.е. разведки. — Н.Л.)»⁴¹.

Начальник лагеря старший лейтенант госбезопасности Волков по прибытии «контингента» сразу взялся за наведение порядка. Во время рабочего дня никто, даже генерал Е. Волковицкий, полковники и подполковники, не имел права оставаться в своих корпусах. Они, как и все прочие, убирали жилые помещения, территорию, работали на кухне и т.д. В августе в лагере произошел конфликт военнопленных с администрацией, привлекший внимание УПВИ. Большинство военнопленных объявили голодовку в знак протеста против произвола в отношении врача З. Годлевского, который потребовал взять воду из водоема для выяснения возможности использовать ее для приготовления пищи. После получения положительного ответа санэпидемстанции начальник лагеря 7 августа в отместку посадил врача на гауптвахту на пять дней. По призыву полковника Е. Гробицкого люди отказались от приема пищи. Не участвовали в этой акции протеста лишь 128 человек. В лагерь незамедлительно выехал Хохлов, который с помощью начальника ОО Эйльмана быстро восстановил порядок⁴². Голодовка была прекращена. Кое-что было сделано для улучшения бытовых условий военнопленных.

Ксендз З. Пешковский, в то время подхорунжий, побывавший в Козельском, Юхновском и Грязовецком лагерях, вспоминая последний, писал: «В этом лагере к нам относились с учетом положений Женевской конвенции. Конечно, все это было на советский манер. И мы были уверены, что это делалось для «внешнего потребления», чтобы показать миру, что польских военнопленных рассматривают в России в соответствии с международным правом, что их содержат в нормальных условиях. В то же самое время сотни тысяч поляков жили в нечеловеческих условиях в Сибири и Казахстане, в Узбекистане и во многих других частях этого мощного красного континента»⁴³. Ксендз Пешковский имел в виду те сотни тысяч польских граждан, которые без суда и следствия были депортированы в глубь страны без какой-либо возможности захватить с собой скарб, а также заключены в тюрьмы и лагеря.

В Грязовец попали люди самых разных взглядов, возрастов, социального положения, национальностей. Условно можно выделить среди них три группы. Самая многочисленная — это те, кто был патриотически настроен, полон решимости бороться за возрождение своей страны, за ее независимость, отнюдь не симпатизировал сталинскому режиму. Их признанным лидером стал генерал Волковицкий, вокруг которого группировались полковник Гробицкий, майор А. Домонь, ксендз Ф. Тычковский, комиссар полиции Я. Бобер, капитан морского флота Ю. Гинзберт и др. Защищая права военнопленных, генерал неоднократно обращался к начальству НКВД СССР с требованием разрешить переписку с семьями, экипировать их в соответствии суровыми условиями Вологодский области, выдать карманные деньги для покупки самого необходимого, оказать помощь семьям тех из них, кто является жителем Западной Белоруссии и Западной Украины. 6 сентября генерал, в частности, писал: «Со дня выезда из Козельска, Старобельска и Осташкова военнопленных, находящихся в здешнем лагере, прошло свыше 4-х месяцев. За это время почти никто из нас не получил каких-либо известий от своих семей... Я должен с печалью констатировать, что вследствие вышеизложенных причин в лагере господствует подавленное настроение... При этом позволю себе заметить, что из полученных ранее писем нам известно, что в немецких лагерях можно писать один раз в неделю, получать же корреспонденцию в неограниченном количестве». Чтобы заставить НКВД выполнить их требование о возобновлении переписки с семьями, генерал и его окружение начали кампанию по организации массовой голодовки. Для руководства голодовкой был создан специальный комитет. Столь решительные действия вынудили Сопруненко в конце сентября добиться у своего руководства положительного решения вопроса. Особое отделение и начальник УНКВД по Вологодской области майор госбезопасности Кондаков предложили начальству арестовать группу Волковицкого. Однако в планы Меркулова это не входило. 29 сентября он сообщил Кондакову, что считает изъятие из лагеря этих людей нецелесообразным. «Для предотвращения контрреволюционной деятельности вышеуказанной группы, — писал замнаркома, — наряду с агентурно-оперативной работой Особого отделения лагеря Управлением по делам о военнопленных начальнику лагеря старшему лейтенанту госбезопасности Волкову даны указания об усилении режима и улучшении культурно-массовой работы среди военнопленных»⁴⁴.

Значительную активность проявили подхорунжий В. Фуртек, подпоручик К. Гоффман, поручик авиации Я. Минтов-Чиж и др. Группа Волковицкого не только продолжила традиции культурно-просветительской деятельности, начатой в прежних лагерях, но и боролась за возможность выехать из СССР и присоединиться к борющимся против фашизма.

10 апреля 1941 г. Волковицкий от имени своих соратников писал Молотову: «В связи с заключенным в последнее время договором о дружбе и ненападении между СССР и Югославией прошу разрешения сорганизовать выезд в Югославию тех военных поляков, находящихся в плену в Грязовецком лагере, которые пожелали бы вступить волонтерами в ряды югославской армии. Германия и Италия напали на Югославию, когда та не только не подавала к тому никаких поводов, но, наоборот, сделала все, что лежало в ее возможности, чтобы удержать мир в той части Европы. В настоящее время Югославия находится в весьма тяжелом положении, требующем всяческой помощи со стороны людей, обладающих чувством справедливости. Мы, поляки, как славяне, ближайшие по крови братья югословян, прежде всего обязаны прийти им на помощь и помочь им в защите отечества, что одновременно будет защитой культуры человечества перед германским насилием, которое сегодня угрожает уже целому миру без исключения. При взятии нас в плен Польша не вела войны с СССР. Настоящая война может продлиться еще много лет. Поэтому считаю, что задержание в течение этого времени польских военных в плену будет для них чрезвычайно обидно, как для них самих, так и для их семейств, так как настолько понизит их физические и умственные качества, что сделает их во многих случаях только ненужным и тяжелым бременем. Десятки тысяч людей (военнопленных и их родных) будут иметь справедливые претензии к СССР, что не будет хорошей пропагандой для СССР как государства вообще и в особенности среди польского народа. Наконец, для многих польских военных, взятых в плен во Львове, существует преимущество, исходящее из договора о капитуляции, заключенного между Маршалом СССР Тимошенко и польским генералом Лянгнером. Я глубоко убежден, что мое обращение и предлагаемая развязка вопроса польских военнопленных могут быть решены положительно именно в настоящее время, когда СССР выразил свои взгляды в прекрасном по содержанию договоре о дружбе с Югославией. В случае положительного решения подробности исполнения могли бы быть установлены между представителем СССР, югославянского посольства и мною. Это решение можно было бы распространить и на другие лагеря военнопленных. В случае затруднения в непосредственной передаче нас Югославии это, вероятно, можно было бы сделать при помощи нейтральной Турции»⁴⁵.

Одновременно Волковицкий направил письмо послу Югославии в Москве с просьбой поддержать его ходатайство перед правительством СССР. Ответа не последовало. Видимо, обращение генерала не передали послу.

Второй достаточно сплоченной группой была группа лиц немецкого происхождения, большая часть которых симпатизировала нацистам. Так, Ю. Фишер, майор кавалерии, еще будучи в Старобельске, направил Гитлеру телеграмму по случаю дня рождения фюрера. Он же ходатайствовал о разрешении выехать в Германию. Ветеринар капитан Г. Цын заявлял в компании единомышленников: «Мы еще на эту землю придем под знаменем Гитлера как победители»⁴⁶. Аналогичных взглядов, если верить особистам, придерживались уроженцы г. Лодзь Э. Кепке, О. Циммер, В. Янус, Я. Шведа и некоторые другие.

Среди фольксдойче были и такие, кто с одинаковой враждебностью относился как к сталинскому, так и к гитлеровскому режиму, сохраняя верность стране, в которой родились. Так, зубной врач А. Данек, как явствует из доноса осведомителя, заявил: «Германию и СССР можно сравнить с двумя ворами, которые договорились вместе кого-либо обобрать, поделить добычу, но готовы подраться, чтобы обобрать друг друга»⁴⁷.

Военнопленных, об освобождении которых продолжало хлопотать германское посольство, по указанию Меркулова стали срочно проверять: выяснять их национальность, имеется ли на них компромат, Многие из них не были связаны ни с немцами, ни с нацизмом, но за них хлопотали влиятельные силы и МИД Германии. В ряде случаев НКВД шел навстречу таким ходатайствам. Так случилось и с Ю. Чапским, и с Б. Млинарским, и с О. Слизенем и многими другими из тех, кого направили в Юхнов по запросам германского посольства. Осенью 1940 г. на них были составлены характеристики в связи с возможной выдачей Германии.

Всего в 1940—1941 гг. Германии были переданы 562 человека, главным образом больные и инвалиды — жители территорий, отошедших к «третьему рейху», или лица немецкой национальности. Среди последних были офицеры — капитан Рудольф Бауэр, 1881 г. рождения, поручик Артур Глезер, 1892 г. рождения, и подпоручик Георг Скергеман, 1907 г. рождения⁴⁸.

В третью группу, относительно небольшую, входили те, кто выражал согласие на сотрудничество с советскими органами безопасности, администрацией лагеря и командованием РККА. Члены Компартии Польши Р. Имах и С. Шиперский при активном участии поручика К. Дудзинского, подхорунжего Ф. Кукулинского, капитана К. Розен-Завадского и Т. Вихеркевича организовали в лагере «красный уголок». Здесь были оформлены красочные пропагандистские стенды» собрана марксистская и агитационная литература, проводились собрания, читались доклады. УПВИ обратилось к начальнику отдела кадров Коминтерна П.В. Гуляеву с просьбой сообщить, значились ли членами польской компартии М. Зелинский, И. Кулаков, М. Живчик, С. Шиперский, Р. Имах, И. Вольский⁴⁹. Усиленно пропагандировал работы В.И. Ленина поручик Чечот.

О взглядах группы старших офицеров, выражавших еще в Старобельске и Козельске готовность к сотрудничеству с советскими властями, дает представление рукопись статьи, подготовленной подполковником Генштаба Марианом Моравским^X. По его просьбе 22 мая 1941 г. ее направили Берии в качестве приложения к письму подполковника от 19 октября 1940 г. Она называлась «Современная международная обстановка и будущее Польши». В ней шла речь о путях обеспечения победы социализма не только в Польше, но и во всей Восточной и Центральной Европе, включая Чехословакию, Венгрию, Румынию и Австрию, что, по мнению автора, можно было бы легко осуществить в случае разгрома Германии. «Время не ждет. Оно все ближе подводит нас к делу — к борьбе за социализм в Европе», — писал Моравский. Выдвигая идею создания Союза социалистических республик Европы, он предлагал и средство достижения этой цели — незамедлительное создание военно-революционных кадров из военнопленных — поляков, чехов и др., — которые уже находятся или в скором времени окажутся в СССР. В то же время подполковник считал необходимым, учитывая польский патриотизм, признать автономию некоторых западных областей, что явилось бы символом новых братских отношений и польско-русского мира. Далее говорилось о принципах строительства международной социалистической революционной армии под названием «Вольные стрелки»⁵⁰.

Стремясь создать более широкий базис для сотрудничества на случай войны с Германией, сотрудники НКВД уже с августа 1940 г. стали вести разговоры о том, что Польша и Советский Союз имеют общие интересы и можно было бы начать создавать польскую армию в СССР. Эти разговоры находили благожелательный отклик среди старших офицеров, группировавшихся вокруг подполковника З. Берлинга. Чтобы было удобнее вести с ними переговоры, из Москвы в начале октября пришел приказ об отправке их в мягком вагоне (но под охраной) в столицу. 9 октября Берлинг, Букоемский, Моравский, Тышинский, Горчинский, Михалевский, Кюнстлер и Лис были помещены в Бутырскую тюрьму, а затем на Лубянку. С ними встречался Берия. Чапский, беседовавший с участниками этих встреч, в своих «Старобельских воспоминаниях», изданных в 1944 г., передал следующим образом один из фрагментов разговора, состоявшегося 13 октября: «Когда подполковник Зигмунд Берлинг потребовал включить в состав будущей польской армии всех солдат и офицеров независимо от их политических взглядов», Берия ему ответил: «Ну конечно, поляки всех взглядов будут иметь право вступить в эту армию». Тогда Берлинг сказал: «Ну и прекрасно, у нас прекрасные кадры для армии в лагерях в Старобельске и Козельске». Меркулов возразил: «Нет, эти нет. Мы сделали с ними большую ошибку»⁵¹.

В неопубликованных воспоминаниях З. Берлинга эта же сцена излагается немного иначе. Время беседы — сразу после Нового года. После доклада одного из участников разговора — полковника Горчинского — Берия спросил, содержит ли составленный ими список из 500 польских офицеров только тех, кто был в Козельске и Старобельске. Получив утвердительный ответ, нарком заявил: «Ничего из этого не выйдет. Этих людей нет в Советском Союзе». Меркулов же добавил: «Мы сделали с ними крупную ошибку»⁵². Несколько по-другому описал этот разговор 6 мая 1943 г. Э. Горчинский. По его версии, Берия, заявив об ошибке, допущенной в отношении польских офицеров, сказал, что их передали немцам. Однако, даже если нарком и сказал так, это была заведомая ложь. Документы о перевозках военнопленных из лагерей в апреле—мае 1940 г. показывают, что их не доставляли к границе и не передавали немцам. Во всех справках о передаче польских военнопленных германской стороне офицеры и полицейские из трех спецлагерей также не фигурируют. После обнаружения в Архиве Президента РФ постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. участь этих несчастных уже ни у кого не может вызвать сомнения.

Кроме Берии и Меркулова, с группой Берлинга поддерживал постоянный контакт и заместитель начальника 2-го Отдела ГУГБ (с февраля 1941 г. — 2-го управления НКГБ) Л.Ф. Райхман. В ходе этих встреч офицеры выразили готовность возглавить работу по созданию в СССР польской воинской части, согласились на вхождение Польши в состав СССР на правах семнадцатой республики, характеризовали правительство В. Сикорского как фиктивное, никого не представляющее.

31 октября все восемь офицеров были переведены на дачу № 20, или, как ее называли сами поляки, «виллу роскоши». Она находилась в Малаховке, в 40 км от Москвы (начальник объекта — Косыгин). Туда же в начале ноября были направлены Р. Имах, К. Дудзинский, Ф. Кукулинский, К. Розен-Завадский, С. Шиперский, Т. Вихеркевич. Перевели на объект в Малаховку и четырех человек из Козельского лагеря, находившихся к тому времени уже в Бутырской и Лубянской тюрьмах — ротмистра Н. Лопяновского, поручика Р. Томала, В. Шумигальского и Я. Шиверского. В своих отчетах для польского командования Лопяновский довольно точно охарактеризовал обстановку и взгляды обитателей объекта⁵³.

О намерении использовать командный состав польской армии для организации воинской части из военнопленных свидетельствует письмо Берии Сталину от 2 ноября 1940 г. — время, когда стали поступать сведения о разработке в Германии оперативных планов нападения на СССР. В нем сообщалось: «Во исполнение Ваших указаний о военнопленных поляках и чехах нами проделано следующее: 1. В лагерях НКВД в настоящее время содержится военнопленных 18297 человек, в том числе генералов 2, полковников и подполковников 39, майоров и капитанов 222, поручиков и подпоручиков 691... Кроме того, во внутренней тюрьме НКВД СССР находится 22 офицера бывшей польской армии, арестованных органами НКВД как участники различных антисоветских организаций, действовавших на территории западных областей Украины и Белоруссии. В результате проведенной нами фильтрации... было отобрано 24 бывших польских офицеров, в том числе генералов 3, полковник 1, подполковников 8, майоров и капитанов 6, поручиков и подпоручиков 6». Берия сообщал, что с этими людьми был проведен ряд бесед, в ходе которых выяснилось, что все они крайне враждебно относятся к немцам, считают неизбежным будущее столкновение между СССР и Германией и стремятся участвовать «в предстоящей, по их мнению, советско-германской войне на стороне Советского Союза». При этом часть офицеров были убеждены, что возрождение их страны возможно лишь с помощью Советского Союза. Другая часть все еще надеялась на победу англичан, которые помогут воссоздать Польшу как национальное государство. Первые считали себя свободными от каких-либо обязательств в отношении правительства Сикорского, вторые заявляли, что участвовать в войне на стороне СССР они смогут лишь в том случае, если это будет так или иначе санкционировано лондонским польским правительством. Генерал Янушайтис, в частности, сообщил, что он может руководить польскими частями, если таковые будут созданы на территории Советского Союза для борьбы с Германией безотносительно к позиции Сикорского. В то же время он считал целесообразным составить политическую платформу, определяющую будущее Польши и призванную «смягчить климат для поляков, проживающих в западных областях Украины и Белоруссии». Генералы же Борута-Спехович и Пшездецкий считали возможным для себя участие в войне на стороне СССР лишь по решению польского правительства. Группа полковников и подполковников — Берлинг, Букоемский, Горчинский, Тышинский — передала себя всецело в распоряжение Советской власти и была готова взять на себя «организацию и руководство какими-либо воинскими соединениями из числа военнопленных поляков, предназначенных для борьбы с Германией в интересах создания Польши как национального государства». Будущее своей родины они мыслили «как тесно связанное в той или иной форме с Советским Союзом»⁵⁴.

Чтобы прощупать настроения остальной массы военнопленных, сообщал Берия, в лагеря были направлены бригады оперативных работников НКВД СССР. Они установили, что подавляющее большинство военнопленных безусловно могут быть использованы для организации польской воинской части. Нарком внутренних дел считал целесообразным поручить группе Берлинга организовать на первое время дивизию, для чего дать возможность отобрать в лагерях кадровый состав будущей воинской части. Он предложил и конкретный план создания, вооружения и обучения польской дивизии. Однако Сталин, видимо, счел его рискованным — подобные действия могли подтолкнуть Германию к войне против СССР. Предложения Берии не были реализованы. Тем не менее группу Берлинга продолжали готовить в Малаховке к возможному в будущем военному сотрудничеству с Красной Армией на случай войны с «третьим рейхом».

Несмотря на прекрасные условия на «вилле роскоши», интернированные по-прежнему не пользовались свободой — они не могли покидать «виллу» или общаться с кем-либо посторонним. Их переписку регулярно и тщательно изучал сам Райхман⁵⁵. Целые дни офицеры штудировали выписанные для них уставы всех родов войск РККА, военные учебники, решали тактические задачи из учебников, знакомились с военными журналами за текущий и два предшествовавших года. Имелась в Малаховке и общеполитическая периодика («СССР на стройке» и т.п.) и художественная литература типа «Как закалялась сталь» Н. Островского, рассказов М. Шолохова и др.⁵⁶ Поскольку далеко не все доставленные на объект № 20 поляки разделяли воззрения Сталина и Берии на будущее Польши, часть людей были отправлены в Путивльский лагерь, включая ротмистра Н. Лопяновского, полковника С. Кюнстлера, капитана Б. Свенцицкого, майора Лиса и др. Туда же были доставлены и те, кого обрабатывали в Бутырской тюрьме. В связи с этим Сопруненко писал в марте 1941 г. Меркулову: «В марте 1941 г. были перевезены из Москвы (объекта Малаховка и Бутырская тюрьма) в Путивльский лагерь 21 офицер бывшей польской армии, среди которых находится генерал бригады Пшездецкий, один полковник, один подполковник, майоров 4, капитанов 3 и поручиков 10»⁵⁷. Сообщалось, что они зарекомендовали себя активными врагами Советской власти и поэтому подлежат изоляции. В середине июня 1941 г. их перевели в Грязовецкий лагерь, поскольку в Путивльский привезли военнослужащих из Прибалтийских государств.

Для оставшихся же в Малаховке офицеров 1 мая стало настоящим праздником — их повезли в Москву на парад на гостевые трибуны у Мавзолея, а затем организовали роскошный обед⁵⁸.

В день нападения гитлеровской Германии на СССР все обитатели объекта в Малаховке заявили о своем желании вступить в Красную Армию. 25 июля их перевели в Москву, в августе освободили. Вскоре они оказались в формировавшейся в СССР польской армии. Однако здесь на бывших обитателей «виллы роскоши» указывали пальцами как на тех, кто хотел продать поляков Москве. Большинство из них отказались в 1942 г. выехать в Ирак с армией В. Андерса. Вместе с З. Берлингом они приступили к формированию польской дивизии в составе Красной Армии.

Однако некоторые все же решились уйти вместе с армией В. Андерса. Среди них были и те, кто работал по заданию разведывательных органов НКВД, Генштаба Красной Армии и Коминтерна. За их судьбой внимательно следили, но она чаще всего была плачевной. Начальник 1-го (бывшего 5-го разведывательного) управления НКВД СССР П.М. Фитин писал Д.З. Мануильскому 22 июня 1944 г.: «Имена арестованных заключенных поляков держать в строгом секрете. Среди заключенных имеются: 1. Полковник Дудзинский, в 1941 г. был командиром полка 5-й дивизии в Татищеве; 2. Капитан Завадский Казимир; 3. Подпоручик Шиперский Станислав; 5. Поручик Имах; 6. Поручик Радомский; 7. Поручик Вильк; 8. Поручик Чистогорский; 9. Поручик Мель-никер; 10. Офицер Хмель; 11. Унтер-офицеры Зданович (двое); 12. Сержант Дашкевич; 13. Старший сержант Сталковский (вывезен разведкой в неизвестном направлении); 14. Офицер Нелепа»⁵⁹. Арестовали и осудили к пожизненному заключению и М. Моравского.

Комментарии

I. Пшездецкий, Вацлав (1883—1964) — офицер русской армии с 1906 по 1917 г. В 1917—1918 гг. в Первом польском корпусе, с 1918 г. шеф I и VII отделов Генерального штаба Войска Польского, в 1926—1935 гг. командовал дивизией. В 1939 г. руководил обороной укрепленного района Волковыск. Был интернирован в литовском лагере в Кальварии. После освобождения в конце августа 1941 г. некоторое время находился в армии Андерса, затем был вызван в Лондон.

II. В октябре 1940 г. в Юхновский лагерь привезли 24 больных туберкулезом военнопленных, работавших ранее на предприятиях «Дзержинскруда». Их держали отдельно от остальных, не позволяли вести переписку с семьями, хотя остальным интернированным она была разрешена уже с сентября (см.: ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4в, д. 2, л. 146).

III. Отмеченные звездочкой лица были в конечном итоге направлены не в Москву, а в Минск (3-й Отдел ГУГБ НКВД БССР). В минскую же внутреннюю тюрьму были этапированы майоры полиции Гуго Землер и Константин Вороно, Эугениуш Войцеховский. Как и майор Олендзский, они значатся в польском списке тех, кто, скорее всего, был расстрелян. Список был составлен А. Мощиньским в 1949 г. и постоянно пополнялся. В третьем издании книги, опубликованном в Лондоне в 1988 г., уже приводится 5309 фамилий тех, кто содержался в Козельске, 3319 — в Старобельске и фамилии 1260 лиц из Осташкова (см.: Lista katyńska. Jeńcy obozów Kosielsk, Ostaszków, Starobielsk, Opracowałe Adam Moszynski. London — Warszawa, 1989, s. 139, 207, 209, 215)

Включение в список лиц, которые были живы летом 1940 — весной 1941 г. вызвало недоумение у В.К. Абаринова, который писал, что «обнаружилось ошеломляющее обстоятельство: люди числятся расстрелянными весной 1940 года, а между тем спустя месяцы после катынских расстрелов их перевозят из лагеря в лагерь, в Москву, Минск, Смоленск... Совпадают не только имена и фамилии, но и воинские звания в тех случаях, когда они указаны. Отдельные ошибки или совпадения в этом перечне, разумеется, возможны, но не в таком же количестве» (В. Абаринов. Катынский лабиринт. М., 1991, с. 42—44). Однако все перечисленные журналистом случаи совпадения со списком А. Мощиньского относятся не к военнопленным, содержавшимся в Козельске в ноябре 1939 — мае 1940 г., а к интернированным в Литве и Латвии в сентябре 1939 г. и вывезенным во «второй Козельск» летом 1940 г. Те, кто был осенью 1940 — весной 1941 г. арестован оперативниками в Козельском лагере, по всей видимости, погибли в застенках НКВД. Поэтому они так же, как и жертвы Катыни, были включены в список А. Мощиньского. Последний включает в себя больше фамилий, чем было военнопленных в «первом Козельске».

IV. В служебной записке УПВИ от 5 октября 1940 г. фигурирует капитан Леон Ящуковский; в списке польских офицеров и унтер-офицеров, переданных представителям Красной Армии из Улброкского лагеря под Ригой 22 августа 1940 г., опубликованном Б. Краевской и У. Ласманисом, в журнале «Даугава», 1990, № 9, с. 102—103, капитан Леон Ященковский.

V. В годы войны Г.С. Жуков отвечал за формирование польских и чешских воинских частей на территории СССР и имел чин генерала.

VI. Эндеки — члены или сторонники Народно-демократической партии, именовавшейся также «Стронництво Народове». Одна из старейших партий в Польше (возникла в конце XIX в.), опиралась на клерикальные круги, зажиточных крестьян и мелких предпринимателей. Находилась у власти с 1923 по 1926 г., т.е. вплоть до переворота Пилсудского.

VII. Должность в полицейском участке, которую обычно занимали унтер-офицеры.

VIII. В феврале 1941 г. из НКВД выделилась служба госбезопасности, которая стала самостоятельным наркоматом — НКГБ.

IX. В совершенно секретной «Справке о результатах предварительного расследования так называемого Катынского дела», составленной, по-видимому, в НКВД в 1944 г. в качестве основы для Сообщения Специальной комиссии Н.Н. Бурденко, говорилось: «Официальными документами Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР устанавливается, что в районах западнее Смоленска до начала военных действий с Германией находились три лагеря особого назначения, именовавшиеся лагерь № 1-ОН, лагерь № 2-ОН и лагерь № 3-ОН, в которых содержались пленные поляки, использовавшиеся на строительстве и ремонте шоссейных дорог вплоть до начала военных действий с немцами. Лагерь № 1-ОН находился на 408-м км от Москвы и на 23-м км от Смоленска, на магистрали Москва — Минск. Лагерь № 2-ОН находился в 25 км на запад от Смоленска, по шоссе Смоленск — Витебск. Лагерь № З ОН находился в 45 км на запад от Смоленска, в Красненском районе Смоленской области» («Военно-исторический журнал», 1990, № 11, с. 29). Характерно, что в официальном Сообщении Специальной комиссии Н.Н. Бурденко ссылка на УПВИ уже отсутствует. И не случайно. Ведь ни в одном из его документов эти лагеря не значатся, хотя, естественно, 15 тыс. человек, будь они живы, не могли не быть отражены в сводках УПВИ.

X. В этом документе он фигурирует как Маравский, правильно — Моравский.

Примечания

1. РГВА, ф. 40600, д. 43, л. 234—238.

2. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 81—82.

3. Zbrodnia Katynska, s. 213.

4. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4в, д. 2, л. 46; оп. 1з, д. 2, л. 91—92.

5. Там же, оп. 3а, д. 1, л. 82—86.

6. Там же, л. 87—90; ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 213—226.

7. Zbrodnia Katynska, s. 214, 215.

8. ЦХИДК, ф. 1/п. оп. 1е, д. 3, л. 86, 87а; Краевска Б., Ласманис У. «Польское дело»: отголоски Катыни. — «Даугава», 1990, № 9, с. 95—103.

9. «Даугава», 1990, № 9, с. 100.

10. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 1, л. 135, 196—211.

11. Там же, оп. 1е, д. 4, л. 73—75.

12. Zbrodnia Katynska, s. 214.

13. РГВА, ф 38106, оп. 2, д. 6, л. 194, 205, 212, 229; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 4е, д. 13, л. 540—543.

14. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3а, д. 3, л. 174—175.

15. Там же, оп. 4е, д. 13, л.

16. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 247—248; оп. 4е, д. 1, л. 97.

17. Там же, оп. 4е, д. 5, л. 60—63.

18. РГВА, ф. 38106, оп. 2, д. 4, л. 13, 156, 179—180, 194.

19. Там же, л. 54.

20. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 6е, д. 3, л. 30—35.

21. Там же, л. 29, 37.

22. РГВА, ф. 38108, оп. 2, д. 4. л. 15.

23. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 6е, д. 3, л. 171—172.

24. Там же, оп. 1е, д. 4, л. 73—76.

25. Там же, л. 62—64; оп. 5а, д. 2, л. 133—135.

26. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 136, 165.

27. Там же, оп. 6е, д. 2, л. 203.

28. Там же, л. 203—205.

29. РГВА, ф. 38106, оп. 1, д. 12, л. 192; ф. 40, оп. 1, д. 185, л. 167—168.

30. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 6е, д. 3, л. 60—98.

31. Там же, л. 108—109, 222—234.

32. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 85, 170—172.

33. Там же, л. 72—73, 85, 98, 108—109.

34. Там же, л. 335—342.

35. Там же, л. 357—361.

36. Там же, л. 72—78.

37. Там же, л. 370.

38. Там же, оп. 3а, д. 1, л. 88—90.

39. Там же, л. 218—223.

40. Там же, оп. 4в, д. 8, л. 2; оп. 5а, д. 2, л. 65.

41. Там же, оп. 3а, д. 1, л. 208—209; д. 3, л. 130—139.

42. Там же, д. 3, л. 130—139.

43. Peszkowski Z Wspomnienia Jeńca z Kozielska. Warszawa, 1989, s. 39, 52.

44. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3е, д. 1, л. 584; оп. 4в, д. 5, л. 175, 179, 222—225, 246—247.

45. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 174—177.

46. Там же, оп. 4е, д. 13, л. 198.

47. Там же.

48. Там же, оп. 01е, д. 1, л. 51—52.

49. Там же, оп. 3е, д. 1, л. 505.

50. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 388—390, 401—412.

51. Катынская драма, с. 61—62; ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3е, д. 1, л. 599.

52. Катынская драма, с. 62.

53. Lopianowski N. Rozmowy z NKWD 1940—1941. Warszawa, 1990, s. 47—91.

54. АПРФ, ф. 1, оп. 50, д. 413, л. 152—157.

55. ЦХИДК, ф. 1/п, оп. 3е, д. 2, л. 67.

56. Там же, оп. 5а, д. 2, л. 131.

57. Там же, оп. 1е, д. 4, л. 96.

58. Там же, д. 4, л. 96.

59. РЦХИДНИ, ф. 495, оп. 74, д. 428.