Фашизм начинает войну

1

Чтобы вернее оценить все то, что затем произошло, необходимо представить себе психологическую атмосферу в Европе после событий, о которых мы говорили. Мюнхен стал вершиной политического успеха нацистов и поворотным пунктом европейской истории. Теперь Гитлер и его окружение окончательно уверовали, что могут все. Что избранные ими политические методы — самые верные и что так можно и следует действовать дальше.

Нацистскую верхушку обуяло самодовольство и пагубное чувство вседозволенности. Действительно, что же случилось за каких-то пять-шесть лет? Побежденная, растоптанная, жалкая Германия превратилась в «Великогерманию». Все, что предсказывал фюрер, осуществлялось. Рейнская область, Австрия, Судеты присоединены к рейху. Несправедливости Версаля устранены. Везде успех, везде победы. Снова марширует возрожденная армия. Западные державы, еще недавно железными голосами диктовавшие свои условия, теперь смиряются, ездят к фюреру и даже боятся рейха.

Нужна ли лучшая пропаганда для не слишком задумывающегося «среднего немца»? Правда, имелись противники режима, несогласные. Но большинство из них молчали. Либо сидели в концлагерях. А все ширилось прямо-таки истерическое преклонение перед фюрером.

Нацисты были мастерами демагогии. Они выдавали свои и крупного капитала интересы за общенациональные. Любое самое незначительное достижение они преподносили как величайшее благо для народа. Они льстили рабочему классу, вводили в заблуждение относительно его действительного места в обществе. «Гитлер обещал своим кредиторам в качестве известной услуги возвращение немецких рабочих в "немецкую нацию", — пишет К. Бахман. — Таким образом рабочий класс отвлекался от справедливой борьбы за свои классовые интересы и использовался в угоду захватническим устремлениям германского империализма»¹.

Нацисты объявили 1 мая «праздником национального труда». Придумали для молодых рабочих «имперские профессиональные соревнования». Создали организацию «Сила через радость», лживо утверждая, что только в фашистском государстве рабочие могут ездить в отпуск и т. д.

Лозунгам «антикапитализма» и крайнего национализма поверила часть трудящихся и пошла за фашистами.

Нацистская пропаганда, доходя до безумия, возвеличивала персону Гитлера как «национального освободителя», спасителя нации и т. п. Улицы, по которым он проезжал, предварительно осыпали цветами. Население городов выходило его встречать, образуя несметные толпы. Тысячи рук тянулись к нему. Полубезумные дуры визжали: «Хочу ребенка от фюрера!». В Бергхоф стекались туристы со всей страны, чтобы издали увидеть Гитлера, когда он выходил на прогулку. Очумевшие истерички собирали песок из его следов на дорожке. Новобрачным в виде лучшего подарка официально вручалась «Майн кампф». Пропагандисты все более разжигали этот страшный фанатизм.

И многие поверили в «расовое учение» и всерьез стали считать себя «высшей расой». Они проникались зоологическим антикоммунизмом, презрением к другим народам, уверовали в «философию силы» с ее примитивным, утрированным, зоологическим подходом к «борьбе за выживание рас». И вообще все более одурманиваясь, соглашались со всем бредом, который недоучка-параноик и мастер изощренной пропаганды выдавал за высшее откровение. Другим казалось, что они верят в него. Третьи делали вид, что верят. Четвертые помалкивали, ожидая, что будет дальше. Пятые искали выгоды для себя. Но были в Германии и те, кто, сжав зубы, ненавидел все совершавшееся и боролся, как мог, со злом. Это были коммунисты, многие рабочие, интеллигенты, честные социал-демократы, студенты, военные... Сопротивление действовало. Но ряды его оставались слабыми, соотношение сил — неравным.

Мы обращаем внимание читателя на психологическую, вернее, на психопатологическую сторону дела не просто для полноты исторической картины. Дело в том, что без этого трудно увидеть в истинных пропорциях многое в истории «третьего рейха», в том числе и причины тех стремительных военных успехов, которые вскоре имела германская агрессия во второй мировой войне. Ту ярость, тот натиск распропагандированного и сверхдисциплинированного вермахта против армий, порой превосходящих его по численности и технике, как это и произошло, например, летом 1940 г.

Мы далеки от мысли ставить извращенный гитлеровский «моральный фактор» на ведущее место в ряду причин будущих временных успехов агрессора. Как известно, все было гораздо сложнее. Наивно думать, будто разжигание неправедных, лживых идей способно в XX в. обеспечить что-то большее, чем временные — в исторических масштабах — призрачные успехи. Но, с другой стороны, перед нами пример тому, как идеологическая вакханалия, густо замешенная на антикоммунизме, шовинизме и расизме, способна ввергать в катастрофу даже передовые нации, а с ними — всех остальных. Это, пожалуй, один из главных выводов, который можно сделать не только из событий пяти лет фашистского господства, но и, как минимум, из всей истории его существования.

Однако уже тогда трезвомыслящие немцы не могли не видеть мерзости и подлости нацизма. Известный писатель Герхард Гауптман говорил в те дни про Гитлера своему приятелю: «Этот несчастный австрийский маляр-подмастерье разрушил Германию. Собачье дерьмо, он лишил немцев их ценностей, он унизил нас до народа прислужников! Но это ему не удастся! Этот несчастный коричневый комедиант, этот нацистский преступник навлечет на весь мир войну, бросит нас во всемирный пожар, в катастрофу!». На вопрос, почему же он остается в Германии, а не эмигрирует, как Генрих и Томас Манны или Стефан Цвейг, Гауптман отвечал: «Потому что я трус, понимаете? Я трус!»².

Ненависть к нацистам росла не только среди интеллигентских «трусов», но и, конечно, в кругах передовых рабочих. Коммунисты, ушедшие в подполье, готовились к борьбе. Несогласие охватывало некоторые армейские круги. Ряд высокопоставленных офицеров — среди них генерал Бек, полковники Остер, Штауфенберг и другие — понимали, в какую трясину втягивают страну нацисты. Некоторые из них фрондировали, некоторые выступали с робкими советами фюреру быть осторожнее. Но распоясавшийся наглец наводил на сомневавшихся военных такой страх своим топаньем ногами и сверканием глаз, что они быстро умолкали, ссылаясь затем на «магнетическое влияние» фюрера.

Умолкали, но не все. О Штауфенберге, Остере, Беке и других речь пойдет впереди.

Мы уже говорили, что Гитлер и его приспешники ужасно любили внешние знаки величия. Все в «новой Германии» должно быть грандиозным до умопомрачения. Фюрер задумал полностью перестроить столицу рейха. Берлин получит новое название — «Германиа». Он затмит своим великолепием Париж, Лондон, Нью-Йорк и вообще все столицы мира.

Строительство следует вести с величайшим размахом. Гитлер приказал расширить соглашения с Швецией, Норвегией и Финляндией о поставках гранита. С важнейшими строительными фирмами этих стран, а также Италии и Нидерландов были заключены соглашения на 30 млн. марок. Для доставки гранита в Берлин и Нюрнберг был создан транспортный флот и построены специальные верфи в Висмаре и Бремене. Груженные гранитными глыбами суда шли в Германию для возведения будущей столицы мира.

Фюрер потребовал от Шпеера и Берлинской академии искусств создать по его указаниям подробнейшую модель будущей столицы. Вскоре она была готова. На 30 м протянулось изображение великолепной центральной улицы, смоделированной до деталей в масштабе 1:1000. Это будет «ось Север—Юг».

Один-два раза в неделю по ночам с горящими полубезумными глазами бродил Гитлер в сопровождении министра строительства Шпеера около макета главной улицы своей будущей, самой невероятной в мире столицы. Все — в духе монументализма. Каменные громады. Символы величия. Вот здесь будет новая опера. Здесь — варьете, роскошные рестораны, бани в римском стиле. Кругом колоннады, шпили, куполы, пилястры, каменные лестницы — смесь всех известных (а также особого кубического «гитлеровского») стилей. Вся история мировой архитектуры перемешана в одном месте. Магазины с немецкими товарами, световыми рекламами, которые привлекут иностранцев. Улица начнется грандиозным центральным вокзалом. Каждый, кто приезжает в Берлин, должен быть сразу поражен и оглушен величием образцового города, как и всего рейха. Вокзальная площадь — длиной в 1 км и шириной в 300 м, наподобие древнеегипетской аллеи от Карнака до Луксора. Ее украсит трофейное оружие. Эту очень важную деталь Гитлер придумал сам, предвкушая будущие победы.

В километре от площади вознесется грандиозная триумфальная арка высотой в 170 м и такой же ширины. Она намного превзойдет парижскую. Гитлер много лет мечтал об этом сооружении и уже давно сам сделал его проект. В 5 км от арки будет видеться в дымке города другое чудовищное сооружение: «Дом конгрессов» с куполом высотой 290 м, который превзойдет все что-либо подобное в мире. Он заменит ненавистный рейхстаг. Общая высота «дома» должна превысить 300 м. Самое большое в мире здание увенчает колоссальный орел. «Он будет держать в руках не свастику, а земной шар», — заявил Гитлер.

Между аркой и «Домом конгрессов» будет расположено 11 министерств. К прежним прибавится новое — министерство колоний. G завоеванием России колонии станут частью империи. Поблизости должен располагаться «Солдатский зал» — огромный куб с символами абсолютного превосходства германского милитаризма, немецких военных над всем остальным в этом мире.

В беседах со Шпеером, как он свидетельствует, Гитлер уже тогда обсуждал до деталей победные парады 1950 г., когда новая столица будет построена, а победы одержаны.

Еще в январе 1938 г. Гитлер приказал срочно, за один год, построить в центре Берлина новую рейхсканцелярию. Это должно быть тоже чем-то невиданным и грандиозным.

Через год все готово. Хозяин прибыл осматривать свою резиденцию, которая устроена так, чтобы прежде всего восхищать и пугать посетителей, особенно иностранных дипломатов.

Сначала он выступил в «Спортпаласе» перед 5 тыс. строителей рейхсканцелярии :

— Здесь я буду представителем немецкого народа. И если я кого-то принимаю в рейхсканцелярии, то это должно значить, что принимает не частное лицо — Адольф Гитлер, но вождь немецкой нации, т. е. не я один, а в моем лице — Германия. И я хочу, чтобы это помещение соответствовало стоящей задаче.

Здание ему очень понравилось.

— Это строил гениальный архитектор, — заявил фюрер польщенному Шпееру³.

Вновь и вновь ходил он по длиннейшим коридорам, где предстояло идти дипломатам и государственным деятелям, прежде чем они попадут в зал приемов и увидят его, фюрера. Ему нравились мраморные полы: «Это как раз то, что нужно — дипломаты должны двигаться по гладкой поверхности». Особый восторг вызвал рабочий кабинет — громадное, исполненное нелепого великолепия помещение. Над позолоченными орнаментами, обрамляющими четыре двери, — изображения четырех добродетелей: мудрость, благоразумие, храбрость, справедливость — как раз то самое, чем, как фюрер был уверен, он обладал.

Понравился и рабочий стол вблизи окна, представлявший собой тяжелую мраморную плиту на коротких ножках. На ней изображен наполовину вытянутый из ножен меч.

— Хорошо, хорошо, — говорил Гитлер, — когда дипломаты, сидя передо мной за столом, будут смотреть на это, они смогут поучиться страху.

В этом кабинете, как заявил Гитлер, он будет «принимать решения мировых масштабов».

Разрабатывались все новые планы. В Берлине начали строить громадный стадион. Гитлер решил: пусть Олимпийские игры 1940 г. пройдут в Токио, а потом они «навсегда останутся в Германии».

2

Сопоставление многих фактов позволяет сделать вывод, что именно в конце 1938 г. у нацистской верхушки окончательно оформился уже не общий, как прежде, а гораздо более конкретный план дальнейших действий. Сначала, по выражению историка Толанда, «устранить малые преграды» — либо путем политического давления, либо — ряда «блицкригов». Захватить всю Чехословакию, потом Польшу, а затем, если понадобится, «устранить» Францию. Самым благоприятным вариантом был бы нейтралитет Англии. Если он не удастся, тогда следует силой заставить ее «не вмешиваться в континентальные европейские дела». Затем наступал второй, главный этап: «когда путь будет расчищен», начать большую войну против главного врага — Советского Союза — цель жизни Гитлера, ее основной смысл⁴.

Мы увидим, с какой мерой последовательности выполнял он свой план. И мы увидим также, что по мере расширения агрессии этот план обрастал новыми и новыми намерениями. И все же, говоря о завоевательных планах нацистов, необходимо иметь в виду, что у них никогда не существовало какого-либо единого, разработанного до деталей стратегического плана. Имелись общие соображения, а в остальном стратегия состояла из отдельных частных планов, использование которых во многом зависело от импровизации Гитлера. С чисто стратегической точки зрения здесь крылся глубокий порок — каждый отдельный план сплошь и рядом существовал сам по себе. Частности заслоняли общее. Велись отдельные кампании, а в их рамках как бы отдельные войны — «морская война», «сухопутная война». Поэтому, когда мы говорим об «общем плане войны», об его «этапах» и т. п., то здесь присутствует элемент современной, так сказать, «реконструкции» по реальному ходу имевших место событий. На самом деле, проводя ту или иную кампанию в Европе, нацистская верхушка смутно представляла себе направление дальнейших действий.

Фашистская пресса после Мюнхена начала давление на Англию, чтобы «расчистить дальнейший путь». Берлин и Рим выдвигали все новые претензии, шокируя мюнхенцев и заставляя их все время вспоминать: ведь фюрер торжественно заявлял, что Судеты будут последним территориальным требованием в Европе! А теперь он поставил вопрос о Данциге и Мемеле. Муссолини при явном сочувствии своего германского партнера вел антифранцузскую кампанию под лозунгом «Тунис! Корсика! Савойя!». Обострение итало-французских противоречий привело к денонсированию заключенного еще в 1935 г. соглашения и к усилению конфронтации в Средиземноморье. В Берлине радовались: дуче делает как раз то, что нужно — связывает руки Франции.

И в Лондоне, и в Париже мюнхенские настроения постепенно растворялись. Новые события вызывали мрачные предчувствия. В последних числах января 1939 г. министр иностранных дел Англии телеграфировал послам во Франции и Бельгии: «Есть сообщения, указывающие, что Гитлер, подбадриваемый Риббентропом, Гиммлером и другими, изучает вопрос о нападении на западные державы в качестве предварительного шага к последующей акции на Востоке»⁵. Однако намерения Лондона и Парижа «ускорить, насколько возможно, подготовку своих оборонительных и контрнаступательных мер» все-таки не уменьшили надежд на эффективность политики того же мюнхенского толка.

Ведь в новогодней речи 1 января 1939 г. Гитлер сказал: «Германское правительство охвачено лишь одним желанием — сохранить мир, чтобы в предстоящем году удалось привести события к всеобщему примирению».

И он сразу же сделал два шага к такому «примирению». Первый состоял в заключении «антикоминтерновского пакта» с Италией. А второй — в полном уничтожении Чехословакии. В феврале Гитлер приказал Геббельсу начать активнейшую пропагандистскую кампанию против чехословацкого правительства. Оно, дескать, продолжает дискриминировать судетских немцев, концентрирует войска на границе с Судетами, заключило «секретный договор с Россией» и т. п.

В Лондоне тревожные настроения еще более усилились. Но английский посол в Берлине Гендерсон слал успокоительные доклады: «Немцы не думают о каких-либо авантюрах в ближайшем будущем, компас их политики, несомненно, показывает на мир».

В официальных кругах обеих западных столиц сомневались, что Германия способна сделать еще что-либо против Чехословакии. «Может быть, это затишье перед бурей, но сейчас я отвергаю любые пессимистические оценки», — успокаивал всех Гендерсон⁶. 9 марта он телеграфировал министру иностранных дел Галифаксу: немецкий народ хочет мира точно так же, как английский. «Гитлер сам участвовал в мировой войне, и он решительно против пролития крови и гибели немцев». Конечно, среди нацистов могут иметься экстремистские элементы, которые все еще желают агрессивной войны, но это фанатичное меньшинство. «Я не знаю никаких оправданий теории, что он сумасшедший или приближается к помешательству, и на основе упомянутого выше вижу основу для вывода, что Гитлер сегодня не думает о войне»⁷.

Между тем в тот же самый день — это была суббота, любимый день Гитлера для его авантюр, — он приказал Кейтелю предъявить Праге ультиматум: чехословацкое правительство должно без сопротивления согласиться на полную военную оккупацию страны. Он велел направить агентов в Чехию и Словакию для проведения актов саботажа и организации демонстраций.

Гендерсон связался по телефону с Галифаксом и призвал к выжиданию. Он не думает, что «господин Гитлер уже принял решение». Он считает особенно желательным, чтобы за границей не было опубликовано ничего такого, что побудило бы его к быстрой реакции.

Но «господин Гитлер» не терял времени. В рейхсканцелярию был вызван бывший премьер-министр Словакии пастор Тисо. Ему предъявили ультиматум: или Словакия становится «самостоятельной», или через сутки немецкие войска оккупируют ее. Тисо остановился на первом. Вскоре он послал телеграмму в Берлин с «просьбой взять под охрану независимость Словакии». Сразу же туда вошли германские войска. Чехословакию расчленили.

В Лондоне Чемберлен оказался перед необходимостью отвечать на взволнованные запросы палаты депутатов: что вообще происходит? какие гарантии дало правительство единству Чехословакии? Премьер отвечал: гарантии будут даны только в случае «неспровоцированной агрессии». Но сейчас «нет никаких признаков такой агрессии». Поэтому не нужны и гарантии.

Как только Гитлер узнал о столь дальновидной оценке Лондоном своих действий, он убыстрил темпы. В Берлин пригласили из Праги президента Гаху — человека слабого, больного, морально надломленного. Прибыв в сопровождении министра иностранных дел Хвалковского, он подвергся унизительной процедуре запугивания и шантажа, хотя на вокзале его встречал выстроенный шпалерами почетный караул эсэсовцев и были проделаны все ритуалы визита на высшем уровне.

Когда оба вошли в «рабочий кабинет» Гитлера, тот немедленно объявил, что завтра утром вермахт со всех сторон вторгнется в Чехию, а люфтваффе займет все аэродромы. Под бесцеремонным нажимом Гаха и Хвалковский капитулировали и подписали предложенный им документ. 15 марта вермахт вторгся в Чехию и оккупировал ее.

3

Ни в обыденной жизни, ни в политике не бывает, чтобы какие-то планы сбывались точно, как задумано. Действительность вносит столь существенные коррективы, что порой трудно бывает разобраться, отвечает ли результат хотя бы общим контурам замысла. Чем напряженнее события, тем резче зигзаги. Но главные политические и стратегические установки, как бы они ни были завуалированы, остаются. Их прежде всего и следует различать, если мы хотим видеть картину в целом.

Несколько основных линий пролегали через события международного кризиса, приведшего ко второй мировой войне. Это прежде всего усиление межимпериалистических противоречий. Образование двух противостоящих друг другу империалистических группировок сопровождалось возникновением европейского и дальневосточного очагов войны.

Властители германской экономики усмотрели в государственной системе «третьего рейха» надежный гарант для осуществления планов экспансии, которые возникли еще на рубеже XIX—XX столетий и которые перечеркнуло поражение в первой мировой войне. Нацизм, казалось им, обладал той мощью и целеустремленностью, которой не хватило кайзеровскому режиму. Ставка делалась очень высокая. Но и шансы представлялись верными. Фашистский аппарат, военная верхушка, руководители крупнейших монополий скрепили союз во имя общей цели. В ее рамках каждый имел свои интересы. Но они не противопоставлялись друг другу.

30-е годы означали укрепление фашизма в капиталистическом мире как идеологии и политической системы. Он еще не до конца себя дискредитировал. В нем видели не одну, а две стороны. И он еще рассматривался многими как приемлемая альтернатива социализму, рабочему и национально-освободительному движению. Влияние социализма крепло прежде всего именно в Европе. И противоположная сила — фашистская реакция расползалась в первую очередь тоже здесь. Она проникала в поры буржуазного общества, отнюдь не обладавшего иммунитетом против фашизма, казавшегося многим пусть не очень респектабельным, но зато действенным средством борьбы с левыми силами.

Тогда еще никто, помимо доверенных лиц, не знал документов, подготовленных в различных звеньях нацистского аппарата, на тайных совещаниях в рейхсканцелярии, в «оберкоммандо» вермахта, тайных речей, сверхсекретных программ геноцида. Планы расчленения Европы, завоевания и передела мира, уничтожения целых народов еще лежали в сейфах. И на Западе действительно имелись люди, в общем и целом принимавшие новое «наименьшее зло» как панацею чего-то казавшегося более страшным.

Расстановка политических сил в ряде буржуазно-демократических стран Европы свидетельствовала о противоречивых тенденциях и поляризации: укреплении левых сил и широкой активизации консервативных, праворадикальных течений. Империалистическая реакция Запада опасалась Гитлера, но одновременно искала с ним взаимопонимания, считая фашизм действенной силой против Советского Союза, социализма, рабочего и освободительного движения.

Для Советского Союза в то время, конечно, не существовало различных оценок фашизма. Социализм доказывал миру, что фашизм как общественная система, рожденная империалистической реакцией, — это террор, классовое угнетение, расовая ненависть, война. Что он исторически обречен. Убежденный антифашист и революционер Г. Димитров в 1935 г. дал знаменитую характеристику фашизма: «Это звериный шовинизм... Это средневековое варварство и зверство. Это необузданная агрессия в отношении других народов и стран»⁸. Многие здравомыслящие люди в капиталистическом мире были близки к объективному пониманию именно такой сущности фашизма, создающего смертельную угрозу его позициям в Европе и в мире. Страшная чаша весов склонилась в пользу Гитлера, говорил Черчилль весной 1939 г.

В оценках фашизма западными политиками накануне войны перевешивала тенденция подхода к нему как к орудию противоборства с Советским Союзом. И откровенная ставка фашизма на голую силу, на истребительную войну в общем-то не очень смущала западных лидеров, коль скоро они надеялись, что острие этой военной политики будет направлено на Восток. И их не очень шокировала та крайняя милитаризация политической психологии в «третьем рейхе», суть которой, к примеру, сформулировал в 1938 г. нацистский политический теоретик Шюттль в следующем изречении: «Снова пришла эпоха варварского ведения войны, цель которой состоит в обезлюдении захваченного пространства».

Рост могущества и влияния Советского Союза принципиально менял политическую картину Европы и мира. Противоборство между социализмом и капитализмом не снимало конфронтации внутри империалистической системы, но создавало предпосылки для объединения враждующих империалистических группировок против Советского Союза. Военное и политическое уничтожение первого социалистического государства и тем самым нанесение решающего удара по вызванным во всем мире Октябрьской революцией изменениям составляло в конечном счете генеральную классовую, политическую, военную цель фашизма. «Все, что я делаю, направлено против России», — неоднократно заявлял Гитлер. 11 августа 1939 г. он говорил верховному комиссару Лиги наций Карлу Буркхардту во время беседы в Бергхофе: «Все, что я предпринимаю, направлено против России. Если Запад так глуп и слеп, что не может это понять, я буду вынужден найти взаимопонимание с русскими, разбить Запад и потом после его поражения всеми моими объединенными силами повернуть против Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы мы снова не голодали, как в последней войне»⁹.

Сейчас, спустя десятилетия, вновь и вновь возникает вопрос: понимали ли люди, которые открыли путь войне, к чему они шли? Ответить на такой вопрос и легко и трудно. С одной стороны, результаты уже давно известны. То есть события, о которых современники 1938—1939 гг. не могли знать. Поэтому нетрудно сравнить причины и следствия. С другой стороны, всегда нужно учитывать меру ответственности, возлагаемую историей на тех, кто принимает крупные политические решения. Они не имеют права не оценивать возможные последствия своих решений.

Вливая жизненные соки в фашизм, всячески пестуя его и подталкивая против социализма, ведущие деятели тогдашнего капиталистического мира чуть было не подписали смертный приговор самим себе. И капиталистический мир не мог предвидеть, что подготовленный им конфликт будет иметь в качестве одного из главных итогов усиление социализма, решающую перегруппировку сил на мировой арене и ослабление капиталистической системы.

Впрочем, мы слишком забегаем вперед.

4

При внимательном изучении механизма принятия внешнеполитических решений до и после прихода Гитлера к власти нельзя не видеть, что на деле все было не однозначно. С формальной точки зрения нацистская верхушка представляла собой монолит с четкой иерархией и железной дисциплиной. Достаточно посмотреть на любую из многочисленных опубликованных схем нацистской политической структуры.

Но на самом деле все обстояло гораздо сложнее. Профессор Г.А. Якобсен одним из первых обратил внимание на элементы «плюрализма» и «поликратии» во внешнеполитических механизмах и концепциях нацистской политики. Он подчеркнул, что лидеры нацистов редко с какой-либо степенью глубины продумывали и разрабатывали общие планы и программы. Они ссылались на авторитет фюрера, «непоколебимо проводящего развиваемую им революционную линию», а сами нередко вели свою¹⁰.

Нельзя недооценивать того обстоятельства, что параллельно с внешнеполитической программой Гитлера существовал ряд других программ, планов, проектов, представляемых либо как «уточнение», либо «завершение» или даже как «альтернатива» основному плану фюрера.

Они оказывали на разных этапах истории различное влияние на политику и военную стратегию «третьего рейха». Временами противоречащие друг другу концепции нацистской верхушки мешали превращению внешнеполитической программы «большой стратегии» в «единое расписание» завоевания мирового господства, как ее иногда изображают. Сплошь и рядом выходили противоречивые, даже путанные, импровизации. Все это было результатом активности соперничающих друг с другом высших органов власти, групп, личностей с разными интересами, целями, оценками и методами. Г. Момзен назвал эту неутихающую грызню «атомизацией процесса принятия решений в третьем рейхе».

Известный антагонизм внешнеполитических концепций заметен особенно в критические моменты. И если он далеко не всегда влиял на «волю фюрера», то зачастую создавал неустойчивый фон проведения в жизнь этой «воли».

Вопреки нацистской пропаганде, всегда умилявшейся «монолитным единством» руководства рейха, уже на самых ранних этапах даже весьма доброжелательные наблюдатели видели разнобой. Муссолини, располагавший хорошей разведкой, в 1933 г. отмечал, что ближайшие помощники фюрера — Геринг, Геббельс, Розенберг и другие ограничивают его власть. Чиано, зять и министр иностранных дел итальянского дуче, в 1937 г. писал в своем дневнике о внешней политике Берлина: «Слишком много петухов в курятнике. Имеется минимум четверо, делающих внешнюю политику: Гитлер, Геринг, Нейрат, Риббентроп. Более мелких вообще нельзя учесть. Тяжело в полной мере находиться в курсе событий»¹¹.

Аналогичные оценки внешней политики рейха давались в то время и в Лондоне, и в некоторых других европейских столицах. После войны многое преднамеренно забыли те, кто хотел свалить всю вину на одного лишь Гитлера.

Во внешнеполитических концепциях германского фашизма существовало, как минимум, четыре направления: 1) так называемый «вильгельмовский империализм», представляемый Герингом, Шах-том, фон Эппом и другими. Они предлагали возврат к политике кайзера с его планами создания великой колониальной империи. Чем ближе к войне, тем больше падал авторитет этого направления; 2) так называемые «левые нацисты» (вначале Геббельс, братья Штрассер, фон Левептлов и др.), которые, прикрываясь демагогическими лозунгами о «социализма», думали создать «антиимпериалистический союз», другими словами, начать борьбу в первую очередь против западных держав; 3) так называемые «радикалы-аграрии» с их лозунгом «кровь и земля», к которым принадлежали Дарре, Гиммлер и др. Они видели будущее Германии только в «завоевании Востока Европы», его колонизации, истреблении «неполноценных рас» и создании «нового вида человека» — германского властителя. В связи с тем что в руках Гиммлера позже оказался аппарат насилия, эта группа оказывала сильнейшее влияние на механизм внешнеполитических решений, особенно во время войны. Именно это направление в наибольшей мере совпадало с «идеями» Гитлера; 4) сам Гитлер, который со своей великодержавной и расовой программой занимал большей частью решающие позиции во всем механизме, хотя на разных этапах в той или иной мере находился под влиянием остальных. Кроме того, имелся Розенберг — «идеологический ментор» фюрера, имевший свою внешнеполитическую программу, близкую к гитлеровской.

Понимание процесса складывания внешнеполитической программы нацизма возможно лишь при учете как преемственности ее элементов от традиционного пангерманизма, политики вильгельмовского рейха, так и тесного их сплетения с новыми нацистскими установками, в основе которых лежало «завоевание Востока».

Множественность концепций играла в выработке внешнеполитических решений немаловажную роль. Фюрер либо спорил с авторами «других мнений», либо что-то им доказывал, отстаивал, либо принимал их точки зрения полностью или частично, сочетая друг с другом, и т. п. И нередко, это мы хотели бы особенно подчеркнуть, в результате рождались совершенно противоречивые, даже с позиций извращенной нацистской логики, представления и решения. Кроме того, наличие соперничающих групп способствовало укреплению власти Гитлера внутри партии.

Конечно, эти разногласия и противоречия ни в коем случае нельзя ни упрощать, ни преувеличивать. На разных этапах истории гитлеризма они выражались в разной степени активности и значимости. В начальной стадии — конгломерат разных концепций. (Например, в своей программной речи 7 апреля 1933 г. министр иностранных дел фон Нейрат, подведя итоги предшествующей внешней политики, обрисовал контуры будущего курса, где, по выражению историка из ФРГ В. Михалки. «был перекинут мост между традиционно вильгельмовскими и национал-социалистскими целями»¹².) Помимо «жизненного интереса Германии» — полного пересмотра Версальского договора, в других концепциях речь шла о ревизии восточных границ, возвращении и расширении немецких колоний, аншлюсе Австрии, о политических и экономических изменениях в Европе, много места отводилось немецким меньшинствам в других странах Европы и т. п.

К примеру, еще перед самой войной обнаруживались противоречия между политикой относительно Франции, проводимой вице-канцлером фон Папеном и министром иностранных дел фон Нейратом, чья точка зрения не удовлетворяла Гитлера. Нейрат и министр рейхсвера Бломберг придерживались иной позиции на женевских переговорах по разоружению, чем руководитель германской делегации Надольный и чем сам Гитлер. В отношении итальянского курса также наблюдались значительные расхождения между фон Папеном, фон Нейратом, послом в Риме фон Хасселем, Герингом, Геббельсом и опять-таки Гитлером. То же имело место и в «австрийской» и «польской» политике и т. д.

В гитлеровской верхушке существовали разногласия также по поводу политики относительно Англии. Так называемые «национал-социалистские левые» требовали первоначально антибританской политики. Однако вскоре эта линия отошла на задний план. Близким друзьям Гитлера — Ханфштенглю, Людеке и другим удалось быстро вернуть его к концепциям «Майн кампф» и «Второй книги» — к идее германо-английского союза. Главное место в пробританской политике заняли, конечно, планы завоевания «восточного пространства» и антикоммунизм. Чем более укреплялся Советский Союз, росло его влияние, тем полнее гитлеровская верхушка склонялась к идее союза с Англией на антисоветской основе. Конечно, и здесь имелись разногласия.

Например, Гитлер и Розенберг по-разному оценивали роль и функции Англии. Первый окончательно «отказывается» от захвата «заморских территорий», другой «отказывается» от них как бы предварительно, чтобы затем в ходе политической игры и военной экспансии получить от Англии что-то взамен. Первый рассматривает союз с Англией как некую «мировоззренческую», расовую аксиому. Второй подходит к этому союзу прежде всего с точки зрения политических интересов.

В отношении Англии складываются две основные концепции, оказавшие затем большое влияние на внешнеполитический курс рейха и на ход второй мировой войны.

Первой, доминирующей точки зрения придерживались различные круги — от Гитлера до промышленников и финансистов во главе с Шахтом, до Хаусхофера и Гесса. Они считали необходимым тесный германо-британский союз и были едины во мнении о политически давно предрешенной агрессии против Советского Союза. Кульминацией их усилий стал затем Мюнхен. Обратим внимание,

Что так называемый мирный зондаж Гитлера относительно Англии в первый год войны, события у Дюнкерка в конце мая 1940 г., которым нередко придают лишь чисто военное значение, известная «миссия Гесса» и многое другое — все это были звенья одной цепи, проявление деятельности сторонников первой точки зрения.

Но существовала и вторая концепция, представляемая Риббентропом, этим «английским экспертом» Гитлера, затем послом в Лондоне и министром иностранных дел. Поддерживаемая значительной частью генералов вермахта и особенно адмиралами во главе с Редером, эта позиция сближалась с традиционными, кайзеровских времен, установками на борьбу с Англией во имя создания германской колониальной империи. Влияние, которое имел Риббентроп на Гитлера, играло затем не последнюю роль в охлаждении германо-британских отношений после Мюнхена, когда Гитлер не посчитался с европейскими интересами Лондона и вторгся в Чехословакию, а затем и в Польшу.

В этом сложном переплетении взглядов и влияний на первый план выходили то одна, то другая тенденции. Иногда они сплетались, рождая противоречивые решения. Однако если бросить взгляд на картину в целом, то на большинстве этапов особенно начальной истории фашистской Германии тенденция к союзу с Англией перевешивала намерения борьбы с ней.

Подчеркнем, что эти особенности внешнеполитического механизма нацистской партии нельзя рассматривать только как результат склок, интриг, борьбы за власть и влияние внутри фашистской верхушки. Они отражали интересы разнообразных экономических групп. Но это была и фальшивая логика политики, которая в XX в. поставила нереальную цель в духе завоевательных программ прошлых столетий и хотела втащить в новую эпоху средства далекого прошлого.

Таков был общий фон. Однако завоевание Советского Союза составляло генеральную линию «третьего рейха», хотя он и не отказывался от колоний, несмотря на то, что воспоминания о первой мировой войне, об «ошибке кайзера», втянувшегося в борьбу за колонии, личный опыт на Западном фронте — все это крепко сидело в голове нацистского фюрера. Представления о всемирной империи с обширными ресурсами и громадным флотом рождали призраки долгой борьбы, которая отвлечет его силы от главного, лежащего тут же рядом, на Востоке Европы. И вот нападением на Польшу он начинал свой путь на Восток, одновременно со страхом ожидая, что же скажет Англия, борьба с которой еще предстоит.

5

Существует точка зрения, будто так называемый польский кризис, приведший затем к фашистской агрессии против Польши, возник из-за спора о Данциге и «польском коридоре». Говорят, будто все дело в том, что Германия предложила Польше вернуть Данциг, ставший по версальским условиям «вольным городом», а также проложить «экстерриториальную дорогу» через «коридор», которая связывала бы основную территорию рейха с отрезанной этим «коридором» Восточной Пруссией. Польша отклонила требование, и возник новый конфликт.

Этот подход весьма поверхностен. Искусственно начатый фашистами в конце 1938—начале 1939 г. спор о Данциге и «польском коридоре» был лишь поводом для давно задуманной тотальной агрессии против Польши и беспощадного уничтожения ее как государства. Основные причины этой очередной агрессии, ставшей началом второй мировой войны, состояли прежде всего в том, что Гитлеру требовалось войти в соприкосновение с границами Советского Союза для будущего «главного мероприятия» и что территории Польши предстояло стать тем основным плацдармом, с которого начнется вторжение в Советский Союз.

Захватом Польши нацисты предполагали обеспечить свое господство на Балтике. Польскому народу они уготовили жесточайшие испытания. Они собирались его частично поработить, а частично уничтожить. Обо всем этом Гитлер неоднократно говорил в доверительных беседах со своими сообщниками, упоминая, что Данциг вовсе не цель, а только предлог.

Конечно, нацистскую верхушку интриговал вопрос о поведении Англии и Франции в связи с агрессией против Польши.

Когда пишется история кризисных событий, то нередко дела изображаются таким образом, будто персонажи действовали по четко продуманным планам, принимали решения согласно логике — верной или неверной. В жизни зачастую бывает далеко не так. В обоих мировых войнах их зачинателями были политики авантюрного толка, ограниченные милитаристы или высокопоставленные чиновники, лишенные способностей политического предвидения, либо обнаглевшие авантюристы — фанатики типа Гитлера и его присных.

Лишь на первый взгляд может показаться, что в действиях нацистских лидеров накануне развязывания ими второй мировой войны имелись ясные оценки противостоящих сил, вообще всего происходившего. Если мы изучим день за днем рассуждения Гитлера и его помощников в последние несколько месяцев перед второй мировой войной на тему будет или нет война с западными державами, как она пойдет и чем обернется, то обнаружим путаницу и мешанину, в которой, по-видимому, не разбирались до конца сами действующие лица.

Ибо эта путаница мыслей и оценок свидетельствует о чем-то большем, чем просто об ограниченности главных актеров на исторической сцене. Она доказывает, насколько иррациональна в XX столетии политика агрессии вообще. Подобная политика идет вразрез с интересами такой массы народов, такого множества людей во всем мире, вторгается в такие мощные пласты совершенно противоположных интересов, воль, требований и потребностей, что решающийся на агрессию мирового масштаба неизбежно запутывается в сетях собственной противоестественной политики.

Перед войной Гитлер то уверял, что Польша будет полностью изолирована и западные державы не вмешаются, то убеждал, что столкновения с Англией и Францией не избежать, то говорил, что Англия лишь блефует, то обещал разгромить ее в кратчайшие сроки, то грозил, что не будет вести войну так медленно, как Вильгельм II, а будет делать все молниеносно, то, наоборот, безапелляционно заявлял, что это будет долгая, изнурительная война. Он маневрировал. Он надеялся либо полностью изолировать Англию, либо заставить ее смириться с германским господством, или добиться с ней мира, или же нанести ей удар (прямой или «на периферии»), чтобы поставить ее на колени и обеспечить свою гегемонию.

Из всего этого наиболее ясным оставалось следующее: в первых числах апреля 1939 г. Гитлер окончательно решил начать 1 сентября агрессию против Польши. Из многочисленных, порой путаных сообщений, оценок и предостережений своих помощников, различных дипломатов и военных он все же склонялся к мысли, что при его нападении на Польшу вероятнее всего Англия и Франция вынуждены будут не стоять в стороне. Следовательно, он, по меньшей мере, представлял себе, что вариант «война на Западе Европы» тоже не исключен. И он с весны 1939 г. шел и на такой вариант, уповая на «непобедимую силу Германии», на нерешительность мюнхенцев и на то, что даже если войну ему объявят, то вряд ли будут воевать. И все же он надеялся, что войну не объявят и произойдет второй Мюнхен. Во всем этом нелегко разобраться, ибо здесь перемешаны политика, догмы, психологические импульсы. Для нас важно это все понять еще и потому, что на Западе весьма распространена легенда, будто Гитлер решился напасть на Польшу лишь в августе 1939 г., после заключения договора о ненападении с Советским Союзом.

Еще летом 1938 г. гитлеровское правительство предприняло ряд шагов, направленных на изоляцию Польши от соседей, прежде всего от возможного сближения с Советским Союзом. В беседе польского посла в Берлине Липского с Герингом, состоявшейся 10 августа 1938 г., последний предложил Польше план сближения с Германией за счет Советского Союза, намекнув, что «Польша... может иметь известные интересы непосредственно в России, например на Украине»¹³. Эти предложения, рассчитанные на давние планы польской реакции, нашли у нее живейший интерес. Политика, проводимая польским буржуазным правительством, содействовала в ближайшем будущем еще большей внешнеполитической изоляции Польши.

Начиная с осени 1938 г. «третий рейх», подготавливая повод для военного нападения, открыл длительный этап дипломатического наступления на Польшу, известного под названием «данцигского кризиса». Сущность его состояла в том, чтобы искусственно создать политическое напряжение в отношениях с Польшей, которое могло бы стать поводом агрессии.

Впервые требование вернуть Данциг Германии было выдвинуто Риббентропом в беседе с Липским 24 октября 1938 г. Сообщив, что «фюрер хочет сделать чистыми все отношения с Польшей», Риббентроп заявил: «Данциг должен быть немецким». Предлагалось следующее решение: «1) Вольный город Данциг возвращается в рейх, 2) Через коридор будет проложена экстерриториальная автострада, принадлежащая Германии, а также экстерриториальная железнодорожная линия, 3) Польша получит в данцигской области экстерриториальное шоссе или автостраду и железнодорожную линию, 4) Польша получит гарантии своим товарам в данцигской области. 5) Обе нации гарантируют их общие границы, а также территории друг друга. 6) Германо-польский договор будет продлен от 10 до 25 лет»¹⁴. Кроме того, Риббентроп предложил Польше сотрудничество в колониальном вопросе и «в совместном выступлении против России в рамках антикоминтерновского пакта»¹⁵.

Польское правительство было уверено, что Германия не применит иных мер, кроме дипломатического нажима, ибо заинтересована в Польше как в антисоветской силе. Поэтому на предложения Риббентропа последовало решительное «нет» с уверениями в неизменной дружбе к «третьему рейху». «Вопрос о Данциге — пробный камень польско-германских отношений» — эти слова Пилсудского, сказанные в 1934 г., напомнил польский министр иностранных дел Бек в ответе Риббентропу. Гитлеровцы и не предвидели другого ответа. Требуемое напряжение было создано.

Вторично вопрос о Данциге нацистские лидеры поставили в середине ноября 1938 г. Однако ни переговоры Риббентропа с Липским 19 ноября, ни беседа германского посла в Варшаве Мольтке с министром иностранных дел Беком 22 ноября не изменили польских позиций. После второго демарша Гитлер начал подготовку к захвату Данцига. В директиве вооруженным силам от 24 ноября 1938 г. он приказал «подготовиться к тому, чтобы внезапно занять вольный город Данциг». В операции должны принять участие соединения всех видов вооруженных сил.

Поскольку атмосфера вокруг Польши становилась тревожной, ее союзник Франция, связанная с Польшей договором от 1921 г., приступила к «пересмотру и уточнению» своих позиций. В правящих сферах стали раздаваться настойчивые голоса: в случае войны следует уклониться от участия в ней на стороне Польши, т. е. отказаться от требований договора 1921 г.

Эти мнения повлияли в будущем на французскую позицию относительно Польши в начале второй мировой войны.

Для того чтобы попытаться вновь удержать Францию в рамках нейтралитета и надежнее обеспечить свой тыл во время вероятной агрессии на Востоке, т. е. повторить «мюнхенскую модель», Германия заключила 6 декабря 1938 г. договор с Францией о «мирных и добрососедских отношениях». Такие отношения, как говорилось в опубликованной в тот же день декларации, «являются важнейшим элементом консолидации положения в Европе и укрепления всеобщего мира». Договор провозглашал: между обеими странами устанавливаются «окончательные» границы и в случае «международных осложнений» обе стороны «будут консультироваться друг с другом»¹⁶.

В конце ноября 1938 г. посол США в Париже Буллит, тот самый, который рыдал от счастья при заключении мюнхенского соглашения, говорил польскому послу: «Демократическим государствам нужно еще два года до полного вооружения. В течение этого времени можно предположить, что Германия направит свою экспансию на Восток. Было бы желательно для демократических стран, чтобы там, на Востоке, дело дошло до разрешения спорных вопросов путем войны между Германией и Россией». Буллит выражал надежду, что Германия будет обречена на «длительную и изнуряющую войну». После этого «демократические страны атакуют Германию и принудят ее к капитуляции»¹⁷. И он продолжал: «В Англии, Франции, США горячо верят, что в ближайшие месяцы начнется великое разрешение вопросов на Востоке». Данциг станет лишь поводом для вторжения гитлеровского вермахта через Польшу или Румынию в Советский Союз.

Через 10 дней французский посол в Берлине Ноэль направил в Париж доклад «О последующих целях рейха». Он писал: «Стремление к экспансии в восточном направлении, существовавшее в третьем рейхе, кажется мне действительно прочно установившимся, как и, по крайней мере, временно решенный отказ от каких-либо завоеваний на Западе; одно вытекает из другого»¹⁸.

Западные политики в общем-то кое в чем приближались к истине. «Мне кажется, — продолжал Ноэль, — уже можно распознать целенаправленность крупного предприятия немцев. Овладение Центральной Европой таким образом, чтобы Чехословакия и Венгрия были подчинены, создание Великой Украины под немецким верховным господством — таковой на сегодняшний день представляется концепция руководящих национал-социалистов и, бесспорно, также концепция господина Гитлера»¹⁹.

С этой точкой зрения солидаризировалась британская дипломатия. Английский поверенный в делах в Берлине Огилви-Форбс сообщал в ноябре 1938 г.: безусловно, Польше потребуется от Германии компенсация за Данциг и за дорогу через коридор. «Где же можно найти такую компенсацию?» — спрашивал он. И отвечал: «Только в Литве и России. Совершенно очевидно, что не сразу, так как компенсация за счет третьей державы может быть только в случае успешной войны или военной угрозы, а это требует времени»²⁰.

Французские политики были склонны думать, что агрессию против СССР не придется долго ждать. «Уже 10 дней все национал-социалисты говорят об Украине, — радовался Ноэль. — Институт Розенберга, служащие господина доктора Геббельса, организация "Восточная Европа", руководимая бывшим министром Куртиусом, органы шпионажа — все заняты этим вопросом». Не только Украина, но и кавказская нефть будет, как рассчитывали мюнхенцы, в ближайшее время захвачена Германией. «Средства и пути еще окончательно не установлены, однако цель, кажется, неотвратимо определена, — твердо уверял французский посол, — создание Великой Украины, которая должна стать запасной житницей Германии. Для этой цели необходимо покорить Румынию, убедить Польшу, Советская Россия должна быть ограблена. Немецкий динамизм ни перед какой из этих трудностей не остановится, а в милитаристских кругах уже говорят о походе на Кавказ вплоть до Баку»²¹.

В таком свете данцигский кризис рассматривался мюнхенцами лишь как средство давления Германии на Польшу, чтобы «убедить» ее принять участие в антисоветском походе. В реакционных кругах Запада с удовлетворением восприняли слова, сказанные Риббентропом польскому министру иностранных дел Беку во время их свидания в Варшаве 27 января 1939 г.: «Вы очень упрямы в вопросах мореходства. Черное море все-таки тоже море»²². Еще 9 ноября 1938 г. Огилви-Форбс писал: «У меня есть данные, что Гитлер, находящийся накануне закрепления на плацдарме Рутении (Закарпатской Украины. — Д.П.) рассматривает возможность совместного выступления с Польшей в конфликте с Россией в тот момент, когда Советский Союз слаб и успех обеспечен, с тем чтобы компенсировать Польшу за счет большевиков»²³.

Через месяц он подтверждает эту мысль: «Следующей целью, которая, возможно, будет осуществлена в 1939 г., явится создание — при сотрудничестве с Польшей или без него — независимой Украины под опекой Германии. Учитывая неспособность России к сопротивлению, эта операция могла быть осуществлена при помощи мирных средств, но все же считают, что война окажется необходимой»²⁴. Английский военный атташе в Берлине Мэсон-Макфарлан был убежден, что Гитлер решится в ближайшее время на «иностранную авантюру» и что она «примет восточное направление». Не исключая теоретически при определенных обстоятельствах выступления Германии против Англии, он считал все же, что возможности удара на восток и на запад должны оцениваться в соотношении 10:1²⁵.

Непоколебимая уверенность, что следующий удар последует по СССР, «мираж Украины» оставались неизменными и весной 1939 г., когда обстановка существенно изменилась. Британский посол в Берлине Гендерсон писал в Лондон 9 марта 1939 г.: «Мне кажется неизбежным, что Германия хочет оторвать эту богатую страну (Украину. — Д.П.) от огромного русского государства... Я не могу, «однако, думать, чтобы Советский Союз кротко подчинился немецким интригам в этом отношении... Гитлер заявил в "Майн кампф" совершенно ясно, что жизненное пространство для Германии можно получить только путем распространения на Восток. Распространение на Восток делает, однако, столкновение между Германией и Россией в какой-то день в значительной степени вероятным. Я категорически утверждаю... что мы не можем вслепую дать Германии карт-бланш на Востоке. Но не является невозможным достижение соглашения с Гитлером, предполагая, что оно будет ограничиваться разумными условиями, соблюдение которых можно ожидать от Гитлера»²⁶.

Доклад Гендерсона заканчивался поистине классической фразой мюнхенца, сжато формулировавшей суть предвоенной политики западных держав: «Неплохо, чтобы произошел "Дранг нах Остен"; "Дранга нах Вестен" не произойдет до тех пор, пока Гитлеру не будут преграждать путей на Восток»²⁷. Успех «Дранга нах Остен» казался обеспеченным, ибо, как писал Огилви-Форбс, Советский Союз «совершенно бессилен в военном отношении»²⁸.

Все эти оценки побуждали правящие круги Англии, Франции и США к поискам соглашения с Гитлером и подталкиванию его экспансии в сторону Советского Союза.

6

Теперь в Европе завертелась такая политическая карусель, что никто из участников начавшейся гонки уже не мог толком разобраться, куда приведут его действия, что, собственно хотят другие, к чему они готовы или не готовы. Всем казалось, что они имеют свои четкие программы, но то и дело обнаруживалось, что их постоянно что-то тянет в сторону. Это «что-то» было результатом столкновений подчас импульсивных решений и реакций, и в результате временами получались неожиданные равнодействующие.

Гитлер продолжал идти к своей цели — Польше. Но он — чем дальше, тем меньше — предвидел реакцию Запада. Он не мог быть вполне уверен в том, что какая-либо «клика плутократов», как в рейхсканцелярии называли западных лидеров, не займет более твердые позиции, когда начнется польский конфликт. Фюрер произносил речи, отдавал приказы, всех подгонял и подстегивал. Анализ его поступков весны и лета 1939 г. показывает, что он метался ил одной крайности в другую и долго не находил ясных ответов на множество вопросов, которые возникали каждодневно. Он нападет на Польшу. Будет ли тогда всеобщая война или нет? Что можно и чего нельзя ожидать от Франции, Англии и других стран?

Чемберлен все более запутывался со своим мюнхенским и после-мюнхенским курсом. Его подчас сбивали с толку собственные послы донесениями из европейских столиц. Одни сообщали, что Гитлер построил тысячи самолетов и вот-вот начнет бомбить Лондон. Другие уверяли в полнейшем миролюбии «господина Гитлера». Третьей расписывали, как в самое ближайшее время «третий рейх» двинется на Украину и Кавказ. Четвертые настаивали дать «гарантии» всем еще неоккупированным странам Восточной и Юго-Восточной Европы, особенно Польше, и т. д.

И британский премьер, которому как раз стукнуло 70 лет, делал то одно, то другое, то третье, т. е. то верил, что будут налеты авиации и распоряжался «принять меры», то снова уповал на «умиротворение», то раздавал «гарантии», видимо не представляя, как можно их обеспечить. Он находился под давлением не только быстро меняющихся обстоятельств, но и растущей оппозиции в парламенте, среди общественности страны и в собственном кабинете. Было от чего потерять голову.

Захват Рейнской зоны, аншлюс Австрии, оккупация Судет означали неуклонное развитие международного кризиса. Мюнхен стал его кульминацией. Конфликтные события стремительно нарастали. Оккупация Чехословакии развеяла мюнхенские миражи. Что же делать?

Резкое усиление европейских позиций Германии подорвало равновесие в Центральной Европе. Но как же теперь быть с традиционной британской политикой баланса сил? Создавать какие-то новые противовесы Германии в Восточной и Юго-Восточной Европе? Каким путем? Быть может, гарантиями?

19 марта 1939 г. французский посол в Берлине Кулондр сообщал в Париж: «Мы находимся перед совершенно новым положением. Немцы перешли от политики экспансии к политике завоеваний. На заднем плане — чисто военный милитаризм... Ощутит ли Гитлер... потребность в передышке? Или он, скорее используя приобретенную быстроту действий й ошеломление среднеевропейских государств, продолжит свое продвижение в восточном направлении? Не окажется ли для него соблазнительным обернуться на Запад и, наконец, задушить сопротивление западных, держав, которые мешают свободе его действий на Востоке?»²⁹.

Рейх угрожал теперь Румынии, мог захватить румынскую нефть и начать военное проникновение на Балканы. В ноте, переданной 20 марта 1939 г. французским министерством иностранных дел британскому послу в Париже, подчеркивалось: «Новые германские мероприятия, возможно, и направлены теперь против Востока, но в случае успеха повлекут за собой гегемонию рейха в Европе. Поэтому возникает... эвентуальная угроза безопасности и жизненным интересам Франции и Англии». Премьер-министр Даладье, выступая перед членами кабинета, заявил: «День, когда Германия овладеет румынской нефтью, может стать днем начала европейской войны»³⁰.

Возмущение все более широких слоев английской общественности и нажим в парламенте заставили кабинет Чемберлена несколько изменить тон. Галифакс сказал германскому послу: «Я понимаю, что аппетит господина Гитлера к бескровным победам растет, но придет день, когда он совершит ошибку, и тогда не обойдется без пролития крови»³¹. Министр иностранных дел посоветовал премьеру сказать что-то похожее в парламенте. Этого требует палата общин. И вот 18 марта, накануне своего 70-летия, Чемберлен выступил в Бирмингеме.

Он предупредил, что было бы ошибочным думать, что Англия настолько ненавидит войну, «что не примет вызова и не ответит крайним применением сил». Опять-таки с большим трудом выговорил Чемберлен эти слова, но зато сорвал аплодисменты, которые свидетельствовали, что настроение английской общественности ушло далеко вперед от мюнхенских представлений правительства.

Гитлер считал, что должен завоевать «жизненное пространство» именно теперь, когда Запад колеблется, когда вермахт, как он был убежден, лучше и сильнее всех армий мира, когда закончилась победой Франко война в Испании и пока сам он, фюрер, еще крепок. Гитлер решил «припугнуть» Запад. Расчет был прост: проделать с Польшей то же, что с Австрией и Чехословакией, когда Англия и Франция остались в стороне. Он полагал, что его собственный более жесткий тон в адрес Запада и демонстрация силы снова удержат «мюнхенцев» — теперь от помощи Польше — и все произойдет как с Шушнигом или Гахой.

Под влиянием новых событий Лондон и Париж вступают в более тесные контакты. 22 марта 1939 г. правительства обеих стран договорились оказывать друг другу помощь при нападении на одну из них «третьей державы». Это обязательство должно было продемонстрировать англо-французское единство и послужить одним из средств давления на Германию. Вместе с тем соглашение означало, что в обстановке нарастающего международного кризиса Франция, ориентируясь на союз с Англией, игнорирует франко-советский договор о взаимопомощи от 2 мая 1935 г. и предлагаемые Советским Союзом коллективные действия.

В Берлине еще раньше пришли к выводу, что англо-французское обязательство от 22 марта 1939 г. представляло собой, по крайней мере сейчас, лишь жест, который должен был показать Гитлеру «решимость» западных держав не допустить его к румынской нефти и Балканам и не трогать Польшу. Прямую защиту румынской нефти Англия и Франция предполагали возложить на ту же Польшу в обмен за обязательство прийти ей на помощь в случае гитлеровской агрессии против Данцига.

Еще 18 марта британский посол в Париже сообщил в Лондон о запросе Польши насчет готовности Франции помочь, если Германия нападет на Данциг. Французское правительство ответило, что сделает это при условии, если Варшава заключит оборонительный союз с Румынией. Заметим, что такой союз легко мог стать и антисоветским союзом.

Нацисты продолжали действовать по своим планам. 23 марта Германия навязала Румынии «хозяйственный договор». Фактически это было нечто большее, чем экономический договор. Это был еще один удар по англо-французским позициям в Юго-Восточной Европе. Продвижение нацистов на юго-восток вызывало тревогу в Англии и Франции. Французский посол в Варшаве Ноэль писал: «Англия теперь опасается, что Германия приберет к рукам украинский хлеб, румынскую нефть, Черное море, продвинется к Кавказу и в короткий срок создаст угрозу английским позициям на Ближнем, а может быть, и Среднем Востоке. Имелось большое опасение, что рейх, если ему никто не будет противостоять, сможет построить могучую хозяйственную империю»³². При этом военные возможности Советского Союза оценивались весьма низко. Он вообще как бы скидывался со счетов.

Нацистская верхушка оценила договор с Румынией как большую победу над Англией и Францией. Германский дипломатический представитель Вольтат докладывал Герингу 27 марта 1939 г. после посещения Бухареста: договор — это крупный внешнеполитический успех рейха. «Все страны Юго-Восточной Европы должны видеть, кто в действительности господствует в хозяйственных делах на Дунае... Германия с новыми формами договора или Англия и Франция со старыми обещаниями и пропагандой».

Советский Союз учитывал растущую угрозу странам Восточной и Юго-Восточной Европы. Он предложил немедленно созвать в Бухаресте конференцию заинтересованных держав (Великобритании, Франции, Польши, Турции, Румынии, СССР), чтобы обсудить меры помощи Румынии. Западные державы, опасаясь перемены ориентации Польши и Румынии в сторону Советского Союза, не поддержали советское предложение. Это было только на руку Германии.

Все более укрепляя свои позиции в Юго-Восточной Европе, нацисты продолжали усиливать нажим на Польшу. 21 марта Риббентроп в беседе с Липcким решительно потребовал передачи Данцига Германии. Одновременно германские войска вступили в Мемельскую область. Теперь северная германо-польская граница увеличилась на 150 км.

Предложение Советского Союза о созыве конференции переполошило мюнхенцев. Они испугались, что Польша может склониться к более реальной возможности получения помощи от восточного соседа и тем изменить ориентацию своей политики. Британский министр иностранных дел Галифакс писал 27 марта послу в Варшаве Кеннарду: «Должно быть ясно, что все наши попытки консолидировать положение будут уничтожены, если Советское правительство открыто примет участие в этом плане»³³.

31 марта Чемберлен объявил в палате общин: английское правительство берет на себя обязательство «оказать польскому правительству всякую поддержку, какая будет в его силах», если «будут предприняты с чьей-либо стороны действия, угрожающие независимости Польши». Взяв такие обязательства, правящие круги Англии и Франции стремились крепче привязать Польшу к своей политике, ликвидировать малейшую возможность поворота польского политического курса в сторону установления контактов с Советским Союзом и получения помощи с его стороны, нажать на Германию.

Гарантии, данные Англией 31 марта, вызвали быструю реакцию Берлина. Еще в последних числах марта там не было вполне окончательного решения о сроках нападения на Польшу. 25 марта Гитлер говорил Кейтелю, что в ближайшее время он «не намеревается решать польский вопрос». Однако следовало подготовиться и найти политический предлог для агрессии. «Решение, которое последует в ближайшем будущем, — говорил Гитлер, — должно иметь особенно благоприятные политические предпосылки. Польша должна тогда быть так разгромлена, чтобы с ней не было необходимости больше считаться как с политическим фактором»³⁴. Риббентроп не придавал серьезного значения польской частичной мобилизации. Он записал 26 марта по этому поводу в своем дневнике: «Предпринятые польской стороной военные мероприятия, конечно, являются оборонительными». 3 апреля в рейхсканцелярии было принято решение начать военные действия против Польши 1 сентября 1939 г.

Торопливая смелость, проявленная Чемберленом из-за боязни поворота Польши в сторону СССР и желания успокоить общественное мнение в Англии, давали Гитлеру политический предлог. Даладье сказал по поводу выступления Чемберлена: «Англичане теперь готовы видеть границу не на Рейне, а на Висле».

Тем временем польское правительство предпринимало шаги, чтобы превратить гарантии Чемберлена в двусторонние обязательства. Бек вылетел в Лондон, и после переговоров 6 апреля появилось коммюнике, в котором Англия и присоединившаяся к ней Франция обязывались поддержать Польшу в случае агрессии. Но, опубликовав коммюнике, западные руководители не заключили формального пакта о взаимопомощи. Он был подписан лишь 25 августа, накануне вторжения Германии в Польшу, когда начинать организацию военной поддержки было уже поздно.

Вскоре последовали новые англо-французские гарантии странам Восточной Европы. Прежде всего западных партнеров заботил вопрос о румынской нефти и о судьбе Балкан. 12 апреля французский совет министров решил «гарантировать Румынии такую же помощь, как и Польше». На следующий день английское правительство, обеспокоенное за свои позиции на Балканах, сообщило в Бухарест и Афины о гарантиях независимости Румынии и Греции. Забегая несколько вперед, скажем, что месяцем позднее, 12 мая, появилась на свет и англо-турецкая декларация о взаимопомощи.

Серия гарантий, которые Англия и Франция стали давать малым странам Восточной Европы, означала своего рода нажим на Германию и запоздалую попытку создать коалицию. Англия и Франция стремились укрепить свои позиции в этой части Европы, попытаться как-то восстановить политическое равновесие, столь катастрофически подорванное предшествующей политикой, особенно Мюнхеном. Совершенно очевидным было желание создать более выгодные условия для возможных переговоров и торга с Германией за счет Советского Союза и, быть может, за счет тех же стран, которым давались гарантии.

Нельзя не согласиться с И.М. Майским, считавшим, что «гарантии», которые правительство Чемберлена стало раздавать странам Восточной Европы, заведомо зная о невозможности их выполнения, вызывались в значительной мере желанием успокоить до крайности взволнованное общественное мнение Англии. Внутренняя ситуация грозила отставкой соглашателей, если бы они, наконец, не приняли каких-то активных шагов против Гитлера.

Нацисты стояли теперь перед выбором: попытаться продолжить так успешно начатый мюнхенский курс или пойти ва-банк и в ответ на англо-французские гарантии продемонстрировать решимость. Последовал период колебаний, метаний из одной крайности в другую, политической игры. Гитлер, невысоко оценивая политиков из Лондона и Парижа, все же решил, что надо их «припугнуть».

Нацистская пресса стала кричать об «окружении Германии». 1 апреля Гитлер выступил с речью — «ответом Чемберлену». Он недвусмысленно пригрозил расторгнуть англо-германские морские соглашения. А еще через два дня, 3 апреля, генералы получили приказ фюрера разработать оперативный план «Вейс» — план военной агрессии против Польши. Нападение, как мы упоминали, было назначено на 1 сентября.

20 апреля 1939 г., в день 50-летия Гитлера, в Берлине состоялся грандиозный военный парад. По Унтер ден Линден двигалась новейшая техника. Гитлер приказал вывести на улицы все самое устрашающее. В небе над городом проносились эскадрильи бомбардировщиков, истребителей. В этот день пресса стала называть Гитлера мессией, спасителем Германии. В церквах происходили службы «о спасении фюрера и народа». Все это производило соответствующее впечатление на западных дипломатов. Они знали, что накануне фюрер сказал посетившему его румынскому министру иностранных дел Гафенку: «Если Англия хочет войны, она ее получит... И это будет такая разрушительная война, которую не может себе представить фантазия. Как может Англия позволить себе вести современную войну, если она неспособна выставить две вооруженные дивизии?»³⁵.

27 апреля Берлин денонсировал англо-германское морское соглашение от 1935 г., а на следующий день — соглашение о ненападении с Польшей. Германский нажим усиливался. В конце апреля президент Рузвельт направил открытое послание Гитлеру и Муссолини с призывом приостановить дальнейшую агрессию. Гитлер ответил 28 апреля речью в рейхстаге, которая транслировалась не только на Европу, но — впервые — и на Америку. Он громил Польшу, которая «односторонне разорвала» германо-польский пакт о ненападении. Он иронизировал над посланием Рузвельта, явно рассчитывая на эффект внутри Германии. И он не оставил сомнений, что будет «решать польский вопрос», как ему заблагорассудится.

7

22 мая был подписан итало-германский «Стальной пакт». На следующий день Гитлер созвал секретное совещание, где' присутствовали все высшие руководители вооруженных сил. В пространной речи, дошедшей до нас в протокольных записях адъютанта Шмундта, Гитлер дал оценку положению в мире, охарактеризовал политику рейха и поставил задачи вермахту.

В основе дальнейшего курса Германии, по словам Гитлера, теперь должно находиться стремление к захвату жизненного пространства. Это невозможно без вторжения в другие страны, без войны. «Данциг не является предметом спора. Для нас речь идет о захвате жизненного пространства на Востоке... Снабжение продуктами питания возможно лишь оттуда, где низкая плотность населения... В Европе нет других возможностей»³⁶.

«Польская проблема» рассматривалась не как изолированный аспект искусственно нагнетаемого германо-польского конфликта, а в связи с борьбой против Англии и Франции. «Проблему "Польша", — говорил Гитлер, — нельзя отделять от спора с Западом».

Поскольку война неизбежна, то ее возможный ход оценивался следующим образом. Быстрый успех на Западе проблематичен, и неизвестно, какой будет позиция Польши, если война на Западе окажется затяжной. Польша видит для себя большую опасность в успешных для Германии военных действиях против Франции и Англии и постарается помешать ее победе над западными державами. Поэтому «отпадает вопрос о том, чтобы пощадить Польшу. Остается решение при первой возможности атаковать Польшу. На повторение чешского варианта нельзя рассчитывать. Будет борьба. Задача состоит в том, чтобы изолировать Польшу. Успех изоляции является решающим»³⁷.

Гитлер стремился не допустить одновременного столкновения с Польшей, Англией и Францией. Он говорил: «Главное — полемика с Польшей. Начиная наступление против Польши, успех возможен только в том случае, если Запад останется вне игры. Если это будет невозможно, тогда будет лучше напасть на Запад и одновременно справиться с Польшей»³⁸.

Что касается методов ведения войны, то в основе успеха — внезапное вторжение: «Нет сомнения, что внезапное нападение может привести к быстрому решению».

Тем временем Лондон и Париж продолжали свою сложную политическую игру. Они искали соглашения с Германией против СССР и за счет Польши и одновременно стремились крепче привязать к себе Польшу и другие страны Восточной Европы. Они стали зондировать почву для переговоров с СССР, стремясь таким образом оказать политическое давление на Германию и успокоить общественное мнение в своих странах. Давались многочисленные обещания без реальных возможностей их выполнения. Велись беседы с дипломатами других стран, носившие характер скорее демонстраций, чем попыток изменить ход событий в пользу антивоенных сил.

Одним из обязательств, сыгравших наиболее печальную роль для Польши в сентябре 1939 г., и было принципиальное обязательство Франции, подписанное 19 мая 1939 г. во время визита в Париж польского военного министра Каспшицкого. Оно предусматривало, что в случае нападения Германии на Польшу Франция «предпримет наступление против Германии главными силами своей армии на 15-й день мобилизации». Двумя днями раньше в Париже подписали секретный протокол, в котором Франция обещала Польше военную помощь в случае угрозы Данцигу.

Одновременно, начиная с весны 1939 г., Англия и Франция начали переговоры с Советским Союзом. Еще 14 апреля британское правительство предложило Советскому Союзу дать Польше и Румынии односторонние гарантии. В ответ Советское правительство 17 апреля выдвинуло предложение о заключении тройственного договора о взаимопомощи между СССР, Англией и Францией и соответствующей военной конвенции. События конца апреля должны были особенно подчеркнуть перед западными державами всю важность такого договора. Эти предложения и контрпредложения открыли период затяжных, продолжавшихся четыре месяца, трехсторонних дискуссий.

Английское и французское правительства пошли на переговоры с Советским Союзом под влиянием общественного мнения своих стран и растущей тревоги перед новыми актами гитлеровской агрессии. Но главное — правящие круги Англии стремились и таким путем оказать косвенное давление на Германию, с которой одновременно вступили в секретный диалог о переделе мира.

С самого начала англо-франко-советских переговоров стало ясно, что западные державы не хотят заключать с Советским Союзом действенного трехстороннего соглашения о создании системы коллективной безопасности и о совместной борьбе против агрессии. Английское правительство отклонило советское предложение о созыве совещания стран, заинтересованных в отпоре гитлеровским притязаниям в Юго-Восточной Европе. Оно предложило лишь сделать декларацию о координации действий Англии, Франции, СССР и Польши на случай угрозы независимости любому европейскому государству. Но когда Советское правительство выразило готовность подписать такую Декларацию, английское правительство взяло свое предложение обратно.

Предложение Франции Советскому Союзу подписать двустороннюю декларацию насчет оказания помощи Советским Союзом Польше и Румынии страдало одним недостатком. Из него «всего лишь» не следовало, что эти страны должны будут помочь Советскому Союзу при нападении на него Германии. Это никак не устраивало Советский Союз, ибо ставило его в неравноправное положение. Англия и Франция отказывались предоставить гарантии Прибалтийским странам, которые могли быть легко захвачены рейхом и стать плацдармом для антисоветской агрессии.

Английское правительство предложило Советскому Союзу сделать одностороннее заявление о принятии на себя обязательств оказания помощи любому европейскому соседу, если он подвергнется агрессии. Тем самым в случае нападения Германии на соседние страны Советский Союз втягивался в войну с Германией один на один.

Ответ на советское предложение о заключении тройственного договора от 17 апреля Англия и Франция дали только 8 мая. Отклоняя его по существу, Англия вновь предлагала Советскому Союзу взять на себя односторонние обязательства помощи западным державам в случае вовлечения их в войну. Такая позиция не создавала основы для конструктивного соглашения о создании системы коллективной безопасности, за которую боролся Советский Союз.

Англо-французская дипломатия, представленная в Москве второстепенными лицами, не имевшими полномочий на подписание каких-либо документов, обставляла каждый вариант соглашения многими оговорками. Они сводили на нет существо вопроса. Ход московских переговоров показывал, что Англия и Франция не желают договора о взаимопомощи с Советским Союзом и тройственного соглашения. Правящие круги этих стран вели дело на срыв переговоров.

В то же самое время, когда второстепенные чиновники британского Форин оффиса вели мало обязывающие беседы в Москве, английское правительство вступило (с июня 1939 г.) через высших официальных лиц, включая министра иностранных дел, в секретные переговоры с Германией. Целью было заключение широкого соглашения прежде всего за счет Советского Союза. Английский министр по делам внешней торговли Хадсон говорил 21 июля приехавшему из Германии личному представителю Риббентропа Вольтату: в мире существуют большие области, «в которых Германия и Англия могли бы найти широкие возможности приложения своих сил». Такими «областями», помимо британской империи, где Англия предполагала, естественно, хозяйничать одна, считались «Китай и Россия». В ходе беседы, как записал германский посол в Лондоне Дирксен, «Хадсон высказался затем подробнее о разграничении сфер английских и германских интересов»³⁹.

Затем Хадсон предложил разработанную с одобрения Чемберлена программу политического, военного и экономического сотрудничества Англии и «третьего рейха» — пакт о ненападении, пакт о невмешательстве, «который должен включать разграничение расширенных пространств между великими державами, особенно же между Англией и Германией!». Конечной целью англичан, как свидетельствует запись Дирксена, являлась «широчайшая англо-германская договоренность по всем важным вопросам, как это первоначально предусматривал фюрер». По разъяснению ближайшего советника Чемберлена Вильсона, «заключение пакта о ненападении дало бы Англии возможность освободиться от обязательств в отношении Польши»⁴⁰.

Англо-германский пакт о ненападении вообще означал бы полный отказ Англии от всех гарантий, данных странам Восточной Европы. Кроме того, предлагались переговоры о развитии внешней торговли, «об экономических интересах Германии на Юго-Востоке», о сырье и ряд других.

Так, вступив в контакты с Советским Союзом, английское правительство одновременно добивалось соглашения с Германией. Это и определило неуспех и срыв англо-франко-советских политических и начавшихся 12 августа 1939 г. военных переговоров. Ход последних окончательно доказал, что Англия и Франция не желают серьезного военного сотрудничества с Советским Союзом. Переговоры прекратились 21 августа.

8

Теперь надо на минуту остановиться, осмотреться вокруг и осмыслить, к чему же привел весь этот поток событий. Агрессор и те, кто проводил курс «невмешательства», зашли в политический тупик, определенный все той же иррациональной логикой агрессии.

Действительно, для германского фашизма, как мы знаем, главной целью было нападение на Советский Союз и завоевание «восточного пространства». Именно там решатся все проблемы. Теперь нацисты стояли к цели «восточной агрессии» так близко, как никогда. Оставалось лишь последнее: установить общую границу с СССР и создать плацдарм для этой агрессии. Но сделать это было невозможно без завоевания Польши и договоренности с Западом. Под предлогом Данцига, «коридора», «фольксдойчей» или чего угодно другого.

Но, с другой стороны, в Англии, как считал Гитлер, его «не поняли». Там стали считать больше невозможным и дальнейшее «невмешательство», и непомерное усиление Германии в Европе. Нельзя было допускать нарушения баланса европейских сил — традиционной основы британской политики. На карте стоял национальный престиж. Невозможно не сделать угрожающих жестов Гитлеру. И не пригрозить войной в случае нападения на Польшу. Быть может, даже объявить ее.

Что же выходило? Вместо того чтобы продолжать агрессивное движение на Восток, что отвечало интересам и Гитлера, и Запада, оба оказались перед реальной перспективой схватки друг с другом. Гитлер считал это глупостью и досадным отклонением от своих генеральных планов. Мы возвратимся к высказанной им 11 августа 1939 г. Буркхардту, на наш взгляд, ключевой мысли: «Все, что я делаю, направлено против России. Если Запад так глуп и слеп...» и т. д. В чем же, по его мнению, «глупость и слепота» Запада? В том, что он становится поперек дороги прямого «движения на Восток», нужного и ему, Гитлеру, и Западу. Война, задуманная как сокрушение Советского Союза, превращается в войну внутри мира капитализма.

На Западе говорят, что советско-германский договор от 23 августа 1939 г. был чуть ли не причиной второй мировой войны или, по меньшей мере, решающим шагом на пути к ней.

Это совершенно неверное суждение. Оно основано на упрощенном пропагандистском подходе к оценке предвоенного международного кризиса. Нельзя изолированно рассматривать события его завершающей стадии, отрывая советско-германский договор от всего предшествующего развития.

В Советском Союзе еще с конца 20—начала 30-х годов превосходно знали, что в нацистской стратегии завоеваний СССР отведено место главного объекта тотальной агрессии. Это не составляло секрета ни для кого. Надо было лишь внимательно читать «Майн кампф» и следить за ходом реализации заложенных там «идей». Надо было слушать многочисленные речи нацистов, читать их статьи и делать выводы. Об этом в «третьем рейхе» говорили и писали каждодневно и миллионы раз. Все это в Советском Союзе превосходно знали, и никто не питал никаких иллюзий. Отлично знали и верно оценивали также и суть мюнхенской политики Запада. Советское правительство подходило ко всему этому очень внимательно. И естественно, рассматривало международные события того времени на протяжении десятилетия через призму движения нацизма по пути его стратегии и помощи этому движению «мюнхенцев». Никто не строил иллюзий и не поддавался эйфории ни по какому поводу.

Лето 1939 г. оказалось кульминацией всего процесса, начатого еще в 20-е годы. Германия получала явное либо скрытое поощрение Запада. Она двигалась путем, начертанным пангерманизмом и гитлеровской доктриной. В конце лета 1939 г. начинался военный марш все в том же восточном направлении. Отнюдь не потому, что появился договор с СССР. Дата начала войны против Польши — 1 сентября 1939 г., как мы видели, была утверждена Гитлером еще в начале апреля 1939 г. На Польшу хотели напасть, потому что надо было выйти к границам СССР, создать плацдарм. В той же беседе с верховным комиссаром Данцига Буркхардом 11 августа Гитлер говорил: «Если представится даже малейший повод, я раскрошу Польшу без предупреждения. Я нанесу удар, как молния, всеми силами механизированной армии, о которой Польша не имеет представления... Если я хочу вести войну, то я лучше начну ее сегодня, а не завтра»⁴¹. А начальник штаба сухопутных сил Гальдер говорил: «Польша — плацдарм для будущего».

Вполне понимая общие планы Гитлера, в Москве тогда не могли, конечно, знать деталей его ближайших намерений. Обстановка была неизмеримо сложнее и запутаннее, чем думают некоторые современные критики, делающие вид, что все было ясно. Однако в Москве прекрасно понимали общий мюнхенский настрой политики Чемберлена и Даладье, несмотря на ставшие более решительными политические заявления Лондона.

Возникал законный вопрос: не сочтет ли Гитлер момент благоприятным для более далеких авантюрных попыток, т. е. для атаки на Советский Союз после захвата Польши при благосклонности Запада? Те, кто отрицает право Советского Союза на такое предположение летом 1939 г., заслуживают считаться плохо понимающими историю и политику.

Ситуация была неясной и предельно острой. Принимаемые тогда решения можно оценивать только в контексте всей истории международных отношений 30-х годов, психологии и политики того времени. Как в общеевропейских рамках, так и в глобальных, а также в масштабах двусторонних отношений Советского Союза с каждой из стран Западной и Восточной Европы, особенно с Англией, Францией, Германией, Польшей. Последняя отвергала все предложения СССР о помощи в случае агрессии против нее. Польша Пилсудского, Рыдз-Смиглы и полковника Бека в течение долгого времени вела антисоветский курс. Ориентируясь то на рейх, то на западные державы, она в конечном счете поставила себя в положение изоляции, хотя имела все возможные «гарантии» Запада.

Вместе с тем усилия по созданию общеевропейской системы коллективной безопасности, которые прилагал Советский Союз, окончательно рухнули именно летом 1939 г. Отнюдь не по его вине, но стараниями западных держав. Они стали на путь обеспечения собственной безопасности в национальных рамках, но вместе с тем и за счет Советского Союза. Стало совершенно очевидным: над Советским Союзом нависла прямая угроза гитлеровской агрессии, скорее всего, через Прибалтийские страны и Финляндию (Польша и Румыния имели гарантии западных держав), а также через Польшу в случае захвата ее гитлеровцами. К тому же в случае заключения договора СССР с Англией и Францией Польша отказывалась пропустить советские войска через свою территорию. Эстония и Латвия подписали договор с Берлином.

И поразительно: в таких условиях от Советского (Союза одновременно Лондон и Париж требовали действий, как будто существует какая-то общеевропейская система безопасности, перед которой он несет какие-то обязательства и должен ее гарантировать один, даже ценой немедленного военного столкновения с Германией.

Положение Советского Союза было очень сложным. На Западе — фашистская Германия. На Востоке — угроза Японии, которая могла бы начать военные действия одновременно с агрессией Гитлера, заставив Советский Союз вести войну на два фронта. На западной границе — пояс враждебных государств. Великие державы — Англия и Франция с их антисоветской мюнхенской политикой. Только весьма поверхностные знатоки истории могут отрывать советскую политику накануне второй мировой войны от его военно-политического положения в мире, от всей его труднейшей предшествующей истории. Несмотря на громадные достижения, Советский Союз тогда все же еще находился в начале пути е массой трудностей и нерешенных проблем. И объективно против него сплачивался со всей своей мощью, опытом, старой изощренной дипломатией весь капиталистический мир.

Советский Союз в те критические месяцы искренне желал соглашения с западными державами. И больше всего стремился к созданию единого фронта против Гитлера, системы коллективной безопасности с участием всех антифашистских сил. Это безусловная истина. Германский посол в Москве фон Шуленбург сообщал в Берлин после встречи с Молотовым 3 августа 1939 г.: у него создалось впечатление о решимости Советского Союза добиться согласия на переговорах с Англией и Францией, «в случае если они согласятся со всеми советскими пожеланиями»⁴². Но сколько можно было не опускать безответно протянутую руку? И потребности собственной безопасности в условиях глубокого кризиса требовали решений.

Англия и Франция, повторяем, не хотели согласия с СССР и только для вида вели с ним переговоры, направив в Москву второстепенных чиновников, не имевших полномочий заключать какие-либо соглашения. Одновременно, как говорилось, обе державы тайно вступили в переговоры с Германией о заключении «всеохватывающего договора» на 25 лет.

Начало советско-германским переговорам положила Германия предложением Советскому Союзу заключить торговое соглашение. Весной 1939 г. к этому прибавился зондаж Берлина насчет общего улучшения политических отношений. Советская сторона долго не реагировала на это, так как надеялась на договор с Англией и Францией. После провала англо-франко-советских переговоров, когда возникла реальная угроза полной изоляции СССР в возможном столкновении с Германией, при косвенной либо даже прямой ее поддержке другими капиталистическими странами, Советский Союз принял германское предложение заключить договор о ненападении.

Теперь на Западе говорят: Советский Союз не должен был подписывать этот договор с Германией. Но разве само по себе отсутствие такого договора сковало бы Гитлера? Или разве он заключал договор о каких-либо совместных действиях против Запада? Или разве у Советского Союза существовал какой-нибудь договор о гарантиях Польше или военной помощи ей в случае нападения? Она полностью отвергла такие предложения. Наоборот, у тогдашней Польши имелся антисоветский договор с Германией, а гарантии Польше давали Англия и Франция.

Мог ли Советский Союз в то время доверять западным гарантиям, высказываниям разных добрых намерений и обещаний, когда они не выполнялись ни на йоту ни в отношении Рейнской зоны, ни Австрии, ни Судет, ни Чехословакии? Мюнхен и все последующее давало достаточную пищу для тревожных прогнозов.

Ибо, какими бы официальными целями Гитлер ни прикрывался, сколько бы ни говорил о «польском коридоре», защите «фольксдойчей» или «польской угрозе рейху», Советскому Союзу было ясно и до 23 августа и после — главная задача Гитлера была создать плацдарм для нападения на Советский Союз, выйдя непосредственно к его границам. Вспомним: «Все, что я делаю, направлено против России».

И в этой, только в этой связи может быть понята абсурдность традиционных обвинений консервативных западных историков насчет так называемого «раздела Польши». В Советском Союзе, конечно, понимали, что если Гитлер нападет на Польшу, то он в результате, скорее всего, сможет выйти к советским западным границам на центральном стратегическом направлении, которое кратчайшим путем выводило к главным жизненным центрам государства. Ибо западные державы не выполнят гарантий, данных Польше, и не начнут войны с Германией.

Советско-германский договор — это отнюдь не обычное соглашение. Это акт вынужденный и временный между политическими антиподами. С разным смыслом для каждого. Советский Союз прекрасно сознавал, что схватка неизбежна. Но для остального мира, да и для Запада, было очень важно, чтобы Советский Союз лучше подготовился к неизбежной схватке.

Так или иначе впервые в истории нацизма этим договором ограничивалась военная агрессия Гитлера. Ей ставился совершенно четкий предел. Неверны утверждения, будто Советский Союз «пошел на сговор с Гитлером для раздела Польши». Советскому Союзу не требовались ни польские земли, ни богатства, ни властвование. Надо было лишь остановить Гитлера. И это достигалось.

Критики советской политики утверждают, будто договор «открыл зеленый свет» нападению Гитлера на европейский Запад — Францию, Англию, Бельгию, Нидерланды, Люксембург. Абсурд. Такая версия не выдерживает даже минимальной научно-исторической критики. Особенно если рассматривать вопрос опять-таки не с позиций момента, а в исторической перспективе.

Реванш путем войны против Франции германский фашизм запрограммировал с начала своего существования. В 1939 г. Франция имела несколько возможностей предотвращения германской агрессии. Первая — коллективная безопасность в масштабах Европы с участием Советского Союза. Вторая — выполнение гарантий, данных Польше, и совместные франко-английские действия против Германии, когда та начнет войну против Польши. Обе возможности Лондон и Париж отвергли, предпочитая третью — втягивание Советского Союза в войну с Германией. И может быть, англо-французский союз с Гитлером.

Еще в начале августа Чемберлен через советника Гораса Вильсона сделал Гитлеру предложение на этот счет. Встреча с представителем Риббентропа Фрицем Гессе произошла в доме Вильсона. Вильсон объявил: премьер-министр готов срочно заключить с Гитлером пакт о взаимопомощи на 25 лет, который дал бы рейху экономические преимущества и предусматривал бы «в надлежащее время» возвращение германских колоний. Гессе получил это предложение в письменной форме. Гитлер назвал его «самым великолепным сообщением, которое он когда-либо получал за долгое время». Историк Толанд пишет: «Мечта его жизни — союз с могущественной Англией — была в пределах досягаемости!»⁴³. И, собственно, поэтому фюрер стал считать, что его нападение на Польшу не вызовет вступления Англии в войну с Германией.

Сказанное позволяет сделать по меньшей мере три важных вывода.

Первый. Безусловно, отнюдь не договор о ненападении с Советским Союзом открыл путь Гитлеру к нападению на Польшу и, следовательно, к развязыванию мировой войны. Этот путь открыли Гитлеру мюнхенские политики Запада. Британское предложение о всеохватывающем долговременном англо-германском пакте, поставленное в связь со всей предыдущей политикой английского правительства, создавало у нацистов впечатление безнаказанности в самый решающий момент.

Второй. В таких условиях становится особенно очевидным, что договор о ненападении между Германией и Советским Союзом не был причиной возникновения войны. Имелся договор или нет — намерения Гитлера, в том числе относительно Польши, стояли в прямой зависимости от политики западных держав. И коль скоро он получил из Лондона достаточно сигналов, вопрос был для него ясен.

И третий. Договор оказался в тех условиях крайним способом обеспечения безопасности Советского Союза. Он позволил Советскому Союзу выиграть время, лучше укрепить свой военный потенциал, что затем сыграло важную роль в разгроме фашизма.

Для нацистов агрессия против Польши, как мы видели, составляла «непоколебимое решение» задолго до того, как возникла мысль о договоре с Советским Союзом. Отсутствие договора ничего не изменило бы. К агрессии против Польши вела вся логика гитлеровской политики. Два обстоятельства могли связать руки Гитлеру — успешный исход англо-франко-советских переговоров или действительная, а не показная решимость обеих западных держав начать против Германии немедленную войну после ее нападения на Польшу, т. е. выполнить «гарантии». Но, как мы видели, ни для того, ни для другого ни у Парижа, ни у Лондона не имелось доброй политической воли.

Договор о ненападении был заключен. Он подрывал мюнхенскую конструкцию. Он позволил на два года отодвинуть агрессию Гитлера против Советского Союза, сократил масштабы германской агрессии в Польше и создал основы нового фронта против фашизма в Европе.

Договор с фашистской Германией был, конечно, самым крайним, нежелательным и вынужденным шагом в исключительной обстановке. Гораздо более приемлемым было бы соглашение с западными державами. Но оно оказалось невозможным по их вине.

Если даже самый заядлый критик Советского Союза будет честен сам с собой, он не может не признать, что по тогдашним европейским нормам и представлениям договор с Германией — не о дружбе, а лишь о ненападении — был вынужденной «моделью» развития политики в чрезвычайной обстановке.

9

Изучение многих войн, особенно XX столетия, показывает, что период, непосредственно предшествующий началу войны, т. е. последние дни и часы перед выстрелом, никогда не представлял собой плавное, размеренное движение событий. В чем-то он был подобен горной лавине. События все более увлекали за собой главных действующих лиц. Наступал момент, когда события выходили из-под контроля. Молниеносно меняющиеся политические и военные ситуации вызывали импульсивные, временами противоречащие друг другу поступки и действия. Представления о происходящем искажались. Сталкивались самые различные влияния и воли, давая причудливые результаты. И все завершалось катастрофой.

Канун второй мировой войны дает в этом смысле убедительную и трагическую картину.

Если можно говорить о каких-то общих направлениях в эти последние дни перед войной, то они, пожалуй, сводились к следующему. Англо-французские политические маневры 23 августа—1 сентября смутно напоминали попытки как-то сохранить позиции в Восточной Европе, добиться согласия с Гитлером, чтобы не вступать в войну с ним. Создавая видимость твердости в польском вопросе, по возможности не выполнять данных другим гарантий и обещаний и, быть может, пойти на новый Мюнхен за счет Польши, если дело дойдет до крайности.

Ведущие тенденции гитлеровской политики последних дней сводились к полной изоляции Польши, чтобы напасть на нее, и к стремлению удержать Англию и Францию от активного вступления в схватку.

Гитлер в Оберзальцберге 22 августа 1939 г. дал военным прямую установку на вторжение в Польшу 1 сентября. В тот же день собрался британский кабинет. В итоговом коммюнике он заявил: «Правительство теперь, как и прежде, придерживается мнения, что в возникшем между Германией и Польшей споре нет ничего, что могло бы оправдать применение силы и вовлечение в европейскую войну со всеми ее трагическими последствиями»⁴⁴. По мнению английского кабинета, «в Европе нет ни одного вопроса, который не мог быть решен мирными средствами». Вслед за этим британские политики сделали новую попытку заключить сделку с Гитлером.

23 августа Гендерсон вылетел к Гитлеру с личным письмом Чемберлена: премьер-министр старался убедить фюрера в твердости позиции Англии насчет польского вопроса и вместе с тем — опять-таки в который раз — в своем желании сотрудничать с Германией. Вручая послание премьер-министра, Гендерсон озабоченно заявил, что английское правительство «ошеломлено сведениями о германо-советском пакте». В дальнейшем следовало предельно откровенное заявление: «В Англии считают, что для блага Европы требуется германо-английское сотрудничество». Оно должно осуществляться за счет Советского Союза. Гендерсон объявил: он лично никогда не верил в англо-франко-советский договор. Его мнение: «Россия путем проволочек избавилась от Чемберлена и после этого хочет получить выгоду от войны»⁴⁵. Повторение мюнхенских тирад не могло теперь принести результатов. Но письмо Чемберлена и две беседы с Гендерсоном были для Гитлера важной разведкой позиции Англии непосредственно перед атакой Польши. Он не мог не понять неистребимого желания английских политиков за показной твердостью пойти на сделку.

В Париже тем же вечером открылось заседание Национального совета обороны. Во вступительной речи министр иностранных дел Боннэ после краткого обзора положения пришел к выводу: «Нависла угроза всеобщей войны из-за Данцига и коридора». Он поставил вопросы: «Какова должна быть наша позиция? Должны ли мы только слепо придерживаться союза с Польшей? Не было бы лучше, напротив, толкнуть Варшаву к Компромиссу?». Мы сможем тогда выиграть время, продолжал он, «чтобы усовершенствовать наше вооружение, увеличить военные силы, улучшить дипломатическую ситуацию таким образом, чтобы мы сумели оказать Германии действительное сопротивление в случае, если она позже повернет против Франции, намереваясь на нее напасть»⁴⁶.

Идея компромисса разом перечеркивала предыдущий курс о гарантиях Польше. Этот неожиданный и крутой поворот вел к утрате вслед за Чехословакией последних западных опор в Восточной Европе.

Генерал Гамелен, которого спросили, сколько времени могут оказывать сопротивление Польша и Румыния, ответил, что «верит в честное сопротивление Польши». Относительно обещанной помощи — ни слова. «Это сопротивление, — продолжал он, — воспрепятствует, вероятно, тому, чтобы масса немецких вооруженных сил повернулась против нас до наступления следующей весны. К этому времени Англия будет уже нас поддерживать»⁴⁷. Складывалась абсурдная ситуация: французские военные вместо столько раз обещанной помощи полякам теперь стали сами ожидать... польской выручки Франции.

Наконец, после долгого обмена мнениями решили, что выжидание усилит не только Францию, но, к сожалению, и Германию, которая к тому же, возможно, захватит ресурсы Польши и Румынии. Поэтому обстоятельства все же вынудят Францию объявить войну Германии, когда она вторгнется в польские земли.

Но значит ли, что, объявив войну, Франция начнет действительно воевать? Возникал вопрос о боеспособности армии. В этом вопросе, пожалуй, существовала наибольшая путаница взглядов. Преобладал какой-то сдержанный оптимизм: армия способна решать определенные задачи». Однако на поверку оказывалось: вовсе не те, которые нужны.

Генерал Гамелен и адмирал Дарлан сказали: «Сухопутная армия и флот готовы. К началу конфликта они мало что смогут сделать против Германии, однако они были бы в состоянии нанести сильный удар по Италии, если эта держава вступит в войну. Кроме того, французская мобилизация сама по себе может принести существенное облегчение Польше, так как она свяжет против наших границ существенное количество крупных немецких соединений»⁴⁸.

Даладье напоминал о мощных французских укреплениях, «которые гарантируют оборону границ». Все пришли к выводу, что «при нынешней ситуации, которая предоставляет Франции бороться одной в течение многих месяцев, мы в состоянии обеспечить нашу безопасность в такой степени, какая возможна благодаря нашим укреплениям»⁴⁹.

Здесь есть над чем ломать голову историкам. Ведь оценивать вопрос о состоянии вооруженных сил, видимо, следовало также под углом зрения выполнения союзнических обязательств перед Польшей («на 15-е сутки после начала мобилизации перейти в наступление главными силами», как говорилось в договоре, подписанном Гамеленом и польским министром обороны Каспшицким 19 мая 1939 г.), а не только выжидания и тем более не использования в своих интересах польского сопротивления Германии.

23 августа Гамелен и Дарлан объявили о готовности армии и флота. Через десять дней, когда дело дойдет до войны, они скажут полякам, что ни армия, ни флот не готовы. На следующий день выступили с речами в нижней и верхней палатах английского парламента Чемберлен и Галифакс. Выразив еще раз недовольство по поводу советско-германского договора, они вновь сделали недвусмысленные предложения о соглашениях с Германией. Чемберлен говорил о создании «международного порядка, который покоился бы на взаимном понимании» с Гитлером, о создании «ситуации доверил», «о надеждах на конструктивную деятельность по строительству мира».

Полным диссонансом повторенным обещаниям выполнить гарантии, данные Польше, звучало провозглашение премьер-министром «первой основы британской внешней политики» — «решимости сопротивляться методам силы»⁵⁰. «Мы не думаем, — говорил в это время в верхней палате Галифакс, — требовать от Германии, чтобы она жертвовала своими национальными интересами»⁵¹. Захват польских территорий уже признавался «национальным интересом» рейха!

Оба выступления дали Берлину основания считать английскую политику новым вариантом «умиротворения». И они еще раз побудили Гитлера к новым усилиям по изоляции Польши от ее западных партнеров.

Во второй половине дня 24 августа Геринг сказал польскому послу Липскому: «Решающее препятствие для дружественных отношений между рейхом и Польшей — не данцигский вопрос, а союз Польши с Англией»⁵². Министр иностранных дел Бек счел эту мысль очень важной и немедленно сообщил ее своим руководителям Рыдз-Смиглы и Мосьцицкому, а также английскому послу в Варшаве Кеннарду. Последний сразу же телеграфировал в Лондон.

Сообщение Кеннарда вызвало в Лондоне сильнейшую тревогу. Возникли опасения поворота Польши в сторону Германии, отхода ее от Англии.

Гитлер, после выступлений Чемберлена и Галифакса снова склонявшийся к мысли, что Англия, вероятно, из-за Польши войну не начнет, сразу пообещал обеим западным столицам столь желанный им мир с «третьим рейхом». Но ценой разгрома и оккупации Польши. Он отдает приказ на вторжение утром 26 августа.

Все это происходило от полудня до вечера 25 августа. Фюрер вызвал посла Гендерсона и, поддерживая тон лондонских «умиротворителей», заявил: «после решения польской проблемы» (курсив мой. — Д. П. ) он «готов обратиться к Англии с большими, всеохватывающими предложениями» сотрудничества и мира между Англией и Германией (так называемые большие предложения Гитлера). Он намекнул, что после решения польских дел, если ему в этом не помешают Англия и Франция, он больше «не будет интересоваться западными проблемами»⁵³. Он оставлял мюнхенцам их старые надежды. «Существующая западная граница рейха будет окончательной», — заявил фюрер⁵⁴.

Под вечер 25 сентября его беседа с французским послом Кулондром протекала в том же духе, что и с английским послом. «Я не буду наступать на Францию», — обещал Гитлер Кулондру и попросил немедленно передать это премьеру Даладье. «Мысль, что я должен был бы бороться против вашей страны, угнетает меня»⁵⁵.

В Англии все бурлило и кипело. И чтобы ослабить давление, английское правительство вечером 25 августа внезапно подписывает договор с Польшей о взаимных гарантиях, видимо совершенно не представляя себе, как оно сможет их выполнить. В Берлине новость стала известна мгновенно, как и другая: Италия в случае войны будет придерживаться нейтралитета. В сильнейшем волнении Гитлер сразу же отменил приказ о вторжении в Польшу.

10

Все закрутилось снова. Следующим утром Гитлер получил личное послание Даладье: оба они — фюрер и Даладье — «фронтовые солдаты в последней войне». «Ни один француз не сделал больше, чем я, чтобы укрепить между нашими народами не только мир, но и действительное сотрудничество». А поэтому он, Даладье, горячо призывает Гитлера «к миру», к «хорошей гармонии» между Францией и Германией, к «дружественному союзу». Ибо «до сегодняшнего дня нет ничего, что помешало бы мирному решению международного кризиса... если на обеих сторонах имеется одинаковое стремление к миру». Наконец, следовало торжественное обещание «приложить все усилия, которые только может дать искренний человек, чтобы привести эту попытку к успешному концу»⁵⁶. Кулондр писал в Париж о своем свидании с фюрером. «Я просил его (Гитлера. — Д.П. ), который построил рейх без пролития крови... не проливать крови ни солдат, ни женщин и детей...» Однако ничего не получилось. «Это бесполезно, — ответил мне господин Гитлер. — Поляки не отдадут Данциг; а я хочу возвратить Данциг, порт рейха, в состав рейха»⁵⁷. Когда вечером в Берлин прибыл из Лондона с аналогичными призывами к миру английского правительства шведский посредник Далерус, у Гитлера и его сподвижников опять появилось ощущение, что все образуется.

В письменном ответе Гитлера Даладье 27 августа не только вновь проводилась прежняя мысль — Франция не должна мешать военному решению «польского вопроса» и тогда Гитлер не будет воевать с Францией, но и выдвигалось новое требование: отдать Германии весь «коридор» (раньше Гитлер намеревался получить экстерриториальную дорогу через «коридор»). Он писал Даладье, подделываясь под его тон: «Как старый солдат, я, как и Вы, знаю ужасы войны. Из этих соображений.,. я искренне хочу устранить источники конфликта между нашими двумя народами... Строительство больших западных укреплений, поглощавших и поглощающих многие миллиарды, представляет ныне для Германии факт признания и утверждения окончательных границ рейха». Далее говорилось о необходимости ревизии версальского диктата, о требовании «возвращения Германии Данцига и коридора» и, наконец, снова и снова о том, что «новая кровавая, уничтожающая война между нашими народами... была бы не только для Вас, но и для меня, господин Даладье, очень болезненной»⁵⁸.

После «больших предложений» Гитлера от 25 августа, которые Гендерсон отвез на следующий день в Лондон, последовали новые «предложения» Берлина. Их передал Чемберлену 27 августа тот же Далерус: Германия желает заключить союз или пакт с Великобританией; Англия должна помочь Германии получить Данциг и «польский коридор»; Германия обязуется гарантировать польские границы; должна быть достигнута договоренность о возвращении Германии колоний; ...Германия обязуется защищать Британскую империю своими вооруженными силами, если на последнюю будет совершено нападение⁵⁹.

С этими предложениями Далерус срочно вылетел в Лондон и сразу же встретился с Чемберленом и членами кабинета. В ходе обсуждения новых обещаний Берлина Чемберлен высказался о возможности уступки относительно Данцига и шоссе через «коридор».

Английское правительство ухватилось за «предложения» и вступило в отчаянный торг по каждому из пунктов новой «мирной программы». В замечаниях британского помощника государственного секретаря Кадогана к германским предложениям, например, говорилось: «К пункту 1. Англия в принципе готова заключить с Германией договор, который обеспечил бы мирное развитие в политической и экономической областях, однако должно быть подчеркнуто, что детали такого договора должны быть выработаны в особых переговорах»⁶⁰. Так, через два дня после подписания договора с Польшей британские лидеры готовы были подписать соглашение с Германией, фактически целиком противоречащее духу этого договора.

Во время переговоров с Далерусом в тот же день Чемберлен заявил: «Максимумом польских уступок должно быть: Данциг с условием сохранения особого польского права и экстерриториальное шоссе для Германии через коридор при международных гарантиях». Когда Далерус утром 28 августа привез ответ англичан Гитлеру, последний заявил, что согласен с этими условиями, если они будут официально подтверждены прилетающим вскоре в Берлин Гендерсоном.

В переданном вечером 28 августа официальном ответе английского правительства на «большие предложения» Гитлера напоминалось, что Англия связана гарантиями Польше. Но весь ответ не оставлял сомнений в отсутствии у британского правительства воли выполнить эти гарантии. Предлагались прямые германо-польские переговоры, вслед за которыми должны последовать другие — переговоры «о широком и всеохватывающем взаимопонимании между Великобританией и Германией»⁶¹.

Вся эта путаница способствовала «соскальзыванию» Европы к войне. 27 августа, после того как польское правительство узнало о содержании беседы Гитлера с Гендерсоном, оно решило провести всеобщую мобилизацию. Это немедленно вызвало протест Лондона. Британский министр иностранных дел сообщил в Варшаву: он «был бы в затруднении, если бы ему пришлось объяснять, какие; особые места в возражениях Гитлера против сэра Невиля (Гендерсона. — Д.П.) побудили польское правительство на такой шаг, как: мобилизация»⁶². Ведь английская дипломатия имеет большие надежды.

Как видно из записки ответственного сотрудника Форин оффиса Ивона Киркпатрика, «Англия неожиданно имеет хорошую игру». В этой записке от 27 августа делался ложный вывод о трудном положении германского правительства, которое, по выражению автора, «плавает», ибо обескуражено англо-польским договором и нейтралитетом Италии. К тому же Далерус убеждал всех и вся, что «атмосфера для переговоров благоприятна» и будто «Гитлер убежден, что Великобритания стремится к окончательному урегулированию с Германией». Польская мобилизация была отменена. Точь-в-точь как в 1938 г. с Чехословакией. Варшава под нажимом Англии дала согласие на прямые переговоры с Гитлером.

Так, 27—28 августа перед лицом отмобилизованного германского вермахта было решено не проводить той меры, которая являлась самой необходимой в сложившихся условиях, т. е. польской мобилизации.

Вместе с надеждами на новую сделку с Гитлером в Лондоне царил страх: ведь дело может не ограничиться Данцигом и «коридором». В переговорах 29—31 августа, когда военные планы Гитлера вырисовывались все яснее, в английской политике невольно появлялись более твердые ноты: Данциг и решение проблемы «коридора» — но не больше. И тогда — союз с Германией.

Эти страхи видны из беседы Гендерсона с Гитлером при вручении английским послом 29 августа ответа на «большие предложения». Во время беседы Гендерсон подчеркнул решимость Англии бороться за независимость Польши. Он заявил Гитлеру: «Англия будет бороться за Польшу, если появится угроза ее независимости или ее жизненным интересам». Гитлер: он «надеется на дружбу с Англией». Посол возразил: дружба может быть только при взаимном сотрудничестве. «Премьер-министр (Чемберлен. — Д.П. ) мог бы проводить свою политику понимания, только если бы господин Гитлер был готов к сотрудничеству... Мы предлагали дружбу, однако только на основе мирного согласованного решения польского вопроса». Гитлер нажал и вдруг выдвинул новое требование: «поправки в Силезии, где 90 % населения голосовало во время послевоенного плебисцита за Германию». Гендерсон: тогда нет надежд на мирное решение⁶³.

Этой пикировке обе стороны, видимо, не придавали чересчур серьезного значения. Гендерсон писал в отчете Галифаксу, что «беседа велась... в полностью дружественной атмосфере»⁶⁴.

Оценивая положение, Чемберлен сообщил 29 августа нижней палате: «Катастрофа еще не нависла над нами, но я не могу сказать, что опасность миновала»⁶⁵.

29 августа Гитлер «согласился» с английскими предложениями о прямых переговорах с Польшей. Но лишь на основе выдвигаемых им требований. И при условии, что чрезвычайный уполномоченный Польши прибудет в Берлин не позже полуночи 30 августа. Гендерсон воспринял такие требования как ультиматум. И сразу же английское намерение занять более твердую позицию опять — который раз — поколебалось.

Это видно из решения, которое навязал польскому правительству 29 августа английский посол Кеннард в связи с новой попыткой начать всеобщую мобилизацию.

Согласно записям статс-секретаря польского министерства иностранных дел Шембека, он по распоряжению Бека пригласил в 16.00 29 августа английского и французского послов и передал им заявление: «Президент республики по предложению правительства приказал начать всеобщую мобилизацию после ультимативных требований Гитлера о прибытии польских представителей до 24.00 30 августа». Английский посол немедленно возразил и снова потребовал отменить мобилизацию. Он сказал: «Слово "мобилизация" таково, что создаст во всем мире впечатление, будто мы вступаем в войну. Но в настоящий момент еще ведутся англо-германские переговоры. Лондон ожидает ответа из Берлина. Было бы крайне желательно, чтобы мы дождались этого ответа прежде, чем объявим открытую мобилизацию»⁶⁶.

Мобилизация польской армии, которая давно была абсолютно необходима, вторично отменялась. Английский посол стал настаивать, чтобы к Гитлеру немедленно выехал Бек. Тот отказался, «чтобы не идти по стопам Гахи». Был составлен ответ английского правительства на очередные германские «предложения»: «Британское правительство разделяет желание улучшить отношения». Однако Англия «не может жертвовать интересами своих друзей». Решение польской проблемы должно быть обеспечено международными гарантиями.

Ответ Гендерсон вручил Риббентропу около полуночи 30 августа, когда ожидался приезд польского уполномоченного. Но прибыть он не успел, так как срок, данный Гитлером, оказался заведомо мал.

В кабинете Риббентропа произошла удивительная сцена. Когда Гендерсон вошел, Риббентроп заявил ему, что, поскольку польские представители не прибыли, нормальных прямых переговоров с Польшей быть не может. Затем он зачитал по-немецки текст подготовленных Германией «предложений», которые должны были обсуждаться во время предполагаемых германо-польских переговоров. Предложения назывались «Союз народов» и содержали 16 пунктов, принятие которых означало бы для Польши полную потерю суверенитета. Когда Гендерсон в соответствии с дипломатическим обычаем попросил передать ему текст документа для перевода и передачи правительству, то получил отказ.

Характер провокации не оставлял ни малейших сомнений: фашисты не желают никаких переговоров и стремятся только к войне. Вся затея с вызовом польских представителей и меморандумом «Союз народов» — блеф.

Тем не менее Гендерсон стал цепляться и за этот «шанс». Рано утром 31 августа он сообщил Липскому: «Имеется текст детальных германских предложений». Липский должен их получить. Стал помогать и Далерус, который, посетив ночью Геринга, уговорил его «исправить ошибку Риббентропа» и ознакомить поляков с «предложениями»⁶⁷.

Сделав выписки из текста «предложений», Далерус отправился к Липскому. Ознакомившись с текстом, последний заявил: «Этот план означает потерю польского суверенитета и является полностью не дискуссионным»⁶⁸. Бек или какой-либо другой польский представитель не должны ехать в Берлин. «Польша готова бороться и погибнуть в одиночестве».

Однако Лондон продолжал упорно и панически требовать от поляков «прямых переговоров». В 12.00 31 августа Галифакс телеграфировал в Варшаву Кеннарду: поляки должны «передать германскому правительству... о своей готовности принять принцип прямых переговоров». О том, насколько бессмысленными были такие призывы в последний день перед войной, свидетельствует хотя бы тот факт, что в Лондоне 31 августа точно знали о начале германского вторжения в Польшу следующим утром. Гендерсон сообщил Кулондру в 9.05: «Из достоверных источников я узнал, что если польское правительство до 12 часов не пришлет уполномоченного для переговоров, то немецкое правительство будет считать, что поляки отказались от мирного решения конфликта, и немецкие войска получат приказ на наступление»⁶⁹.

В середине дня Варшава под нажимом англичан дала указание Липскому о «прямых переговорах с Риббентропом или статс-секретарем Вейцзекером». Телеграмма Бека Липскому по этому поводу была отправлена из Варшавы в 12 час. 40 мин. Но как раз точь-в-точь в то же время Гитлер отдал последний приказ на вторжение в Польшу 1 сентября в 4 час. 45 мин.⁷⁰

Липский, получив телеграмму, в 13 час. направился в германское министерство иностранных дел. После проволочек он был принят Риббентропом только в 18 час. Но под предлогом отсутствия у Липского «особых полномочий» Риббентроп отказался вести с ним переговоры. Он «доложит фюреру». После полудня Галифакс отправил в Варшаву Кеннарду телеграмму с требованием немедленно сообщить польскому правительству, чтобы оно дало Липскому директиву: «Если только германское правительство имеет какие-нибудь предложения, то он готов передать их своему правительству для того, чтобы оно их немедленно изучило и смогло положить начало немедленных переговоров».

Наступал вечер. Бек сообщил в Лондон о согласии польского правительства вести переговоры на английских условиях. Почти в то же время Гитлер сказал находившемуся у него в рейхсканцелярии итальянскому послу Аттолико: «Теперь все кончено». Это означало, что наступил срок, когда приказ на вторжение в Польшу, отданный после полудня, обратно Взят быть не может. Вечером германское радио огласило предложения, которые накануне Риббентроп показывал Гендерсону: поскольку польский представитель не прибыл в Берлин, германское правительство считает, что они отвергаются Польшей. Собственно, только сейчас из сообщения германского радио вечером 31-го поляки узнали о «германских предложениях».

Через 25 лет после начала первой мировой войны в Европе произошел взрыв второй мировой войны.

Примечания

1. Бахман К. Кем был Гитлер в действительности? М., 1981, с. 108.

2. 100 Jahre Deutsche Geschichte / Hrsg. von H.-A. Jacobsen. München, 1979, S. 166.

3. Speer A. Erinnerungen. Stuttgart, 1978, S. 261.

4. Toland J. Adolf Hitler. Gladbach, 1977, S. 441.

5. СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. М., 1971, с. 174.

6. Toland J. Op. cit., S. 437.

7. Weltgeschichte der Gegenwart in Dokumenten. München, 1953, Bd. III, S. 277.

8. Димитров Г.М. Избр. произведения. 1957, т. 1, с. 377.

9. Hildebrandt К. Vom Reich zum Weltreich. München, 1969, S. 616.

10. Jacobsen H.-A. Zur Struktur der NS Außenpolitik, 1933—1945. — In: Hitler, Deutschland und die Mächte / Hrsg. M. Funke. Düsseldorf, 1977, S. 137.

11. Ibid., S. 140.

12. Hitler, Deutschland und die Mächte, S. 51.

13. Документы и материалы кануна второй мировой войны. М., 1948, т. 1, с. 175.

14. Wehrwissenschaftliche Rundschau, 1959, N 9, S. 487.

15. Weltgeschichte der Gegenwart.., Bd. III, S. 484.

16. Ibid., Bd. I, S. 355.

17. Ibid.

18. Ibid., S. 359.

19. Ibid.

20. Ibid., S. 361.

21. Ibid., S. 361.

22. Ibid., S. 409.

23. Documents on British Foreign Policy, 1919—1945. Ser. D, Stationery Office, 1949, vol. VII, p. 266.

24. Ibid., p. 387.

25. Ibid., p. 551.

26. Weltgeschichte der Gegenwart.., Bd, I, S. 379.

27. Ibid., S. 380.

28. Ibid., S. 377.

29. Ibid., S. 613.

30. Ibid., S. 621.

31. Gentzen F.-H., Kaiisch I. Das Vorspiel: September 1939. В., 1950, S. 17.

32. Weltgeschichte der Gegenwart..., Bd. I, S. 395.

33. Ibid., Bd. II, S. 78.

34. Vormann N. Der Feldzug 1939 in Polen. Weissenburg, 1958, S. 39.

35. Akten zur deutschen auswärtigen Politik, 1918—1945. Ser. D. Baden-Baden, 1956, Bd. VI, S. 123.

36. Jacobsen Н.-А. 1939—1945: Der Zweite Weltkrieg in Chronik und Dokumenten. Darmstadt, 1961, S. 109.

37. Ibid., S. 112.

38. Ibid.

39. Документы и материалы кануна второй мировой войны. М., 1948, т. 2, с. 71.

40. Там же, с. 75.

41. Ranschning H. Gespräche mit Hitler. Wien, 1940, S. 22.

42. Toland J. Op. cit., S. 695.

43. Ibid., S. 697.

44. Weltgeschichte der Gegenwart.., Bd. III, S. 60.

45. Geschichte des Zweiten Weltkrieges in Dokumenten. München, 1956, Bd. III, S. 233, 234.

46. Ibid., S. 234.

47. Ibid., S. 245.

48. Ibid., S. 245, 246.

49. Ibid., S. 246.

50. Blaubuch der britischen Regierung: Dokumente und Urkunden zum Kriegsausbruch September 1939. Basel, 1939, N 64, S. 131.

51. Ibid. S. 132.

52. Weltgeschichte der Gegenwart.., Bd. III, S. 266.

53. Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges: Deutsches Weißbuch. В., 1939, N 457.

54. Weltgeschichte der Gegenwart.., Bd. III, S. 275.

55. В донесении Боннэ об этой беседе Кулондр сообщал о заверении Гитлера, который, по его словам, «не имеет враждебных чувств к Франции». Гитлер сказал французскому послу: «Я не хочу никакого конфликта с вашей страной и в дальнейшем надеюсь ни на что иное, кроме хороших взаимоотношений» (Gelbbuch der französischen Regierung: Diplomatische Urkunden, 1938—1939. Basel, 1939, S. 327, 328).

56. Gelbbuch der französischen Regierung.., S. 336.

57. Ibid., S. 343. В договоре, подписанном Галифаксом и послом Рачинским, указывалось: «§ 1. Если одна из договаривающихся сторон будет втянута во враждебные действия с европейской державой... то другая сторона немедленно окажет ей любую поддержку и любую помощь, которая будет в ее силах». В секретном приложении к договору было оговорено, что под понятием «европейская держава» подразумевается Германия (Ibid., S. 342).

58. Weltgeschichte, der Gegenwart.., Bd. III, S. 290, 291.

59. Ibid. S. 297, 298.

60. Ibid., S. 300.

61. Blaubuch der britischen Regierung.., N 74, S. 241.

62. Documents on British Foreign Policy, 1919—1939. 3 ser. L., 1947, vol. VII, p. 311.

63. Blaubuch der britischen Regierung..., N 75, S. 301.

64. Ibid., S. 303.

65. Ibid., N 77, S. 303.

66. Weißbuch der polnischen Regierung über die polnisch-deutschen und die polnisch-sowjetrussischen Beziehungen im Zeitraum von 1933—1939. Basel, 1940, N 98, S. 147.

67. Documents on British Foreign Policy. 3 ser. L., 1947, vol. VII, N 597, p. 198.

68. Ibid., p. 202.

69. Weltgeschichte der Gegenwart.., Bd. III, S. 371.

70. Ibid., S. 384.