Первые шаги

1

То, что Версальский договор не разрешил никаких европейских или мировых проблем, но создал несметное число новых, было очевидно уже для многих современников. Французский политический деятель и историк Тардье, один из создателей и горячий поклонник договора, писал: «Ни одно политическое мероприятие не подвергалось более страстным нападкам, чем Версальский договор». И продолжал: если разобраться в массе критических суждений, то их можно «распределить по трем категориям: договор противозаконный, договор неосуществимый, договор недостаточный».

Он был прав. Сегодня же, зная последующие события, мы добавим: это был договор, на основе которого союзники хотели ограбить Германию. И который дал повод праворадикальным элементам в Германии выбросить лозунги реванша, активизироваться, сплотиться и развернуть наступление на только что установившуюся веймарскую буржуазную демократию. Впоследствии он был использован фашистами для подготовки Германии к войне под предлогом «освобождения от цепей Версаля».

Но мог ли Версальский договор быть иным? Нет. Ведь строили его те же руки, которые начали и завершили первую мировую войну. Конечно, в ряду «конструкторов мира» сверкали имена Клемансо, Ллойд Джорджа, Вильсона — двух премьеров и одного президента. Их опыт мог бы поднять политические решения до уровня эпохи. И действительно, в документах, составлявшихся от их имени или при их участии, не было недостатка в словах, исполненных благородства и заботы о человечестве. Мир «во имя свободы народов». Мир, чтобы «навсегда ликвидировать причины угрозы для наций». И даже «дать действительные гарантии безопасности Вселенной». «14 пунктов» президента США Вильсона, ставшие основой мирных переговоров, тоже были «проникнуты стремлением исправить все зло сейчас и на все времена».

Но на деле ни опыт тогдашних лидеров великих держав, ни вдохновляющая риторика документов и речей, ни «14 пунктов» не превращали заключенный мир во что-то большее, чем грубое низвержение империалистического конкурента, невзирая на последствия. Образ языческого пиршества «на костях врагов» — вот что напоминает, пусть отдаленно, эта прикрытая лоском дипломатии XX в. вакханалия военной победы.

Возможно, это преувеличение, за которое автор должен держать ответ перед теми историками, что отнюдь не склонны искать в Версале истоков будущей второй всемирной катастрофы. Конечно, никак не походил на древних вождей блестящий, остроумный Ллойд Джордж, который, сидя у камина и обхватив руками колено, философствовал на версальских заседаниях. Не походил на них и «великий тигр» Клемансо, тяжеловесно и точно излагавший свои неумолимые доказательства в пользу сурового наказания Германии. И уж, конечно, ничего общего не имел с образами своих далеких предков президент Вильсон, выступавший здесь вроде университетского профессора, оппонирующего диссертацию.

Дело, конечно, не в образах, а в исторической значимости творимого. Версальская система создавалась могущественными империалистическими силами, которые стремились к переделу мира и хотели сломить — экономически и политически — самого грозного конкурента — Германию. Ту самую державу, которая последние полстолетия столь бесцеремонно расталкивала соперников на мировых рынках. Надо сказать, Клемансо меньше всех терзался сомнениями по поводу необходимости подорвать жизненную силу давнего врага. Нам незачем извиняться перед побежденным агрессором за нашу победу, заявлял он, требуя максимальных репараций в пользу Франции.

Как ни были едины эти трое в своих намерениях, противоречия в «треугольнике» возникли с самого начала. И они были неустранимыми. Соединенные Штаты, оказавшиеся теперь самыми богатыми, могли держать в руках обескровленную, разоренную Европу. С одной стороны, ее надо восстановить, но с другой — не до такой степени, чтобы со временем получить слишком мощных конкурентов. Германию следовало ослабить как самого опасного соперника. Но и здесь не надо идти слишком далеко, чтобы не создавать экономический вакуум и революционный очаг в центре Европы. Надо было иметь противовес двум другим великим державам и, конечно, Советской России.

Что же в Западной Европе? Здесь росла оппозиция Америке как к партнеру, обогатившемуся и ничуть не пострадавшему в войне и теперь собирающемуся всех поучать. Во Франции ожидали гораздо большей американской поддержки в вопросе о репарациях. А в Америке были разочарованы отказом Франции в конце 1918 г. начать переговоры о кредитах — деловые круги Франции надеялись поддержать национальную промышленность.

В Лондоне более сдержанно, чем в Париже, относились к мерам наказания Германии, следуя проверенной политике равновесия сил. Ллойд Джордж вовсе не хотел, чтобы Англия через десяток лет увидела по ту сторону Ла-Манша чересчур сильную Францию, поднявшуюся на дрожжах непомерных германских репараций и способную составить опасную конкуренцию в колониальном мире.

Условия Версаля давно и хорошо известны. Старательный труд армии чиновников, составлявших договор, воплотился в 440 статьях. Они включали, помимо репараций, передачу Германией Франции Эльзаса и Лотарингии, Бельгии — области Эйпен и Мальмеди, Дании — северного Шлезвига, Польше — Познанской области. Вдоль всего среднего течения Рейна создавалась демилитаризованная зона. У Германии отняли 12,7 % ее территории и почти десятую часть населения (9,6%) в пользу Франции, Бельгии, Дании, Польши, Чехословакии, Литвы. Кроме того, она потеряла все свои колонии в Восточной и Юго-Западной Африке. Утратила Камерун и Того, колонии в Азии, Австралии общей площадью около 3 млн. кв. км с населением в 12,3 млн. человек, передав их Великобритании, Франции, Бельгии, Японии.

Согласно договору, предстояло сокращение германской армии до 100 тыс. человек, уничтожение судов военно-морского флота, самолетов или моторов. Предусматривалась передача союзникам торгового флота, поставка им в огромных количествах угля и скота, передача Франции в полную собственность каменноугольных копей Саарского бассейна и т. д. Австрия была отделена от Германии. Создавались самостоятельные государства Чехословакия и Польша, последняя с «данцигским коридором» — выходом к морю. Данциг становился вольным городом. И наконец, учреждалась Лига наций.

Каждое из этих условий было для Германии в той или иной мере тяжелым. И союзные дипломаты, тщательно формулирующие пункт за пунктом свои жесткие требования, вовсе не задумывались, что каждый из этих пунктов запечатлевался в сознании тех сил в Германии, которые жаждали реванша уже на следующий день после того, как прочитали условия мира.

Инерция милитаризма продолжала действовать и теперь, когда заключался мир, т. е. в обстановке, требовавшей прежде всего политической мудрости и прозорливости. Какая уж тут мудрость, когда маршал Фош сплошь и рядом диктовал политикам при выработке условий мира, что делать, а что не делать. Он требовал оккупации левого берега Рейна вопреки мнению своего правительства.

В ходе одной из дискуссий по этому поводу английский представитель Лоу сказал Клемансо:

— Если бы какой-нибудь английский генерал позволил себе занять подобную позицию по отношению к своему правительству, он и пяти минут не остался бы на своем посту.

Клемансо ответил:

— Мое мнение вам известно. Как я ни сожалею о позиции, занятой маршалом, мы не должны забывать, что именно он вел наших солдат к победе.

Это был, конечно, убедительный аргумент для политика милитаристского толка. В Европе тогда господствовало под впечатлениями войны примитивное представление о безопасности, основанное на чисто военных представлениях. Безопаснее, когда граница проходит не по суше, а по реке, по горам и т. п. Причем политические, исторические, этнографические, социально-психологические условия во внимание принимались мало. Так, военная партия во Франции настаивала на оккупации и присоединении левого берега Рейна, с тем чтобы эта река была французской восточной границей. Маршал Фош говорил: «Достигнув Рейна, мы должны там остаться... Нам нужен барьер. Мы должны двойным замком запереть дверь»¹. Но проживавшее на левобережье немецкое население никогда не смирилось бы с таким решением. Ллойд Джордж писал: «Если бы французскому шовинизму удалось достигнуть своей цели на Парижской конференции, Рейн еще при жизни нынешнего поколения вновь разлился бы и стал опустошать Европу»².

Французское правительство добилось захвата левого берега Рейна. После трехмесячной дискуссии договор гарантировал Франции оккупацию левого берега Рейна сроком на 15 лет как удобную линию обороны и в качестве залога выполнения Германией обязательств по репарациям.

Очень скоро «проблема левого берега Рейна» стала темой демагогической пропаганды в Германии. И это, конечно, была не единственная тема, которую дали в руки германским националистам и реваншистак творцы Версаля. Один из наблюдателей того времени, американский финансист Ф. Вандерлип, писал: «В Париже начертили много карт, но нет чернил вечных. Государственные границы там установлены такие, что даже самый неисправимый оптимист не поверит в их долговечность. Понадобятся, быть может, новые войны, чтобы их уничтожить. Но в таком виде они ни в коем случае долго не просуществуют... Как ни были мудры версальские миротворцы, но даже они не могли предвидеть всех последствий, которые повлекло за собой заключение мира на выработанных ими началах»³.

Сошлемся на мнение английского экономиста Д. Кэйнса: «Договор не содержит в себе ни одного мероприятия, могущего способствовать экономическому воссозданию Европы... Экономическая проблема Европы, голодающей и разваливающейся на их глазах, была единственным вопросом, к которому у победителей нельзя было пробудить интереса»⁴. По мнению итальянского премьера Ф. Нитти, «новые договоры разорили все нации, нарушили экономическую солидарность, разорвали налаженные столетней работой связи и, при росте армии и взаимного недоверия, готовят будущее — печальное для побежденных и грозное для победителей»⁵.

Ллойд Джордж позже писал, что Европа идет навстречу новым колоссальным потрясениям, целому циклу войн. «Народы собирают, фабрикуют и совершенствуют всевозможные взрывчатые вещества, насыщают всю окружающую среду легко воспламеняющимися страстями. Это неминуемо должно вызвать когда-нибудь взрыв. Несправедливости, насилия, наглость и дух отмщения пропитали самую почву Европы». Условия Версальского мира, как он считал, никогда не будут забыты Германией. «Европа представляет собой кипящий котел международной ненависти, причем могущественные люди, имеющие в своем распоряжении запасы топлива, раздувают огонь», — продолжал Ллойд Джордж⁶. И далее: «Милитаризм до- -вел Европу до ее теперешнего положения, и, для того чтобы спастись от катастрофы в будущем, она сделалась еще более милитаристской, чем когда-либо»⁷.

Последствия первой мировой войны и Версаля, оказавшие громадное влияние на весь мир, заключались в коренном изменении как общего соотношения сил, так и политико-психологической атмосферы в Европе. Антикоммунизм и антисоветизм господствовали. Конфронтация, вражда, подозрения, страх, недоверие усиливались как результатами войны, так и продолжавшейся милитаризацией.

Мир империализма не сделал из происшедшего выводов, которые отвечали бы интересам всего человечества. Империалистические политики приступили к давно знакомому делу — созданию нового европейского «баланса сил», а генеральные штабы — к поиску новых доктрин уничтожения.

2

Ноябрьская революция в Германии шла к свержению буржуазной республики. В день отречения Вильгельма II от престола Карл Либкнехт с балкона императорского дворца объявил Германию свободной социалистической республикой. Он приветствовал Советскую Россию и победивший там пролетариат. «Союз Спартака» призвал к революции. В Берлине 6 января 1919 г. полумиллионная масса рабочих двинулась с красными флагами к центру города. Они окружили рейхсканцелярию, заняли вокзалы и важнейшие здания. В Мюнхене и ряде других городов выступления носили столь же

Мощный характер. Но реакция не бездействовала. Сразу в Берлине появились листовки: «Рабочие, граждане! Отечество стоит перед гибелью. Спасите его! Ему угрожают не извне, а изнутри — "спартаковцы". Убивайте их вождей! Убейте Либкнехта! Тогда вы получите мир, работу и хлеб!». Листовки были подписаны: «Фронтовые солдаты».

Образовавшееся коалиционное правительство возглавили правые «социал-демократы, канцлером стал Фридрих Эберт. В эти дни Берлин находился в руках восставших рабочих и солдат. Установление Баварской и Бременской советских республик, революционные выступления рабочих, моряков, солдат в Киле, Гамбурге, Шверине, Любеке, в Средней и Южной Германии, создание солдатских и рабочих советов, выступление 100-тысячной Красной армии Рура, борьба пролетариата Саксонии — все эти события убедительно говорили о том, что революция, поднимавшаяся еще в годы войны, охватывает всю страну.

10 ноября канцлер потребовал помощи военных против революции. Начальник генерального штаба Гренер ответил: «Верховное командование и рейхсканцелярия должны выступить совместно против большевизма... Офицерский корпус надеется, что имперское правительство будет бороться с большевиками, и для этого предоставляет себя в его распоряжение»⁸. Позже Гренер говорил: «Мы объединились для борьбы против революции и против большевизма». Сам фельдмаршал Гинденбург провозгласил: «Я заявляю, что верховное командование армии хочет идти совместно с рейхсканцлером Эбертом... чтобы предотвратить в Германии распространение большевизма»⁹.

Но у армии уже не имелось организованных сил. Ставку сделали на так называемые добровольческие отряды, или «фрейкоры», число которых росло с необычайной быстротой. Все наиболее контрреволюционное из распадавшейся, армии объединялось в различные офицерские, солдатские союзы, «добровольческие корпуса», группы «эйнвонерверов». Их финансировала Немецкая национальная народная партия, состоявшая из представителей монополистического капитала и юнкерства.

— Носке, министр рейхсвера в новом правительстве, бросил их на Берлин. 5 марта более 30 тыс. фрейкоровцев ворвалось в столицу. Десять суток шли бои с рабочими. Над ними учинили кровавую расправу. Рурская область перешла на военное положение.

В Мюнхене фрейкоровцы также устроили беспощадные погромы. На улицах — массы трупов. «Требовалось бы написать целую книгу, если бы кто-то захотел рассказать о совершенных белыми преступлениях... Организованное варварство совершалось беспрепятственно... Неописуемые оргии», — сообщал французский военный атташе в Мюнхене¹⁰. Особенно бесчинствовавшая «бригада Эрхардта» прошла затем парадным маршем перед расположенным в центре города старым военным святилищем «Фельдхернхалле», распевая боевую песню: «Свастика на шлемах, черно-бело-красные узы...». На их стальных шлемах действительно красовались знаки свастики. Убийство К. Либкнехта и Р. Люксембург увенчало наступление контрреволюции в столице. По всей стране свирепствовал белый террор, особенно в Рурской области, в Средней и Южной Германии.

... Ефрейтор Гитлер, конечно, горячо приветствовал расправу над революционерами. В эти дни в своем полку он стал секретным осведомителем о настроениях в войсках. И тогда же он «решил стать политиком». Он и ему подобные были твердо убеждены, что «Германия не может быть спасена партиями "ноябрьских преступников", центра и социал-демократии». Только «совершенно новое политическое движение» может дать ответ на острейшие вопросы современности.

Он вскоре находит в Мюнхене единомышленников, много выступает перед ними с речами. Его начальник капитан Майр был так восхищен выступлениями ефрейтора, что стал посылать его в другие города агитировать солдат, прибывающих с фронта.

Затем Гитлер получил задание наблюдать за деятельностью различных групп и организаций в Мюнхене, т. е. быть осведомителем более высокого ранга. В этой своей роли он знакомится с крошечной, состоявшей из 6-ти человек, группой, называвшей себя «Немецкой рабочей партией». Ее возглавлял слесарь Антон Дрекслер. Ее «программа» поразила Гитлера близостью к его собственным взглядам: никакой классовой борьбы, подчинение рабочих предпринимателям, «спасение Германии» и т. п. Дрекслер хотел превратить свою группку в партию под названием «национал-социалистская», а ее символом сделать свастику по примеру одной из таких же групп в Богемии.

Осведомитель сообщает обо всем этом своему начальнику Майру. И тому приходит в голову «великолепная идея». Он только что узнал: в одном из отелей уже некоторое время заседает несколько высших офицеров и финансистов, среди них сам генерал Людендорф.

Людендорф, повелитель всей германской армии от Атлантики до Персидского залива, сразу после поражения исчез и вскоре объявился в Швеции. Он не хотел связывать свое имя с отступлением потерпевшей поражение армии, предоставив это Гинденбургу. Затем он поселился близ Мюнхена и вскоре установил контакт с принцем Рупрехтом для того, чтобы сначала восстановить на баварском престоле древнюю династию Виттельсбахов, а затем вместе идти на Берлин, подавить это гнездо мятежников и создать монархию во главе с баварским кайзером. Через принца он налаживает контакты с очень богатыми людьми и обнаруживает полное единство взглядов. И вот они заседают в отеле, обдумывая вопрос, как бы им получить массовую поддержку «снизу». Не может же, в самом деле, генерал, как бы он ни был знаменит, совершить переворот один, без войск.

Обсуждая вопрос о восстановлении «германской военной мощи», они пришли к выводу, что в новых условиях этого невозможно добиться без «помощи рабочих». А нельзя ли объединиться с группкой Дрекслера? Начались переговоры. И вот однажды в бюро Майра является сам Людендорф и предлагает, чтобы Гитлер, о котором он уже наслышан, стал членом этой группки и сделал ее партией при помощи его, Людендорфа, и его друзей.

Гитлер получает определенную сумму и становится членом «рабочей партии». Теперь следовало расширить ее. Обнаруживая кипучую энергию, он рассылает приглашения по казармам, публикует черносотенную статью в газете «Мюнхенер беобахтер». На организуемые им сходки в пивных приходит все больше людей, чтобы послушать оратора-демагога, показавшего способность своими погромными речами воздействовать на эмоции единомышленников. Его уже признают интересным оратором. Он повсюду говорит об одних и тех же «простых и понятных» вещах: спасение родины от «внутренних врагов», борьба с коммунизмом, разрыв условий Версаля.

Постепенно Гитлер становится лидером группы Дрекслера, а в конце 1919 г. реорганизует ее в партию. Целью новой партии должно стать не только ведение дискуссий, а ни больше ни меньше как свержение Веймарской республики!

Тема его первой речи, прочитанной 13 ноября 1919 г. в Мюнхене перед только что созданной партией, звучала так: «Брест-Литовск и Версаль — сравнение победоносного мира и мира, заключенного в результате поражения». Эта была апология ничем не сдерживаемого насилия. Только оружие спасет Германию. Он говорил: «Сколько существует земля, ни один народ не должен был соглашаться подписывать такой позорный мир... Германское бедствие должно быть ликвидировано германским железом. Это время должно прийти». Требовалась программа. Сутками сидели Гитлер и Дрекслер. И вот появляется произведение из 25 пунктов, от которого оба пришли в восторг.

Получив денежную помощь от группы Людендорфа, заговорщики наводнили. Мюнхен листовками и плакатами, созывающими на собрание 24 февраля 1920 г. в один из самых больших городских пивных залов — «Хофбройхауз». Пришло более 2 тыс. человек.

Гитлер говорил два с половиной часа. Сначала спокойно. Потом — все более приходя в бешенство. Он громил революционеров, «ноябрьских предателей», призывал к беспощадной борьбе с ними, агитировал вступать в новую партию. Своих товарищей он называл «расторопными, как борзые собаки, жесткими, как кожа, и твердыми, как сталь Крупна». Повсюду раздавались крики, аплодисменты, пивные кружки взлетали в воздух. В заключение Гитлер пункт за пунктом зачитал программу своей партии. Там было все: создание «Великой Германии», колонии, равноправие Германии с другими народами, разрыв условий Версаля, борьба с коммунизмом, восстановление военной мощи, экспроприация крупных магазинов, снижение цен и многое другое, что било по сознанию и подкупало измученных войной дезориентированных и озлобленных бюргеров, солдат, запутавшихся в хаосе проблем интеллигентов и просто погромщиков-черносотенцев, лишь ждущих, чтобы им указали, кого бить.

Словом, отныне он стал считать, что путь открыт, что ему все дозволено. Друзья назвали его «волком», который «призван разорвать стадо соблазнителей народа». Прозвище ему понравилось. «Волк» стал его псевдонимом. Гораздо позже, во время войны, он возродился в названии его «главных квартир» («Вольфшанце», «Вервольф» и т. д.).

Собрание в «Хофбройхауз» означало шаг вперед в создании нацистской партии. Приток членов возрос. Она становилась заметным в Баварии политическим фактором. Гитлер устанавливает новые связи. На собрании профашистского общества «Железный кулак» он знакомится с капитаном Ремом, грубым солдафоном, который сразу признал в Гитлере будущего вождя, а впоследствии стал начальником его штурмовых отрядов, с архиреакционным писателем Эккартом, имевшим обширные связи среди правой интеллигенции. Эккарт ввел его в «круг своих людей», представляя как «человека, который однажды освободит Германию». Затем он знакомится с Альфредом Розенбергом, прибалтийским немцем, злобным, фанатичным антикоммунистом и антисемитом, которому предстояло стать «идеологом» партии, и с многими другими.

Военные покровители демобилизуют Гитлера из армии, чтобы он целиком посвятил себя новой партии. Он развивает бурную деятельность в Мюнхене и вне его. Непрерывно выступает с речами. Все более расширяет круг сообщников. Новую партию он назвал «национал-социалистской». Требовалось создать партийный флаг. Он должен соперничать с красным флагом коммунистов, но «быть другим». Решили: свастика на черно-бело-красном фоне. Эмблему свастики уже использовали многие «фрейкоры».

За 180 тыс. марок, полученных у богатых покровителей, нацисты купили прогоревшую газету «Мюнхенер беобахтер» и превратили ее в свой партийный орган «Фёлькишер беобахтер». А 22 января 1921 г. состоялся первый съезд новой партии, которая насчитывала уже несколько тысяч человек.

3

Германский фашизм прежде всего был воплощением контрреволюции, реакцией на массовый подъем общедемократических движений в Германии и Европе после войны и в связи с ней. Революции в России, Германии и в других странах, поражение в войне, глубокий национальный кризис, голод, безработица, тяжелейшие последствия Версальского мира — все это занимало свое место в ряду причин. Но нечто шло и от прошлого.

Контрреволюция второй половины минувшего и начала нынешнего века была реакцией на становление Германии как центра революционного движения Европы. Консервация феодального начала в период громадных экономических успехов капиталистической Германии сделала ее политический облик на рубеже столетий резко поляризованным и контрастным. Поляризация и контрастность расстановки политических сил вообще характерная черта германской истории, пожалуй, со времен Реформации.

Могущественные позиции аристократии и вообще правых кругов, особенно в политической и военной сферах, остались в первых десятилетиях XX в. почти нетронутыми, Их влияние на политику и армию, их традиции и психология — вот что после поражения в войне оказывало скрытое и явное воздействие на общественную психологию и на расстановку политических сил.

Для всего правого, ультрабуржуазного именно сохранение традиционного консерватизма было последней пристанью в море изменений и революций, катящем свои валы по Европе. Черносотенцы в разных обличьях, пылавшие ненавистью ко всему, что не позволило им в 1914—1918 гг. подавить демократию внутри, переделать мир на свой лад, не только сохранили свои позиции, но и втащили из предыдущего века свои идеи, густо замешанные на мировом владычестве, шовинизме, расизме, «пангерманизме», свою убежденность в германском превосходстве. И ко всему теперь примешивался мстительный и злобный реваншизм.

Служение войне было подсознательной реакцией на перемены в Европе и формой защиты от них. Оно создавало противовес блестящему развитию интеллектуализма, который наблюдался в Германии прошлого столетия и в Веймарской республике. Прежде всего — против учений и движений, преобразующих общество. Ведь в определенном смысле и возникновение первой мировой войны было также попыткой феодальной касты вкупе с крупным капиталом нанести смертельный удар классам — носителям социальных изменений путем истребления на фронте и диктатуры внутри.

Политико-психологическая среда Германии, куда вошли Гитлер и его приспешники, характеризовалась бездуховностью и моральной опустошенностью. Вспомним, что широкие средние слои германской нации на протяжении шести-семи десятилетий вплоть до 20-х годов XX в. жили ожиданиями, борьбой. Революционные, демократические идеи противостояли консерватизму. Социал-демократия, марксизм — пруссачеству и реакции.

«Германия не побеждена на полях сражений!» — под таким лозунгом правые экстремисты вели все более ожесточенную борьбу против Веймарской республики. Против тех, кто «всадил нож красной революции в спину сражавшейся армии», кто подписал Версальский договор и выполнял его условия. Консерваторы ненавидели республику во всех проявлениях. От ее конституции до черно-красно-золотого флага, символизирующего идеи либерализма и революции 1848 г. С их точки зрения, новый строй должен стать продолжением рейха, созданного в 1871 г., черно-бело-красный флаг которого столь гордо развевался во времена вильгельмовского величия.

К слову, этот флаг былого величия принципиально сохранили военные моряки Веймарской республики, временно перестроившее свой флот для торговых функций. Черно-красно-золотые флажки они демонстративно бросали где-нибудь в углу своих кораблей.

Веймарская республика, с точки зрения правых, устанавливала лишь временное равновесие, которое они со временем предполагали взорвать. Историк из ФРГ К.-Д. Брахер пишет: «Когда социал-демократ Филипп Шейдеман вечером 9 ноября 1918 г. провозгласил из здания рейхстага республику, это было сделано с целью удержать контроль над экстремистскими течениями... В действительности всплыли в возбужденных голосах ноябрьских дней 1918 г. различные концепции будущих немецких государственных и общественных форм... Леворадикальным концепциям, ориентирующимся на русскую революцию, снова противостояли реакционные и праворадикальные стремления к диктатуре; между ними менялись всевозможные проекты с различными целями»¹¹. И политическая история первой германской республики заполнена острой борьбой между крайне поляризованными — мы снова это подчеркиваем — взглядами и партиями.

Сначала идея объединения нации наполняла сердца и умы. Историческая цель, достижение которой в 1871 г. вызвало мощный взрыв национализма, объединяла в свое время течения национального потока. Идея захватила миллионы тех, чей политический опыт оказался слишком невелик, чтобы осознать исторические и национальные последствия концепции имперского величия.

В течение почти 50 лет до 1914 г. Германия переживала невиданный взлет. Мощная экономика, сильная армия, сразу подряд выигравшая три войны и создавшая империю, самый организованный капитализм, необычайный рост политического авторитета, богатство, сверкающее великолепие парадов и т. д. Все самое великое, отуманившее умы буржуа и бюргеров.

И вдруг за каких-то четыре года войны — крах, круговорот, камни империи, катящиеся в тьму и бездну. Все отброшено на десятилетия назад. Унижение, мир, продиктованный теми, кто раньше уважал и опасался. И — повсюду революции!

Катастрофический для Германии исход войны нельзя обозначать лишь безликим словом «поражение». Это был взрыв, породивший новую психологию.

Версаль дал столько горючего материала, что нужно было открывать все предохранительные клапаны. Требовались новые идеи. Их не дала тогдашняя социал-демократия. Но их дали коммунисты, за которыми пошли сначала сотни тысяч, а потом миллионы. Однако силы обновления боролись против несломленной реакции. Германия оставалась милитаризованной не только в смысле имеющегося в стране количества солдат и оружия, но и, что еще важнее, духовно. Реакция собирала силы. Ей требовался вождь.

4

В периоды глубоких кризисов и сумятицы на политическую авансцену часто выходили люди, в которых сначала толком не могли разобраться. Подобных примеров история дает бездну. Актуальная риторика, казалось бы, помогала им ответить на требования времени, успокоить боль людей. И лишь позже обнаруживалась их подлинная сущность.

В Германии периода национальной катастрофы появилась фигура Гитлера. И это не слишком удивительно. Многие «гитлеры», особенно из наиболее консервативных военных, оскорбленных и униженных в самых своих «лучших чувствах», бродили тогда по стране, сидели в пивных, ожидая времени для применения сил. И в худшие свои часы они мечтали о лучших. Тот, кто потом стал фюрером, оказался лишь напористее других.

Конечно, для того чтобы какой-то ефрейтор с задатками «гитлеропсихологии» и впрямь стал Гитлером, нужно и стечение ряда определенных обстоятельств, и наличие определенных личных качеств.

Разнообразные, вышедшие во многих странах жизнеописания Гитлера начинаются примерно так: жил-был в австрийском городе Линце мальчик Адольф, сын таможенного инспектора. Он был неудачником, его не приняли в венскую академию художеств. Он разозлился на всех, стал бродяжничать по улицам Вены, жил в ночлежках, где познакомился с нехорошими людьми. Они оказали на него дурное влияние, усугубленное беспорядочным чтением всяких книжек, среди которых были и расовые теорийки некоторых реакционных авторов. Он был на войне, потом стал исповедовать эти дурные теории и дошел до того, кем стал.

Отсюда — шаг до постановки «волнующих» мещанских вопросов: был ли умен Гитлер или глуп, гений он («гений зла» и т. п.) или ничтожество, каковы детали его личной жизни и т. д. Если мы здесь что-то утрируем, то немного.

Но если поставить вопрос глубже, то «феномен Гитлера» стоит в одном ряду с проблемой особенностей истории Европы и Германии в эпоху империализма, истории империализма вообще. Гитлеризм неотделим от этой истории и ее генезиса. В ней, а не в характере и личных качествах Гитлера, которые, безусловно, нельзя недооценивать, истоки всего. Нацизм может быть понят лишь в тесной связи со всей политической и идеологической историей Германии и Европы.

Теория, согласно которой «сильная личность делает историю», очень стара. Согласно западногерманскому историку Валентину, Гитлер «доказал значение мощи индивидуума в истории». Голо Манн называет Гитлера «монстром, вызвавшим к жизни самые мрачные феномены столетия». По Телленбаху, Гитлер — «демоническая личность высшего масштаба». П. Хоффман называет его «демоническим демагогом». Э. Дауэрлейн считает, что «национал-социализм исторически определялся одной-единственной личностью,

Которая... ввергла немецкий народ в величайшую катастрофу». А. Когон предлагает такую формулу: «В центре специальных исследований истории национал-социализма... всегда должна находиться личность Гитлера». Й. Фест в своей громадной по объему биографии Гитлера говорит: фашистская диктатура была системой, которая определялась исключительно «чудовищной мощью и волей к действию Гитлера», и т. д.

Эта весьма распространенная концепция не дает ни одного ответа на действительно серьезные вопросы истории фашизма. Например: каковы его идеологические импульсы? какие условия привели значительную часть германского населения к фашизму? почему определенные социальные круги оказались столь податливыми фашистской пропаганде? почему фашизму удалось привлечь на свою сторону крупные концерны и банки? почему ему удалось подавить рабочее движение? и т. д. На все эти вопросы теория «фюрерства» ответов не дает.

В качестве предварительного замечания в данной связи выдвинем следующую мысль. В Германии 1918 г. испытала потрясение и разочарование не «вся нация», как говорят апологеты теории «фюрерства», но только крупная буржуазия, которая хотела этой войны и возлагала на нее громадные надежды. Ясно, что германская крупная буржуазия восприняла ноябрь 1918 г. как ужасную катастрофу.

В то же время большая часть рабочего класса оценила поражение кайзеровского рейха как условие для внутреннего освобождения, а революцию — как создание возможностей для лучшего будущего. Идентификация нации с интересами наиболее консервативных кругов буржуазии, изложение истории с точки зрения только интересов и перспектив власть имущих — это ненаучный подход. Отсюда следуют утверждения, что фашистская диктатура ликвидировала лишь «врагов нации», а это было правильно и оправданно. Отсюда — и попытки полностью отвергнуть Ноябрьскую революцию в Германии, и фальсификация истории фашизма, например, итогов последних свободных выборов в ноябре 1932 г. Гитлер был избран отнюдь не «большинством немецкого народа», но меньшинством в 33,1 %. Однако и эти голоса исходили не из «немецкого народа», т. е. от большинства трудящихся, а главным образом от средних слоев. Но не будем забегать вперед.

Ощущения и идеологические тенденции, которые сторонники теории «фюрерства» приписывают «германскому народу» или «всей эпохе», принадлежат только германскому консерватизму. Они могут быть поняты лишь с позиций его образа мышления и традиций. Необходимо с абсолютной четкостью определить, что нацистские главари были представителями определенных социальных сил. Именно это обстоятельство затушевывают авторы теорий «фюрерства».

Представления, что фашизм и его политика вышли из «воли фюрера» (был ли он «демоном» или «представителем народа»?), иррациональны. Империалистические программы «второго германского рейха» еще задолго до 1914 г. были основаны на тех же планах всемирной агрессии, захвата новых источников сырья, рынков сбыта, дешевой рабочей силы, достижения гегемонии в Европе и в мире, что и фашистские теории.

Экспансионистские программы, к реализации которых германский империализм стремился еще в первой мировой войне, вытекали отнюдь не из идей одной личности. Цели «третьего рейха», в структурном отношении идентичные с планами «второго рейха», доказывают преемственность и непрерывность социальных интересов групп, стоящих у власти. В столь же малой степени можно объяснить личностью и идеями Гитлера главные элементы фашистской идеологии, диктатуры и политики.

Все важнейшие принципы фашистской идеологии были сформулированы в германском правом экстремизме задолго до 1918 г. Гитлер был одним из многих, кто с фанатизмом воспринял эту идеологию во время первой мировой войны. После 1918 г. ультрареакционная идеология стала объединяющей силой для всех консервативных групп. С ее помощью затем нанесли удар силам социализма и рабочего движения.

То обстоятельство, что нацисты оказались «удачливее» других, зависело, бесспорно, в большей степени от способностей их фюрера, который смог сделать фашистскую идеологию воспринимаемой массами. Не он ее создал, но он сумел повысить ее влияние. Главное значение имели, конечно, социально-экономические условия, определявшиеся развитием капиталистического общества. Тяжелый экономический кризис с его массовой безработицей, стремительным расширением слоя деклассированных элементов создали ту среду, в которой оказались приемлемыми нацисты. Социальные последствия кризиса капитализма в сочетании с авторитарными идеологическими стереотипами консервативных кругов Германии, навязываемыми издавна народу, придали действенность пропаганде фашизма.

Нацистская пропаганда сыграла громадную роль в общей направленности германской истории изучаемого нами периода. Гитлер широко использовал свою безусловную способность активизировать большие массы людей. Играя на их коллективной психологии и на возможностях манипуляции лозунгами о наличии «врагов нации» внутри ее самой, он поставил на службу пропаганде технические приемы коммерческой рекламы. Он требовал проводить политические митинги только вечером, когда психические и физические возможности человека ослаблены. Он размывал психику людей, делал ее более восприимчивой, а затем сосредоточивал ее на ограниченном числе лозунгов, которые повторял непрестанно, повсюду и постоянно: 1) «уничтожение марксизма»; 2) разрыв Версальского договора; 3) завоевание России; 4) гарантия «социальной безопасности» внутри; 5) восстановление «национального престижа» Германии и всех немцев.

Эти главные лозунги повторялись во всех речах, статьях, перед всеми кругами населения, со всех трибун и страниц газет. И Гитлер был организатором, создавшим и подчинившим себе огромную политическую иерархию. Он умел играть на идеологических потребностях определенных кругов населения, чтобы направлять недовольство мелкобуржуазных либо обездоленных, аполитичных, озлобленных слоев общества к реакционным целям. Он спекулировал на самых консервативных политико-идеологических традициях Германии, чтобы сделать действенными свои установки для больших групп населения, ориентируя их в духе национализма, антикоммунизма и милитаризма.

Благоприятные для нацистов обстоятельства значительно изменились после 1923—1924 гг., когда был отбит последний натиск революционного рабочего движения, определилась неудача усилий повернуть путь германской истории к социализму, когда стабилизировалась буржуазно-демократическая республика. Тогда потребовались политические лидеры, которые действовали бы не террором против рабочего движения, а были способны помочь укреплению буржуазной парламентской демократии, расколу рабочего движения или его интеграции в капитализм.

В новых условиях потребности господствующего класса стали временно ориентироваться не на политических фюреров типа Адольфа Гитлера или командиров «фрейкоров», а на гибких представителей буржуазии или лидеров реформизма типа Штреземана или Германа Мюллера, представлявшего правое крыло германской социал-демократии.

Тем не менее, как и прежде, для консервативных кругов буржуазии, особенно из тяжелой индустрии, которые стремились к свержению парламентской демократии, разгрому рабочего движения и к установлению диктатуры, представляли интерес фашистские группировки вроде НСДАП и лидеры формации Адольфа Гитлера. Они, как и раньше, были для них желательными партнерами. Пусть в период экономической стабилизации (1924—1929 гг.) влияние нацистов упало, но контакты с ними лидеров крупной индустрии и банковского капитала не прекращались.

Спрос на нацистов резко возрос, когда в 1929 г. разразился громадный экономический кризис. Доверие народных масс к буржуазным партиям и к парламентской демократии основательно поколебалось. Массы снова искали альтернативу катастрофической ситуации. Нацисты предложили «выход» из бедствий и нужды: «уничтожение марксизма» и «возвращение Германии былого величия» путем новой «политики силы» («махтполитик»). Он показал массам их «врагов» — коммунизм и евреев. Таким образом, он стремился мобилизовать значительную часть народных масс вокруг ультраконсервативных программ и лозунгов и одновременно удержать их от поисков «левой» альтернативы.

В доверительной беседе с главным редактором газеты «Лейпцигские последние новости» Брейтингом, состоявшейся в 1931 г., Гитлер говорил: «Марксизм должен быть вырван с корнем... Он источник большевизма... Только мы в состоянии спасти людей, гибнущих от этого врага. Только в тот день, когда консервативные силы Германии увидят, что я, и только я с моей партией могу примирить немецкий пролетариат с государством и что с марксистскими партиями не должно быть никакой парламентской игры, тогда Германия будет спасена на все времена, тогда мы сможем основать немецкое всенародное государство. Пожалуйста, убедите в этом господ Гугенберга, фон Папена и особенно рейхспрезидента»¹².

Таким образом, различные политические ситуации определяли появление различных политических лидеров. В начале и в конце истории Веймарской республики сложились условия, раскрывавшие возможности к завоеванию нацистами огромного влияния.

Если рассматривать фигуру Гитлера в историческом контексте, то он, как и сам нацизм, предстает последователем идеологии наиболее реакционного крыла господствующих классов Германии и Австро-Венгрии XIX—начала XX столетия. Концепции гитлеризма отнюдь не есть что-то принципиально новое и самостоятельное. Они лишь наиболее обостренная и грубая попытка приспособить к условиям империализма ту яростную контрреволюционность, которая возникла на почве противодействия развитию социалистического, коммунистического сознания, интернационализма, либерализма, учения о классовой борьбе.

«Политическая концепция и политическая программа» нацизма, с одной стороны, впитали наихудшие черты мрачной германской расовой и геополитической философии прошлого, а с другой — сложились в период между 1919 г., когда Гитлер, отравленный газом, «решил стать политиком», и 1926 г., когда он написал вторую книгу своего «основополагающего» произведения «Майн кампф». В последующем то и другое лишь частично видоизменялось и уточнялось применительно к ситуациям.

Эта концепция и вытекающая из нее программа вполне отражали цели, надежды и стремления самой крайней, самой реакционной части германского общества периода революций, острейших социальных кризисов, поражения, разгула милитаризма.

Чуть-чуть забегая вперед, поставим вопрос: был ли Гитлер в области своих внешнеполитических представлений догматиком или импровизатором? Такая тема нередко выдвигается в западной литературе. Конечно, он был и тем и другим в самых худших смыслах. С начала 20-х годов и до конца второй мировой войны его «основополагающая программа» представляла собой утопию, догму, которой он упорно держался, несмотря на то что она находилась в глубочайшем и абсолютном противоречии со всеми закономерностями истории и международной действительности. Но он был по-своему и изощренным импровизатором, когда старался осуществлять эту догму в своих целях в конкретных ситуациях. Однако порочным было целое.

Но главное — в ином. Несмотря на гиперболические претензии, он и все его сподвижники были абсолютно невежественны в понимании общественных процессов XX в. Сумев навязать риторикой, демагогией, массовой пропагандой, силой, террором, обманом свое невежество миллионам людей, они могли питаться реализовать свои цели только путем преступлений. Но в исторических масштабах Гитлер был обречен с самого начала.

Ибо он не знал и не понимал окружающий Германию мир. Он не понимал и саму Германию. И на основе созданных им самим извращенных представлений принимал решения.

Ни он сам, ни те, кто пошли за ним, никто из них не имел представления, что старому миропорядку пришел конец, что наступает новый. И они хотели все повернуть вспять, считая насилие единственным и высшим творцом и судьей истории. Все, что они делали в области политики, пропаганды, а потом, после прихода к власти, в области экономики, дипломатии, торговли и т. д., — все это так или иначе подчинялось силе и войне. Надеждам силой оружия изменить ход истории. Но историю диктовали прежде всего идущие в мире глубочайшие социальные изменения, которые этими людьми отвергались.

5

Центральным пунктом книги «Майн кампф», написанной Гитлером между 1922 и 1926 гг., было прежде всего «народ и раса»¹³.

Весь смысл доктрины заключался в том, что раса должна быть обязательно «чистой» и раса должна непрестанно бороться за выживание путем уничтожения других рас. Отсюда следовало: арийская раса, наиболее чистым выражением которой являются немцы, должна бороться со всеми «низшими» расами; война — это высшая и желаемая форма существования расы. «Высшая раса» должна изолироваться от окружающего мира, дабы не смешивать свою культуру с чужой и блюсти собственную чистоту. Славян он считал «низшей расой», которую арийцы в будущем должны поработить, евреев, цыган — уничтожить вообще, полностью и повсюду. Второй центральный пункт: «высшая раса» должна иметь обширное «жизненное пространство». Германия им не обладает. Поэтому она должна его завоевать «самыми решительными и беспощадными методами». Высшей своей внешнеполитической целью с самого начала и до последних дней существования германский фашизм считал войну против Советского Союза, завоевание «вплоть до Урала жизненного пространства», его «беспощадную германизацию» и колонизацию.

Военная сила, огромная и жестокая, нужна была нацистам прежде всего для будущего «похода на Восток».

Чем больше мы вдумываемся в суть гитлеровского расизма, тем больше убеждаемся, что он отнюдь не представлял собой просто идеологическое варварство, возврат к средневековью и т. п. Он имел ясное служебное назначение:

как орудие контрреволюции он предназначался размыть в сознании немецкого народа, а затем полностью искоренить представления о классовой борьбе, революционных изменениях внутри страны;

как идеологическое средство господства нацизма и группы его лидеров внутри и вовне расизм помогал изолировать немецкий народ от внешнего мира, оглупить его, противопоставить другим народам и таким образом подготовить его к восприятию неизбежности завоевательных войн против «низших рас»;

как экономический фактор он предназначался для избавления от конкуренции и приобретения дешевой рабочей силы;

как орудие политики автаркии он действовал вопреки экономическим и социальным законам XX в., предполагающим широкое международное разделение труда. Взамен этого он диктовал национальную спесь, изоляцию от мирового рынка и противопоставление ему.

Нацисты боялись и люто ненавидели марксизм. Он рассматривался как главная преграда на их пути. Со страхом наблюдая его распространение, они хотели противопоставить ему нечто сверхдемагогическое, сокрушительно бьющее на психику, на низменные инстинкты хотя бы той части населения, для которой бедствия войны и ее последствия оказались выше любых идей и принципов. История пошла так, что Германия кайзера и Гинденбурга, Ницше и пангерманистов, а затем нацистов и Гитлера сумела на протяжении конца прошлого и начала нынешнего века не только противостоять другой Германии — демократических идей, передовой философии, прогресса и творческого гения, но и на многих позициях оказаться в положении активно наступающего и отвоевывающего то одни, то другие участки поля битвы.

Расизм отвлекал от действительных проблем, он создавал «образ врага», делил людей на своих и чужих. Деление на арийцев и неарийцев, согласно извращенным представлениям нацистов, означало, что первые легче поддадутся «германизации». Славянские народы, согласно этой «философии», объявлялись абсолютно чуждой расой. Не только потому, что нацисты хотели сделать их главным объектом беспощадной агрессии, завоевать их земли, но и потому, что центр мирового революционного процесса, марксистской идеологии находился в России.

Пытаясь ответить на, как порой кажется, трудно постигаемый вопрос, «как могло получиться, что в XX в. в культурной Германии утвердился расизм», мы видим ответ в следующем. Он смог быть навязан пропагандой и террором как следствие новой активизации тех сил, которые вот уже много десятилетий боролись с необратимыми процессами изменения общественных отношений в Германии, Европе и в мире. Будь то антикапиталистическая, пролетарская или национально-освободительная борьба. Временное утверждение в центре Европы расизма — это и устойчивый пережиток прошлого, Й следствие всеобщей милитаризации Европы.

И третий важный пункт нацистской «философии»: отношение к войне и военной силе. «Война является нормальным состоянием жизни и развития общества... Войны... представляют собой естественную и само собой разумеющуюся систему фундаментального, длительного развития народа и т. д.» И отсюда следовало даже: если германскому рейху «не удастся завоевать для своего народа жизненное пространство, то этот народ должен погибнуть». Ибо, «кто хочет жить, тот борется, а кто не хочет в этом мире бесконечно сражаться, не заслуживает права на жизнь».

Политика отнюдь не главенствует над военным началом, она призвана обслуживать интересы завоеваний: «Политика — это искусство осуществления борьбы народа за жизнь, за его земное существование. Внешняя политика — это искусство обеспечения народу необходимого жизненного пространства в нужных размерах и качестве, в формах, соответствующих его расовой ценности и его численности». Другими словами, политика — служанка войны, насилия. Внутренняя политика рассматривалась как функция внешней политики и была обязана «предоставить средства мощи для борьбы за существование», ибо народ лишь тогда может обеспечить себе необходимое «жизненное пространство», если он имеет достаточно солдат и достаточно крестьян (последних, чтобы обеспечивать всем необходимым армию).

Была ли здесь подлинная убежденность? Слепая вера в насилие как таковое? Или сюда примешивался иной, классовый, политический момент? Безусловно. С нашей точки зрения, фашистский культ силы был формой социальной самозащиты. Нацизм, стремившийся покончить с демократией и революционностью Европы, начиная с самой Германии, по логике вещей становился абсолютном насилия как в политике, так и в военной сфере.

Военно-силовые, геополитические доктрины прошлого играли теперь чисто социальную роль. Нацизм как бы втягивал их в себя, поглощал в непомерных размерах, выдавая в концентрированном виде. И он не мог иначе. В другом случае его диктатура не удержалась бы и года, и расовые и геополитические теории, как и все другое, так и остались бы достоянием философии, не выходящей за пределы пивных. Формой существования фашизма могло быть только военное насилие. И без него германский нацизм не был бы самим собой. Он распался бы.

Как пишет американский исследователь Г. Ласки, Гитлер вел войны, так как «мир был роковым для обеспечения его авторитета». Иными словами, он нуждался в войнах, чтобы удержать свою власть.

Абсолютное господство силы и ее безусловный приоритет над политическим началом, согласно нацистской идеологии, должны были гарантироваться фанатической верой в право сильного. Это называлось «духовной основой» и мотивировалось «революционностью» нацизма, требующей насилия. «Каждая власть, — заявляли нацисты, — которая не базируется на крепкой духовной основе, окажется шатающейся и ненадежной. У нее не будет стабильности, которая может гарантироваться лишь фанатическим мировоззрением». Для этого необходима «тотальная революционизация всех элементов строя».

Привнесение «революционной» фразеологии являлось вполне рассчитанным шагом, нацеленным на дезориентацию и раскол трудящихся масс, вышедших из революции и шедших к ней снова. «Вот подлинный революционер, да еще на национальной основе!» — должны были воскликнуть массы и отвернуться от социал-демократов и коммунистов. Лозунги «революции» заманивали под нацистские знамена тех, кто не мог разобраться в них и их творцах. А затем машине насилия и пропаганды оставалось делать свое дело.

Взаимоотношения между государствами нацисты рассматривали прежде всего с точки зрения «баланса сил». Никакие политические, социальные, исторические, культурные и другие аспекты не имели в их глазах ни малейшей ценности. Международные отношения рассматривались прежде всего с позиции соотношения военных сил, т. е. упрощались и примитивизировались. В «Майн кампф» содержалась на этот счет принципиальная установка: судьбы народов «крепко прикованы друг к другу только соображениями совместного успеха в смысле совместных завоеваний, короче говоря, обоюдного умножения силы». Этот принцип служил основой для конкретной внешнеполитической стратегии, которая, как мы уже говорили, в общих чертах сложилась в нацистских головах также очень рано.

Рассматривая Англию и Италию своими «естественными союзниками», Гитлер считал, что они должны составить «два других центра силы», которые, однако, не будут мешать друг другу. Речь шла не о том, чтобы Лондон и Рим участвовали в завоевании России — эту задачу нацисты брали на себя. Основанием будущего союза трех держав станет раздел сфер приложения силы и глобального влияния: Германия должна господствовать в континентальной Европе, прежде всего на ее Востоке, Англия — в заморских землях, Италия — в Средиземноморье. И это объединит их интересы. Тем самым будет достигнута изоляция Франции, после разгрома которой уже ничто не помешает осуществлению главной цели «восточной политики» — завоеванию Советского Союза.

Примат силы над политикой определял бесконтрольность силы. Все решало «соотношение сил». А если оно неверно оценивалось? Ведь, собственно, так и произошло впоследствии, точь-в-точь как в той же Германии перед первой мировой войной.

Бесконтрольность силы рождала ее необузданную жестокость. Жестокость, безусловно, не какое-то свойство немцев, как иногда утверждали, но результат тотальной переоценки военно-силового начала германскими реакционными лидерами, когда они, находясь у власти, пытались методами силы решать задачи империалистического толка и старались компенсировать жестокостью ограниченность своих возможностей.

Но военная среда Германии никогда не была однородной. В ней * всегда имелось наряду с ультрамилитаристским выраженное умеренное начало. Необходимо помнить имена Клаузевица, Шарнгорста, Гнейзенау, участников военного сопротивления гитлеризму — Штауфенберга, Квирингейма, Остера и др.

6

Если мы ищем корни германской реакции, приведшей к фашизму, то, подчеркиваем это снова, не можем игнорировать тенденции, идущие из прошлого. В Германии не было успешной буржуазной революции. Очень долго, вплоть до XX в., господствовало монархически-бюрократическое государство, успешно прививавшее своим гражданам верноподданнический образ мышления. Взгляды на собственную историю формировались при монархических дворах во времена абсолютизма. Они сводились к прославлению «великих личностей». История преподносилась как поле деятельности Фридриха II, Бисмарка, Вильгельма II или других «великих людей». Прочно вошел в сознание их культ. Сложилась концепция «сверхлюдей», столь детально обоснованная затем Ницше. Германская консервативная интеллигенция после 1918 г., в своем большинстве отвергая республику, сохраняя верность авторитарным воззрениям, следовала принципу «вождей».

В то время когда в других странах Запада совершались буржуазные революции, германская буржуазия осталась слабой, раздробленной и зависимой в экономическом и моральном отношениях от феодальных фракций общества. Буржуазия не создала сильного фронта против феодализма, не смогла установить либеральные парламентарные порядки. Идеи буржуазной революции пришли в германские государства с армиями французской республики, потом Наполеона, т. е. с иностранной оккупационной силой. И господствующие феодальные круги смогли дискредитировать новые идеи. После 1830 г., в ходе начавшейся индустриализации, экономически окрепшая буржуазия опасалась, особенно в связи с революцией 1848 г., пролетариата, который угрожал ее привилегиям больше, чем феодалы. Последние, устранившие буржуазию от рычагов власти, одновременно рассматривались ею как защитники от натиска слева.

Так буржуазия вошла в союз с абсолютистским государством, которое наносило удары по рабочему движению и проводило вовне империалистическую политику силы. Запоздалая индустриализация имела следствием слишком позднее вступление германского капитала в борьбу за колонии, источники сырья, рынки сбыта и за получение дешевой рабочей силы. Но после объединения в 1871 г. и установления национального единства германский капитализм стал развиваться чрезвычайно быстро. На рубеже двух столетий он уже занимал первое место среди индустриально развитых стран Европы. И здесь проявилось основное противоречие между огромным потенциалом экспансии германского капитализма и фактически ограниченными реальными возможностями этой экспансии. Мир был уже поделен. И такое противоречие в условиях начала XX в. породило особое стремление к «переделу мира», к обширным программам завоеваний.

Поскольку борьбу за передел мира предстояло вести с экономически передовыми и мощными державами, постольку германский империализм мобилизовал огромные материальные ресурсы. Соответственно большими оказались и усилия, предпринимаемые господствующими классами, чтобы идеологически подготовить народ к экспансии и войне. Таким образом, еще в кайзеровские времена были сконструированы все идеологические элементы, которые впоследствии почти без изменения вошли в фашистскую структуру государства.

Прусская военная монархия, потерпевшая поражение в 1918 г., оставила главное наследие: свой дух и свою милитаристскую инфраструктуру. Остался неприкосновенным аппарат власти крупной индустрии и банкового капитала. И поэтому остались в священной неприкосновенности и цели автократической системы господства и политики внешней экспансии. То и другое облегчалось тем, что Веймарская республика полностью сохранила кадры и систему вильгельмовского милитаризма, бюрократии и образования. Идеология «фюрерства», культ «сильной личности» и милитаризма были автоматически пересажены на республиканскую почву.

Прославлялись старые «гражданские добродетели», рожденные еще после поражения под Йеной во времена Наполеона: спокойствие и абсолютное подчинение власти — высший долг гражданина. Подчинение кому? Человеку, который «творит историю». Приводим беседу Брейтинга с Гитлером.

Гитлер. Я не друг «человека массы». Этим «людям из массы» я противопоставляю личность. Только личности делают историю, а не массы. Массы необходимо вести за собой. Без строгого руководства массами большие политические решения невыполнимы.

Брейтинг. Тогда ваши соображения неизбежно приводят к диктатуре.

Гитлер. Диктатура? Называйте это, как хотите. Я не знаю, можно ли применить такое слово. Но я не являюсь другом аморфной массы, я смертельный враг демократии¹⁴.

Влияние милитаризма заключалось не только в доселе невиданном производстве орудий войны. Рост вооружений — это только одна, конечно, очень важная сторона дела. Другая — милитаризация духа. Никакие пушки не стреляют сами. Милитаризм проявлялся в политической и социальной психологии. Воля к насилию преобладала во дворцах и в правительственных кабинетах разных столиц над волей к миру. Угроза силой представлялась главным средством политики.

Это не значит, что господствовали военные диктатуры. Нет, в парламентах спорили, в газетах разных направлений писали о мире. Министры иностранных дел и послы совещались, устраивали приемы, делали представления, составляли верноподданнейшие доклады императорам и королям, сочиняли ноты, изощрялись в умении скрывать правду и т. д.

Но все решала в конечном счете другая политика. Стоявшие у власти — промышленники, финансисты, государственные чиновники, дипломаты, придворные — видели в милитаризме силу, способную противостоять нараставшим социальным изменениям в своих странах и повсюду в мире. Милитаризм прикрывался национализмом и шовинизмом разных оттенков и форм, который и был главным идеологическим орудием реакции.

Ленин писал о «гнусном европейском шовинизме»¹⁵; наряду с «германскими черносотенцами» также о «черносотенцах» других стран Европы. Прогрессивная, мыслящая Европа начала века духовно и политически восставала против шовинистического мессианства, которое лезло из всех щелей.

Французский историк Августин Тьерри говорил о «расовой борьбе» как о «моторе истории». Вышедшая в Париже его книга «Арийцы и их социальная роль» получила широкий отклик, ибо, как тогда говорили, она суммировала взгляды целого направления политической мысли Франции. Разделение церкви и государства способствовало ясному определению двух идеологических тенденций. Одна из них, националистическая, ссылаясь на французскую историю, рассматривала империалистические колониальные войны как осуществление цивилизаторской миссии Франции. Она учила вере в культурное и расовое превосходство французов.

Умеренной позиции консерватизма противостояло базирующееся на политеизме открыто расистское направление, на знаменах которого стояло: «Слияние расы, нации и культуры». Французский шовинизм был не столь мрачен, как немецкий, но тоже опасен. «Иностранцы имеют другой мозг, чем мы», — писал социалист Морис Барре. Он горделиво утверждал, что не понимает Сократа и Платона, так как в его жилах не течет греческая кровь. Он убежден, что происхождение людей, законы, природа, язык, литература, политика, общество относятся к категории «крови и земли».

В буржуазной Европе тех лет существовала не просто связь шовинистических кругов с политикой финансового капитала, монополий, милитаризма, крупной буржуазии. В консервативных слоях общества налицо было стремление создать некую надклассовую идеологию, базирующуюся на таких категориях, как «защита национального чувства», «общность судьбы» и т. п. Именно такой подход позволял этим кругам привлекать на свою сторону мелких буржуа, часть рабочих, средней интеллигенции.

Для этой идеологии, как и для высшей военной касты, повсюду типичными были искаженные представления о соотношении политики и войны, военных и невоенных факторов международного развития. В эпоху, когда политические методы приобретали в международных отношениях большее, чем в прошлом, значение по сравнению с насилием и войной, реакционные круги ряда стран Европы создавали философию, в которой слагаемые уравнения менялись местами.

7

Вопросы о добре и зле в германской истории, о взлетах немецкого духа и о его падении не могут оставить безразличным никого, кто прикасается к европейскому и германскому прошлому, оказывающему столь большое влияние на современность. Вершинам интеллектуальных достижений противостояла временами крайняя реакция. И то и другое отмечено максимальными величинами. «Мы, немцы, делаем все на 100%», — сказал однажды автору данной книги один глубоко мыслящий западногерманский историк.

Подлинное величие Германии — в тех сокровищах, которые она дала человеческому разуму. За последние три столетия — это очень много — и в области материальной, и в сфере духовной культуры.

Добро, содеянное передовыми классами, социальными группами и личностями Германии, вечно, зло в общем-то преходяще, хотя и оно никогда не забывается, оставаясь напоминанием о пропасти, разверзавшейся всякий раз, когда допускались в этой стране к власти силы реакции. Тогда содеянное зло засчитывается вдвойне.

Нельзя выхватывать из потока истории нечто одно и на этой основе давать оценки целому. Однозначные обобщения всегда ошибочны. История не может отворачиваться от мрачных картин. Она воспринимается лишь как целое. Говоря о войнах в связи с германской историей, мы вынуждены здесь обращаться преимущественно к негативной ее стороне. Это — издержки темы, но отнюдь не свидетельство непонимания или недооценки другой стороны немецкого прошлого, его достижений, вершин его духа.

На протяжении первых четырех десятилетий XX в. Германия стала генератором двух мировых войн, что, конечно, не снимает ответственности и с других стран, причастных к их развязыванию. Дело, как мы уже упоминали, в причинах исторического развития Германии, в особенности развития германского империализма, в соотношении тех социальных сил, которые действовали на внутренней арене. Германия стала источником главных импульсов обеих мировых войн потому, что капитализм развивался здесь особыми, непохожими на другие европейские страны путями. Его становление чересчур долго связывали политическая раздробленность, отсутствие общего рынка, феодальный консерватизм. В конце прошлого века германский капитализм стремительно распрямился, наподобие сжатой пружины. Германия ворвалась на мировую арену, провозгласила передел мира и затем оказала глубокое влияние на историю первых десятилетий XX в.

«Второй рейх» 1871 г., творение молодой буржуазии, растущего капитала, юнкерства и прусского государственного аппарата Бисмарка, был вместо с тем единением военного и чиновничьего государства с руководящими слоями либеральной буржуазии, возвысившейся на основе торговли и развития индустрии. Империя создавалась не «снизу» выступлениями демократических сил против старой власти, но «сверху». Западногерманский историк пишет: «В новом рейхе прусское государство, власть и уважение к прусской короне, позиции прусского премьер-министра как рейхсканцлера, прусского ландтага с его трехступенчатым избирательным правом бюрократия, школы, университет, протестантская государственная церковь и армия с ее прямым подчинением монарху были факторами, которые гарантировали перевес консервативных сил над демократическим либерализмом»¹⁶.

Старая аграрная аристократия вошла в союз с новой промышленной элитой против оппозиционной части либерализма и социал-демократии. После поражения так называемого культуркампфа — попытки либеральных реформ — правые партии (консерваторы, свободные консерваторы, национальные либералы и центр) составили в парламенте некий политический картель, который стал решающей силой в экономической, общественной и политической сферах.

Империя 1871 г. в сознании бюргерства представлялась почти исключительно результатом «трех победоносных войн» — с Австрией, Данией, Францией. Государственные праздники День Седана (в честь победы над Францией) и день рождения кайзера Вильгельма II (27 января) были символами нового «великого рейха». Шла мобилизация мелкобуржуазных кругов под старым, но вновь ожившим лозунгом «Трон и алтарь!», во имя новой «мировой политики», которую провозгласил кайзер Вильгельм II.

Вместе с тем развитие Германии в XIX в. происходило под глубоким влиянием Французской буржуазной революции, революции 1848 г., объединения страны, бурного промышленного подъема, развития рабочего движения и его идеологии.

На протяжении столетий в Германии существовали резко полярные направления общественно-политической деятельности. Прежде всего — прогрессивное, вызванное Великой французской революцией. Она дала мощные стимулы гуманистическому самосознанию, стремлению к раскрепощению, свободе и единству. Именно с интеллектуальным подъемом начала XIX в. связаны имена Гегеля, Лейбница, Канта, Шеллинга, Шопенгауэра, Бетховена, Гёте, Шиллера, Гейне. Развитие рабочего движения вызвало социал-демократическое движение, марксистскую идеологию и философию.

Можно говорить и о другом направлении общественно-политической жизни Германии тех времен — преимущественно консервативном, имперском, антидемократическом. Оно выдвигалось на первый план каждый раз во времена борьбы с революционным подъемом, с «чрезмерным» либерализмом или когда возникали опасности изменения политической системы «снизу». Наилучший образец — политика Бисмарка с 1848 г. по 80-е годы: сочетание бесцеремонной силы с умением отказываться от нее; прямолинейности и гибкости; борьбы с левыми течениями и попыток соглашения с ними.

Когда же социалистические и либеральные течения достигли пугающе высокого уровня, Бисмарк решительно поворачивает к союзу с консерваторами. В конце 70-х годов создается «черно-голубой блок» правых сил, который оттесняет либерализм и надолго прибирает к рукам государственную власть.

Тут мы подходим к третьему направлению в общественно-политической жизни Германии — самому реакционному и разрушительному — военно-феодальному. Оно имело тоже глубокие корни. В отдельные периоды германской истории оно выдвигалось на передний план, придавая тогда политическому развитию зловещие черты. В связи с нашей темой оно не может не интересовать нас более всего.

8

Власть земельных магнатов и феодалов существовала в различных германских государствах и княжествах с незапамятных времен. Ее консервативность приумножалась политической раздробленностью страны, деспотизмом сонма мелких властителей.

После победы под Кениггрецом в войне с Австрией (1866 г.) герои революции 1848 г. оказались, по словам немецкого писателя Германа Зудермана, «мертвы, как сама смерть». Буржуазия, движущая сила революции, стала сдавать позиции под напором юнкерства, чиновничества, военных. Усиливалась сословная замкнутость господствующих классов. Военная и гражданская чиновничья служба, придворная карьера находились всецело в руках юнкерства — вотчинного дворянства, располагавшего родовыми имениями, старинными правами, титулами и традициями.

Рост контрреволюции в 90-е годы XIX и в начале XX в. сопровождался парламентскими успехами юнкерской партии. Влияние юнкерства в прусском ландтаге и придворных кругах усиливалось. При дворе никто не мог противостоять консервативной партии. Министры, генералы, дипломаты, высшие чиновники рекрутировались лишь из ее среды. А когда на престол вступил Вильгельм II, бароны и графы Восточной Пруссии получили возможность почти бесконтрольного влияния на государственные дела.

Монополия феодалов на государственной и особенно на военной службе приводила к формированию замкнутой корпорации неких тесно спаянных друг с другом избранников судьбы, которые тащили друг друга по служебной лестнице на основе того лишь права, что имели пять или больше поколений благородных предков и обучались в аристократических учебных заведениях.

Политическая сила дворянского сословия экономически обеспечивалась сохранением в неприкосновенности со времен средневековья центров феодального абсолютизма — вотчинных земель. Юнкер, как и в XVII в., обладал всеми правами общины, полнотой экономической, судебной, полицейской и политической власти. Наступление контрреволюции сопровождалось растущей жаждой парадности, помпой, пышностью, призванными внушать почтение к власти.

Расхождения между этими тремя тенденциями, их взаимовлияние были ярко выражены особенно в периоды острых политических кризисов.

В XIX—начале XX в. можно было видеть на фоне постоянного существования каждого из этих направлений некоторое чередование преимущественного влияния какой-то ведущей тенденции. В начале прошлого столетия под влиянием французской, затем германской буржуазных революций — высокий подъем либерализма, интеллектуального, прогрессивного начала. Середина и вторая половина века — острая борьба с атакующим консерватизмом, торжество которого ознаменовало объединение Германии «железом и кровью». С переходом к эпохе империализма, в начале XX в., все большее преобладание получает третья тенденция, самая воинственная, разрушительная и реакционная. Она стала все больше определять германскую историю и глубоко повлияла на мировые события в период между концом прошлого столетия и 1945 г.

Когда мы говорим о германском милитаризме в том виде, как он обнаружил себя в течение первых 45 лет нашего века, то имеем в виду, что он был составной частью охарактеризованных здесь общественно-политических течений.

Он представлял собой идеальную форму тотальной власти в государстве, где лидеры, тяготеющие к абсолютизму, постоянно боялись оппозиции народа и рейхстага. Что могло быть в таких условиях лучше, чем военная идеология и военная структура? А рейхстаг надо сжечь, наподобие храма Герострата, что и сделали позже нацисты.

Насилие — во всем и везде. Учителя проповедовали шовинизм. Торжествовали хвастуны, филистеры, воспаленные мечтами об Индии и Золотом Береге Африки. Так, в книге, изданной в 1911 г., некий г-н Танненберг требовал: война должна оставить побежденным лишь глаза, чтобы оплакивать их горькую судьбу. Главный редактор германского журнала «Будущее» М. Харден писал: «Разве право существует? Разве стоят чего-нибудь разные высокие идеи?.. Только один принцип принимается в расчет — и один, в котором резюмируются и содержатся все прочие: это — сила. Ее и требуйте, и прочь все остальное. Сила! Это звучит громко и ясно. Сила — это кулак. Вот и все!»¹⁷. Еще в начале XX в. во «втором рейхе» составлялись проекты германизации других народов, всевозможные планы образования «срединноевропейского союза» — объединения всей континентальной Европы — политического, экономического, военного под германской гегемонией, обширные колониальные программы. «Нужно лишь добиться того, чтобы голландцы, бельгийцы, люксембуржцы и швейцарцы научились рассматривать свои страны как часть Германии, а самих себя — как немцев», — писал автор некой брошюры «Пангерманика». Другой «теоретик» К. Рейтер в работе «Пангерманистская Германия» указывал: «Мы должны продвинуться с нашими колониями непосредственно к берегам Средиземного моря и Атлантического океана, чтобы через Пиренеи получить доступ на Пиренейский полуостров и отсюда установить связь с Южной Америкой, которой надлежит сделаться частью новой империи и новой экономически подчиненной территорией»¹⁸. В условиях кризисов, безработицы, снижения уровня жизни колониальные концепции о «перенаселении страны», о «жизненном пространстве» как выходе для «избыточного населения», о необходимости увеличения «национального богатства», прославление «национальной чести и престижа», идеи «культуртрегерской» миссии германцев в «отсталых» странах Азии, Африки и Латинской Америки и т. п. приобретали все больше сторонников.

Отсюда был один лишь шаг до постоянной переоценки своих сил, пренебрежения к другим народам, вера в свою «сверхмиссию», в готовность воевать со всеми.

Военная каста не просто служила престолу и «баронам дымовых труб», как тогда называли промышленных магнатов, но и направляла их политику. Для нее все было простым и ясным. Вовне человечество делилось на две части: враг и свои. Врага надо победить. Внутри было сложнее. Здесь человечество, так сказать, дважды делилось на две части: во-первых, на лучшую — это военные, вождь — будь то император или «фюрер» (это тоже значит вождь) — и на худшую — это все остальные. Во-вторых, на тех, кто молился на императора или вождя, как на бога, и вслепую шел за ним, и на тех, кто сомневался или, боже упаси, бунтовал против власти. Это были рабочие, социалисты, либералы, парламентарии, коммунисты — вообще левые, думающие иначе.

Военные во «втором рейхе» всегда говорили, что имеют одну цель — оборону отечества от сонма врагов, его окружающих. Чтобы его спасти, им надо как можно больше денег. И чтобы все работали на них и их слушались. Важнейшие государственные решения принимались прежде всего как бы с точки зрения милитаризма, его интересов и требований. Какой образ мира создавали эти круги перед общественностью, политическим руководством и перед самими собой вплоть до 1918 г.?

Англию представляли в виде кровожадного чудовища, обвившего своими кольцами полмира, разевающего пасть на Конго, на немецкую Африку, на Зондские острова и на Среднюю Азию. Францию — как зверя, ломящегося в Марокко, Тунис, Индокитай, угрожающего через Вогезы Эльзас-Лотарингии. Америку и Японию — чудовищами, обросшими броней. Россия — страна варваров, удел которой — быть разгромленной. Малые страны Европы должны быть поглощены Германией и т. д.

Германский профессор Оствальд перед первой мировой войной в интервью двум стокгольмским газетам говорил: «Французов мы ненавидим..» русские еще пребывают в состоянии орды... Германия, благодаря своим организаторским способностям, достигла высшей, чем прочие народы, ступени цивилизации... Вы спрашиваете меня, чего хочет Германия? Германия хочет организовать Европу, ибо Европа до сих пор еще не организована»¹⁹.

Профессор Лассон писал: «У нас совсем нет друзей. Нас все боятся... европейский заговор сплел сплошь вокруг нас паутину лжи и клеветы». Ему вторил профессор философии Эйкен: «Наши враги восстают со всех сторон. Все наши ненавистники и завистники ползком подбираются к нам и изо всех сил стараются нам навредить»²⁰.

Искусством внешней политики всегда считалось умение иметь возможно меньше врагов и больше союзников. Германская внешняя: политика того времени показала непревзойденную способность создавать себе врагов. А создав их, сетовала, что рейху грозят со всех сторон, что страна в окружении. Само собой разумеется, что империалистическая идея передела мира по логике вещей делала врагами тех, за счет кого собирались совершить этот передел. Но было и другое. Искусственное создание «ситуации окружения» помогало нагнетать внутри страны напряжение, милитаристский психоз, облегчало пропагандистскую обработку нации, способствовало укреплению реакционных сил и подавлению рабочего, социал-демократического и коммунистического движения.

Чем интенсивнее развивалось пролетарское самосознание, чем более укреплялись позиции социал-демократии, тем активнее реакция стремилась создавать себе социальную базу, внедрять свою идеологию в умы людей, ища сторонников не только среди богатых, но и среди «простого люда».

Эту среду и созданную ею психологическую атмосферу не уничтожило поражение в первой мировой войне. Ее не подорвали революции в России и Германии, не ослабил Версаль. Наоборот, новые события использовались, чтобы разжечь консерватизм и реакцию в еще больших масштабах.

Мы завершаем, быть может, несколько затянувшийся, но необходимый экскурс в историю.

9

Выступление Гитлера перед членами новой партии в одной из мюнхенских пивных 24 февраля 1920 г. с изложением его «философии» и программы вызвало бурю восторга. Присутствующие, вскочив на столы, орали и аплодировали. Одна из правых газет писала на следующий день: «Гитлер зажег огонь, из которого должен появиться меч, которым германский Зигфрид снова завоюет свободу». Движение стали называть «национал-социализм». Термин взяли по названию одного из правых кружков XIX в. Его смысл определялся как «политически эпохальное учение, призванное успешно опровергнуть марксистский социализм»,

После очередного выступления в цирке «Кроне» один из подручных Гитлера, Герман Эссер, впервые назвал его «наш фюрер». Сподвижники объявили его «человеком, который станет для Германии самым великим».

Пропаганда в руках нацистов оказалась с самого начала мощным средством. В угрюмую, серую, голодную жизнь обывателей после войны вдруг ворвались хлесткие лозунги «спасителей», игравших на самых низменных инстинктах. Гитлер и его новый соратник Геббельс в исполненных фанатизма речах обещали нации указать пути к выходу из всех бед. Появилась масса новых знаков и символов, перенятых у итальянских фашистов. Обыватели увидели «древнеримское» приветствие вытянутой рукой. По улицам маршировали только что созданные штурмовые отряды (CA). Возглавивший их капитан Рем обнаружил, что на военных складах лежит много неиспользованных рубах коричневого цвета. Он одел в них свое воинство, превратив коричневый цвет в один из символов фашизма.

Нацисты, учитывая психологическое воздействие всевозможных деталей, придали громадное значение внешним формальным актам и их режиссуре. Были введены церемониалы «появления фюрера» перед аудиторией, которую предварительно искусно доводили до исступленного ожидания. Появились необычайные спектакли «освящения флагов». Марши и парады в наиболее людных местах. Гитлер засел в мюнхенской библиотеке, изучая геральдику и журналы по искусству, пока не нашел образец для официального партийного знака и кокарды — орла с распластанными крыльями.

Партия, построенная по строго военному принципу, объявляла себя «национальной» и вместе с тем «плебейской», «народной». Используя демагогические приемы и театральные эффекты, она старалась «завоевать улицу». Мещанству, мелкой и средней буржуазии нацисты все более импонировали. Бюргеры привыкли бояться выступлений масс как социальной угрозы. А здесь их самих звали в наступление. «Нам нужна сила, чтобы добиться наших целей», — многократно повторял Гитлер. И мелкий буржуа почувствовал: вот, она, сила, его защита. Как хорошо было смотреть на штурмовиков, разъезжающих по улицам на грузовиках с лозунгом «Пока маршируют CA, Германия будет жить!». В течение года, начиная с ноября 1919 г., Гитлер выступил 31 раз. Его аудитории становились все более многолюдными. Везде он повторял одно и то же, призывал к одному и тому же, больше всего обращая внимание на внешнюю форму выступлений. «Господин Гитлер... пришел в бешенство и орал так, что ничего нельзя было разобрать», — писалось в отчете об одном из его выступлений²¹. Но это действовало. Партия поставила задачу: не реже одного раза в восемь дней устраивать где-нибудь массовые митинги.

Плацдармом нацистов стала Бавария. Требование союзных держав распустить военные организации натолкнулось на сопротивление баварского правительства Кара, пользовавшегося немалым влиянием. «Фрейкоры», «эйнвонерверы» в Баварии насчитывали более 300 тыс. человек, составляя превосходную среду для нацистов. Сюда из разных мест стекались различные праворадикальные элементы, враги Веймарской республики.

10

Тем временем завершалась Парижская конференция, которая детально определяла, как должна Германия расплатиться с победителями. Дискуссии между победителями были долгими и упорными. Английские политики не хотели чересчур разорять Германию, чтобы иметь на континенте противовес как Советской России, так и своей союзнице Франции. Они хорошо понимали, что может означать революция в Германии вкупе с пролетарской революцией в России. «Чтобы Германия подписала, ее надо щадить», — кратко резюмировал Ллойд Джордж свою позицию к глубокому неудовольствию Клемансо, который склонялся к самым жестоким санкциям. Он считал, что тевтоны обязаны признать свое унижение. Они оплатят абсолютно все, что потребует Франция, пусть на это уйдет 10, 20, даже 50 лет. Чем больше, тем лучше. Это значит, что многие десятилетия опасный враг не поднимется из пепла. «Вы не должны забывать, что французы — одна из наиболее пострадавших наций... У нас во Франции никто не поймет, если в условия перемирия мы не внесем оговорки на этот счет», — говорил Клемансо на одном из заседаний, конечно же ссылаясь на французский народ²².

Однако в одном очень важном пункте намечалось согласие. Ллойд Джордж сформулировал мысль, заботившую всех: «Мы толкаем Германию в объятия большевиков. Чтобы она могла заплатить то, чего мы хотим... было бы необходимо, чтобы она заняла на рынке более значительное место, чем то, какое она занимала до войны. В наших ли это интересах?»²³. Боязнь революции в Германии и экономическое возрождение конкурента — вот где находилась главная опасность. Французский президент Вивиани дал 15 сентября 1919 г. проницательное определение: «Вы думаете, что вы были очевидцами войны, — нет, вы были очевидцами революции».

Авторы Версальского договора понимали, что мир сотрясается революциями, которые в их глазах представляли собой нечто более неизведанное и потому страшное, чем даже эта война. Самая большая и глубокая из них произошла в России. Они развертывались и в Германии, и в других странах. Лидеры Антанты пытались разрешить неразрешимое: создать мирную систему внутри капиталистического мира, преодолеть глубокие противоречия внутри этого же мира, изолировать молодую Советскую Республику и поставить преграды на пути европейской революции. А если возможно, то и задушить ее.

И если попытки «вызвать крах большевизма» провалились, то усилия подавить революцию в Германии получили довольно определенные перспективы в форме поддержки правых, контрреволюционных сил. И вот эта поддержка и требовала не допускать «чрезмерностей» в ограблении Германии. Тяжесть мира должна упасть на народ, но не на тех, кто мог возглавить контрреволюцию.

Когда подсчитали сумму репараций, то получилась цифра около 3—7 или даже 10 триллионов золотых франков! С рассрочкой на 50 лет. Деловые американские эксперты подсчитали: последний из взносов по репарациям в сумме 125 млрд. фр. Германия сделает в период между 1942 и 1951 гг.!

Вот здесь-то и потребовалась «сдержанность». В результате долгих дискуссий стала фигурировать ориентировочная цифра в 325 млрд. фр. Вопрос решался так: до 1 мая 1921 г. Германия выплатит 20 млрд. марок золотом, деньгами или натурой. После этого созданная союзниками комиссия по репарациям установит общую сумму долга. Он будет выплачиваться последующие 30 лет или дольше. «Поставки натурой» означали, что Германия оплатит репарации углем, скотом, судами, машинами, орудиями производства и различными предметами движимого имущества.

Это был блестящий образец имперского политического мышления. Думать, что в XX в. два поколения немцев станут безропотно данниками и не попытаются вырваться из экономического плена, значило быть слепцами.

Парижская конференция Англии и Франции 24—30 января 1921г. объявила об этих своих итогах.

11

Нацисты поняли — такого случая упустить нельзя. На 1 февраля 1921 г. они назначают митинг все в том же мюнхенском цирке «Кроне», владельцем которого был их сообщник. Стояла голодная суровая зима. Нацисты боялись, что публика не придет. Они решились на новый пропагандистский ход: на улицах появились грузовики со свастикой и красными гирляндами на бортах. С них разбрасывали листовки, текст которых составил Гитлер. В рабочих кварталах люди встречали агитмашины поднятыми вверх сжатыми кулаками. Однако на многих призывы к пересмотру только что объявленного позорного версальского диктата подействовали. Около 8 часов вечера трепещущему от ожидания и беспокойства Гитлеру сообщили по телефону: шеститысячный зал цирка почти полон.

Его речь называлась «Будущее или гибель». В нее он вложил все: снова громил врагов Германии, навязавших кабальный мир. Выкрикивал демагогические расистские призывы. Звал к борьбе. Рисовал прекрасное будущее, если все пойдут за ним. Он накалил аудиторию обездоленных, отчаявшихся, искавших чего-то нового людей. После двухчасовой речи он сорвал овации. Позже в «Майн кампф» он писал: именно здесь, в цирке «Кроне», он убедился, что может «добиться массовой поддержки».

На следующий день события в цирке получили «большую прессу». Нового лидера признали консерваторы и экстремисты Мюнхена, который он избрал своим центром. Полицей-президент Эрнст

Пенер заявил, что видит в НСДАП «семена обновления Германии». Движение способно «рабочих, отравленных марксистской пропагандой, снова привести в национальный лагерь. Поэтому мы держали нашу охраняющую руку над НСДАП и господином Гитлером», — писал впоследствии Пенер. Гитлера обласкало и баварское правительство. Премьер-министр Густав фон Кар принял его и обещал свою поддержку.

Используя успех, Гитлер поставил ультиматум партии: он должен иметь в ней диктаторские полномочия. «Без железного руководства партия... за короткое время распадется». На чрезвычайном собрании НСДАП в конце июля 1921 г. ему вручили полноту власти. Немедленно он превращает штурмовые отряды в свою личную гвардию. Наступление справа на демократию принимает организованные формы.

Так шел вперед напористый фанатик — контрреволюционер, обладавший извращенной буйной фантазией, дьявольской целеустремленностью, холодным авантюризмом, способностью к исступленной демагогической риторике, замешенной на истерическом артистизме. Он рвался все дальше и добивался успеха. Не потому, что действительно был серьезным политическим лидером. Но он уловил настроения среды, верно избрал хозяев, которым оказался по нутру. Он ловко играл на бедствиях и отчаянии одних, расчете других, невежестве третьих.

... Вот одно из самых ранних воспоминаний о Гитлере. Мы находим его в записи, сделанной представителем американского военного атташе в Берлине Т. Смитом, посланным в Мюнхен в середине ноября 1922 г. разузнать, кто такой Гитлер.

Смиту удалось встретиться прежде всего с генералом Людендорфом, который целиком поддерживал Гитлера и был весьма близок с ним. Генерал сказал американцу, что он «раньше думал, что большевизм должен быть уничтожен сначала в России, прежде чем он будет повержен в Германии». Теперь он изменил мнение: «Большевизм надо сначала устранить в Германии». Людендорф говорил, что союзники «должны поддержать сильное германское правительство, которое было бы в состоянии уничтожить марксизм». Оно никогда не может быть создано «при современных хаотических парламентских отношениях», но лишь «образовано патриотами». Генерал убежден: «Фашистское движение должно стать началом национального пробуждения Европы».

На следующий день Смит встретился с Гитлером. Первое впечатление: «Баснословный демагог. Я до этого никогда не слушал такого упорного и фанатичного человека». Гитлер охарактеризовал ему свое движение как «союз практических и духовных творцов против марксизма». Смит сделал вывод: «Только диктатор может спасти Германию... Для Америки и Англии было бы гораздо лучше, чтобы решающая борьба между нашей цивилизацией и марксизмом произошла бы на немецкой земле, а не на американской и английской. Если мы, американцы, не будем содействовать германскому национализму, большевизм завоюет Германию. Тогда больше не будет репараций, и русский большевизм совместно с германским должны будут просто из интересов самосохранения напасть на западные нации»²⁴.

И общее заключение Т. Смита после беседы: Гитлер будет важным фактором в германской политике. Он знает, чего хочет.

5 декабря 1922 г. американский посол в Берлине Роббинс направил письмо в Вашингтон: «Гитлер, молодой австрийский фельдфебель, который во время войны сражался в германской армии, а теперь руководит фашистским движением... медленно идет вперед по тому же пути, что и Муссолини... Он получает очень много денег от промышленников, как и Муссолини...»²⁵.

Из иностранных свидетельств тех времен представляет интерес также запись болгарского консула в Мюнхене о его беседе с Гитлером поздней осенью 1922 г. Фюрер заявил, что большие города Северной Германии в основном находятся под господством левых, но в Баварии нацисты стремятся победить их. Тысячи людей каждую неделю вступают в НСДАП. В Северной Германии большевики вырвут себе власть. Чтобы спасти нацию, баварцы должны организовать контрреволюцию. Для этого нужен диктатор с железным кулаком, человек, который, «если надо, будет готов маршировать вперед через поля крови и трупов».

Так в атмосфере острейшей классовой борьбы контрреволюционные силы стремились к сплочению. Им требовались объединяющие лозунги. От расизма шла прямая линия к «восстановлению величия германского рейха», к имперским завоевательным планам. Сорок лет подряд зажигали эти миражи сердца мещан, средних и крупных буржуа, отпетых милитаристов. И они не могли смириться с тем, что все рухнуло. Расизм указывал конкретного врага и определял конкретную цель. Нацисты любили повторять слова председателя «Все-германского союза» Генриха Гласса, который еще в 1913 г. писал: придет время, когда появится человек, который поведет немцев на борьбу. «Мы ждем фюрера! Терпение, терпение, он придет!» И вот он появился.

12

В Гитлере очень быстро распознали нужную фигуру представители самых богатых и влиятельных слоев капиталистической Германии. Перед ним распахнулись салоны «высшего общества». Его ввели в круг респектабельной богемы — художников, писателей, профессоров, почитателей Вагнера, тесно связанной с промышленными и финансовыми магнатами. В этих салонах «брат Гитлер» говорил не только о музыке Вагнера, но и о «ноябрьских преступниках, предавших Германию», и о своих планах борьбы с ними. Он приобретал все более влиятельных покровителей. Для начала жена крупнейшего фабриканта музыкальных инструментов Бехштайна пожелала стать его «приемной матерью». Ему открыл свой дом крупнейший издатель Брукман. А позже среди «покровителей» появились промышленные и финансовые владыки — Флик, Тиссен и др. Но не будем забегать вперед.

Нацистская партия распространяла влияние за пределы Баварии. Сторонники нацистов появились на Севере — в Кёльне, Вильгельмсхафене, Бремене. Они повсюду пускали слух, что являются «партией будущего».

Они играли на трудностях. Жизненный уровень падал. Чудовищно росла инфляция. Осенью 1923 г. 6 тыс. марок имели цену одной предвоенной марки. Одно куриное яйцо стоило столько же, сколько в 1913 г. 30 млн. яиц. На купюры достоинством в 1000 марок, имевшие хождение в Берлине, ставился штемпель «миллиард марок». Официант в одном баденском ресторане рассказывал посетителю — молодому американскому репортеру по имени Эрнест Хемингуэй, что скопил достаточно денег, чтобы приобрести гостиницу. Но теперь на эти деньги он может купить только четыре бутылки шампанского. «Германия теряет цену своих денег, чтобы содержать союзников», — сказал он.

Нацисты решили, что настало время для открытого выступления. 9 ноября 1923 г., в годовщину капитуляции, они начнут «национальную революцию», которая создаст «немецкое национальное правительство». Генерал Людендорф будет главнокомандующим армией. Произведя переворот в Баварии, путчисты двинутся на Берлин, чтобы скинуть правительство и спасти немецкий народ.

Подготовка к выступлению шла накануне в огромном зале мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», до предела набитой нацистами и штурмовиками. Гитлер в каком-то полубезумии орал: «Теперь я хочу выполнить то, о чем пять лет назад мечтал слепым калекой в лазарете (когда был отравлен газами на фронте. — Д. П.): не успокаиваться и не отдыхать, пока не будут повергнуты на землю ноябрьские преступники, пока из развалин снова не поднимется Германия, Германия могущества, величия и великолепия. Аминь!». Потом говорил Людендорф в том же духе, но величественнее. Ответом был безумный энтузиазм «партайгеноссе», распаленных речами и пивом. Многие плакали. Находившийся на этом сборище посторонний наблюдатель сказал стоявшему рядом полицейскому: «Единственный, кого здесь не хватает, — это психиатр».

Путч 9 ноября 1923 г. провалился, потому что был авантюрой. В центре Мюнхена около «Фельдхернхалле» штурмовиков, предводимых Гитлером и Людендорфом, полиция встретила огнем. Всех разогнали. Гитлер упал на мостовую и вывихнул руку. Он был арестован. Людендорф сдался полиции.

Теперь Гитлер окончательно стал «героем» и «фюрером» нацистов. Их лозунгом отныне стало: «Первая часть национальной революции окончилась. Наш фюрер Адольф Гитлер пролил кровь за немецкий народ. Кровь Гитлера и железо, направленное на наших товарищей в Мюнхене руками предателей, сплотили боевые соединения отечества на горе и на радость. Вторая часть, национальной революции начинается».

Что должны были, но не смогли понять участники путча 9 ноября 1923 г.? Что тот, кого они назвали своим «фюрером», — авантюрист, без знаний, без понимания истории, с уродливо-односторонними представлениями догматика, лишенный подлинно государственного ума, который отвечал бы потребностям XX в. Они этого абсолютно не поняли. Они поддались демагогии и верили, что идут плечом к плечу с «великим революционером».

Что поняли Гитлер и его ближайшее окружение из полученного опыта? Они вышли из поражения еще более озлобленными, еще более уверенными в том, что они окружены предателями, которых надо обязательно уничтожить, прежде чем приступить к последующим делам. И еще они поняли, что для их «революции» надо иметь больше власти и больше сил.

Пули полицейских свистели вокруг, но Гитлер отделался легко. Ему действительно повезло. И кто знает, как сложились бы дальнейшие события, будь полицейские более меткими стрелками.

Примечания

1. Hölzle Е. Deutschland und die Wegscheide des ersten Weltkriege. Wiesbaden, 1954, S. 213.

2. Lloyd George D. War Memoirs. L., 1938, vol. 3, p. 213.

3. Fischer F. Griff nach der Weltmacht. Düsseldorf, 1977, S. 271.

4. Цит. по: Drinhaus Р. Weltkrisis und ihr Ausgang. Hamburg, 1926, S. 20.

5. Ibid., S. 21.

6. Lloyd George D. Op. cit., p. 394—399.

7. Ibid.

8. Ruge W. Hindenburg. В., 1980, S. 279.

9. Ibid., S. 313.

10. Цит. по: Toland J. Adolf Hitler. Gladbach, 1977, S. 231.

11. Bracher K.-D. Deutschland zwischen Demokratie und Diktatur. München, 1964, S. 81.

12. Цит. по: Calic. Ohne Maske. München, 1949, S. 42.

13. В изложении данных вопросов мы опираемся на ряд исследований историков-марксистов, а также на такие труды, как: Jacket Е. Hitlers Weltanschauung. Stuttgart, 1981; Hitler, Deutschland und die Mächte / Hrsg. M, Funke. Düsseldorf, 1977.

14. Calic. Op. cit., S. 47.

15. Ленин В.И. Поли, собр, соч., т. 30, с. 132.

16. Stenkewitz К. Gegen Baionett und Dividende. В., 1960, S. 31.

17. Причины агрессивности Германии. СПб., 1915, с. 86.

18. Там же, с. 79.

19. Там же, с. 63.

20. Там же, с. 70.

21. Hildebrand К. Vom Reich zum Weltreich. Мünchen, 1969, S. 77.

22. Edmonds J., Short A. History of World War 1. London; Oxford, 1951, p. 49.

23. Ibid.

24. Toland J. Op. cit., S. 244.

25. Ibid., S. 253.