Мировой кризис

1

Фашизм возник в переломной эпохе социальных взрывов первых десятилетий XX в. Сдвиг мощных пластов истории, вызванный мировой войной, революциями в России, Германии, в других европейских странах, привел к острому размежеванию общественных сил. Еще никогда не возникали столь крайние противоречия — между капиталистическим миром и новой общественной системой; внутри капитализма, где первая мировая война ничего не решила, но проложила путь к новым катастрофам; между извечным стремлением к прогрессу передовой Европы и столь же давними усилиями консерватизма противодействовать этому прогрессу; между силами обновления и реакции.

Кризис общественной системы, из которого возник фашизм, был, собственно, серией кризисов — социальных, политических, экономических, военных. В буржуазном мире устоявшихся понятий возникало ощущение, что всему приходит конец, что надвигается нечто неизвестное. Образ этого неизвестного виделся в ставшем знаменитым триптихе немецкого художника Отто Дикса «Война». Апокалиптическое нагромождение разорванных трупов на изуродованной взрывами земле; повисшее на проволочных заграждениях тело указывало мертвой рукой на ад, созданный живыми. Нужно было спасение. Одни видели его в демократии и социализме. Другие — в фашизме.

Мировая война поставила заново вопросы о современном обществе и его будущем, об империализме и социализме, о добре и зле, о жизни и смерти. Когда война завершилась, очень многие люди в ряде стран думали: неужели человек добился столь громадного технического прогресса лишь для того, чтобы использовать его для взаимной ненависти, для военных наступлений, контрнаступлений и преступлений? Не доказала ли мировая война, что Милитаризация общества, шовинизм и «ура-патриотизм» отнюдь не способствуют прогрессу человечества? И что нужна другая общественная система, необходим другой миропорядок, чтобы покончить со всем этим? И что тоталитаризм, слепое подчинение какому-нибудь кайзеру или «великому военному герою» вроде фельдмаршала Гинденбурга не только не помогают избежать катастрофы, но и способствуют ей? Западногерманский историк Г.А. Якобсен пишет: «Революция в России... и призыв правительства Ленина ко всем народам мира о мире без аннексий дали надежду на мир, дали импульс революционным потокам по всей Европе»¹.

Вильгельмовский рейх погиб не только в результате проигранной войны — он сгорел в огне революции. Почти в то же самое время, когда кайзер Вильгельм II, уходя в изгнание, был встречен без всяких почестей на голландской границе, в Киле и Вильгельмсгафене восставшие рабочие и матросы вышли с оружием в руках на улицы, оповестив своим выступлением о начале революции в Германии.

Германская политическая история первой половины XX столетия не может быть правильно понята, если ее рассматривать в отрыве от идущих в мире глубоких изменений. Ни крах вильгельмовского рейха, ни Веймарская республика, ни приход к власти фашизма, ни его катастрофа не могут быть верно оценены изолированно от этого процесса. Все узловые моменты германской истории, вое трагические этапы жизни этого народа были в конечном счете отражением и своеобразными формами реакции на развитие международного революционного процесса.

Веймарская республика стала своего рода компромиссом между буржуазным либерализмом, который боялся революции, но понял непригодность старого режима, и традиционным монархизмом, сохранившим глубокие корни в общественной жизни, временным согласием между сторонниками более современной буржуазной демократии и тяжким наследием господства авторитарной власти в Германии, завершившегося первой в истории подлинно тотальной войной.

«Никогда больше не должно быть войны». — под таким лозунгом с начала 20-х годов выступила в Веймарской республике либеральная интеллигенция. Она дала в те годы выдающихся деятелей. В науке — плеяда блестящих ученых во главе с Альбертом Эйнштейном и Максом Планком. В искусстве с именем известного режиссера Макса Рейнхардта связаны новые веяния в музыкальной и театральной жизни. Эрвин Пискатор создал политический театр, где в пьесах Эрнста Толлера и Вальтера Меринга беспощадно осуждался милитаризм. С громадным успехом шли первые драмы Бертольта Брехта, в том числе «Трехгрошовая опера» с музыкой Курта Вейля.

В старой прусской академии искусств засверкали имена новых писателей и поэтов — Бернхард Келлерман, Оскар Лорке, Генрих и Томас Манны, Франц Верфель. За «Будденброков» Т. Манн получает Нобелевскую премию — первую в Германии за последние 17 лет. Появляется новая архитектура индустриального века, испытавшая сильное влияние молодой советской школы и впоследствии проклятая фашистами как «большевистская культура». Новые веяния в изобразительном искусстве, музыке, кино создавали картину духовной активности. Но это одна сторона. Имелась и другая.

Истоки германского фашизма порой усматривают в тех далеких временах, когда собственно о фашизме не могло быть, конечно, и речи, но когда складывались некие политико-психологические предпосылки крайнего размежевания политических сил и ожесточенной борьбы между ними. «Германия — неизвестная величина», — пишет философ и историк Э. Нольте. Он считает, что главные особенности развития Германии следует искать в процессах Реформации, в катастрофе Тридцатилетней войны и в раздроблении страны. Корни всего последующего — в многовековом стремлении преодолеть последствия катастроф минувшего и в поисках своих путей обновления².

Тезис спорный, но отрицать его полностью нельзя. Ибо, собственно, оттуда идет резкая поляризация классовых, социальных и политических сил, весьма характерная для Германии, особенно периода после Французской буржуазной революции и германской революции 1848 г. На одном полюсе — мощные прогрессивные, реформаторские, либеральные, интеллектуальные силы. А на другом — как реакция на них, как следствие многоликой монархической традиции, автаркизма, раздробленности — реакционные феодальные начала, которые пережили сами себя, свою эпоху, вошли в XIX в., а потом проявились новыми формами в XX столетии как реликты прошлого и как оружие против обновления мира.

Мы, естественно, не будем вдаваться в столь далекую историю. Но, говоря о фашизме, нельзя не помнить и о ней, хотя мы знаем, что фашизм — это явление эпохи империализма.

История всемирных катастроф не может не прочитываться заново всякий раз, когда постоянно меняющаяся современность потребует либо нового объяснения минувшего, либо оправдания минувшим. Кроме того, давно известно, что история повторяется. Пусть не буквально. Однако новый опыт беспомощен, когда у него нет исторических корней. И он неизбежно заставляет прислушиваться к сигналам из прошлого даже тех достойных сожаления отъявленных скептиков, которые считают, что современность всегда начинается с чистого листа.

Один из известных деятелей западногерманской социал-демократии К. Шумахер писал вскоре после второй мировой войны об исторической ответственности консервативных кругов Германии: «Виноваты они все — черно-бело-красные, сторонники легенды об ударе кинжалом в спину, обманувшие немецкую молодежь, будто Германия в 1918 г. была не побеждена, а предана. Они охотно готовы и сегодня сочинить новую легенду об ударе кинжалом в спину и спровоцировать третью мировую войну, которая не коснулась бы лишь их народа, чтобы получить возможность самим иметь вес и господствовать. С этими помещиками и милитаристами Германия не может быть восстановлена. Только без них и против них»³. Конечно, здесь большая доля истины, но далеко не вся истина, историк Г. Риттер тогда же писал: «Что-то ведь должно быть в нашей политической жизни ошибочным или по меньшей мере опасным, если мы так часто и каждый раз так глубоко ввергаемся в катастрофу»⁴.

Нам понятны поиски передовыми немцами причин двух национальных катастроф XX в., но размышления об истоках и сути фашизма — это не «чисто германская» тема. Она имеет общечеловеческое значение. И не продолжать ее изучение постоянно в свете нового опыта просто недопустимо, когда проблемы войны и мира приобретают небывалую остроту.

Фашизм, представший перед миром именно в Германии в своем наиболее «завершенном» виде, если можно так говорить об этом в высшей степени мрачном явлении, — результат очень сложных процессов. Он не есть лишь творение австрийского ефрейтора Адольфа Шикльгрубера. А сам ефрейтор и все его «движение» — плод не просто злобной фантазии, по глубинных процессов, характерных, с одной стороны, для империализма в целом, а с другой — для крайне реакционных форм его проявления.

2

Медленное, но все же очевидное духовное раскрепощение времен Веймарской республики составило контраст десятилетиям господства кайзеровской монархии. Среди либеральной части общества возникла тяга к обновлению. Люди хотели, чтобы связи с прошлым разорвались. Следовало приниматься за новую работу. Подъем общественной активности становился тем сильнее, чем резче осуждалось зло, которое привело к войне и поражению. Как говорят, по дереву и топор.

Стали искать что-то новое. Осмысливать происшедшее и будущее, бесконечно спорить — в домах, в кафе, на улицах, в парламентах. Германию наводнили всевозможные идеи — от революционных до консервативных. Последние все чаще связывались с мыслью о сильной личности типа Бисмарка.

Но расстановка социальных сил не позволила надеяться на решительную победу революционного или даже либерального начала. В экономической жизни господствовали те же рурские владыки, «бароны дымовых труб», магнаты тяжелой индустрии и капитала, которые по-старому держали в своих руках рычаги власти. В политике прямо либо исподволь сохраняли позиции те, кто еще недавно привел страну к войне и к поражению, — все эти правые экстремисты, захватчики, пангерманисты, супермилитаристы, шовинисты, искатели новых земель, поработители, жаждавшие военной славы и отличий. Они не сомневались, что «германский меч» и впредь будет способен добыть все на этой Земле. Они были вспоены кровью мировой бойни, обесценившей человеческую жизнь и вознесшей на небывалый пьедестал военную силу, выходили из милитаристской тьмы как ненавистники прогресса и непримиримые враги тех, кто политически мыслил иначе, нежели они, кто победил их в этой войне и мог победить в социальных битвах будущего. Они были исполнены жажды возмездия. И больше всех они ненавидели коммунистов и левых социал-демократов.

Они помнили, что еще в конце 1914 г. Карл Либкнехт выступил в рейхстаге против империалистической войны. Когда он дал сигнал к антивоенной борьбе, началась консолидация левых сил в рабочем движении: в марте 1915 г. была основана группа «Интернационал», ядро будущего союза «Спартак» и коммунистической партии. Листовка, выпущенная Либкнехтом, гласила: «Главный враг — внутри нашей страны!».

Правые не забывали, что в декабре 1915 г. значительная группа социал-демократов — членов рейхстага голосовала против военных кредитов, а 1 января 1916 г. группа «Спартак» сформулировала свою программу антивоенной борьбы. Это вызвало тогда переполох в лагере консерваторов, особенно среди тех, кто прямо участвовал в руководстве войной.

Уже тогда милитаристы и реакционеры искали способы решительного подавления левой крамолы. Главнокомандующий Восточным фронтом фельдмаршал Гинденбург и его начальник штаба генерал Людендорф вскоре после конференции группы «Спартак» обсуждали вопрос о назначении нового канцлера, который смог бы железной рукой подавить «внутренних врагов» и всех, кто сомневался в необходимости войны и в «конечной победе». Все чаще в этой связи называлось имя архиреакционера генерала Каппа. Возникла оппозиция справа. Даже кайзера и его военного министра Фалькенгайна, развязавших эту войну, генералы стали считать... либералами. «Я полагаю, что под руководством кайзера победа исключена», — записал 7 января 1916 г. в дневнике другой ультрареакционер генерал Макс Гофман. Генералы из штаба в Брест-Литовске открыто критиковали кайзера за «политическую слабость» и «военную неспособность», высказывались за установление в Германии полной военной диктатуры⁵.

Однако оттеснение группы кайзер—Фалькенгайн группой Гинденбург—Людендорф произошло не сразу. И вовсе не из-за авторитета Вильгельма II или уменьшения диктаторских амбиций генералов. Просто на том этапе влиятельные руководители промышленности с берегов Рейна, из Рура и Саара, банкиры и крупнейшие экспортеры, наживавшие на войне колоссальные богатства, видели своих главных противников на Западе, в лице конкурентов — Англии и Франции. Они стремились к оккупации промышленной Бельгии, к захвату английских и французских колоний и поэтому отнюдь не были склонны поддерживать требования «восточных генералов» о присылке воинских подкреплений для завоевания Украины и Кавказа, как предлагал Гинденбург, даже «ценой отдачи части запятых территорий на Западном фронте».

Время шло, а кайзер с Фалькенгайном не добивались успеха ни на внешнем, ни на внутреннем фронтах. Теперь уже и промышленники, и банкиры стали все чаще думать о Людендорфе, который успешно с ними сотрудничал до войны и проявил себя «железным» человеком. Складывалось мнение, что его надо избавить от «восточных фантазий» и сделать той «сильной личностью», которая сможет завоевать колонии и разрешить трудную ситуацию внутри страны. Растущая оппозиция масс, неудачи на фронтах толкали крупную буржуазию к мысли о сосредоточении всей власти в руках военного диктатора. Все, о чем говорили, что обсуждали, о чем шептались, сводилось к одному: такой личностью должен стать именно генерал Людендорф. Он не остановится ни перед чем, чтобы достигнуть цели! У него железная рука. Он блестящий пропагандист. На нем лежит отблеск великого Гинденбурга.

Президент крупнейшей фирмы АЕГ Вальтер Ратенау говорил, что он сделает «все, что в его силах, чтобы открыть Людендорфу путь к верховному командованию армией». Вслед за этим и другие высокопоставленные лица во главе с канцлером Бетман-Гольвегом стали уговаривать кайзера о выдвижении Гинденбурга и Людендорфа. Армия и народ дарят им свое безграничное доверие. Они гроза всех врагов Германии — и внешних, и внутренних. Они способны подавить революционеров и вдохновить массы на беспримерные подвиги во славу Германии.

И вот Гинденбург и Людендорф возглавили верховное главнокомандование и получили диктаторские полномочия. Так в Германии военные архиправого толка оттеснили политическое руководство.

Гинденбург и Людендорф были милитаристами прусского толка. Все человечество представляло для них интерес, лишь поскольку из него можно было набирать солдат. Самый страшный грех германской политики, которого они никогда не могли простить, состоял в том, что произошла революция и был заключен мир с большевиками в 1918 г. Тем самым была предана Германия, ей не дали возможность выиграть войну. Наука представляла для них интерес, поскольку помогала делать новые пушки, подводные лодки и аэропланы. Политика годилась для переговоров с разбитым врагом и для прославления военных.

И эти люди отныне фактически правили Германией. Аналогичные процессы шли и в других капиталистических странах, в каждой по-своему, со своими оттенками. Но Германию окутывал дух самой мрачной, беспросветной милитаризации. В нем кристаллизовались начала фашизма.

В таких условиях, естественно, происходила своего рода политическая селекция. На авансцену выдвигались реакционеры, милитаристы, авантюристы, жадные до власти и богатств, презирающие народ и нещадно его эксплуатирующие. Словом, так или иначе, но начало века знаменует выход на поверхность жизни господствующих классов посредственностей, которых в прошлые кризисные периоды в таких количествах вряд ли знала Европа. Это был глубокий кризис верхов в начале XX в. в целом. И он тоже вел к фашизму.

Господство милитаризма достигло в разгар войны в Германии наивысшей точки. Внутри страны засилие военных, группировавшихся вокруг кайзера, Гинденбурга и промышленников, приводило к духовному опустошению и примитивизации общественной жизни. И здесь также различимы семена фашизма.

Именно эта атмосфера периода войны, созданный ею политический и духовный климат и породили ту среду, из которой затем вышли нацисты и их вождь.

... В то время никому неизвестный ефрейтор Адольф Гитлер, сидя в окопах под Ипром, писал в Мюнхен знакомому асессору Эрнсту Хеппу: «Я часто думаю о Мюнхене, и каждый из нас имеет лишь одно желание, получить возможность вернуться, чтобы окончательно рассчитаться с бандой... И чтобы те из нас, кто будет иметь счастье вернуться на родину, могли бы очистить ее от предателей»⁶. Этой «бандой» и этими «предателями» были трудящиеся, рабочие, доходившие до отчаяния под тяготами войны.

3

Господствующие классы хотели путем последовательного вовлечения в борьбу все новых ресурсов не только победить соперников, но" и подавить нараставшее революционное движение внутри страны. Задача оказалась непосильной. Победа в войне переставала отныне быть лишь военной победой. В Германии ширились стачки, голодные демонстрации, митинги протеста против роста цен, коррупции, спекуляции. Оппортунистические лидеры рабочего класса теряли авторитет. Рабочие демонстрации проходили под лозунгом «Кончать войну, долой правительство!».

Если в 1914 г. в Германии произошло 1223 крупных стачки с 95 тыс. участниками, то к 1916 г., хотя общее число стачек уменьшилось (их было 240), число участников возросло. В 1917 г. в 562 стачках участвовала 651 тыс. человек. Среди господствующих классов росли опасения, что выпуск военной продукции будет падать, а вместе с этим исчезнут все надежды на военный успех, что настроения тыла перекинутся в окопы и война приведет к совершенно неожиданным социальным результатам.

Нарастание революционной опасности правящие классы хотели погасить продолжением войны. Военная пропаганда достигла апогея. Шовинистические лозунги должны были отвлечь народ от революционных настроений. Власть имущие внушали, что затруднения есть только у врагов, а не у немцев. Враги Германии все время оказывались на грани банкротства, возмущений, распада, ослабления союзов, потери колоний и т. д. Франция вот-вот падет из-за недостатка соли. Англия — из-за того, что не может обойтись без ввоза анилиновых красок. Вражеская блокада не достигает успеха. У нас всего в изобилии. Все, что нам нужно для успеха, у нас есть, и даже более того. На фронтах победа следует за победой. Все немецкие солдаты — небывалые герои. Время работает на нас. Наши союзники стоят с нами неколебимо, как скала, и т. п.

«Мы были оболганы и обмануты», — печально констатировал в 1918 г. М. Гарден, видный германский консервативный деятель. А генерал Мольтке писал еще в январе 1915 г.: «Мы идем навстречу катастрофе, если что-либо не изменится... Средства страны растрачены преступным образом. Это уже больше не ведение войны — это полнейшее фиаско»⁷.

Классовое, социальное расслоение происходило и в солдатских окопах. Среди солдат стало крылатым выражение: «Мы боремся не за честь Германии, а за миллионеров» (по-немецки это звучит в рифму). Но были и другие. Старательный вояка 16-го полка Гитлер, получивший уже железный крест, агитировал товарищей против «распространяемого красными мошенничества». С пеной у рта он доказывал, что в тылу сидят предатели, которые «вонзают нож в спину родине». Он повторял: «За что же еще борется армия, если на родине не хотят победы?». Во всем виноваты «красные» и «лодыри». Спасти Германию можно только путем их беспощадного уничтожения. В правительственных кругах началась разработка планов военного подавления «внутреннего врага». Военное министерство летом 1916 г. издало «Положение по поводу образа действий главнокомандующего в случае начала больших стачек в военной промышленности».

Революционное движение нарастало повсюду. В Англии 1917 год ознаменовался 688 стачками с 816 тыс. участников. Во Франции в 314 стачках участвовала 41 тыс. человек. В России неудержимо надвигалась революция. Репрессии не могли задержать подъема классовой борьбы. В.И. Ленин писал еще осенью 1915 г.: «История как бы повторяется: снова война, как и в 1905 году... Снова поражение в войне и ускоренный им революционный кризис»⁸. В 1916 г. число стачек достигло 1542, в них участвовало 1172 тыс. человек. Выступления рабочих носили политический характер. Происходила революционизация армии. На фронтах начались братания. Ненависть к самодержавию росла по мере продолжения грабительской войны, поражений на фронтах, катастрофического развала народного хозяйства.

Февральская революция в России, свержение царизма придали войне новые социальные и политические оттенки и акценты. Освежающий ветер сразу же ворвался через окопные линии. Он поднял измученных солдат. Вспыхнула новая надежда. Известия о революции в России достигли Берлина в начале марта 1917 г. Они произвели в Германии потрясающее впечатление. Менялась расстановка социальных сил, возникали новые настроения.

Провозглашенный петербургским Советом рабочих и солдатских депутатов лозунг «Мир без аннексий и контрибуций» попал в Германии на благодатную почву. Социал-демократическим вождям стало трудно убеждать рабочих в правильности и необходимости войны, которая должна привести к достижению Германией ее аннексионистских целей. 31 марта 1917 г. в рейхсканцелярии созывается конференция на тему: «Влияние русской революции на внутриполитические настроения в Германии». В одном из решений конференции говорилось, что пресса должна добиваться «необходимой реакции населения», которая была бы направлена против революционных идей.

Лидеры социал-демократии постарались быстро сделать выводы из новой обстановки. 19 апреля 1917 г. публикуется совместное решение правления и комитетов партии: лозунг «Мир без аннексий и контрибуций!» принят как официальная программа. Определенную роль играли тактические соображения: всего две недели назад в Готе из «Социал-демократического рабочего общества» выделилось левое крыло, сразу же выступившее с решительным требованием немедленного мира. Государственный секретарь Циммерман выразил протест: такое решение может быть расценено как свидетельство слабости Германии. Консервативная партия заявила о своих «больших и серьезных сомнениях» относительно «растущего влияния социал-демократии». Правые не преминули объявить о своих верноподданнических настроениях: «Резолюция социал-демократов... лишила бы нас возможности мира, который отвечал бы неисчислимым жертвам и блестящей воинской доблести нашей стоящей выше всяких похвал победоносной армии и нашего флота, которые гарантируют благополучное развитие нашего отечества в условиях сильной монархии... Мы можем вступить только в победоносный мир»⁹.

Ранней весной 1917 г. в Германии начались широкие дискуссии о военных целях: мир путем соглашений или мир через победу? Мир Шейдемана или мир Гинденбурга? Военное командование и все правые доказывали необходимость «позитивных военных целей», т. е. «борьбы до полной победы». Они повторяли тот аргумент, что заключение мира без аннексий и контрибуций создаст угрозу монархической системе. Он будет означать предательство. Как с достаточным основанием указывает историк Ф. Фишер, «правые круги опасались революции слева, если возвращавшиеся с фронта на родину рабочие в условиях "мира, основанного на отказе", вынуждены будут одни нести финансовое бремя войны. Однако на самом деле за этим таилась боязнь удара по государству справа, который в первую очередь был бы нанесен против якобы слабеющего режима Бетман-Гольвега и который возможно угрожал бы и кайзеру, и даже самой монархии»¹⁰.

Теперь война для Германии как бы приобретала двойное значение. Для одних она оставалась средством достижения империалистических внешнеполитических целей, сохранения режима. Для других — возможным ускорителем революции и свержения этого режима.

Нечто подобное складывалось и в Австро-Венгрии. 12 апреля 1917 г. министр иностранных дел Чернин представил кайзеру Карлу меморандум, который тот немедленно переслал Вильгельму II: военные силы Дунайской монархии на исходе. Перед лицом полного истощения материальных и людских резервов, хронического голода, разочарования масс и воздействия русской революции на славянское население Австро-Венгрии вскоре произойдет революция рабочих и восстание национальностей.

Германии Чернин также предсказывал революционные потрясения, если война будет продолжаться хотя бы еще одну зиму. Такие перевороты представлялись ему гораздо более опасными, чем «плохой мир, заключенный монархами». В этом случае еще по меньшей мере можно будет сохранить старый государственный и общественный порядок. Чернин писал: «Если монархи центральных держав не смогут в ближайшие месяцы заключить мир, тогда через их головы сделают это народы и тогда волны революционных процессов унесут все то, за что сегодня еще борются и умирают наши братья и сыновья»¹¹.

Чернин настолько боялся революции, что готов был во имя скорейшего достижения мира принести в жертву часть территории Австро-Венгрии.

Вильгельм II в ответ на меморандум Чернина писал кайзеру Карлу: «Мы сражаемся против нового врага, который опаснее Антанты, — против международной революции, которая находит сильнейшего союзника во всеобщем голоде. Я умоляю тебя не недооценивать эту столь тяжкую сторону вопроса и обдумать, что для нас быстрое окончание войны, возможно ценой больших жертв, даст возможность успешно противостоять готовящемуся перевороту»¹².

Итак, перед правящими кругами Германии и Австро-Венгрии возникала дилемма: преодолеть надвигающуюся революцию путем быстрейшего окончания войны, согласившись с неизбежными утратами, или же бороться с революцией путем продолжения войны, чтобы войной задушить ее?

И здесь пути союзников разошлись.

Австро-Венгрия готова была признать провал своих внешнеполитических амбиций. Ее военную силу уже сломила революция. Другое дело в Германии. Там перед революционной угрозой вновь сплотились самые реакционные, ультраправые силы во главе с военными. Руководящие круги Германии были по-прежнему убеждены, что сохранить государственный и общественный порядок они могут лишь все той же самой «победоносной войной». Они думали, что мир подорвет их внутриполитические позиции. И они всячески пытались подавить как сторонников «мира без аннексий и контрибуций», так и тех, кто выступал за демократизацию и парламентаризм.

И вот произошла новая концентрация сил всего архиреакционного, консервативного. Победили сторонники войны. Не потому, что они смогли убедить себя и других в возможности военной победы, но потому, что война казалась им наилучшим средством предотвращения революции.

4

Отныне война для Германии становится политически гораздо более сложной. И если теперь она продолжается, то, по сути дела, отнюдь не для «полной победы» и даже не для частичной победы над Антантой, в невозможности которой многие (но не все!) германские руководители все больше убеждаются, а в гораздо большей степени как бы для себя самой. Необходимо, чтобы война длилась как можно дольше. Ибо продолжение войны позволяет усиливать шовинизм, подавлять левых в Германии, изолировать ее от революционизирующего влияния извне. Кроме того, война удерживает в окопах миллионы солдат. Тех, которые в ином случае хлынули бы в страну и стали бы ядром протеста.

И вот «решение» сложнейших классовых и социальных проблем было отдано военным и всем тем, кто их поддерживал и обслуживал.

Генерал Людендорф весной 1917 г. считал Россию настолько ослабленной, что отныне невозможно какое-либо русское наступление. Не следует ли вторгнуться на Украину и в Прибалтику? Или же лучше снять часть дивизий на Востоке и перебросить их на Запад, чтобы создать перевес сил над англичанами и французами?

Политики подходили к тому же вопросу с несколько иной стороны. Поскольку русское Временное правительство заявило о намерении продолжать войну, в германских политических кругах вызревает мысль: не вмешиваться прямо в ход русской революции. «Тогда переворот потрясет фундамент русской империи. По всем признакам в течение трех месяцев разложение продвинется настолько, что гарантирует в результате нашего военного наступления крушение российской мощи»¹³. Так думал Брокдорф-Рантцау, совершенно не понимая смысла революции.

Под нажимом Гинденбурга канцлер Бетман-Гольвег 23 апреля 1917 г. созвал в Крайцнахе конференцию, участникам которой и предстояло дать ответ на основной вопрос: что делать дальше? Если продолжать войну, — а к этому склонялось большинство, — то какие цели надо считать главными в изменившихся условиях? Учитывая важность проблем, которые предстояло решать в Крайцнахе, Бетман-Гольвег предварительно созвал секретное совещание, во время которого он и вице-канцлер Гельферих сформулировали «новую линию германской военной политики под знаком русской революции».

Было бы бесполезно искать в этой «новой линии» какие-либо новые идеи, например завершение войны, отказ от аннексий и т. п. Совсем наоборот: на конференции в Крайцнахе с участием канцлера, государственного секретаря Циммермана, генералов Гинденбурга и Людендорфа прежняя программа относительно Востока была даже расширена. Следовало не только захватить Прибалтику, Украину и Польшу, но и поставить под контроль Румынию и Болгарию. На Западе же предполагалось превратить Бельгию в вассальное государство, захватить побережье Фландрии, сделать Люксембург союзником Германии, занять экономически важные районы Франции и т. д. Следовало также в полной мере развернуть подводную войну как средство нажима на Англию и захвата колоний, что оставалось главной задачей.

Военные внушали кайзеру: не только не все потеряно, но он, кайзер, в общем-то почти победитель. И кайзер охотно верил. 13 мая 1917 г. Вильгельм направил личное письмо в министерство иностранных дел, в котором давал собственную оценку ситуации. Вильгельм считал себя победителем России, Франции и даже Америки. Он хотел предупредить Францию, что затягивание войны увеличит германские требования. От Англии он добьется свободы мореплавания. Мальта должна отойти к Германии, Гибралтар — к Испании, Кипр, Египет, Месопотамия — к Турции. Германия получит колонии в Африке. Бельгию предстояло разделить на два государства под немецким господством. Польша и Прибалтика будут немецкими. И так далее. Кайзер высказывал уверенность, что после полной победы он получит от стран Антанты и от США контрибуцию в 30 млрд. долл., огромные поставки продовольствия, нефти, меди, никеля, руды, хлопка. Из России, Франции, Англии, Китая, Японии, Бразилии, Боливии, Австралии, Кубы и других стран хлынут товары на общую сумму по крайней мере в 12 млрд. марок.

В то время даже люди, близкие к кайзеру, не могли скрыть своего удивления, высказываемого, конечно, в должной форме. Начальник морского кабинета адмирал фон Мюллер говорил: «Мое впечатление: полнейшая неумеренность как на Востоке, так и на Западе... Эти военные цели можно было бы реализовать лишь в том случае, если бы Германия была в состоянии диктовать мир как победитель»¹⁴ «Неумеренность» была следствием не только утраты чувства реального. Она вытекала из самой логики продолжения войны ради войны.

В Германии — голод. По карточкам можно получить в день после многочасового выстаивания в очередях 116 г муки, 18 г мяса и 7 г жира. Цены невероятно высоки. Из доклада полицейского служащего в районе Эрцгебирге: «Здесь царит такая нужда, равной которой я не видел. В населенных пунктах с преимущественно рабочим населением — голод. На 10 дней они получают 1 кг картофеля, значит, две картофелины на день. Очень мало хлеба. Люди истощены. Фактически надвигается голодная смерть». Революционное брожение охватывает армию и флот.

28 января 1918 г. в Берлине — массовая забастовка с 400 тыс. участников. Бастует примерно пятая часть всех рабочих военных предприятий. Они избирают 400 делегатов, которые в тот же день создают Рабочий совет Большого Берлина. 29 января социал-демократическая газета «Форвертс» выходит с заголовком: «Требования рабочих — немедленный мир без аннексий, участие рабочих представителей в мирных переговорах, улучшение снабжения продуктами питания, отмена военного надзора над предприятиями».

В Берлине назревает гражданская война. 40 тыс. активистов с военных заводов отправлены в армию. В их бумагах поставлен штамп «В.18» (Берлин, 1918 г.), чтобы держать под особым надзором. До 3 февраля бастует 1,5 млн. человек. Рабочие советы созданы также в Эссене, Гамбурге, Киле и других городах.

Людендорф, политическое влияние которого все более растет, советует поставить во главе фабрик и верфей военных и предупреждает, что нельзя повышать рабочим зарплату.

Кайзеровские правители видят спасение только в новых военных акциях, в силе и насилии.

Реакция правых на сложившуюся ситуацию, включая так называемую мирную резолюцию рейхстага, проявилась в создании осенью 1917 г. «партии отечества», ставшей центром сосредоточения всех крайних консерваторов, поборников наиболее экстремистской военной политики. Ее основатели гроссадмирал Тирпиц и Дитрих Шефер сначала хотели представить ее как «надпартийное движение» и стали собирать в свои ряды политиков правого направления из различных партий. Однако «партия отечества» очень быстро превратилась в экстремистски-националистическую массовую организацию (к лету 1918 г. она насчитывала более 1,25 млн. членов). Руководители партии заняли важные позиции в государстве и экономике. Гроссадмирал и его сподвижники (как много позже гитлеровский гроссадмирал Редер и его штаб) считали немыслимым любое сближение с кем бы то ни было, включая Англию, к миру с которой призывали более умеренные.

На учредительном митинге «партии отечества» 2 сентября 1917 г. Тирпиц говорил: «Война превратилась в решающую борьбу двух мировоззрений: германского и англо-американского. Речь теперь идет о том, что мы вопреки англо-американцам продолжим свое существование или снова падем... Идет смертельная борьба, которую Германия теперь ведет не за одну лишь Германию, но за истину и права Европейского континента и его народов против всепожирающей тирании англо-американизма. Германия борется за великий идеал, поэтому я хотел бы бросить клич: Германия, проснись, настал час твоей судьбы!»¹⁵.

Еще в начале века Тирпиц совместно с Вильгельмом II выработал новый стиль массовой военной агитации и создания «образа врага». А осенью 1917 г. он, используя имеющийся опыт, при полной поддержке Людендорфа, пропагандировал неограниченную войну, прежде всего подводную, и развивал новые националистические концепции. «Партия отечества» стала получать поддержку самых крайних националистических кругов, в том числе прусского консервативного протестантизма Северной Германии, уже давно выступавшего против усиливающихся позиций католицизма. Празднование в октябре 1917 г. 400-летия Реформации использовалось против мирных акций католического центра. Даже Мартина Лютера хотели сделать символом продолжения войны.

Разжигание «германской воли к победе» и аннексиям «партией отечества» целиком отвечало задачам борьбы против революции.

Все это жадно впитывал в своих окопах безвестный, но преданный кайзеру, генералам и ненавидящий «предателей, сидящих в тылу», клокочущий злобной энергией Гитлер.

5

Так, все милитаристы, суперпатриоты и реакционеры считали, что ход истории еще можно изменить. Надо лишь строить больше орудий, подводных лодок и продолжать войну. И кроме того, надо стереть в порошок социалистов, политиков-либералов, этих предателей, которые своими требованиями мира хотят вонзить нож в спину Германии.

Решают начать новую, еще более широкую пропагандистскую кампанию, чтобы отвлечь народ от вредных настроений (ее стали называть «психология вместо пушек»). Кайзер отдает распоряжение канцлеру «вдолбить немецкому народу веру в подводное оружие и тем самым веру в конечную победу». Канцлер Бетман-Гольвег обещает Людендорфу развернуть широчайшую пропагандистскую кампанию внутри страны и создать особую центральную инстанцию для управления пропагандой.

К весне 1918 г. на Западном фронте Германия держала почти 200 дивизий. 50 дивизий находились в России.

На Западном фронте сосредоточили такое огромное количество артиллерии, что, когда 21 марта 1918 г. в 4 часа утра всеобщей артиллерийской подготовкой открылось немецкое «весеннее наступление», то многим показалось, что наступил конец света. Уинстон Черчилль, находившийся на Западном фронте, писал о «самой ужасной канонаде, какую он когда-либо слышал». Людендорф вспоминал об «ужасающем громе и землетрясении» и т. д. Вслед за первым начинается второе наступление, потом третье, четвертое. Союзники отступают. Немцы захватывают множество пленных.

Следуют сюрприз за сюрпризом. Вводятся все новые и новые орудия войны. Все то, над чем тайно годами работали ученые и инженеры, противники теперь обрушивают друг на друга.

«... Гунны обстреливают Париж! Очередное чудо германской военной техники!» В марте 1918 г. немцы открыли огонь по Парижу из пушки Круппа с расстояния 120 км. Каждые 15 минут — выстрел. Союзники потрясены. Разве такое возможно? Вероятно, это безоткатное орудие, установленное на дирижабле, который прячется в облаках над Парижем. Или пушка длиной в 700 м, которая установлена на плато Сен-Гобен. Американцы утверждают: это воздушная торпеда. В окружении президента Франции говорят; это совершенно новая немецкая граната. Немецкие артиллеристы шутят: «Это еще что! Обождите следующей войны, тогда мы будет стрелять прямо со двора казарм».

Сюрпризы с другой стороны: во время «второй битвы на Сомме» 400 новых «быстроходных» английских и французских танков прорывают немецкий фронт. Одна за другой следуют газовые атаки, особенно страшные во Фландрии. Подводная война достигает невиданных размеров. Ежемесячно немецкие подводные лодки топят английские и французские суда общим водоизмещением 600 тыс. т.

В морях вокруг Европы установлено 187 тыс. мин. Потоплено более 6 тыс. английских и французских судов, в том числе 100 боевых кораблей и 178 подводных лодок. За месяц до капитуляции, 1 октября 1918 г., Германия приняла так называемую программу Шеера — план создания новых 376 подводных лодок. Их должны строить на 11 верфях 69 тыс. рабочих, которые будут отозваны из флота, армии, резерва и военной промышленности. И вот, когда через несколько лет флот будет создан, адмирал Шеер выиграет войну против Англии и ее союзников!

Новейшая техника открывает совсем неизвестную прежде возможность ведения войны в воздухе. Немцы придумали «цеппелины». Они совершают налеты на английские города. Но «цеппелины» лишь начало. Аэропланы становятся тем новым оружием, которое должно принести победу Германии. Наступление в 1918 г. на Западном фронте поддерживало 1340 самолетов. У немцев есть уже девять воздушных бомбардировочных эскадр и 2,5 тыс. зенитных орудий. Появляются свои воздушные ассы и «герои»: Манфред фон Рихтхофен, Эрнст Удет. Им приписывают необычайные победы, их превращают в идолов. В ответ союзники вводят почти столько же машин, бомбят не только линию фронта, но и Рейнскую область. Техника, ярость, непримиримость, потоки крови...

Однако эскалация уничтожения не остановила исторического развития. Германия проиграла войну. Возвращавшиеся с фронта люди были обуреваемы самыми противоречивыми чувствами и эмоциями. Одни — ненавистью к тем, кто развязал бойню, другие — апатией, третьи пылали непримиримой злобой к «предателям-революционерам», из-за которых Германия и потерпела поражение. О чем же все они могли думать? Менялись старые представления о целях войны, о цене победы или поражения, о патриотизме, доблести, политических и моральных ценностях и многом другом.

Оказывалось, что сосредоточение громадной военной мощи в руках немногих, распоряжающихся ею во вред абсолютному большинству, есть уже само по себе анахронизм и преступление. Невиданная концентрация народных масс в армиях под знаменами несправедливой войны высвобождала их волю в тем больших размерах, чем полнее обнаруживали себя кошмары неправедности и несправедливости совершаемого.

Самое могущественное для своего времени оружие не смогло остановить социальные процессы, повернуть ход истории, остановить закономерное изменение мира. Поэтому и победа в этой войне была не той победой, которую привыкли видеть те, кто разжигал неправедные войны, а поражение — тоже не таким, как бывало раньше.

Военная эскалация имела две стороны. Первая — последовательное материальное расширение: в войну вступали все новые государства, втягивались все более обширные ресурсы, создавалось все более могучее оружие. Вторая, главная, которая стала определять дальнейший ход событий, их окончание и результаты, — повсеместное нарастание революции и переключение все больших усилий империализма на борьбу с ней.

Оружие в руках власть имущих было теперь не просто орудием войны, но и «потенциалом социального устрашения». Новое, вселявшее ужас своей неизвестностью и новизной оружие стало орудием подавления масс и демонстрацией могущества эксплуататоров. Открыли ли эти технические средства устрашения путь к победе эксплуататоров над эксплуатируемыми? Помогли ли они повернуть ход истории в пользу тех, кто начал и вел мировую войну? Оказалась ли военная победа одной коалиции над другой именно той победой, которую ожидали? История дала на это вполне ясные ответы.

6

Когда все завершилось, люди могли оглядеться по сторонам и оценить происшедшее. Добился ли кто-нибудь реальной победы? Осуществились ли задуманные планы? Стала ли война средством конструктивной мировой политики? Соответствовали ли ее жертвы, усилия и затраты результатам, к которым пришли те, кто ее задумал и вел? Наконец, оказалось ли военное могущество всесильным? Вот минимум вопросов, которые возникали сразу же после того, как смолкли орудия и делегации стран Антанты собрались в Париже, чтобы выработать условия мира.

Однако победители отнюдь не собирались критически оценивать свершенное. Их заботы сводились к тому же самому, чем занимались на исходе бесчисленных войн короли, князья или герцоги средневековья: как получше что-то урвать для себя, как изменить границы, взять побольше контрибуции и т. д. Те, кто был виновен в этой войне, стали твердить, например, что война оправдана, потому что войны неизбежны вообще, что она дала толчок техническому прогрессу, что она была высшим проявлением патриотизма. Или же стали глубокомысленно анализировать «искусство» ведения этой кровавой, грабительской войны.

Подлинная оценка происшедшего могла быть дана только с совершенно иных позиций. В.И. Ленин писал, что такого рода катаклизмы создают опасность подрыва самих условий существования человеческого общества. Он говорил: «Эта война вызвана неизбежно тем развитием гигантски-крупного капитализма, особенно банкового, которое привело к тому, что каких-нибудь четыре банка в Берлине и пять или шесть в Лондоне господствуют над всем миром, забирают себе все средства, подкрепляют свою финансовую политику всей вооруженной силой и, наконец, столкнулись в неслыханно-зверской схватке из-за того, что дальше идти свободно захватным порядком некуда... Виновато в этом все развитие капитализма за полвека»¹⁶. Именно такой подход позволял дать ответы на вое те вопросы, которые возникали после того, как смолкли орудия.

Война доказала полное банкротство политики реакционеров и агрессоров, империалистов и милитаристских клик, всех без исключения буржуазных государств — победителей или побежденных, захвативших или потерявших. Все их армии, на которые были затрачены фантастические по тем временам средства, оказались беспомощными перед волей народов и законами истории.

Властители капиталистического мира хотели этой войной обескровить международное демократическое движение, левые силы, но лишь ускорили социальный взрыв. Причем такой, который потряс всю капиталистическую систему, вызвал ее глубочайший кризис.

Империалисты хотели переделить мир. Но ход ближайших событий с неумолимой логикой перечеркнул все «достижения» тех, кому в результате военной победы даже что-то удалось. Война, в ходе которой человечество понесло невиданные жертвы, не могла быть средством конструктивной политики.

Что-то нереальное заключалось в ужасающем несоответствии задуманного и результатов, программ и цены, уплаченной за попытку их реализации, за алчность, авантюризм, ограниченность и цинизм немногих.

Теперь происходил поворот от империалистической войны к империалистическому миру. Ресурсы коалиций достигли предела. Да, имелись победители и побежденные. Одни проиграли войну. Другие продиктовали условия мира. Однако неизмеримо более важно, что все вместе они ввергли в глубочайший кризис свою общественную систему. Победа революции в России означала решительное ослабление мировых позиций империализма. Война вызвана господствующими классами, ее кончит только революция рабочего класса, говорил Ленин, оценивая ход войны и послевоенного процесса. Война приведет к пролетарской революции, говорилось еще в Базельском манифесте социалистических партий. Прогноз подтвердился полностью.

Это был глубочайший кризис системы потому, что за преступные дела богачей, солдафонов, кучки политиканов погибло более 10 млн. человек и в два раза больше было искалечено. Война растоптала души трех поколений людей, не дав им ничего взамен. Это был крах системы и потому, что, сделав громадную ставку на военное насилие, она не добилась ничего ни в политической, ни в моральной, ни в экономической, ни собственно в военной сферах.

«Рабочая революция растет во всем мире», — писал Ленин весной 1917 г.¹⁷ И ответом реакции на этот невиданный рост революции стала контрреволюция — яростная и беспощадная. Ее олицетворением и становился фашизм.

В это время Гитлер восхищался генералом Людендорфом, планы которого были в общем-то ясны — наступать на Россию, уничтожить русскую революцию, отделить для Германии богатейшие области Украины и Кавказа. Так думали многие германские военные — и наверху и внизу. И вместе с ними Гитлер гордился Брестским миром, считая, что его тяжелейшие условия сокрушат русскую революцию и вместе с тем ликвидируют «предателей» в германском тылу.

Германия может и должна только побеждать, считал Гитлер, проведший в окопах четыре года. На Востоке уже победа. Теперь надо то же самое сделать на Западе. Полк, в котором он служил, принимает участие в трех наступлениях — на Сомме, Уазе и Марне.

Но цель не достигнута. На Востоке молодая Красная Армия дала отпор. На Западе наступление застряло. Париж взять не удалось. Моральное состояние войск не просто упало, но значительная их часть была охвачена революционными настроениями. «Старые солдаты» (среди них и Гитлер), охваченные беспредельной яростью, клялись отомстить революции. Они обещали друг другу, если останутся живы, бороться за то, чтобы эта месть стала основой будущей политики и чтобы, пусть с опозданием, придать «смысл» тому кровопролитию, в котором они участвовали.

В начале сентября 1918 г., получив короткий отпуск, Гитлер поехал в Берлин, где мог убедиться, что означает приближение революции. Он вернулся в полк, участвовал в еще одном наступлении под Ипром, где 15 октября был отравлен газом. В лазарете Пазе-вальк он узнал о германской капитуляции и о начале Ноябрьской революции. В считанные дни она распространилась по всей Германии. Ярости ефрейтора и ему подобных не было предела.

11 ноября 1918 г. М. Эрцбергер, вице-канцлер только что пришедшего к власти социал-демократического правительства Эберта, подписал в салон-вагоне маршала Фоша условия капитуляции, продиктованные союзниками. Собственно, этот момент и стал истоком легенды о «ноябрьских предателях», которые «продали нацию». Союзники не хотели иметь дело с кайзером, генералами, начавшими войну. Они объявили, что подпишут капитуляцию лишь с «демократическим правительством». Так они заставили пришедших к власти социалистов принять на себя как бы единоличную ответственность за все случившееся. И тем был дан повод реакционной военщине подтвердить версию 0 «врагах в тылу» и о том, что теперь необходим новый «вождь», которому предстоит «спасти Германию» от этих предателей.

Миллионы солдат, возвращавшихся после поражения и окончания войны, состояли из разнородных элементов. Одни вливались в революционное движение трудящихся. Другие погрузились в бездействие. Но очень мощным оказался реакционный напор той части военных — от высших генералов до солдат-«ландзеров», — которая сочла себя обманутой, зря пролившей кровь и преданной. Они уже тогда, в конце войны, становились носителями психологии фашизма. И они составили его изначальную среду. Они внесли в будущее фашистское движение свою психологию, свои идеалы и методы.

Все самое экстремальное, жестокое, выработанное мировой войной, культ силы, ненависть, беспощадность, обесценение человеческой жизни, массовость убийств, бескомпромиссность, неразборчивость в средствах и вместе с тем способы массовой лживой и хлесткой пропаганды, которые родила война, — все это они принесли с фронта в тыл, где имелась подходящая почва. А когда возникла фашистская партия, она психологически восприняла эти методы и «идеалы».

Война завершилась. И 28 апреля 1919 г. в Зеркальном зале Версальского дворца германские представители подписали мирный договор со всеми его тяжелейшими условиями.

Примечания

1. 100 Jahre Deutsche Geschichte / Hrsg. von H.-A. Jacobsen, H. Dollinger. München, 1979, S. 92.

2. Nolte Е. Deutschland und der Kalte Krieg. München, 1974, S. 46. 49.

3. Ibid., S. 71.

4. Ibid., S. 113.

5. Ruge W. Hindenburg. В., 1980, S. 84.

6. Toland J. Adolf Hitler. Gladbach, 1977, S. 171.

7. Ibid., S. 129.

8. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 26.

9. Fischer F. Griff nach der Weltmacht. Düsseldorf, 1977, S. 97.

10. Ibid., S. 292.

11. Цит. по: Ibid., S. 293.

12. Ibid., S. 293, 294.

13. Цит. по: Ibid., S. 307.

14. Herzfeld H. Der Erste Weltkrieg. München, 1968, S. 67.

15. Ibid., S. 129.

16. Ленин В.И. Поли. собр. соч., т. 32, с. 89.

17. Там же, т. 32, с. 97.