Накануне нападения Германии. Внешняя и внутренняя политика СССР в первой половине 1941 года^*

28 февраля 2002 г. в Институте славяноведения РАН (Исл РАН) состоялся очередной «круглый стол» в рамках серии исследований «Восточная Европа и Вторая мировая война». Он был посвящен внешней и внутренней политике Советского Союза в первой половине 1941 г. В его работе, организованной Отделом истории славянских народов периода мировых войн, приняли участие научные сотрудники институтов РАН, МГУ им. М.В. Ломоносова, Института военной истории МО, ряда других научно-исследовательских учреждений (всего более 30 человек).

Вступительное слово ведущего «круглого стола» С.З. Случа (ИСл РАН) было посвящено значению внешней политики Советского Союза в первой половине 1941 г. для мировой и европейской истории, особенно планов, замыслов советского руководства и конкретного их осуществления Кремлем. Эти планы представляли собой переплетение самых различных тенденций, мотивы которых все еще остаются не совсем ясны. Основные усилия внешней политики СССР в первой половине 1941 г. были связаны с балканским регионом, с советско-германскими, советско-японскими, а также с очень непростыми советско-английскими отношениями.

Нынешнее положение с источниками по всем этим вопросам неоднозначно. С начала 90-х годов в России опубликовано более 10 сборников документов, в которых в той или иной степени отражены события первой половины 1941 г. Это немало, и крайне важно, что упомянутые сборники документов были изданы, поскольку ситуация в отечественных архивах, связанная с доступом к документам советской внешней и военной политики этого периода, ныне, к сожалению, заметно ухудшилась. Многие документы, которые были еще несколько лет тому назад доступны, вновь закрыты. За последние два года российская историография пополнилась несколькими работами, в которых затрагиваются проблемы, связанные с внешней и военной политикой СССР в 1941 г.¹ Нельзя не отметить и ряд зарубежных работ по этой проблематике, вышедших в это же время².

Как известно, проблемы, связанные с внешней и военной политикой Советского Союза в первой половине 1941 г., стали на протяжении последнего десятилетия предметом острой дискуссии, прежде всего в российской историографии, которую не в последнюю очередь инициировали книги В. Суворова³, а также введение в научный оборот некоторых документов Генштаба РККА⁴. Существует мнение, что эта дискуссия была российским историкам навязана, что неверно. Во второй половине XX в. мировая историография столкнулась с несколькими острыми дискуссиями, вышедшими за рамки национальных историографий. Одни из них серьезно обогатили мировую историческую науку⁵; другие были в большой или меньшей степени бесплодными, как, например, «Historikerstreit» («спор историков») в ФРГ во второй половине 80-х годов⁶, вылившийся в очевидную перебранку и наклеивание ярлыков, хотя и имевший определенный политический резонанс.

К сожалению, состоявшаяся в Москве в мае 2001 г. международная конференция, посвященная 60-летию нападения Германии на Советский Союз, также не отличалась конструктивностью. Организаторы превратили ее в формальное мероприятие, о чем свидетельствует и опубликованный отчет о проведении этого форума⁷.

Далее С.З. Случ обратился к задачам проводимого «круглого стола». Были предложены следующие проблемы для обмена мнениями: развязка на Балканах и поражение советской внешней политики; советская внешняя политика и пропаганда; вермахт и Красная Армия в 1941 г.; о некоторых аномалиях внешней политики СССР.

С сообщением «Развязка на Балканах и поражение советской внешней политики» выступил Л.Я. Гибианский (ИСл РАН).

Он счел необходимым предварить свое выступление замечанием относительно Источниковой базы. Хотя в последние годы стал доступен довольно большой массив новых документов из российских архивов, однако мы по-прежнему лишены, во-первых, материалов о том, как анализировалась поступавшая информация и делались те или иные выводы в Кремле; во-вторых, подготовительных материалов на уровне НКИД, где давались бы оценки событиям и могли вырабатываться предварительные предложения; в-третьих, значительной части документации о деятельности советской дипломатии в отношении Балкан. Не говоря уже, в-четвертых, о недоступности документов Генштаба и разведывательных органов. Это ведет к большой фрагментарности имеющейся картины.

Другое предварительное замечание: за несколько последних лет не появилось новых документов, которые вносили бы сколько-нибудь существенные изменения в представления о советской политике на Балканах в первой половине 1941 г. по сравнению с теми, что были использованы авторами монографии «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным 1939—1941 гг.» (М., 1999). Поэтому, не вдаваясь в детали, которые представлены в упомянутом труде, докладчик охарактеризовал общие направления политики СССР в этом регионе.

К началу 1941 г. Балканы оставались почти единственной сферой советской внешнеполитической активности в Европе. Все остальные направления либо были утрачены, либо закрыты, либо представлялись таковыми руководству СССР. Например, на британском направлении в действительности ничто не было закрыто, но советская политика здесь не могла двигаться в силу самоограничений, наложенных Кремлем.

Чего добилась Германия к рубежу 1940—1941 гг. на Балканах? С одной стороны, довольно многого, представ перед балканскими странами как наиболее влиятельная и мощная сила на Европейском континенте, армия которой стояла уже не только на границах региона, но находилась внутри него — в Румынии. С другой стороны, поставленная Берлином цель присоединения этих стран к Тройственному пакту на правах подчиненных была достигнута только в отношении Румынии. А все остальные, путем различных дипломатических маневров, от подобного шага пока уклонялись. Правда, Болгария уже достаточно далеко продвинулась в направлении присоединения к пакту, но и в этом случае дело по-прежнему ограничивалось переговорами. А на самом юге региона Италия, захватившая Албанию еще в 1939 г., терпела катастрофическое поражение на греческом фронте.

Вместе с тем перед Германией открывались на Балканах весьма неплохие перспективы, и не только благодаря ее военной мощи, но и вследствие того, что у нее отсутствовали там серьезные противники. Сами балканские страны были разобщены и найти какую-либо форму объединения для защиты своих интересов не могли, особенно ввиду традиционных территориальных противоречий. Каждая из них искала возможности избежать втягивания в конфликт между великими державами или, по крайней мере, найти сильного покровителя, под защитой которого можно было бы пережить трудные времена. Разобщены были и великие державы, заинтересованные в том, чтобы противостоять Германии и Италии на Балканах, а основным фактором этой разобщенности являлось представление СССР о враждебности ему Великобритании и США. Все попытки англичан на протяжении второй половины 1940 г. наладить контакт с Москвой для противодействия германо-итальянской экспансии на Балканах ни к чему не приводят, наталкиваясь на негативную позицию Кремля. Не вступая в обсуждение того, была она оправдана или нет, замечу, что на этот вопрос ответ давно дала история. Как только такая позиция после 22 июня 1941 г. претерпела изменение, причем в резко ухудшившейся для Москвы ситуации, Запад, при всех возможных оговорках, оказался достаточно надежным союзником СССР на протяжении войны.

Поскольку Англия на рубеже 1940—1941 гг. не предпринимала активных шагов для военного вмешательства на Балканах, а военного присутствия СССР там не было, то для Германии в регионе оставалось большое поле деятельности. К началу 1941 г. там ей противостоять серьезно никто не мог. Что касается советской политики, то она потерпела поражение на Балканах уже в конце 1940 г. То, что произошло на протяжении несколько недель после переговоров В.М. Молотова в Берлине, означало только одно: как только СССР выступил со своими претензиями в отношении Болгарии и проливов, он объективно из положения державы, претендовавшей на роль партнера-соперника Германии в регионе, был отодвинут на маргинальную позицию. Берлин даже не удостоил Москву ответом. Болгары же на предложения СССР ответили отказом.

На этом международном фоне начинается 1941 год, события первых трех месяцев которого развиваются по тому же сценарию. С начала января развертывается мощное немецкое политико-дипломатическое наступление в отношении Болгарии. Запад и СССР, не согласовывая свои действия, а, скорее, мешая друг другу, пытаются этому противостоять, но безрезультатно. Советские демарши, включая заявление ТАСС от 13 февраля, попытки Молотова в беседах с германским послом в Москве графом Ф.В. фон Шуленбургом заявить о том, что советское правительство рассматривает Болгарию как сферу своей безопасности, а появление любых иностранных войск на ее территории — как нарушающее интересы этой безопасности, Берлин игнорирует. Болгары также не обращают особого внимания на действия Москвы, хотя они еще пытаются как-то смягчить возможную реакцию СССР, опасаясь, вероятно, его вмешательства. Впрочем, как известно из немецкой записи беседы премьер-министра Болгарии Б. Филова с Гитлером в начале января 1941 г., последний заявил, что не следует бояться советского вмешательства, поскольку «русские знают, что в таком случае конфликт расширится на всю протяженность германо-русской границы»⁸.

Западные демарши в Софии тоже тщетны. Миссия эмиссара президента США полковника У. Доновена, которая в литературе обросла немалым числом мифов, дала нулевой результат.

1 марта 1941 г. Болгария присоединилась к Тройственному пакту, и группировка вермахта численностью почти в 700 тыс. человек оказалась на ее территории. Это кардинально меняет всю ситуацию в регионе — Германия становится господствующей силой на Балканах. Такого положения не могут компенсировать ни последовавшая затем высадка английского ограниченного контингента в Греции, ни неудача итальянского наступления против греческой армии в марте. Судьба Балкан решена.

Почти тоже самое (до переворота 27 марта 1941 г.) повторяется и в случае с Югославией. Однако есть и отличия. СССР не принимает активного участия в предотвращении присоединения Югославии к Тройственному пакту. Активно действует Англия, пытающаяся не допустить перехода Югославии в лоно «оси». У Лондона гораздо более сильные позиции в Белграде, чем в Софии, да и во главе Югославского государства стоят сторонники проанглийской ориентации. Но у англичан ничего не получается, так как чего-то реального Югославии они не могут предложить.

Что касается советской позиции на югославском направлении, то тут есть одна неясность, связанная с так называемой миссией Б. Симича, человека не официального, отставного полковника. Вокруг этой истории нагромождено немало мифов. В книге «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным» была предпринята попытка развеять эти мифы, используя документы югославского военного атташе в СССР полковника Ж. Поповича, с которыми Л.Я. Гибианский ознакомился в архиве Гуверовского института в Стэнфорде. На сегодняшний день остается неясным, предлагало ли советское руководство в начале марта Б. Симичу, находившемуся в Москве, заключить с Югославией военно-политический пакт. На взгляд докладчика, это весьма сомнительно, потому что когда югославское правительство после переворота 27 марта выразило желание заключить подобный пакт, то это не удалось именно из-за советской позиции. Нельзя исключать, что зондаж в этом направлении мог предприниматься, возможно, даже делались какие-то заявления не слишком обязывающего характера, чтобы удержать югославов от присоединения к Тройственному пакту. Однако советские документы на сей счет неизвестны или на сегодняшний день недоступны. На основании югославских документов ничего определенного сказать нельзя. На поверхности лежит совсем другое: СССР явных действий на югославском направлении не предпринимал. Более того, все попытки югославских дипломатов, прежде всего посланника в Москве М. Гавриловича, побудить советское руководство хотя бы к минимальным шагам, подобным заявлению в связи с вводом немецких войск в Болгарию, но превентивного характера, не имели успеха. Кремль на это не идет. Чем это можно объяснить? Если исходить из логических рассуждений, то, по-видимому, превалировала столь типичная тогда оглядка на Берлин, боязнь нарушить систему отношений с Германией, чтобы раньше времени не оказаться вовлеченным в военный конфликт. Это умозрительные, хотя, очевидно, и справедливые соображения. Однако механизм принятия решений в советском руководстве в данном случае, как и во многих других, остается совершенно неясен.

Но германская политика на Балканах дала осечку в связи с переворотом 27 марта в Белграде. На короткое время Югославия оказалась в центре международной политики. И здесь начинается область сплошных загадок. Известно, кто принимал участие в перевороте, хотя неизвестно, кто им руководил, так как документы, связанные с переворотом, отсутствуют. Официально его возглавил командующий югославскими ВВС генерал Д. Симович, но, если судить по некоторым мемуарам, реально — заместитель Симовича генерал Б. Миркович. По сей день в югославской литературе идет дискуссия по поводу событий того времени, но в качестве аргументов выступают только свидетельства мемуаристов, а это — крайне ненадежный источник, особенно, если он единственный.

Для нас более важно другое: какие внешние силы стояли за этим переворотом? Согласно традиционному взгляду, это была британская операция. А по свидетельству П.А. Судоплатова, опять-таки мемуарному, переворот был организован по инициативе и при участии чуть ли не руководства советских спецслужб — как военной разведки, так и зарубежной разведки НКГБ⁹. Была ли это параллельная акция британских и советских спецслужб, или каждая из них приписывала постфактум себе заслугу в организации или участии в перевороте, остается неясным. Сами участники переворота, причем абсолютно все, утверждают, что он был организован только ими, что ни с какими иностранными спецслужбами они не были связаны.

Сейчас нам определенно известно следующее. Во-первых, сразу после переворота начинаются интенсивные советско-югославские переговоры. Из их содержания становится очевидным, что новое югославское руководство, вопреки всему, что писалось ранее в отечественной и югославской историографии, не проводило проанглийского политического курса. Оно смертельно боялось, что Лондон ввергнет Югославию в войну с Германией. Отсюда следовал вывод: поскольку СССР союзник Германии, необходимо ориентироваться только на него, что позволит удержать немцев от нападения на Югославию.

Во-вторых, новые документы позволяют прояснить и советскую позицию в отношении главного, что до тех пор было содержанием политики СССР на Балканах, т. е. противодействия как Германии с Италией, так и Великобритании. Эта позиция меняется радикальным образом. Теперь советская сторона дает ясно понять югославским представителям, что она не только не возражает, но даже рекомендует им пойти на соглашение с англичанами, получать от них оружие, а СССР будет помогать Белграду тайно. Но на военно-политическое соглашение, к которому так стремилось югославское руководство, Кремль не идет. В результате заключается совершенно беззубый договор.

Правда, в той ситуации любой советско-югославский договор все равно был бесполезен, поскольку решение о нападении на Югославию было принято в Берлине сразу же после переворота в Белграде. Гитлер, как видно из немецких документов, прекрасно понимал, что Советский Союз не выступит активно в защиту Югославии, и потому без колебаний отдал приказ о нападении на нее 6 апреля (а заодно и на Грецию). В результате очередного блицкрига Балканы целиком оказались во власти «оси». Провал попытки Москвы продемонстрировать активность в случае с Югославией убедительно показал, что СССР совершенно не в состоянии вести эффективную внешнюю политику, хоть как-то противодействовать дальнейшей экспансии Германии.

Л.Я. Гибианский ответил на вопросы участников «круглого стола».

Вопрос: Что мог реально сделать Советский Союз в той обстановке? Мог ли он позволить себе вести на Балканах политику, которая неизбежно должна была привести к столкновению с Германией?

Л.Я. Гибианский: Не знаю, сколь продуктивно обсуждать альтернативы реальной истории. Расчеты, из которых исходил Кремль в своей тогдашней политике на Балканах, оказались иллюзорными как в смысле противодействия установлению там господства стран «оси», так и в смысле стремления оттянуть военное столкновение СССР с Германией.

Вопрос: Вы говорили о поражении советской внешней политики на Балканах, а в чем состояли ее цели в регионе?

Л.Я. Гибианский: Судя по документам, особенно касающимся переговоров Молотова в Берлине в ноябре 1940 г., включая директивы Сталина к ним, цели состояли в том, чтобы если не весь балканский регион, что было программой максимум, то хотя бы его восточную часть, включая зону проливов, не отдать «оси», а превратить в свою сферу контроля. Но совершенно непонятно, считало ли советское руководство эти цели достижимыми в первые месяцы 1941 г. По поводу Болгарии Молотов в беседах с Шуленбургом буквально накануне ее присоединения к Тройственному пакту продолжал повторять, что это зона интересов безопасности СССР. Трудно сказать, на что при этом был расчет.

Вопрос: Городецкий в книге «Роковой самообман» утверждает, что прогерманский крен югославского правительства заставил Москву застопорить обговоренные поставки военного снаряжения. В какой степени могли бы эти поставки повлиять на позицию Югославии в отношении Тройственного пакта?

Л.Я. Гибианский: Почти весь сюжет, касающийся неосуществленных военных поставок СССР Югославии, заимствован Г. Городецким из рукописи моего доклада на состоявшейся в начале 1995 г. международной научной конференции «Советский Союз и начало войны, 1939—1941» (в книге есть ссылка на эту рукопись), который позднее был опубликован¹⁰. Переговоры о поставках, начатые по югославской инициативе, тянулись с перерывами с сентября 1940 по февраль 1941 г. Несмотря на многократные обещания Москвы, поставки так и не были начаты. Городецкий принимает на веру советские объяснения, данные югославам в феврале 1941 г. Насколько же можно понять из некоторых документов, главным тормозом было опасение Кремля, как бы о таких поставках не узнали в Берлине. Отсутствие военного снабжения из СССР лишало Белград возможности оснащения своей армии. Именно на ее неготовность к противостоянию «оси» ссылались военный министр и начальник Генштаба, когда югославское руководство решало вопрос о присоединении страны к Тройственному пакту. Изменили ли бы советские поставки это решение, можно только гадать. Но то, что их отсутствие усиливало в Белграде тенденцию к капитуляции перед нажимом Гитлера, несомненно.

Вопрос: Существуют две точки зрения на мотивы, побудившие советское руководство заключить договор с Югославией. Согласно Судоплатову, это была попытка затянуть развитие событий на Балканах и таким образом отдалить столкновение СССР с Германией. По мнению Городецкого, Сталин этим шагом хотел усадить Гитлера за стол переговоров в рамках мирной конференции по Балканам.

Л.Я. Гибианский: Документов, которые давали бы ясный ответ на этот вопрос, нет. Можно только строить предположения. Если судить по тому, что на советско-югославских переговорах в начале апреля о заключении договора советская сторона, вопреки своей прежней позиции, высказалась в пользу получения югославами британской военной помощи, Москва была заинтересована в том, чтобы военная операция в Греции при поддержке англичан распространилась и на Югославию. Логично предположить, что целью Кремля было создать на Балканах очаг сопротивления, который хотя бы на время отодвинет нападение на СССР. Но нельзя исключить и возможных расчетов Сталина на то, что в такой ситуации Гитлер будет склонен к новому сговору с СССР, на этот раз по поводу Балкан.

Обсуждение сообщения Л.Я. Гибианского начал Б.В. Соколов («Наша общерегиональная газета»). По его мнению, во-первых, не совсем понятно из сказанного, ориентировался Сталин на неизбежное военное столкновение с Германией, или он рассчитывал на какой-то более или менее длительный период мирного сосуществования. Во-вторых, Л.Я. Гибианский утверждает, что, с одной стороны, новое руководство Югославии после переворота обращалось к СССР как к союзнику Германии, рассчитывая тем самым обезопасить себя от германского нападения, а с другой — рассчитывало заключить военный пакт с Москвой, что было бы явно антигерманской акцией с обеих сторон. Непонятно, как одно сочетается с другим. В-третьих, вопрос о поставках советского вооружения в Югославию носит чисто гипотетический характер, так как они были неосуществимы: путь через Румынию был закрыт, торгового флота у СССР практически не имелось, и даже если бы и была попытка поставок через Средиземное море, то она была осуществима только под защитой англичан. Если с советской стороны и давались обещания поставок вооружения в Югославию, то, скорее всего, это была лишь риторика. Поэтому не стоит придавать данному вопросу большого значения.

Е.Л. Валева (Исл РАН) остановилась на положении в Болгарии как объекте советско-германского противоборства на Балканах. Хотя СССР к концу 1940 г. утратил свои позиции в этом регионе, страх перед ним сохранялся, особенно в тех балканских странах, где были сильными позиции левых сил. К тому же перед глазами царя Бориса и его правительства стоял свежий пример советской оккупации стран Балтии.

К концу 1940 г. возможности политики неприсоединения Болгарии оказались исчерпанными, она фигурировала уже в планах Берлина, готовившего операцию по овладению Балканами. Болгария находилась под большим нажимом не только со стороны великих держав, на царя Бориса оказывала сильное давление внутренняя оппозиция. Коммунисты настаивали на подписании договора с СССР, а правые националистические организации требовали немедленного присоединения к Тройственному пакту.

Болгарские историки задаются вопросом: существовала ли для царя Бориса альтернатива в сложившейся ситуации? По мнению Е.Л. Валевой, в тех условиях любое сопротивление Германии, помимо того, что Болгария была не в состоянии его осуществить, означало бы ее отказ от идеи национального объединения. В то время как разрыв с нейтралитетом обещал решение этой приоритетной внешнеполитической задачи, хотя бы и ценой превращения страны в сателлита третьего рейха.

Т.М. Исламов (ИСл РАН) считает, что при изучении внешней политики СССР кануна войны необходимо исходить не из большевистских идеологических установок, изживших себя еще в 1939 г., а из сложившихся к 1941 г. реальных международных и внутренних условий. В какой мере советская политика соответствовала «текущему моменту» и высшим интересам государства — таким видится главный, если не единственный критерий анализа. В условиях подавляющего перевеса сил вероятного противника и собственной внутренней слабости, неподготовленности страны, народа и армии к большой войне прагматический интерес, реалистичная политика (Realpolitik) не могли быть иными, чем только курс на максимальное оттягивание сроков неминуемого столкновения с Германией.

Л.Я. Гибианский прав, утверждая, что сфера дипломатической активности СССР в Европе к середине 1940 г. сузилась до пределов Балканского полуострова, а также в том, что как этому положению, так и быстрому успеху Германии в регионе в решающей мере способствовала враждебность СССР и Англии. Не совсем точно, однако, что она была «обусловлена советской политикой», ибо враждебность была взаимной. Маргинализация советской внешней политики началась еще раньше, а ее очевидным провалом явился второй Венский арбитраж. Отчетливым рубежом неспособности СССР играть роль великой державы на Балканах стал визит Молотова в Берлин в ноябре 1940 г., и никакое дипломатическое искусство в этих условиях не могло изменить ситуацию. СССР нечего было предложить Балканам, поскольку он не мог позволить себе риск конфронтации со своим формальным союзником. Жаль, что не поставлен элементарный вопрос — какой смысл мог бы иметь военный союз с Югославией весной 1941 г.? Буффонада? Провокация? Скорее последнее. В этой связи сомнительной представляется и «новая ориентация» советской политики — «новое издание» Балканского союза при «опоре на англичан», абсолютно несовместимая «с оглядкой на Берлин».

В.К. Волков (ИСл РАН) выразил полное согласие с основным тезисом сообщения Л.Я. Гибианского: советская политика потерпела в 1941 г. полное поражение на Балканах. После нападения Италии на Грецию осенью 1940 г. этот регион оказался на авансцене мировой политики, представляя в последующие полгода поле активного противоборства всех трех главных действующих сторон — Германии, Великобритании и СССР.

Каждый из участников этого треугольника думал о конечных результатах и о дальних стратегических целях. Наверное, большим реалистом в данном случае был Гитлер, хотя он и заблуждался в оценке сил СССР. Тем более, что борьба велась не между Берлином и Москвой, а в рамках всего треугольника. Сталин исходил из следующего предположения: если Гитлер хочет выиграть войну, он должен принимать во внимание интересы Советского Союза и идти на сотрудничество с ним. Гитлер же рассуждал иначе и не собирался считаться с СССР, сделав ставку на широкомасштабную подготовку его разгрома. Оценивая советскую политику, необходимо констатировать, что она исходила из ложных посылок, руководствуясь тем, чем сейчас руководствуются многие историки при ее оценке, а именно — логикой.

Далее В.К. Волков попытался ответить на вопрос, что мог предпринять Кремль весной 1941 г. на Балканах, когда в течение нескольких недель на территорию Румынии было переброшено около 700 тыс. солдат и офицеров вермахта. В этой ситуации какие-либо дипломатические шаги были бессмысленны. После того, как германские войска появились и на территории Болгарии, судьба Греции была предрешена, положение Турции оказалось в зависимости от третьего рейха, а Югославия была взята в клещи. Почему все-таки Сталин пошел на заключение 5 апреля 1941 г. договора с Югославией? По мнению В.К. Волкова, кроме демонстрации в адрес Гитлера, этот договор ничего не преследовал, будучи лишь очередной попыткой Москвы отстоять свои геополитические претензии.

С.З. Случ высказал сомнения относительно оценки политики Германии на Балканах в 1941 г. исключительно через призму достигнутых успехов. С началом итальянской кампании против Греции в конце октября 1940 г. в этом регионе для Берлина возникли проблемы. Неудачи Муссолини вынудили Гитлера, заинтересованного в том, чтобы на Балканах в то время было все спокойно, утвердить директиву по плану «Марита» (военные действия против Греции), для успешного осуществления которого ему было необходимо присоединение Болгарии и Югославии к Тройственному пакту. С Болгарией уже к началу весны 1941 г. все завершилось благоприятно для третьего рейха. Однако государственный переворот в Югославии, приведший к власти силы, не желавшие столь однозначной ориентации на Германию, означал определенное поражение Гитлера и его политики по расширению фашистского блока за счет балканских стран. Надежда Берлина на достижение соглашения с Белградом исчезла. Гитлер принял решение о проведении военной кампании против Югославии не потому, что он стремился к установлению в то время своего господства на Балканах, а потому что он был вынужден к нему необходимостью создания предпосылок для осуществления плана «Барбаросса». Однако стремление нацистского руководства после достижения военной победы над Югославией к ее эффективному экономическому использованию было поставлено под сомнение уже в первые месяцы, прежде всего, в силу невозможности при разделе страны хотя бы смягчить национальные проблемы. Напротив, последние получили беспрецедентное обострение, носившее черты «религиозных войн», особенно между хорватами и сербами. С началом же организованной партизанской войны стало очевидно, что в этой части Балкан не удалось создать столь необходимого Гитлеру стабильного положения. Поэтому события конца марта 1941 г. и последовавшую за ними операцию вермахта против Югославии вряд ли можно рассматривать только под углом зрения успехов третьего рейха. Целый ряд факторов позволяет рассматривать этот успех только в ограниченных масштабах.

В заключительном слове Л.Я. Гибианский остановился на главном вопросе, возникшем в ходе дискуссии: расчеты Сталина по поводу перспектив отношений с Германией и изменения советской внешней политики после потери Балкан. Несмотря на то что данная проблема не являлась предметом его анализа, Л.Я. Гибианский высказал несколько соображений методологического характера. При отсутствии многих важных документов советского руководства интерпретация тогдашней политики СССР во многом зависит от того, с каких общих позиций подходить к изучению действий Кремля на международной арене. Если исходить из точки зрения, присущей ряду авторов, о якобы имевших место сталинских замыслах нанесения превентивного удара по Германии, то все может предстать в совсем ином свете, чем если исходить из предположения, что Сталин рассчитывал на возможный дальнейший торг и заключение нового партнерского компромисса с Германией. И наконец, если разделять широко распространенную точку зрения, согласно которой он просто тянул время, чтобы лучше подготовиться к войне, то и интерпретация событий будет совсем другой. Пока исследователи не располагают соответствующими документами, любое толкование мотивов тех или иных действий Сталина может быть только на уровне в большей или меньшей степени обоснованных предположений.

Хотя Т.М. Исламов прав, подчеркивая, сколь лимитировались внешнеполитические возможности Кремля недостаточной готовностью к войне, в огромной мере влияя на сталинскую позицию, этот фактор не был единственным, ее определявшим. Если говорить о Балканах, вовсе не он обусловил продолжавшуюся там до конца марта 1941 г. антибританскую политику Москвы. Для оттягивания нападения на СССР Сталин должен был быть заинтересован в максимальном, желательно военном вмешательстве Англии на Балканах, в возникновении там очага войны, который бы отвлекал Гитлера как можно дольше. Антибританская линия Сталина диктовалась тем, что наряду с несомненным прагматизмом ему был присущ и значительный догматизм, включая достаточно идеологизированный взгляд по ряду международных проблем. В том числе он слишком долго не мог оценить той крупной перемены внешнеполитического курса Англии, которая ознаменовалась приходом У. Черчилля к руководству страной. И

здесь приходится возразить Т.М. Исламову, утверждавшему, будто между СССР и Англией «враждебность была взаимной». По крайней мере, с лета 1940 г. британская позиция стала иной. По поводу же сомнения Т.М. Исламова, имел ли место после 27 марта радикальный поворот советской политики в пользу военного соглашения Югославии с Англией, Л.Я. Гибианский сослался на беседу заместителя наркома иностранных дел А.Я. Вышинского с Симичем 5 апреля, которая вряд ли оставляет на этот счет какие-либо сомнения¹¹.

В связи с утверждением Б.В. Соколова, будто есть противоречие между желанием правительства Симовича заключить с СССР военно-политический пакт и отношением этого правительства к Советскому Союзу как к партнеру Германии, Л.Я. Гибианский высказал мнение, что никакого противоречия нет. Белград полагал, что, с одной стороны, СССР как явный соперник Германии на Балканах будет содействовать укреплению позиции Югославии перед лицом нацистской угрозы, а с другой — ввиду альянса между Москвой и Берлином Германии будет труднее напасть на Югославию, если та станет союзником СССР.

Что же касается замечания Б.В. Соколова, будто поставки вооружения в Югославию были невозможны, то оно неверно. Во-первых, имелся дунайский путь, где все еще соблюдался международный режим. И югославы были готовы воспользоваться им даже в феврале 1941 г. Во-вторых, был воздушный путь, который югославы хотели использовать для перегона самолетов из СССР. В-третьих, существовал морской путь, к югославской свободной экономической зоне в Салониках. Немцы тогда не контролировали ни проливы, ни восточное Средиземноморье и были не в состоянии противодействовать британским военно-морским силам в этом регионе.

От составителя. Заключив 23 августа 1939 г. с Германией пакт о ненападении, советское руководство полагало, что обеспечило себе определенную свободу политического маневра в Европе. В действительности же оно было жестко ограничено этим соглашением, хотя благодаря ему границы Советского Союза в 1939—1940 гг. и существенно расширились. Не случайно в инструкциях Молотову на переговоры в Берлине в ноябре 1940 г. была сформулирована задача добиваться, чтобы в рамках нового разграничения сфер интересов СССР мог получить, прежде всего, Болгарию, с предоставлением ей гарантий Москвы и вводом туда советских войск¹². Как известно, из этого ничего не получилось. В отличие от двух визитов Риббентропа в Москву, пребывание Молотова в Берлине окончилось безрезультатно, поскольку было инициировано германской стороной вовсе не для того, чтобы вести переговоры или сближать позиции (по дипломатической линии никакая предварительная работа визиту не предшествовала), а прежде всего в дезинформационных целях. Так что апелляции Молотова в беседах с Шуленбургом относительно принадлежности Болгарии «к зоне безопасности СССР»¹³ оставались для Берлина пустым звуком. До бесед Молотова в Берлине в Кремле еще могла сохраняться известная иллюзия свободы действий СССР на международной арене, хотя при этом приходилось все больше учитывать реакцию третьего рейха, что означало ограничение возможности обеспечивать интересы страны рамками не имеющих исторической перспективы конъюнктурных отношений с государствами-участниками Тройственного пакта. Но после предрешенного фиаско берлинских «переговоров» паралич несанкционированной рейхсканцелярией советской внешней политики стал очевидным фактом. Поэтому маргинализация внешней политики СССР — это результат не неудачи того или иного конкретного действия Москвы на международной арене, а длительный процесс, начало которому было положено советско-германскими соглашениями августа-сентября 1939 г. и всей последующей линией Кремля на поддержку агрессивной политики третьего рейха. Попытка повести весной 1941 г. свою «игру» на Балканах, вне зависимости от того, кто стоял за переворотом в Белграде, была запоздалой и ограниченной. Не произведя никакого впечатления на Берлин и не оказав влияния на развитие событий, она больше всего напугала самих ее инициаторов, явно опасавшихся, что не удастся сохранить дружбу с немцами «при любых обстоятельствах»¹⁴.

С сообщением «Советская внешняя политика и пропаганда (май-июнь 1941 г.)» выступил В.А. Невежин (Институт российской истории РАН). При изучении проблем внешней и внутренней политики СССР первой половины 1941 г. остается актуальной необходимость прояснения позиции советского руководства по магистральным направлениям взаимоотношений с Германией. Требуется большая ясность в понимании оценок Сталиным и его ближайшим окружением перспектив вооруженного столкновения с немцами. Наконец, еще не до конца определена степень важности внешней политики и пропаганды как необходимых составляющих в процессе принятия сталинским руководством ключевых решений по обеспечению национально-государственных интересов СССР.

Российская историография подключилась к обсуждению проблем, связанных с генезисом советско-германской войны, только в 90-е годы. В период холодной войны в советской историографии присутствовала официально-охранительная точка зрения на характер внешней политики СССР накануне войны с Германией. Архивные материалы оставались преимущественно недоступными для исследователей. В подобной обстановке историки писали исключительно о правильности внешнеполитического курса большевистской партии, об исконном миролюбии советского государства. Отсюда и трактовка чуть ли не всех внешнеполитических акций советского руководства в 1939—1941 гг. как направленных на оттягивание войны с Германией. В период «оттепели» в советской историографии появилась кратковременная возможность критики лично Сталина как основного виновника всех неудач во внешней политике, которые привели к катастрофическому для СССР началу войны с Германией. Новые возможности в изучении предвоенного периода советской истории, поначалу весьма скромные, открылись только на этапе Перестройки. В области изучения внешней политики СССР они носили особенно робкий и непоследовательный характер. Так, в конце 80-х — начале 90-х годов тезис о стремлении Сталина любыми путями, в том числе и с помощью внешней политики, оттянуть войну причудливо сочетался с прямыми обвинениями в адрес советского вождя за его попытки «умиротворить» Гитлера весной-летом 1941 г.

Существует общепринятая типология стратегии поведения сторон, вовлеченных в кризис. И в этой типологии термин «умиротворение» обозначает: уступки без активного сопротивления потенциальному противнику. Но такая типология неприменима, когда известно, что хотя бы одна из сторон готовилась к войне. Гитлер вел дело к тому, чтобы кризис перерос в войну. Сталин и сам готовился к войне. Поэтому термин «умиротворение» применительно к действиям Сталина в отношении Гитлера явно неудачен, он не способствует глубокому пониманию ни советско-германских отношений в 1940—1941 гг., ни внешней политики СССР этого периода в целом.

В середине 90-х годов в российской историографии развернулась дискуссия о намерениях и планах советского руководства в 1939—1941 гг. В ходе ее обсуждались среди прочих и внешнеполитические и пропагандистские аспекты подготовки СССР к большой войне. Одним из итогов дискуссии явилась предпринятая М.И. Мельтюховым попытка критического переосмысления тезиса об использовании Сталиным внешнеполитического инструментария для оттягивания войны с Германией. По его мнению, поскольку решение о нападении на СССР Гитлер принимал единолично, то объективно Сталин никак не мог повлиять на окон-нательный выбор фюрера. М.И. Мельтюхов также выдвинул гипотезу, согласно которой Сталин первым готовился начать войну против Германии¹⁵.

Одновременно в ходе развернувшейся дискуссии шло обсуждение выдвинутой М.И. Мельтюховым и В.А. Невежиным концепции о развертывании советской пропагандой в мае-июне 1941 г. политико-идеологической кампании под лозунгом наступательной войны. Суть ее состоит в том, что после выступления Сталина 5 мая 1941 г. в Кремле перед выпускниками военных академий, в котором он призывал готовиться к большой войне, перейти от обороны к политике наступательных действий, перестроить пропаганду и агитацию в наступательном духе и т. д., началось изменение курса всей советской пропаганды. Изучение ранее не доступных архивных документов, мемуаров, материалов периодической печати, художественной литературы того периода позволило утвердиться во мнении, что в советской пропаганде мая-июня 1941 г. уже превалировали наступательные настроения. Они отчетливо прослеживаются в проектах директивных политико-идеологических документов, подготовленных Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) (УПА) и Главным управлением политической пропаганды РККА (ГУППКА), а также в стенограммах выступлений сталинских соратников — А.А. Жданова, А.С. Щербакова, М.И. Калинина. Эти факты приобрели еще больший вес в связи с полемикой, которая развернулась вокруг опубликованного в начале 90-х годов документа — «Соображений» Генерального штаба РККА от 15 мая 1941 г. «по плану стратегического развертывания Вооруженных сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками»¹⁶, где содержалась идея нанесения упреждающего удара Красной Армии по вермахту. Подобный нетрадиционный взгляд на события кануна войны вызвал резко отрицательную реакцию сторонников устоявшейся точки зрения. К сожалению, в ходе развернувшейся полемики, последними использовались методы, которые вряд ли можно назвать научными: наклеивание политических ярлыков, причисление оппонентов к сторонникам небезызвестного В. Суворова и т. п.

Несмотря на существенное расширение Источниковой базы за последнее десятилетие, пока не удается достичь качественных сдвигов в понимании механизма принятия сталинским руководством важных внешнеполитических решений. Зачастую, оперируя одними и теми же архивными или опубликованными документами, исследователи, придерживающиеся различных точек зрения на события первой половины 1941 г., приходят к диаметрально противоположным выводам. В качестве примера можно упомянуть различные интерпретации содержания и целей Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 г.¹⁷, содержащиеся в работах О.В. Вишнёва, Г. Городецкого, М.И. Мельтюхова, Б.В. Соколова.

Изолированное изучение внешнеполитических акций того или иного государства, особенно в кризисных ситуациях, накануне войны, скорее способно ввести в заблуждение относительно истинных намерений руководства, осуществлявшего их, не позволяет до конца понять механизм принятия политических решений. Заявления дипломатов редко отражают их собственный взгляд на проблему, а за их заверениями зачастую скрывается лишь обычная дипломатическая рутина. Совсем иное дело — сфера пропаганды. Руководители пропагандистских структур в СССР, в отличие от дипломатов, не могли придерживаться различных точек зрения относительно поставленных перед ними задач. В интерпретации основной политической идеи, которая подлежала внедрению в общественное сознание, они должны были придерживаться и придерживались единой линии. И именно в мае-июне 1941 г. советская пропагандистская машина начала перестраиваться с целью внедрения в общественное сознание настроений предстоящей наступательной войны.

Введенные за последние годы в научный оборот документы с большой полнотой отражают деятельность центрального идеологического аппарата накануне войны с Германией. В частности, они дают возможность не только смоделировать, но и составить представление о первых результатах развернувшейся в мае-июне пропагандистской кампании. Уже защищено несколько диссертаций о политико-идеологических кампаниях 30—40-х годов в СССР¹⁸, в которых выявлена основная методика их развития.

Как правило, все начиналось с некоей отправной точки. В нашем случае — это выступление Сталина. За ним следуют разъясняющие наставления Жданова, Калинина, Щербакова перед руководителями средств массовой информации, кинематографистами (совещание 14—15 мая), армейскими политработниками (выступление Калинина в Военно-политической академии им. В.И. Ленина 5 июня). В основе всех этих выступлений лежат сталинские указания. На следующем этапе начинается работа над проектами директивных материалов в УПА и ГУППКА. Несколько проектов таких директив сохранилось в архивах. Они так и не были утверждены, так как нападение Германии кардинально изменило ситуацию. И это является важным аргументом тех историков, которые считают, что никакой пропагандистской кампании по подготовке населения СССР к наступательной войне не было вообще. При этом совершенно упускается из виду или игнорируется тот факт, что параллельно началась работа по устному доведению до личного состава Красной Армии, до всего населения через пропагандистов-агитаторов содержания еще не утвержденных директив. Это особенно заметно по армейским газетам военных округов, в которых по нарастающей идет разъяснение сущности нового пропагандистского поворота. Личный состав РККА, все население страны совершенно адекватно реагировали на первые шаги по развертыванию этой пропагандистской кампании по подготовке к наступательной войне¹⁹.

Некоторые авторы, критикуя нетрадиционный подход к оценке намерений советского руководства, явно пытаются принизить значимость выявленных, опубликованных и проанализированных политико-идеологических документов, относящихся к маю-июню 1941 г. При этом выдвигаются следующие аргументы. Во-первых, поворот в пропаганде совершался в тиши кабинетов, в бумаготворческой работе руководства УПА и ГУППКА. Во-вторых, кампанию возглавляли Жданов и Щербаков, т. е. важные фигуры в советском руководстве, но не первостепенные. И, наконец, в-третьих, вся политика Сталина была нацелена на то, чтобы оттянуть вступление в войну и начать переговоры с Берлином, чего можно было бы достичь только демонстрируя миролюбие, не провоцируя Германию на конфликт.

А теперь обратимся к фактам. 4 мая 1941 г. было принято решение Политбюро, оформленное опросом в виде постановления пленума ЦК, согласно которому, в частности, Жданов и Щербаков получили чрезвычайные полномочия в сфере пропаганды и агитации в СССР. Это решение было направлено на усиление работы центральных и местных органов в создавшейся сложной международной обстановке.

В действиях Сталина исследователи обнаруживают не только попытки продемонстрировать миролюбие. Как известно, на приеме 5 мая Сталин пресек попытку со стороны одного из выступавших генералов акцентировать внимание на миролюбии внешней политики СССР. В этот период в деятельности Сталина явно прослеживается стремление «поиграть мускулами». Стоит напомнить в этой связи его слова «пусть попробуют», прозвучавшие месяцем ранее, 5 апреля, в ответ на информацию югославского посланника Гавриловича о планах немцев осуществить нападение на СССР в мае 1941 г. Об отнюдь не миролюбивых настроениях Сталина свидетельствует и его речь 5 мая, выдержанная в антигерманском духе. Ее суть сводилась к тому, что Германия ведет агрессивную политику, и война СССР с ней неизбежна.

Известно также, что Сталин сам отредактировал и дополнил опровержение ТАСС от 9 мая, которое можно рассматривать как стремление продемонстрировать немцам советскую военную мощь. Обладая таким значительным комплексом документов, историки, тем де менее, все еще не в состоянии выявить главную парадигму в исследовании внешней политики Советского Союза в предвоенные месяцы — хотя бы на уровне комплексного анализа основных внешнеполитических акций Сталина: принятие на себя обязанностей председателя СНК СССР 4 мая; выступление перед выпускниками военных академий 5 мая; публикация в журнале «Большевик» письма Сталина членам Политбюро «О статье Энгельса "Внешняя политика русского царизма"», написанного еще в 1934 г.²⁰; непосредственное участие Сталина в подготовке текста Опровержения ТАСС от 9 мая, а также, по всей видимости, и Сообщения ТАСС от 13 июня, о предыстории появления которого пока есть возможность судить только по мемуарам С.М. Буденного²¹.

В преддверии войны с Германией Сталин использовал различные политико-пропагандистские и дипломатические методы, но не они были для него главным. В случае любого развития событий Сталин надеялся, что мощная, современная, готовая к наступлению Красная Армия достойным образом встретится на полях сражений с вермахтом.

В.А. Невежин ответил на вопросы участников «круглого стола».

Вопрос: В какой мере пропагандистская кампания наступательной войны отражала конкретные внешнеполитические намерения и ближайшие внешнеполитические задачи советского руководства? В какой мере она была направлена вовнутрь, а в какой — вовне? Каковы были настроения в советском обществе накануне этой кампании?

В.А. Невежин: Весной 1941 г. еще действовали Пакт о ненападении и договор «О дружбе и границе» с Германией. Поэтому с началом политико-пропагандистской кампании необходимо было по-прежнему демонстрировать приверженность этим соглашениям, не допуская утечки информации о ее развертывании, тем более в столь напряженный момент. Не случайно 40-минутная сталинская речь перед выпускниками военных академий была отражена в «Правде» лишь в виде краткой информации, из которой трудно было что-либо понять о содержании выступления. Сталин говорил тогда о неизбежности войны с Германией, но по официальным каналам данная информация не была сообщена.

Одновременно через ТАСС 9 мая 1941 г. публикуется опровержение распространявшихся зарубежными информационными службами утверждений о переброске СССР войск с Дальнего Востока к западным границам²². Однако, согласно сводкам НКВД о настроениях в частях Красной Армии, военнослужащие воспринимали Опровержение ТАСС от 9 мая с точностью до наоборот, высказывая в беседах мнение, что советские войска движутся в направлении к германской границе²³.

Пропагандистская кампания под лозунгами наступательной войны, начатая в мае 1941 г., постепенно набирала обороты, о чем сохранились многочисленные архивные документы, но к 22 июня была еще далека от завершения. У большинства населения СССР преобладали мирные настроения, существовала надежда на то, что немцы не нарушат пакт о ненападении.

Спустя лишь неделю после нападения Германии на СССР, 29 июня, была принята директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) партийным и советским организациям прифронтовых областей, соответствующая обстановке, создавшейся на фронте. Она была «озвучена» в выступлении Сталина по радио 3 июля. Из этого следует, что до нападения Германии советские пропагандистские органы к оборонительной войне не готовились. Если бы в распоряжении советского руководства к 22 июня были заранее заготовленные документы, где разъяснялось бы, как вести пропаганду в случае нападения врага, то их бы немедленно пустили в дело. В то время как материалы, подготовленные на основании указаний Сталина о пропагандистской подготовке к наступательной войне, после 22 июня 1941 г. оказались никому не нужны и были отправлены в архив.

Вопрос: Между содержанием выступления Сталина по поводу какого-то поворота в пропаганде и конкретным решением об этом повороте может быть существенная разница. Известны ли исследователям решения советского руководства о подобных поворотах?

В.А. Невежин: Проекты директивных материалов УПА и ГУППКА содержат формулировки, прямо «заимствованные» из выступления Сталина 5 мая. Проект ключевой директивы ЦК ВКП(б) требовал согласования со Сталиным, но был передан ему лишь 20 июня.

Вопрос: Известно, что к Сталину приходили многочисленные сообщения о возможном нападении, даже с указанием конкретных дат. Имели ли место какие-либо обсуждения у Сталина этих вопросов или поступавшая информация оседала только в его голове?

В.А. Невежин: Чем больше будет известно документальных свидетельств, подтверждающих, что предупреждения об угрозе нападения Германии на СССР стекались к Сталину по разным каналам, тем меньше вероятность того, что он действительно смог ознакомиться со всеми из них, принимая во внимание объем поступавшей к нему информации, причем не только разведывательной²⁴. Что касается пропагандистской сферы, то из текстов вышеупомянутых проектов директивных материалов следует, что разведданные в какой-то степени были известны руководству УПА. К сожалению, в распоряжении исследователей нет достоверных сведений о том, исходя из каких разведданных Сталин принимал решения о мерах по подготовке к войне.

Вопрос: В книге Ю.Н. Жукова²⁵ много говорится о борьбе в высшем советском руководстве за власть, влияние и т. п. Если эта борьба имела место, то влияла ли она на формирование пропагандистских установок?

В.А. Невежин: Можно привести следующий конкретный пример подобного противостояния, имевшего место во взаимоотношениях между А.А. Ждановым и Г.М. Маленковым. Во время обсуждения на Главном военном совете проекта директивы ГУППКА «Очередные задачи партийно-политической работы в Красной Армии» (4 июня 1941 г.) в ответ на высказывание Жданова о том, что СССР уже вступил «на путь наступательной политики», Маленков тут же заметил: «Документ примитивно составлен (в тексте — изложен. — Ред.-сост.), как будто бы мы завтра будем воевать»²⁶. Складывается впечатление, что Жданов на заседании Главного военного совета давал четкие указания о перестройке пропаганды в полном соответствии с тезисом Сталина о необходимости переходить «от обороны к военной политике наступательных действий», в то время как Маленков выступал в роли его оппонента. Объяснение этому следует искать в том, что каждый из них обладал исчерпывающей информацией, но в «своей ячейке». Можно предположить, что Маленков не имел доступа к тем сведениям, которыми уже обладал Жданов после того, как он 4 мая решением Политбюро был назначен заместителем Сталина по Секретариату ЦК ВКП(б).

В дискуссии по сообщению В.А. Невежина А.С. Орлов (Институт военной истории МО) отметил, что в каждом государстве всегда реализуются две политики: политика декларативная, рассчитанная на «внутреннее потребление», т. е. на общество, и политика реальная, которая тщательно скрывается. Что касается «наступательной» пропаганды, то она велась и в 1938, и в 1939, и в 1940, и в 1941 гг., причем варьировалась в зависимости от ситуации: сначала говорили — «малой кровью, могучим ударом», затем несколько сбавили тон — «чужой земли нам не нужно, но и ни пяди своей не отдадим». С одной стороны, советская декларативная политика того времени ориентировалась на то, чтобы «поиграть мускулами», показать внешнему миру — лучше нас не трогайте, лучше живите с нами в мире; этой же цели служат и военные игры, сборы 800 тыс. резервистов, выдвижение к западным границам четырех армий, хотя они фактически пешком шли с Кавказа, и ряд других мер, которые должны продемонстрировать Гитлеру, что нападение на СССР будет чревато серьезными последствиями.

С другой стороны, реальная политика свидетельствует совсем о другом, и прежде всего о страхе Сталина и его окружения. Его выражением стало и известное поведение Сталина во время проводов министра иностранных дел Японии Й. Мацуока 13 апреля 1941 г., об этом говорит и сообщение ТАСС от 13 июня, и т. д. В частности, в не публиковавшейся до недавнего времени части мемуаров маршала Г.К. Жукова упоминается следующий эпизод. За несколько дней до 22 июня 1941 г. С.К. Тимошенко и Г.К. Жуков стали настаивать на проведении оперативно-стратегических мероприятий на случай возникновения войны. На это Сталин резко возразил: «Вы что, толкаете нас на провокацию войны» и далее — «сейчас главное — это не спровоцировать военных столкновений, обстановка накалилась, надо быть осторожным»²⁷. Эти слова, возможно, больше, чем что-либо иное, выдавали страх Сталина, наложивший отпечаток на всю его политику подготовки страны к войне.

По мнению Л.Я. Гибианского, сообщение В.А. Невежина опирается на важные архивные источники о соответствующих директивах и тех совещаниях, на которых была взята на вооружение пропаганда наступательной войны. Однако встает вопрос, в каком соотношении находились предшествующая сугубо внутренняя пропаганда, в том числе пропаганда в войсках, и то, что называют новой линией в пропаганде, начало которой было положено в мае-июне 1941 г. Насколько эта линия была новой и в чем именно? Ответа на это В.А. Невежин не дал.

Как полагает Л.Я. Гибианский, за полемикой вокруг новых акцентов в пропаганде на самом деле скрывается более важная проблема: готовил СССР весной 1941 г. превентивный удар или нет? И это мешает разобраться в вопросе о реальном характере изменений в пропаганде, как бы разводя всех участников дискуссии на сторонников или противников тезиса о «превентивной войне». Пропаганда наступательной войны находилась в мае-июне 1941 г. еще на самом начальном этапе, широкие круги населения еще не были ею охвачены, можно только предполагать, как она развивалась бы дальше, ни случись нападения на СССР. С другой стороны, известно, что Берлин на протяжении многих месяцев вел в отношении СССР большую дезинформационную игру. А не может ли быть, что советское руководство также решило вести пропагандистско-камуфляжную игру в условиях тяжелого международного положения, которое сложилось для СССР весной 1941 г.?

Представляется важным попытаться ответить на вопрос, чем руководствовался Сталин, высказываясь перед выпускниками военных академий 5 мая? Будучи, как известно, крайне подозрительным и мнительным политиком, он должен был отдавать себе отчет в том, что сказанное им в этот день в Кремле не останется только информацией для присутствующих. Тогда, возможно, его выступление преследовало и какие-то иные цели?

Как считает Б.В. Соколов, пропагандистская кампания наступательной войны находилась в мае-июне 1941 г. на подготовительной стадии. Однако если бы планировалось нападение на Германию, то она могла бы начаться буквально накануне. Судя по письмам и дневникам немецких солдат, им только 21 июня объяснили, что на следующий день начнется война с большевистской Россией. По мнению Б.В. Соколова, развертывание советской пропаганды вряд ли шло бы по иному сценарию.

В.К. Волков высказал несогласие с некоторыми положениями сообщения В.А. Невежина. Совершенно неверно, что отечественная историография приступила к изучению генезиса германского нападения на Советский Союз только в 90-е годы, поскольку этой проблемой научная мысль в СССР занималась все время после окончания войны, более того, это являлось одним из генеральных направлений в советской историографии. Другое дело, что в 90-е годы XX в. нас подключили к этому делу со стороны, а именно: появление так называемого В. Суворова — это, по мнению В.К. Волкова, просто поздняя отрыжка информационно-психологической войны против Советского Союза. Фактически российским историкам эту дискуссию навязали. Конечно, может быть, ее использовали и конструктивно, но какая-то часть участников поддалась на эту уловку.

Вызывает возражение и утверждение, что. речь Сталина 5 мая была выдержана в антигерманском духе. Эту речь подверг тщательному анализу немецкий историк Б. Бонвеч²⁸, который пришел к выводу, что по своему содержанию она совершенно не была антигерманской, а скорее носила характер официального правительственного заявления. Как теперь стало известно, решение о назначении Сталина председателем Совнаркома состоялось уже накануне. В.К. Волков выразил также несогласие с тезисом В.А. Невежина о якобы отсутствии политики умиротворения Германии со стороны СССР.

С.З. Случ сопоставил установки в сфере пропаганды в СССР и третьем рейхе. Выступая на закрытом совещании перед представителями прессы 10 ноября 1938 г., Гитлер заявил: «Обстоятельства вынуждали меня десятки лет говорить почти только о мире. Очевидно, что эта многолетняя мирная пропаганда имеет свои теневые стороны, ибо она может легко привести к тому, что в умах многих людей наш режим будет ассоциироваться с решимостью и волей сохранять мир при всех обстоятельствах»²⁹. Действительно, начиная с ноября 1938 г. национал-социалистическая пропаганда постепенно начинает менять акценты, исходя из установки, что не все внешнеполитические цели могут быть достигнуты без применения силы, без войны. А теперь приведем выдержку из директивы начальника ГУППКА Щербакова, относящейся к началу июня 1941 г.: «Внешняя политика Советского Союза ничего общего не имеет с пацифизмом, со стремлением к достижению мира, во что бы то ни стало»; «...ленинизм учит, что страна социализма, используя благоприятно сложившуюся международную обстановку, должна и обязана будет взять на себя инициативу наступательных военных действий против капиталистического окружения с целью расширения фронта социализма»³⁰. Сравнивая эти указания с тем, что говорил Гитлер в ноябре 1938 г., правомерно предположить, что они также были рассчитаны на некоторую перспективу, на то, чтобы заблаговременно подготовить население СССР к мысли о неизбежности крупномасштабной войны.

Что касается вопроса о советской политике умиротворения Германии, то ее последовательное осуществление в самых различных сферах — экономической (резкое увеличение поставок сырья и продовольствия весной 1941 г.), политико-дипломатической (постоянное стремление втянуть Берлин в диалог по тем или иным вопросам, полный разрыв отношений со странами, подвергшимися германской оккупации, и одновременно установление дипломатических отношений с сателлитами третьего рейха), военной (допущение многочисленных нарушений воздушного пространства СССР, не приведение в состояние повышенной боевой готовности западных военных округов и т. д.), не говоря уже о принятых за неделю до нападения Германии решениях Политбюро о переводе немецким фирмам в качестве предоплаты более 1 млн долларов³¹, вряд ли допускает двойственное толкование.

В заключительном слове В.А. Невежин отметил, что вопрос об использовании пропаганды в дезинформационных целях представляет несомненный интерес. Бесспорно, что как советская, так и германская сторона накануне 22 июня 1941 г. стремились не упустить такую возможность. При этом, с одной стороны, слова Сталина о необходимости перестройки советской пропаганды в наступательном духе, прозвучавшие 5 мая, нельзя рассматривать как дезинформацию. Это, несомненно, директивное выступление было, в частности, обращено к руководству УПА и ГУППКА. Последние должны были сделать соответствующие выводы и начать работу по перестройке пропаганды. Но, с другой стороны, через корреспондента германского информационного агентства (ДНБ) в Москве Э. Шюле по указанию Сталина прошла «откорректированная», а по существу, искаженная версия его выступления 5 мая. Таким образом, была пущена в ход предназначенная для внешнего мира (в первую очередь для Берлина) информация, точнее, дезинформация об этом событии.

От составителя. Раскрытие затронутой В А. Невежиным темы в конкретно-историческом плане предполагает анализ целей и действий СССР на международной арене и их преломления в деятельности пропагандистской машины внутри страны, исходя из поставленных высшим политическим руководством задач. Очевидно, что это совершенно разные формы деятельности, хотя они и тесно связаны друг с другом. Политика государства на международной арене обусловлена и ограничена целым набором факторов — как внутренних, так и внешних. Применительно к ситуации, в которой находился СССР весной 1941 г., его внешнеполитическая маневренность была сведена к минимуму, что в очередной раз продемонстрировали события на Балканах. Утверждение В.А. Невежина, что изолированное изучение внешнеполитических акций того или иного государства, особенно в кризисных ситуациях, накануне войны, скорее способно ввести в заблуждение относительно истинных намерений руководства, осуществлявшего их, не подкрепленное никакими фактами, остается декларативным, но отнюдь не нейтральным. Изолированное изучение тех или иных внешнеполитических процессов, конечно, всегда малопродуктивно. Их следует изучать комплексно, с учетом предшествующих действий СССР и его возможностей, в контексте динамичной международной обстановки и, разумеется, исходя их внутриполитического развития (характера политического режима, состояния вооруженных сил и экономики страны, а также общественных настроений). Однако для лучшего понимания механизма принятия решений в Кремле предлагается нечто совсем иное: сосредоточиться на деятельности центрального идеологического аппарата накануне войны с Германией, который, по мнению В.А. Невежина, был наиболее адекватным интерпретатором основной политической идеи, подлежавшей внедрению в общественное сознание. Подобный подход неизбежно ведет к абсолютизации деятельности пропагандистского аппарата, выполнявшего хотя и важные функции по обслуживанию тоталитарного режима, но представлявшего лишь одну из сторон его деятельности. Не говоря уже о том, что в общественное сознание внедрялись идеи, вовсе не обязательно отражавшие конкретные замыслы Сталина, которыми он, как известно, не всегда делился даже с членами Политбюро.

Представляется отнюдь не случайным вывод В.А. Невежина о ненаучном характере использования термина «умиротворения» применительно к действиям Сталина в отношении Гитлера на протяжении первой половины 1941 г. В течение десятилетий политика умиротворения, или appeasement-policy, ассоциировалась в историографии с политикой западных держав, прежде всего Великобритании, в 30-е годы в отношении держав фашистского блока, усиленно готовившихся к войне³². Только с начала 90-х годов, когда приоткрылись российские архивы, в историографии, преимущественно западной, понятие «умиротворение» стало применяться и для характеристики советской внешней политики первой половины 1941 г. в отношении третьего рейха³³. В российской историографии В.К. Волков в самом начале 90-х годов ввел в употребление понятие «умиротворение агрессора» применительно к сталинской внешней политике с середины апреля до 22 июня 1941 г.³⁴, но оно получило весьма ограниченное распространение. И хотя в основе британской и советской политики умиротворения нацистской Германии лежала различная мотивация, да и положение этих держав на международной арене в период ее осуществления было не сопоставимо, но и в том, и другом случаях к их действиям вполне применима характеристика «умиротворения», как стремления к сохранению мира, если и не любой ценой, то путем весьма значительных уступок, благоприятствующих агрессору, даже принесения в жертву собственных принципов³⁵. Приведенные в ходе дискуссии примеры политического оппортунизма сталинского руководства на международной арене в первой половине 1941 г. вряд ли оставляют сомнения в том, что советская политика вполне заслуживает этого наименования. Фактически выведя советско-германские отношения последних предвоенных месяцев из своего анализа, искусственно ограничив возможности использования самого понятия «политика умиротворения» для характеристики этой важнейшей стороны внешнеполитической деятельности Кремля, В.А. Невежин не дал ответа на вопрос о том, в какой корреляции находились советская внешняя политика и пропаганда накануне войны, а тем самым и о том, что в действительности скрывалось за директивами о разворачивании пропагандистской кампании наступательной войны.

С сообщением «Вермахт и Красная Армия в 1941 году: сравнительный анализ» выступил А.С. Орлов (Институт военной истории МО). С начала нападения Германии на СССР взоры советского народа обратились к Красной Армии. Полагали, что она разгромит и отбросит агрессора в короткие сроки, но произошло совершенно противоположное. Как же могло случиться, что РККА, воспитанная в духе бдительности, длительное время готовившаяся к войне, была захвачена врасплох и не могла сдержать первоначальный натиск вермахта? На этот вопрос наша историография в разное время отвечала по-разному.

Советская военно-историческая литература объясняла поражение Красной Армии летом 1941 г. преимуществом немцев в численности войск, военной техники, вероломным нарушением договора о ненападении, военно-техническим превосходством Германии. Однако в последние годы выяснилось, что танков и самолетов у нас было намного больше, чем у немцев, что РККА не намного уступала вермахту и по количеству войск, и по качеству вооружений. Однако Сталин не привел войска западных округов в полную боеготовность, и это сыграло роковую роль. Появились и трактовки, согласно которым СССР сам готовил нападение на Германию, но Гитлер, узнав об этом, опередил Сталина. Но насколько все это соответствует действительности? Целесообразно не ограничиваться только военно-политическими оценками, а провести сравнительный анализ состояния Красной Армии и вермахта к лету 1941 г.

Что представлял собой вермахт в 1941 г.? Это — 7,3 млн человек, 71,5 тыс. орудий и минометов, 5700 боевых самолетов, 5600 танков (в 1941 г. до 50% танковых войск составляли средние танки Т-III и Т-IV)³⁶. Их тактико-технические данные были не хуже, чем у многих советских, и уступали только самым последним типам — Т-34 и КВ, которых было не так много. Немецкие самолеты в основном были лучше советских, превосходя их в скорости и в дальности полета.

Важнейшим фактором являлась боевая подготовка вермахта. В армии резерва боевая подготовка велась два месяца, в действующей армии — три, т. е. солдат вермахта был полностью подготовлен к действиям во фронтовой обстановке. Регулярно проводились командно-штабные учения. Цель — развитие оперативного мышления немецкого офицера. Отрабатывалось также боевое взаимодействие всех видов вооруженных сил, охранение флангов, умение владеть любым оружием, навыки управления частью или соединением. Были созданы и не менялись с 1939 г. оперативные штабы. Бесперебойно работала связь, в которой упор делался на радио, поскольку готовились к маневренной войне. Это позволило эффективно управлять танковыми войсками, моторизованными соединениями, обеспечить согласованное использование танков и авиации. В ходе кампаний в Польше, Франции и на Балканах было отработано взаимодействие между пехотой и танками, наземными войсками и авиацией, армией и флотом, фронтом и тылом. Велика была и роль м, оралыю-психологической подготовки. Победоносный опыт двухлетней войны внушал офицерам и солдатам ощущение непобедимости.

При подготовке нападения на Советский Союз количество танковых дивизий было увеличено с 10 до 21, моторизованных — с 6 до 18. Кадровые офицеры после мобилизации составляли 50% в танковых войсках и авиации, 35% — в пехоте³⁷. Костяком вермахта являлись военнослужащие, имевшие боевой опыт. Поскольку было известно, что на вооружении Красной Армии находится много танков, большое внимание уделялось противотанковой артиллерии, причем особенно 50 мм орудиям, а также 28 мм противотанковым ружьям, количество которых увеличилось за два года в 20 раз³⁸. Главным же фактором, позволившим немцам осуществить свой маневренный удар в 1941 г., была моторизация вермахта, располагавшего 500 тыс. автомобилей, а кроме того 300 тыс. лошадей и повозок³⁹. Большая работа проводилась и по подготовке необходимой инфраструктуры. Все железные дороги были переведены на двухпутную колею. Склады с горючим размещались таким образом, чтобы танковые и моторизованные соединения были обеспечены горючим на 700—800 км марша. Танковые дивизии получали по три комплекта боеприпасов, пехотные — по два. Для войны против СССР Германией и ее союзниками было сосредоточено: 5 млн человек, 4,4 тыс. танков, 4,3 тыс. самолетов, 47,2 тыс. орудий, 246 кораблей⁴⁰.

В то же время в подготовке вермахта к войне против СССР присутствовали и серьезные недостатки. Самый главный из них был связан с ориентацией всей германской стратегии на блицкриг, на маневренную войну и первоначальный сокрушающий удар. Имело место и пренебрежение к будущему противнику: немцы плохо изучали возможности Советского Союза.

Сопоставим все это с тем, чем располагал СССР к июню 1941 г. Пятимиллионной немецкой армии вторжения противостояли советские войска, насчитывавшие около трех миллионов человек. Хотя группировка советских западных округов превосходила противника в танках 3 к 1, в самолетах 1,5 к 1, но из 11 тыс. танков, которые имелись на их вооружении, только 3,8 тыс. были боеготовы⁴¹. Из 29 мехкорпусов, которые должны были быть сформированы, укомплектовали только один⁴². Танков новых типов было 10—12%, а устаревшие типы, уже исчерпавшие свой моторесурс, требовали ремонта, но ремонтная база составляла всего 10% от потребности⁴³. Почему так произошло? Значительная часть заводов перешли на производство новых танков и одновременно было прекращено производство запчастей к старым. Перевооружение армии этими танками должно было завершиться после выполнения третьей пятилетки, т. е. к концу 1942 г.

Схожим было положение и в авиации. Из 9 тыс. самолетов, находившихся в западных округах, 1200 не имели летных экипажей, а 13% были неисправны. Новых типов самолетов (Ил-2, МИГ-3, ЛАГГ-3, Як-1) насчитывалось около 1,5 тыс., но для них имелось только 208 подготовленных экипажей. Кроме того, первая тысяча Як-1, поступившая в войска, не имела радио. Таким образом, количественный перевес по отдельным видам вооружений отнюдь не обеспечивал качественного превосходства. Красная Армия значительно уступала в моторизации: у нас было 270 тыс. автомобилей, у немцев — более чем двукратное превосходство⁴⁴. К тому же наши грузовики ни в какое сравнение не шли с немецкими и другими лучшими автомобилями со всей Европы, находившимися в распоряжении вермахта. Велик был некомплект командного состава в РККА (25% не хватало в сухопутных войсках, 30% — в авиации), явившийся результатом репрессий и других причин. 73% командиров закончили только курсы младших лейтенантов или были призваны из запаса⁴⁵.

Тогдашнее состояние Красной Армии не являлось секретом для зарубежных наблюдателей. Вот что сообщал 16 июня 1941 г. американский военный атташе И. Итон: «В сравнении с высокомоторизованными, боеспособными, современными армиями боеспособность Красной Армии в настоящее время находится на относительно низком уровне»⁴⁶. О том же, но позднее писал фельдмаршал К. Маннергейм: «Полученный в финской войне опыт использовать на практике не успели, ибо те же недостатки руководства, тактики и организации, которые были свойственны Красной Армии в войне против нас, проявились на первых этапах советско-германской войны»⁴⁷. И не могли не проявиться. Ведь для того, чтобы встать вровень с вермахтом, недостаточно было иметь только больше танков и самолетов. Боевая подготовка Красной Армии находилась на низком уровне. 16 июня 1941 г. Тимошенко и Жуков докладывали Сталину: «Обучение бойцов и командиров проходит оторвано от основной задачи. Огневая подготовка на низком уровне. Взаимодействие родов войск внутри мехсоединений отрабатывается плохо. Крупные недостатки в подготовке летчиков. Каждый день из-за расхлябанности гибнут 2—3 самолета. Только за первый квартал 1941 г. 71 катастрофа и 156 аварий, убито 141 человек, разбито 138 самолетов»⁴⁸.

Столь низкий уровень объяснялся целым рядом объективных и субъективных причин. В ходе подготовки к войне разворачивалось огромное количество новых частей, которые не могли быть укомплектованы необходимым количеством командного состава и специалистами самого разного уровня, знающими дело и имеющими боевой опыт людьми. Острый дефицит ощущался почти во всем: не хватало горючего, боеприпасов, тренажеров, последних было в наличии только 15% от потребности; механик-водитель становился таковым за 10—12 часов обучения; летчик, направлявшийся в часть, имел не более 12 часов полетов, т.к. в приказах и наставлениях постоянно требовалось соблюдение строжайшего режима экономии во всем — моторесурсе, боеприпасах, горючем. Например, зенитные орудия тренировались на мишенях, предельная скорость движения которых была 250 км/час, а немецкие самолеты летали со скоростью, превышающей 500 км/час⁴⁹.

Все это, конечно, не означает, что наша армия была небоеспособна. Она успешно могла воевать с Японией, Польшей, Финляндией, наверное, неплохо бы воевала даже с Францией, т. е. с теми армиями, которые, как и советская, готовились к прошедшей войне. Советские военачальники не представляли себе характера той войны, которую им навязал вермахт. Вот, например, что говорил нарком обороны Тимошенко на совещании в декабре 1940 г.: «В смысле стратегического творчества опыт войны в Европе, пожалуй, не дает ничего нового»⁵⁰. А в действительности там все было новое. Огромные массы танков и авиации вступали в действие в первые часы войны, авиация и диверсанты нарушали управление. Задача была в кратчайшие сроки уничтожить вражескую армию, а не захватить территорию, как в Первую мировую войну. А оперативный план, разработанный в Генштабе РККА, предусматривал 10—15 суток на сосредоточение войск, а на некоторых направлениях даже до 30 суток. Таким образом, время, которое командование Красной Армии собиралось отвести на сосредоточение сил, противник изначально ему не предоставлял. Жуков после войны признавал: «Самым крупным пробелом в нашей военно-политической стратегии являлось то, что не было сделано надлежащих выводов из начального периода Второй мировой войны...»⁵¹ Советские военачальники переоценили силы Красной Армии. На совещании высшего командного состава в январе 1941 г. начальник Генштаба К.А. Мерецков говорил: «При разработке устава мы исходили из того, что наша дивизия значительно сильнее дивизии немецко-фашистской армии. Во встречном бою она, безусловно, разобьет немецкую. В обороне же одна дивизия отразит удар 2—3 дивизий. В наступлении наши полторы дивизии прорвут оборону противника»⁵². Схожие мысли высказывал на этом же совещании генерал Д.Г. Павлов в отношении танковых дивизий. Подобного рода оценки свидетельствовали о том, что советские военачальники не изучали опыт вермахта в кампаниях 1939—1940 гг. и поэтому не понимали характера предстоящей войны. Например, не были своевременно созданы крупные танковые соединения, хотя у СССР было достаточно танков. Танковые армии были созданы только в 1943 г. Не было и воздушных армий, от которых отказались в 1940 г., хотя авиации было достаточно, но 84% всей авиации было подчинено сухопутным войскам⁵³.

Имелась и еще одна важная причина, которая не позволяла полностью использовать имевшуюся военную технику, осуществлять должное управление войсками. Она заключалась в общей технической и культурной отсталости народов СССР от высокоиндустриальных стран Западной Европы и прежде всего от Германии. СССР вступил на путь индустриализации только в середине 20-х годов. За предвоенное время было сделано очень многое, но преодолеть за 15 лет всю многовековую отсталость России оказалось невозможным.

Поэтому на вопрос, могла ли по своему состоянию, по уровню подготовки Красная Армия предпринять мощное наступление на Германию в 1941 г. с надеждой на успех, необходимо ответить отрицательно. В представленном руководству страны плане стратегического развертывания от 18 сентября 1940 г. говорилось: «1. Активной обороной прочно прикрывать наши границы в период сосредоточения войск. 2. Во взаимодействии с левофланговой армией западного фронта силами юго-западного фронта нанести решительное поражение Люблин-Сандомирской группировке противника...»⁵⁴ Как нанести решительное поражение, об этом военачальники и генштабисты думали, к этому готовились, а вот вопрос, как выстоять 10—15 или 20 дней, необходимых для развертывания войск, не рассматривался. Даже военно-штабные игры, которые проводились в январе 1941 г., начинались не с начала войны, а с ее 15-го дня. В вводной к игре лишь упоминалось, что противник уже прорвался, затем отброшен, и Красная Армия движется вперед. В связи с этим отрабатывалось лишь то, что относилось к наступлению, которое задумывалось достаточно широким, но, разумеется, не таким, как план «Барбаросса». В сравнении с масштабами последнего это наступление планировалось как относительно локальное.

Нанести поражение вермахту теми силами, которые находились в западных приграничных округах, при имевшейся степени боеготовности, не представлялось возможным. Конечно, если бы войска были своевременно приведены в боевую готовность, вероятно, результаты были бы не столь плачевны. Возможно, на начальном этапе были бы меньшие потери, и Красная Армия быстрее могла бы оправиться от первых ударов вермахта.

Для успешной войны против крупной державы необходимо наличие четырех обязательных факторов: 1) заблаговременно принятое политическое решение; 2) боеспособная и боеготовая армия, способная к активным маневренным действиям; 3) заранее разработанный, детальный план войны, содержащий политические цели ее ведения; 4) опыт ведения войны. Все эти факторы имелись в распоряжении нацистской Германии. В СССР о наличии даже некоторых из них можно говорить только с серьезными оговорками. К примеру, не было никакого политического решения о ведении наступательной войны.

Совокупность перечисленных объективных и субъективных причин обусловила тот ход событий, который произошел летом 1941 г. Понадобилось полтора года кровавой тяжелой учебы на полях сражений, чтобы Красная Армия научилась воевать, стала мощным военным механизмом, не уступающим противнику. Только после Сталинградской битвы можно считать, что синдром 1941 г. был преодолен.

А.С. Орлов ответил на вопросы участников «круглого стола».

Вопрос: Не думаете ли Вы, что если бы Красная Армия была заблаговременно полностью отмобилизована и выдвинута к западным границам, то она была бы там целиком потеряна уже в первые месяцы войны, как это случилось с сотнями тысяч солдат и офицеров в ходе «котлов» под Минском, Вязьмой, Киевом?

А.С. Орлов: Если бы была принята записка от 15 мая 1941 г. Тимошенко и Жукова о нанесении превентивного удара по вермахту, то мы бы потеряли всю армию сразу. Согласно плану «Барбаросса», основные силы Красной Армии, находящиеся в западной части СССР, должны были быть уничтожены «посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев», а «отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено»⁵⁵. И только тогда, когда Красная Армия начала отступать по-кутузовски, по существу, и начал срываться план «Барбаросса», хотя лучше бы, если бы эта задача достигалась не столь высокой ценой.

Вопрос: Какова была эффективность немецкой и советской разведки накануне войны?

А.С. Орлов: Это — очень большая тема, поэтому обращу внимание лишь на некоторые ее аспекты. Информированность немцев была несопоставима с нашей: они прекрасно знали о всех соединениях, находившихся в западных приграничных округах, и степени их боеготовности. Немцы летали над территорией наших западных округов безнаказанно, поскольку с 1940 г. действовал приказ: самолеты люфтваффе не сбивать. Только за последние два месяца перед войной имели место 180 нарушений нашей воздушной границы. Помимо этого, специальным поисковым группам немцев было дано разрешение на территории СССР разыскивать захоронения периода Первой мировой войны. Чем они при этом занимались, стало ясно позднее. Во всяком случае, в западных приграничных округах было немного секретов, которые не были бы известны противнику.

Советская военная разведка докладывала обширные данные о концентрации вермахта на сопредельных с СССР территориях, но вся эта информация поступала к начальнику Главного разведывательного управления генералу Ф.И. Голикову, который, как правило, направлял ее в Кремль с выводом, что все сведения, «говорящие о неизбежности весною этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской и даже, быть может, германской разведки»⁵⁶. Сведения, поступавшие из Токио от Р. Зорге, также носили противоречивый характер: сначала указывались одни сроки германского нападения на СССР, затем — другие. Сталин при его огромной подозрительности уже не мог доверять информации такого агента.

По мнению А.С. Орлова, винить нашу разведку в целом нельзя, но стратегическую разведку можно. Ведь план «Барбаросса» она так и не сумела заполучить. В отечественных работах можно встретить утверждение, что в январе 1941 г. у Сталина на столе лежал план «Барбаросса». Конечно, Сталину докладывали, что, согласно полученным сведениям, Германия намерена напасть на СССР и это нападение должно произойти в марте 1941 г. Естественно, что никакого доверия таким сведениям не было и не могло быть: нападать на Россию в марте, с ее-то распутицей!

Вопрос: В какой мере катастрофическая ситуация, сложившаяся летом-осенью 1941 г., была обусловлена морально-политическим состоянием Красной Армии к началу войны?

А.С. Орлов: 1 сентября 1939 г. был издан приказ о призыве выпускников средней школы в РККА. В 1941 г. ребята 1923—1924 гг. рождения находились уже в армии, составляя основу командиров младшего звена. И в этом звене морально-политический уровень был очень высок, чего нельзя сказать о мобилизованных солдатах и призванных из запаса офицерах.

Вопрос: В директиве Тимошенко и Жукова командующему Западным особым военным округом Павлову от 12 июня 1941 г.⁵⁷ перечислялись прибывающие с 17 июня по 2 июля на территорию округа части (два стрелковых корпуса и инженерный полк). При этом в директиве обращалось внимание, что соединения, прибывающие на территорию округа, в состав Западного особого военного округа не включаются, Военному совету округа не подчиняются и об их прибытии никто не должен знать, кроме очень узкого круга лиц. Чем можно объяснить столь повышенную секретность в данном случае?

А.С. Орлов: В Москве все время боялись спровоцировать немцев. Сталин опасался, что возможна любая провокация с их стороны, особенно, если узнают о выдвижении наших войск в район границы. Не случайно часто передислокация войск осуществлялась пешком, а не по железной дороге. Полагали, что немецким шпионам легче было считать количество эшелонов, а когда войска идут пешком, то за всеми дорогами не уследишь.

Дискуссию по сообщению А.С. Орлова начал М.И. Мельтюхов (Всероссийский научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела), остановившийся на вопросе о нехватке в РККА материальной части, горючего и продовольствия. По его мнению, состояние советских вооруженных сил на 22 июня 1941 г. и наличие запасов техники и вооружения в стране вообще — это разные вещи. Если исходить, например, из расчетов Генштаба по потребностям на год ведения войны, то к 22 июня сложилась следующая ситуация: запасы вооружения составляли 101,3%, боеприпасов — 26%, находившиеся на армейских складах запасы продовольствия — 31,2% и горючего — 15,4%. Накопленные запасы и система мобилизации вполне позволяли развернуть армию, превосходящую вермахт по количеству вооружения и в основном обеспеченную другими материальными средствами, что предоставляло возможность эффективно вести боевые действия в начальный период войны. Однако завершение подготовки Красной Армии к войне с Германией планировалось на середину июля 1941 г.⁵⁸ Поэтому в условиях германского нападения значительная часть запасов так и осталась на складах, где и была уничтожена или захвачена противником, что и породило во многом проблему нехватки в войсках необходимых материальных средств.

Что касается политического решения о подготовке войны, то разработка любого плана, по мнению М.И. Мельтюхова, свидетельствует о том, что решение все-таки есть, в противном случае план никто готовить не будет. Наличие планов войны с Германией говорит о готовности советского руководства отстаивать в случае необходимости свои внешнеполитические интересы, в том числе и военными средствами. При этом М.И. Мельтюхов поддержал вывод А.С. Орлова, что Красная Армия к 22 июня 1941 г. не была отмобилизована. По его мнению, поскольку в своих планах стороны исходили из разных сроков начала военных действий, СССР явно запоздал со своими подготовительными мероприятиями, с созданием тех предпосылок для ведения войны, о которых упоминал А.С. Орлов.

В.К. Волков поставил вопрос о том, что конкретно было известно в Европе о плане «Барбаросса». Здесь необходимо различать две группы источников, а именно: агентурная разведка и техническая разведка. Судя по имеющейся литературе, агентурные сведения относительно плана «Барбаросса» были получены главным образом представителями малых государств, например, югославским военным атташе в Германии полковником В. Ваухником. Согласно публикациям о его деятельности, он одним из первых добыл план «Барбаросса», который через посредников был переправлен в Лондон. По утверждению самого Ваухника, он передал также данные о плане «Барбаросса» в январе 1941 г. советскому военному атташе и резиденту военной разведки в Германии генерал-майору В.И. Туликову⁵⁹.

Главным источником информации Лондона была изобретенная поляками и усовершенствованная англичанами дешифровальная машина «Ультра», с помощью которой они могли расшифровывать немецкие коды и, соответственно, быть в курсе их секретной переписки. К весне 1941 г. британская разведка располагала уже обширной информацией о концентрации основных сил вермахта вдоль границ СССР, однако только 15 июня Черчилль принял решение о передаче этих сведений Москве. На следующий день заместитель главы Форин оффис А. Кадоган сообщил эту информацию советскому послу И.М. Майскому.

В беседах с политическими и государственными деятелями государств-сателлитов Гитлер, хотя и в дозированной форме, но также не скрывал своих намерений в отношении СССР. Таким образом, о предстоящей войне Германии против Советского Союза было в той или иной мере известно в разных частях Европы, что, естественно, увеличивало и число информаторов советской разведки. К сожалению, книжка, которую выпустили ФСБ и СВР «Секреты Гитлера на столе у Сталина»⁶⁰ составлена так, чтобы ввести врага в заблуждение, а не предоставить информацию для историков.

С.З. Случ обратил внимание на продолжающиеся в Советском Союзе репрессии, в том числе и в Красной Армии. Согласно информации Прокурора СССР В.М. Бочкова, поступившей на имя Молотова, на 1 января 1941 г. только по указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о самовольном уходе рабочих и служащих с предприятий и учреждений» было осуждено 1955 тыс. человек⁶¹, а к 22 июня 1941 г. их число превысило уже 3 млн⁶². В подобной атмосфере насилия и страха, которой было охвачено все общество, в том числе и лица, ответственные за отбор и обобщение разведданных, с одной стороны, и перманентно ухудшавшейся международной обстановки — с другой, адекватная интерпретация разведывательной информации, как одной из составляющих подготовки страны к войне, приобретала особое значение. Однако ее решение, замыкавшееся на одном человеке, носило типичный для тоталитарных режимов характер — догматические полностью идеологизированные схемы имели очевидный приоритет перед анализом реальной, хотя и противоречивой информации.

По мнению С.З. Случа, мощь и возможности вермахта были явно переоценены руководством Красной Армии. Например, в докладе помощника военного атташе СССР в Германии от 21 апреля 1941 г. говорилось, что численность боевого состава немецкой авиации с резервами составляет не менее 20 тыс. самолетов. Разведуправление Генштаба РККА, уточняя эти сведения, указывало, что Германия располагает 20 700 самолетами, из них 10 980 самолетами в строю⁶³. В действительности накануне 22 июня 1941 г. численность люфтваффе фронтового назначения составляла 5599 самолетов, что означало всего лишь незначительное увеличение по сравнению с кануном Западной кампании в мае 1940 г., а число боевых самолетов в результате потерь, понесенных люфтваффе в ходе «битвы за Англию», даже сократилось. При этом свыше 1800 самолетов, в том числе свыше 1200 боевых, предназначались для других театров военных действий или находились в резерве. Таким образом, только 68% от общего числа самолетов предназначалось для использования на Восточном фронте, а именно 3807 машин, из них боеготовых к 22 июня было 2513⁶⁴. И это только один из примеров того, что вермахт, несомненно, представлял собой очень большую силу, но его реальная мощь и возможности могут быть правильно оценены только при сопоставлении как с противостоящим ему противником, так и с масштабом стоявших перед ним задач.

В заключительном слове А.С. Орлов обратил внимание на поднятые в ходе дискуссии вопросы. По его мнению, Красная Армия, действительно, располагала к началу войны значительными запасами военной техники, боеприпасов, а также горючего, которые находились и в западных округах, и в тылу. Однако в условиях крайне низкой моторизации РККА доставка, например, горючего со склада превращалась в трудноразрешимую задачу. И эта проблема существовала не только в начале войны: в нужный момент горючего в потребном количестве, как правило, не хватало.

Что касается военных планов, то их разработка — это рутинная, повседневная работа Генштаба на все случаи жизни, даже самые невероятные. Однако, по мнению А.С. Орлова, историки должны анализировать только те из них, которые так или иначе, по крайней мере, пытались реализовать, а не те, что так и остались на бумаге.

Характеризуя деятельность советской разведки накануне войны, необходимо четко различать основные ступени прохождения разведывательных данных: агентурная разведка, войсковая разведка, аппарат Разведуправления Генштаба. Пройдя через все эти этапы разведывательная информация попадала к Сталину, за которым в отсутствие единого центра по анализу информации, поступающей по самым различным каналам, оставалось фактически единоличное право по ее оценке и одновременно принятию соответствующих решений. Надо отдавать себе отчет в том, что часто к разведке не прислушивались, ее донесениям не верили, их просто игнорировали, причем по самым разным причинам. Конечно, советская разведка не всегда смогла добывать достоверные данные, ошибалась она и в конкретике, в основном в сторону преувеличения сил противника. Разумеется, вермахт не был столь мощной армией, как могло сложиться впечатление, в том числе и по донесениям разведки, но задача данного сообщения заключалась в сопоставлении, а в сравнении с Красной Армией лета 1941 г. он был очень силен.

От составителя. Сравнительный анализ состояния вермахта и Красной Армии накануне 22 июня 1941 г. позволяет дать ответ на целый ряд весьма важных не только сугубо военных, но и политических вопросов. Сопоставление численности вооруженных сил, количества и качества основных видов боевой техники, находившихся в войсках, несомненно, важные составляющие такого анализа. Но они не исчерпывают военного аспекта проблемы. Особое значение имела готовность вооруженных сил в целом и, прежде всего, офицерского корпуса к ведению современной войны в условиях резко меняющейся обстановки. Дискутируя о гипотетической возможности или невозможности Красной Армии вести наступательную войну против Германии в 1941 г., не всегда в полной мере принимают во внимание указанные факторы. В этой связи хотелось бы обратить внимание на два документа, характеризующие состояние командного состава РККА различного уровня в конце 1940 — начале 1941 г. В акте приемки наркомата обороны Тимошенко от Ворошилова от 7 декабря 1940 г. констатировалось: «Качество подготовки командного состава низкое, особенно в звене взвод-рота, в котором 68% имеют лишь краткосрочную 6-месячную подготовку курса младшего лейтенанта»⁶⁵. 25 января 1941 г. наркомат обороны и Генштаб издают директиву «Об итогах и задачах оперативкой подготовки высшего командного состава Красной Армии», в которой отмечалось: «Опыт последних войн, походов, полевых поездок и учений показал низкую оперативную подготовку высшего командного состава, войсковых штабов, армейских и фронтовых управлений и особенно авиационных штабов», которые «имеют лишь начальные знания и поверхностное представление о характере современной операции армии и фронта. <...> Часть высшего командного состава до сих пор остается на уровне опыта гражданской войны и пытается перенести его на современность...» Высшему командному составу и штабам предписывалось в сжатые сроки резко повысить уровень оперативной подготовки в соответствии с поставленными задачами, представив годовой отчет об их выполнении к 1 ноября 1941 г.⁶⁶ Трудно представить, чтобы Сталин, не устранив столь серьезные недостатки буквально во всех звеньях командного состава РККА, не говоря уже о других многочисленных пробелах в подготовке вооруженных сил, мог делать ставку на ведение наступательной войны против Германии уже в 1941 г.

Но означало ли это, что в Генштабе не велась разработка соответствующих планов заранее? А.С. Орлов прав, что разработка военных планов «на все случаи жизни» действительно должна быть рутинной стороной деятельности Генштаба. Однако подготовка конкретного плана наступательной войны, да еще крупномасштабной — это уже не совсем рутинная работа, требующая соответствующих указаний политического руководства. Она, конечно, может начаться еще до того, как принято окончательное политическое решение, когда процесс вызревания последнего становится очевиден для руководства вооруженных сил. Так, кстати, произошло в третьем рейхе, где подготовительный этап разработки плана войны против СССР относится к началу июля 1940 г. (к этому времени начальник Генштаба сухопутных войск генерал Ф. Гальдер был уже неофициально информирован, что внимание Гитлера «нацелено на Восток»)⁶⁷, тогда как политическое решение на этот счет было сформулировано фюрером в конце июля. В СССР, где самостоятельность высшего генералитета была значительно меньше, чем в Германии, начальник Генштаба вряд ли отдал бы приказ о разработке плана наступательной войны, не имея на то указаний Сталина. Наличие или отсутствие последних к началу весны 1941 г. можно было бы косвенно проследить по оперативным документам Генштаба, например, по плану стратегического развертывания вооруженных сил СССР от 11 марта 1941 г., если бы он был опубликован полностью⁶⁸. Однако при публикации была опущена именно та его часть, которая относится к развертыванию Красной Армии на Западе, и это, естественно, расширяет поле для различного рода предположений о причинах такого рода купюр... Дополняя исследование реального состояния вооруженных сил, изучение оперативных планов, хотя и оставшихся на бумаге, директив, других генштабовских документов имеет, несомненно, большой интерес для историков, позволяя расширить наши представления не только о военной, но и политической стороне решений, связанных с подготовкой РККА к войне. Принимая во внимание различные «нестыковки» и пропуски в опубликованных оперативных документах, не говоря уже о большом их массиве, остающемся по-прежнему недоступным для исследователей, наряду с недостаточной изученностью целого ряда важных аспектов военной и военно-экономической политики СССР накануне войны, необходимо признать, что многое здесь все еще остается неясным. Поэтому нельзя не согласиться с точкой зрения военного историка П.Н. Бобылева, что в дискуссии о планировании в Генштабе РККА возможной войны с Германией в 1940—1941 гг. «точку ставить рано»⁶⁹.

С сообщением «О некоторых аномалиях внешней политики СССР (апрель-июнь 1941 г.)» выступил В.К. Волков. Катастрофическим поражениям, которые испытала Красная Армия летом 1941 г., предшествовали столь же масштабные заблуждения высшего советского руководства, а именно Сталина и Молотова, которые определяли внешнеполитический курс страны. Когда слухи о предстоящем нападении Германии на СССР, курсировавшие по Европе уже не одну неделю, приобрели поистине лавинообразный характер, все более подкрепляясь весомыми фактами, Г. Димитров утром 21 июня позвонил Молотову и в осторожной форме попросил поговорить со Сталиным: не будет ли каких указаний для зарубежных компартий в связи с создавшимся положением? Пообещав переговорить, Молотов заметил: «Положение неясное. Идет большая игра. Не все зависит от нас»⁷⁰. Что же «неясного» было для Молотова всего да сутки до германского нападения на СССР? И если, по его мнению, от советского руководства зависело «не все», то что же могло все-таки зависеть? На что Сталин и Молотов рассчитывали, на что могли еще надеяться в тот момент? Каковы были причины их стратегического просчета?

Заблуждения кремлевского руководства относились, конечно, не к последнему мирному дню, а имели длительную предысторию. Условно их начальный этап можно датировать переговорами Молотова в Берлине в ноябре 1940 г. и сделанными по их результатам выводам. Советское руководство всерьез отнеслось к предложению Гитлера присоединиться к Тройственному пакту, выдвинув при этом условия, на которых оно было готово пойти на этот шаг. Основным его требованием было признание советских интересов на Балканах и в районе черноморских проливов⁷¹. В течение последующих месяцев Кремль упорно стремился следовать этому курсу и отстаивать свои интересы, несмотря на полное нежелание нацистского руководства считаться с ними. Последним аккордом в проведении этого курса было заключение договора с Югославией о дружбе и ненападении 5 апреля 1941 г., который не смог ни предотвратить германского нападения на эту страну, ни ее быстрого разгрома, лишь зафиксировав полный провал политики СССР на Балканах.

Германская агрессия против Югославии стала водоразделом, своего рода исходным пунктом в складывании новой тактической линии советской внешней политики. Ее начало, по мнению В.К. Волкова, можно датировать театральным появлением Сталина и Молотова 13 апреля на вокзале, где дипломаты провожали японского министра иностранных дел Й. Мацуока, который в тот день подписал пакт о нейтралитете между двумя странами. Отыскав в числе провожающих германского посла Ф. Шуленбурга и помощника германского военного атташе Х. Кребса, Сталин каждому из них (с небольшими вариациями) сказал: «Мы должны остаться друзьями с вами — в любом случае!»⁷² Этот эпизод приковал внимание всего дипломатического корпуса в Москве, на что, собственно, и был рассчитан. При этом слова Сталина точно отразили суть новой политической линии — курс на «умиротворение» Берлина, в основе которого лежало стремление избежать столкновения с Германией.

13 апреля отделяют от 22 июня ровно 10 недель. Небольшой отрезок времени вместил в себя много событий, которые можно подразделить на несколько этапов. Первый их них, занявший месяц, связан с выработкой новой тактики Кремля и принятием первых решений, затрагивающих как внутреннюю, так и внешнюю политику. Последовавшие за ними мероприятия должны были быть значимыми и знаковыми, выступая в качестве показателей смены курса. При их анализе следует принимать во внимание также ту информацию, которой располагало советское руководство, равно как и ее оценку, а также комплекс дезинформационных действий германской стороны.

Разведывательные данные, поступавшие в Москву, довольно полно характеризовали осуществлявшуюся в Германии подготовку к нападению на СССР, о чем, в частности, свидетельствовал доклад начальника военной разведки генерала Голикова руководству страны от 20 марта. Однако вывод, сопровождавший этот документ, что Германия может начать действия против СССР не ранее, чем будет достигнута победа над Англией или заключен с нею мир, по позднейшему признанию самого Голикова, был подогнан под представления Сталина. Симптоматично, что германские дезинформационные мероприятия шли в том же направлении. Не исключено, полагает В.К. Волков, что германская разведка была информирована о подобных взглядах и настроениях Сталина и учитывала в своих действиях его психологию и мотивацию поведения. Помимо дезинформации военного характера была запущена и различного рода политическая дезинформация, в том числе о планируемых якобы в Берлине в ближайшее время советско-германских переговорах на высшем уровне. В статье О.В. Вишлёва отмечается коварство такого замысла, который как бы навязывал Кремлю выжидательную позицию и создавал ложное представление о порядке действий Германии на ближайшее время⁷³. Проблема немецкой дезинформационной деятельности в преддверии осуществления плана «Барбаросса» все еще остается очень слабо изученной⁷⁴, представляя собой одну из приоритетных задач российской историографии.

По мнению В.К. Волкова, действия советского руководства весной 1941 г. явно строились из расчета предстоящих переговоров с Германией. Во второй половине апреля созрел замысел наделить Сталина высшей государственной должностью, что и было оформлено решением Политбюро ЦК ВКП(б) 4 мая 1941 г. о назначении его председателем Совнаркома СССР. Смысл замены Молотова Сталиным на посту главы правительства состоял в том, что она, ничего не меняя в объеме власти последнего внутри страны, коренным образом меняла статус Сталина на международной арене. В новом качестве он мог уже на равных встретиться с канцлером Германии⁷⁵, этот шаг как бы подготавливал почву для двусторонних переговоров.

Оставалась еще проблема отношений СССР с Тройственным пактом и Антикоминтерновским пактом. Как считает В.К. Волков, дальнейшее существование Коминтерна служило бы помехой на этом направлении. 20 апреля 1941 г. Сталин в «неформальной обстановке» (на концерте в Большом театре) в присутствии членов Политбюро завел разговор с Димитровым о том, что Коминтерн в новых условиях является помехой для деятельности компартий и о необходимости поиска новых форм их работы. Димитров правильно понял поднятый вопрос. На следующий день он вместе с П. Тольятти и М. Торезом обсудил вопрос о роспуске Коминтерна. Обсуждение этой проблемы в узком кругу продолжалось примерно три недели. 12 мая эти вопросы рассматривались на совещании Димитрова со Ждановым в ЦК ВКП(б). Как считает В.К. Волков, в апреле-мае 1941 г. речь шла о серьезной проработке политического шага, который должен был стать крупным внешнеполитическим маневром в рамках нового курса по «умиротворению» третьего рейха. Характерно, что аргументы в пользу намечаемых действий фактически предваряли доводы, приведенные в совершенно иной обстановке в 1943 г., когда был распущен Коминтерн.

Намечаемый курс должен был получить соответствующее идеологическое прикрытие, которое и появилось, причем в оригинальной форме. Советская пропаганда весной 1941 г., несомненно, приобрела антигерманский оттенок. Но делать из этого вывод о подготовке Сталиным упреждающего удара по Германии было бы неправильно. Как полагает В.К. Волков, пропагандистская кампания служила заблаговременному созданию внутри страны убежденности в последовательности политики советского руководства, твердо стоящего на большевистских и антифашистских позициях, хотя в действительности эти позиции были исключительно прагматическими. Нельзя же было готовить народ к мысли о неизбежных уступках в ходе предполагавшихся переговоров с Берлином, а именно таким образом Сталин надеялся выиграть время и оттянуть, если не предотвратить вообще, столкновение с Германией.

В конце апреля 1941 г. в Москву был вызван для консультаций советский посол в Берлине В.Г. Деканозов. 1 мая он стоял во время парада на Красной площади на трибуне мавзолея между Сталиным и Молотовым, что приковало к нему внимание дипломатического корпуса. Несомненно, такой шаг должен был заранее повысить внимание к тем инструкциям, которые он должен был привезти по возвращении в Берлин и довести до сведения германского руководства. Но его пребывание в Москве затянулось в связи с неожиданной инициативой, проявленной германским послом Шуленбургом. Последний незадолго перед тем вернулся из Берлина с убеждением в скором конфликте между Германией и СССР. Стремясь предотвратить его, Шуленбург пошел на государственное преступление, поставив перед Деканозовым в беседе 5 мая ряд вопросов о критическом состоянии отношений двух стран, в частности о пресечении «взрывоопасных слухов» об их возможном конфликте. Ответ последовал во время их следующей встречи 9 мая, когда Деканозов, принятый накануне Сталиным, выдвинул идею публикации совместного советско-германского коммюнике, опровергающего подобные слухи. Шуленбург в свою очередь предложил, чтобы Сталин обратился к Гитлеру с письмом по случаю своего назначения главой советского правительства. На последней встрече с Шуленбургом 12 мая Деканозов прямо сослался на Сталина и Молотова и сообщил об их согласии на такой обмен письмами, но при условии, что Шуленбург предварительно обсудит их содержание с Молотовым. Это контрпредложение Кремля фактически свело на нет неординарные действия германского посла. Шуленбург, разумеется, не мог пойти на подобный шаг, поскольку несколько раз подчеркивал, что он выступает со своим предложением по личной инициативе, не имея на то инструкций из Берлина.

Реакция советского руководства на этот беспрецедентный в дипломатической практике эпизод, не получивший еще должного внимания со стороны исследователей, была, по мнению видного деятеля советских спецслужб того времени, совершенно ошибочной. В Кремле не допускали мысли о том, что Шуленбург действовал по собственной инициативе и без санкции Берлина. Его шаг был воспринят как позиция влиятельных политических кругов Германии, породившая ожидания последующих действий по подготовке встречи на высшем уровне⁷⁶.

Вполне закономерной акцией Москвы стал и разрыв дипломатических отношений 8 мая 1941 г. с Бельгией, Норвегией и Югославией, т. е. с оккупированными вермахтом странами, с мотивировкой, что они утратили свой суверенитет. Практически одновременно был решен вопрос об установлении дипломатических отношений с антибританским правительством Ирака, пользовавшимся поддержкой Берлина. Все эти факты вписывались в курс на «умиротворение» Германии, который в течение первого месяца его осуществления (с 13 апреля по 12 мая) приобрел достаточно конкретные очертания, обнаружив и соответствующие ожидания советского руководства. Однако здесь, как считает В.К. Волков, в действие вмешался случай, спутавший наметки Сталина и Молотова и придавший новое направление ходу их мыслей, а германской стороне — дополнительные возможности для проведения дезинформационных мероприятий⁷⁷: 13 мая в Москве стало известно о полете заместителя Гитлера по партии Р. Гесса в Англию.

Это событие, о котором как Берлин, так и Лондон хранили молчание два дня, сразу же было интерпретировано в Москве как «миссия», целью которой было заключение сепаратного мира с Англией⁷⁸. Поскольку все подробности пребывания Гесса в Англии были окружены глубокой тайной, то завязалась самая крутая дипломатическая интрига Второй мировой войны (до сих пор историки не имеют полного доступа ко всем связанным с этим «делом» документам). Усилиям английской дипломатии, направленным на создание впечатления о возможном сепаратном мире и близком германском нападении на СССР, способствовал также ряд совпавших по времени других обстоятельств, которые усиливали желаемый результат (отъезд английского посла С. Криппса из Москвы в начале июня, вызов в США американского посла в Лондоне и т. д.). Не бездействовали и немцы. В литературе принято сравнивать воздействие «миссии Гесса» на Кремль с эффектом разорвавшейся бомбы, хотя документов о реакции советского руководства пока не обнаружено. Редко когда дезинформационные материалы со всех сторон достигали такой плотности. Завершением этого этапа можно считать появление Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 г.

Если когда-либо удастся пролить свет на обстоятельства появления на свет этого Сообщения ТАСС, то это, по мнению В.К. Волкова, даст ключ к пониманию того, что происходило тогда в Кремле. До сих пор это остается самой большой загадкой и поистине аномальным явлением. Вечером 13 июня текст этого сообщения был вручен Молотовым Шуленбургу и передан по московскому радио, а 14 июня опубликован в печати. В нем говорилось об очевидной бессмысленности слухов о близости войны между двумя странами. Отмечалось, что Берлин не предъявлял Москве никаких претензий. Особо подчеркивалось, что «по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта, как и Советский Союз». Поэтому «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы»⁷⁹.

В советской историографии не любили вспоминать об этом эпизоде. В нем как в капле воды отразились основные постулаты сталинского курса «умиротворения» Германии. Попытки изобразить это Сообщение ТАСС как попытку зондажа, по мнению В.К. Волкова, мало состоятельны, ибо его отрицательные последствия слишком уж очевидно перевешивали какие-либо позитивные ожидания. Они разом перечеркнули все пропагандистские усилия, предпринимавшиеся весной 1941 г. Современники событий, авторы мемуаров единодушны в том, что Сообщение ТАСС морально разоружило армию, притупило бдительность командного состава, посеяло семена самоуспокоенности в стране. Вряд ли все приведенные соображения не приходили в голову таким искушенным политикам, как Сталин и Молотов. Тем более что подобный документ мог появиться только по их инициативе, а возможно, и при их непосредственном участии. По мнению В.К. Волкова, рационального объяснения причин появления этого Сообщения ТАСС до сих пор не найдено.

В ходе проводившейся Германией масштабной дезинформационной кампании, Геббельсом была специально написана статья «Крит как пример» для «Völkischer Beobachter». Чтобы придать ей видимость утечки информации и привлечь внимание, номер газеты с этой статьей в ночь с 12 на 13 июня 1941 г. был демонстративно конфискован, хотя часть тиража все-таки «успела» дойти до ряда иностранных посольств. Статья явно была рассчитана на психологию советских руководителей, в частности Сталина, и призвана вселить в них убеждение, что Германия теперь нацелилась на Англию, но тщательно это скрывает.

Следует обратить внимание на прокатившуюся в конце мая — начале июня в СССР волну арестов крупных военачальников, среди которых были командующий ВВС генерал П.В. Рычагов, начальник ПВО страны генерал Г.М. Штерн, командующий Прибалтийским округом генерал А.Д. Локтионов. Были арестованы также нарком оборонной промышленности Б.Л. Ванников и ряд руководителей НИИ по оборонной технике. 23 июня арестовали заместителя наркома обороны генерала К.А. Мерецкова. Все они (за исключением Ванникова и Мерецкова, освобожденных позднее по распоряжению Сталина) были расстреляны.

Последние предвоенные дни Сталин провел в состоянии ожидания, подавляя малейшие попытки военных передислоцировать войска, дабы «не спровоцировать» германскую сторону. Как видно, германские дезинформационные мероприятия достигли своей цели. Остается только поставить вопрос: как могло случиться, что был обманут самый подозрительный диктатор XX в.? Естественно, что ответственность вместе с ним должны разделить и другие члены политического руководства СССР, а также высшее командование РККА, равно как и руководство разведслужб. При этом, полагает В.К. Волков, ссылки на сложность международного положения и противоречивость поступавших сведений не могут служить оправданием. Очевидно, резюмирует он, что этот период нуждается в дальнейшей разработке и, главное, в поиске новых документов.

В.К. Волков ответил на вопросы участников «круглого стола».

Вопрос: Что дает Вам основания утверждать, что советское руководство располагало информацией о содержании плана «Барбаросса»?

В.К. Волков: В опубликованном сообщении начальника Раз-ведупра генерала Голикова Сталину от 20 марта сообщалось о трех группировках вермахта, их командующих и направлении их ударов на территории СССР. Другое дело, что в своем сообщении Сталину Голиков изложил эти важные сведения предельно коротко, сопроводив их к тому же выводами о том, что «слухи и документы, говорящие о неизбежности весною этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию...»⁸⁰ Таким образом» высшее советское руководство несомненно располагало информацией о плане «Барбаросса», и главным препятствием на пути своевременного развертывания советских вооруженных сил был Сталин, которого командование РККА боялось значительно больше, чем врага.

Вопрос: Вы предполагаете, что намечалась встреча Сталина с Гитлером. Как это намерение можно соотнести с речью Сталина 5 мая и с соответствующими пропагандистскими директивами?

В.К. Волков: Я думаю, что это все прекрасно совмещается. Во-первых, о предстоящей встрече Гитлера и Сталина во многих дипломатических салонах говорили как о факте, который вот-вот должен свершиться. Более того, поездку Шуленбурга из Москвы в Берлин во второй половине апреля расценили как подготовку именно к такой встрече. В действительности это было не так, но подобные слухи имели место. Трудно сказать, верил ли Сталин этим слухам, но занятие им поста предсовнаркома, ряд других мероприятий, в том числе намерение распустить Коминтерн, говорят в пользу такого предположения. Таким образом, можно сказать, что Сталин сделал все, чтобы не только подготовить такую встречу, но и сделать ее возможной. Я думаю, что его пропагандистские мероприятия вполне укладываются в гипотезу о пропагандистской подготовке такой встречи.

Вопрос: Считаете ли Вы, что Сообщение ТАСС от 13 июня было написано лично Сталиным?

В.К. Волков: На этот вопрос я не могу ответить определенно, поскольку не располагаю необходимой информацией. Что касается стиля и аргументации этого документа, то я думаю, что он был либо согласован со Сталиным, либо написан под его диктовку. Содержание Сообщения ТАСС во многом перекликается с тем, о чем говорили Шуленбург и Деканозов в заключительной беседе 12 мая.

Вопрос: На чем основывается Ваше утверждение, что театрализованные действия 13 апреля на вокзале являются свидетельством стремления Сталина к «умиротворению» Гитлера?

В.К. Волков: А как можно иначе оценить события, произошедшие в день, когда вермахт практически занял Белград? Сталин неожиданно появляется на вокзале и именно германскому послу и заместителю военного атташе Х. Кребсу говорит: «Мы останемся с вами друзьями — при любых обстоятельствах»⁸¹. О каких обстоятельствах могла идти речь? Совершенно очевидно, что о развитии ситуации на Балканах. Таким образом, Сталин давал понять немцам, что он смирился с тем, что произошло, и не склонен к какому-либо обострению отношений.

Вопрос: В книге Городецкого «Роковой самообман» делается вывод о том, что советское руководство допустило немало ошибок в тот период, но время было настолько сложное, что вряд ли в действительности была альтернатива политике, проводимой Кремлем. Как Вы относитесь к этому утверждению?

В.К. Волков: Конечно, ситуация была сложная. Но Городецкий, по-видимому, в данном случае все-таки заблуждается. Альтернативы, как правило, в истории все же существуют. Надо, правда, уметь их разглядеть.

Вопрос: Не было ли Сообщение ТАСС, наоборот, дезинформацией со стороны Сталина, нацеленной на введение в заблуждение Берлина?

В.К. Волков: Нет, я так не думаю. Этим Сообщением ТАСС Сталин в очередной раз сигнализировал о своем стремлении установить контакт с Берлином и о своей готовности и дальше соблюдать условия пакта о ненападении. Дезинформировать Гитлера имело смысл только в том случае, если бы Сталин что-то замышлял в отношении Германии. Сообщение ТАСС от 13 июня отразило то, что Сталин сам был полностью дезориентирован. Больше того, он дезориентировал этим шагом всю страну и армию.

Открывший обсуждение сообщения В.К. Волкова М.И. Мельтюхов высказал сомнения относительно концепции «умиротворения» Германии и прежде всего составляющих ее тезисов. Коминтерн был распущен в 1943 г., и никакого отношения к Тройственному пакту и месту СССР в нем это уже не имело, хотя мотивировки Москвы при этом были схожими: не будем отягощать наших отношений с союзниками. Поэтому утверждение, что намерение распустить Коминтерн — это один из ярких примеров политики умиротворения именно Германии, представляется не очень убедительным.

М.И. Мельтюхов выразил также несогласие с предположением, что в случае удачи замысла Кремля вовлечь немецкую сторону весной 1941 г. в переговорный процесс Сталин готов был бы идти на уступки. Во-первых, это не подтверждает характер бесед Деканозова с Шуленбургом, в которых было высказано и немало упреков в адрес Берлина. Во-вторых, именно в мае-июне начинается перегруппировка советских войск на западную границу, производившаяся в соответствии с действующим оперативным планом, который, как известно, не предусматривал осуществления оборонительных мероприятий для отражения германской агрессии.

Как считает М.И. Мельтюхов, не следует абсолютизировать информацию, содержащуюся только в какой-то одной группе источников. Это относится, в частности, к широко распространенному в мемуарной литературе утверждению о пагубном, расхолаживающем влиянии на страну и армию Сообщения ТАСС от 13 июня. Сейчас исследователям уже доступны документы политорганов того времени, содержащие специальное предупреждение о том, что Сообщения ТАСС вообще не имеют никакого отношения к текущей пропаганде в войсках.

М.И. Мельтюхов подчеркнул, что не вызывает сомнения тот факт, что Гитлер и Сталин вели в то время крупную игру. Однако, представляя на уровне сегодняшнего знания многое, особенно с германской стороны, из того, как велась эта игра, вряд ли стоит упрощать все произошедшее, забывая о том, что весной 1941 г. главные игроки отнюдь не были столь информированы о замыслах друг друга.

Н.С. Лебедева (ИВИ РАН) затронула вопрос, связанный с роспуском Коминтерна. По ее мнению, этот шаг рассматривался в Кремле в 1941 г. как подарок Гитлеру, а в 1943 г. — как дар союзникам. Разговоры о том, что Коминтерн утратил свое значение и более не нужен, были в обоих случаях хорошо рассчитанным пропагандистским трюком Москвы. Когда Коминтерн официально объявили распущенным, то ни один человек из его аппарата не был уволен, все его структуры и функции были сохранены и фактически его деятельность продолжалась, хотя и в видоизмененной форме, вплоть до 1990 г.

Нереалистичный характер сталинской внешней политики, отметила Н.С. Лебедева, в полной мере проявился весной 1941 г. и в деятельности подконтрольного Кремлю Коминтерна. Например, ИККИ в апреле-мае направляет директивы компартии США, ориентирующие последнюю на то, чтобы всеми силами бороться против вступления Америки в войну, хотя вступление США в войну на стороне Англии отвечало жизненным интересам СССР.

В.П. Сафронов (ИРИ РАН) обратил внимание на роль Дальнего Востока в месяцы, предшествующие нападению Германии на СССР. По его мнению, существовала большая вероятность открытия второго фронта против Советского Союза на Дальнем Востоке с начала Великой Отечественной войны. Однако Гитлер настолько заигрался с дезинформационными мероприятиями, что ввел в заблуждение не только СССР, но и своего союзника — Японию. Когда Мацуока в конце марта — начале апреля 1941 г. был с визитом в Германии, то Гитлер дал указание, чтобы ему ничего не сообщали о предстоящей войне с СССР. Прошедшие в Берлине беседы с японским министром не содержали никакой конкретной информации о намерениях германского руководства предпринять какие-либо действия в отношении Советского Союза. Если подобные мысли в весьма завуалированной форме и высказывались, то исключительно в сослагательном наклонении и относились к неопределенному будущему⁸². Мацуока оказался в полном неведении о ближайших планах третьего рейха. По его более позднему признанию, если бы он знал, что Гитлер собирается напасть на СССР, то никогда не заключил бы пакт о нейтралитете с Москвой. Не случайно сразу после 22 июня 1941 г. Мацуока стал главным инициатором идеи о нападении Японии на СССР.

С другой стороны, то обстоятельство, что Япония активно добивалась заключения пакта о нейтралитете с СССР, ввело в заблуждение Сталина, которому трудно было поверить в то, что один из важнейших союзников Германии идет на заключение соглашения о нейтралитете со страной, на которую Гитлер собирается вскоре нападать. По мнению В.П. Сафронова, Гитлер настолько был уверен в успехе плана «Барбаросса», что не только не хотел делиться с Японией плодами своей будущей победы, но даже просто ее информировать о своих намерениях⁸³.

Л.Я. Гибианский отметил, что развернувшаяся дискуссия в очередной раз демонстрирует: как только речь заходит о политике СССР, мы, как правило, сталкиваемся с отсутствием документов, которые бы позволяли с большей степенью уверенности говорить о той или иной модели поведения советского руководства, о тех мотивах, которыми руководствовался Сталин. Однако некоторые вопросы, затронутые в дискуссии, по мнению Л.Я. Гибианского, относятся к категории бесспорных, по крайней мере для специалистов. Например, проектировавшийся роспуск Коминтерна. Замысел, лежавший в его основе, очевиден. В этом же ряду находится ставшая исторической «сцена на вокзале» 13 апреля 1941 г., подоплека которой вряд ли может вызывать какие-либо сомнения.

С другой стороны, есть факты дискуссионные, к ним, например, относится происхождение Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 г. Логика в той модели, которую представил В.К. Волков, безусловно, есть, но история движется не по законам логики. Трудно сказать, что лежало в основе этого шага Кремля, так как мы не знаем, в каком направлении Сталин в это время собирался двигаться дальше. Если взглянуть на ситуацию в комплексе, то что означали тогдашние вместе взятые советские дипломатические усилия, готовившаяся пропагандистская кампания и предпринимавшиеся военные мероприятия, вокруг которых идут споры, — подготовку к обороне или к превентивному нападению? Может быть, это все на самом деле отдельные элементы некой единой игры, начатой Кремлем, по крайней мере, весной 1941 г.? Здесь есть над чем серьезно думать.

По мнению Т.М. Исламова, в сфере внешней политики Сталин вынужден был глотать одну «пилюлю» за другой. Крайняя ограниченность возможностей СССР в этот период, вынужденный характер его действий или скорее бездействий явно недостаточно прозвучали в дискуссии. Нет оснований говорить об «аномалиях» советской политики, когда речь идет о больших вопросах мировой политики. Проблематичным, в частности, представляется тезис В.К. Волкова о «стратегическом просчете» связки Сталин—Молотов. Не было такого просчета, не было и «фактора неожиданности», который наряду со словами Молотова о «вероломном» нападении не более чем удачно придуманный пропагандистский трюк для объяснения и оправдания поражений в 1941—1942 гг.

По мнению Т.М. Исламова, «упорное нежелание» советского руководства (еще один тезис В.К. Волкова) реагировать на факт подготовки гитлеровского нападения надо считать отнюдь не «очевидной аномалией», а явным нежеланием Сталина ввязываться в драку раньше времени, железной последовательностью в проведении принятого стратегического курса. «Явной аномалией» была бы, вероятно, поспешная, непродуманная реакция на явно провокационные действия Германии. Нет никаких доказательств тому, что «самый подозрительный политический деятель XX в. был жестоко обманут». А что он мог сделать в той ситуации?

С.З. Случ полагает, что принятие Сталиным на себя полномочий главы правительства ни в коей мере не было связано с муссировавшимися западной печатью слухами о якобы предстоящей встрече Гитлера со Сталиным, поскольку последняя была полностью исключена. Для Гитлера в мае 1941 г. отсутствовала тема для беседы со Сталиным — для него все было уже предрешено. Сталин по самым разным, в том числе и чисто психологическим причинам, также вряд ли был склонен к подобного рода встрече, не в последнюю очередь осознавая слабость своих гипотетических переговорных позиций.

Что касается Сообщения ТАСС от 13 июня, то оно, по мнению С.З. Случа, скорее всего было реакцией не на статью Геббельса в «Völkischer Beobachter» «Крит как пример», а на беседы Деканозова и Шуленбурга в первой половине мая 1941 г. Это был явно запоздавший ответ Кремля на эти беседы, в которых германский посол, проявив несанкционированную инициативу, граничившую в той конкретной обстановке с государственной изменой, пытался побудить советское руководство к активности на германском направлении его внешней политики.

С.З. Случ остановился также на некоторых шагах Лондона, связанных с полетом Гесса. Рассекреченные в 1992 г. британские архивы высветили весьма сложную игру, которую вело в то время руководство Форин оффис⁸⁴. Э. Иден и А. Кадоган оказали очень серьезное давление на Черчилля с тем, чтобы убедить его в необходимости ни в коем случае не распространять официальной информации относительно содержания возможных бесед с Гессом, а подпитывать общественное мнение и особенно заграницу исключительно слухами. За этой интригой скрывалась попытка оказать давление прежде всего на СССР, принимая во внимание совершенно неконструктивную линию Кремля, занятую им в отношении неоднократных попыток посла Криппса наладить постоянный контакт с советским руководством, в частности организовать встречу Молотова и Идена весной 1941 г. В Лондоне в целом удачно разыграли «карту» Гесса, вызвав немалую обеспокоенность как в Москве, так и в Вашингтоне относительно дальнейшей роли Великобритании в войне и о своих собственных перспективах в этой связи.

В заключительном слове В.К. Волков отметил, что концепция советского «умиротворения» Германии представляется ему практически доказанной. Если все события того времени свести в единую логическую линию, то станет очевидно наличие готовности Москвы пойти на такую встречу. С.З. Случ утверждает, что Сталин на такую встречу бы не пошел. Думается, что для этого утверждения меньше оснований, чем для противоположного.

Историю с роспуском Коминтерна, конечно, не надо рассматривать как подарок кому-то. Просто Коминтерн к тому времени превратился из удобного орудия манипулирования другими компартиями в инструмент, который столь же часто и мешал это проделывать. Но не мог Сталин просто так идти на сближение с Тройственным пактом, ведь в основе последнего лежал Антикоминтерновский пакт.

Сталин был часто неадекватен в своих реакциях, но, тем не менее, он был политиком очень хитрым и изворотливым. И его беседы и контакты с иностранными деятелями, в частности встречи с Ф.Д. Рузвельтом, с Черчиллем, показывают, что он был вполне на уровне требований, которые выдвигаются государственному деятелю при такого рода переговорах. Но Сталин как стратег — это явление совершенно другого порядка. В этом качестве Сталин был слаб, его стратегические решения неизменно бывали ошибочными и приводили к огромным потерям как во внутренней, так и особенно во внешней политике. Трудно даже представить, почему они были допущены, если только не принимать во внимание диагноз, поставленный ему В.М. Бехтеревым. Таким был просчет Сталина в 1929 г. по поводу предстоящей якобы мировой революции, когда была задана определенная линия Коминтерна. По мнению В.К. Волкова, его внешнеполитический просчет в отношениях с Гитлером находился в том же ряду. И после войны он не смог найти оптимального курса отношений с западными державами и политики СССР в германском вопросе. Он исходил из своих собственных представлений, а не из реальной действительности. В этом можно видеть и причины многих наших неудач в начальный период войны.

От составителя. Полемичное выступление В.К. Волкова обнажило целый комплекс вопросов, связанных с внешней политикой СССР весной 1941 г., которые требуют более пристального внимания, углубленной разработки и, по всей видимости, более веской аргументации. В противном случае, трудно было бы себе представить, что тезис о советской политике умиротворения Германии получит «подкрепление» в виде такого факта, как назначение Сталина председателем Совнаркома, или утверждения, что «Сталин сделал все, чтобы не только подготовить такую встречу (с Гитлером. — С.С.), но и сделать ее возможной». Что касается назначения Сталина на пост главы СНК, то, как показали последние исследования, ему предшествовала целая серия реорганизационных мероприятий в высших органах власти, начавшаяся в январе и завершившаяся во второй половине марта 1941 г. принятием двух совместных постановлений ЦК ВКП(б) и СНК СССР. В результате центр принятия решений по важнейшим государственным вопросам однозначно перемещался в правительство, а процедура их утверждения в Политбюро фактически ликвидировалась. «В этих условиях, — приходит к выводу О.В. Хлевнюк, — самоназначение Сталина председателем СНК было лишь вопросом времени и подходящего момента»⁸⁵.

Если все же допустить, что Сталин мог стремиться к встрече с Гитлером в мае-июне 1941 г., то неизбежно возникает вопрос: что было сделано для организации подобной встречи советской стороной? По сути дела ничего, если не считать появления Деканозова 1 мая на трибуне мавзолея рядом со Сталиным и публикации Сообщения ТАСС от 13 июня, хотя, как известно, встречи на таком уровне требуют немалой подготовки. Эпизодические контакты Молотова с Шуленбургом после 4 апреля были посвящены третьестепенным вопросам, то же относится и к беседам Деканозова со статс-секретарем МИД Э. фон Вайцзеккером в этот же период (с Риббентропом встреч вообще не было). Так, Вайцзеккер отметил в сообщении для рейхсминистра после беседы с Деканозовым 18 июня, что последний ни единым словом не коснулся состояния германо-советских отношений⁸⁶. Для сравнения упомяну лишь, что когда Берлину нужно было в августе 1939 г., чтобы Риббентропа приняли в Москве, то Шуленбург чуть ли не каждый день, а то и дважды в день добивался приема у Молотова.

Советская политика умиротворения Германии началась не со «сцены на вокзале» 13 апреля, а значительно раньше — уже на заключительной стадии подготовки нового торгово-экономического соглашения, подписанного 10 января 1941 г., когда Кремль согласился удовлетворить требования третьего рейха в стратегическом сырье даже за счет собственных резервов⁸⁷. И эта политика неуклонно осуществлялась вплоть до 22 июня 1941 г., охватывая все новые сферы двусторонних отношений, даже тогда, когда в марте советское руководство попыталось «поиграть» в активность на балканском направлении.

В связи с этим возникает вопрос: а были ли аномалии во внешней политике Сталина весной 1941 г.? Ведь, пытаясь переиграть всех своих противников на международной арене, он, пойдя на соглашение с Гитлером, не отстаивал внешнеполитические интересы Советского Союза, как считают некоторые историки⁸⁸, а реализовывал свои внешнеполитические амбиции, загнав тем самым страну в им же созданный тупик. Тщетные поиски выхода из этого внешнеполитического тупика, приобретшие формы своего рода маниакального стремления любыми способами оттянуть войну с Германией, свидетельствовали о том, что Сталин просто не понимал сущности Гитлера-политика, признававшего только один аргумент — силу. И те конвульсии на международной арене, которые демонстрировал Кремль весной 1941 г., в полной мере отражали эту неадекватную оценку происходившего, будучи закономерными, а не аномальными действиями одного тоталитарного режима по отношению к другому.

Заслушанные на «круглом столе» сообщения и развернувшаяся дискуссия еще раз высветили проблемы, весьма характерные для современной российской историографии внешней политики СССР. Отсутствие или недоступность многих документов, позволяющих реконструировать процесс принятия решений в Кремле по внешнеполитическим вопросам, — только одна из них и притом не самая главная.

И сегодня мы сталкиваемся с теми же трудностями, что и в прежние годы: усилия историков, занимающихся внешней и военной политикой СССР и международными отношениями второй половины 30-х — начала 40-х годов, серьезно распылены; в своих исследованиях они преимущественно опираются на какую-то часть опубликованных или ставших доступными архивных документов, не уделяя обычно сколько-нибудь серьезного внимания работам своих коллег, не говоря уже об исследованиях зарубежных историков, которые, как это ни парадоксально, имеют и в наше время определенные преимущества в изучении советской истории по сравнению с их российскими коллегами; изучение внешней и военной политики СССР предвоенного периода, как правило, осуществляется вне тесной связи с внутриполитическими процессами, с характером политического режима и его специфическими чертами, накладывавшими серьезный отпечаток на внешнюю политику страны; отсутствие или недоступность многих, особенно рабочих (подготовительных) документов, предшествующих тем или иным решениям Кремля, не должно закрывать для исследователя возможность для реконструкции альтернативной ситуации, если, разумеется, в основе гипотетических построений также находятся факты и документы, косвенно подкрепляющие сделанные при этом выводы, а не только сакраментальное «я думаю, что это могло быть так, а это — не так...»; и, наконец, последнее — нынешняя историографическая ситуация. В последние годы в свет вышел ряд индивидуальных и коллективных монографий, сборников, журнальных статей, в которых в большей или меньшей степени затрагиваются различные аспекты внешней, военной и внутренней политики Советского Союза накануне Великой Отечественной войны. Они основываются на различной документальной базе, нередко их авторы придерживаются далеко не совпадающих взглядов и оценок на внешнеполитические планы и действия высшего советского руководства, но они крайне редко становятся предметом серьезного анализа: стремление не только декларировать, но и при необходимости отстаивать свою точку зрения в полемике с оппонентами не является типичным явлением в современной российской историографии. Исключение, пожалуй, составляет дискуссия о намерениях Сталина и планах Генштаба в 1941 г. («превентивной войне»), получившей уже даже наименование «российского спора историков»⁸⁹, которому, правда, не всегда удается сохранять соответствующий научный уровень, не говоря уже о характере полемики. Проведение на протяжении последних лет «круглых столов» в Институте славяноведения РАН преследовало в качестве одной из своих основных целей дать некоторый новый импульс обсуждению проблем 1939—1941 гг., все еще содержащих немало «белых пятен» и, по-прежнему, сохраняющих дискуссионную остроту, хотя и не всегда заметную.

Примечания

*. Опубл.: Славяноведение. 2002. № 6. С. 3—39.

1. Безыменский Л.А. Гитлер и Сталин перед схваткой. М., 2000; Вишлёв О.В. Накануне 22 июня 1941 года: Документальные очерки. М., 2001; Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина: Советский Союз и борьба за Европу, 1939—1941 (Документы, факты, суждения). 2-е изд., неправ, и доп. М., 2002; Молодяков В.Э. Берлин—Москва—Токио: К истории несостоявшейся «оси», 1939—1941. М., 2000; Сафронов В.П. СССР, США и японская агрессия на Дальнем Востоке и Тихом океане, 1931—1945 гг. М., 2001.

2. Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз / Пер. с англ. М., 2001; Beyrau D. Schlachtfeld der Diktatoren: Osteuropa im Schatten von Hitler und Stalin. Göttingen, 2000; Hoffmann J. Stalins Vernichtungskrieg 1941—1945: Planung, Ausführung und Dokumentation. 8. Aufl. München, 2001; Magenheimer H. Entscheidungskampf 1941 — Sowjetische Kriegsvorbereitungen — Aufmarsch — Zusammenstoß. Bielefeld, 2000; Müller R.-D., Ueberschär G.R. Hitlers Krieg im Osten 1941—1945: Ein Forschungsbericht. Darmstadt, 2000; Osborn P.R. Operation Pike: Britain versus the Soviet Union, 1939—1941. Westport (Conn.) etc., 2000; Präventivkrieg? Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion / Hrsg. von B. Pietrow-Ennker. Frankfurt a. Main, 2000; Russia in the Age of Wars 1914—1945 / Ed. by S. Pons, A. Romano. Milano, 2000.

3. Суворов В. Ледокол: Кто начал Вторую мировую войну? Нефантастическая повесть-документ. М., 1992; Он же. День-М: Когда началась Вторая мировая война? Нефантастическая повесть-документ. Книга вторая. М., 1994; Он же. Последняя Республика: Почему Советский Союз проиграл Вторую мировую войну? М., 1995; Он же. Очищение: Зачем Сталин обезглавил свою армию? М., 1998; Он же. Самоубийство: Зачем Гитлер напал на Советский Союз? М., 2000.

4. Danilov W. Hat der Generalstab der Roten Armee einen Präventivschlag gegen Deutschland vorbereitet? // Österreichische Militärische Zeitschrift. 1993. H. 1; Данилов В.Д. Готовил ли Генеральный штаб Красной Армии упреждающий удар по Германии? // Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? Незапланированная дискуссия: Сб. материалов / Сост. В.А. Невежин; под ред. Г.А. Бордюгова. М., 1995; Горьков Ю.А. Готовил ли Сталин упреждающий удар против Гитлера в 1941 г.? // Новая и новейшая история. 1993. № 3; Горьков Ю.А., Семин Ю.Н. Конец глобальной лжи о вероломстве СССР // Военно-исторический журнал. 1996. № 2/6; Они же. О характере военно-оперативных планов СССР накануне Великой Отечественной войны: Новые архивные документы // Новая и новейшая история. 1997. № 5.

5. Речь идет прежде всего о дискуссиях вокруг книг западногерманского историка Ф. Фишера (см.: Fischer F. Griff nach der Weltmacht: Die Kriegszielpolitik des kaiserlichen Deutschland 1914/18. Düsseldorf, 1961; ders. Krieg der Illusionen: Die deutsche Politik von 1911—1914. Düsseldorf, 1969; Thoß B. Der Erste Weltkrieg als Ereignis und Erlebnis: Paradigmenwechsel in der westdeutschen Weltkriegsforschung seit der Fischer-Kontroverse // Der Erste Weltkrieg: Wirkung, Wahrnehmung, Analyse / Hrsg. von W. Michalka. München, 1994) и книги английского историка А.Дж. П. Тейлора (см.: Taylor AJ.P. The Origins of the Second World War. London, 1961; The Origins of the Second World War Reconsidered: The A.J.P. Taylor Debate after 25 Years / Ed. by G. Martel. Boston etc., 1986).

6. «Historikerstreit»: Die Dokumentation der Kontroverse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen Judenvemichtung. München; Zürich, 1987; Maier Ch.S. Die Gegenwart der Vergangenheit: Geschichte und die nationale Identität der Deutschen. Frankfurt a. Main etc., 1992; Schneider M. «Volkspädagogik» von rechts: Emst Nolte, die Bemühungen um die «Historisierung» des Nationalsozialismus und die «selbstbewußte Nation». Bonn, 1995.

7. Новая и новейшая история. 2001. № 6. С. 204—212.

8. Akten zur deutschen auswärtigen Politik (ADAP) 1918—1945. Ser. D: 1937—1941. Baden-Baden; Göttingen, 1950—1970. Bd. XI, 2. Dok. 606. S. 851.

9. Судоплатов П.А. Разведка и Кремль: Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 136—137; Он же. Разные дни тайной войны и дипломатии, 1941 год. М., 2001. С. 129, 130.

10. Гибианский Л.Я. Югославский кризис начала 1941 года и Советский Союз // Война и политика, 1939—1941 / Под ред. А.О. Чубарьяна. М., 1999. С. 207—225.

11. Документы внешней политики (ДВП). М., 1998. Т. XXIII, кн. 2. Док. 751. С. 531—532.

12. Там же. Док. 491. С. 31.

13. Там же. Док. 654. С. 344; Док. 699. С. 435.

14. ADAP. Ser. D. Bd. XII, 2. Dok. 333. S. 448.

15. Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 334.

16. 1941 год: В 2 кн. / Сост. Л.Е. Решин и др.; под ред. В.П. Наумова. М., 1998. Кн. 2. Док. 473. С. 215—220.

17. ДВП. Т. XXIII, КН. 2. Док. 861. С. 734—735.

18. Гречухин П.Б. Власть и формирование исторического сознания общества в 1934—1941 гг.: Дисс. ... канд. ист. наук. Саратов, 1997; Ушакова С.Н. Идеолого-пропагандистские кампании как способ социальной мобилизации советского общества в конце 20-х — начале 1940-х гг. (на материалах Западной Сибири): Дисс. ... канд. ист. наук. Новосибирск, 2001.

19. 1941 год. Кн. 2. Док. 437. С. 158—162.

20. Сталин И.В. О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма // Большевик. 1941. № 9.

21. Буденный С.М. Пройденный путь. Главы из четвертой книги // Дон. 1975. № 3. С. 57—58.

22. ДВП. Т. XXIII, КН. 2. Док. 822. С. 663—664.

23. Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 364—365.

24. А.И. Микоян упоминает факт обсуждения донесений разведки, поступивших через посла в Берлине В.Г. Деканозова: «Помнится одно такое донесение мы обсуждали в Политбюро. Сталин говорил, что В.Г. Деканозову английские агенты подбрасывают дезинформацию, чтобы запутать нас, а Деканозов «не такой уж умный человек, чтобы разобраться в этом» (Анастас Иванович Микоян. Так было: Размышления о минувшем. М., 1999. С. 377).

25. Жуков Ю.Н. Тайны Кремля: Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М., 2000.

26. Центральный архив министерства обороны РФ (ЦАМО). Ф. 32. Оп. 11302. Д. 20. Л. 84—86. Теперь также см.: Главный военный совет РККА, 13 марта 1938 г. — 20 июня 1941 г.: Документы и материалы. М., 2004. Док. 109. С. 490.

27. 1941 год. Кн. 2. Док. 655. С. 501—502.

28. Bonwelsch B. Stalins Äußerungen zur Politik gegenüber Deutschland 1939—1941. Quellenkritische Bemerkungen // Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion 1941: die Kontroverse um die Präventivkriegsthese / Hrsg. von G.R. Ueberschär, L.A. Bezymenskij. Darmstadt, 1998. S. 150—152.

29. Deutsche Geschichte 1933—1945: Dokumente zur Innen- und Außenpolitik / Hrsg. von W. Michalka. Frankfurt a. Main, 1993. Dok. 125. S. 159.

30. 1941 год. Кн. 2. Док. 512. С. 301, 302.

31. Там же. Док. 553. С. 364.

32. См.: The Fascist Challenge and the Policy of Appeasement / Ed. by W.J. Mommsen, L. Kettenacker. London, 1983.

33. См.: Schwendemann H. Die wirtschaftliche Zusammenarbeit zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion von 1939 bis 1941: Alternative zu Hitlers Ostprogramm? Berlin, 1993; Gorodetsky G. Russian «Appeasement» of Germany — Spring 1941 // Tel Aviver Jahrbuch für deutsche Geschichte. 1995. Bd. XXIV. N 2.

34. Волков В.К. Советско-германские отношения и советская политика на Балканах накануне гитлеровского нападения на СССР (осень 1940 — первая половина 1941 г.) // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в период фашистской агрессии на Балканах и подготовки нападения на СССР (сентябрь 1940 — июнь 1941). М., 1992. С. 14—16.

35. Niedhart G. Friede als nationales Interesse: Großbritannien in der Vorgeschichte des Zweiten Weltkriegs // Neue politische Literatur. 1972. H. 4. S. 451.

36. Великая Отечественная война, 1941—1945: Военно-исторические очерки: В 4 кн. / Под ред. В.А. Золотарева и др. М., 1998. Кн. 1. С. 47, 80.

37. Там же. С. 49.

38. Там же. С. 47.

39. Там же. С. 101.

40. Там же. С. 113.

41. Орлов А. Роковой 41-й: готовил ли Советский Союз нападение на Германию? // Россия XXI. 2001. № 3. С. 83.

42. Великая Отечественная война. Кн. 1. С. 83.

43. Орлов А. Роковой 41-й. С. 83.

44. Там же.

45. Орлов А.С. Гитлер, Сталин и Суворов // Аргументы и факты. 1995. № 15. С. 6.

46. Великая Отечественная война. Кн. 1. С. 495.

47. Маннергейм К. Мемуары / Сокр. пер. с фин. М., 1999. С. 320.

48. ЦАМО. Ф. 16. Оп. 85. Д. 179. Л. 20—21.

49. Великая Отечественная война. Кн. 1. С. 88.

50. Русский архив: Великая Отечественная. Накануне войны: Материалы совещания высшего руководящего состава РККА 23—31 декабря 1940 г. / Отв. сост. А.И. Барсуков; под общ. ред. В.А. Золотарева. М., 1993. Т. 12 (1). С. 339.

51. 1941 год. Кн. 2. С. 505.

52. Цит. по: Кульков Е., Мягков М., Ржешевский О. Война 1941—1945: Факты и документы. М., 2001. С. 47.

53. Великая Отечественная война. Кн. 1. С. 84.

54. 1941 год. Кн. 1. Док. 117. С. 241.

55. Там же. Кн. 1. Док. 212. С. 452.

56. Там же. Кн. 1. Док. 327. С. 780.

57. Там же. Кн. 2. Док. 547. С. 355—356.

58. Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 334.

59. Tezić V. Slom Kraljevine Jugoslavije 1941: Uzroci i posledice poraza. Beograd; Titograd, 1984. S. 370.

60. Секреты Гитлера на столе у Сталина: Разведка и контрразведка о подготовке германской агрессии против СССР, март-июнь 1941 г.: Документы из Центрального архива ФСБ России. М., 1995.

61. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 82. Оп. 2. Д. 413. Л. 76.

62. Стецовский Ю.С. История советских репрессий. М., 1997. Т. 1. С. 71.

63. Военно-Воздушные Силы Германии и СССР: Документы ЦАМО РФ о состоянии германских и советских ВВС, 1941 г. // Исторический архив. 1998. № 1. С. 68.

64. Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg / Hrsg. vom Militärgeschichtlichen Forschungsamt. Stuttgart, 1983. Bd. 4. S. 316.

65. 1941 год. Кн. 2. Док. П31. С. 625.

66. Русский архив: Великая Отечественная: Приказы народного комиссара обороны СССР, 1937 — 22 июня 1941 г. / Отв. сост. А.С. Емелин; под общ. ред. В.А. Золотарева. М., 1994. Т. 13 (2—1). Док. 96. С. 224—226, 229.

67. Halder F. Kriegstagebuch: Tägliche Aufzeichnungen des Chefs des Generalstabes des Heeres 1939—1942 / Bearb. von H.-A. Jacobsen. Stuttgart, 1962. Bd. 1. S. 375.

68. 1941 год. Кн. 1. Док. 315. С. 741—746.

69. Бобылев П.Н. Точку в дискуссии ставить рано. К вопросу о планировании в Генеральном штабе РККА возможной войны с Германией в 1940—1941 годах // Отечественная история. 2000. № 1. С. 41—64.

70. Димитров Г. Дневник, 9 март 1933 — 6 февруари 1949. София, 1997. С. 235.

71. Волков В.К. Балканские проблемы в отношениях Советского Союза и Германии в 1940 г. // Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939—1941 гг. / Отв. ред. В.К. Волков, Л.Я. Гибианский. М., 1999. С. 241—296.

72. Fleischhauer I. Diplomatischer Widerstand gegen «Unternehmen Barbarossa»: die Friedensbemühungen der Deutschen Botschaft Moskau 1939—1941. Berlin; Frankfurt a. Main, 1991. S. 304.

73. Вишлёв О. Дезинформационная политика Гитлера накануне нападения на СССР // Россия XXI. 2001. № 3. С. 96—113.

74. В западной историографии исследование этого вопроса началось уже давно, но эти работы не часто оказываются в поле зрения российских историков (например, см.: Whaley B. Codeword «Barbarossa». Cambridge (Mass.); London, 1973).

75. На сегодняшний день историкам не известны ни советские, ни немецкие документы, подтверждающие подобные намерения Сталина.

76. Судоплатов П.А. Разные дни тайной войны и дипломатии. С. 167.

77. Судя по дневнику Й. Геббельса, полет Гесса крайне болезненно был воспринят руководством третьего рейха, которое старалось всячески приглушить эту тему (см.: Goebbels J. Die Tagebücher. Teil I: Aufzeichnungen 1923—1941 / Hrsg. von E. Fröhlich. München, 1997. Bd. 9. S. 309—319). Более того, «миссия Гесса» определенно шла в разрез с основной дезинформационной линией Берлина, ориентированной на создание впечатления о предстоящих ударах по Британской империи и ее метрополии, а не о каком-то соглашении с ней.

78. Городецкий Г. Канун войны: Сталин и дело Гесса // Вопросы истории. 1992. № 11/12. С. 161—169.

79. ДВП. Т. XXIII, кн. 2. Док. 861. С. 734—735.

80. 1941 год. Кн. 1. Док. 327. С. 780.

81. ADAP. Ser. D. Bd. XII, 2. Dok. 333. S. 448.

82. Это не совсем так. В беседе с Мацуока 29 марта Риббентроп недвусмысленно дал понять о предстоящей войне с СССР: «Если Германия почувствует, что ей угрожает опасность, она тотчас же начнет военные действия и покончит с большевизмом», поэтому «было бы лучше всего не слишком углублять дела с русскими», т. е. не подписывать с ними никаких соглашений (ADAP. Ser. D. Bd. XII. 1. Dok. 233. S. 340—341).

83. Речь должна идти о самоуверенности Гитлера, а не об его «жадности». В тот момент он считал более важным не распылять военные усилия Японии и направить их против британских владений в Юго-Восточной Азии (см. директиву ОКВ от 5 марта 1941 г. // Hitlers Weisungen für die Kriegführung 1939—1945 / Hrsg. von W. Hubatsch. Frankfurt a. Main, 1962. S. 105).

84. См.: Schmidt R.F. Der Hess-Flug im Kalkül der britischen Kriegsdiplomatie Mai-Juni 1941 // Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte. 1994. H. 1. S. 1—38.

85. Хлевнюк О.В. Сталин и Молотов: Единоличная диктатура и предпосылки «олигархизации» // Сталин. Сталинизм. Советское общество: К 70-летию В.С. Лельчука / Ред.-сост. Г.Ш. Сагателян и др. М., 2000. С. 279.

86. ADAP. Ser. D. Bd. XII.2. Dok. 646. S. 875.

87. Schwendemann H. Op. cit. S. 246—254.

88. Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 238.

89. Boroznjak A.J. Ein russischer Historikerstreit?: Zur sowjetischen und russischen Historiographie über den deutschen Angriff auf die Sowjetunion // Der deutsche Angriff auf die Sowjetunion 1941: die Kontroverse um die Präventivkriegsthese S. 116—128; Voß S. Stalins Kriegsvorbereitungen 1941: erforscht, gedeutet und instrumentalisiert; eine Analyse postsowjetischer Geschichtsschreibung. Hamburg, 1998.