Заговор против Польши

Подобное понимание польских событий 1980—1982 гг. грешит серьезным их упрощением, и повинен в этом не только доктор Вачнадзе, но в равной степени и те многие советские ученые и журналисты, которые выступали по проблемам ПНР того периода. К счастью, Г. Вачнадзе избежал тех кардинальных ошибок, какие совершил примерно в то же время другой советский автор — Вадим Трубников в своем труде «Крах операции «Полония», адресованном в том же 1983 г. издательством агентства печати Новости широкой советской публике. Ошибки, им допущенные, столь многочисленны и вопиющи, что обсуждение хотя бы части из них выходит за рамки моих нынешних возможностей. Однако есть то единственное, что объединяет позиции обоих авторов, — признание теории заговоров, только в первом случае употребляется слово «заговор», а во втором — «операция». Логика подсказывает, что из фальшивых предпосылок не может получиться верных выводов. С другой стороны, понятно, что традиция сдержанного отношения советских журналистов и идеологов в отношении проблем братских стран — как бы не навредить неосторожно брошенным словом — не способствует свободе пера и полному раскрепощению в оценках. Я вовсе не хочу сказать, что мне неизвестны были тогда, да и сейчас козни американских и других спецслужб против народной Польши на протяжении всего послевоенного сорокалетия, а в 1980—1982 гг. в особенности. Наши власти обменяли дюжину осужденных в Польше агентов на одного нашего разведчика, пребывавшего в американской тюрьме, а в начале 80-х годов из нашей страны за серьезные нарушения, а попросту говоря за подрывную деятельность и за шпионаж было выслано более десятка западных дипломатов и корреспондентов, что, в частности, послужило поводом для еще большего обострения дипломатических отношений между Варшавой и Вашингтоном. Не для того ежегодный бюджет ЦРУ составляет около 10 млрд долларов, чтобы тратить их на малоэффективные акции США, направленные против других государств. Мы не должны забывать, что приоритет принадлежит тем управлениям и отделам, которые «курируют» социалистические государства, они-то и занимают верхние ступеньки соответствующей иерархии, и лишь потом очередь доходит до Латинской Америки, Азии, Африки и других частей света. К тому же пропагандистская служба Соединенных Штатов, в том числе и Информационное агентство США (ЮСИА) с его многотысячным штатом сотрудников, существует уже давно и действует достаточно эффективно.

Мы должны помнить также, что каждое современное капиталистическое (да и не только капиталистическое) государство располагает четырьмя инструментами своей внешней политики: вооруженными силами, дипломатией, экономикой и пропагандой. Первый инструмент в эпоху атомного паритета между государствами с каждым годом делается все менее пригодным, в чем, к счастью, начинают отдавать себе отчет влиятельные политические круги. Дипломатия, как показал Ближний Восток, тоже порой приносит непредвиденные результаты. В арсенале, особенно американском, доминирующую роль давно уже играет синтез экономики и пропаганды. Вот что писал в связи с этим американский автор Джон Скотт в книге «Политическая война» (Нью-Йорк, 1960): «...основной деструктивной целью политической войны является ослабление и, по мере возможности, уничтожение врага путем дипломатических маневров, экономического давления, информации и дезинформации, провокации и устрашения, саботажа и террора, а также путем изоляции врага от его друзей и пособников...». Развивая эту концепцию, один из главных специалистов США по социалистическим странам, поляк по происхождению, профессор Збигнев Бжезинский так дополнил его: «...американская политика экономической помощи Восточной Европе должна руководствоваться двумя основными критериями: как только какое-нибудь государство расширяет радиус своей независимости от советского контроля, оно должно получить награду; как только какое-нибудь государство существенно изменяет свою внутреннюю систему в направлении либерализации, оно должно получить награду. И наоборот, когда намечаются противоположные тенденции, США должны воздержаться от помощи, отказать в привилегиях, таких, например, как принцип наибольшего благоприятствования... и без колебании предоставить политические обоснования этого шага. Учитывая, что Восточная Европа испытывает потребность в зарубежных инвестициях, гибкое применение долгосрочных американских кредитов может быть важным средством нажима...» (из книги З. Бжезинского «Альтернатива расколу». Вашингтон, 1965).

Конечно, все эти методы до сих пор применяются политико-пропагандистским комплексом США в отношении Польши, и, если бы наши руководители 70-х годов внимательней отнеслись к предостережениям ученых, а уж тем более помнили о тезисах В.И. Ленина в его работе «Империализм, как высшая стадия капитализма», Польша не попала бы в долговую зависимость от Запада, что, хотя и обострило кризис 1980 г., все же не было главной его причиной. Ведь первые забастовки протеста рабочих в Польше проходили под лозунгом «Социализм — да, искажениям — нет!», и именно под него стала подстраиваться подстрекательско-пропагандистская машина Соединенных Штатов. Однако нет оснований говорить о каком-то заранее подготовленном сценарии или заговоре, ведь из этого следовало бы, что в нем участвовала большая часть польского общества, а администрация Вашингтона этой большей частью руководила. Такая постановка вопроса явно искажает и значительно упрощает действительность.

В завершение рассуждений относительно обоснованности поисков «руки Запада» в разжигании польского кризиса сошлюсь на текст одной польской статьи о ПОРП и рабочем классе. По прочтении нижеследующего отрывка читатель согласится со мной, что подобная аргументация была бы немыслима на страницах советской книги 1983 г. издания.

Проблемам рабочего класса в Польше и связи с ним ПОРП посвящено интервью профессора Института исследований проблем рабочего класса Академии общественных наук при ЦК ПОРП П. Вуйчика студенческому еженедельнику «ИТД» (18.12.1988). Ему был задан вопрос: почему рабочие в Польше регулярно выступают против своего рабочего государства? Отбросим эту сталинскую фразеологию, сказал П. Вуйчик. Со времени «перестройки» можно официально говорить, что это была ложь. По своему опыту знают об этом и рабочие. А почему они бунтуют? Потому, в частности, что власти совершают одни и те же ошибки. Директор Центра по исследованию общественного мнения С. Квятковский сказал как-то, что вся оппозиция при помощи всех западных радиоголосов не в состоянии сделать то, что может натворить один заместитель Председателя Совета Министров, — привести в состояние забастовочной готовности все молодое поколение рабочих. Некомпетентность губит нас. Имеется в виду операция в области цен и доходов в начале 1988 г., приведшая к существенному росту дороговизны, но не только это. До 1985 г. мы постепенно выбирались из экономической пропасти, улучшалось настроение, родились надежды... С 1986 г., когда власть в правительстве перешла в руки лобби горнодобывающей и сырьевой отрасли, ускоренными темпами начался регресс, подталкивание страны к катастрофе.

Посмотрим на жилищное строительство. Ведь были же постановления Сейма ПНР и X съезда ПОРП об увеличении расходов по этой статье. Но только после отставки прежнего правительства новый состав Совета Министров признал приоритет жилищного строительства. Три года были потрачены впустую. X съезд партии также принял решение, что до 1990 г. 150 тыс. трудящихся, занятым на вредном производстве, будут улучшены условия труда. Под угрозой находятся 3 млн, в том числе 1,5 млн работают в условиях, где превышены верхние границы допустимых норм воздействия вредных факторов, где, добавим, работа вообще должна быть запрещена. И здесь ничего не делается, а если и делается, то в таком темпе, что последний рабочий перестанет работать в условиях, создающих угрозу для здоровья, через 300 лет. Чего же удивляться протестам рабочих, если хозяйственная бюрократия таким вот образом удовлетворяет требования трудящихся.

Почему же решения X съезда ПОРП, являющиеся обязательными для двухмиллионной партии, остаются на бумаге, учитывая, что одних только начальников в партии почти 800 тыс.? В этом и заключается ответ, подчеркнул П. Вуйчик. Партия по названию рабочая, но каждый второй ее член — начальник. Если отбросить мастеров и бригадиров, лишь каждый пятый член ПОРП — рабочий. Если же исключить пенсионеров, то процент рабочих будет еще меньше. Как же можно тогда говорить о том, что это партия, выражающая интересы рабочих? Вряд ли какая-либо группа, прослойка, класс могут освободиться от преобладания собственных интересов и вдобавок претворять в жизнь иные, чуждые интересы, вступая в коллизию с собственными. Разнородность мнений, взглядов и предложений в программной области, внутри партии ничем не отличаются от существующих во всем обществе. Можно даже рискнуть утверждать, что соотношение сил в партии хуже, чем во всем обществе. В партии нет возможности выбора между разными программными платформами, нет открытой идейной жизни, которая была во времена Ленина. В результате партия стала полем скрытой, закамуфлированной борьбы разного рода лобби, групп по интересам. В результате съезды принимают одну систему социальных приоритетов, а затем правительство и Комиссия планирования при Совете Министров устанавливают другую иерархию целей.

Поэтому необходимо прежде всего приступить к изменению модели партии В нынешней есть еще множество остатков сталинизма. Доминирует модель института сверхнадзора за всеми проявлениями жизни. Сейчас предпринимаются попытки изменить эту модель, но изменения явно недостаточны, непоследовательны и не слишком быстры.

Из наших исследований вытекает, что рабочие хотят иметь организацию, которая бы боролась только за их интересы, а не была бы ширмой для удовлетворения интересов бюрократии, технического надзора и администрации либо трамплином для политической карьеры. К сожалению, эти чаяния не были выполнены ни в «Солидарности», ни в новых профсоюзах, ни в партии. До сих пор эта проблема не решена.

В сфере экономики суть проблемы сейчас в структуре народного хозяйства и распределении национального дохода. Если 49,6% средств предназначено для капиталовложений в топливно-энергетический комплекс, еще 30% — для металлургии и машиностроения, то на оставшиеся 20% живет все население. Эта абсурдная экономическая структура — корень всех несчастий нашей экономики, и, пока она не будет преобразована, ничего фактически изменить не удастся.

Цель социализма — ликвидация рабочего класса. Чем быстрее это произойдет, тем лучше. Сегодня рабочий класс — это дискриминация в сфере условий труда, в социально-бытовых условиях, в просвещении, в участии во власти. Если ликвидировать эти виды дискриминации и неравенства, не нужно будет выделять категорию «рабочий класс». Но подозреваю, что за теориями об анахронизме рабочего класса кроется нечто иное: попытки игнорировать потребности и чаяния рабочих, сеять раздоры между рабочими и интеллигенцией к выгоде для властей. Видимо, на это большая часть рабочих не пойдет, указывает П. Вуйчик.

3—4 марта 1988 г. в Варшаве по инициативе писателей — членов ПОРП и Отдела культуры ЦК ПОРП была проведена конференция писателей — членов партии, в которой приняли участие и беспартийные литераторы. Ниже приводится выступление на ней З. Сафьяна, известного польского прозаика, автора переведенных на русский язык романов и повестей: «Встречный свет», «Ничейная земля», «Дневник инженера Геины», «Ключ следствия» и других, а также в соавторстве с А. Шипульским, под псевдонимом Анджей Збых, романа «Ставка больше, чем жизнь». Думается, что мысли моего коллеги по литературному цеху, опубликованные полностью в органе ЦК ПОРП газете «Трибуна люду» (9.03.1988) под заголовком «История и писатель», помогут составить яркое, зримое впечатление об атмосфере среди польской творческой интеллигенции начала 80-х годов:

«Мои размышления о судьбах писателей в предкризисные годы не претендуют на роль историко-литературного исследования. Я не ученый и исхожу главным образом из личного опыта. Само определение «предкризисные годы» кажется мне сомнительным, хотя спор о терминах и датах вряд ли имеет смысл.

После короткого периода стабилизации и надежд 70-х годов мы вступили в «предгрозовую эпоху»; признаки приближающегося перелома становились все отчетливее. Я был одним из тех, кто поддержал новую экономическую программу, в которой основной акцент делался на повышение жизненного уровня, введение самых современных методов хозяйствования, широкое международное сотрудничество во всех областях экономики. Такое лекарство могло бы излечить наше народное хозяйство, пострадавшее в годы застоя. Но первые восторги скоро утихли. Программа и реальность шли как бы двумя параллельными путями, почти нигде не пересекаясь. Благие намерения остались лишь намерениями. Назревали противоречия, множились ошибки, заметные каждому. Культурная политика сводилась к тому, что от литературы ожидали либо безоговорочной поддержки, либо невмешательства. Цензурные запреты стали обычным явлением, разрушалась материальная база культуры.

Когда я сегодня оглядываюсь назад, то с болью вижу наше тогдашнее бессилие, наши робкие и часто тщетные попытки создать единую картину мира, нашу борьбу против тех, кто все более явно старался толкнуть Польшу на иной путь — не социалистический.

Я помню двухдневную встречу писателей на Зегжиньском озере во второй половине 70-х годов и бурную дискуссию о цензуре, о праве писать правду. И помню, как на примере из истории второй мировой воины нам доказывали, что с правдой следует обращаться осторожно. Советский народ, говорили нам, в 1941 г. привык считать, что немцы всегда находятся на 30 километров ближе, чем утверждают официальные средства информации. Поэтому, когда гитлеровская армия подошла к Москве и Сталин приказал сказать правду — что «враг на подступах к Москве», люди прибавили 30 километров, и в центре Москвы началась паника. Из этого следовало, что к правде надо приучать постепенно.

Но происходило скорее обратное. Мы защищали нашу историю и наше настоящее, понимая в то же время, сколько вокруг лжи, умолчаний и просто равнодушия, чувствуя, что жизнь каждую минуту ставит нас перед неразрешимыми дилеммами.

В чем источник этих наших противоречий? Что определяло позицию писателя в предгрозовые дни? Что ограничивало возможности и поле зрения? Почему в ситуации все более углубляющегося кризиса мы так остро чувствовали беспомощность литературы?

Любой ответ на эти вопросы был бы неполным и неточным, а главное — слишком абстрактным. Однако я считаю, что сейчас нужно попытаться его найти. И еще: можно попытаться. Сегодня мы должны понять нашу тогдашнюю позицию, чтобы увидеть корни сегодняшней.

Нельзя сказать, что только последние десять лет сформировали взгляды наших писателей. Свой отпечаток на них наложила вся история народной Польши, кризисы, потрясения, переломы, драматические поиски решений. Сталинизм создал искаженную картину мира: черно-белую, но привлекающую своей логичностью, которую трудно было заменить другой концепцией. Сталинизм, который мы старались преодолеть, но который продолжал жить в нашем сознании, мешал поискам альтернативы. Мы все еще находились под влиянием поколебленных, но пока распространенных мифов и комплексов, порожденных сталинизмом и польской традицией. Странная смесь! Никто до сих пор не предпринял серьезного анализа этого явления, польской разновидности сталинизма, не увидел его «двойного дна»: скрытых комплексов, двойственности позиций. Эта проблема требует отдельного разговора. Я всего лишь хотел бы попытаться дать классификацию мифов и комплексов, особенно ярко проявившихся в предкризисные периоды. Я и сам не был от них свободен. Можно считать эту концепцию спорной или неполной, но, когда хочешь развеять мифы, не самое ли важное назвать их?

Я начну с мифа о единственной правде, корни которого в сталинском искажении ленинских идей. Каждая очередная программа руководства партии сразу же после провозглашения становилась догмой, чем-то бесспорным, единственно возможным. Любое сопротивление объявлялось ревизионизмом, раскольнической, противоречащей интересам государства деятельностью. Но ведь если без моего участия решается, что ложь, а что правда, если я лишен возможности влиять на этот процесс, я не приму эту правду сознательно, она будет для меня не собственным убеждением, а лишь откровением свыше, причем в любую минуту какое-то новое откровение может уничтожить эту правду и заменить ее иной. Как это ни парадоксально, единственная правда оказывается в то же время правдой легко заменимой.

Миф о том, что правда — всегда только одна, продолжал жить и тогда, когда пришел конец эпохе сталинизма. Он, конечно, стал проявляться иначе: зачисленных в оппозицию уже не ликвидировали физически. Миф просто создавал оппозиционные настроения и драмы совести. Братный в «Дневнике моих книг», вспоминая о своих публицистических сражениях в 1977 г., пишет: «Ограничения у нас в крови, поэтому мы не способны на открытый бунт против собственного государства и даже в критических ситуациях с трудом можем решиться на него». Все правильно! Вот только речь шла не о «бунте против собственного государства», а просто-напросто о бунте против определенной программы. Неверной программы. Когда читаешь стенограммы наших тогдашних собраний, невольно замечаешь, что все, что мы тогда клеймили как ревизионизм или отступничество, звучит сегодня как робкая, полуконформистская попытка сказать хотя бы часть правды.

С мифом о единственной правде тесно связан и другой миф, миф о том, что верность — это послушание. Сознательное злоупотребление высоким принципом верности идеалам, верности партии тоже сковывало мышление. И дело не в нашем конформизме. Страх — да, но не только страх. Ведь это было бы не просто несогласие с каким-то отдельным решением, а предательство своих собственных идеалов, дела, за которое боролся всю жизнь, идей своего творчества. Достаточно было, например, усомниться в поправке к Конституции, чтобы тут же тебе наклеивали ярлык «уклониста». И начинался процесс отчуждения, распада всех человеческих связей. Очень часто сначала начинали кричать о чьем-либо переходе в так называемую оппозицию и лишь потом это происходило в действительности. То же мы наблюдали и в партийных писательских организациях.

А разве не были результатом этого извращенного понимания верности разного рода сделки: в обмен на эту верность, за добровольно принятые на себя ограничения — успехи в литературе, официальное признание и одобрение?

Опасным и очень живучим был, а может, и остался миф об исторической необходимости. Таковы условия, так надо — эти аргументы, заменявшие идеологическое обоснование, широко применялись в период поисков реальных решений. Если какие-то меры цензурного характера или ограничивающие гражданские свободы, препятствующие реализации демократических принципов, невозможно было оправдать ни с точки зрения идеологии, ни с точки зрения их рациональности, оставалась лишь историческая необходимость. Необходимость эта действительно существовала и существует, но, когда о ней говорилось не открыто и конкретно, а туманными намеками, она становилась опасным оружием, пригодным для любой цели. Радикальные реформы невозможны, твердили в течение десяти лет, потому что нам не позволят. И никто даже и не пытался сделать что-то в этом направлении. «Историческая необходимость» играла роль магического заклятия, а с заклятиями не поспоришь. Эти рассуждения о таинственных «условиях» нередко толкали людей на путь конформизма и безыдейности.

Миф о единстве общества также глубоко уходит корнями в события нашей послевоенной истории. Есть что-то трагическое в том, что руководство партии лаже тогда, когда и в самом деле пользовалось реальной поддержкой всего общества (а ведь именно так было после октября, после декабря 1970 г.), само в эту поддержку не верило, не воспользовалось шансом по-настоящему проверить правильность партийного курса, а обратилось к магическим заклинаниям. Потому что как же иначе можно это назвать, когда, желая, чтобы оно было, провозглашают, что вот оно уже есть?

В призыве всемерно помогать реализации партийных программ уже было заложено зерно будущих конфликтов: «мы» осуществим необходимый перелом, «мы» это берем на себя, а «вы» нам только помогите. Можно ли удивляться, что общество не чувствовало никакой своей ответственности за происходящее, а лишь ожидало выполнения обещаний, действия заклятий, не желая нести расходы. Призывы «работайте хорошо!» — в сущности не что иное, как шаманство или особого рода литургия, бывшая обязательной для всех.

Миф о единстве, который существовал и в нашей среде, мешал заметить конфликты, противоречия, хотя обстановка становилась все более взрывоопасной. В Польше действительно совершался перелом, росла новая молодая интеллигенция, стали теснее связи с миром, следовательно, появилась возможность сравнивать, и в то же время структура общества становилась все более архаичной, устарела вся система отношений между властью и гражданами. Это противоречие неминуемо должно было обостриться. Общество развивалось независимо от своей структуры, даже вопреки ей. Социальным выражением этого явления стал конфликт между бюрократическим правящим аппаратом, с одной стороны, и рабочим классом и интеллигенцией — с другой. Конфликт этот проявлялся в разных, постепенно все более резких формах, оказывая влияние на писателей и их творчество.

На вопрос, видела ли литература все эти противоречия и как реагировала на это, невозможно ответить однозначно. Интересные и очень разные книги, вышедшие в это десятилетие, еще ждут всестороннего анализа. Появились выдающиеся произведения, которые наверняка останутся в литературе, были новые находки в жанре психологического и политического романа, вскрывающие и исследующие механизм власти и иногда поднимающиеся до острой критики. Но ведь практически нетронутой осталась область реальных конкретных конфликтов, кризисов и потрясений в структуре общества. Трудно думать об этом без горечи. До какой же степени мы замкнулись в кругу мифов и комплексов?

Я попытался дать классификацию мифов, распространенных в нашем обществе в те годы. Теперь назову некоторые комплексы, которыми страдала значительная часть творческой интеллигенции.

Комплекс неполной самостоятельности сыграл трагическую роль в истории народной Польши. Причины его следует искать в сталинизме, в механическом копировании советского примера, в признании иерархической структуры международного коммунистического движения, в том, что Гомулка на октябрьском пленуме определил формулой — «светить отраженным светом». Сказались и недомолвки, отсутствие смелого и откровенного анализа польско-советских отношений, так называемые «белые пятна», возникшие потому, что некоторые темы оставались табу для партийной исторической науки Польши, а общественное мнение в отношении многих исторических событий формировали наши идейные противники.

Комплекс неполной самостоятельности стал причиной того, что в политическое мышление части польской интеллигенции проникли архаические, утратившие свое значение ценности, ставшие впоследствии, в предкризисный период, важным фактором политической борьбы. Словно проклятие тяготеет над нашей историей! Поиски «истинной Польши» привели к странному явлению — перенесению в современность идеалов времен разделов. На эту тему говорилось много. А. Василевский назвал эту манипуляцию преступлением против польского общественного сознания. Да, конечно. Но это преступление стало возможным в результате реальных ошибок, отразившихся и на общественных процессах этого десятилетия. Еще не так давно у символического креста в Катыни возлагались цветы, и это не было только результатом провокаций и манипуляций. В общественном сознании существует нечто вроде незалеченных психологических травм, которые долгое время совершенно не дают о себе знать, но в критические моменты могут вдруг проявиться с невиданной силой. Реальная политика должна не ограничиваться простыми сообщениями о выступлениях общественности, а искать причины явлений. Психологические травмы — это факт, с которым следует считаться.

Еще один комплекс — ощущение, что система не поддается никаким реформам, — приводил к двум, казалось бы, противоположным последствиям: заставлял часть партийной интеллигенции держаться за свои догматические установки и сопротивляться всяким переменам в структуре общества, якобы угрожающим основам строя, и в то же время, как известно, способствовал появлению великолепного аргумента, обосновывающего необходимость возврата к капитализму, поскольку в рамках этой социалистической системы, якобы не оправдавшей себя и не выполнившей своих обещаний, уже ничего сделать нельзя. Это, конечно, демагогия. Но как комплекс невозможности реформ действовал на наше мышление в предкризисные годы! Как он мешал любым попыткам создать новую концепцию, найти новое решение!

К тому же это был своего рода жупел: еще один шаг в этом направлении — и все, ревизионизм, предательство, отступление от важнейших принципов социализма. Хоть и не слишком было понятно, что же именно должны включать в себя эти основные принципы? Очередные указания партийного руководства? А если уж кто-то и отваживался на этот шаг, пытаясь что-то изменить, наказание следовало немедленно, и никакие заверения — «я продолжаю быть сторонником социализма» — помочь уже не могли. Объективно такой человек становится противником.

Очевидна связь этого комплекса с другим, который я назвал бы «мартовским» (в марте 1968 г. в Польше происходили студенческие волнения и выступления творческой интеллигенции. — Прим. Е.Б.). Его воздействие на писателей требует специального анализа, отсутствие которого отрицательно сказывалось в течение всего последнего десятилетия, и совершенно ясно, что сегодня назрела настоятельная необходимость пересмотра взгляда на март. Появившиеся в печати статьи, особенно статья в «Трибуна люду», отражают сложность происходивших тогда событий. Однако, несмотря на все попытки манипулировать общественным сознанием, большая часть творческой интеллигенции по-прежнему считает, что «мартовский» удар был направлен именно против нее, против тех ее представителей, которые наиболее остро реагировали на интеллектуальный застой 60-х годов, отход от идей Октября, отказ от перестройки структур, основанных на сталинских принципах. В ответ на студенческие демонстрации и проявления антисемитизма и национализма, абсолютно чуждые традиции польской коммунистической мысли, стали тормозиться любые попытки реформ.

Этот комплекс надолго укоренился в пашем сознании. Март многие годы был одной из главных тем нелегальной публицистики, излюбленным аргументом идейных противников социализма, аргументом, остающимся без ответа.

Вот именно: без ответа, поскольку позиция партийной интеллигенции не могла не быть двойственной. Каждый, кто помнит знаменитое февральское собрание Варшавского отделения Союза польских писателей, поймет, в чем тут было дело. Аргументы, высказанные против предложенной тогда резолюции о консолидации, не касались существа дела; представитель интеллигенции не мог полностью оправдать действия властей (или части партийного аппарата), не поступившись в определенной мере своею честностью. Можно было ссылаться на объективные условия, на необходимость отмежеваться от пропагандистской шумихи, поднятой реакционерами на Западе, на высшие интересы государства и все ту же историческую необходимость, но вынужденность и слабость этой позиции были очевидны.

Был скомпрометирован принцип сотрудничества с творческой интеллигенцией, принцип компромисса, искусственно создана драматическая поляризация сил. Март завершал определенный этап нашей истории; он показал, что необходимые перемены трудно осуществить в рамках существующей структуры власти.

Писательская позиция в период бюрократического правления формировалась, как мне кажется, по-разному: кто-то освобождался от мифов и комплексов, а кто-то им подчинялся. Часто возникали настоящие драмы. Ведь писатель, особенно писатель партийный, всей своей жизнью связанный с социалистической Польшей, был вынужден бороться с собственной властью за право сказать правду, хотя бы часть правды, и при этом чувствовал, что поступает вопреки велению своей совести и своим понятиям о верности — пусть ложным, но искренним.

Партийные писатели не позволили отнять у них право на критический взгляд, но постоянно разрывались между потребностью критики и долгом отказа от критики. И если отказывались, то не только под влиянием цензуры и различных запретов, но и потому, что верили в миф об исторической необходимости. Ведь долг партийного писателя, если он серьезно относился к своей партийности, состоял в защите политики ПОРП, по крайней мере социальной и культурной. Этот долг мы не всегда могли выполнить, так что неудивительно, что в наших убеждениях была явная двойственность, большей частью, впрочем, вполне осознанная. Защищать и критиковать. Защищать от нападок на культурную политику партии и государства с позиций враждебных или признанных несоциалистическими и в то же время критиковать ту же политику, в которой мы многое не принимали.

Отсюда чувство разлада с самим собой, тяжелое душевное состояние, постоянный поиск компромисса, к чему, собственно, сводится выдвинутый Ивашкевичем принцип организации СПП: сохранить внешнее единство литераторов и в то же время найти формулировки, приемлемые для политического руководства. Несправедливо обвинять писателей в конформизме; в двойственности позиции — да, но эта двойственность была трагической по своей сути.

На XX съезде СПП произнес свою знаменитую речь Анджей Браун; сегодня даже более демагогично и резко сформулированное требование о ликвидации «белых пятен» в нашей истории никого не удивляет и не возмущает.

Тогда делегаты — члены партии, не вступая в принципиальную дискуссию, осудили Брауна, а зачитывавший это заявление с осуждением старался употреблять как можно более мягкие, ничего не значащие выражения. Сегодня я вспоминаю об этом с горечью. Можно ли было поступить иначе? Можно ли было вступить в дискуссию? Наверняка нет. И говоря это, я знаю, что отрекаюсь от чего-то очень важного. Но, чувствуя ответственность за весь писательский цех и не только за него, я не должен был поднимать трагических глобальных вопросов.

Партийная принадлежность в любом обществе означает подчинение. Партийная дисциплина бывает тяжела для творческого человека. Можно не вступать в партию. Но если ты вступил, если сознательно решился отстаивать ее идеи и подчиняться требованиям эпохи, как истинным, так и мнимым, ты должен принять на себя долю ответственности за кризис, к которому привели эти «требования эпохи». Я считаю, что мы, партийные писатели, должны сознавать эту свою ответственность. И выводы из этого достаточно очевидны.

Можем ли мы сегодня с чистой совестью утверждать, что наше молчание, наш отказ от своего мнения и в литературе, и в политике были оправданны и необходимы, служили интересам Польши и социализма? Мы защищали паше мировоззрение, основные принципы истории и современности, стараясь делать это честно. Мы платили за свой выбор дорогой ценой.

Было бы несправедливо и оскорбительно не замечать того, что и партийные писатели выступали с критикой партии. Достаточно перелистать стенограммы партийных собраний Варшавского отделения СПП, чтобы убедиться, насколько острыми бывали дискуссии и резолюции. Именно партийные писатели представили отчет о состоянии книгоиздательского дела и протестовали против запретов цензуры. Сколько современных произведений, написанных с абсолютно партийных позиций, вызывали тогда сомнения «Надо ругаться с нашими политиками, свести цензурные ограничения к минимуму», — эта фраза повторяется в стенограммах чаще всех. Мы не приняли формулировку тогдашнего секретаря ЦК: «Мы не можем согласиться на распространение произведений, несущих угрозу общественной нравственности и единству общества или нацеленных против основ нашего строя и подрывающих авторитет Польши в мире». Эта неопределенно-общая формула давала возможность запретить практически любую книгу. И многие оказались под запретом. Даже полное издание «Мастера и Маргариты». Книги Бараньчака, «Месиво» Анджеевского, книги Быстшицкого, Киевского, Комольки, Новаковского, Ворошильского, пьесы Абрамова, Красиньского. За многие из них более или менее успешно боролись партийные писатели. Анджей Василевский на XXI съезде СПП говорил о 29 «освобожденных» книгах, которые благодаря этой борьбе стали доступны читателю за последние два года. И он был прав, утверждая, что, в сущности, писатели — члены партии сохраняли тогда необходимый всем литераторам союз и его единство, отстаивая право художника на свое собственное мировосприятие. Это правда. Свою роль тут сыграла и готовность идти на компромиссы как с той, так и с другой стороны.

Мы несли потери. С середины 60-х годов мы с мрачной методичностью сами создавали оппозиционеров. Мифы об исторической необходимости и о единственной правде, комплекс невозможности реформ, «мартовский» комплекс помогали подбрасывать все новые поленья в этот костер. Впрочем, слово «оппозиция» не кажется сейчас таким страшным. Только в политическом пекле 80-х годов оно могло приобрести свой грозный смысл. Ведь если писатель в предкризисные годы выходил из партии, то это не значит, что его мировоззрение и творчество тут же претерпевали коренные изменения. Я думаю, что неприятие истин, которые признает партийная организация, нельзя назвать грехом оппозиционерства. Порой это было вызвано личными причинами: разочарованием, горечью; иногда приводило к отказу от современных тем и поискам истинно польского духа в истории. Приводило ли это впоследствии к привнесению идеалов прошлого в изображение современности? Иногда. Но ведь ни Кусьневич, ни Парницкий наверняка не изменили бы своей тематики, даже если бы могли в полный голос говорить о сегодняшнем дне. Свободу от всех ограничений давали нелегальные издательства. Мы понимали их притягательность. Счастлив тот писатель, который, как Марек Новаковский на съезде СПП, мог сказать: «Благоразумие и рассудительность — не для меня!» Однако его уверенность в том, что он полностью свободен и может снять с себя всякую ответственность за свое слово, заблуждение. Чаще всего речь идет лишь о переходе из одного лагеря и другой. Ответственность за слово — это не миф, созданный нами, это веление совести, которое нельзя ни обойти, ни заглушить, в каком бы лагере ни находился писатель.

Писатели, «ушедшие в подполье», и их произведения, даже чересчур пессимистические, были сигналом тревоги. Но к такой литературе относились исключительно как к проявлению антисоциалистических, оппозиционных настроений, а заодно использовали в качестве доказательства собственной либеральности ну да, ведь никаких особых преследований не было. Карикатурный образ действительности хотя бы в таких романах, как «Малый апокалипсис», «Польский комплекс» (произведения Тадеуша Конвицкого. — Прим. Е.Б.) или даже «Кто это сделал?» Марека Новаковского, вырос из горечи и разочарования, из существующих, а не придуманных общественных противоречий, которые литература имела право и даже обязана была отразить. И отнестись к этому следовало как к предостережению. Побольше бы таких предостережений! Ведь патриотизм может проявляться в разных формах, и уж наверняка не только в оптимизме.

Неверие в социализм как строй, не поддающийся реформам, толкало на поиски альтернативных идеологий. Однако они оказывались, как правило, творчески бесплодными.

Как это ни парадоксально, драма польских кризисов тесно связана с драмой польских коммунистов и коммунистической мысли. Социалистическая идея, на основе которой строилась народная Польша, глубоко укоренилась в общественном сознании. Если отбросить эту истину, связанную с успехами и поражениями, трагическими ошибками, нельзя постигнуть правду о сегодняшнем дне Польши. Не случайно подпольной литературе это часто не удавалось. В этом случае вновь заявил о себе миф о правде единственной, неделимой, но уже беспартийные писатели подпали под влияние этого мифа. В черно-белом мире, какой видела вокруг себя часть нашей творческой интеллигенции, никаких драм не было. Повинуясь моральному императиву, нужно было просто отбросить все, связанное с идеями социализма. По одну сторону — «красный», по другую — честный поляк-патриот. Так рождался социализм наоборот.

Это, конечно, крайность. Но разве элементов этой крайности, этого мифа о единственной правде нет, скажем, в «Сроке полномочий» Яна Юзефа Щепаньского? В высказываниях (совершенно искренних) многих писателей об их собственной судьбе в годы сталинизма? Поражает почти трагическая неспособность понять самих себя, свою позицию и решения. Почему я был таким? Ведь если зло — простое и очевидное, как же я мог поддаться этому злу? Уже понимал? В сущности, был против? Оказался конформистом?

Истинный плюрализм предполагает неоднозначность мировосприятия и диалог, когда отбрасывают принцип единственной правды, а свою правду защищают с полным уважением к мнению оппонента Спорят не с намерениями, а с аргументами. Не прибегают к шантажу, потому что подмена доказательств каким бы то ни было моральным или политическим императивом есть не что иное, как шантаж. Это правда, партийные писатели верили в мифы; это правда, процесс освобождения труден и длителен. Но он идет.

Я часто слышу вопрос: так что же происходит? Допустим, прежняя система не оправдала себя, но есть ли концепция новой? Где наша идейная принципиальность? Что же мы поставим под сомнение завтра? Какой еще пересмотр взглядов на прошлое и настоящее ожидает нас в скором времени? Что мы оставим после себя, пустыню: мифы разрушены, боги свергнуты? И нас это не пугает?

Поищем ответа, заглянув поглубже в нас самих! Мы часто рассуждаем о читательском кризисе, о необходимости возвращения в Союз наших отлученных братьев, как мы это красиво называем, о ценах на книги, о быте писателя. Это важные проблемы. Но ведь не от них зависит наша деятельность, наше существование в будущем. Какой выход мы предложим, какую картину мира изобразим, согласовав ее с нашей совестью, нашим знанием о жизни, нашим пониманием социалистической идеологии, а не с быстро меняющимися требованиями политиков?

Мы, безусловно, присутствуем при смене эпох. Сценарии будущего пока что лишь предлагаются: начало перестройки мышления кажется легким, но ведь никто никакими заклинаниями не разрушит барьеры ограничений, не устранит навсегда угрозу рецидивов.

Будут ли польские писатели — члены партии и вся польская литература достойны грядущих времен?

Преодолеют ли слабость и пассивность или позволят втиснуть себя в корсет стереотипного мышления и шаманства?

Чему уж наверняка пришел конец, так это табу настоящим и придуманным. И никто уже не станет оправдывать добровольного следования всяческим ограничениям, не вручит за это медаль.

Быть может, мы еще не сознаем до конца, на пороге каких перемен мы стоим. Не исключено, что то, что мы в состоянии сказать сегодня, — уже анахронизм, а то, что пытаемся делать, — заклинание дьявола.

По обе стороны разделенного мира идет поиск концепции будущего. Будущее будет принадлежать тому, кто первым поймет сущность нового».