Вопрос шестой: Почему в могилах так много иностранных вещей?

В начале надо, видимо, убедить читателя, что их действительно много. Для этого возьмем в руки «Протокол эксгумации останков», составленный следователями Я. Бролишсом и его помощниками С. Ковриго и О. Абадовским, подписанный понятыми, экспертами, специалистами-археологами, которые, как мы уже говорили, тоже участвовали в следственном действии. В этот пространный документ занесены все находки, поднятые из вскрытых захоронений. Мы процитируем страницы протокола, относящиеся только к пятому и шестому раскопам, подчеркнув при этом, что в трех предшествующих (в четвертом, напомним, захоронения не обнаружено) попалось всего несколько расчесок иностранного производства. Здесь же вещи с зарубежными «лейблами», как сказали бы наши юные современники, встречались довольно часто.

«При разборке пласта захоронения извлечены хаотично располагавшиеся в нем следующие предметы:

...13. Туфель с маркировкой «Gentlman»;

15. Галоша «Rigavarаг»;

29. 4 пластмассовые пуговицы. Одна из них с подсказкой «For gentlman»;

35. 4 зубные щетки. Одна с маркировкой Tip-Тор «Tymentol Select Quality», две — «Marque¢ Deposee B.O.W 305, «ef — ka»;

41, 46. Расчески «Rubonit Prima», «Durabit Garantie», «S.E.P.»;

49—52. Расчески «Matador Garantie», «Tip-Тор», «Minerva Garantie»;'

60. Футляр с зубной щеткой. На щетке маркировка «Favorito KT» и две цифры;

65. Белая эмалированная кружка с товарным знаком «Made in Poland»;

66. Мундштук с маркировкой «F»;

67. Зубная щетка... «705 Marque Deposee Hercules»;

85. Нижняя часть каблука с фирменным знаком «Alfa-Sanok»...

И еще почти два десятка расчесок, украшенных надписями: «Minerva», «Popular-Garantie», «Mersedes Garantie», «Valentino», «Patria», «King Halifah Garantie» и другими.

В шестом раскопе галоши, расчески с теми же знаками: «Gentlman», «Pepege», «Rigavar», «Durabit» и т.д. Правда, зубные щетки добавили в список зарубежных фирм еще и «Non-Plus-Ultra», а на одной из металлических кружек встретилось неожиданное «Bing 17». Всего внесено в протокол по двум раскопам более 50 предметов ярковыраженного иностранного производства.

Молодым читателям напомним, что в конце тридцатых годов широких торговых связей с зарубежными партнерами, которые включали бы и закупки простых, обиходных товаров, в нашей стране практически не было. Действовала известная сталинская формула о «вражеском окружении», которая с годами привела к заметной самоизоляции нашей страны, а потом переросла и в пресловутый «железный занавес», как окрестили эту политику на Западе. Естественно, торговому обмену такая политика благоприятствовать не могла. И потому иностранные вещи пересекали границу СССР, как правило, вместе со своим хозяином.

Мы называли уже имя Иосифа Иосифовича Бетанова, который служил в НКВД БССР инспектором по автотранспорту. Он рассказал нам об устройстве «черного ворона», о том, когда и по сколько человек в них возили на расстрел, кто выполнял эту миссию. Тогда же он поведал и о необычном для его нестроевой профессии эпизоде:

— Где-то в июне 1937 года меня и многих других работников различных служб пригласили в клуб НКВД. Собралось нас человек 300. Каждому было приказано провести обыск у иностранцев, преимущественно перебежчиков из Польши. Мне выдали постановление на обыск и арест гражданина, жившего в доме, на месте которого теперь размещается старый корпус Института народного хозяйства.

Помню, жил этот человек в небольшой комнатке с женой, матерью и двумя детьми. Фамилию его я, к сожалению, уже забыл. Обстановка в комнате была скудная, так что обыскивать нам долго не пришлось. Мы с милиционером просто предложили ему идти с нами, подождали, пока женщины соберут ему узелок, отвели и сдали на пункт сбора арестованных в 4-й школе по ул. Кирова.

Людей туда согнали очень много, как мне показалось, самых разных профессий и возрастов, одетых и модно, и попроще. Прямо из школы всех повели в тюрьму на ул. Володарского, разместили по камерам. Что стало потом с этими людьми, сказать не могу, не знаю.

Но был и другой, пожалуй, главный путь иностранных вещей из-за границы под куропатские сосны.

Из рассказа Ивана Варфоломеевича Ковальчука, 1920 года рождения, пенсионера, жителя д. Мазуры Кобринского района Брестской области:

— 14 сентября 1938 года я и мои товарищи Киричук Павел, Денисюк Владимир и Прокопчук Люба, взяв на дорогу немного продуктов, отправились из своих родных деревень к границе, чтобы перебраться в Советский Союз. Шагать до нее надо было 250 км.

Почему мы решили искать счастья по ту сторону кордона? Я и Киричук значились в списках жандармерии, а Денисюк был секретарем комсомольской ячейки. Прокопчук Люба — его невеста. Со дня на день мы ждали ареста.

Советско-польскую границу перешли в районе Давид-Городка в ночь с 18 на 19 сентября 1938 года. Попав на советскую территорию, добровольно обратились в ближайший сельский Совет. Председатель сельсовета куда-то позвонил, приехал грузовик и четверо вооруженных пограничников уложили нас лицом вниз на дно кузова и отвезли в Туров. Здесь каждого по отдельности допросили. Делали это офицеры пограничники. Помню, молодой лейтенант настойчиво выяснял у меня, с какой целью я перешел границу, к кому шел, какие есть родственники в Советском Союзе или за границей, кроме Польши.

Вечером 19 сентября нас покормили и отправили под конвоем на автомобиле на ближайшую заставу. Здесь разместили в камерах тюремного изолятора.

Мне тогда подумалось, что все в порядке, идет обычная проверка. Но вечером я вдруг увидел своего родного брата Ковальчука Никиту, который перешел границу в начале августа. Вместе с ним были Селивончик Максим, Киричук Николай, Киричук Иван. На них страшно было смотреть. Да и узнал я их только по голосам.

На следующий день меня направили в камеру к Киричуку Ивану. Он рассказал, что их подозревают в шпионаже и ведут следствие, а они не могут дать тех показаний, которых требуют следователи.

21 сентября ночью меня вызвали на допрос. Со злостью спрашивали, кто меня завербовал, какое дали задание, с кем я должен встретиться, кличка, пароль? Что я мог ответить на эти вопросы?

Спустя час или два следователь отправил меня назад в камеру, приказал подумать. В камере Иван Киричук рассказал мне, что на допросах его жестоко бьют, издеваются, требуют дать ложные показания. Через два дня меня снова ночью повели на допрос. Задавали те же вопросы, но только более жестко, с угрозами. Когда же я снова стал говорить правду, навалились втроем и хорошенько избили. Затем надели наручники, продели палку между руками и коленями и подвесили головой вниз на двух закрепленных стульях. Так, оказывается, им удобней было бить по пяткам и бедрам моченой веревкой и резиной. Эта пытка называлась «ветряная мельница», потому что человека можно вертеть, как захочется. Когда я потерял сознание, меня облили водой и отнесли в камеру.

На следующую ночь все повторилось: те же вопросы и те же издевательства. Так продолжалось до субботы, всего пять дней. Потом дали передохнуть трое суток и вновь вызвали, только уже к другому следователю. Он интересовался не мной, а моим братом, говорил более спокойно, мирно. Спрашивал, чем занимались дома мой брат и я, были ли мы судимы, знаю ли я кого-нибудь из начальства в польской «дефензиве», в жандармерии, кто нас конкретно завербовал и какое дали задание. Я отвечал, что никого не знаю и никакого задания не получал. Следователь дал мне бумагу, карандаш, провел в отдельный кабинет и сказал, чтобы я все изложил письменно. На все вопросы о вербовке, о задании я ответил отрицательно.

А на следующую ночь мне устроили еще одну «мельницу». Теперь их было трое — к следователю-пограничнику на помощь были мобилизованы еще двое в штатской одежде. Спросили: «Надумал ли ты, контра, давать показания?» Я ответил, что все уже рассказал.

Очнулся только в камере, все тело жгло огнем, одежда промокла от крови. Через два дня отдыха опять вызвали, но не ночью, как обычно, а днем. Спокойно, вежливо следователь, который давал мне бумагу писать показания, снова расспросил меня о брате и других односельчанах, о сокамерниках. Отпустил, как мне казалось, без последствий.

Утром нам объявили, что всех заключенных отправляют по этапу. Меня вывели из камеры во двор, где в колонне стояло человек 200. Я узнал Киричука Павла, Денисюка Володю, некоторых других своих товарищей. Говорю «узнал», потому что все они были черными от побоев, совсем не похожими на прежних молодых парней.

Нас повели на станцию под охраной с собаками. Я попал в один вагон с братом и другими своими знакомыми. Стало на душе чуть-чуть спокойней — все-таки вместе, хлопцы в случае чего поддержат, не дадут в обиду. К нашей всеобщей радости, и в Минске нас определили в одну общую камеру. Каждого предварительно сфотографировали, присвоили номер.

Месяц меня никто не трогал. Допрашивали Киричука и остальных. Каждую ночь с 23 до 5 часов утра из следственного кабинета слышались крики заключенных, ругательства следователей. Туда уводили, а назад приносили без сознания.

Содержались мы без прогулок и без дневного света, воздух поступал через принудительную вентиляцию. Все лежали на полу. Как я потом понял, наша камера относилась к разряду карцеров. А всего их было три вида: первый — «посушить» — в нем давали на день 300 г хлеба и кружку холодной воды; второй назывался «помочить» — держали в воде по колено, кроме того, сверху пускали точно на голову либо холодную, либо горячую струю; третий именовали «смирностойкой» — заключенного облачали в специальную сбрую, он в ней не мог сесть, его совсем не кормили. Срок пребывания в карцере определял следователь. Я прошел через все типы этих «курортов» за полтора месяца следствия.

Однажды, уже после того, как следователь ударом сапога в бок сломал мне ребро, к нам в камеру подсадили Золотухина — он так представился. Сказал, что поможет нам стать «шпионами» и тем самым облегчит нашу участь. Мы знали уже, что иного выхода из тюрьмы, кроме «признания», нет. Под диктовку Золотухина я написал заведомую ложь, придумал фамилию агента, «завербовавшего» меня, — просто назвал старшего урядника нашего села. На вопрос, какое имел задание, ответил: «Устанавливать расположение военных объектов. А вот кому я должен был передавать шпионские сведения, я долго придумать не мог. Тогда Золотухин подсказал мне, что я якобы никому ничего не должен передавать, а, выполнив задание, обязан вновь нелегально возвратиться назад, в Польшу.

Следователь потребовал назвать конкретные объекты, которые меня интересуют, и место, где я предполагал жить на территории Советского Союза. При этом он заявил, что если я не дам этих показаний, то о моей судьбе никто и ничего уже не узнает. С помощью Золотухина я придумал и объект, и место проживания, и кличку. «Следствие» благополучно закончилось, мне прочитали мои показания и дали их подписать. Было это в феврале 1939 года.

А в мае меня неожиданно вызвали из камеры, надели наручники и первый раз вывели в тюремный двор. Здесь стояли товарищи моего брата. Оказалось, конвоиры перепутали — они должны были взять не меня, а моего брата.

Только спустя месяц меня снова вызвали. Пройдя через тюремный двор, я попал в длинный узкий коридор. Здесь мне надели на голову мешок черного цвета и за руку повели в комнату, предупредив, чтобы я ни с кем не разговаривал. Какое-то время мы сидели в тишине, потом открылись двери и кто-то громко назвал фамилию Денисюка Владимира. Затем Прокопчук Любови и Киричука Павла, сына моей родной сестры Феклы. Последним вызвали меня. Взяли за руку, привели в зал и сняли мешок с головы. Я увидел стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидел мужчина в военной форме. Мои товарищи по несчастью стояли рядом, и около каждого — конвойный с наганом. С противоположной стороны открылись двери, кто-то крикнул: «Смирно, суд идет». Вошли три человека, сели. Тот, что был в центре, старший по званию, первым допросил Денисюка. Спросил: не отказывается ли он от своих показаний. Денисюк ответил, что подтверждает. Подтвердили все: Прокопчук Люба и Киричук Павел. Когда судья спросил меня, то я молча поднял рубашку и показал огромную ссадину на боку, которая образовалась у меня после удара следователя. Тут вмешался другой судья, резко спросил, подтверждаю ли я свои показания. Я вспомнил угрозы следователя и согласно кивнул головой.

Суд удалился на совещание, а через полчаса нам зачитали приговор военного трибунала: Денисюку Владимиру — расстрел, Прокопчук Любови — 8 лет исправительно-трудовых лагерей, Киричуку Павлу и мне — 10 лет лагерей.

На Володю надели черный мешок, наручники и увели первым. Затем нас по одному, но без мешков и наручников развели по «камерам». Попал я в сокамерники Киричуку Ивану, который поведал о судьбе брата Никиты и его товарищей. Всех их приговорили к высшей мере наказания, долго держали в камере «смертников», а потом вызвали с вещами. Назад никто не вернулся. Ивану буквально накануне этого вызова расстрел заменили десятью годами лагерей.

Отбывал я наказание в Каргополлаге Архангельской области и Вятлаге Кировской области. Рубил лес — сначала «для фронта, для победы», а затем и «для восстановления разрушенного войной хозяйства». В 1948 году меня вызвали в спецотдел и зачитали постановление, по которому освобождали из лагеря, но я должен был отправиться на вечное поселение в Акмолинскую область.

Прибыл на поселение, пошел работать в шахту и, как остался живым, до сих пор не могу сам себе объяснить, ведь условия и работы, и жизни там были невыносимыми. Большинство «поселенцев» остались в той голой степи навсегда.

Реабилитировали меня только в 1965 году. Вот с того времени и живу.

Архивная справка: По постановлению помощника начальника 1-го отделения штаба 18 погранотряда НКВД БССР Сосницкого за переход границы 20.09.1938г. арестованы: Киричук Павел Артемович.., Ковальчук Иван Варфоломеевич.., Денисюк Владимир Николаевич... и Прокопчук Любовь Даниловна...

Следствие вели сотрудники НКВД БССР Сосницкий, Лившиц и Ковалев.

Обвинительное заключение по делу названных лиц по ст. 120, 22-68 УК БССР утвердил 9.05.39 г. нарком внутренних дел БССР старший майор госбезопасности Цанава.

Приговором военного трибунала БВО 23.06.39 г. в Минске указанные выше лица были признаны виновными в том, что являлись польскими агентами, тайно перешли Государственную границу СССР с целью сбора шпионских сведений о воинских частях и о строительстве шоссейных дорог. Денисюк, кроме того, будучи конфидентом польской полиции, выдал ей несколько человек.

Киричук и Ковальчук приговорены к 10 годам лишения свободы каждый, Прокопчук — к 8 годам лишения свободы, Денисюк — к расстрелу.

Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР 17.09.1939 г. приговор оставлен в силе, а кассационная жалоба Денисюка — без удовлетворения. 17.10.39 г. Президиум Верховного Совета СССР приговор о применении высшей меры наказания к Денисюку оставил без изменений.

В деле есть заключение помощника военного прокурора БВО Новикова от 29.06.1940 г., утвержденное военным прокурором БВО Румянцевым, о том, что необходимо поставить перед Прокурором СССР вопрос об опротестовании состоявшихся решений и направлении дела на новое рассмотрение в отношении всех осужденных. Как реализовано это заключение, сведений в деле нет.

По заключению Главного военного прокурора, определением Судебной коллегии Верховного Суда СССР от 12.02.1955 г. приговор в отношении Денисюка и других изменен, и они оправданы.

Постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 27.10.65 г. уголовное дело против названных лиц прекращено из-за отсутствия состава преступления.

Авторская ремарка:

Надо сказать, что нашему следствию в какой-то мере повезло: после публикации сообщения о возбуждении дела о Куропатах в Прокуратуру БССР, в редакции газет стало приходить много писем. Были среди них настоятельные просьбы, а иногда и категоричные требования немедленно приехать и записать показания. Люди, из которых «признания» выбивали когда-то с помощью «мельниц», теперь умоляли выслушать их скорбную исповедь, справедливо надеясь в душе, что она добавит один крохотный мазок в общую картину всенародной трагедии, поможет вернуть людям правду о времени их горькой и незабываемой молодости.

Из Чернигова откликнулся Василий Демьянович Волошко: «Пришлите следователя. Я сидел в Минской тюрьме, все помню и могу рассказать подробно. Готов приехать сам, хотя и не очень здоров». Из Гродненской области написал Иван Николаевич Рапацевич, из Брестской — Анастасия Игнатьевна Игнатчик. Все они были немедленно опрошены.

В записанных ими рассказах много общего: мечта о радостной жизни в Стране Советов, дерзкий переход границы, а вслед за ним — допросы, пытки, издевательства. Но есть и сохраненные памятью редкие детали, подробности, без которых трудно во всей полноте восстановить истину.

Мы процитируем сейчас наиболее характерные фрагменты из их показаний, в которых, как нам представляется, есть крупицы ответов на многие из уже заданных и еще ждущих нас впереди вопросов.

Василий Демьянович Волошко, 1915 года рождения, пенсионер:

— В 1935 году за принадлежность к Коммунистической партии Западной Белоруссии и «антигосударственную деятельность» польский суд водворил меня на три года в тюрьму. Но через год по амнистии я был выпущен, хотя и лишен всех гражданских прав, поставлен на особый учет как неблагонадежный. В августе 1938 года, спасаясь от очередного ареста, вместе с односельчанами Герасимом и Яковом Красовскими, Сидором Лоско и другими, фамилий уже не помню, перешел советскую границу.

Нас арестовали и привезли в Житковичи. Здесь до октября истязали, выбивали признание в шпионаже, в намерении взорвать какой-то мост. Следователь все убеждал нас, что если подпишем эти показания, то нам дадут по три года, но зато мы получим потом советское гражданство. Мы поверили, подписали...

В Минской тюрьме следствие продолжалось до февраля 1939 года. Затем состоялся суд военного трибунала БВО. Помню, что судьей был Лернер, заседателями — Сологуб и Савицкий. Я категорически отрицал свою вину. Мне не дали говорить и увели в камеру смертников. Через час принесли приговор: высшая мера наказания. Вскоре мне стало известно, что из 11 человек нашей группы восьмерых приговорили к расстрелу, Павлу Волку дали 20 лет лагерей, а двум женщинам, фамилий их не помню, — по 3 года. Поздней четверым, в том числе и мне, расстрел заменили 10 годами заключения.

...В то время в Минской тюрьме находились в основном перебежчики из Западной Белоруссии. В каждой камере содержалось не менее 20 человек. Ночью приговоренных к смерти увозили на расстрел. Куда — не знаю. Да, рядом с нами, белорусами, были и литовцы, латыши, но не так много.

Анастасия Игнатьевна Игнатчик, 1915 года рождения, пенсионерка:

— В нашей деревне Гошево, что в Брестской области, существовала подпольная комсомольская организация. Я в нее вступила, ходила на сходки, платила взносы по 10 грошей в месяц.

Под воздействием агитации группа молодежи решила уйти в Советскую Россию, надеясь на лучшую жизнь. Из нашей деревни тогда вместе со мной пошли мой кавалер Красовский Яков, его брат Герасим, Волк Павел, Лоско Михаил, его жена Аксения, несколько человек из других деревень.

Сразу после перехода границы нас арестовали, отвезли в районный центр и три месяца продержали в тюрьме. Часто вызывали на допросы, обвиняли в шпионаже в пользу Польши, заставляли подписывать протоколы. Нас, женщин, хотя мы отказывались от этого, не били.

Через три месяца перевезли в Минск, поместили в Центральной тюрьме. Я сидела в женской камере, которая находилась в конце коридора. Всего в ней было 13 человек. Здесь я познакомилась с Микитчук Антониной Григорьевной — женой секретаря подпольного комитета компартии Западной Белоруссии. Он сидел несколько лет в тюрьме в Картуз-Березе за коммунистическую деятельность. После освобождения вместе с женой и детьми перешел границу и попал сюда, в тюрьму НКВД.

С нами сидели еще две женщины из Новогрудка, но фамилий их я не помню. А были или нет еще женские камеры в тюрьме, мне неизвестно.

Женщин на допросах не избивали. Правда когда заставляли подписывать готовые протоколы, то угрожали, что будут избивать, если не подпишем. Мы слышали крики мужчин и не могли не бояться, потому все подписывали.

Иван Николаевич Рапацевич, 1911 года рождения, пенсионер:

— Прочитав в газете статью о трагедии в урочище Куропаты, я решил не оставаться в стороне и сообщить следственным органам все, что мне известно по этому поводу.

Я родился и проживал в д. Крево Сморгонского района, которая находилась до 1939 года на территории Западной Белоруссии. Мы, белорусы, были недовольны польским режимом. Я сам, правда, в подпольной организации никакой не состоял, но был противником этого режима.

Летом 1939 года польские власти объявили призыв молодежи в армию, так как Польша готовилась к воине Германией. Я тоже получил повестку. Должен заметить, что, уклоняясь от службы в польской армии, многие уходили через границу в Советскую Россию. Я знаю, что тогда буквально не было деревни, из которой бы кто-нибудь не отправился в Союз. Из нашей деревни перешло границу человек пятнадцать, фамилий которых я сейчас не помню.

После войны, когда я вернулся домой, ко мне почти каждый день приходили родственники этих людей и спрашивали об их судьбе. Но до сих пор о них ничего не известно, и я считаю, что все они расстреляны в Куропатах. Вообще, если проверить все наши местные деревни, можно установить тысячи людей, которые тогда перешли советско-польскую границу и больше не вернулись.

Вместе со мной через границу пошел такой же, как и я, призывник Гринкевич Викентий Осипович. Пересекли мы ее в районе Радошковичей 21 августа 1939 года, на рассвете. Сами пришли на пограничную заставу, где нас сразу же взяли под стражу, и после короткого допроса повезли в Заславль, а через семь дней в Минск, в «американку». Меня поместили в камеру, которая находилась в подвале. Гринкевича увели дальше по коридору, и больше я его не видел, о его судьбе до сих пор ничего не знаю.

Камера наша была небольшая, а находилось в ней 22—23 человека. Все не могли сразу лечь спать, поэтому отдыхали по очереди. В этой клетке я просидел до суда — 1 ноября 1939 года.

...Условия содержания были ужасные. За все время меня только два раза водили на прогулку, в баню не водили, бриться не разрешали. На допросы вызывали раза два-три в неделю и только ночью. Причем все было настолько засекречено, что конвойные, когда открывали окошко, называли только начальную букву фамилии и, если требовалось, имя или отчество.

При допросах меня подвергали изощренным пыткам и издевательствам. Допрашивали ночью при синем свете лампочки сразу человек пять следователей. Задавали одни и те же два вопроса: сколько денег получил от польской разведки и какое задание должен был выполнить. Я, конечно, сразу говорил как было, убеждал, что никакой я не шпион. Но потом под воздействием пыток я вынужден был себя оговаривать и подписывал все, что мне предлагали. Что конкретно мне вменялось в вину, сейчас уже точно не помню, следователи писали все, что хотели.

1 ноября 1939 года меня судил Военный трибунал. Фамилий судей не помню, адвоката не было. Помню, правда, что дело рассматривалось при Государственном обвинителе Тарасенко. Свидетелей никаких на суд не вызывали. Меня приговорили к 15 годам лишения свободы. Отбыл в лагере только два года, освобожден был по амнистии в результате договора между СССР и эмигрантским польским правительством. В 1944 году ушел в армию, воевал, получил солдатскую медаль «За отвагу» и несколько медалей за освобождение городов.

Вместе со мной в камере сидел Бессараб Матвей Иванович, он родом из Новогрудского района. Остался жив, я его встречал после войны, проживает где-то в Москве. А вот Якимович Серафим Григорьевич из Гродненского района уцелел ли, не знаю. Сидели с нами два польских пограничника, они тоже перешли границу. Одного фамилию я запомнил — Ермашевич из Брестской области.

Были два латыша, но фамилий их я не помню, и один румын, который от допросов «свихнулся». А так в основном в камере были все западные белорусы, все молодые мужчины.

Мы знали такое правило: если конвойный говорит собираться с вещами, значит, этот человек к нам в камеру уже больше не вернется. Среди заключенных шли тогда разговоры, что тех, кто выходил «с вещами», увозили на расстрел в Зеленый Луг. Конкретное место казней я не знаю.

Иван Тарасович Киричук, 1917 года рождения, пенсионер:

— Мы решили уйти в Советскую Россию, потому что надеялись на лучшую жизнь. Вместе со мной переходили границу Ковальчук Никита Варфоломеевич, Киричук Николай Изосимович и Силивончик Максим Фомич, а также Залещук Степан и парень по имени Иван, фамилию его я не знаю. Все они были старше меня, уже служили в армии, а меня должны были призвать осенью.

...Следователь взял ножку стула и стал неистово бить меня по ступням ног. Боль была нестерпимая, и я потерял сознание. Очнулся в коридоре: возле меня стояли два солдата, и один из них говорил: «Думали, что он мертв, а он еще живой». Меня бросили в камеру, а через дней десять снова вызвали на допрос. Следователь дал мне чистый лист бумаги, который я подписал с двух сторон внизу. Он сказал, что сам напишет мои показания.

Через несколько дней вызвал и зачитал, что якобы я польский шпион, должен был установить расположение воинских частей. Следователь три раза прочитал мои показания, чтобы я их получше запомнил и мог повторить на суде. Я сказал, что постараюсь, так как деваться мне некуда. К этому времени у меня оторвались «подошвы» — на ступнях выросла молодая кожа взамен старой, сбитой.

В октябре 1938 года нас повезли в Минск. Со мной ехали и все мои друзья, которые переходили границу. Определили в центральную тюрьму, в разные камеры. На допросы долго не вызывали, и только перед самым судом меня пригласил какой-то следователь НКВД, фамилии его, к сожалению, не знаю. Он сказал, что ознакомился с моими показаниями, и спросил, так ли было на самом деле. Я ему ответил, что это все неправда, что подписывал чистый лист бумаги. Он подошел ко мне совсем близко и тихо сказал, чтобы я на суде говорил правду, отказался от показаний, написанных в протоколе. Тут же предупредил, чтобы в камере о нашем разговоре я никому не рассказывал, так как там могут быть их люди. «Тогда будет мне и тебе», — сказал он.

Суд состоялся 10 марта 1939 года. Меня в зал привели последним, все мои друзья уже были там. За столом сидели трое в форме НКВД, да рядом что-то писал секретарь. Судья спросил, подтверждаю ли я свои показания. Я сказал, что не подтверждаю, потому что подписывал чистый лист бумаги. Тогда он вскинул брови: «Что, хочешь, чтобы дело направили на новое расследование и тебе опять поломали ребра?» На что я ответил: «Больше, чем поломали, уже не поломают...»

Суд удалился на совещание. Приговор у них, видимо, уже был заготовлен, так как они быстро вышли и зачитали его: все приговорены к расстрелу.

После суда нас посадили в одну камеру номер 19 в подвале. В ней находился только один человек — мужчина лет 40. Он сказал, что работал инженером на каком-то минском заводе и осужден к расстрелу за вредительство. Стал расспрашивать о нашем суде. Когда мы ему все рассказали, он подошел ко мне и попросил запомнить его фамилию — Щуцкий. «Ты останешься, — заверил он, — а друзей твоих расстреляют, потому что они признали вину».

От моего имени Щуцкий написал жалобу на имя Прокурора СССР, затем написал такие же жалобы и от имени моих друзей, но сказал, что это им не поможет.

На следующий день Щуцкого вызвали из камеры с вещами, он попрощался с нами — знал, видимо, что идет на расстрел.

20 апреля 1939 года меня вызвали к начальнику тюрьмы и объявили новый приговор: расстрел заменить 10 годами исправительных лагерей. Меня вымыли в бане и перевели в «американку». Перед тем взяли расписку, что я никому не скажу, что сидел в камере «смертников». Вскоре в «американке» появился и Михович из д. Мотыль Ивановского района. Он прежде сидел вместе со мной. Ему расстрел заменили 15 годами тюрьмы. Михович рассказал, что в ночь с 12 на 13 мая из Центральной тюрьмы многих увозили на расстрел. В том числе и из нашей девятнадцатой камеры. Значит, можно предположить, что и мои друзья, с которыми я перешел границу, расстреляны в ночь на 13 мая 1939 года...

А теперь мы совершим короткое путешествие в... сталинщину. Для этого нам надо сесть в троллейбус и поехать в один из молодых микрорайнов Минска — «Запад». Выйдем на остановке «Универсам «Таллинн», поднимемся на второй этаж быстро потерявшего первозданную покраску панельного дома и нажмем черную кнопку звонка.

Дверь открывает некогда высокий, а теперь сгорбленный, сутулый человек в цветастой засаленной рубашке, долго смотрит на нас воспаленными красными глазами, наконец, узнает и упавшим голосом роняет: «А, это опять вы. Проходите...»

Небольшая узкая комната кажется просторной — в ней почти нет мебели, у самой стенки стоит старый, видимо, послевоенных лет круглый стол и рядом с ним обшарпанный, с разбитым стеклом сервант тоже далеко не первой молодости. Есть еще два стула, но нужно, как минимум, три, и с кухни приходится нести табуретку. Да, без особого лоска живут сегодня бывшие следователи НКВД.

А то, что мы пригласили вас в гости к одному из таких «бывших», вы уже, наверное, догадались. Фамилия его Саголович, служил в органах без малого семь лет, завершив свою довольно удачно складывавшуюся карьеру в начале 1940 года неожиданным увольнением с весьма странной формулировкой — «За невозможностью дальнейшего использования». Пришлось ему вернуться к своей прежней профессии сапожника, обувщика.

На фронт ушел на второй день войны, попал в саперные войска, был тяжело ранен и контужен. По этой причине многое из своей довоенной биографии помнит плохо, хотя яркие фронтовые эпизоды вспоминает охотно и в подробностях. Что ж, это еще раз подтверждает, насколько избирательна человеческая память.

Разговор записываем на магнитную ленту:

— Скажите, пожалуйста, почему именно вас коллектив фабрики им. Кагановича рекомендовал на работу в органы ОГПУ?

— Не знаю, думаю, что заслуживал такого доверия. Я был честным человеком и активным коммунистом, хорошо работал. К тому времени окончил уже семь классов.

— Что входило в ваши служебные обязанности?

— Меня приняли на должность практиканта оперуполномоченного особого отдела. Были еще политический и экономический отделы. Наш занимался в основном делами так называемых перебежчиков из Западной Белоруссии. В них видели, как правило, шпионов. Так руководство НКВД считало: раз перебежчик, значит, потенциально можешь быть шпионом. Поэтому все они проходили специальную проверку.

— Мне, как практиканту, два года не доверяли самостоятельно вести дела. Я в основном учился у опытных следователей и был как бы у них на подхвате — присматривал за обвиняемыми, когда следователь отлучался, работал в картотеке, оформлял некоторые документы. Начальниками нашего отдела в разное время были Литвинов и Серышев, но кто когда, припомнить не могу.

— За годы безупречной службы вам пришлось решить немало судеб. Может, запомнился кто-нибудь из подследственных?

— Не помню никого.

— Но уже с 1937 года вы вели дела больших руководителей, например, Прокурора республики Кузьмина, своих недавних коллег — работников НКВД, обвинявшихся в нарушениях законности или по привычке — в шпионаже...

— Не припоминаю... А шпионаж записывали всем, у кого были какие-то связи с заграницей...

— Что значит «записывали», надо же провести следствие, доказать вину...

— О чем вы говорите, никто ничего не доказывал, достаточно было получить признание... А если кто отказывался, руководство отдела и НКВД требовало, чтобы мы, допрашивая перебежчиков, били их, угрожали расправой, не давали спать, устраивали конвейер...

— Как это делалось, поясните, пожалуйста...

— Очень просто: допрос идет непрерывно много часов, а то и дней подряд. Следователи сменяют друг друга, как на конвейере, до тех пор, пока обвиняемый не подпишет показания...

— И многие выдерживали такую атаку?

— Нет, не многие. Но некоторые больше месяца сопротивлялись. Тогда приходилось идти к прокурору, продлевать срок следствия...

— Может, хоть одного такого упрямца запомнили?

— Никого не помню.

Авторская ремарка:

Тут мы выключим на время диктофон и расскажем вкратце, как следствие, говоря профессиональным языком, вышло на Саголовича. Одному из нас позвонила читательница Евдокия Захаровна Такушевич и довольно строго отчитала за беспомощность и близорукость: «У вас под носом сидят бывшие палачи и истязатели честных людей, а вы на всю страну жалуетесь, что никого можете отыскать. Смешно...»

И назвала фамилию Саголовича, который якобы вел дело ее мужа. После XX съезда муж обращался с заявлением в горком партии. Имея такую информацию, отыскать бывшего следователя, конечно же, не составило большого труда.

Свидетельствуют документы:

Из книги Героя Советского Союза, одного из организаторов партизанского движения в Белоруссии в гражданскую и Отечественную войны С. Ваупшасова «На тревожных перекрестках»:

«...Проинструктировав Балаенко, я отправился в д. Тужно, где проживал еще один бывалый вожак повстанцев — Константин Николаевич Такушевич. Его группа, созданная в 1920 году, вновь развернула напряженную деятельность. Много внимания уделяли агитации. Рассказывали крестьянам о значении Великой Октябрьской революции. О созидательной жизни трудящихся в Советской России. Такушевич проводил со своими ребятами боевые учения, привлек в партизанские ряды много сельской молодежи» (М., 1975, с. 97).

И еще одна небольшая цитата. Из «Истории Белорусской ССР»: «В 1923 году партизанское движение распространилось на большую часть территории края. Общая численность партизан в это время составляла около 6 тысяч. В числе наиболее известных руководителей партизанских отрядов и групп были К. Орловский, С. Ваупшасов, В. Корж, А. Рабцевич, Ф. Яблонский, К. Такушевич и другие» (Минск, 1975, с. 64—65).

А теперь возьмем в руки архивно-следственное дело К.Н. Такушевича, полистаем собранные в нем документы.

В особое совещание при НКВД Союза ССР,
гор. Москва. От подследственного
Минской тюрьмы УГБ НКВД БССР, камера 26,
младшего лейтенанта УГБ НКВД запаса,
члена ВКП(б) с 1926 года, бывшего Красного партизана
Такушевича Константина Николаевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я арестован 1 сентября 1937 года. Следствие якобы закончено 19 марта 1939 года, и мне устно объявлено, что материалы направлены на рассмотрение особого совещания.

Таким образом, несмотря на то, что я никогда не совершал преступления по ст. 68 УК БССР и никогда не было причин косвенного или прямого характера, чтобы я мог стать на путь этого гнусного, позорного преступления, мое следствие (которое нельзя назвать следствием) проводилось с начала до конца при самых грубых нарушениях ревзаконности. И вдруг оно оказалось законченным и передано на особое совещание для привлечения меня к ответственности за никогда не совершенное преступление.

Для ясности разрешите привести факты о нарушении ревзаконности, как, например:

Следствие, не имея никакого материала, которым можно было бы изобличать, подвергало меня систематически самым ужасным, нечеловеческим, зверским избиениям и пыткам. Это проявлялось со стороны всех следователей, ведущих мое дело: Цейтлина, Саголовича и Писарева.

С первого вызова на допрос у меня стали вымогать ложное показание. Едва я переступил порог кабинета следователя, как Цейтлин мне заявил: «Пиши о шпионской деятельности». Предложил бумагу и карандаш. Когда я ответил, что шпионажем никогда не занимался, тут же посыпались тяжелые удары трех человек, и я через 3—5 минут был в обморочном состоянии. А привели в чувство — и все повторилось снова.

Меня били палкой, кулаками, носками и каблуками сапог, мраморным прессом; четверо суток секли скрученным шнуром от настольной лампы, пока не изорвался шнур; несколько суток я сидел на ножке табуретки; до последних сил стоял на полусогнутых ногах с вытянутыми руками; по 4—5 часов заставляли делать приседания, при этом надевали шинель, натягивали на уши шапку и ставили около горячей батареи; сажали на край стула, на второй клали ноги, затем стул выдергивали, и я всей тяжестью ударялся об пол. Над почками была опухоль... Подвешивали вверх ногами и били. Между пальцев закладывали карандаши и сжимали, причиняя ужасную боль. Рвали волосы на голове, на бороде, и они долгое время не отрастали. Однажды всю ночь продержали в противогазе, периодически зажимали выдыхательный клапан, а когда задыхался, его временно открывали. Не раз надевали смирительную рубаху и избивали до обморочного состояния.

На протяжении всего времени ходил в ранах, одновременно было более 50 ран на теле, и сейчас имеется 6 рубцов. И, несмотря на то, что обливался кровью, меня били по ранам, а потом смазывали йодом, но не в смысле лечения, а чтобы придать больше боли.

От избиения на ногах сошло пять ногтей, на руках два. Весь верх головы превратился в единый ком от ран и царапин. Лежал два раза в тюремной больнице всего более сорока дней. Перенес тяжелую операцию на левом плече.

В марте после 10-дневного конвейерного допроса я был доведен до полного безумия, являлся не человеком, а манекеном и пошел на самооговор.

...Я со всей искренней справедливостью заявляю особому совещанию, что никогда поляками не вербовался, никогда ни польской разведке, ни кому бы то ни было шпионских сведений не передавал, а оклеветал себя в силу ужасно тяжелых избиений и пыток, применяемых ко мне... Никогда я не был и не буду врагом Соввласти, Коммунистической партии, а был, есть и останусь предан Соввласти, компартии, делу Ленина — Сталина.

Неограниченную преданность им я доказал 15-летней работой (в разведупре около двух лет и более 13 лет в ОГПУ — УГБ — НКВД). За все время работы не имел ни одного взыскания. И это была не маскировка врага, а честное, преданное отношение к советской и партийной работе. Неоднократно, работая в разведупре, геройски жертвовал своей жизнью при выполнении оперативных заданий. За это польскими властями был наказан по всей строгости их закона. А сейчас меня сделали искусственным врагом и заставили написать, что я работал в пользу Польши. Какая бессмыслица!

Еще раз заявляю, что я никогда шпионажем не занимался и никогда никакого преступления не совершал, а являюсь невинной жертвой, выкованной руками следователей Цейтлина, Саголовича и Писарева.

Ответа на это заявление Константину Николаевичу пришлось ждать три года. Он был освобожден из-под стражи только в марте 1942 года. В послевоенное время реабилитирован и восстановлен в партии. К сожалению, встретиться нам не довелось, так как Такушевич умер еще до начала «куропатского дела».

Продолжение диалога:

Извините, мы снова включаем диктофон и продолжаем нашу невеселую, тягостную для обеих сторон беседу:

— Скажите, вам ничего не говорит фамилия Такушевич...

— По его письму меня исключили из партии.

— Вы его осуждаете?

— Нет, он добивался своего...

— А если это ответ на то, как избивали его?..

— Я не помню, чтобы мы его били. Хотя не исключаю, что такое могло быть. Нам ведь все время говорили, что товарищ Сталин лично дал приказ не церемониться с врагами народа. А мы свято верили вождю...

— Вы говорили, что многих арестовывали по письмам, точнее доносам. Представьте, что кто-то бы написал, что вы, Саголович, немецкий шпион...

— Меня сразу же посадили бы и через пару недель расстреляли. Поймите, время было такое, в каждом видели шпиона. А если он еще пришел с той стороны...

— Случалось ли вам прекращать дело, отпускать арестованного?

— Однажды я написал такое постановление, понес на визу Цанаве. Он разорвал его на моих глазах и, швырнув мне в лицо, пригрозил, что я займу в камере место того перебежчика.

— Где в основном рассматривались «шпионские» дела?

— Точно не помню, но скорее всего в «тройках». Какие приговоры выносились, тоже не знаю, но не исключено, что многие перебежчики были расстреляны...

Из показаний Василия Никитича Михаевича, 1928 года рождения, пенсионера:

— Когда я в 1952 году пришел работать в МГБ БССР, мне дали для общего ознакомления архивные дела (уголовные). Они хранились в большом шкафу прямо в отделении. Все полки были забиты этими делами, каждое представляло собой тоненькую папку, в которой лежало несколько листков машинописного текста. Это были протоколы допросов. Обвиняемые все были из Западной Белоруссии, молодые люди, которые переходили границу в 1937—38-м годах.

Повторяю, дел было очень много, даже не сотни, тысячи. Все обвиняемые признавались, что состояли на службе у зарубежных разведок. Но меня поразило: в протоколах допросов даже не указывалось, в чем заключалась их разведывательная деятельность. Все они были написаны по шаблону. В конце многих дел значилось «ВМН» — высшая мера наказания. Иногда в них указывалось, что человек осужден к 10 годам лишения свободы. Приговоров в папках не было. Все дела рассматривал не суд, а «тройка».

Где приводились в исполнение приговоры о высшей мере наказания, в делах не указывалось.

Продолжение диалога:

— Скажите, Саголович, приходилось ли вам участвовать в расстрелах заключенных? И где осуществлялись эти акции?

— Мне ничего не известно. Лично я участия в них не принимал. Однажды, правда, Литвинов сказал мне, чтобы я приготовился вместе с другими работниками отдела выехать на расстрелы. Я почистил пистолет — у меня был «Браунинг», — взял запасную обойму патронов, но за мной никто так и не зашел. Потом Литвинов объяснил, что обошлись без меня.

— А часто следователи ездили на расстрелы?

— Нет, не часто. Для этого были специальные люди в комендатуре. Из отделов привлекали, только когда те не справлялись.

— Вам объявляли благодарности за службу?

— Да, объявляли.

— Значит, вы были хорошим работником?

— Конечно. У меня многие быстро признавались.

— А почему Арнольдов не признался?

— Я такого не знаю.

Авторская ремарка:

На этом разговор закончен. Теперь возьмем в руки документ:

Секретарю ЦК КП(б)Б П.К. Пономаренко
от подследственно-арестованного
Арнольдова Леонида Михайловича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Арнольдов Л.М., родился в 1911 году в д. Боровка Дриссенского р-на, в семье стрелочника.

После срочной службы в РККА возвратился домой и как комсомолец, выходец из рабочих, был принят в Бигосовский опер. пункт НКВД БССР на должность пом. оперуполномоченного, где и прослужил до 12/VIII—1937 г., т.е. до дня ареста. Вот уже кончается 20 месяцев, как я совершенно невинно лишен свободы и являюсь жертвой врагов, пролезших в НКВД БССР.

1 ноября меня вызвали оперуполномоченные Зайчиков и Саголович и предложили подписать постановление о предъявлении обвинения по ст. 68 УК БССР без допроса и никем не утвержденное, без указания, шпионом какого же государства я являюсь.

15 декабря мне учинил первый допрос оперуполномоченный Цейтлин. Этот предатель, вызвав меня в кабинет, предложил писать показания. Когда я ему заявил, что я никогда шпионом не был, достал из дивана резиновую палку и стал избивать меня по голове.

15 января 1938 года меня совместно с быв. зам. нач. III отд. НКВД БССР Козловским Анатолием Сергеевичем перевели в камеру номер 32. Эта камера отличалась тем, что в ней замерзала вода, стены текли, спать было холодно даже в одежде. У нас от сырости и беспрерывного холода опухали ноги.

Всю ночь с 16 на 17 февраля меня продержали на полусогнутых ногах и, когда я падал, били носками сапог по моим отекшим ногам. В этом особенно отличался оперуполномоченный Саголович. И только утром, всего избитого и мокрого от пота, с опухшими ногами привели в сырую холодную камеру.

16 марта весь день Саголович продержал меня снова на полусогнутых ногах, и, когда я падал, удары носков сапог Саголовича заставляли меня подниматься.

2 апреля меня вызвали пом. нач. отделения Михайлов и оперуполномоченный Юдин. Поставили в угол и предупредили, что будут мучить до тех пор, пока я не напишу показания такие, какие им нужно. Эти предатели продержали меня, не пуская в камеру, до 12 апреля. Все время они дежурили на смену. Меня держали стоя. И когда пошла опухоль, заставляли приседать. Как результат, опухоль дошла до груди, кожа на ногах потрескалась, кровь просачивалась через кожу. Ночью мне не давали спать, а сами спали на диване. И во время их сна я только рукой мог упереться в стенку и этим облегчал свое стояние. А когда они это замечали, били меня кулаками по лицу, как они выражались, «по морде».

Простояв 10 суток на ногах, без сна, с сильной болью сердца, я понял, что нахожусь в руках фашистов и от них избавиться не могу. Я предупредил старшего следователя-провокатора Михайлова, что я не враг, не шпион, но, чтобы избежать пытки, буду сочинять показания. Он ответил: «Пиши, по твоему делу все сойдет».

После того как провокаторы добились от меня ложных показаний, мне запретили писать куда бы то ни было заявления. Сколько я ни добивался от администрации тюрьмы бумаги, мне ее не давали. Требовал бумагу на заявления в ЦК ВКП(б), товарищу Сталину, Прокурору СССР и т. д., но всегда получал отказ. И я вынужден был прибегнуть к крайним мерам. С 1 по 6 сентября 1938 года я голодал, требовал свидания с наркомом или прокурором. Но предатели перевели меня в одиночную камеру и, видимо, ожидали моей смерти.

Сколько я ни просил свидания с прокурором, но до настоящего времени не видел его ни разу, а прокурор БВО штамповал свои визы: «С показанием ознакомлен». Неужели этот человек не мог найти 5 минут, чтобы спросить у обвиняемого, как он писал эти показания, возможно, это провокация?

Я верю в справедливость, но меня удивляет, почему следователи-провокаторы с партийными билетами Саголович, Юдин и другие до сего времени работают в следственной части наркомата. Разве этим «людям» можно доверить объективный разбор дел? Эти провокаторы должны быть привлечены к самой строгой уголовной ответственности.

Я еще молод, беспредельно предан своей Родине и могу работать на любом участке социалистического строительства, но этой возможности мне не дают.

Авторская ремарка:

К сожалению, мы не можем сказать, чем закончилось это неравное противостояние — судьбу Леонида Арнольдова выяснить так и не удалось. По картотекам МВД и КГБ БССР среди осужденных он не значится. Не исключено, что ему все-таки помогло обращение в высокую инстанцию, если оно, конечно, дошло до адресата.

Хотим остановить ваше внимание на фамилии Михайлова, она у нас уже встречалась. Помните, он заслужил благодарность Т.В. Матусевич за доброе, сердечное отношение к ее беде. И как тут не вспомнить о мифическом двуликом Янусе — классическом символе лицемерия и подлости, которыми природа столь щедро одаряет иные человеческие натуры. Но мы прекрасно понимаем, что, говоря о том времени, вряд ли можно что-нибудь объяснить только пороками или достоинствами отдельной личности. Все эти михайловы, саголовичи, литвиновы, по существу, палачи и жертвы одновременно, они порождение своего времени, когда в борьбе за грядущее счастье человечества не щадили ни себя, ни других, жили в атмосфере тотального насилия, взвинчивали его своими эгоистичными действиями, напрочь забыв и опрокинув вековую заповедь: «Не убий!»

Так было — задним числом этого не поправишь. Сегодня важно другое: сделать все, чтобы не вернулось такое время, когда высокими целями оправдывалось любое насилие, чтобы на этой почве не вырастали подонки и садисты, упивающиеся своей властью, готовые на любые гнусные дела и поступки.

...Мы быстро, почти бегом спустились вниз по лестнице, вышли в забитый машинами двор и с наслаждением, полной грудью вдохнули пропахшего бензином и разогретым асфальтом воздуха. На скамейке в тени молодой березки о чем-то судачили бабушки, зорко следя за своими сладко посапывающими в колясках внуками. Не исключено, что ждали соседа со второго этажа — некогда высокого, а теперь сгорбленного, сутулого мужчину, который так складно умеет рассказывать войне, о своем саперном взводе, об атаках и потерях, о том, что помнится.

Завершая разговор о путях иностранных вещей в куропатские могилы, мы не можем не сказать и о тех жертвах репрессий, которые обрушились на население воссоединенных в сентябре 1939 года областей Западной Белоруссии. По свидетельству бывших сотрудников НКВД, им приходилось неоднократно выезжать в освобожденные районы для «очистки» их от нелояльно настроенных к Советской власти элементов, а чем сопровождались такие «рейды», известно: людей арестовывали, пропускали через конвейерные допросы и, «разоблаченных», «сознавшихся» в потенциальном шпионаже или вредительстве, отправляли в минские тюрьмы, откуда, как мы знаем, открывалась прямая дорога под куропатские сосны.