Зигмунт Шишко-Богуш. «Военные записки. Тень Катыни»

16 августа, суббота, 1941

Сегодня утром состоялась первая беседа с представителями хозяев. Председательствовал 2-й заместитель Шапошникова — генерал-лейтенант Панфилов. Кроме него присутствовали: генерал Г.С. Жуков, подполковник Генштаба Евстигнеев и майор Колесов. С нашей стороны были генерал Андерс и я.

Панфилов дал нам поименный список, содержащий около 1200 фамилий офицеров, полицейских и гражданских чиновников, находящихся в Грязовецком лагере под Вологдой, а также количественную сводку примерно на 40 тысяч рядовых, находящихся в Южском, Суздальском и Старобельском лагерях — по 10 тысяч в каждом. Андерс немедленно поднял вопрос: «А где остальные?»

На этот вопрос, который мы задавали советским делегатам на каждом из последующих заседаний, вразумительного ответа получено не было. К этому я еще вернусь.

Генерала Жукова и подполковника Евстигнеева мы уже знали, а с генералом Панфиловым и майором Колесовым (последний был секретарем — вел записи заседаний и составлял протоколы) познакомились только на этом, первом, заседании. Характерной чертой всех четырех делегатов была изысканная вежливость по отношению к нам. А вот знакомство с проблемой выказывал только Жуков: по сути, он один и представлял по-настоящему интересы советской стороны. Переговоры начались с установления порядка их проведения. Тут возникла некоторая проволочка: делегаты эти не были уполномочены принимать имеющие силу решения даже по незначительным вопросам. Вносимые нами в ходе заседания предложения — после того как мы проверяли, правильно ли они занесены в протокол, — отправлялись к Сталину и приобретали законную силу только после его одобрения. Эта «законная сила», как мы очень скоро убедились, была весьма условной, и исполнение решения чаще всего зависело от доброй воли совершенно нам незнакомого советского сановника, властвуюшего где-то в дальних углах Сибири.

Установив регламент, мы приступили к основным вопросам. Панфилов, вручая Андерсу поименный список находящихся в Грязовце офицеров и количественные сводки по остальным трем лагерям, заявил, что, по его мнению, следует пока создать штаб армии, одну пехотную дивизию с соответствующим вооружением и службами, а также резервный полк, поскольку на большее людей не хватит. На это генерал Андерс сказал:

— Из речи Молотова на заседании Верховного Совета в ноябре 1939 года мы узнали, что Красная Армия взяла в плен 12 наших генералов, более 8 тысяч офицеров и свыше 300 тысяч рядовых солдат. Впоследствии это подтвердила ваша пресса. Где эти люди?

— Я о них ничего не знаю! — ответил Панфилов и вопросительно посмотрел на Жукова. Последний, видимо, был готов к такому вопросу, поскольку, не растерявшись, заявил, что большинство пленных были отправлены на работы, но по причине понятной, вызванной войной неразберихи сообщить, где они, он в настоящий момент не может.

— На работы отправлены рядовые, а что с офицерами? Почему во врученном нам списке только около тысячи фамилий? Я не нахожу в нем целого ряда своих бывших подчиненных и коллег, которые, как мне точно известно, были у вас в плену, — продолжал расспрашивать генерал Андерс.

На это Жуков сказал, что, вероятно, они были в лагерях, теперь захваченных немцами, и находятся в процессе перевода на восток, однако со временем это выяснится, и все офицеры несомненно найдутся.

Так начался поиск недостающих тысяч наших офицеров. В начальный период переговоров с представителями советской власти нам и в голову не пришло, что они варварским и безжалостным способом уничтожены.

На этом первом совещании генерал Андерс не согласился с предложением генерала Панфилова, и после долгого обсуждения было решено, что мы сейчас будем формировать полноценный штаб армии с соответствующим вооружением и службами, две пехотные дивизии легкого типа (состав будет соответствовать принятому в Красной Армии), а также резервный полк в количестве примерно 5 тысяч человек. Еще мы установили, что в армию будут брать не только подлежащих призыву лиц, но и добровольцев.

Генерал Андерс настоял, чтобы призывные комиссии — как и эта наша комиссия — состояли из представителей советской и польской стороны. Это было необходимо не только в силу технических причин, но и по соображениям безопасности. Хотя о договоре между польским и советским правительствами сообщалось по радио и в печати, на практике очень многие военные и чиновники на местах ничего об этом не знали. Не только в провинции, но и на улицах Москвы польских офицеров неоднократно задерживали, требуя предъявить документы, и арестовывали, так как в то время у них еще не было ни удостоверений личности, ни пропусков. Командиры сформированных нами частей самостоятельно принимали в свои ряды всех, кто непосредственно к ним обращался, однако в других местах, особенно в северных районах страны и в Сибири, присутствие советских делегатов и врачей было необходимо.

Должность главы Польской военной миссии в СССР позволила мне сделать много любопытных наблюдений, касающихся не только советских людей и их образа жизни, но и наших сограждан, которых я увидел в изменившихся, ненормальных условиях. И конечно, очень внимательно и с большим интересом я наблюдал за своим другом и непосредственным начальником генералом Владиславом Андерсом. Раньше я знал его довольно поверхностно: до войны мы встречались нечасто и встречи эти бывали недолгими. Теперь же я оказался его ближайшим сотрудником, притом в условиях, когда человеческие характеры проявляются особенно ярко и отчетливо. Я и раньше знал, что Андерс — умный, опытный человек с твердым характером и сильной волей, но некоторые, прежде неизвестные мне особенности меня просто поразили.

Больше всего мне нравилось — и я это полностью одобрял — его блестящее умение правильно себя поставить по отношению к нашим хозяевам. Никто бы не сказал, что это человек, который 22 месяца просидел в советской тюрьме, которого пытали и морили голодом. Казалось, все эти месяцы вычеркнуты из его памяти. За все время нашего пребывания в СССР он ни разу не напомнил хозяевам о том, что ему недавно пришлось пережить, не предъявлял никаких претензий, но во всем его поведении, в манере смотреть и говорить, в подходе к конкретным проблемам присутствовал неуловимый оттенок пренебрежительности — обижаться на это было нельзя, но в наших хозяевах пробуждался комплекс неполноценности. Как во время первых наших с ними переговоров, так и на всем протяжении последующего сотрудничества я ни разу не слышал, чтобы генерал Андерс о чем-нибудь «просил». Любое свое предложение он представлял как саму собой разумеющуюся аксиому, которую просто нельзя не принять во внимание. Беседуя с советскими сановниками — да хоть бы с самим Сталиным, — он всегда держался и говорил как, по меньшей мере, равный с равными (если не лучший). Андерс не был романтиком, он был рационалистом в полном смысле этого слова, но интуитивно ощущал ту границу, дальше которой рационализм распространяться не должен. Это было одним из главных свойств его личности, благодаря которому с генералом Андерсом считались и его уважали как в Советском Союзе, так и в лагере западных союзников.

Все, о чем мы договорились на первой встрече, было очень быстро утверждено Сталиным, так что уже через три дня мы смогли продолжить переговоры.

22 августа, пятница, 1941

Во время сегодняшнего, второго по счету заседания мы получили согласие Сталина на формирование двух пехотных дивизий легкого типа и резервного полка. Было установлено, что штаб нашей армии будет базироваться в городе Бузулук, 5-я пехотная дивизия — в Татищеве близ Саратова на Волге, 6-я пехотная дивизия — в Тоцке, резервный полк — в Колту-банке. Командующими генерал Андерс намерен назначить генерала Мечислава Борута-Спеховича (5-я дивизия), генерала Михала Токажевского-Карашевича (6-я дивизия) и полковника Коца (резервный полк).

Генерал Андерс уже начал создавать штаб армии, чтобы иметь хотя бы несколько помощников. На должность начальника штаба он взял полковника Окулицкого. Уже работает полковник Казимеж Вишневский и еще несколько человек.

Андерс хочет как можно скорее отправить призывные комиссии в лагеря, где находятся наши солдаты, а сам хотел бы вместе со мной на днях полететь к нашим офицерам в Грязовец, но пока мы еще не получили согласия хозяев.

Генерал Андерс очень энергично взялся за организацию армии. В солдатские лагеря уже через несколько дней отправились: полковники Никодем Сулик и Казимеж Вишневский и подполковник Станислав Пстроконский. В лагерях их поначалу приняли с большим недоверием, поскольку нашим было уже хорошо известно вероломство советских властей и они опасались подвоха. Однако в каждом лагере нашлось человек 10—15 рядовых, которые знали прибывших офицеров, так что дело немедленно стронулось с места и препятствий больше не возникало. О моральных качествах этой огромной солдатской массы лучше всего свидетельствует следующий факт: в каждом из лагерей скрывалось от полутора десятков до полусотни офицеров, а в одном даже ксендз-капеллан, и их никто не выдал.

29 августа, пятница

На предыдущем заседании комиссии 26 августа и на сегодняшнем мы договорились относительно поставок оружия, боевого снаряжения, средств связи и транспорта, а также о ссуде в размере 55 миллионов рублей, которую советское правительство должно будет выдать нам на расходы, связанные с организацией и содержанием нашей армии. Сегодня пополудни мы с генералом Андерсом летим в Грязовец. Ядро штаба армии во главе с Окулицким уже на пути в Бузулук. Борута и Токажевский в сопровождении нескольких офицеров должны на днях отправиться каждый на место своего назначения. С ними едут советские офицеры связи.

Формирование армии пошло полным ходом, окрыленные надеждой на будущее люди, несмотря на необычайно трудные условия, рвались к работе.

В Грязовце 29 августа, пятница

Сегодня в 4 часа дня мы с генералом Андерсом вылетели в Грязовец. Полет был захватывающий и напомнил мне путешествие из Архангельска в Москву несколько недель назад. В минуту, когда московские башни и дымы скрылись в синей дали летчик сбавил высоту и повел самолет на бреющем полете над самой землей, так как линия фронта за этот месяц значительно приблизилась.

Во время полета мы почти не разговаривали. Генерал Андерс задумчиво смотрел из окна на золотое жнивье, темные кудрявые пятна лесов и распластанные на земле деревни, убегавшие назад с головокружительной быстротой. Я знал, что его мысли, как и мои, опережают самолет и мчатся туда, где нас с лихорадочным нетерпением ждут более тысячи наших товарищей по оружию. А также знал, что для них каждая минута ожидания тянется бесконечно долго.

Мы миновали Ярославль и реку Волгу. Селения и поля встречались все реже, зато лесные массивы сближались, сливаясь в густую угрюмую тайгу. Вскоре мы заметили железнодорожное полотно и дальше летели вдоль него. Время от времени мы видели большие лесопилки; работа там кипела. Вдоль путей выстроились длинные штабеля бревен, подготовленных к погрузке. Везде было полно работающих людей. Многочисленные лагеря, обнесенные колючей проволокой и охраняемые часовыми, стоящими с ручными пулеметами на характерных вышках, позволяли догадаться, что эту тяжелую работу на так называемых лесозаготовках выполняют заключенные.

Спустя три часа мы приземлились в Вологде. Продолжать путешествие нам предстояло наземным транспортом. На аэродроме нас встречала целая толпа представителей городских властей, армии и НКВД. И здесь все соревнуются в любезности и гостеприимстве. Тут нам предстоит заночевать, так как до лагеря пленных еще несколько часов езды, а уже стемнело. Нас везут ужинать к градоначальнику; ужин, как у них принято в подобных случаях, необычайно роскошный. Я сидел между первым секретарем обкома коммунистической партии и начальником областного НКВД. После нескольких стаканчиков водки атмосфера потеплела. Я заметил, что за столом нет молодых людей — всем присутствующим было около 50-ти, то есть они должны были помнить царские времена, а кроме того, знали, что «доноса» мы на них не напишем, и потому размякли и начали разговаривать с нами почти по-человечески. Судя по выговору моего соседа слева, я понял, что он из Пскова, где я закончил среднюю школу, и тут же, перейдя на это специфическое наречие, стал расспрашивать его про Псков. У нас завязался оживленный дружеский разговор; дружба была скреплена водочкой.

Сидевший по другую сторону сосед употребил в разговоре типично сибирское слово барахло. Сибирский диалект я знал хорошо, так как мои родители несколько лет жили в Иркутске и я на все праздники и каникулы туда к ним ездил. Коренных жителей Сибири — в основном потомков селившихся там после отбытия срока преступников — называли чалдонами. Я не знаю этимологии этого слова, но часто слыхал различные его производные. Так вот, воспользовавшись первым же удобным случаем, я сказал, обращаясь к энкавэдэшнику:

— Ну что, чалдонище, может, выпьем по стаканчику за дружбу, как союзники?

Энкавэдэшник изумленно на меня уставился и спросил, откуда я знаю такое слово и знакома ли мне Сибирь. Я ответил, что мои родители прожили там шесть лет и что я хорошо знаю Красноярск, откуда он оказался родом. В результате у меня и с этим человеком установились дружеские отношения, что впоследствии нам очень пригодилось.

Генерал Андерс еще не совсем оправился после своих тюремных мытарств и мог выпить только одну, от силы две рюмочки, так что мне с моим лошадиным здоровьем и крепкой головой пришлось заменить его на этом поприще: с русскими и раньше, и в нынешние, советские времена без водки договориться было трудно. Я втянул в разговор и советского генерала, командующего Вологодским военным округом, который после ужина, прощаясь, протянул генералу Андерсу руку и сказал:

— Вот вам рука и слово чести советского человека: всех, кого только смогу, из ваших граждан, которые находятся здесь, в Вологодской области, я отправлю к вам как можно быстрее.

Я не был слишком высокого мнения о «слове чести советского человека», но, должен признать, в данном случае слово было исполнено: в самом большом количестве и раньше других к нам прибыли солдаты и их семьи именно из этой области.

Приведу еще один любопытный случай, связанный с нашим пребыванием в Вологде. Мы с Андерсом не ночевали вместе: его увел к себе секретарь обкома, а мне постелили в кабинете начальника НКВД. Увидев на столике против дивана большой радиоприемник, я спросил хозяина, не разрешит ли он послушать последние известия. Он не возражал и показал мне, как пользоваться приемником. Когда он ушел, я убедился, что слушать последние известия могу, но исключительно с территории Советского Союза. При любой моей попытке поймать какую-нибудь западную станцию в приемнике раздавался треск и вой, полностью заглушавшие передачу. Только голоса советских радиостанций были чистыми и ясными.

На следующий день — это была суббота, 30 августа — утром мы из Вологды на дрезине отправились на маленькую железнодорожную станцию Грязовец. Там мы пересели в разболтанный старый «форд», известный в Советском Союзе под названием газик.

Проезжаем через грязный, запущенный городок, где наш приезд вызывает настоящую сенсацию. Взгляд на минуту задерживается на древнем монастыре, окруженном мощными стенами с зубчатыми башнями по углам. Окна монастырских строений забраны решетками или забиты досками, вокруг колючая проволока и на стенах десятка полтора энкавэдэшников. Сразу видно, что НКВД должным образом оценил историческую значимость монастыря и надежность его стен — тюрьма в нем устроена не случайно.

Наконец мы добираемся до лагеря пленных. Тройной ряд высоких ограждений из колючей проволоки, характерные вышки — на каждой энкавэдэшник с ручным пулеметом, несколько приличных строений для часовых снаружи ограждения и низкие бараки внутри. Уже издалека мы замечаем на лагерном плацу возбужденную, радостно жестикулирующую толпу пленных.

По узкому проходу между рядами колючей проволоки проходим в комендатуру лагеря, обговариваем детали нашего здесь пребывания, сроки, когда уберут охрану и откроют ворота, а также просим обеспечить отъезд довольно большой группы польских офицеров уже сегодня. Перед комендатурой уже выстроилось каре. Шеренги безупречно ровные, офицеры в чистых отглаженных мундирах, со знаками различия, а некоторые даже — с боевыми наградами.

Прозвучала команда «Смирно!», шеренги замерли. Мы с генералом Андерсом медленно обошли строй. Я видел у многих из этих людей слезы волнения на глазах. Генерал остановился в центре каре и звучным, сильным голосом произнес: «Здравствуйте, друзья!» Ему ответили дружно, все как один Могло показаться, какая-то часть в довоенной Польше вернулась с учений и отвечает на приветствие своего командира. Затем генерал коротко проинформировал собравшихся о соглашении, заключенном между нашим правительством и правительством Советского Союза, и о том, что приказом генерала Сикорского он назначен командующим Польскими вооруженными силами, которые будут сформированы на территории России. В заключение генерал заявил, что сейчас не время оглядываться назад, на минувшие два года плена, ибо настал час возродить польскую армию и вновь подняться на борьбу с немцами. Долго не смолкали возгласы в честь Речи Посполитой, представителей верховной власти и генерала Андерса.

Затем я взял слово и коротко рассказал о боях, в которых участвовали наш военно-морской флот, авиация и сухопутные войска в Норвегии под Нарвиком, в Африке под Тобруком и Газалой, во Франции и в ходе битвы за Англию.

Радость собравшихся была велика — то, что сейчас происходило, граничило с чудом.

Однако неожиданно над нами вновь нависла мрачная тень Катыни. В лагере было около пятнадцати офицеров, которые прежде сидели в Старобельске и были свидетелями того, как наших офицеров группами вывозили оттуда в никуда. Эти полтора десятка человек лишь по чистой случайности не разделили участь своих товарищей — из-за незначительной железнодорожной катастрофы они не попали на место назначения и временно оказались в маленьком лагере Павлищев Бор. Лагерное начальство не знало, что с этими людьми делать, а пока выясняло, прошло много времени, и их направили в Грязовец. О судьбе своих товарищей они ничего не знали.

По нашему требованию несколько офицеров, отобранных генералом Андерсом для службы в штабе армии, в тот же день, одновременно с нами, выехали в Москву. Остальные офицеры вскоре отправились в Бузулук, Татищево и Тоцк.

«Ожел Бялы» № 134, 135, Лондон, 1975