Войцех Трояновский. «Весной 1940 года»

Интервью Войцеха Трояновского с датским врачом Хельге Трансеном

Взятое в Копенгагене в 1962 году интервью публикуется впервые. Это документ большого значения: в нем содержатся свидетельства датского судмедэксперта, принимавшего участие в работе международной врачебной комиссии, которая изучала катынские могилы после их обнаружения немцами в 1943 году доктор Хельге Трансен был участником датского движения сопротивления и враждебно относился к немцам. Его мнение о катынском преступлении основано исключительно на результатах медицинской экспертизы, а также на документах, извлеченных из могил в его присутствии.

— Попрошу вас, доктор, представиться нашим слушателям.

— Я — доктор Хельге Трансен, терапевт из Копенгагена, где я родился и провел большую часть жизни. За спиной у меня хирургическая стажировка в больнице, кроме того, я четыре года практиковался в институте судебной медицины Копенгагенского университета, а это означает, что меня основательно обучили post mortem¹ и вскрытию трупов людей, ставших жертвами убийства. Именно поэтому в 1943 году я был вызван в датское Министерство иностранных дел...

— Позвольте вас перебить. Вы сказали, что были подготовлены к такой работе. Но имелся ли у вас опыт в области судебной медицины?

— Да, я был не только подготовлен, но и практиковал в период с 1940 по 1944 год. Я объездил всю Данию, исследуя жертвы убийств. Во время войны, в тяжкие годы немецкой оккупации у нас, к сожалению, было очень много таких дел.

— Благодарю вас. Насколько мне известно, вы, то есть вся группа приглашенных в Катынь медиков, решили в будущем не давать никаких интервью, касающихся катынского дела?

— Да, вы совершенно правы. Нетрудно догадаться, что у меня не имелось ни малейшего желания оказаться в составе приглашенной немцами комиссии. Как гражданин Дании, я был участником движения Сопротивления. Не так-то просто было разрешить использовать свою фамилию для нужд немецкой пропаганды. Однако несколько известных руководителей Сопротивления объяснили мне, что сделанное в Катыни открытие может иметь огромное значение в будущем и что следует собрать всю возможную информацию о деле, которое, скорее всего, окажется едва ли не крупнейшим среди известных военных преступлений. Поэтому я туда отправился, а по возвращении не избежал больших неприятностей из-за того, что позволил немцам использовать мою фамилию.

— А почему вы сейчас изменили свое решение никогда не высказываться на эту тему публично?

— Когда вся комиссия вернулась из России, мы — перед тем как расстаться в Берлине — сообща решили, что, если каждый будет самостоятельно давать какие-либо интервью, это только уменьшит весомость нашего совместного заявления. Однако мне стало известно, что несколько членов комиссии, находящихся сейчас по другую сторону «железного занавеса», выступили с публичными заявлениями, притом такими, с какими я категорически не могу согласиться, — поэтому я счел необходимым сделать собственное, не искажающее истины заявление о том, что изучила комиссия в 1943 году в Катыни и к каким пришла заключениям. Именно по этой причине я сегодня охотно отвечаю на ваши вопросы.

— Из ваших слов, господин доктор, следует, что это — первое интервью, которое вы даете?

— Да, вы правы.

— Иначе говоря, после того, что появилось в печати по другую сторону «железного занавеса», вы больше не считаете себя обязанным соблюдать данное вами слово?

— Да. Я больше не чувствую себя связанным словом.

— Если уж об этом зашла речь: делился ли кто-либо из тех членов комиссии, что впоследствии отказались от своего первоначального заявления, когда-нибудь — например, в частной беседе с вами в Катыни — своими сомнениями относительно истинных виновников преступления?

Нет, они никогда не высказывали мне своих сомнений. По сути, все мы были абсолютно согласны с результатами расследования — как и было записано в окончательном документе, отразившем общее мнение, притом совершенно искреннее.

— Стало быть, у вас была возможность беседовать как с доктором Хайеком, так и с доктором Марковым? То есть с теми двумя, кто, попав в советские руки, изменил свои показания?

— Да, я разговаривал и с тем, и с другим, и у меня ни разу не создалось впечатления, что они в чем-то уверены не полностью. Нет, нет, у меня не было ощущения, что они не согласны с другими членами комиссии в том, что касалось окончательного заключения.

— Вы мне сказали, что члены датского подполья не только не возражали против вашего участия в работе комиссии, но даже склоняли вас к поездке. Было ли так потому, что они уже тогда предполагали, будто немецкие обвинения могут действительно оказаться справедливыми?

— Да, именно так.

— Вы, однако, так не считали?

— Я был другого мнения. Вся эта история казалась мне настолько неправдоподобной, что все, о чем писала по этому поводу датская пресса, контролируемая немцами, я принимал за обычную пропаганду. Однако, когда мои друзья из движения Сопротивления посоветовали мне поехать, я подумал, что, пожалуй, стоит туда отправиться и увидеть все собственными глазами.

— Итак, вы прибыли с комиссией в Катынь. В этот момент вы еще не могли сказать с уверенностью, кто совершил преступление?

— Нет, не мог. Скорее, я был готов к тому, что немцы заставят членов комиссии подписать заранее составленное заявление.

— Иначе говоря, вы считали, что это преступление совершено немцами, но они заставят вас подписать заявление прямо противоположное.

— Да. Насколько я тогда знал немцев, они были способны на такое преступление — равно как и кто-либо другой.

— Ага... Таково, значит, было ваше мнение до прибытия на место преступления. А сейчас — не скажете ли, в какой степени оно изменилось, когда вы увидели Катынь?

— Могу сказать одно: зрелище, увиденное в Катыни, было настолько страшным, настолько ужасающим, что такого не приснится даже в самом плохом сне. Я собственными глазами видел тысячи трупов в польских мундирах, со связанными за спиной руками, намеренно уничтоженных выстрелом в затылок. Они были закопаны в несколько слоев, рядами, с необыкновенной тщательностью. Я насчитал не менее семи могил. Убийцам, должно быть, пришлось изрядно потрудиться, чтобы погубить такое огромное количество людей.

— Вы видели, как немцы исследовали трупы жертв. А была ли у вас возможность проводить такие исследования самому?

— Ну конечно. Мы пробыли в Смоленске девять дней. Четыре дня подряд, с раннего утра до полудня, мы провели в Катыни, а точнее, в лесу, в четырнадцати километрах к западу от Смоленска; никаких ограничений нам не ставили. Ходили, куда вздумается, по всей территории; могли ходить одни. Немцы нас не сопровождали. Мы могли отыскивать и указывать места, которые, по нашему мнению, заслуживали внимания. Я сам имел возможность спуститься в наполовину раскопанную могилу. Там я указал место, из которого попросил извлечь труп; этот труп я исследовал сам.

— Где находился этот труп — в наружном ряду тел или глубже?

— Глубже. Я попросил вначале убрать трупы из верхнего ряда, чтобы быть абсолютно уверенным, что получу тело, которое выбрал. На одном из таких тел я произвел post mortem. Мне не составило труда ни установить личность, ни определить причину смерти. Выстрел в затылок...

— Вы помните фамилию этого человека?

— Да, помню. Его фамилия была Семинский, имя — Людвик, место рождения — Краков.

— А не могли бы вы сказать, как был одет этот офицер? На нем была теплая одежда?

— Этот труп — как и все прочие — был в мундире польского офицера. Можно было ясно разглядеть польского орла на пуговицах; на погонах были знаки различия, на мундире — польский орден. Одежда в целом была зимней, у многих были теплые шарфы, у некоторых даже перчатки, а кроме того — теплое белье и высокие сапоги.

— А все другие трупы, которые вы видели, были одеты так же? Это очень важно, поскольку могло бы однозначно указывать на то, что преступление совершено ранней весной, а не в начале осени!

— Так были одеты все тела, которые мне довелось осмотреть.

— А теперь другой вопрос. Как вы считаете: можно ли утверждать — судя по положению тел в могилах, — что после того, как убитые были закопаны, останки вновь вырыли, обыскали и снова уложили в могилы?

— На основании того, что я тогда видел, могу сказать: это абсолютно невозможно. Было очевидно, что останки пролежали вместе в могилах много месяцев. Трупы лежали вплотную один к другому и были так спрессованы, что стоило большого труда их разделить.

— А считаете ли вы возможным, что останки были извлечены из могил и обысканы, что некоторые документы были изъяты, а на их место положены другие документы, после чего тела были вновь одеты и зарыты? Ведь именно в таких сложных махинациях русские обвинили немцев.

— Все мундиры, все белье и вся обувь явно были подходящими по размеру, да и обтягивали тела так плотно, что, по- моему, снять эти мундиры, а затем одеть трупы заново было бы не только трудно, но попросту невозможно. Да еще чтобы они сохранились в таком виде, в каком мы их обнаружили.

— Вернемся к теплой одежде, в которой были обнаружены трупы. Как по-вашему, это может указывать на время года, в которое было совершено преступление?

— Да, безусловно. И свидетельствует об этом не только теплая одежда, но и еще один факт, который мне, как специалисту в области судебной медицины, сразу бросился в глаза. А именно: отсутствие primaris cadaverosis, то есть начального разложения трупа сразу после убийства. Среди тел не было ни следа мух, червей, вообще никаких насекомых — ничего указывающего на то, что во время захоронения было уже тепло.

— А теперь, доктор, вернемся к документам. Вы видели несколько документов на теле человека, которого сами обследовали. Но ведь у вас была возможность просмотреть множество других документов. Не помните ли вы, какая дата на них — или на какой-нибудь из найденных газет — была самой поздней?

Да, я видел много разных документов, уже извлеченных из могил. И другие, в процессе извлечения, тоже видел. Почти на всех была какая-нибудь дата. Это были газеты, открытки или письма от родных из Польши. Но нигде, ни на одном из документов, я не видел дат, более поздних, чем последние дни апреля 1940 года.

— Далее майских дат не было?

— Даже майских.

— Скажите, пожалуйста, не оказывали ли на вас немцы во время вашей работы какого-либо давления? Я задаю этот вопрос, так как помню, чего вы опасались, покидая Данию.

— Нет. Абсолютно никакого давления. Я встречал готовность сотрудничать со стороны всех немецких специалистов — как врачей и техников, так и переводчиков, как в Катыни, так и в Смоленске и в Берлине. Нигде на меня не давили и нигде не шантажировали угрозами. Я мог свободно передвигаться, мог говорить, что хотел, и мог высказывать свое мнение — именно то, что считал нужным.

— Вам никогда не казалось, что немцы могут опасаться, как бы вы не нашли чего-нибудь, для них нежелательного?

— Нет. Напротив. У меня сложилось впечатление, что мне всячески способствовали в тех случаях, когда возникала необходимость сделать то или иное для прояснения этого страшного преступления.

— Могли бы вы по состоянию тел, то есть с медицинской точки зрения, приблизительно установить время убийства?

— Точное время установить, конечно, очень трудно, поскольку состояние зарытого в землю трупа может меняться на протяжении или месяцев, или лет в зависимости от многих факторов. Это: влажность почвы, давление земли и способ захоронения тела. Однако я мог бы сказать, что эти останки пробыли в могилах долго. Я лично считаю — судя по состоянию тел, — что минимум два года, а возможно, и гораздо дольше.

— То есть наверняка дольше, чем полтора года, — а это позволяет нам заключить, что преступление было совершено до прибытия на место немецких войск?

— Да, да. Вы правы.

— Вам известно про опыты на человеческом мозге, которые проводил на месте доктор Оршос. Являются ли, по вашему мнению, эти опыты дополнительным доказательством того, что тела находились в земле долгое время? И с другой стороны, убедительно ли результаты опытов свидетельствуют о том, что в течение этого времени тела не трогали и не вынимали из могил? Я имею в виду заявление русских о том, будто немцы произвели эту процедуру.

— Ну конечно! Мне известны эксперименты доктора Оршоса. Я могу рассказать о том, что мы видели: о вскрытии доктором черепа. Высохшая мозговая масса располагалась таким образом, что было ясно: тело не сдвигали с места и не переворачивали по меньшей мере два года, а вполне вероятно, и гораздо дольше. Эти эксперименты еще сильнее убедили меня в том, что трупы были захоронены один раз и с тех пор их не трогали.

— Как вы считаете: достаточно ли тщательно немцы обследовали трупы и возможно ли, чтобы при повторном захоронении при них оставались какие-то документы? Ведь русские утверждают, что впоследствии отыскали еще ряд документов, даты на которых указывали на более поздний срок совершения убийства.

— Нет, это исключено. Должен заявить, что в период нашего там пребывания останки обыскивались чрезвычайно тщательно. Все, что могло способствовать установлению личности, немцы изъяли.

— Искали ли документы, например, в обуви?

— Да, верно, даже и там искали.

— Вам известно соответствующее заявление советской стороны?

— Да, я о нем слышал.

— Это заявление было подписано несколькими учеными и врачами. Знакомы ли вам хоть какие-нибудь из этих имен? Нет ли среди них, например, какого-нибудь выдающегося специалиста в области судебной медицины?

— Утверждаю, что, хотя я знал многих прекрасных и широко известных русских ученых и специалистов в области судебной медицины, я никогда не слыхал о тех, кто подписал советское заявление по поводу Катыни. Я никогда об этих людях не слышал.

— Вы можете сказать, что этот перечень фамилий в европейских медицинских кругах был, неизвестен?

— Да, я могу это сказать.

— Довольно о том, что вам довелось пережить в Катыни. Расскажите, что происходило потом, после вашего возвращения в Данию? Пытались ли немцы привлечь вас к участию в ка кой-нибудь пропагандистской акции, связанной с обнаружением катынских могил?

— Да, безусловно. Мне предлагались самые разные варианты, вплоть до публичных или частных заявлений; меня даже приглашали в немецкие институты и научные общества.

— Это должно было повлечь за собой материальное вознаграждение?

— Да. И материальное вознаграждение мне предлагалось, а спустя год я получил предложение снова поехать в Россию и принять участие в расследованиях, касающихся новых массовых захоронений, в которых были обнаружены тела людей, убитых подобным способом.

— И вы отказались?

— Да, я отверг все эти предложения.

— Спасибо, доктор. А теперь еще один вопрос. Могли бы вы максимально точно определить свое личное отношение к немцам во время вашей поездки в Катынь, то есть весной 1943 года?

— Будучи гражданином Дании и видя, что происходит на моей оккупированной родине, я к немцам симпатии не испытывал. По сути, могу сказать, я их ненавидел. После того как они ночью напали на мою спокойно живущую страну и принялись там хозяйничать, как у себя дома, я преисполнился возмущения. И присоединился к движению Сопротивления, организованному людьми, которые хотели показать немцам, что те у нас отнюдь не желанные гости.

— Были ли вы участником Сопротивления уже тогда, когда вам предложили поехать в Катынь?

— Да, был и принимал участие в деятельности различных групп. Работал в типографиях и распространял нелегальную литературу, сотрудничал с группой саботажа. Эту деятельность я возобновил по возвращении из Катыни и занимался ею до той минуты, пока, по доносу предателя, не попал в руки к немцам. Меня арестовали 28 июля 1944 года. До конца войны я пробыл сначала в копенгагенской тюрьме, а затем в концлагере, откуда был освобожден в начале мая 1945 года.

— Значит, в тюрьме и концлагере вы провели десять месяцев?

— Да, это так.

— И вам посчастливилось выйти оттуда живым одновременно с обретением вашей страной свободы?

— Я даже могу сказать, что именно поездка в Катынь спасла мне жизнь. Немцам ведь не хотелось, чтобы пошли слухи, будто меня понадобилось ликвидировать после дачи ложных показаний.

— Думаю, это вполне вероятно. Итак, можно сказать, что в 1943 году вы были вынуждены поехать в Катынь. Что поехали вы туда против воли, будучи чрезвычайно далеки от того, чтобы поверить в немецкие сенсационные открытия. Но, ознакомившись с доказательствами, пришли к иному мнению, и это мнение не изменилось?

— Да, все правильно. Я действительно получил от своего правительства приказ присоединиться к комиссии. Вначале я не собирался выполнять этот приказ, но мой товарищ по Сопротивлению посоветовал мне поехать в Катынь и своими глазами посмотреть, как обстоит дело. Тогда я согласился.

— А у друзей, которые уговаривали вас поехать, имелось какое-то собственное мнение?

— Да, поскольку один из них — я когда-то у него учился в Копенгагене — принимал участие в финской войне: он был хирургом на датской «скорой помощи» на стороне финнов. За это время он узнал многое о том, что там творилось в период как первой, так и второй финской войны, то есть, если не ошибаюсь, в 1917 году и в 1939-м, вплоть до апреля 1940 года.

Этому доктору много раз случалось видеть, как русские поступали с военнопленными. Он с самого начала сомневался, что вся эта история с Катынью — исключительно плод немецкой пропаганды. Он действительно верил, что польские офицеры были убиты русскими. И хотел, чтобы я туда поехал и привез отчет об увиденном в оккупированную Данию, дабы в будущем все узнали правду.

— Значит, вы привезли с собой подлинную историю Катыни?

— Я лично верю, что это правдивая история. И ни малейших сомнений на этот счет у меня никогда уже не возникнет.

— С 1943 года прошло много лет. Изменились ли за это время ваши прежние оценки и прежние суждения, и если изменились, то в какой степени?

— У меня не было возможности продолжать исследования. О дальнейшем развитии событий я узнавал только из прессы. Но мое мнение, которое я составил самостоятельно после всего того, что сам увидел и услышал в Катыни, никогда не менялось.

— Итак, в каком году, по вашему мнению, было совершено преступление? Мы можем рассматривать только две даты: весна 1940 года и осень 1941 года. Если 1940 год — значит, преступление совершили русские, если 1941-й — немцы.

— Все польские офицеры были убиты выстрелом в затылок — это единственная причина смерти. В землю они были зарыты, когда погода в тех местах стояла холодная. Судя по состоянию тел, а также на основании всех тех документов, которые я сам видел на трупах, заключаю: убийство произошло ранней весной 1940 года.

— Стало быть, если говорить по совести, — это точная дата?

— Да, это точная дата, и я говорю это в согласии со своей совестью.

— И вы лично в этом абсолютно уверены.

— Да, я лично в этом абсолютно уверен. Да!

— Пожалуй, это все, о чем я хотел вас расспросить, доктор. Простите, что беседа была для вас такой изматывающей. Спасибо, что вы рассказали мне эту мрачную историю.

— И вам спасибо за то, что ко мне приехали. Передайте мои искренние соболезнования всем тем семьям в Польше, которые потеряли своих отцов и братьев в Катыни.

«Ожел Бялы» № 188, Лондон, апрель 1980

Примечания

1. Post mortem examinatio — посмертное вскрытие трупа (лат.).