Зигмунт Новаковский. «Castrum Doloris»¹

Если бы над общей могилой поляков под Смоленском встал мудрец, который утверждал, что все уже было, что ничто не ново под солнцем, то там, при виде тысяч останков убитых офицеров, его уверенность бы поколебалась и он бы сказал, что такого еще не было. Воистину!

Могила под Смоленском в определенном смысле — нечто самое крупное, да и вообще единственное на свете. Она затмевает легендарный лабиринт и библейскую Вавилонскую башню, пирамиду Хеопса, небоскребы, не вмещается в пределы человеческого воображения и человеческих знаний. Такого еще не было. История не поведала нам ни об одном случае столь массового убийства, совершенного столь подлым способом и еще более подло скрываемого. Можно перекопать на глубину нескольких сотен метров весь земной шар, от полюса до полюса, и нигде, нигде не увидеть такого, как в России под Смоленском. Те, у кого на совести это преступление, возвели себе памятник более прочный, чем бронза, хоть он и сооружен из человеческих тел.

Кто же преступник? Несмотря на все злодеяния немцев, родные польских военнопленных, находящихся в немецких лагерях, знают об их участи, переписываются с ними, посылают им посылки, в случае смерти кого-либо из них получают уведомления. О судьбе польских военнопленных в России с самого начала не знал никто, и узнали мы только сейчас. Переписка, помощь в виде посылок с продуктами или одеждой, контроль со стороны Красного Креста — все это в России было отменено, как буржуазный пережиток. И вдруг Польша неожиданно заключает с российским захватчиком пакт, в связи с чем должны открыться ворота всех тюрем и лагерей и прочих мест [пыток]², каждое из которых было поистине castrum doloris.

Ворота эти открывают не спеша: «союзник» выполняет свои обязательства не торопясь, с перерывами, неохотно, когда же подводится общий баланс, среди освобожденных обнаруживается отсутствие около полутора десятков тысяч человек. Польская сторона, располагая точными цифрами, запрашивает об этих офицерах и унтер-офицерах, судьях, прокурорах, обо всех пропавших. Ответ с российской стороны всегда одинаков: «Мы освободили всех, но списков вам не дадим». Все это тянется долго — с осени 1941-го по 15 апреля 1943-го, когда вдруг, после сенсационных немецких открытий, содержание ответа меняется. Все те поляки, о которых безуспешно запрашивала Польша, были отправлены русскими на строительство укреплений под Смоленском, где их накрыло волной немецкого наступления. Выходит, что те, кого недоставало среди освобожденных, нашлись. До 15 апреля с. г. об их судьбе ничего не знали ни Сталин, ни Вышинский, ни Молотов, ни Богомолов, пока наконец российское радио 15 апреля 1943 года не сообщило, что эти пленные были в 1941 году отправлены под Смоленск и использованы для строительства укреплений.

Логика заставляет спросить, почему ответ прозвучал только сейчас, почему, несмотря на все запросы польской стороны, он не был дан раньше. Ведь даже в стосемидесятимиллионной России, где цена жизни отдельной личности равна нулю, не может внезапно испариться, улетучиться, бесследно исчезнуть пятнадцать тысяч человек, чьи имена и фамилии, воинские звания, возраст сообщала русским польская сторона. Мы точно знали, о ком спрашиваем, — к тому же у нас в руках были официальные российские цифры. Если бы не страшное открытие смоленского некрополя, ответ оставался бы прежним: польские пленные освобождены все до единого. Но сейчас, только сейчас мы узнаем, что не все: оказывается, огромная их часть пропала под Смоленском и якобы была уничтожена немцами.

Офицеры эти мертвы, и ничто их не воскресит. Мы никогда не питали тут особых иллюзий — хотя, пожалуй, преобладало мнение, что их обрекли на медленную голодную смерть, на белую смерть от мороза где-нибудь на дальнем Севере. Между тем смерть их настигла внезапная и красная. С чудовищностью и цинизмом этого преступления может сравниться лишь какая-то трансцендентная, невообразимая глупость палачей. (Они считали, что кровь испарится, что никто никогда ничего не узнает и от преступления не останется ни малейшего следа.)

Сейчас, когда один преступник выдает другого, говоря: «Это не я! Это он!» — мы не имеем права забыть ни одной страницы из черной книги преступлений, совершенных в Польше и по отношению к Польше немцами. [Но нельзя также забывать, что в другой книге — уж никак не белой — было бы или будет не меньше страниц. Прислушиваясь к немецко-российскому спору по поводу могил под Смоленском, мы вынуждены отметить, что одна сторона — немецкая — спокойна и уверена в себе, тогда как другая — российская — выказывает, а точнее, уже выказала сильную обеспокоенность. Первые говорят: пускай на место чудовищной бойни приедет международная комиссия, пускай туда приедет, как того желают поляки, Красный Крест. Вторые только возражают, вместо доказательств прибегая к обвинениям.

Можно предположить, что немцы — учитывая их уверенность в себе — согласились бы даже включить в состав этой комиссии представителей польского правительства, то есть представителей государства, находящегося в состоянии войны с Германией. Немцам выгодно, чтобы в осмотре места преступления приняло участие как можно больше людей. Русские же стараются сделать все, чтобы никто никогда не докопался до истины. Они проявляют недоверие не только к нейтральным странам, но и к союзникам, закрывая им доступ даже и не к секретам, а вообще ко всем областям жизни советского государства.

Логика и тот факт, что мы хорошо знаем нашего июльского партнера³, позволяют нам уже сейчас ответить на вопрос, кто виновник преступления. Тем не менее подождем, пока будут обнародованы результаты проводимого нейтральной стороной следствия. Шведы, швейцарцы или турки замрут над этой смоленской обителью скорби, пораженные тем, как могло такое быть делом рук человеческих. Пятнадцать тысяч трупов. Выстрелы в затылок. Связанные руки жертв.

А мы? С сентября 1939 года длится национальный траур, который сейчас должен принять форму более резкую и суровую и одновременно более красноречивую. Черные повязки на рукаве всех военных и вообще всех поляков. Даже для польских детей, которые учатся в здешних школах, не делать исключения. Пусть их товарищи и учителя знают, по кому и по какой причине этот траур. Это траур по самым близким, по полякам, на чью долю выпало больше всех страданий. Пропаганда? И да, и нет. Поляки потеряли на этой смоленской бойне братьев и сыновей, отцов и мужей, друзей и коллег. Полтора десятка тысяч. В глазах темнеет при мысли об их ужасной смерти. Так пусть же внешним проявлением траура станет черная лента, а внутренним — непрестанная мысль обо всех них.

Положение, в которое попадут наши истинные союзники, не назовешь простым. Напротив, оно окажется крайне неловким, однако это не может заставить нас молчать — мы не должны утаивать ужасную правду или делать вид, будто нам не все до конца ясно. Нам-то уже все ясно, а вот наши союзники еще некоторое время будут сомневаться. Потому что они, как люди, живущие в культурном и цивилизованном мире [но далеко от России], не способны понять смысл и цель такого преступления. Потому что такое преступление недоступно воображению нормального человека. Тем более нужно вытащить его на свет. И нужно, отнюдь не затушевывая картины преступлений, совершенных немцами, заняться второй главой нашей трагедии, уже сейчас начав писать аналог «Черной книги». Нельзя терять ни минуты времени. Народы-союзники борются за демократию, за свободу, за правду. Так пусть же они узнают и ту правду, которая, мумифицированная, до сих пор лежала, скрытая от глаз людских.

Итак, траур, итак, черные повязки, итак, молитвы, заупокойные службы в костелах, где посередине будет стоять катафалк castrum doloris, окруженный почетным караулом, итак, пенье, дым кадильниц... Но достаточно ли этого? Пожалуй, надо пойти дальше. Гораздо дальше, не удовлетворившись Requiescant in pace⁴. Дальнейшие шаги очевидны: ведь изо всех необычайных минут, какие принесла нам война, эта минута самая необычайная.

В костеле над катафалком должны встретиться руки, которые прежде избегали пожатия. Я имею в виду руки всех поляков, к какой бы партии они ни принадлежали и какой политической линии ни придерживались. Мысль об огромной могиле, о чудовищной бойне, о полутора десятках тысяч убитых обладает особой силой. Она может по-настоящему нас сплотить, создать подлинное единство — не чисто внешнее, а вмещающее в себя всех без исключения. Ибо нет поляка, который не пожал бы крепко и горячо руку другому поляку сейчас, когда все мы, сколько бы тысяч километров нас ни разделяло, смотрим в открытую могилу под Смоленском. [Нас уже давно недолюбливают, и неприязнь эта еще больше усугубится, когда правда о бойне будет полностью раскрыта. А это произойдет, произойдет вне всяких сомнений, и немцы в данном случае больше, чем когда-либо, являют собой частицу той силы, которая, постоянно желая творить зло, вопреки себе достигает противоположного результата. Никогда еще слова Гете⁵ так точно не попадали в цель, как сегодня, когда немцы, стремившиеся уничтожить весь польский народ, наткнулись на могилу под Смоленском, дабы показать ее всему изумленному миру.]

Смоленские раскопки станут такими же знаменитыми, как галльштадтские, однако можно не сомневаться: человек галльштадтской⁶ или неандертальской эпохи, и даже первобытный пещерный человек не был бы способен совершить такое преступление, какое совершил человек смоленской эпохи, то есть 1940 года. Чем обременительнее станет это открытие для наших союзников, тем важнее, чтобы мы держались все вместе. Было бы непростительным грехом, если бы поляки — и те, что в правительстве, и те, что вне правительства, — упустили эту необычайную и великую минуту, в сравнении с которой все остальное кажется мелким.

Мелкими хочется назвать амбиции отдельных личностей и партий, которые около двух лет не могут «договориться», которые не хотят сесть за один стол. И амбиции тех, кто сидит за столом переговоров, но не хочет допустить туда других, кто этих других не замечает. А ведь они существуют, они живут за межой, которую сегодня нужно перешагнуть и, перешагнув, протянуть для рукопожатия руку. Когда же еще, если не сейчас?

Все остальное незначительно, значительна лишь могила под Смоленском, эта огромная, никогда еще в истории человечества не встречавшаяся castrum doloris.

«Вядомости Польске» № 18, Лондон, 2 мая 1943

Примечания

1. Обитель скорби (лат.); также: убранство катафалка; траурная церемония.

2. Взятые в квадратные скобки слова и фразы были изъяты из текста статьи британской цензурой (примеч. польского издателя).

3. Имеется в виду подписанное 30 июля 1941 г. премьер-министром В. Сикорским и советским послом в Великобритании И. Майским польско-советское соглашение, по условиям которого СССР и Польша обязывались оказывать друг другу помощь и поддержку в войне с Германией и на территории СССР создавалась Польская армия.

4. Пусть покоится в мире; мир праху его (лат.) — заключительная формула католической заупокойной молитвы.

5. Мефистофель: «Частица силы я, желавшей вечно зла, творившей лишь благое». (И.В. Гете. «Фауст», перев. Н. Холодковского).

6. В Австрии близ города Галльштадт находится древний могильник, который археологи связывают с начальной эпохой железного века.