Витольд Огневич. «Козельск»

После месячного пребывания в лагере Павлищев Бор недалеко от Москвы всех офицеров — а было нас около двухсот — перевезли в Козельск.

Был ноябрь 1939 года. Шел дождь, и мир казался беспросветно серым.

Мы проходили мимо поселков, через хутора. Навстречу попадались граждане Советского Союза в бедной одежде, с землистыми лицами, с мутным, равнодушным, кажется, ко всему взглядом. С неожиданным любопытством они посматривали только на наши сапоги и мундиры (тогда еще в приличном состоянии). Советские граждане носят валенки — войлочные сапоги на резиновой подошве. Кожаные сапоги для них — символ власти и богатства. В песнях, которые в России всегда были самым верным отражением души и чаяний народа, кожаному сапогу посвящено немало строк.

Мы шли... Впереди маячили колхозные поля: темное жнивье, огромные неубранные полосы, целина. Когда я смотрел на клонившиеся к земле колосья, полные дара Божьего — хлеба, — я начинал понимать Россию.

Россия — это «Братья Карамазовы»: духовное убожество отца Карамазова и мистическая, монашеская сущность сына Алеши. Россия — это Распутин: разврат, валяние в грязи и молитва в экстазе — покаяние¹. Россия — это полные колосья и голодный люд, это высочайшая идея братства, равного распределения благ и... страна, граждане которой делятся на тех, что сидели в тюрьме, и тех, что будут сидеть, страна, где человек существует для того, чтобы забить сваю на строительстве Беломорканала, а затем сползти по ней вниз и навсегда погрузиться в воду...

Козельский лагерь находился в нескольких километрах от города Козельска. Еще не доходя до лагеря, мы поняли, что нас ведут в бывший монастырь². Впереди виднелись церковные купола без крестов и ряд унылых монастырских строений.

Монастырь-лагерь был обнесен высокой стеной, а стена «на всякий случай» опоясана колючей проволокой. Во всех четырех углах торчали вышки, на которых днем и ночью дежурили у пулеметов бойцы. Но этим охрана лагеря не ограничивалась. Между вышками располагались «грибки» для других часовых; кроме того, у главных ворот всегда стояли двое красноармейцев.

Один советский солдат как-то сказал нам, что у них из тюрем и лагерей не убегают. И был прав... Полицейский аппарат Советов великолепно организован: хваленому немецкому гестапо, которое, кажется, нельзя упрекнуть в несовершенстве методов «наведения порядка», не помешало бы для устранения недостатков пару месяцев постажироваться в НКВД.

В Козельском лагере к моменту нашего приезда уже находилось больше тысячи польских офицеров. Впоследствии эта цифра выросла до трех с половиной тысяч. Неподалеку от козельского монастыря был другой лагерь, носивший название Скит. Когда-то, при царе, там располагался приют для калек и престарелых. В Ските сидели около полутора тысяч поляков — в основном с оккупированных Советами территорий.

Козельский лагерь был офицерским лагерем. Точные цифры я, к сожалению, привести не могу, но — по моим наблюдениям и подсчетам — в период с декабря 1939 до мая 1940 года состав обитателей лагеря выглядел следующим образом: кадровые офицеры — около 30 процентов, офицеры запаса — около 65 процентов, младшие командиры, гражданские лица (чиновники), студенты, учащиеся средних школ — около 5 процентов. Было также несколько ксендзов, раввин и симпатичная полька-летчица, поручик Д.М. В лагере были представлены все рода войск (в том числе около ста летчиков, преимущественно из службы противовоздушной обороны, и около четырехсот врачей).

В лагере мне часто встречался профессор неврологии из университета им. Батория (фамилии не помню), подпоручик доктор Ходоровский — ассистент профессора Михейды (Вильно), майор доктор Тобиаш и другие.

По главной дороге лагеря почти каждый день прохаживался, чаще всего в одиночку, задумчивый и серьезный мужчина с темной бородкой. Это был генерал Сморавинский. Возле генеральского барака я часто встречал генералов Минкевича и Богатыревича и неизменно элегантного вице-адмирала Черницкого. Кавалеристы даже в самые тяжкие минуты умудрялись беду встречать улыбкой. Помню также полковников Желиславского и Ваню, ротмистров Антона и Штуковского, майора Прушановского, целую пеструю группу молодых офицеров. Офицерский корпус военно-морского флота представляли более трех десятков человек. Всегда вместе держались офицеры виленского гарнизона из Новой Вилейки. В жалких условиях советского плена лагерь выглядел как образцовый «офицерский клуб», являя собой эталон товарищества и достойного поведения польского солдата в неволе. Лагерный быт мы организовывали сами. У нас была собственная кухня, были даже клуб и хор. На протяжении семи месяцев мы дважды получили мясо. Разнообразием меню не отличалось. Хлеб да каша — пища наша; эта российская поговорка лучше всего отражала действительность, хотя для нас она и не совсем точна: трудно, например, было назвать кашей варево из обыкновенного овса — таким наши уланы когда-то кормили лошадей. Но повара варили этот овес так долго и старательно, что он разваривался и превращался в кашу. Иногда нам выдавали сахар, чай и мыло, а также — время от времени — махорку и папиросную бумагу. В общем, при наличии некоторого довоенного запаса мяса на костях, жить было можно. Мы обслуживали электростанцию, убирали территорию лагеря, трудились на торфоразработках, чистили нужники, а начиная с декабря рыли... водосборник.

Разместили нас в монастырских постройках и церквях. Генералы и часть высших офицеров жили в небольшом строении у главной дороги лагеря. Я жил в одной из церквей (барак № 2). Возле ворот находилось хорошо всем нам известное здание: «следственный отдел». Там выясняли нашу партийную принадлежность, наше социальное положение, как говорили наши «прокуроры». Вызывали нас туда днем и ночью,

каждые несколько дней. В первый раз со мной беседовала женщина (фамилии не помню). Высокая, черноглазая, хорошо сложенная. Она без конца выспрашивала меня о моем социальном положении и принадлежности к организациям.

Тогда мне представилась возможность заметить, как много в Советской России расходуется бумаги. Бумага здесь скверная, но той, что предназначалась для внутреннего пользования, хватило б, чтобы — на основании соответствующего количества протоколов — сослать в Сибирь всю Европу, включая Великобританию.

Я не раз задумывался: зачем они все это пишут; ведь и тот, на кого израсходовали 30 листов, и тот, на кого потратили 2 листочка, вместе сидели в лагере, в тюрьме, их вместе подымали среди ночи, и потом они вместе исчезали где-то среди бескрайних российских просторов. Взять хотя бы подпоручика Эугениуша Петровича (с виленского радио): после двух или трех допросов его забрали и он пропал бесследно.

В декабре 1939 года началась «вывозка» — небольшими группами, от пяти до двадцати человек. Офицеров уводили под усиленным конвоем. «Не оглядываться!» — кричали бойцы, подталкивая их в спину.

Они уходили — с гордо поднятой головой, провожаемые теплыми взглядами товарищей. Чтобы сгинуть в недрах Советской России...

В начале декабря 1939 года, когда земля замерзла и стала твердой, как камень, нам было приказано вырыть водосборник. Место для него выбрали на краю леса примерно в полукилометре от лагеря и в нескольких десятках метрах от небольшого озера. Кому понадобилась вода рядом с озером и неподалеку от лагеря, неизвестно. (Яма была глубокой: 6 м на 6 м.) Хотя зима стояла суровая, яму заливала вода. Чтобы иметь возможность работать, нам приходилось вычерпывать воду ведрами и сооружать настилы из досок. Не знаю, какова была дальнейшая судьба этого резервуара. Быть может, строительство отложили, а может, нашли другое, более подходящее, не такое сырое место...

Зима в Козельском лагере прошла точно ночной кошмар; настала весна — такая же, как везде, теплая и прекрасная.

С третьего апреля 1940 года началась массовая «вывозка» офицеров. В барак входил Леон (так мы звали одного из бойцов) и зачитывал фамилии.

В связи с «вывозкой» по лагерю поползли разные слухи. На вопрос, куда нас отправляют, наши «опекуны» отвечали по-разному. Иногда говорили, что нас везут в «школу коммунизма», иногда — что мы едем домой, а то вдруг — что нас высылают в нейтральные страны. В одной из предпоследних групп уехали генералы и часть старших офицеров. Когда 12 мая 1940 года я уезжал в составе группы примерно в 150 человек, в Козельском лагере оставалось всего двадцать офицеров. Говорили, что наше место должны занять другие. Что происходило в Козельском лагере потом, никто из нас не знал. Находясь в Грязовце (под Вологдой), мы слышали, будто в Козельске размещены французы, якобы бежавшие из немецкого плена. Куда были отправлены другие группы наших офицеров, мы не знали. Нас лишь удивляло, что в Польше письма получали только из Грязовецкого лагеря ³.

После моего отъезда из Козельского лагеря монастырь почти полностью опустел. Пусто стало в бараках и церквях, пусто в «следственном отделе». А какое там царило движение! Сколько человек побывало в этой исторической юдоли страданий, сколько промелькнуло озабоченных, отмеченных печатью неуверенности в завтрашнем дне лиц. Как призраки, как кошмарный рок польского народа прошли через Козельский лагерь сотрудники НКВД — представители новой советской аристократии... А именно: комбриг Зарубин ⁴, начальник Козельского лагеря и Скита; капитан Александрович, похожий то ли на еврея, то ли на грузина (он обычно ходил в кожаной куртке); капитан Урбанович ⁵, завхоз лагеря; Демидович, политработник — властелин жизни и смерти; майор Эльман, наш почтальон и цензор; коротышка еврей Селедкин — как только он с портфелем появлялся в лагере, все перешептывались: «Готовится новый транспорт». Селедкин не имел никакого звания, но, как мы чувствовали, был немаловажной фигурой в НКВД, прикрепленной к Козельскому лагерю. Он принимал и отправлял из лагеря офицеров, он участвовал в допросах, он приносил полученные из центра (Москва или Козельск?) списки тех, кто подлежал «высылке».

Я помню комиссара Сазонова, полковника Ходаса и еще целую пеструю мозаику безымянных личностей.

В мае я покинул Козельск. Нас погрузили в тюремные вагоны, называемые «столыпинками»; такие вагоны можно было увидеть в любом составе. Заключенных в Советском Союзе постоянно перебрасывают с места на место. С юга они едут на север, с севера на юг, с запада на восток... непрерывно, днем и ночью. Если принять во внимание, что часто их перевозят специальными автомашинами или гонят до места назначения по нескольку сотен миль пешком, если прибавить сюда ссыльных, которые обязаны пройти «тюремную стажировку», можно смело сказать, что в советской России половина заключенных сидит, а половина ездит.

Наш поезд остановился на какой-то станции. Ко всеобщему удивлению, это оказалась станция Бабынино, хорошо нам знакомая по октябрю 1939-го. Значит, снова везут в Павлищев Бор... Нас посадили на грузовики. Теснота была страшная — прямо сельди в бочке. На каждой машине конвой из пяти-шести бойцов. Ни рукой, ни ногой, ни головой шевелить не разрешалось. «Сидеть смирно», — приказали конвоиры. Тех, кто случайно пошевелился, кололи штыками. Трудно описать мучительное сорокакилометровое путешествие в состоянии полной неподвижности. Тогда я убедился, что страдания можно измерять километрами и метрами. В Павилищевом Бору мы пробыли месяц; потом нас перевезли в Грязовец.

История Польши движется странными, резкими зигзагами... но есть один прямой путь, с которого нас ничто не заставит свернуть: ни гестапо — ущербное творение западноевропейской цивилизации, ни тюрьма на харьковской Холодной Горе, ни Сибирь, морозная и голодная. Мы идем по нему упорно и неустанно. Этот путь ведет к свободной Речи Посполитой Польше.

Когда узники Грязовецкого лагеря добрались в 1941 году до польской армии на юге России, мы не досчитались многих наших товарищей по Козельску, нам не хватило рук и умов для работы в ее рядах, нам не хватило тех, с кем мы могли бы разделить радость близящейся свободы.

«Вядомости Польске» № 25, Лондон, 20 июня 1943

Примечания

1. Выделенные курсивом слова в оригинале даны по-русски (здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, — примеч. перев).

2. Лагерь находился на территории бывшего монастыря Оптина пустынь.

3. Грязовецкий лагерь находился на территории монастыря вблизи г. Грязовец в Вологодской области; в этот лагерь были переброшены, в частности, около 400 пленных из Козельска. В августе 1941 года, после заключения советско-польского соглашения, почти все содержавшиеся там пленные были освобождены.

4. В.А. Зарубин (1894—1972) ошибочно назван автором начальником лагеря. В октябре 1939 г. он, тогда майор, был направлен в Козельский лагерь в качестве начальника оперативной бригады для проведения следственных действий и вербовки агентов; принимал активное участие в «разгрузке» лагеря; в 1948 г. уволен из органов в чине генерал-лейтенанта. Пленные называли его комбригом.

5. Сотрудник центрального аппарата НКВД, заместитель начальника лагеря по хозяйственной части, прибывший в лагерь вместе с Зарубиным; поляк по национальности. С целью сбора информации вступал в доверительные отношения с пленными.