Часть 3. Канкан на костях

Итак, фактуру мы знаем. Знаем и то, что «катыней» было множество — в Одессе, Виннице, Львове, Риге, даже в польском городе Бромберге. Но только одна из этих провокаций пережила своих создателей, выросла и дала всходы.

Почему Катынь? В первую очередь потому, что еще в самом начале она попала в заботливые руки польского правительства в изгнании. Этих науськивать не надо, они против «москалей» заключат союз хоть с чертом, так что министры господина Сикорского с большой охотой подхватили геббельсовскую сказку и подняли ее на соседнем шесте, рядом с бодренько реющим флажком с надписью: «оккупация Восточной Польши».

Катынской провокации не дали умереть во младенчестве, как бесславно погибли ее сестрички в Виннице, Одессе, Львове, Прибалтике, не получившие при рождении должного скандала. Потом за ней также ухаживали, хорошо кормили, оберегали от вредителей и улучшали почву.

О почве — разговор особый. Естественно, основой ее послужила «холодная война». Сыграл свою роль и привычный европейский страх перед Россией. Для белого европейца, колонизатора по психологии своей, люди, которые в течение многих веков упорно сопротивляются их великой миссии, «бремени белых», как назвал это Киплинг, страшны, непонятны и способны на все. Тем более после того, как они покусились на святое — право частной собственности. Ну и, конечно, обязательным компонентом почвы явилась многовековая ненависть польской шляхты к России, в полной мере унаследованная польским правительством в изгнании, а потом многочисленными эмигрантами, осевшими по берегам Темзы и Миссисипи.

Дерево, выросшее на этой почве, весьма раскидисто и тенисто. Кто-то склонен считать его пальмой, символом примирения, а кто-то — развесистой клюквой, но это уже вопрос веры и политики. И лучше всего, наверное, будет вспомнить данный в 1610 году наказ московскому посольству, отправленному в Польшу: «С поляками о вере не спорить». Что же касается политики, то на долгие годы вперед она определялась Фултонской речью Черчилля, поделившей землю на «мир свободы» и «мир тирании». Свобода — это, конечно, они, а тирания — это, конечно, мы. Дело, естественно, не в ярлыках, а в том, что у них хорошо, у нас — плохо. Если бы в СССР процветала беспредельная демократия, деление было бы какое-нибудь иное: например, анархия, власть толпы (у нас), закон и порядок (у них).

Есть по этому поводу хороший анекдот. Марья Ивановна делится с подругой своими семейными новостями. «Дочка у меня так хорошо вышла замуж, так хорошо! Муж ее на руках носит, кофе в постель подает». «А сын?» «Ой, и не говори! Такая ему стерва досталась. На руках себя таскать заставляет, кофе в постель ей, б.., подавай!»

В разборках такого уровня все аргументы хороши. Если надо доказать, что невестка — проститутка, сделать это нетрудно. Ах, она в театр пошла? Знаем мы эти театры, туда ходют, чтобы с любовниками видеться. Ах, не ходила? Дома целыми днями сидит? То-то, что сидит: муж на работу, а любовник шасть в дверь! Потому что приличные женщины частную собственность не национализируют... тьфу, опять смешались пласты повествования, кофе в постель не требуют. А те, которые не национализируют — это приличные государства. Прямая обязанность приличного государства, если к нему приближается некто под американским флагом, лечь на спину и расслабиться, принимая в себя демократию. А ежели не ложится, то это, стало быть, кофе в постель... тьфу, тирания, вот!

А что, не так, что ли?

Ну, а раз мы — хорошие, а они — плохие, то ведь это аксиома, что вор должен сидеть в тюрьме, и мировому сообществу совершенно безразлично, как именно его туда засадят. Вот и подкидывают нам Катынь, как капитан Жеглов — кошелек в карман. С той разницей, что Жеглов все же видел, как Кирпич сумку резал, а тут подход проще: «Ну не нравится он мне, а я в погонах!»

Такие дела.