Сговор

Основной сутью событий первой половины 1939 г. были рост агрессивности фашистской Германии и усиление противоречий между нею, с одной стороны, и Великобританией и Францией — с другой. СССР объективно стоял перед выбором партнеров: и та, и другая сторона «дозревали» до готовности вести с ним не только обмен мнениями, но и реальные переговоры, добиваться интенсификации контактов и достижения договоренностей. Сталинское руководство избрало курс на сближение с Берлином, хотя неоднократно изображало это решение как вынужденное.

Несмотря на резкую антагонизацию двусторонних отношений после прихода Гитлера к власти, прагматика экономических интересов возобладала, и обе стороны стали давать сигналы о желательности возобновления экономических отношений: СССР с 1935 г., Германия — с декабря 1938 г., когда немцы предложили возобновить переговоры о продлении торгово-кредитного соглашения. В их ходе стало вызревать стремление уладить и политические отношения, поэтому старт этого процесса датируется январем 1939 г. Постепенно укрепляясь, эта новая тенденция весной—летом 1939 г. становилась определяющей для развития международных отношений в целом¹.

Смягчение гитлеровских высказываний в адрес СССР отозвалось смещением в ту же сторону оценок в докладе Сталина на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г. В нем произошел существенный идейно-политический сдвиг, появилась прагматическая двойственность внешнеполитических установок, эклектика, свойственная постидеологическому сознанию в период кризисного развития тоталитарного режима.

Критика Германии, Италии и Японии, фактически развязывавших новую империалистическую войну, оказалась совмещенной с не менее резкими нападками на «неагрессивные, демократические государства» — Англию, Францию и США, которые Сталин обвинил не только в попустительстве фашистской агрессии, но и в стремлении дать Японии и Германии «впутаться в войну», особенно с СССР, «увязнуть» в ней, чтобы все ее участники «могли ослабить и истощить друг друга», а западные державы — «выступить на сцену со свежими силами» и «продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия»². Установок противодействия распространению фашистской агрессии сталинское выступление не содержало ни в каком виде. Он повернул свои обвинения против западных держав — указывая на их стремление толкнуть СССР против Германии, «спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований», «втянуть в конфликт нашу страну провокаторами войны, привыкшими загребать жар чужими руками». Германия в этих двусмысленных рассуждениях стала выглядеть такой же жертвой злых помыслов, как и СССР, и попала в число стран, с которыми Советский Союз был готов на «укрепление деловых связей»³.

В Берлине эти акценты доклада были поняты не только как приглашение к укреплению экономических, деловых связей, но как намек на смену идейно-политических ориентиров и готовность поддержать его внешнеполитический курс. Это предсказывало возможность сговориться и обеспечить подвижку в расстановке сил на международной арене со всеми вытекающими отсюда последствиями для усиления позиций Германии. Оставалось только продумать условия сделки.

Любимый сталинский прием рассуждений о противниках, которые сцепятся, передерутся, ослабят и истощат друг друга, а «третий радующийся» навяжет им свои условия, служил в это время для демонстрации миролюбия и благих намерений, на самом деле скрывая выбор отнюдь не бескорыстного партнера, способного к дележу неправедной добычи. Вскоре он применил тот же прием, объясняя Г. Димитрову тактику в отношении всего лагеря империалистов, которые должны хорошенько перегрызться.

Многие дипломатические акции по инерции продолжали прежний курс, в то время как подспудно уже рождалось новое кардинальное направление изменений во внешней политике, постепенно приобретая все больший размах. Поскольку стратегическое продвижение Германии на восток, впрочем, как и на запад, в связи с необходимостью обеспечить тылы, было возможно или вместе с Польшей как сателлитом, или «через ее труп», Гитлер остановился на втором варианте, готовя изоляцию, а затем и разгром Польши. Следя за переструктуровкой сил на политической арене, он 3 апреля подписал директиву о подготовке «плана Вайсе» — вторжения 26 августа на польскую территорию, проведения блицкрига с решением важнейших задач уничтожения польской армии и овладения стратегически определяющими экономическими районами. Внимательно наблюдая за инициативами и действиями Наркоминдела, руководителей Великобритании, Франции и Польши, фюрер выбрал оптимальный для себя срок и выступил с внешнеполитической программой в рейхстаге. 28 апреля он обвинил защитников Версальской системы в разжигании войны, одновременно заявив о расторжении германо-польского пакта о ненападении 1934 г. и англо-германского морского соглашения. Кабинетная «война нервов» в одночасье перетекла в открытую атаку средств массовой информации на Польшу, стала достоянием всего мира.

К тому моменту вполне обнаружились ограниченные возможности Наркоминдела в области мобилизации фронта коллективной безопасности. Объявив об отказе признать расчленение Чехословакии 15 марта, СССР не сумел добиться созыва конференции с участием Великобритании, Франции, Румынии, Турции, Польши по вопросу о мерах обеспечения защиты от возможной гитлеровской агрессии. Не было поддержано и предложение опубликовать декларацию о консультациях Великобритании, Франции, Польши и СССР («декларации четырех»).

Советские дипломаты не оставляли надежд вовлечь Польшу в антигитлеровскую коалицию и четко определить взаимные обязательства. 1, 2 и 4 апреля нарком М. Литвинов беседовал с польским послом В. Гжибовским, предлагая помощь в случае нападения Германии, склоняя к участию в коллективных акциях, доказывая, что равновесие в Европе, которое так упорно стремится сохранить Польша, давно рухнуло. Гжибовский защищал прежнюю концепцию невхождения в многосторонние комбинации, направленные против одного из своих соседей. Литвинов убеждал польского посла, что речь идет не об окружении Германии, не об ущемлении ее интересов, прав германского народа, а о борьбе с агрессией фашистских лидеров.

В неофициальном порядке посол признал, что для отражения агрессии Германии объединенных сил СССР и Польши было бы достаточно, и заверил (скорее от себя лично, заметил Литвинов), что, «когда будет нужно, Польша обратится за помощью к СССР». На это нарком возразил, что может оказаться поздно⁴.

Польское руководство продолжало метаться в поисках опор и ориентиров, не решаясь изменить принципу двусторонних договоров и равной удаленности от соседей, боясь увеличить опасность.

Между тем сталинская внешняя политика все определеннее меняла свой курс. Советская дипломатия понесла огромный урон за годы сталинских репрессий. В мае произошла значительная «смена караула» в НКИДе. 3 мая от дел был удален нарком Литвинов, поборник коллективной безопасности, сотрудничества в Лиге Наций, соглашения с бывшими странами Антанты. Место Литвинова по совместительству с креслом председателя СНК занял В.М. Молотов. В январе 1949 г. на партконференции в МИДе он откомментировал происшедшее следующим образом: «Решение ЦК ВКП(б) от мая 1939 г. было принято, исходя из необходимости приблизить Министерство иностранных дел (тогда НКИД. — Авт. ) к ЦК и сделать его более непосредственным органом ЦК, чтобы закончить период, когда МИД был убежищем для оппозиции и всякого рода сомнительных полупартийных элементов. Литвинов только случайно жив остался... у нас никакого доверия к нему не было». В частном разговоре Молотов высказался еще яснее: «Все было в кулаке сжато у Сталина, у меня», роль дипломатов и послов была «ограничена сознательно»: «послы были только исполнителями определенных указаний». «Дипломатия у нас была неплохая, но в ней решающую роль, — признался руководитель внешнеполитического ведомства, — сыграл Сталин, а не какой-нибудь дипломат»⁵.

Сталин проводил имперский курс при помощи автократических решений, шагов и мер, волюнтаристски деформируя советскую внешнюю политику. Молотов же свою роль видел в том, чтобы последовательно выполнять «очень твердый курс», как можно более «расширяя пределы отечества».

Когда с мая возобновились переговоры с Германией, а польские политики продолжали упорствовать в своем отказе участвовать в многосторонних переговорах и подписании документов, заключить пакт о взаимопомощи с СССР и содействовать англо-франко-советским переговорам, Молотов делал повторные предложения помощи в рамках зондирования польских позиций в отношении альтернативы нового сближения с Германией и обеспечения алиби («мы же проводили прежнюю дружественную политику, предлагали помощь...»). На самом деле уже был взят курс на урегулирование не только экономических, но и политических отношений с Германией. Прежняя литвиновская политика использовалась лишь для маскировки новой стратегии.

Зондажи показывали, что Польша не выступит на стороне Германии, что она стала заложницей ситуации, будущей жертвой ее развития. Терпела крах политика Бека: принцип «равноудаленности» был нереален, полностью исключая договоренность между великими соседями, а она постепенно реализовывалась; ошибочной оказалась инициированная лично им политика ограниченного, но достаточно интенсивного, особенно в 1938 г., сотрудничества с нацистской Германией⁶. Ставка была сделана на Великобританию и Францию. Несколько лет назад Гитлер говорил Беку, что немецкому народу для благоприятного развития нужны на континенте хорошие отношения с Польшей, в мировом масштабе — хорошие отношения с Англией. Остальное — второстепенные вопросы. Эти устои со всей очевидностью рухнули.

После очередного «данцигского ультиматума» от 24 марта, по сути дела уже сулившего войну, на Замке у президента И. Мощицкого состоялось бурное заседание высших лиц польского государства. Из записи Шембека следует, что ситуация была определена как крайне напряженная, виновником чего признавалась Германия. Было решено, что в случае перехода ею определенного рубежа «это очень просто — будем воевать».

Через день германский посол Г. Мольтке передал в Берлин: для Польши Данциг — это символ. Изменение статуса Вольного города — казус белли.

Стали укрепляться западные границы и разрабатывался план на случай войны, который, правда, не успел принять законченную письменную форму. Военные расходы были увеличены, однако план модернизации армии из-за недостатка средств был сокращен. К сентябрю он оказался выполнен лишь на 35% и не принес качественных изменений в структуре вооруженных сил. Между тем Германия, форсируя подготовку к войне, затратила на нее в 45 раз больше средств, чем Польша.

Считаясь с приближением войны, дальновидные обозреватели и политики относили к непременным условиям победы включение в состав сил, противостоявших Германии, Советского Союза.

Крупнейший польский военный теоретик того времени, бывший и будущий премьер-министр польского правительства, генерал В. Сикорский полагал, что грядущая война будет носить тотальный характер и основываться на стратегии блицкрига. Однако эта стратегия не могла быть применена против СССР, который сам способен одержать победу над Германией. Статью-прогноз на 1939 г. в Рождественском номере «Курьера Варшавского» генерал Сикорский так и назвал: «Нереальные планы». Он сомневался, впишется ли сталинский режим в складывающийся блок демократических государств, противостоящий гитлеровской Германии, но надеялся, что в борьбе против фашизма этот режим изменится в сторону демократизации и либерализации.

Обращение за поддержкой к Великобритании, проведение тайных переговоров и получение 31 марта гарантий, с присоединением 13 апреля Франции к британским гарантиям, осуществлялись польским руководством в тех же рамках билатеральных соглашений.

Во время пребывания Бека в Лондоне там проходили англофранцузские штабные переговоры. Преимущество Германии на суше и в воздухе не вызывало сомнений. Был избран вариант наращивания военной мощи, сдерживания Германии, стратегии отступления в начальный период, ведения длительной, экономически изнуряющей войны. В приоритетах Польша не значилась. Все это полностью перечеркивало надежды польских политиков и военных на непосредственную военную помощь Запада. 4 мая во время англо-французских штабных переговоров при рассмотрении ситуации, какая могла возникнуть в случае германо-западно-европейского конфликта при участии Польши и Румынии на стороне Англии и Франции, было записано: «Судьба Польши будет зависеть от окончательного итога войны, а он, в свою очередь, будет зависеть от нашей способности добиться возможного поражения Германии, а не от нашей способности уменьшить нажим на Польшу в начале войны»⁷. И Великобритания, и Франция не были готовы к войне, методов эффективного воздействия на Гитлера не имели. Их гарантии были прежде всего моральной поддержкой, что поляки не сумели распознать⁸.

Делая антигитлеровские жесты, обе страны в то же время не исключали варианта «умиротворения» агрессора. Влиятельная «Таймс» писала 1 апреля 1939 г.: «Новые заверения не обязывают Великобританию защищать каждую пядь земли территории Польши в нынешних границах. Ключевым словом является не целостность, а независимость». В конце апреля бескомпромиссность курса Гитлера на войну стала очевидна, но еще и в августе английская миссия Райли в Гданьске заявила, что не убеждена в жизненном значении Вольного города для Польши⁹.

5 мая Ю. Бек выступил в сейме с разъяснением внешнеполитических установок правительства: оно может идти на уступки Германии до пределов, не угрожающих независимости страны, далее же притязаниям должно давать отпор. «Мы в Польше не знаем понятия мира любой ценой». Бек говорил о неизменности курса в отношении СССР.

В мае был ратифицирован торговый договор.

В мае же генерал Сикорский пришел к выводу, что участие СССР в антигитлеровской коалиции необходимо, и записал в дневнике: «Военный союз Италии и Третьего рейха должен ускорить объединение Европы против Германии. Коалиция должна как можно быстрее включить Советскую Россию, без опоры на Россию мирный блок не победит. Сам факт достижения соглашения с Россией необычайно укрепит шансы сохранения мира»¹⁰.

10 мая Бек пригласил на беседу проезжавшего через Варшаву В.П. Потемкина и «констатировал необходимость для Польши опереться на СССР в случае нападения на нее Германии»¹¹. Советская дипломатия расценила это как доказательство того, что Польше не удастся договориться с Германией. В июне конструктивные беседы с советским полпредом Н.И. Шароновым провели премьер-министр Ф. Славой-Складковский и министр иностранных дел Ю. Бек. Первый констатировал отсутствие взаимных территориальных претензий, второй — вообще каких-либо противоречий¹².

Было очевидно, что Германия не втянула Польшу в совместные действия против СССР. Однако удельный вес Польши в глазах сталинского руководства уменьшался: она не представлялась для СССР существенным партнером на фоне успехов продвижения к расширению советско-германского сотрудничества. Сталин склонялся в пользу не необходимого для подлинной безопасности объединения всех потенциальных противников блока агрессоров, а геополитического решения в имперском стиле. После того как советский посол в Берлине в середине апреля заявил высокому немецкому дипломату, что идеологические различия не должны влиять на характер отношений двух государств, а другой советский дипломат прямо спросил своего собеседника, не мог ли уход Литвинова способствовать изменению отношения Третьего рейха к СССР, В.М. Молотов прямо выступил с инициативой формирования новой политической основы для налаживания экономического сотрудничества. 20 мая в беседе с германским послом Ф. фон Шуленбургом он поставил вопрос ребром: «...Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база»¹³.

Германское руководство откликнулось на эти сигналы предложением о выработке германо-советского политического компромисса, сделанным 30 мая статс-секретарем МИД Германии Э. фон Вайцзеккером поверенному в делах СССР в Германии Г.А. Астахову. На долю последнего выпала сложная миссия ведения секретных летних переговоров в Берлине — формально на уровне бесед с заведующим восточно-европейской референтурой отдела экономической политики германского МИДа К.Ю. Шнурре, на самом же деле как Астахов имел прямой выход на Молотова при помощи шифрограмм и дипкурьеров, так и Шнурре — непосредственно на Риббентропа. Через них и обговаривались условия «политического компромисса», который был нужен Гитлеру, чтобы, исключив партнерство СССР с Англией и Францией, срочно задействовать перевооруженную армию в реализации своих экспансионистских планов. На пути его агрессивных стратегических планов оказалась Польша, которая первой сказала им «нет» и была обречена на скорую расправу, становилась «объектом обоюдных интересов» соседей, не впервые превращаясь в разменную монету. Дело было за тем, чтобы соблазнить Сталина планами совместного переустройства Восточной Европы, разжечь его аппетиты в отношении «жизненно важных интересов России», а для этого, как говорил Вайцзеккер, «в германской лавке есть все товары».

На первой стадии прощупывались возможности для политического сближения и намечалась общая плоскость эвентуального соглашения. 26 июля в кабинете берлинского ресторана «Эвест» Шнурре заверил Астахова в готовности Германии пойти «целиком навстречу СССР в этих вопросах» и трактовать Балтийское море как «общее» и «начисто» отказаться от притязаний на Украину, «(исключая части, входившие ранее в состав Австро-Венгрии, относительно которых положение неясно)». Подведя беседу к польской проблеме, немецкий дипломат готов был предложить основной предмет торга: «Еще легче было бы договориться относительно Польши...»¹⁴. Стало ясно, что раздел Польши занимает ключевое место в планах нацистов. Астахов имел инструкцию выяснять конкретные предложения германской стороны, но не отвечать на них. Поэтому он стал выяснять ее трактовку отношений в советско-немецко-польском «треугольнике». Он услышал уверения в «крахе германо-польской "дружбы"»: «Эта "дружба", и ранее бывшая крайне непопулярной в народе, рассыпалась буквально в течение суток. От Данцига мы не откажемся — это можно усмотреть хотя бы из "Майн кампф"». За этим последовал диалог Астахова и Шнурре:

— Ну, а если Польша, скажем, уступит Данциг? Ведь тогда «дружба» может возобновиться и, следовательно, политика в отношении СССР снова изменится в худшую сторону?

— Этого не будет. Восстановиться германо-польские отношения уже не могут. Они расстроились непоправимо¹⁵.

Получая информацию от Астахова, Москва выжидала, создавая впечатление осмысления альтернатив, перебирания вариантов решений и тем самым подогревая «щедрость» Гитлера, его готовность выкладывать больше «товара». Астахов даже поддакивал Шнурре в отношении известных притязаний Германии, согласно записи последнего, он выразил мнение, что «Данциг так или иначе отойдет к рейху и что вопрос о коридоре как-то должен быть решен в пользу рейха»¹⁶.

Беседы первой декады августа продолжались на фоне немецких полуофициальных заявлений о начале войны с Польшей после 25 августа, подтверждавших разведданные о готовности Германии силой поставить Польшу на колени и разделить ее территорию, роста нетерпения Гитлера побыстрее «нанести первый удар», ускорив «акцию против Польши», пока Великобритания, Франция и Советский Союз еще не достигли соглашения¹⁷.

8 августа Астахов сообщил Молотову, что немцы, проверив готовность советской стороны договариваться, хотели бы вовлечь ее «в разговоры более далеко идущего порядка, произведя обзор всех территориально-политических проблем, могущих возникнуть между нами и ими». Он пояснял, что фраза об отсутствии противоречий «на всем протяжении от Черного моря до Балтийского» может быть понята как желание договориться по всем вопросам, связанным с находящимися в этой зоне странами. В отношении Польши немцы создавали впечатление, что не заинтересованы в судьбе «русской Польши» (с изменениями в пользу немцев), а также стремились «отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывш[ей] германской Польши (быть может, с прибавкой по линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции».

Г.А. Астахов полагал, что немцы видят вероятность такого рода переговоров «лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-политического соглашения». На ближайшем отрезке времени, они пошли бы «на известную договоренность в духе вышесказанного, чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей». Но нет оснований считать, что «немцы были бы готовы всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства»¹⁸.

Между тем такого рода соображения не остановили Сталина, который уже к этому времени сделал стратегический выбор, предпочтя широкомасштабные договоренности с нацистским руководством, сотрудничество с ним в условиях начинавшейся Второй мировой войны, когда стал торжествовать силовой подход к решению международных проблем. Как констатировал в Лондоне 5 августа посол И.М. Майский, «сколько попыток ни делает Чемберлен "забыть", "простить", "примириться", "договориться" — всегда что-нибудь фатально случается, и пропасть между Лондоном и Берлином становится все шире»¹⁹. Его попытки остановить войну путем «мюнхенского варианта» для Польши были обречены на фиаско.

Заранее на неудачу оказались обречены августовские попытки координировать и объединить усилия для противодействия дальнейшей гитлеровской агрессии, прежде всего против восточно-европейских стран, Польши как первой жертвы, принявшие форму переговоров военных миссий СССР, Англии и Франции. Их целью было заключение трехсторонней военной конвенции, направленной против угрозы германского нападения, в том числе на Польшу. Однако со вступлением советско-германских переговоров в активную стадию работа военных миссий приобретала для Сталина характер «игры на двух столах», удобного маневра для торга с Гитлером в тактических ходах²⁰.

Полученные К.Е. Ворошиловым 7 августа инструкции предусматривали использование проблемы полномочий для затягивания переговоров и их секретность, что облегчало нажим на немцев, а также весьма специфическое разыгрывание «польской карты». Было рекомендовано, «если французы и англичане все же будут настаивать на переговорах», свести дискуссию к обсуждению «отдельных принципиальных вопросов», «главным образом о пропуске наших войск через Виленский коридор и Галицию, а также через Румынию»²¹.

Это требование было тщательно проработано накануне переговоров в «Соображениях советской стороны» за подписью маршала Б.М. Шапошникова от 4 августа. При всех пяти вариантах нападения агрессора на Францию, Великобританию, на Польшу, Румынию, Турцию и СССР (через территории Финляндии, Эстонии и Литвы) оно было обязательным²², но заведомо неприемлемым для Польши. Это однозначно вытекало из истории и актуального состояния советско-польских отношений, из принципов польской внешней политики. Обратимся к свидетельству маршала Э. Рыдза-Смиглого. Будучи убежден, что проход частей Красной Армии еще не был бы равносилен их активному участию в защите Польши, но следует опасаться последствий их ввода, так как занятой территории они наверняка не покинут, он уточнял: «С Красной Армией шла бы вся администрация, политический, пропагандистский и другой аппарат». Опыт 1920 г. подсказывал ему: «Проход привел бы сразу к оккупации части страны и нашей полной зависимости от Советов... Россия захотела бы компенсации за 1920 год и Польша утратила бы восточные кресы. Советское правительство хорошо знает нашу позицию и если, несмотря на это, выдвигает сейчас требование нашего согласия как conditio sine qua поп продолжения переговоров, то оно тем самым доказывает, что серьезно к соглашению не стремится. Заявление Ворошилова не дает нам ничего конкретного, а только указывает, что советское правительство хочет, ставя военные вопросы, контрабандой протащить вопросы политические и так вести переговоры, чтобы их затянуть или сорвать. Советы не имеют намерения вступать в войну с Германией и включаться в наступление против нее»²³.

Свидетель событий 1939 г. сталинский переводчик В.Н. Павлов подчеркивал, что Сталин досконально знал польские дела²⁴. Разумеется, он не мог не предвидеть категорического отказа польского правительства на какое бы то ни было предложение ввода или прохода частей Красной Армии через польскую территорию. Это со всей очевидностью нашло свое выражение в ключевом, седьмом пункте инструкции, который гласил: «Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территорию Польши и Румынии является исключенным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал»²⁵.

Немцы старались опередить начало этих переговоров. Согласно записи Шнурре, в беседе с Астаховым 10 августа он сулил СССР гарантии безопасности, «куда более весомые, чем английские», обеспечение «гарантий советских интересов в Польше» и возможности «советско-германского соглашения на этой основе». Это было прямое приглашение к сговору за счет Польши, перечеркивающее нормы международного права, не говоря о нормах морали и нравственности²⁶. Шнурре говорил советскому собеседнику, что польская проблема интересует Германию более всего и что он хотел бы узнать подробно о позиции советской стороны по этому вопросу.

Видимо, Сталин решил, что время дать его решению официальный ход: предложения и гарантии его устроили. Курс на достижение политической договоренности с Германией рассматривался вечером 11 августа на Политбюро, и вопрос о заключении советско-германского договора был предрешен, с урегулированием «проблемы Польши»²⁷. В тот же день Молотов направил Астахову телеграмму: «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует...»²⁸. Последний передал ее содержание Шнурре, перечислив в ряду «объектов» и Польшу, но не сумев дать ответ на дополнительные вопросы относительно нее. Астахову было ясно, что немцы явно стремятся развязать себе руки на случай конфликта с Польшей и заинтересованы скорее перейти к обсуждению территориальных и политических проблем конкретно. Опасаясь успеха переговоров военных миссий, они готовы отказаться от претензий на балтийские государства, Бессарабию, Восточную Польшу, не говоря уже об Украине. И «это в данный момент минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров, лишь бы получить от нас обещание невмешательства в конфликт с Польшей»²⁹. В более обширном письме того же 12 августа Астахов информировал, что «конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе», перебрасываются войска и речь идет уже не только о Данциге, но о «всей германской Польше» и «трудно предположить, чтобы немцы удержались от постановки вопроса о Познани, Силезии и Тешинской области», то есть «вопрос, по существу, ставится о довоенной границе (если не больше)». При согласовании этих планов предлагаемым взаимоотношениям предстоит открыть «новую эру советско-германской дружбы», война же будет не мировой, но локальной³⁰.

Ю.Шнурре, со своей стороны, фиксировал все нюансы интереса советской стороны к предложениям по разделу польской территории, в частности, судьбы земель, «принадлежавших ранее Австро-Венгрии»³¹. Обе стороны договаривались, а точнее сговаривались о восстановлении и переделе результатов территориальных разделов Польши в XVIII в., обеспечивая возврат к доверсальскому порядку с некоторыми коррективами. Астахов посетил Риббентропа, был на приеме у Гитлера.

В записках Шнурре содержится констатация, что в Политбюро «делается совершенно другая политика, чем в то время, когда Коминтерн был доминирующим», — теперь он «в своем значении отступил далеко назад...»³². Нынешняя политика гитлеровское руководство вполне устраивала. Что касается Коминтерна, то антифашистские установки были в нем сильны. Германские коммунисты не могли оставаться равнодушными перед лицом мощной кампании в прессе и радио против Польши, аналогичной лживым обвинениям Чехословакии в терроре против немцев, преследовании нацменьшинств — явно «для провоцирования фашистами войны против Польши». В. Ульбрихт писал 15 июля Д. Мануильскому об этой кампании и предлагал «вместе с польскими товарищами и Наркоминделом» решить вопрос о том, как разоблачать «фашистскую ложь, призванную сыграть важную роль» для стимулирования войны против Польши³³. Предложения Ульбрихта не встретили поддержки.

К тому времени проблема национальных меньшинств, столь активно эксплуатируемая изданиями и радио Третьего рейха, стала активно прорабатываться и экспертами Наркоминдела. Это было отнюдь не случайным явлением, если учесть настроения В. Потемкина и заказ М. Литвинова. Специально исследовалась проблема национальных меньшинств в Польше.

29 марта на стол руководства легла первая справка по этому вопросу, в которой излагались претензии к этой стране. Данные сюжеты расцвели пышным цветом в ряде последующих справок на ту же тему и получили наиболее полное завершение в обнародованной накануне 17 сентября в «Правде» и опубликованной без подписи статье секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Жданова о причинах поражения Польши, а затем в приказах командования фронтов РККА, перешедших в тот сентябрьский день польскую границу.

На начавшихся 12 августа переговорах военных миссий без задержек стала реализовываться сталинская тактика. Уже на второй день Ворошилов жестко заявил, что участие СССР в войне возможно лишь на территории соседних государств, особенно Польши и Румынии. На следующий день он настаивал, что без этого беседы не имели бы смысла, а 16-го назвал проблему пропуска войск кардинальной, без решения которой соглашение вообще не будет возможно. Обращение западных представителей к Польше принесло очевидный негативный ответ, переговоры зашли, как и следовало ожидать, в тупик. Непосредственно к польской стороне не обратились, реализуя замысел Сталина по торпедированию переговоров военных миссий при соблюдении некоего декорума.

В советскую пропаганду и историографию была внедрена версия, согласно которой это произошло по вине западных держав, которые не выполнили основное требование советской стороны о проходе частей Красной Армии через польскую территорию и фактически не хотели договоренности с СССР. Эту версию 27 августа в интервью газете «Известия» дал Ворошилов, и она была затем подробно развернута в «исторической справке» Совинформбюро «Фальсификаторы истории» в феврале 1948 г. Добавилось обвинение в адрес английских и французских представителей в том, что они, манипулируя Польшей, преднамеренно срывали выполнение советского требования, Советский же Союз и позже, в последних числах августа, был готов продолжать переговоры о заключении договора о взаимопомощи. Этот стереотип широко тиражировался в СССР и прочно укоренился в общественном сознании, был введен и в идеологические установки Коминтерна.

Между тем анализ ситуации и хода переговоров, а также принимаемых западными миссиями мер убедительно показывает, что проблема отказа в праве использования польской территории неоправданно раздута: она отнюдь не делала переговоры беспредметными. Западные державы, хотя и относились к СССР весьма сдержанно, в чем не могли не сказываться социальная неприязнь, осуждение сталинских деформаций и массовых репрессий, нестабильности сталинской внешней политики, были весьма заинтересованы в советской военной помощи. Они все более вдумчиво и серьезно относились к переговорам, реально надеясь заключить военное соглашение с СССР и остановить нападение Германии на Польшу, вкладывая в это все больше сил. Они отнюдь не тормозили принятие Польшей положительного решения — они ее уговаривали сделать это в какой-либо, даже «молчаливой», форме³⁴. Более того, Франция пошла на беспрецедентный шаг. Э. Даладье прислал по телеграфу 21 (по другим данным — 22) августа указание главе французской военной миссии генералу Ж. Думенку подписать конвенцию, предусматривающую проход Красной Армии через Виленский коридор и, в случае необходимости, юго-восточные территории Польши и Румынию. Но официального ответа ни британского, ни польского и румынского правительств не было. Ситуация приобретала драматический характер на фоне нескольких поспешных шагов советского руководства, предпринятых 19—22 августа.

Подписание 19 августа советско-германского экономического соглашения открывало путь решению следующей задачи: в тот же день Сталин спешно провел, профорсировал рассмотрение вопроса о заключении с Германией пакта о ненападении на Политбюро. Фактически не осознавая полностью характера и масштабов угрозы со стороны фашистской Германии и посчитав на каком-то этапе гитлеровское руководство «более удобным и надежным партнером», сулившим за сговор с ним существенные выгоды, советское руководство допустило серьезные, принципиальные просчеты, стало участником силового подхода к решению международных проблем, пошло на сближение с нацистской Германией и начало проводить политику с резко выраженной антипольской направленностью³⁵.

Обнаруженный Т.С. Бушуевой текст речи Сталина на заседании Политбюро 19 августа 1939 г. с его рекомендацией «принять немецкое предложение и вежливо отослать обратно англо-французскую миссию» вполне логично вписывается в его линию и данные им оценки³⁶. Если некоторые аспекты этого документа ставятся под сомнение, то политика в отношении Польши вполне подтверждается дальнейшим развитием событий.

Выбор советской позиции в вопросах мира и войны, договоренности с Великобританией и Францией или с Германией в значительной мере упирался в решение судеб Польши как в ключ к развязыванию войны. Пакт заключался как «вполне осознанный договор о безнаказанном со стороны СССР нападении Германии на Польшу с перспективой раздела Польши между Германией и СССР» и с перспективой войны между Германией, с одной стороны, и Великобританией и Францией — с другой, при ненападении СССР на Германию. В отношении Польши это был очевидный сговор³⁷.

Заключение договора о взаимопомощи с Великобританией и Францией было равнозначно отказу Германии от развязывания войны, от завоевания Польши, поиску «модус вивенди» с западными державами. Но этот вариант Сталин считал для России нежелательным. Зато при заключении пакта о ненападении с Германией, говорил Сталин на Политбюро, она, «конечно, нападет на Польшу, и вмешательство Франции и Англии в эту войну станет неизбежным». Такая ситуация позволит СССР «остаться в стороне от конфликта» и «надеяться на наше выгодное вступление в войну». «Первым преимуществом, которое мы извлечем, будет уничтожение Польши до самых подступов к Варшаве, включая украинскую Галицию»³⁸. Таким образом, захват немцами территории Польши до самых подступов к столице — для нас «преимущество», радикальное ослабление противника перед нашим «выгодным вступлением в войну» и его аннигиляцией. Тактика и принцип раздела польской территории для сведения членов Политбюро обозначены, но со всей очевидностью речь идет не о занятии какой-то территории, а об уничтожении соседней страны, с намеком на приглашение к этому, к продвижению к Варшаве, с другой, уже нашей стороны. А ведь для Советского Союза подобное «преимущество» — не что иное, как установление общей границы с гитлеровской Германией, непосредственная опасность для СССР. Однако она Сталиным как таковая не воспринимается!

Чего стоят в этом контексте рассуждения о том, что СССР не мог и не имел права допустить, чтобы фашистская армия беспрепятственно вышла к границам страны? Разве передвижение границы меняло эту логику? Трудно не признать правоту В.Л. Дорошенко, утверждающего, что существование Польши между СССР и Германией было для СССР фактором безопасности и должно было быть краеугольным камнем оптимальной советской внешней политики, разве что Сталин рассчитывал на проведение не оборонительной, а наступательной политики³⁹. Оставить укрепленные рубежи и не обзавестись равноценными новыми перед лицом гитлеровской угрозы? Это был очевидный просчет, вытекающий из неверной оценки перспектив развития германо-советских отношений и т.д.

В мае 1941 г. в Главном управлении политической пропаганды Красной Армии был подготовлен проект директивы «О задачах политической пропаганды в Красной Армии на ближайшее время», констатирующий факт растущей опасности образовавшегося непосредственного соседства с Германией «от Нарвика до Черного моря» и концентрации на этой границе войск⁴⁰. Десятилетия советская пропаганда, а за ней и историография утверждали, что, оттягивая начало войны, Советский Союз ценой «умиротворения» Германии получал передышку. Но на самом деле в 1939 г. Гитлер не угрожал СССР. Опять просчет? Или непременный компонент сомнительной идеологической конструкции?

Доступный ныне материал вполне убедительно подтверждает вывод М.М. Наринского: «Просто Сталин счел соглашение с Гитлером более выгодным и осуществил эту сделку. Он выиграл не время, а территорию»⁴¹. Он приобретал возможность иметь и увеличивать территориальные приращения. Рассмотрение всего комплекса аргументов, привлеченных Сталиным для обоснования заключения пакта с Германией, и прогнозирования им дальнейшего развития событий далеко выходит за рамки настоящей работы. Ограничимся указанием на последствия этого шага в практически-политическом документе тех времен — составленном А.С. Щербаковым в начале июня 1941 г. (когда пришло время «собирать камни») новом проекте директивы «О текущих задачах пропаганды». В нем признавалось, что подготовка войны и ее ведение на первом этапе шли под лозунгом освобождения Германии от гнета версальских цепей, нашедшим «известное сочувствие и в других странах, которые считали Версальский договор унизительным и несправедливым». Поскольку обстановка «коренным образом изменилась», Германия перешла к прямому захвату чужих территорий под лозунгом установления «нового порядка», его следует трактовать как завоевательный, а лозунг «Долой версальские цепи!» «отпал»⁴². Приходится констатировать, что этот лозунг по-прежнему трактовался Щербаковым не как завоевательный, а как обеспечивающий «свободу рук» в Восточной Европе. Именно на предоставление Германией свободы действий СССР, готовности уступить зону влияния в Восточной Европе и указывал на заседании Политбюро 19 августа 1939 г. Сталин.

Во взаимоотношениях Москвы и Берлина произошли кардинальные изменения: переговорный процесс перешел в руки сановников высшего ранга, взявших на себя все работы по оформлению как договора, так и секретного приложения к нему⁴³. «В МИДе, — как свидетельствует В.Н. Павлов, — такой документ не готовился и не обсуждался. Проект документа обсуждался в Политбюро. Инициатива принадлежала Сталину»⁴⁴. Следовало бы признать правоту изучившего в деталях процесс рождения пакта Л.А. Безыменского, предложившего считать пакт произведением Сталина—Гитлера, а не Молотова—Риббентропа⁴⁵.

Справедливые, как показала история, критические замечания и предостережения игравшего весьма важную роль в урегулировании советско-германских отношений весной—летом 1939 г. талантливого и ответственного советского дипломата учтены не были. Наоборот, как многие другие «порученцы» Сталина, Астахов был отозван в Москву, уволен из Наркоминдела, а затем и арестован. Его нещадно били и пытали по обвинению в шпионаже, в работе на иностранные разведки, с переквалификацией на работу в пользу польской разведки. Получив срок 15 лет, он через полгода скончался в лагере.

21 августа в советской печати было объявлено о назревшем улучшении не только экономических, но и политических советско-германских отношений, а 22-го — уже о готовности обеих сторон заключить пакт о ненападении и приезде в Москву Риббентропа для соответствующих переговоров. Тогда-то и стали приниматься интенсивные, можно сказать, отчаянные шаги французской и английской дипломатии, чтобы спасти переговоры военных миссий, если не предотвратить, то, по крайней мере, ограничить рамки германо-советского соглашения. Министр иностранных дел Франции Ж. Бонне пытался через посла в Варшаве Л. Ноэля надавить на маршала Рыдза-Смиглого, дабы получить карт-бланш, «хотя бы молчаливое обещание впустить русские войска в том только случае, если Россия поддержит Польшу против германской агрессии». Французская дипломатия считала это «последним шансом спасти мир», возложить ответственность на Россию, которая будет разделена с Польшей⁴⁶. Эта задача не имела решения. Ограничить рамки соглашения СССР с Германией западные дипломаты были не в состоянии. Это подтвердила и неудачная очередная попытка премьер-министра Великобритании Н. Чемберлена, направившегося в ночь на 22 августа послание Гитлеру с предложением нового Мюнхена за счет Польши. Но Гитлер решал свои задачи несравненно масштабнее, уже практически сговорившись со Сталиным, в том числе и прежде всего о разделе Польши.

Война уже стояла на пороге. Сталин не собирался выбивать стартовый пистолет из рук Гитлера, хотя явно имел такую возможность. Но его планы были другими.

Обрисовывая 19 августа на Политбюро перспективы «большой войны», максимально длительного противостояния рейха и англофранцузского блока «в целях изнурения двух сторон», он апеллировал к традиционной программе революционного преобразования мира и к использованию «широкого поля деятельности для развития мировой революции» в военных условиях, поскольку коммунисты мира не были столь сильными, чтобы захватить власть⁴⁷. Казалось, по сталинской логике, «до мировой революции снова рукой подать!»⁴⁸ Но Сталин повел страну не транзитом через войну к революции, что обещал международному коммунистическому движению, но путем сговора, возврата к имперскому дележу Польши, повторного передела мира по схеме прежних феодальных разделов и тоталитарно-автократических решений.

Это не могло не нанести тяжелый удар по всему коммунистическому движению, не внести сумятицу в установки Коминтерна, пытавшегося продолжать ориентироваться на советскую политику.

Компартии выступали за решительное противодействие фашистским агрессорам и их пособникам, в защиту Польши как жертвы германского нападения. Центральный орган компартии Голландии «Фольксдагблад» 22 августа высказывал уверенность, что пакт будет ударом по поджигателям войны, свидетельством временного отказа Германии от войны, центральный орган швейцарской компартии «Фрейхейт» — что он «не помешает Советскому Союзу выполнить свои обязанности союзника по отношению к народам, подвергшимся нападению», а советское правительство сорвало-де Мюнхен для Польши. ЦК КП Великобритании указывал: «Опасность для независимости Польши вытекает из политики Чемберлена, которая всегда заключалась в том, чтобы оказывать на Польшу давление и заставить ее сторговаться с Гитлером о Данциге». Предотвращение агрессии он видел в немедленном заключении своим правительством договора с СССР и переговорах с ним польского правительства. Секретарь ЦК КП США 23 августа настаивал на том, что Гитлер в отношении Польши должен быть поставлен перед «фактом невозможности нападения»⁴⁹.

На заседании Секретариата ИККИ 22 августа рассматривался политически заостренный вопрос «Об антисоветской кампании по поводу переговоров между СССР и Германией». Традиционно решение руководства Коминтерна нацеливало партии на продолжение борьбы против агрессоров, особенно гитлеровского фашизма. Готовность СССР заключить с Германией пакт расценивалась как помощь малым странам и действие в защиту всеобщего мира, не исключающее «возможности и необходимости соглашения между Великобританией, Францией и СССР для совместного отпора агрессорам», чему явно противоречило конъюнктурное осуждение Польши (и тех же западных держав), которая «под влиянием» английского и французского правительств «отклонила возможную эффективную помощь СССР»⁵⁰.

С усилением изменения прежних оценок увеличивался сумбур в идеологических установках Коминтерна, уменьшалась его способность идейно противостоять гитлеровской агрессии. Верифицировать этот курс было очень трудно, поскольку правда о сталинской внешней политике и ее деформациях была глубоко скрыта в тайниках власти.

Но даже то, что оказалось на поверхности, нанесло по СССР, его престижу и по перспективам одоления гитлеровского фашизма удар огромной силы, дезорганизовало силы прогресса.

Кстати, и нацистские внешнеполитические теоретики весьма критично оценивали решение Гитлера поделиться частью польской территории со Сталиным, считая ее хорошим плацдармом для нападения на СССР. Но Гитлер был более дальновидным стратегом, да и Сталин не создал на новой пограничной линии СССР должных препятствий для реализации военных планов фюрера, почти два года осваивая гарантированные нацистской Германией территории.

Подписанный под неустанным давлением Гитлера в ночь с 23 на 24 августа 1939 г. Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом содержал в своих семи статьях довольно типичный набор юридических формулировок, уравнивающих основные обязательства сторон, которые должны были воздерживаться от всякого насилия, агрессивных действий и нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами. В случае, если одна из договаривающихся сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая не будет ни в какой форме поддерживать эту державу. Статья же о денонсировании договора в случае агрессии одной из сторон отсутствовала.

Правительства СССР и Германии договорились оставаться в будущем в контакте друг с другом для консультаций, информирования друг друга в вопросах, затрагивающих их общие интересы, и не участвовать в какой-либо группировке держав, которая прямо или косвенно была бы направлена против другой стороны. В случае возникновения споров и конфликтов следовало разрешать их исключительно мирным путем в порядке дружественного обмена мнениями или (в нужных случаях) с помощью создания комиссий по урегулированию конфликта. Договор заключался сроком на десять лет и вступал в силу немедленно после его подписания⁵¹. Во всех своих элементах это был рекорд сталинского высшего политического пилотажа, который обернулся крупным стратегическим просчетом⁵².

Многоактное монтирование Сталиным советско-германской договорной системы, начиная с первого политико-правового акта, договора от 23 августа 1939 г., сопровождалось многими уловками, призванными закамуфлировать наступивший сговор. Так, Молотов 23 августа конфиденциально сообщил французскому послу, а его заместитель Лозовский 26 августа — китайскому послу, что советское правительство по-прежнему готово продолжать переговоры с Англией и Францией о заключении договора о взаимопомощи. Эта версия прочно закрепилась в советской пропаганде, а затем историографии, а между тем данное утверждение находится в полном противоречии с обязательствами, взятыми на себя СССР согласно статьям I, II и IV пакта: они практически целиком исключали договор о взаимопомощи с Англией и Францией⁵³.

С.А. Лозовский 26 августа подтвердил, что договор о ненападении с Польшей якобы остается в силе, а К.Е. Ворошилов 27 августа в интервью газете «Известия» заметил, что «помощь сырьем и военными материалами является делом торговли, и для того, чтобы давать Польше сырье и военные материалы, вовсе не требуется заключения пакта взаимопомощи и тем более военной конвенции»⁵⁴. Между тем оба заявления носили сугубо отвлекающий характер, фактически служили дезинформации, некоему успокоению общественного мнения.

Что касается польской общественности, то в ней усиливались пророссийские настроения. В некоторых кругах существовало предположение о вероятности союза Гитлера со Сталиным против Британской империи, но не против Польши. Первой реакцией отдела печати польского МИДа было заявление о том, что безопасность страны не была ущемлена подписанием пакта, тем более что она имеет с СССР договор о ненападении 1932 г., который был продлен в 1938 г. Как свидетельствовал профессор С. Свяневич, возможность одновременной атаки со стороны обоих соседей отрицали «и высшие армейские чины, и журналисты, и политики, и профессора, то есть люди, хорошо знакомые и с историей Польши, и с историей ее разделов». Всегда находился кто-то, кто говорил: «Россия — огромная страна и новые земли ей не нужны». Все скорее «были расположены ожидать некой помощи от СССР в случае германского нападения»⁵⁵. В обществе пакт вначале вызвал подлинный взрыв. Печать заговорила о четвертом разделе Польши, излагая его условия весьма близко к тексту секретного приложения. Посол Шаронов сообщал 25 августа Молотову: «Пресса в целом пытается представить договор как "измену" СССР "фронту мира" и чуть ли не переход в группу держав "оси", что оказало известное влияние на отношение к нам населения». Появились рассуждения о невозможности для Польши ведения войны на два фронта⁵⁶. В существование подобной договоренности очень трудно было поверить, и пресса повторяла высказывание генерала Сикорского, что пакт, как «двусторонний политический обман», непрочен и недолговечен. Не зная о его подлинной сути, он полагал, что этот «шахматный ход» «не предрешит поведения СССР и Германии в грядущих событиях»⁵⁷.

Это действительно был плутовской прием: договорившиеся о разделе добычи участники обоюдовыгодного сговора (каждый получил весомые территориальные приращения и свободу рук для неблаговидных дел) считали себя в выигрыше. Сталин после подписания пакта, по свидетельству Хрущева, чуть не плясал от радости: он «надул» Гитлера. Гитлер же, убедившись, что пакт с протоколом «на мази», в свою очередь, в восторге воскликнул: «Они у меня в кармане!», лишь слегка удивившись умеренности советских территориальных требований, не выходивших за пределы давней Российской империи. Риббентроп также пребывал в эйфории: «Было достигнуто соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполнило меня величайшими надеждами»⁵⁸.

Договоренность действительно далеко вышла за рамки пакта о ненападении. Риббентроп даже предложил назвать его договором о дружбе и ненападении. Сталин, по словам Павлова, не согласился, сказав, что нас не поймут с такой формулировкой. Через месяц фарисействовать и особо секретничать не было нужды. Собственно, уже при ратификации 31 августа Молотов говорил о развитии и расцвете дружбы народов СССР и Германии, о договоре как «поворотном пункте в истории Европы, да и не только Европы»⁵⁹. Следующий договор, который уже готовился в МИДе, — от 28 сентября 1939 г. — официально квалифицировал межгосударственные отношения двух тоталитарных государств как «дружбу», что и было вынесено в его название⁶⁰.

За все время действия советско-германских договоренностей 1939 г. всегда осторожный Сталин, привыкший скрывать истинную суть своих поступков, только один раз публично затронул тему «дружбы» с Германией — в телеграмме Гитлеру от 25 декабря 1939 г. в ответ на поздравление к 60-летию: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»⁶¹.

Мировое общественное мнение с самых первых реакций на намерение и факт заключения советско-германского пакта было настроено сугубо негативно, воспринимая это, как сообщал 22 августа полпред И.М. Майский из Лондона, в качестве перехода СССР «на позицию абсолютного нейтралитета с предоставлением Германии свободы действий в Европе»⁶². Э. Бенеш говорил ему о своем убеждении, что, обеспечив нейтралитет СССР, Гитлер ударит на Польшу, разобьет ее за три недели и двинется на запад⁶³.

Однако суть сговора была иной: по инициативе Сталина Гитлер получал гарантии в виде секретного дополнительного протокола о значительно более далеко идущем «разграничении сфер обоюдных интересов». Его второй пункт непосредственно касался Польши, закрепляя соучастие сторон в разделе и возможной перекройке польской территории. Он гласил: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарев, Вислы и Сана». Даже эта первая фраза предрекала раздел Польского государства. Протокол оформлялся в крайней спешке, и разграничение определялось в основных чертах, что отразилось на второй части этого пункта: «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимости Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.

Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия»⁶⁴. Общий план действий в отношении Польши был согласован; за несколько дней до нападения Германии на Польшу, 27 и 29 августа Ф.В. Шуленбург встречался по этому поводу с Молотовым; детали сделки оставались пока не уточненными (кроме корректирования уже 28 августа линии границы по реке Писе), и это давало возможность делать их предметом дальнейшего торга, что вскоре и произошло.

Гитлер в тот момент не разменивался на такие мелочи. Убедившись в успешной реализации своего плана, он накануне подписания пакта говорил на совещании высшего командования рейха, что первейшая задача — уничтожение Польши, и не достижение войсками какой-то определенной линии, рубежа или границы, но «уничтожение врага»⁶⁵. Эта задача остается первоочередной, даже если одновременно начнется война на западе. Двусторонние основы для успеха этой акции были заложены, оба участника сговора старались сохранить его в тайне долгие годы, хотя разведки знали свое дело, а американцы познакомились с секретным протоколом уже 24 августа 1939 г.

Гитлеровская армия, согласно плану, готовилась к вторжению в Польшу 26 августа. «Спровоцировать» его должно было польское выступление против гитлеровца Форстера, провозгласившего себя «главой государства» в Гданьске. Будет или нет убедительным пропагандистский предлог как причина начала войны, не имеет значения, говорил Гитлер на совещании командования. Во время войны победителей не судят. Однако Муссолини неожиданно сообщил 25 августа, что Италия не готова к войне и остается нейтральной. В тот же день пришла информация из Лондона: между Великобританией и Польшей заключено соглашение о взаимопомощи в случае агрессии «одной из европейских держав» — в тайном приложении прямо называлась Германия.

Гитлеру пришлось вступить в переговоры с англичанами, пытаясь убедить их в обоснованности претензий к Польше и склонить отказаться от данных Польше гарантий. Э. Даладье попытался поддержать англичан, направив Гитлеру письмо с предложением мирно урегулировать спор, но получил отказ с жестким перечнем «провинностей» Польши. Ж. Бонне и Н. Чемберлен были готовы искать любое мирное решение, вплоть до нового Мюнхена за счет польских территорий. Однако Ноэль развеял их надежды: поляки на уступки не пойдут.

Англо-германские переговоры шли несколько дней, которые были использованы немцами для концентрации армии и обеспечения нейтралитета Венгрии и Румынии, союз которой с Польшей был ограничен случаем нападения со стороны СССР.

Англичане взяли на себя инициативу посредничества, посредничать пытались Ватикан, президент США Рузвельт, от имени блока нейтральных стран Европы королева Голландии Вильгельмина... Все было напрасно, поскольку Гитлер уже принял подкрепленное сталинскими гарантиями решение. Согласие польской дипломатии на непосредственные переговоры подрывалось заведомо невыполнимыми нацистскими требованиями: уполномоченный подписать договор польский дипломат должен был приехать не позднее 30 августа, но диктуемые Польше условия не сообщались. Наконец, Риббентроп упомянул о якобы представленных 16 требованиях, которые предполагали немедленную аннексию Гданьска и такие условия плебисцита, которые обеспечивали занятие немцами польского Поморья.

31 августа Ю. Бек в 12.40 поручил послу в Берлине Ю. Липскому установить прямой контакт с Риббентропом. Именно в это время Гитлер уже подписывал приказ о нападении на Польшу на рассвете следующего дня. Когда ночью Липский зачитал Риббентропу инструкцию о намерении дать формальный ответ в ближайшие часы через правительство Великобритании «в благоприятном смысле», немец дважды жестко спросил, уполномочен ли он вести переговоры, напомнил о невыполненных условиях и о том, что «фюрер прождал целый день». Собственно, говорить было уже не о чем.

К тому времени в Москве закончилась сессия Верховного Совета СССР, начавшаяся с доклада В.М. Молотова о ратификации договора о ненападении с Германией. Молотов заявил: его подписание — результат того, что зашли в тупик англо-франко-советские переговоры, западные державы отказались от принципов взаимности и равных обязательств, а Польша — якобы неблагодарно действующая по указке Англии и Франции — от военной помощи СССР. Молотов характеризовал договор как результат поворота Германии в сторону добрососедских отношений с Советским Союзом и победы курса на устранение угрозы войны. Он скрыл существование секретного приложения, умолчал о подлинном содержании сговора, а при этом предостерег от «всякого рода догадок» и «вычитывания» из текста «больше, чем то, что там написано». Он отметал, ссылаясь на интервью Ворошилова газете «Известия», версию о заключении пакта как причине срыва переговоров военных миссий. Почти половину беседы Ворошилова занимали вопросы о потенциальной помощи Польше — сырьем, военными материалами. Вопрос о размещении Красной Армии на ее границе, а также о возможном занятии польской территории до начала военных действий вызвал гневную отповедь маршала⁶⁶.

В докладе Молотова нашел место и ответ на обвинение в отсутствии в договоре пункта о его денонсировании в случае, если одна из договаривающихся сторон «окажется вовлеченной в войну при условиях, которые могут дать кое-кому внешний повод квалифицировать ее нападающей стороной». Без такого пункта СССР не был обязан делать прямой вывод из нападения на Польшу. Более того, в советской прессе Германия изображалась как невинная «вовлеченная сторона», Польша же — уже в докладе Молотова — как истинная виновница отказа от обеспечения безопасности⁶⁷.

Энтузиазм зала был обеспечен императивом Молотова: «Пусть повоюют сами, без СССР». Пакт, который готовился Сталиным и Молотовым, обсуждался с представителями Германии и подписывался вместе с тайными протоколами, которые были изъяты из процедур ратификации, без ведома советского народа, ЦК ВКП(б), Верховного Совета и правительства СССР, был ратифицирован под «бурные продолжительные аплодисменты» внеочередной 4-й сессией Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. Это произошло за несколько часов до практической реализации его замысла, до начала войны, до нападения гитлеровского агрессора на Польшу (о чем Риббентроп сообщил в тот же вечер Сталину). Одновременно был принят закон о воинской обязанности, призывавший три возраста для расширения рядов армии. Через полвека, 24 декабря 1989 г., постановлением II съезда народных депутатов СССР «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года» будет четко признано, что Молотов не имел полномочий подписывать такой договор, который к тому же «являлся изначально противоправным документом, представляя собой сговор, выражающий намерения подписавших его физических лиц». Это был «акт личной власти», юридически противоречивший суверенитету и независимости ряда стран, в том числе Польши, а секретные протоколы были юридически несостоятельны с момента их подписания, хотя использовались Сталиным и его окружением для силового давления на другие государства, для нарушения взятых перед другими странами правовых обязательств⁶⁸.

Ратификация договора стала желанной для Гитлера поддержкой вторжения в Польшу, явным выражением солидарности с завтрашним агрессором, попыткой обелить его. Кстати, осуждения агрессии не последовало с советской стороны ни на следующий день 1 сентября, ни в течение всей германо-польской войны 1939 г. Вина была возложена на Польшу: якобы польский народ в эту войну «был ввергнут его неразумными руководителями»⁶⁹.

Сталин никогда не отступал от оценки пакта с Гитлером как пакта о мире, обеспечившего полтора года мирного развития, указывая на его достоинство: ни прямо, ни косвенно он не задевал территориальную целостность СССР⁷⁰. Вытекавшие из секретного протокола вооруженные действия в отношении соседей и «приобретения» получили противоречащую фактам, но закрепленную в официальной брошюре «Фальсификаторы истории» форму элементов «Восточного фронта» против «фашистской Германии, вклада в дело безопасности СССР и борьбу миролюбивых государств против гитлеровской агрессии»⁷¹. Для идейно-политического оправдания сталинских деформаций советской внешней политики кануна и начала войны там получил применение термин авторства Черчилля.

Примечания

1. Безыменский Л.А. Указ. соч. С. 258—271.

2. Сталин И. Вопросы ленинизма. Изд. 2-е. М., 1953. С. 607—612.

3. См.: Гибианский Л.Я. Поворот в советско-германских отношениях в 1939 г. и восточно-европейские проблемы (некоторые аспекты) // Политический кризис 1939 г. и страны Центральной и Юго-Восточной Европы (далее — Политический кризис 1939 г.). М., 1989. С. 75—77.

4. АВП РФ. Ф. 122. Оп. 22. Д. 24. П. 68. Л. 39 и след.; Документы и материалы. Т. VII. С. 71-75.

5. Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 98-99.

6. Восточная Европа. С. 142—143.

7. Wyszczelski L. О czym nie wiedzieli Beck i Rydz-Smigły. W-wa, 1989. S. 79— 80.

8. Случ С.З. О некоторых проблемах дипломатической борьбы в канун Второй мировой войны // Политический кризис 1939 г. С. 97—98.

9. Правда. 21 августа 1939.

10. Międzynarodowe tło agresji Rzeszy Niemieckiej na Polskę w 1939 roku. W-wa, 1986. S. 16.

11. СССР в борьбе за мир. С. 389; Sprawa polska. S. 27.

12. См.: Восточная Европа. С. 162.

13. Наринский М.М. Как это было: роковой август // Другая война 1939— 1945 (далее — Другая война). М., 1996. С. 40; Документы внешней политики: 1939 год (далее — ДВП). Т. XXII. Кн. 1. М., 1992. С. 386.

14. Год кризиса. 1938—1939 (далее — Год кризиса). Т. II. 2 июня 1939 г. — 4 сентября 1939 г.: Документы и материалы. М., 1990. С. 137.

15. Там же.

16. Цит. по: Григорьянц Т.Ю. Гитлеровские планы в отношении Польши и советско-германские переговоры летом 1939 г. // Политический кризис. С. 65.

17. Год кризиса. Т. II. С. 178; Безыменский Л.А. Указ. соч. С. 294—296.

18. Там же. С. 180.

19. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. С. 583.

20. Подробно см.: Гибианский Л.Я. Указ. соч. С. 79.

21. ДВП. Т. II. Кн. 1. С. 584.

22. Год кризиса. Т. II. С. 168-174.

23. Wrzesień w relacjach i wspomnieniach. W-wa, 1989. S. 50.

24. «Предыстория 1939 года» // Свободная мысль — XXI. 1994. № 7. С. 111.

25. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. С. 584.

26. Цит. по: Григорьянц Т.Ю. Указ. соч. С. 66.

27. Розанов Г.Л. Сталин—Гитлер: Документальный очерк советско-германских дипломатических отношений. 1939—1941. М., 1991. С. 83—84; Duraczyński Е. Polska w polityce Moskwy latem 1939 // 17 września 1939 r. S. 42.

28. Год кризиса. Т. П. С. 184.

29. Там же. С. 165.

30. Там же. С. 186, 187.

31. Григорьянц Т.Ю. Указ. соч. С. 65.

32. Там же.

33. Подробно см.: Гибианский Л.Я. Указ. соч. С. 85—87.

34. Восточная Европа. С. 163—166.

35. Наринский М.М. Указ. соч. С. 34. 36.

36. Другая война. С. 73. Полемику вокруг публикации Т.С. Бушуевой см.: Там же. С. 21-22, 60-63.

37. Дорошенко В.Л. Сталинская провокация Второй мировой войны // Другая война. С. 64.

38. Другая война. С. 73.

39. Дорошенко В.Л. Указ. соч. С. 68.

40. Мельтюхов М.И. Идеологические документы мая—июня 1941 г. о событиях Второй мировой войны // Другая война. С. 77.

41. Наринский М.М. Указ. соч. С. 41.

42. Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 84.

43. См.: Безыменский Л.А. Указ. соч. С. 275-279.

44. «Предыстория 1939 года». С. ПО.

45. Безыменский Л.А. Секретный пакт с Гитлером писал лично Сталин: «НВ» получило доступ к личному архиву вождя // Новое время. 1998. № 1. С. 31.

46. Год кризиса. Т. II. С. 305, 306.

47. Другая война. С. 73—75.

48. Певзнер Я. Указ. соч. С. 76.

49. Коминтерн и Вторая мировая война. Ч. I. До 22 июня 1941 г. М., 1994. С. 77-78, 82-83 и др.

50. Там же. С. 69.

51. Известия. 24 сентября 1939; Год кризиса. Т. П. С. 319—321.

52. Безыменский Л.А. Советско-германские документы и старые проблемы // Новая и новейшая история. 1998. № 3 и др.

53. См.: Гибианский Л.Я. Указ. соч. С. 81.

54. Документы и материалы. Т. VII. С. 177.

55. Свяневич С. В тени Катыни. Лондон, 1989. С. 40, 41.

56. АВП РФ. Ф. 122. Оп. 23. Д. 3. П. 183. Л. 32, 33.

57. Kurjer Warszawski. 27.08.1939.

58. Риббентроп И. Между Лондоном и Москвой. М., 1997. С. 143.

59. Год кризиса. Т. П. С. 350.

60. «Предыстория 1939 года». С. 111.

61. ДВП. Т. XXII. Кн. 2. М., 1992. С. 166-167.

62. Год кризиса. Т. II. С. 312. О фактическом признании Молотовым отнюдь не нейтральной позиции СССР писал С.З. Случ, см.: Внешнеполитическое обеспечение польской кампании и Советский Союз // Международные отношения и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в начале Второй мировой войны (сентябрь 1939 — август 1940). М., 1990. С. 17, 27-34.

63. ДВП. Т. XXII. Кн. 1. С. 649.

64. Катынь: Пленники необъявленной войны: Документы и материалы. М., 1997. С. 58.

65. Generaloberst Holder F. Kriegstagebuch. Tдgliche Aufzeichnungen des Chefs des Generalstabes des Heeres 1939—1942. Bd. 1. Stuttgart. 1962. S. 25; FRUS. 1939. Vol. I. Wachington, 1956. P. 341-342.

66. Год кризиса. Кн. И. С. 331-332.

67. Там же. С. 351.

68. Правда. 24 декабря 1982; 1939 год: уроки истории. М., 1990. С. 490, 491, 497.

69. Документы и материалы. Т. VII. С. 178.

70. Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. 5-е изд. М., 1947. С. 11-12.

71. Кулиш В.М. Советская историография Великой Отечественной войны // Советская историография. М., 1996. С. 276—277.