На пути к завершению дела

Геополитические перемены конца 80-х — начала 90-х годов в условиях глубинной эрозии всей тоталитарной, командно-административной системы «реального социализма» и взаимоотношений в рамках «социалистического содружества» привели к дестабилизации ситуации в постсоветском пространстве и Центрально-Восточной Европе.

Запутанные и противоречивые процессы внутренней эволюции и российского, и польского общества оказали мощное, но неоднозначное воздействие на состояние российско-польских отношений. «Перестройка» принесла лишь поверхностное и временное их обновление. Приступая с большими трудностями к демократической трансформации политической системы и реформированию социально-экономических отношений, Россия и Польша начали этот процесс по-разному и повели его в различном ритме.

Существовали реальные возможности очищения многоаспектных двусторонних отношений от негативных наслоений и возрождения их на принципиально новой, демократической, добрососедской и партнерской основе, опираясь на подлинное доверие и искренность. Однако многое препятствовало этому. Обе страны стали искать решение своих трудных и запущенных проблем прежде всего на Западе.

Напряженные, недостаточно продуманные и хаотичные попытки найти какие-либо, далеко не всегда оптимальные меры, для урегулирования двусторонних отношений при сохранении взаимного недопонимания и опасений раскручивания конфронтационности, при обнажении накопившихся противоречий и претензий в переживавшем кризис общественном сознании не гарантировали быстрой и эффективной расчистки почвы для конструктивного взаимодействия. Болезненные точки, к числу которых бесспорно принадлежало и принадлежит Катынское дело, требовали продуманной и последовательной политики, а не только примирительных жестов и широковещательных заверений.

Произнося по Центральному телевидению 25 декабря 1991 г. свою прощальную речь, Горбачев-президент горько сказал: «Не научились еще пользоваться свободой». Эта сентенция в равной мере относилась к нему самому.

Следователи Главной военной прокуратуры не получали доступа к архивам ни Президента СССР, ни ЦК КПСС, ни бывшего союзного КГБ. Были проигнорированы их многократные обращения к руководителям Министерства федеральной безопасности и Комитета по делам архивов. Издавая в 1995 г. воспоминания «Жизнь и реформа», Горбачев признает, что лозунг «Больше света» «уж очень не подходил номенклатуре», что «целиком вне сферы информации и критики находился КГБ». Он пишет: «Открывать "закрытые зоны" было невероятно трудно. В каждом случае это вызывало отчаянное противодействие соответствующих ведомств, ворчание хранителей секретов и стенания идеологов»¹. Катынское преступление он и сам не стремился делать достоянием гласности.

Кардинальные перемены на политической арене породили новые надежды и подвигли военных прокуроров на непосредственное обращение к Президенту Российской Федерации Б.Н. Ельцину. В их просьбе содействовать получению решения Политбюро ЦК ВКП(б), существование которого было неопровержимо доказано в ходе насчитывавшего более сотни томов уголовного дела и которое, по данным следствия, хранилось в 6-м секторе Архива Президента СССР, им оказал поддержку Генеральный прокурор страны А.И. Казанник.

К тому моменту Ельцин не только знал о существовании зловещего документа, но уже видел его. Но таков трагический смысл и судьба этого документа, что, даже после того, как Горбачев осенью 1992 г. признался в том, что вручил документ лично Ельцину в момент отставки и передачи дел («особых папок») в декабре 1991 г., директор Архива Президента РФ А.В. Коротков еще и в 1994 г. утверждал, что ничего об этом не знает: «Последняя отметка о "заклеивании" пакета уже в Архиве Президента СССР датирована 24 декабря 1991 года. Но кто его смотрел на этот раз — не указано»².

Между тем Горбачев в воспоминаниях «Жизнь и реформа» подробно излагает свою, несколько подправленную версию событий. Он утверждает, что В.И. Болдин знакомил его накануне визита в Польшу с двумя папками, но это якобы была разрозненная документация, подтверждающая версию комиссии Бурденко — «все под ту версию»³. Расследованием было установлено, что в архиве 6-го сектора была одна папка с материалами комиссии Бурденко, которую директор Архива Президента СССР Р.Е. Усиков предъявлял 20 мая 1992 г. С.С. Радевичу и Ю.Н. Зоре, а также одна папка («особый пакет») с постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) и сопутствующими документами. Так что папок было две. И не только вторая была не «под ту версию», но и первая, поскольку в ней вместе с материалами комиссии Бурденко находился опровергающий их документ — польская экспертиза⁴. Второй же пакет, как свидетельствовал со слов Горбачева Болдин, содержал «истинные факты расстрела поляков в Катыни»⁵.

Горбачев утверждает, что получил впервые обнаруженный только за несколько дней до его отставки с президентского поста «осо бый пакет» по инициативе архивистов через руководителя своего аппарата Ревенко накануне передачи дел Ельцину. Он описывает, как, вскрыв папку, он обнаружил в ней докладную записку Берии с визами Сталина, Молотова, Ворошилова: «У меня дух перехватило от этой адской бумаги, обрекавшей на гибель сразу тысячи людей. Я положил папку в сейф и достал ее в ходе беседы с Ельциным, когда мы подошли к подписыванию документа о передаче особого архива [...] Показал и прочитал документ Ельцину в присутствии Яковлева, договорились о передаче его полякам.

— Но теперь, — сказал я. — это уже миссия Бориса Николаевича»⁶.

А.Н. Яковлев рассказывает об этой сцене несколько иначе: «И вот среди других особо важных бумаг М. Горбачев передал Б. Ельцину конверт с документами, добавив, что необходимо посоветоваться, как с ними поступить дальше.

— Боюсь, могут возникнуть международные осложнения. Впрочем, тебе решать, — заметил Горбачев. Б. Ельцин прочитал и согласился, что об этом надо серьезно подумать»⁷.

Не столь существенно, прочитал ли Горбачев материалы, прежде чем положить их в сейф, в тот момент — он их явно читал за несколько лет до этого. Важна сама сцена публичного, гласного зачтения ужасающего документа, хотя пока в узком кругу партийно-государственных лидеров. В царившей ситуации «двойного дна» такие тайны оставались закрытыми, засекреченными и неразглашаемыми даже среди наперсников. Наверное, никогда еще гласность не приобретала такой трагической тональности. И в то же время доли сатисфакции: тяжкая ноша Отечества перекладывалась на соперника, и можно было понаблюдать за производимым впечатлением.

Горбачев, разумеется, стремился оправдать себя после скандала вокруг сроков обнаружения документа и передачи его Ельцину, который тоже не предъявил его полякам ни в декабре 1991 г., ни во время визита Валенсы в Москву в мае 1992 г. Ожесточенно споря между собой, кто же скрывал документ и не сообщил Валенсе о «находке», оба старались сохранить лицо и в то же время демонстрировали тот накал личных амбиций, нетерпимость, перерастающую в открытую взаимную неприязнь, которые были порождены длительной разобщенностью и взаимной борьбой демократических сил в СССР. 1500 дней политического противостояния обернулись для двух лидеров острым публичным столкновением по одному из самых сложных, трудно решаемых вопросов, олицетворяющему головоломные аспекты как внутриполитического, так и внешнеполитического наследия сталинщины.

Сталинское постановление не спешили обнародовать оба, и было бы большим упрощением увидеть в поведении Ельцина только личные амбиции, стремление действовать в пику Горбачеву.

Воспоминания бывшего Президента СССР дают ключ к раскрытию всей политической подоплеки инсценировки обнародования документа. Он последователен в своей линии обвинения НКВД, включая Шелепина как инициатора ликвидации всех документов по этому делу. И столь же последователен в уходе от вопроса об ответственности Сталина и его приближенных, о роли верхушки КПСС, о политических, в том числе внешнеполитических, аспектах дела. Горбачев стремился считать дело закрытым с осуществлением им 13 апреля 1990 г. передачи В. Ярузельскому небольшой группы документов.

Ельцину требовалось время, чтобы выйти на проблематику отношений со странами Центральной и Юго-Восточной Европы с ее многообразными и сложными аспектами. В центре внимания Ельцина были прежде всего внутриполитические вопросы. Но постепенно дело дошло и до международных сюжетов, связанных со странами бывшего «социалистического содружества».

Генеральные прокуроры СССР А.Я. Сухарев и Н.С. Трубин (1991 г.), затем Генеральные прокуроры РФ В.Г. Степанков (1992 г.), А.И. Казанник (1993 г.) и А.Н. Ильюшенко (1994 г.) обращались в администрацию Президента РФ с неоднократными просьбами о поиске документов в президентском архиве, на что им отвечали отказом в предоставлении искомых документов и предлагали обращаться лично к Президенту.

В процессе создания новых основ двусторонних российско-польских отношений в течение весны 1992 г., подготовки Договора о дружественном и добрососедском сотрудничестве и целого пакета сопутствующих договоренностей постоянно присутствовала проблема преодоления негативных наслоений прошлого и в первую очередь — расстановки всех точек над «i» в отношении катынского злодеяния. Принципы решения этой проблемы были закреплены в совместном заявлении двух президентов во время официального визита Леха Валенсы в Россию 21—23 мая. Это заявление сопровождало подписание договора, придавая ему окраску выравнивания несправедливостей в отношении польского народа. В нем, в частности, говорилось: «Стороны сознают, что сталинский режим причинил огромные страдания, нанес непоправимый ущерб народам России и Польши.

Память о жертвах тоталитаризма священна.

Россия и Польша, осуждая антигуманную сущность тоталитаризма во всех его проявлениях, заявляют о своей решимости преодолеть негативное наследие прошлого и строить качественно новые двусторонние отношения в будущем на основе позитивных ценностей в истории обоих народов и государств, а также международного права, демократии и соблюдения прав человека»⁸. Валенса назвал правду о Катыни символом правды о двусторонних отношениях, искренности между двумя народами⁹-

Именно в этом ключе составлялись последующие послания и обращения к польскому народу, которые от имени Президента РФ зачитывал глава его администрации С.А. Филатов, с большим пониманием относившийся к катынской проблеме. В 1992—1993 гг. было снято большинство проблем и сложностей во взаимоотношениях, которые Россия унаследовала от Советского Союза. Обрел перспективу решения и катынский вопрос¹⁰.

Согласно постановлению Президента по итогам визита была создана рабочая группа с участием генерала Л.М. Заики, советника С.Б. Станкевича и специалиста-эксперта П.С. Романова. Она стимулировала подготовку соглашения о воинских захоронениях, эксгумации, а также поиски списков расстрелянных узников в Западной Украине и Западной Белоруссии, создание новой комиссии по ликвидации «белых пятен» в двусторонних отношениях, издание «Катынской энциклопедии». А.И. Маринченко и В.Ф. Фигановым был снят кинофильм «Память и боль Катыни».

В республиканский парламент был направлен проект постановления Президиума Верховного Совета РФ с требованием создать необходимые условия для завершения работы группы военных прокуроров. Было сформулировано предложение подготовить венчающий дело политический документ за подписью Президента или парламента РФ (однако эти инициативы не получили поддержки и развития из-за позиции А. Барсукова).

Вновь обратиться к польской проблематике в контексте именно катынского преступления Б.Н. Ельцину довелось через несколько месяцев, когда обнаружилось, что оно весьма тесно связано с узловыми внутриполитическими проблемами России.

Для Ельцина стратегически решающим был вопрос трансформации политической системы, подрыва основ сталинской модели партии-государства. Развернулась жестокая, бескомпромиссная борьба, которая отнюдь не была завершена удалением из Конституции 6-й статьи о руководящей и направляющей роли КПСС. Важным событием общественно-политической жизни России стал процесс по «делу КПСС». Депутаты-коммунисты внесли в Конституционный суд вопрос о конституционности указов Президента РФ и о приостановлении деятельности, а затем и запрете КПСС и КП РСФСР и о партийном имуществе. Процесс начался 26 мая 1992 г. и продолжался, с перерывами, до 30 ноября 1992 г. В ходе процесса депутат О.Г. Румянцев внес от имени депутатов-демократов встречный вопрос о конституционности КПСС и КП РСФСР.

В преамбуле Указа Президента РФ от 6 ноября 1991 г. «О деятельности КПСС и КП РСФСР» отрицалась природа КПСС как политической партии. Вопрос о конституционности КПСС и КП РСФСР рассматривался как тесно связанный с вопросом об их правовой природе в качестве отправной точки для оценки конституционности мер, принятых в отношении них согласно проверяемым указам. Вот как было официально изложено заключение Конституционного суда: «[...] 3. В стране в течение длительного времени господствовал режим неограниченной, опирающейся на насилие власти узкой группы коммунистических функционеров, объединенных в политбюро ЦК КПСС во главе с генеральным секретарем ЦК КПСС. Имеющиеся в деле материалы свидетельствуют о том, что руководящие органы и высшие должностные лица КПСС действовали в подавляющем большинстве случаев втайне от рядовых членов КПСС, а нередко — и от ответственных функционеров партии. [...]

Материалами дела, в том числе показаниями свидетелей, подтверждается, что руководящие структуры КПСС были инициаторами, а структуры на местах — зачастую проводниками политики репрессий в отношении миллионов советских людей, в том числе в отношении депортированных народов. Так продолжалось десятилетиями».

В заключении Конституционного суда отмечалось, что после отмены статьи 6-й Конституции СССР организационные структуры КПСС продолжали решать многие вопросы, входящие в компетенцию органов власти и управления, «присвоили себе государственно-властные полномочия и активно их реализовывали, препятствуя нормальной деятельности конституционных органов власти». Заключение констатировало, что действия Президента РФ «были продиктованы объективной необходимостью исключить возврат к прежнему положению, ликвидировать структуры, повседневная практика которых была основана на том, что КПСС занимала в государственном механизме положение, не согласующееся с основами конституционного строя»¹¹. Было указано, что Конституция РФ в редакции от 1 ноября 1991 г., часть первая статьи 4-й, возлагает на государство и его органы обязанность обеспечить охрану правопорядка, интересов общества, прав и свобод граждан. Деятельность же руководящих структур КПСС и КПРФ была признана неконституционной, а их восстановление в прежнем виде — недопустимым. Дело против них было прекращено, поскольку КПСС в августе-сентябре 1991 г. фактически распалась и утратила статус общественной организации, а КП РСФСР не была организационно оформлена в качестве самостоятельной политической партии. Членам КП РФ было предоставлено право создавать лишь новые руководящие структуры в полном соответствии с требованиями действующей Конституции и законов РФ и на равных условиях с другими партиями.

Для доказательства незаконности деятельности КПСС по распоряжению Президента привлекались ранее закрытые архивные документы, рассекречивались материалы из тайных архивов и фондов, началась передача их для широкого использования. Для этого была создана Специальная комиссия по архивам при Президенте РФ.

Тайной прирастало могущество тоталитарной власти, ее сила была не столько в правде, сколько в ее сокрытии. Государственная тайна, не регулируемая законом, была фундаментом тирании. Теперь же начался процесс перехода от скрываемого подзаконными актами произвола к установлению законодательно закрепленных отношений между участниками защиты секретных сведений, к разграничению того, что может, а что не может быть государственной тайной, к балансу интересов человека, общества и государства.

К «делу КПСС» были привлечены около шести тысяч документов из основных архивохранилищ России. Эти документы приоткрывали процессы инициирования, разработки, принятия и реализации решений на высшем уровне в бывшем СССР. Среди них была подборка документов по Катынскому делу, включая постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г.¹²

О реакции Ельцина в декабре 1991 г. при передаче ему Горбачевым фолиантов закрытых документов и свидетельств, самых тайных из мрачных тайн власти, удалось узнать из информации бывшего председателя Российской государственной телерадиокомпании О.М. Попцова. Борис Ельцин, пишет Попцов, не испытывал ни радости, ни сверхсамозначительности, наоборот: «Впоследствии он рассказывал о брезгливом чувстве, которое пережил в тот момент, о своем нежелании не только вникать, но даже прикасаться к этим свидетельствам сотворения порока, насилия, искалеченных судеб и судеб целых народов. И, подтверждая свою непричастность к страшным документам, обещал в ближайшее время предать их гласности. Так начиналась, как казалось самому Ельцину, открытая политика первого российского президента. В тот момент он вряд ли подозревал, что отречение от тайного прошлого не защитит его перед тайнами будущего, вне которых власть, по существу, беспомощна»¹³.

Через полгода, в разгар работы Конституционного суда РФ и рассекречивания многих тайных документов, перед Ельциным вновь встал вопрос секретных материалов о злодейском умерщвлении польских военнопленных из самого закрытого архивохранилища. На этот раз он наконец решился.

В июле 1992 г. в Архиве Президента РФ тогдашний руководитель президентской администрации Ю.В. Петров, советник Президента Д.А. Волкогонов, главный архивист РФ Р.Г. Пихоя и директор архива А.В. Коротков просматривали его совершенно секретные материалы. 24 сентября они вскрыли «особый пакет № 1». Как рассказал Коротков, «документы оказались настолько серьезными, что их доложили Борису Николаевичу Ельцину. Реакция Президента была быстрой: он немедля распорядился, чтобы Рудольф Пихоя как главный государственный архивист России вылетел в Варшаву и передал эти потрясающие документы президенту Валенсе. Затем мы передали копии в Конституционный суд, Генеральную прокуратуру и общественности»¹⁴.

Когда Р.Г. Пихоя привез 14 октября 1992 г. в Варшаву документы из «пакета № 1» и старался там объяснить, почему они так долго были запрятаны в тайниках власти, он подчеркнул следующее: это было преступление политического характера, и несмотря на это документы передаются польской стороне, чтобы очиститься от лжи и строить отношения на основе открытости и искренности. Трудно признать эту аргументацию достаточно вразумительной, но и она была нова и важна, так как сопровождала документы сугубо тайные и «самовзорвавшиеся», сбросившие покров государственной тайны с преступления, обнажившие его масштаб и характер. Была разоблачена фальсификация, скрывавшая гигантскую политическую мистификацию сталинской внешней политики. Встал вопрос об ответственности — уголовной и политической.

Нельзя не отдать должное Валенсе, который с пониманием воспринял очевидный факт, что решение передачи полякам документов «было трудным, просто героическим со стороны президента Ельцина». При этом польское руководство, прежде всего сам Валенса, осознавало, что «есть сопротивление в некоторых кругах» и «нужно "переварить" эти ужасные документы, говорящие об ответственности не только отдельных лиц, но целых политических организаций»¹⁵.

Выступая 15 октября с интервью для польского телевидения, Б. Ельцин взволнованно говорил о страшном сталинском преступлении и выражал надежду, что оно в дальнейшем не будет тяготеть над двусторонними отношениями России и Польши. Он осудил комиссию историков за создание «видимости усилий» в этой области, что на самом деле никак не могло относиться к польской части комиссии и только частично — к ее советской части, поскольку препятствия для ее работы создавались партийно-политическим руководством СССР. Задетый этим акцентом в выступлении Ельцина, В. Ярузельский обратился с демаршем в российское посольство в Варшаве, о чем он написал во вступительном слове к книге Я. Мачишевского «Вырвать правду». В ответ Ельцин прислал ему письмо, публикуемое в том же издании. В нем, выразив глубокое сочувствие родственникам и близким погибших, Ельцин подтвердил, что осведомлен о роли Ярузельского в раскрытии правды об этом скорбном деле, о его постоянных обращениях к бывшим советским лидерам, которые, в чем он был уверен, «были информированы о наличии документов». Он назвал советских руководителей последнего времени циничными людьми. Российский президент еще раз подчеркнул, что «обновленная демократическая Россия не несет ответственности за злодеяния сталинского тоталитарного режима, с осуждением которого Президенты Российской Федерации и Республики Польша выступили во время подписания в мае СНГ. межгосударственного договора о дружественном и добрососедском сотрудничестве»¹⁶.

Это письмо, датированное 5 ноября 1992 г., действительно знаменовало собой стремление перейти к искренней и открытой политике в духе равноправия и взаимного уважения.

Не менее значимым в перечне адресатов, которым направлялись секретные документы по Катынскому делу, был, вне сомнения, представлявший другую ветвь власти Конституционный суд, в котором во время передачи документов польскому руководству продолжалось напряженное противостояние двух сторон по «делу КПСС». Катынские документы привлекались как доказательство тяжелого наследия сталинского прошлого и могли стать объектом специального рассмотрения.

Какова была история их рассмотрения в Конституционном суде РФ?

С ходатайством о приобщении к материалам по «делу КПСС» подборки из 37 документов (копий) по Катынскому делу из президентского архива выступил 14 октября 1992 г. представитель Президента РФ С.М. Шахрай. На основании этих совершенно секретных материалов он проинформировал как о подлинных событиях 1939— 1940 гг., о расстреле польских граждан, содержавшихся в лагерях НКВД и называвшихся военнопленными, так и о создании при помощи комиссии Н.Н. Бурденко лживой «официальной версии» и сокрытии истинной истории Катынского дела от собственного народа и международной общественности. Целью Шахрая, судя по его ответам на вопросы, было не столько выяснение сути и обстоятельств дела, сколько доказательство самого факта противоправного массового расстрела польских военнопленных на основании закрытого решения Политбюро ЦК ВКП(б) и последующего сокрытия этого факта.

В ходе судебного заседания спор развернулся вокруг выяснения вопроса о том, кого следует обвинять в случившемся в 1940 г. и в связи с этим — вокруг оценки деятельности КПСС. Содержание и направление дискуссии подробно охарактеризовал один из юридических представителей КПСС на процессе — профессор Ф. Рудинский¹⁷. Его коллега по партии Ю.М. Слободкин стал строить защиту на утверждении, что преступление и его укрывательство совершала не политическая партия, а конкретные люди, и их действия должны оцениваться на основе Уголовного кодекса. Поэтому речь должна идти о Берии и его окружении как виновниках репрессий, о приобщении к делу документов об их ответственности. Это задавало определенное направление рассмотрению дела, заведомо сужая его.

Председатель Конституционного суда В.Д. Зорькин, в свою очередь, стал доказывать, что согласно законодательству данный судебный орган не рассматривает обвинения в адрес отдельных лиц — это в его компетенцию не входит. В частности, он не ставит вопрос об уголовно-правовой ответственности М. Горбачева как генерального секретаря КПСС. Он может изучать вопрос только о том, как «действовало руководство вообще, как действовало руководство в целом». При этом Зорькин направлял обсуждение таким образом, чтобы исключить рассмотрение событий сталинского периода и сосредоточиться на периоде горбачевском, но не на вопросе оценки поведения Горбачева, который не обнародовал документы о расстреле польских пленных, скрывал их.

Осмысление представленных документов было затруднено отсутствием ясности в отношении событий 1939—1940 гг., незнанием различных аспектов Катынского дела, самой практики организации работы Политбюро 40—50-х годов, обстоятельств создания и последствий функционирования «советской официальной версии» Катынского дела: участники процесса не располагали данными юридического анализа, криминалистической экспертизы преступления. Возникало множество вопросов и правовых трудностей. Их решением с успехом занималась Главная военная прокуратура (о чем уже было рассказано), но работа ее следователей оставалась без внимания, ее результаты не были привлечены Конституционным судом.

При обсуждении документов Катынского дела уже 16 октября представители КПСС использовали очевидные или мнимые неясности, чтобы поставить под сомнение многие положения представленных документов, их оформление и даже подлинность, а также позиции ряда советских руководителей прежних лет. Защита КПСС утверждала, что гибель польских граждан не может быть связана с деятельностью компартии, поскольку в те годы репрессии власти были направлены и против этой партии, и армии, которые также понесли огромные потери. Представители КПСС стремились не допустить отождествления Политбюро 1940 г. с Политбюро 1991 г., не позволить рассматривать решения 1940 г. как волю партии, когда НКВД был поставлен над партией.

Весь узел проблем тоталитарного режима, его злоупотреблений и преступлений не был достаточно распутан, но постоянно находился в поле зрения. Катынское дело способствовало обнажению его различных ракурсов, поднимало целый пласт дополнительных проблем, вопросы оценки действий сталинского режима в целом, сталинских деформаций в различных областях общественной жизни. Масштабу «дела КПСС» грозило дальнейшее увеличение.

Катынское дело создавало для этого существенные предпосылки. Возможности его рассмотрения в контексте ряда важных проблем внутренней и внешней политики и наоборот — анализа политических проблем через призму Катынского дела — создавались постановкой вопросов о дополнительном расследовании, о привлечении в качестве свидетелей Горбачева, Шелепина и других партийно-государственных деятелей, о необходимости затребования из Главной военной прокуратуры окончательных материалов расследования. Действительно, с правовой точки зрения для этого были все основания: пункт 4 статьи 1 закона о Конституционном суде РФ обязывал его воздерживаться от установления фактических обстоятельств, когда это входит в компетенцию других государственных органов. И такая работа в значительной степени уже была проведена следователями ГВП, что обеспечивало полноценное разбирательство этой линии «дела КПСС» и эффективное доведение ее до конца. А это влекло за собой еще более глубокий анализ и обстоятельную верификацию устоев сталинистского прошлого. Была ли готова политико-правовая элита России к этому?

История показала, что нет. Горбачев в Конституционный суд не явился. Катынская линия «дела КПСС» заглохла. Катынские материалы были приобщены к делу, но в постановлении и особых мнениях не фигурируют, с окончательным вердиктом непосредственно не связаны. Конкретные предложения продолжения не получили. Определенную роль в этом сыграли и поступившие в суд новые доказательства неприглядной роли руководства КПСС в сокрытии подноготной Катынского дела.

Этой теме в значительной мере было посвящено направленное представляющим сторону КПСС в Конституционном суде В.А. Ивашко и В.А. Купцову письмо (обширная справка) одного из активных участников «перестройки» — консультанта международного отдела ЦК КПСС, помощника секретаря ЦК (сначала В.А. Медведева, потом В.М. Фалина) В.А. Александрова. Оно носило название «К рассмотрению в Конституционном суде документов об убийстве польских офицеров весной 1940 г.» и было датировано 19 октября 1992 г. В письме утверждалось, что Александров в течение нескольких лет помимо воли был исполнителем хитроумного плана Горбачева по поискам второстепенных, косвенных доказательств преступления, которые он, зная подлинные документы, систематически и последовательно отвергал как «недостаточные и неубедительные». Естественной реакцией Александрова после обнародования постановления от 5 марта 1940 г., как он пишет в сопроводительной записке к письму на имя Ивашко и Купцова, было «содрогание от цинизма сталинской политики» и «глубокое возмущение по поводу тех, кто скрывал от общественности это решение даже в условиях безусловного осуждения самого преступления».

Впервые доведя до сведения общественности многие важные факты и детали прохождения в ЦК Катынского дела, Александров надеялся на приобщение этого материала в судебном разбирательстве к «делу КПСС». Главная оценка дается им во вводной части документа, где он пишет следующее:

«Расстрел польских офицеров, произведенный НКВД в апреле-мае 1940 г., — одна из самых кровавых страниц истории века. Теперь выяснилось, что это преступление совершено не только по прямому поручению Сталина, но к нему причастно Политбюро ЦК ВКП(б) сталинской поры.

Выяснилось и еще одно преступление, а именно умышленное сокрытие важнейшего документа, причем совершенное транзитом через несколько режимов — от сталинского до наших дней. Каждый день этого сокрытия оборачивается покровительством преступлению.

Для меня, как видимо и для других людей, принимавших участие в расследовании преступления в Катыни, факт сокрытия основополагающих документов оборачивается личным оскорблением и надругательством, так как означает умышленное закрытие главного хода поиска документов и необходимость обращения к менее существенным сведениям».

Изложив многие существенные для выяснения правды о судьбах польских военнопленных факты и события во время следствия в ГВП, а затем в этом письме (которое неоднократно цитировалось в этой книге), автор убежденно констатирует: «Такие документы должны жечь руки, и ни у кого нет права ни на один день отсрочки. И это преступление имеет не только правовой, но и гуманитарный аспект». Приветствуя тех, кто действовал по велению сердца, занимаясь восстановлением исторической правды, Александров решительно и жестко осуждает Горбачева и Болдина, которые, «монополизировав права на гласность», проводя «политику с двойным дном», «скрыли ряд принципиальных материалов от общества»¹⁸.

Не без основания, как оказалось, В.А. Александров поставил вопрос и о том, нет ли в архивах, оставшихся после Горбачева, подлинников секретных советско-германских протоколов 1939 г.

В Конституционном суде обе эти линии развития не получили. Представители компартии отнюдь не были склонны обременять ее дополнительными обвинениями. Письмо Александрова было частично опубликовано лишь в демократической газете «Куранты» с выражением надежды на его использование «в дальнейшем».

Занять открытую позицию по этому вопросу и уже тогда внести полную ясность мог бы человек, хорошо знакомый с Катынским делом, но он был верен своей линии и на слушание «дела КПСС» не явился, несмотря на двукратный вызов и наложение штрафа. Речь о Михаиле Горбачеве. 22 октября Конституционный суд, несколько приглушив резонанс от представленных Шахраем катынских секретных материалов, отказал в приобщении их к делу.

Между тем за несколько дней до этого на предъявление постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. резко среагировала российская общественность. Это произошло после того, как 18 октября в еженедельной политической передаче российского телевидения «Итоги» об этом прошло сообщение как о сенсации недели. Широко обсуждался вопрос, кто тормозил обнародование рокового документа и каковы должны быть юридические последствия для участников преступления, расстрельщиков, в какой мере виновны те, кто служил слепым орудием в руках палачей, следует ли предать их воле Божьей.

Профессор Д.А. Волкогонов, а затем и тогдашний главный архивист России Р.Г. Пихоя представили с достойными значимости события комментариями сталинское постановление с телеэкранов, а журнал «Новое время» предоставил свои страницы Л.Н. Елину. Этот известный публицист предварил свою статью «Трое с пакетом в Кремле: Катынские игры» вопросом: «Решение Политбюро о расстреле поляков найдено. Но кто поверит, что найдено оно только сейчас?» Он не церемонился ни с бывшим Президентом СССР, ни с нынешним Президентом России, рассказывая о перипетиях с поисками, обнаружением и опубликованием «тайного из тайных» документа. Естественно, он задался и вопросом об обстоятельствах и сроках передачи его польской стороне, связывая их с выходом двусторонних отношений на новый уровень¹⁹.

Подготовленная для передачи польской стороне и в Конституционный суд подборка документов была передана для опубликования в научный журнал «Вопросы истории»²⁰.

Как только материалы «особого пакета № 1» поступили в Главную военную прокуратуру, следователи которой несколько месяцев старались довести до сознания высоких чиновников, что существование постановления Политбюро о польских военнопленных бесспорно доказано, были проведены необходимые следственные действия. В Кремле был осмотрен весь комплекс документов, проведены почерковедческая и криминалистическая экспертизы. Они подтвердили подлинность записки Берии на имя Сталина № 794/Б от марта 1940 г., подписей на ней Сталина, Молотова, Ворошилова, Микояна и Берии, а также выписки из постановления Политбюро ЦК ВКП(б) № 13/144 от 5 марта 1940 г.²¹

В качестве свидетелей были приглашены бывший начальник канцелярии Президиума ЦК КПСС Д.Н. Суханов и А.В. Коротков, директор Архива Президента РФ, в котором хранятся «особые папки» Политбюро и другие важнейшие документы партии. Они сообщили о том, как в 40-е годы функционировало Политбюро, каков был сложившийся в то время порядок принятия партийно-государственных решений: группой из приближенных к Сталину членов Политбюро, одновременно занимавших ключевые государственные посты, — Ворошиловым, Молотовым, Микояном, Калининым, Кагановичем при участии Берии. Иногда мнение отсутствовавшего члена узкого сталинского окружения испрашивалось по телефону, о чем секретарь делал отметку на документе. После получения фиксируемого мнения секретарь оформлял выписку из постановления и направлял для исполнения адресатам.

Поэтому, несмотря на то что на записке Берии Сталину № 794/Б от марта 1940 г., положенной в основу обсуждения «вопроса НКВД», рассмотренного на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 5 марта 1940 г., вслед за резолюцией «за» имеются личные подписи только Сталина, Ворошилова, Молотова и Микояна, а о мнении Калинина и Кагановича сообщает помета на полях, было признано, что это согласованное решение всех указанных шести членов высшего партийно-государственного руководства.

В Архиве Президента РФ, тщательно осмотрев подлинные документы Политбюро того времени, следователь ГВП А.Ю. Яблоков получил подтверждение существовавшей тогда практики принятия решений. Среди протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) за период от 17 февраля до 17 марта 1940 г. № 13/13-ОП он обнаружил «особую папку» «Подлинники постановлений и материалы». В ней имеется следующая справка за подписью заведующего особым сектором ЦК КПСС Т. Силина: «Подлинник постановления Политбюро ЦК ВКП(б) П 13/144-ОП от 5 марта 1940 г. — записка НКВД № 794/Б от марта 1940 г. за подписью Берия с голосованием т.т. Сталина, Ворошилова, Молотова, Микояна (роспись) и т.т. Калинина, Кагановича по телефону находится в папке совершенно секретных документов»²².

Из этого следует, что записка (с обоснованием, т.е. констатирующей частью, и проектом решения, т.е. постановляющей частью) Берии от марта 1940 г., снабженная визами лиц из сталинского руководства и есть постановление Политбюро, что решение о расстреле весной 1940 г. польских граждан, подготовленное членом ЦК ВКП(б), кандидатом в члены Политбюро Берией, было принято всеми шестью членами политбюро — Сталиным, Ворошиловым, Молотовым, Микояном, Калининым и Кагановичем. Все они несут за него политическую и юридическую ответственность в полном объеме.

Были сняты показания и с бывшего председателя КГБ А.Н. Шелепина, автора записки-представления Хрущеву от 3 марта 1959 г. об исполнении постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г.

Уникальная информация о расстреле 21.857 польских граждан, хотя недостаточно точная в отношении мест расправы, требовала" немедленной проверки, тем более что в поле зрения следствия появилась новая категория репрессированных — 7.305 узников тюрем и лагерей Западной Украины и Западной Белоруссии.

Место жительства А.Н. Шелепина — «железного Шурика» — было установлено через адресное бюро Москвы.

Вот что записал А.Ю. Яблоков.

«Чтобы не столкнуться с отказом от дачи показаний, я решил договариваться о допросе не по телефону, а при личной встрече, и 9 декабря 1992 г. в 16 часов прибыл на квартиру Шелепина на улице Алексея Толстого, ныне опять Спиридоновке. Естественно, дом был элитный, оригинальной, нестандартной архитектуры. Шелепин проживал в этом доме в небольшой квартире на третьем этаже вместе с семьей своей дочери. После выяснения цели моего визита Шелепин заявил, что ничего не знает, не помнит и, кроме того, плохо себя чувствует. Поэтому дать показаний не сможет. Пришлось сделать заявление, что уклонение от дачи показаний может серьезно сказаться на полноте следствия. На вопрос Шелепина о том, какие конкретно вопросы меня интересуют и в каком порядке будут оформляться следственные действия, я объяснил, что планирую провести его допрос в качестве свидетеля с применением видеозаписи и предъявлением для дачи пояснений его письма Хрущеву. Шелепин заявил, что он категорически против применения видеозаписи и звукозаписи, что он был всего три месяца в должности, когда ему подсунули эти документы, что он подписал их, практически не вникая в суть этого вопроса, и поэтому ничего не помнит. По поводу письма он заявил, что подписал его в 1959 г., а на нем почему-то штамп ЦК КПСС 1965 г. Уцепившись за эту тему, я предложил ему дать пояснения хотя бы по поводу этого письма.

Шелепин ответил, что он даст согласие на это только при условии, если я выясню, кто готовил ему это письмо и почему оно зарегистрировано в 1965 году, если узнаю, не сохранилось ли его копии в Министерстве безопасности России (в то время так назывался КГБ) с указанием исполнителя документа, и предъявлю ему копию или подлинник письма. Он пожелал, чтобы в допросе участвовал сменивший его на посту председателя КГБ СССР В.Е. Семичастный, который проживает в том же доме. Понимая, что в случае непринятия выдвинутых условий Шелепин может уклониться от допроса под предлогом болезни, слабой памяти или любым иным способом, я был вынужден согласиться.

Готовясь к допросу Шелепина и выполняя его предварительные условия, я 10 декабря 1992 г. переговорил по телефону с директором Архива Президента РФ Коротковым. Он сказал, что подлинники документов ни при каких условиях выдаче из архива в Кремле не подлежат. Все документы в архиве, и в том числе письмо Шелепина Хрущеву, хранятся в единственном экземпляре. Копии этого документа, где были бы визы исполнителей, в архиве не имеется, и существует ли вообще такая копия, он не знает. На письме Шелепина Хрущеву действительно стоит штамп ЦК КПСС от 9 марта 1965 г., но в чем причина длительного временного разрыва между датой изготовления документа и его регистрацией в ЦК КПСС, он не знает. Каких-либо других документов, разъясняющих эту ситуацию, в архиве нет.

В тот же день я по предложению Короткова связался по телефону с его заместителем А.С. Степановым, который пояснил, что в практике КГБ в 50—60-х и последующих годов существовал порядок изготовления особо важных документов в единственном экземпляре, рукописным способом и особо доверенными людьми. О том, что письмо исполнено таким образом, свидетельствует каллиграфический почерк, который явно не соответствует почерку Шелепина. Каждая буква текста выполнена отдельно и с особым старанием. На документе не проставлен ни номер экземпляра, ни их количество. Документ длительное время, с 3 марта 1959 г., не регистрировался, очевидно потому, что находился в сейфе у заведующего общего отдела ЦК КПСС Малина. Такое положение имело место с многими другими документами аналогичного значения. В 1965 г. Малин уходил с этой должности и поэтому 9 марта 1965 г. под номером 0680 документы были зарегистрированы в текущем делопроизводстве ЦК КПСС, а 20 марта 1965 г. под номером 9485 переданы в Архив ЦК КПСС.

11 декабря 1992 г. я по телефону переговорил с начальником Центрального архива МБ РФ А.А. Зюбченко, которому также задал вопросы, поставленные Шелепиным. Зюбченко ответил, что по всем признакам письмо Шелепина Хрущеву составлено в единственном экземпляре. Это письмо готовил неизвестный ему сотрудник КГБ СССР из группы особо доверенных сотрудников секретариата председателя КГБ, которых знал только строго ограниченный круг высших должностных лиц КГБ. Он предложил для выяснения, кто именно составил это письмо, обратиться к министру безопасности РФ с письменной просьбой поручить провести опрос среди бывших сотрудников секретариата председателя КГБ. На наш запрос министру В.П. Баранникову поступил ответ, что этот сотрудник уже умер и опросить его не представляется возможным.

11 декабря 1992 г. с 11 часов 50 минут до 14 часов 50 минут на квартире Шелепина проводился его допрос с участием В.Е. Семичастного, который повторял и разъяснял плохо слышащему Шелепину мои вопросы и помогал сформулировать ответы на них. По сравнению с высоким, крепким, самоуверенным Семичастным, ощущение властности и силы которого усиливалось всей его внешностью — крепким телосложением и крупной головой с резкими, тяжелыми чертами лица, Шелепин очень проигрывал. Ниже среднего роста, с мелкими чертами лица, Шелепин имел вид обычного пожилого русского человека. Прежде чем давать ответы на мои вопросы, он обстоятельно советовался с Семичастным. После ознакомления с ксерокопиями документов "особой папки", протоколом осмотра этих документов и подготовленными мною справками о беседах с Коротковым, Степановым и Зюбченко, отвечая на подготовленные вопросы, Шелепин дал показания, которые были записаны практически дословно. В ходе воспроизведения записанного Шелепин и Семичастный заявили, что в таком виде показания в протоколе оставлять нельзя, поскольку "председатель в этом случае выглядит не на высоте". Мне же якобы все было рассказано не для записи, а чтобы я с их слов лучше понял ситуацию того времени.

В частности, Шелепина не устроило, что было записано (как он в действительности и рассказывал), что после доклада кого-то из его подчиненных (скорее всего из архивного подразделения) о том, что целая комната в архиве постоянно занята ненужными для работы совершенно секретными документами, и предложения запросить в ЦК КПСС разрешение на их уничтожение, он дал на это согласие, не зная, о какой проблеме шла речь. Через некоторое время тот же исполнитель принес ему выписку из решения Политбюро и письмо от его имени Хрущеву. К этому времени он был в должности всего три месяца, а до того не соприкасался с деятельностью КГБ. По его словам, при назначении на этот пост он несколько раз отказывался и подчинился приказу о назначении председателем комитета только в порядке партийной дисциплины. В первые месяцы, не чувствуя себя профессионалом в этой области, он во всем доверялся тому, что готовили подчиненные, и поэтому подписал, не вникая в существо вопроса, письмо Хрущеву и проект постановления Президиума (так в то время именовалось Политбюро) ЦК КПСС.

О преступлении в Катыни и других местах в отношении польских граждан он знает только то, что сообщалось в газетах.

Был ли принят предложенный проект совершенно секретного постановления о ликвидации всех дел, кроме протоколов заседаний «тройки» НКВД СССР?

Шелепин и Семичастный пояснили, что отсутствие резолюции Хрущева на письме Шелепина объясняется существованием в то время практики дачи устных санкций на тот или иной запрос исполнителей. Такая санкция могла поступить как от самого Хрущева, так и от руководителя его аппарата. В этом случае на втором экземпляре документа исполнитель делал соответствующую отметку. Это письмо Шелепина Хрущеву исполнялось в единственном экземпляре, и поэтому на нем не оказалось никаких отметок, так как оно осталось в ЦК КПСС. Поэтому, видимо, и не потребовалось (не было оформлено) решение Президиума ЦК КПСС.

Вместо протоколирования этих пояснений Шелепин и Семичастный предложили записать, что причина отсутствия визы Хрущева на письме Шелепина и проекте постановления Президиума ЦК КПСС им не известна. Я был вынужден переписать протокол заново в соответствии с предложениями Шелепина и Семичастного, и только тогда он был подписан.

После окончания допроса Шелепин и Семичастный поинтересовались у меня, планируется ли допрос бывшего председателя КГБ И.А. Серова. Они рассказали, что Серов и Хрущев очень тесно сотрудничали на Украине, в том числе в 1939—1940 гг. За Серовым прочно укрепилась слава "палача" и правой руки Хрущева (их объединяли и родственные связи: они были свояками). Со слов Семичастного, Серов был замешан в расстрелах во Львове и Харькове. Проверить эту информацию у него самого не представилось возможным, поскольку Серов часто и тяжело болел и через несколько месяцев скончался. При всем этом было очевидно личное неприязненное отношение Шелепина и Семичастного как к Серову, так и к Хрущеву, которое и развязывало их языки.

У меня сложилось впечатление, что оба старика находились в состоянии какого-то беспокойства по поводу происходящего в стране и тревожного ожидания того, что они снова станут объектами пристального общественного внимания. В ходе допроса по их настоянию делались перерывы для просмотра всех информационных новостей по всем телевизионным каналам, которые они жадно впитывали в обстановке полной тишины и напряженного внимания.

В целом, допрошенный в качестве свидетеля Шелепин подтвердил подлинность анализируемого письма и фактов, изложенных в нем. Он также пояснил, что лично завизировал проект постановления Президиума ЦК КПСС от 1959 г. об уничтожении документов по Катынскому делу и считает, что этот акт был исполнен.

Выяснение проблемы продолжалось. Из показаний бывшего заведующего канцелярией Президиума ЦК КПСС Д.Н. Суханова следовало, что особенно широкое распространение практика решения многих государственных вопросов по телефону, без визирования документов, получила при Н.С. Хрущеве. По его мнению, тот факт, что письмо Шелепина Хрущеву от 3 марта 1959 г. и проект постановления Президиума ЦК КПСС, завизированный Шелепиным, оказались на хранении в "особой папке" Политбюро ЦК КПСС, свидетельствует об исполнении этих документов».

Через три с лишним года после описанных следственных действий Яблокова в ГВП, 18 апреля 1996 г. подполковник юстиции С.В. Шаламаев допросил бывшего сотрудника архива КГБ И. Смирнова, который подтвердил, что на Лубянке было сожжено несколько ящиков документов. Однако акты об уничтожении материалов Катынского дела до сих пор не были предъявлены.

Проводимое в ГВП следствие опиралось на завершенное и подписанное 2 августа 1993 г. заключение комиссии ученых-экспертов²³. Этот составленный квалифицированными юристами, историками и медиками документ, написанный с позиций примата международного права, ставил комплекс вопросов задержания польских граждан во второй половине сентября 1939 г. и в последующий период как военнопленных, правомочности их содержания в этом качестве, а затем уничтожения. Были рассмотрены обстоятельства преступления, его причины и мотивы. Развенчивалась «официальная советская версия», базировавшаяся на фальсификации комиссии Бурденко. Были сделаны выводы о подлинных виновниках преступления и их ответственности.

Экспертиза российских ученых была с удовлетворением принята польскими коллегами и опубликована в специальном бюллетене издательства «Карта» «Россия и Катынь», спонсированном всепольским Комитетом научных исследований²⁴.

Польское общественное мнение стало возлагать большие надежды на благоприятную атмосферу, возникшую вокруг Катынского дела и обещавшую его быстрое и конструктивное окончание.

Во время первого официального визита Президента РФ Б.Н. Ельцина в Польшу (24—26 августа 1993 г.) как продолжения двустороннего диалога на высшем уровне в совместной российско-польской декларации отмечались, в частности, позитивные результаты майской встречи 1992 г. в Москве, которая «дала важный импульс процессу преодоления негативного наследия прошлого». В декларации также заявлялось следующее: «В атмосфере взаимопонимания и доброй воли были выяснены обстоятельства катынского преступления, виновники которого будут наказаны. Предпринимаются усилия для восстановления справедливости в отношении жертв сталинских репрессий и преступлений. Достигнут прогресс в обеспечении свободного доступа к архивам на территории России и Польши»²⁵. Специально обсуждался вопрос об оформлении двустороннего соглашения об охране захоронений и мест памяти жертв войн и репрессий. Со стороны Б.Н. Ельцина, посетившего Катынский памятник в Варшаве и возложившего к нему цветы с торжественным жестом уважения и покаяния, это было не только веление души, но символическая просьба о прощении от имени российского народа. В еженедельнике «Московские новости» была опубликована фотография Б.Н. Ельцина, склонившегося у памятника жертвам катынского злодеяния со словом «простите»²⁶.

В Российской Федерации был предпринят ряд шагов для обеспечения доступа польских исследователей в закрытые ранее архивы и фонды. Развернулась совместная подготовка российско-польского издания документов «Катынь: Документы преступления»²⁷.

Менее чем через месяц после визита Ельцина в Варшаву, 21 сентября 1993 г., впервые в истории страны был введен в действие закон «О государственной тайне», который перевел область информационных ресурсов государства из внутриведомственной сферы в сферу, регулируемую законодательно. Отныне решение вопроса об отнесении сведений к государственной тайне оказалось в пределах компетенции Президента РФ, а правительство обязывалось организовать его исполнение. Были четко определены принципы и характер засекречиваемых сведений, равно как сведений, не подлежащих засекречиванию. В число последней категории были включены сведения «о фактах нарушения законности органами государственной власти и ее должностными лицами». Если же должностные лица принимают решение о засекречивании такого рода сведений, они «несут уголовную, административную или дисциплинарную ответственность в зависимости от причиненного обществу, государству и гражданам материального и морального ущерба»²⁸. Закон о государственной тайне создал совершенно новый климат в стране, сделал невозможным безнаказанное совершение и утаивание органами власти и должностными лицами преступлений, подобных учиненному в отношении польских военнопленных в 1940 г.

Резонансом введения в жизнь этого закона стали покаянные публикации бывших руководителей КГБ. Прослуживший в органах госбезопасности 45 лет (с 1946 г.) и дослужившийся до первого заместителя председателя генерал армии Ф.Д. Бобков в мемуарах «КГБ и власть» дает особый раздел «Секретность и перестраховка». Он признает, что «охрана государственных тайн принимала гипертрофированные формы и в конце концов перешла все границы». «Разумеется, — пишет Бобков, — защита секретов необходима. Об этом заботятся спецслужбы всех стран, но, когда так называемая "государственная тайна" наносит прямой вред самому государству, когда на этой почве возникают нежелательные конфликты, стоит подумать: а нет ли в данном конкретном случае желания принимающего решение укрыться за покровом секретности»²⁹.

А если за покровом секретности, «государственной тайны» сознательно укрывается преступление? Если это тяжкое преступление преднамеренного массового убийства? Массового убийства граждан соседнего государства, в том числе хранимых международным правом военнопленных? Акта геноцида, ставшего следствием преступления против мира и военных преступлений? Как оценить всю меру вреда скрытого до поры до времени при помощи «государственной тайны» ужасающего преступления, непоправимого ущерба, нанесенного народу Польши и двусторонним отношениям, обреченным на «нежелательные конфликты»?

Генерал уходит от ответа на эти вопросы. Читатель не найдет на страницах его книжки слово «Катынь». Есть, правда, страница, посвященная секретному протоколу к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г., который автор и теперь смущается назвать пактом Молотова—Риббентропа, говоря только о «протоколе Молотова—Риббентропа». Он использует этот протокол как пример того, что «наша извечная секретность привела в данном случае к серьезным последствиям», что «невозможно осознать логику сокрытия», — после того, как выискивает его «определенную положительную роль» и предполагает возможность снять напряженность вокруг этого вопроса при помощи опубликования и обсуждения секретного протокола в печати «хотя бы в шестидесятых годах». Храня честь чекистского мундира, генерал Бобков лукавит: «Я часто задавал себе вопрос: знал ли о наличии у нас протоколов Андропов и о том, что их прячут в архивах ЦК? Беру на себя смелость (явно безосновательную. — Авт. ) утверждать: он ничего о них не ведал»³⁰.

Между тем действительно ранее ничего не ведавшая о Катынском деле следственная группа Главной военной прокуратуры (а точнее — один старший прокурор А.Ю. Яблоков, на которого были переложены все обязанности по ведению дела с уходом из ГВП А.В. Третецкого и переводом других прокуроров на иные объекты) завершила основное расследование. Однако дело летом 1994 г. зашло в тупик. Рассуждая об этом на «круглом столе» редакции «Нового времени», члены комиссии экспертов говорили о своем плодотворном взаимодействии с «прокурорами Главной военной прокуратуры А.В. Третецким, а затем А. Ю. Яблоковым, людьми с большой душой и совестью, ответственными и творческими, прекрасными специалистами своего дела». Полноценное развернутое постановление по делу, включающее четкое определение не только обстоятельств, но и причин и мотивов преступления, воспроизведение его квалификации как геноцида, признанной всеми сторонами на Нюрнбергском процессе (независимо от того, кому оно приписывалось), было невозможно в условиях отсутствия механизмов реализации записанного в Конституции РФ примата международного права, при неизжитой устоявшейся традиции использования в процессе реабилитации жертв сталинских злодеяний квалификации преступлений такого рода как должностных (превышение власти). Завершению дела препятствовали трудности с поисками документов и захоронений, особенно 7.305 расстрелянных из Западной Украины и Западной Белоруссии. Они еще более осложнились с распадом СССР и продолжением расследования дела теперь уже в трех государствах.

На завершающем этапе работы комиссии экспертов, и особенно при вынесении 13 июня 1994 г. процессуального решения об окончании расследования уголовного дела, обнаружилось все несовершенство российской законодательной и судебно-правовой системы.

Эксперт профессор А.М. Яковлев написал в своем заключении, что данное уголовное дело имеет ту особенность, что «это было санкционированное государством, руководством партии деяние, одно из многих в общей цепи государственно-организованного террора». Он подчеркнул, что «правовой оценке должно подлежать и само законодательство, с точки зрения его соответствия международно признанным основам права, защищающим от преступлений против человечности». Яковлев предложил ориентироваться на Устав Нюрнбергского трибунала, создающий надлежащую правовую основу, необходимую систему норм. «Вне подобной особой системы норм преступления, совершавшиеся в нашей стране в рамках государственно-санкционированного террора, не смогут получить адекватной правовой оценки». Вопрос же о создании и принятии такого рода законодательства «может быть решен только на уровне высших законодательных органов страны...». Этот прогноз полностью подтвердился³¹.

В подготовленном и вынесенном старшим военным прокурором ГВП Яблоковым постановлении о прекращении уголовного дела Сталин и приближенные к нему члены Политбюро ЦК ВКП(б) Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Микоян и Берия; руководители НКВД/НКГБ/МГБ СССР и исполнители расстрелов на местах признавались виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьей 6 пункты «а», «б», «в» Устава Международного военного трибунала (МВТ) в Нюрнберге (преступления против мира, человечества, военные преступления) и геноциде польских граждан. Вынося постановление, Яблоков руководствовался тем, что катынское преступление уже имело свою квалификацию, которую дало государство (СССР) в лице высших правоохранительных органов в МВТ. Согласно Конституции СССР, а затем и РФ провозглашался приоритет международного права над внутренним законодательством, а по признанному СССР международному праву катынское преступление подпадало под все признаки статьи 6 Устава МВТ в Нюрнберге. На эти преступления не распространялись сроки давности, применялась обратная сила закона. В постановлении прокурора было признано также, что совершили различные преступления, предусмотренные статьями УК РСФСР, в редакции 1926 г., участники фальсификации выводов Специальной комиссии под руководством Бурденко (1944 г.), фальсификации в МВТ в Нюрнберге (1946 г.) и другие лица, скрывавшие тайну в последующие годы. В постановлении также был решен вопрос об ответственности исполнителей явно незаконных приказов о расстреле поляков. Уголовное дело прекращалось на основании статьи 5 пункта 8 Уголовно-процессуального кодекса (УПК) РСФСР за смертью виновных. Руководство ГВП, а затем и Генеральной прокуратуры РФ с указанной выше квалификацией катынского преступления не согласились. Постановление от 13 июля 1994 г. было отменено, и дальнейшее расследование дела было поручено другому прокурору, которого обязали готовить новое постановление с признанием вины только у членов сталинского Политбюро ЦК ВКП(б) в превышении власти (статья 110 УК РСФСР, в редакции 1926 г.) и последующим прекращением дела на основании статьи 5 пункта 8 УПК РСФСР (за смертью виновных).

Тому был целый ряд причин, как юридических, так и политических.

Единая система Прокуратуры РФ (в том числе и военная прокуратура) при расследовании уголовных дел руководствовалась уголовно-процессуальным законом (УПК РСФСР, в редакции 1960 г.). Проводилось расследование тех преступлений, которые предусмотрены Уголовным кодексом РСФСР, в редакции 1960 г. Но УК РСФСР не предусматривал статьи, по которой можно было бы квалифицировать расстрел поляков в 1940 г., не содержал составов таких преступлений, как преступления против мира и человечности, военные преступления, геноцид. В принципе, прокуратура в соответствии с действующим, но устаревшим УПК РСФСР могла сама признать виновными в преступлениях одновременно с прекращением уголовного дела лишь по нетяжким преступлениям (не представляющим большой общественной опасности — статья 50 УК РСФСР). В соответствии же с новой Конституцией РФ обвиняемых виновными в преступлениях может признавать только суд (статья 49). Если учитывать реальные масштабы и последствия этого преступления, следует признать, что оценку содеянному мог бы дать как минимум только суд. Но суд, как и прокуратура, не рассматривает дела в отношении умерших (статья 5 пункт 8 УПК РСФСР) и не может работать по преступлениям, которые не предусмотрены УК РСФСР (статьи 3, 7, 7-1 УК РСФСР и часть 1-2 статьи 5 УПК РСФСР).

Возникает вопрос: почему же следователь Яблоков, зная о недостаточно четком регулировании внутренним законодательством всех вопросов, связанных с Катынским делом, вынес итоговый документ-постановление о прекращении дела с признанием вины по статье 6 Устава Международного военного трибунала в Нюрнберге? Поскольку уголовное дело находилось в производстве Яблокова, в соответствии со статьями 3, 127, 208—209 УПК РСФСР, именно ему необходимо было выносить процессуальное решение о прекращении уголовного дела или направлении дела с обвинительным заключением в суд. Прекращение дела было предопределено смертью виновных (статья 5, пункт 8 УПК РСФСР) и не требовало для следователя, в соответствии с законом, согласия вышестоящих прокуроров (в других случаях, конкретно указанных в законе, такое согласие для следователя требуется). Завершение расследования дела следователем Яблоковым было вынужденным. Начиная с 1994 г. отношение руководства ГВП к Катынскому делу претерпело значительные изменения, связанные с осознанием необходимости принятия непопулярного решения о квалификации действий виновных по статье 6 Устава МВТ в Нюрнберге, о чем руководству неоднократно докладывал следователь. С подобной квалификацией во время консультаций соглашались С. Снежко и М. Журавский, но резко возражали против нее надзиравшие за расследованием дела прокуроры — генералы Н.Л. Анисимов, В.И. Купец, а затем и первый заместитель Главного военного прокурора Г.Н. Носов. Начальник Управления ГВП Н.Л. Анисимов сначала в устной, а затем и в форме 2-х письменных обязательных для исполнения указаний потребовал прекращения уголовного дела в течение месяца по статье 110 УК РСФСР, в редакции 1926 г. (за превышение власти). Следователь Яблоков был вынужден обратиться с рапортом к Главному военному прокурору В.Н. Паничеву с обоснованием необходимости продления расследования большим объемом предстоящей работы с выездом на места: для проверки версии о расстреле польских граждан в Томске, Рыбинске, Свердловской области, Потьме, Мундыбаше, Карабасе, Владивостоке, а также для получения документов из Белоруссии и Украины о расстреле там 7.305 поляков. Обращение к Паничеву позволило продлить следствие еще лишь на один месяц, но не отменило письменных указаний об окончании дела. За этот срок удалось проверить с выездом на место и проведением эксгумации лишь версию о «томском следе» катынского преступления и вынести требуемое постановление о прекращении дела. Оно было вынесено с соблюдением всех процедурных тонкостей и с дополнительным письмом с разъяснением причин и мотивов квалификации преступлений, отличающейся от предложенной в письменных указаниях. Постановление о прекращении уголовного дела и письмо были официально зарегистрированы в канцелярии ГВП. После отмены в ГВП постановления Яблокова он, в соответствии со статьей 127 УПК РСФСР, обжаловал это решение в официальном порядке Генеральному прокурору РФ, что также было зарегистрировано. Вынесенное Яблоковым постановление о прекращении уголовного дела официально действовало до его отмены в ГВП, после чего стало просто документом уголовного дела. Генеральная прокуратура РФ перепоручила проверку жалобы Яблокова заместителю Главного военного прокурора В.А. Смирнову, который подтвердил принятое в ГВП решение об отмене постановления.

Практика показала, что Главная военная прокуратура и Генеральная прокуратура РФ оказались не готовы без прямого политического решения дать последовательную оценку действиям исполнителей явно незаконных приказов в Катыни, Медном, Харькове, Западной Украине и Западной Белоруссии в 1940 г.

Кто должен принять такое политическое решение?

Учитывая, что Государственная дума РФ заменила собой Съезд народных депутатов СССР, который 24 декабря 1989 г. рассмотрел вопрос о пакте Молотова—Риббентропа и принял постановление «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года», логично предположить, что именно она, как высший законодательный орган, может и должна дать оценку одному из наиболее тяжких последствий этого договора. К этому же предположению подводят многочисленные публикации в средствах массовой информации как внутри страны, так и за рубежом.

Должны быть одновременно рассмотрены объединенные причинно-следственной связью сюжеты и вопросы: подписание советско-германских договоров от 1939 г. и секретных приложений к ним, причины расстрела поляков, доказанность совершения органами НКВД СССР преступлений, предусмотренных статьей 6 Устава МВТ в Нюрнберге, деятельность Специальной комиссии под руководством Бурденко, советской делегации на заседаниях МВТ в Нюрнберге и отношение к сформированной ими официальной позиции СССР. По таким вопросам ответственно и весомо может высказаться Государственная дума РФ, дав надлежащую политико-правовую и морально-политическую оценку действиям как организаторов этих злодеяний, так и исполнителей явно незаконных приказов. Следует констатировать, что было невозможно дать адекватную правовую оценку в пределах действовавших УК РФ и УПК РСФСР и принять акт реабилитации пострадавших как жертв геноцида в рамках прокуратуры или суда РФ. Новая Конституция РФ (статья 104) не предусматривает за прокуратурой права законодательной инициативы.

Предпринимались шаги по использованию прерогатив исполнительной власти, было предпринято обращение к правомочиям и законодательной инициативе Президента РФ. 18 января 1995 г. полномочный представитель Президента РФ в Федеральном собрании профессор А.М. Яковлев и эксперт ГВП профессор И.С. Яжборовская обратились с докладной запиской «К вопросу о завершении Катынского дела» к руководителю аппарата Президента РФ С.А. Филатову. В ней, в частности, констатировалось: «И заключение экспертов, и постановление прокурора основывались на нормах как внутреннего, так и международного права. Российское внутреннее законодательство, декларируя примат международного права, в ряде случаев не располагает механизмами, переводящими его на конкретно-правовой язык, не предусматривает правовой квалификации и санкции за массовые репрессии, убийства военнопленных, геноцид и т.д. Но только такого рода квалификация могла бы адекватно отразить уголовно наказуемые деяния такого рода наряду с персональной ответственностью Сталина и других членов сталинского руководства, как расстрел без суда и следствия, на основе постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. около 22 тысяч польских граждан».

Далее в докладной записке излагалось следующее: «Во время Нюрнбергского процесса советское обвинение квалифицировало Катынское дело на основе международного права по статье 6 Устава МВТ (преступления против мира, человечества, военные преступления). Вина гитлеровского руководства по этому делу доказана не была. Однако квалификация вполне соответствует характеру преступления.

Вынесенное с учетом норм международного права постановление о прекращении уголовного дела за смертью виновных (13 июля 1994 г.) признает Сталина и приближенных к нему членов Политбюро ЦК ВКП(б), руководителей НКВД/НКГБ/МГБ СССР и исполнителей расстрелов на местах виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьей 6 пунктами "а", "б", "в" Устава МВТ в Нюрнберге, — преступлений против мира, человечества, военных преступлений и геноцида польских граждан. В постановлении также решался вопрос об ответственности исполнителей явно незаконных приказов о расстреле поляков. В отношении ряда категорий лиц дело прекращалось в связи с истечением сроков давности, за отсутствием в действиях состава преступления, за недоказанностью вины и т.д.». В докладной записке в связи с отменой этого постановления указывалось: позиция ГВП в значительной мере вытекала из того, что она ограничивала квалификацию совершенных преступлений рамками действовавшего в то время УК с признанием вины только членов сталинского Политбюро и лишь в превышении власти, что неадекватно содеянному. Между тем правомочия всевластного сталинского руководства нигде не были определены и нельзя говорить об их превышении. Подобная квалификация не является соразмерной характеру и тяжести преступления — тайных массовых убийств военнопленных и геноцида польских граждан.

Авторы записки подчеркивали, что Катынское дело до завершения невозможно довести только правовыми методами. Связанный с этим делом комплекс политических и нравственных вопросов вообще не может быть решен юридическими средствами. Оценка действий сталинского руководства, сталинской внешней политики не может быть сведена только лишь к персональной уголовной ответственности и исчерпываться их юридической квалификацией. Эта оценка должна даваться в контексте квалификации секретных дополнительных протоколов к советско-германским договорам 1939 г. и их логического следствия — катынского преступления. Необходима более широкая политическая постановка этого дела на базе международного права, позволяющая дать его официальную трактовку — обоснованное государственными интересами России нравственное осуждение политически признаваемого факта преступления, решительное отмежевание от преступных сталинских деформаций советской внешней политики и методов массовых репрессий, в том числе фактов геноцида в отношении польского народа.

Высказывалось мнение, что завершающий дело политический акт, включающий правовые моменты в соответствии с договоренностью Президентов РФ и РП строить отношения на принципах международного права, мог бы быть выработан и обнародован как заявление, декларация на высшем уровне исполнительной (Президент) или законодательной (Госдума) власти³².

Однако на рубеже 1994—1995 гг. Катынское дело не дождалось своего завершения. Этому препятствовали не только состояние законодательства и обилие сложных внутренних проблем российского общества («руки не доходили»), но и неадекватное понимание значения этого дела для развития двусторонних отношений. Это касалось масштабов и значимости преступления, неумения увидеть его подлинный контекст, последствия незавершенности, негативные эффекты непоследовательности в трактовке дела. Неточное определение меры и степени его решенности привело к тому, что во внешнеполитических сферах дело отошло на дальний план. Возобладали попытки убедить себя и других, что тяжелые проблемы общей истории ушли в прошлое и в двусторонних отношениях основной должна стать забота о будущем, о добрососедском взаимодействии. Этот курс пригасил политическую волю достойного закрытия Катынского дела. Рожденный стремлением отгородиться от тяжких проблем прошлого, спрятаться за привычными идеологическими стереотипами, этот курс вскоре обнаружил свои недостатки и просчеты. Еще раз подтвердилась справедливость французской мудрости: неупокоенные мертвые не выпускали из своих объятий живых.

Примечания

1. Горбачев М.С. Жизнь и реформы. Кн. 1. М., 1995. С. 314, 319-320.

2. Секреты пакета № 1: Интервью директора Архива Президента РФ А.В. Короткова // Новое время. 1994. № 39. С. 38.

3. Горбачев М.С. Указ. соч. Кн. 2. М., 1995. С. 34.

4. Rosja а Katyn. W-wa, 1994. S. 88.

5. Болдин В.И. Крушение пьедестала. М., 1995. С. 257—258.

6. Горбачев М.С. Указ. соч. Кн. 2. С. 349.

7. Яковлев А.Н. К читателю // Катынь: Пленники необъявленной войны. Документы и материалы. М., 1997. С. 6.

8. Совместное заявление Президента Российской Федерации и Президента Республики Польша при подписании Договора между Российской Федерацией и Республикой Польша о дружественном и добрососедском сотрудничестве // Дипломатический вестник. 30 июня 1992. № 12. С. 21.

9. Dokumenty Katynia. Decyzja. W-wa, 1992. S. 5.

10. Россия и Центрально-Восточная Европа в первой половине 90-х годов. М., 1997. С. 57-58.

11. Конституционный суд: Справочник. М., 1995. С. 74—75.

12. Центр хранения современной документации (далее — ЦХСД). Ф. 89. Оп. 14. Д. 1-20.

13. Попцов О. Президентский пасьянс // Московские новости. 1996. № 48. С. 7.

14. Секреты пакета № 1. С. 38.

15. Dokumenty Katynia. S. 8.

16. Maciszewski J. Wydrzeć prawdę. W-wa., 1993. S. 13, 153-154.

17. Рудинский Ф. Катынская трагедия: расследование должно быть продолжено // Правозащитник. 1998. № 1. С. 77-89; Он же. «Дело КПСС» в Конституционном суде: Записки участника процесса. М., 1999. С. 306— 322.

18. Александров В.А. К рассмотрению в Конституционном суде документов об убийстве польских офицеров весной 1940 г.: Письмо в Конституционный суд от 19 октября 1992 г. С. 1, 8—10. Копия в архиве И. Яжборовской.

19. Елин Л Трое с пакетом в Кремле: Катынские игры // Новое время. 1992. № 43. С. 12-14.

20. Секретные документы из особых папок / Подготовка публикации и вступительная статья к ней М.И. Семиряги // Вопросы истории. 1993. № 1. С.7-22

Одновременно с этой публикацией в печати появилась анонимная публикация: Катынское дело: Можно ли поставить точку? // Военные архивы России. Вып. 1. 1993. Публикуя те же документы «на коммерческой основе» в издании с мифическим составом редколлегии и фальшивым телефоном, без указания архива и без каких-либо легенд, автор (или авторы) не скрывают своей связи с «Военно-историческим журналом». Он ссылается на контакт с «Р. Святком» (то есть с Хорынем-Свентеком, автором вышедшей в 1988 г. в Лондоне очередной фальсификации в духе Сообщения комиссии Бурденко «Катынский лес») и в путаном, двусмысленном предисловии задается вопросом: кто же прав — авторы «советской версии» или их противники, «а может быть, и те, и другие?» При этом в «Военных архивах России» (уже прекративших свое существование) не было ни слова сказано о передаче документов по поручению Б. Ельцина в Варшаву, о корректировании «советской версии». Эта публикация вызвала негативную реакцию Р.Г. Пихои, С.А. Филатова,

Д.А. Волкогонова и А.В. Короткова (об истории журналистского расследования см.: Максимова Э. Продавцы сенсаций из Архива Президента // Известия. 13 июля 1994 г.).

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., записка Л. Берии (НКВД СССР) И. Сталину от марта 1940 г. и записка А. Шелепина Н. Хрущеву от 3 марта 1959 г., хранящиеся в Архиве Президента РФ (Ф. 3. Пакет № 1), вошли в публикацию документов: Материалы «особой папки» Политбюро ЦК РКП(б)/ВКП(б) по вопросу советско-польских отношений. 1923—1944 гг. М., 1997. С. 100—103.

21. Главная военная прокуратура (далее — ГВП). Уголовное дело № 159. Т. 115. Л. 4-29, 45-78.

22. Архив президента РФ. Ф. 3. Оп. 5. Д. 621. Л. 105; ГВП. Т. 115. Л. 25-29, 30-35, Т. 121. Л. 223-226.

Что касается датировки записки Берии Сталину с проектом решения, которую предлагает Н.С. Лебедева (3 марта 1940 г.), то она не может считаться «абсолютно» доказанной. Направленные 2—3 марта Сопруненко руководству данные не полностью совпадают с приводимыми в ней. Копия документа с единственной фразой о передаче Берии Сталину служебной информации для Особого совещания не содержит сведений о том, к какому делу этот документ относится. Можно говорить лишь о рабочей гипотезе (см.: Lebiediewa N. Proces podejmowania decyzji katyńsiej // Europa nieprowincjonalna. W-wa, 1999. S. 1169—1170).

23. Заключение комиссии экспертов. Москва. 2 августа 1993 года. ГВП. Т. 119. См. Приложение.

24. Orzeczenie Komisji ekspertów. Moskwa, 2 sierpnia 1993 // Rosja a Katyn. W-wa, 1994.

25. Совместная российско-польская декларация. Варшава. 25 августа 1993 г. // Дипломатический вестник. Сентябрь 1993. № 17—18. С. 14.

26. Яжборовская И. Катынь: признать правду очень трудно // Московские новости. 10—14 апреля 1994. № 15. С. 5Б.

27. Katyn. Dokumenty zbrodni. T. 1. Jeńcy nie wypowiedzianej wojny. Sierpień 1939 — marzec 1940. W-wa, 1995; T. 2. Zagłada. Marzec-czerwiec 1940. W-wa, 1998; Катынь: Пленники необъявленной войны.

28. Государственная тайна России: Сборник законодательно-правовых актов с комментариями. СПб., 1993. С. 12, 13.

29. Бобков Ф. КГБ и власть. М., 1995. С. 232.

30. Там же. С. 225.

31. Закончено ли Катынское дело? // Новое время. 1994. № 39. С. 38.

32. Копия в архиве И.С. Яжборовской.