Библиотека
Исследователям Катынского дела

Следствие в трудных поисках истины

Если «советская официальная версия событий» в значительной мере держалась на сообщении комиссии Бурденко, то это сообщение, в свою очередь, практически полностью базировалось на многочисленных показаниях свидетелей. Этих показаний, призванных убедить как советских людей, так и мировое общественное мнение в непричастности СССР к расстрелу поляков в Катыни, было более сотни, и весь собранный НКВД материал должен был создать противовес просочившейся подлинной информации, переложить вину за гибель поляков на немецких оккупантов.

Анализ доказательственной стороны сообщения и методов работы органов НКВД по собиранию и закреплению этих доказательств предполагал повторные допросы всех свидетелей, дававших ранее показания как немцам, так и в НКВД. Выполнение этой задачи осложнялось тем, что сообщение содержало самые минимальные сведения о свидетелях: фамилия, имя, отчество и профессия. Очень многие «катынские свидетели» после допросов в 1943 г. разъехались по всему Советскому Союзу, многие просто умерли. Понадобилось много сил, средств и времени, чтобы отыскать и допросить оставшихся в живых. Следователи летели самолетами, ехали поездами, плыли теплоходами по всей необъятной стране с одной целью — установить истину о событиях пятидесятилетней давности, страшные последствия которых не давали успокоения.

Прошлое стучалось во многие двери, жестко напоминая о себе людям с нелегкой судьбой, подмятым и сломленным репрессивной машиной сталинского тоталитарного режима. Проделанная следователями работа позволила не только разоблачить лжесвидетелей, опровергнуть выводы сообщения комиссии Бурденко, но и выяснить то, как органы НКВД заставили многих людей давать ложные показания.

Конкретные тактика и методы работы НКВД/НКГБ/МГБ СССР со свидетелями при подготовке сфальсифицированной версии расстрела поляков заключались в следующем.

Добровольно дававших в 1943 г. немцам показания о причастности органов НКВД к расстрелам польских военнопленных в 1940 г. свидетелей, которых невозможно было использовать для затеваемой фальсификации вследствие того, что их новые показания явно вызвали бы сомнения, органы изолировали от окружающих, тайно подвергали репрессиям. Лжесвидетелей, давших подписку о сотрудничестве с НКВД, заставляли давать показания, порочащие таких людей, равно как и сбежавших на Запад свидетелей.

Именно так поступили с важнейшим свидетелем Иваном Кривозерцевым (псевдоним — Михаил Лобода), который дал немцам показания о том, что в Катынском лесу сотрудники НКВД расстреляли польских военнопленных, и указал места их захоронения. Как было установлено, осенью 1946 г. в составе 2-го танкового корпуса Кривозерцев прибыл в Великобританию. В октябре 1948 г. британские власти в ответ на запросы польской армейской разведки сообщили, что Кривозерцев умер в 1947 г., но отказались сообщить подробности. Ходили слухи, что Кривозерцев повешен или сам покончил жизнь самоубийством1. Такие же показания об обстоятельствах захоронения поляков дал И.В. Андреев, по прозвищу «Шапочка».

Были собраны данные о свидетелях И. Андрееве (прозвище — «Румба»), М. Жигулеве, Годезове (Годунове), Г. Сильвестрове и других, которые дали немцам в 1943 г. аналогичные показания о гибели поляков в 1940 г.2

Эти данные следствие сравнило с материалами НКВД и сообщением комиссии Бурденко, где делался вывод, что эти показания ложны, поскольку якобы получены путем насилия и угроз. Там же утверждалось, что «исчезнувшие при невыясненных обстоятельствах» И. Кривозерцев, И. Андреев, М. Жигулев будто бы ушли с немцами на запад, а возможно были ими увезены насильно. Эти сведения не подтвердились. Как показало расследование, Годезов и Сильвестров внезапно умерли в 1943 г.3

Странное «исчезновение» важнейшего свидетеля при не до конца выясненных обстоятельствах имело место также в случае И.В. Андреева. Военные прокуроры тщательно изучили его историю.

Из хранящегося в архиве Управления ФСБ по Смоленской области архивно-следственного дела Андреева, обвиненного в совершении преступления, предусмотренного статьей 58-1 пункт «а» УК РСФСР, усматривается следующее. 1 октября 1949 г. по постановлению особого совещания Андреев был заключен в тюрьму на 25 лет. По решению Центральной комиссии по пересмотру дел от 27 февраля 1956 г. постановление особого совещания было отменено и дело на основании пункта «б» статьи 204 УПК РСФСР прекращено, с освобождением Андреева из-под стражи.

Изучение этого дела показало, что оно сфальсифицировано следователями. Несмотря на то что следствие обвиняло Андреева в измене Родине и сотрудничестве с немецко-фашистскими оккупантами (что при повторной проверке ГВП не подтвердилось), в деле нет ни одного допроса, в котором бы следователи пытались выяснить вопрос о причастности Андреева к обнаружению немцами захоронений польских военнопленных в Катынском лесу и причины того, почему Андреев обвинил в этих расстрелах НКВД СССР. Ведь это, казалось бы, причиняло большой ущерб интересам СССР при принятии официальной версии. Андреев затронул этот вопрос по личной инициативе в собственноручных показаниях и фактически подтвердил то, что ему было известно о расстреле поляков в Катыни и о чем он рассказывал немцам. При этом, не уточняя, кто именно их расстрелял, он подтвердил время и маршрут перевозок поляков от станции Гнездово в Катынский лес, чем фактически назвал виновных в расстреле4.

В этом же деле есть показания свидетелей О.А. Петровой, Т.Е. Фатькова, А.Д. Мазурека и других, которые, рассказывая о «предательской деятельности» Андреева, также по личной инициативе говорили о роли Андреева в разоблачении тайны катынского расстрела. Однако следователи не развивали этой темы, уходили от нее. Она вообще не затрагивалась в обвинительном заключении и официально не вменялась Андрееву в вину.

Но в том же томе имеется протокол допроса O.A. Петровой, которой предъявлялись для опознания фотографии И.В. Андреева, М.Д. Захарова, И.Ф. Киселева и других жителей Смоленской области, рассказавших немцам о расстреле поляков в Катынском лесу органами НКВД. Эти материалы перепроверялись. На основании описания фотографий в протоколе допроса Петровой, а также исходя из того, что следственные действия проводились в одном и том же месте и в одно и то же время (г. Смоленск, май—июнь 1947 г.), было высказано предположение, что Петровой предъявлялись фотографии «катынских свидетелей» с целью розыска лиц, дававших показания немцам, и, видимо, параллельно сфальсифицированному уголовному делу в отношении Андреева велось какое-то розыскное или уголовное дело. Из препроводительного письма следует, что фотокарточки находились в трофейном немецком альбоме «Польский поход в документах и листовках» и направлены в управление безопасности по Смоленской области для опознания в 1947 г. одним из отделов Главного управления МГБ СССР. Попытка обнаружить в Центральном архиве КГБ СССР этот альбом результатов не дала: он был или уничтожен, или запрятан в другие архивохранилища.

Показательно, что в деле Андреева не только отсутствуют материалы, свидетельствующие о его причастности к событиям в Катыни, но вообще нет каких-либо отметок о том, что его с 11 декабря 1955 г. по 7 марта 1956 г. содержали во Владимирской тюрьме — там, где держали в изоляции всех «катынских свидетелей» (Меньшагина, Миронова, Калиньского, Караванского, а возможно и других)5.

Из письма матери Андреева У.Д. Андреевой следует, что в прессе публиковались статьи о том, что ее сын ушел с немцами на запад, в то время как в действительности после освобождения Смоленска он уехал и проживал до ареста в г. Томске, а затем отбывал наказание в тюрьме. Это подтверждает стремление органов безопасности изолировать Андреева именно как свидетеля по Катынскому делу.

В собранных многочисленных жалобах Андреев последовательно и убедительно доказывал свою невиновность, но ни разу не затронул катынскую тему, не привел факта дачи показаний немцам о виновности НКВД в расстреле поляков. Из этого следует, что Андреев, возможно, давал показания по Катынскому делу, но они вошли в специальные оперативные материалы НКГБ/МГБ, которые до настоящего времени не обнаружены, что он, видимо, дал подписку о сотрудничестве с органами безопасности и о неразглашении ставших ему известными сведений о расстреле польских военнопленных. Для обеспечения сохранности этой тайны, а также в наказание за помощь немцам в изобличении НКВД Андреева по сфальсифицированному делу лишили свободы на 25 лет. Убедившись, что на протяжении семи лет нахождения в заключении, в том числе и во Владимирской тюрьме, Андреев хранил молчание об истинной причине своего наказания и даже в жалобах нигде об этом не упомянул, то есть доказал, что сумеет сохранить катынскую тайну, его освободили из мест лишения свободы. В настоящее время установить место нахождения Андреева не удалось6.

Из числа жителей Смоленска, Гнездово и других расположенных вблизи Катынского леса населенных пунктов, которые сообщали немцам сведения о расстреле поляков и остались после изгнания оккупантов в местах постоянного проживания, а также тех, кто не давал показаний, но в той или иной мере сотрудничал с немцами (или родственников этих лиц), НКВД/НКГБ/МГБ СССР подготовили своих наиболее послушных и ценных лжесвидетелей. Путем запугивания, а также прямых уголовных репрессий их вынуждали давать согласие в форме подписки на негласное сотрудничество с органами безопасности и неразглашение ставшей им известной тайны, а также на дачу заведомо ложных, препарированных показаний о виновности немцев в расстреле польских военнопленных. Из них делали поставщиков ложных компрометирующих данных о свидетелях из предыдущей категории.

Одним из часто применявшихся следователями и оперативными работниками способов принуждения к даче заведомо ложных показаний было запугивание уголовным преследованием за сотрудничество с фашистами. Как только свидетели соглашались покрывать истинных виновников гибели поляков, отрицать истинное время их расстрела и подписывали вымышленные протоколы, уголовные дела в отношении этих лиц прекращались. Таким образом они избегали дальнейшего открытого преследования.

Так, в немецком «Официальном материале о массовом Катынском убийстве» содержались показания П.Г. Киселева, подсобного рабочего — сторожа дачи НКВД до начала войны, свидетеля того, как весной 1940 г. на железнодорожной станции Гнездово почти ежедневно из вагонов выводили мужчин, сажали в грузовики и отвозили в Катынский лес, откуда затем слышались крики и выстрелы. На протяжении 4—5 недель в Катынский лес привозили по 3—4 таких машины. Он обнаружил в лесу несколько свежих холмов и после прихода немцев показал группе рабочих-поляков эти холмы, дал лопаты для раскопок и знает, что поляки нашли там трупы своих сограждан. Это были принципиально важные показания.

Поэтому выяснение дальнейшей судьбы Киселева для проверки этих показаний стало одной из первых задач прокуроров.

Из хранившегося в УКГБ по Смоленской области секретного уголовного дела по обвинению П.Г. Киселева и его сына В.П. Киселева в сотрудничестве с оккупантами (которое, несмотря на тяжелые обвинения, впоследствии было прекращено), из протоколов допросов П.Г. Киселева и его сына, а также А.М. Субботкина и Т.И. Сергеева следует, что эти показания были даны сотрудникам НКГБ практически сразу после освобождения, но затем тщательно скрывались. При этом П.Г. Киселев не только полностью подтвердил данные во время оккупации показания, но и конкретизировал их в том, что, говоря о расстрелянных, имел в виду поляков. Протоколами допросов Киселева, Субботина, Сергеева из того дела подтверждается: показания Киселевым были даны немцам добровольно и соответствовали тому, что он действительно видел.

Когда после освобождения Смоленска предпринимался ряд мер для ликвидации «советского следа» в Катынском лесу, в ходе «предварительного расследования» там работала комиссия из представителей центрального аппарата НКГБ СССР, которая передопросила всех перечисленных свидетелей. Все они коренным образом изменили свои показания. Теперь Киселев-старший показал, что якобы немцы избиениями и угрозами вынудили его утверждать, что поляков расстреляли в 1940 г. органы НКВД и неоднократно заставляли выступать с этим сообщением перед различными делегациями в Катынском лесу. В действительности же Катынский лес всегда был излюбленным местом массовых гуляний населения. И только с момента оккупации район дачи НКВД огородили и запретили туда заходить под страхом смерти. В августе—сентябре 1941 г. немцы стали завозить на грузовиках и гнать колоннами польских военнопленных в Катынский лес, откуда затем были слышны выстрелы.

Аналогичные показания П.Г. Киселев дал на заседании комиссии Бурденко, на пресс-конференции по итогам работы этой комиссии7. В таком же виде они были закреплены в официальном сообщении. Аналогично и соответственно показаниям Киселева были изменены и показания его сына и Сергеева8.

Более того, в сообщении утверждалось, что в результате избиений в гестапо Киселеву-старшему якобы были причинены увечья, что подтверждалось актом врачебного обследования, а из показаний Сергеева следовало, что от избиений в гестапо у П.Г. Киселева отказала правая рука. Но Киселев в своих первых показаниях ничего об этом не говорил, в акте не выяснялся вопрос о времени и механизме получения травмы плеча, а на подлинных фотографиях, сделанных немцами в 1943 г., Киселев во время выступления перед врачами международной комиссии свободно держит в правой руке микрофон. Поэтому следствие пришло к выводу, что травмы руки у П.Г. Киселева не было9.

Показания Субботкина, который обвинял Киселевых в сотрудничестве с немцами и в том, что они выдали его как секретного агента НКВД гестапо, в связи с чем он был арестован, в дальнейшем нигде не приводились, равно как нигде нет информации о расследовании и прекращении уголовного дела в отношении Киселевых.

Использование уголовных преследований для принуждения свидетелей к даче заведомо ложных показаний демонстрируют отнюдь не случайно попавшие в материалы комиссии Бурденко хранящиеся в МБ РФ документы в отношении профессора физики Смоленского медицинского института И.Е. Ефимова. Они, как показания солидного, уважаемого ученого, присовокуплялись для подтверждения лжесвидетельств.

Из постановления о прекращении дела и освобождении обвиняемого Ефимова из-под стражи от 5 января 1944 г. следует, что ему предъявляли обвинение в измене Родине (статья 58-1 п. «а» УК РСФСР), за что предусмотрена смертная казнь, и что он более трех месяцев содержался под стражей. Там же подшит и второй документ — подписка от 5 января 1944 г., написанная Ефимовым собственноручно: он дал органам НКГБ СССР обязательство никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать ставшие ему известными в ходе допросов сведения, которые рассматривались как государственная тайна. За нарушение этого обязательства его ждало суровое наказание. После дачи подписки уголовное дело было прекращено, а Ефимов освобожден из-под стражи. В результате проведенной работы он дал требуемые показания, будто бы заместитель бургомистра Смоленска Б.В. Базилевский в период оккупации ему рассказал, что, по сведениям коменданта города, около Гнездова немцы по приказу из Берлина расстреливали польских офицеров и что от сослуживцев он якобы узнал, что трупы, одежда и документы слишком хорошо сохранились, поэтому невозможно, чтобы они пролежали в земле около трех лет. Эти показания Ефимов подтвердил на заседании Специальной комиссии Бурденко. Они ею были использованы для придания достоверности показаниям важнейшего лжесвидетеля Базилевского и при формулировании официальной позиции СССР о том, что Меньшагин ему якобы рассказал о расстреле польских офицеров немцами в Катынском лесу10.

Профессор астрономии Б.В. Базилевский использовался для монтирования системы однотипных свидетельских показаний. Подготовленную фальшивую версию Базилевский подтвердил на созванной комиссией Бурденко пресс-конференции. Его ложные показания вошли в сообщение, были воспроизведены им в Международном военном трибунале в Нюрнберге11.

Базилевский умер вскоре после войны. В ходе расследования прокурорам ГВП удалось найти живых лжесвидетелей. Известная свидетельница А.М. Алексеева, во время оккупации работавшая уборщицей в расположенной в Катынском лесу немецкой воинской части и неоднократно допрашиваемая сотрудниками НКВД и НКГБ в 1943—1946 гг., щедро давала информацию: якобы на дачу, где располагалась немецкая часть, приезжало много машин с автоматчиками, немцы гнали польских военнопленных в лес, после чего оттуда слышались выстрелы. Она живописала детали, например: немцы после этого возвращались на дачу, забрызганные кровью (то же самое повторяли другие работавшие на даче женщины).

Затем аналогичные показания Алексеева дала на пресс-конференции в Катыни. Они, как и показания других работниц, вошли в сообщение, и она их повторила во время подготовки письменных свидетельских материалов для Нюрнберга. А вот в ходе прокурорского расследования, будучи допрошенной 31 января 1991 г., Алексеева кардинальным образом изменила свои показания. Теперь она говорила следующее: работала у немцев из страха, что ее могли угнать в Германию; не видела никаких польских военнопленных и ничего не знает об их расстрелах. Никаких выстрелов не слышала.

Когда Алексееву 12 марта 1991 г. прокуроры допрашивали еще раз и ей были предъявлены показания, которые она давала в 1943— 1946 гг., она испугалась и снова изменила свои показания, подтвердив то, что говорила в 40-е годы12.

Важным лжесвидетельством стал допрос в НКГБ К.П. Егуповой. В 1943 г. она якобы показала, будто бы ездила при немцах на эксгумацию катынских могил и убедилась, что трупы польских военнопленных очень хорошо сохранились. Это позволило ей как врачу считать, что они пролежали в земле не более двух лет, а это якобы давало основание подтвердить, что поляков расстреляли немцы. Прокурорам удалось отыскать Егупову, и 17 января 1991 г. она сообщила, что присутствовала на эксгумации захоронений, но к каким-либо определенным выводам о времени расстрела и виновных в нем не пришла. Однако до последнего допроса в январе 1991 г. никому об этом показаний не давала и ничего не подписывала. Откуда появился протокол ее допроса, будто бы проведенного сотрудниками НКВД в 1943 г., она не знает13. Такая «забывчивость» свидетелей типична, хотя были и явно сфальсифицированные показания. Например, со слов свидетелей С.А. Семеновой и М.А. Киселевой в 1944 г. записывались показания о том, что польских военнопленных расстреляли немцы. В ходе же настоящего следствия они заявили, что вообще не давали никаких показаний14.

Попытки многих подтверждавших дату расстрела — 1941 г. свидетелей «забыть» прежние показания и как бы вынужденное их воспроизведение в прежнем виде при предъявлении подлинных документов того времени лишний раз подтверждают, что они давали ложные показания и подписку о сотрудничестве, о неразглашении истинных обстоятельств преступления из страха расправы за сотрудничество с немцами. В настоящее время они изменяли свои показания в связи с новым подходом органов безопасности России к этой проблеме. Однако все свидетели боятся репрессий этих органов и в настоящее время.

Удалось выяснить важные обстоятельства, предшествующие деятельности комиссии Бурденко в Катынском лесу.

Прокурорами ГВП были передопрошены и другие свидетели, чьи показания использовались для обоснования советской версии. Например, в 1943—1944 гг. М.Г. Кривозерцев показывал сотрудникам НКГБ, что Катынский лес являлся излюбленным местом гуляний для местных жителей и сбора грибов. В августе 1941 г. он якобы видел, как в Катынский лес двигались груженые людьми немецкие грузовики и туда же гнали колонны польских военнопленных, после чего оттуда раздавались одиночные пистолетные выстрелы. Лесник Цуриков показал ему место захоронения, и он решил, что именно там погребены поляки. В апреле 1943 г. это место разрыли немцы и обнаружили захоронения, которые очень хорошо сохранились. Там же он нашел три гильзы фирмы Геко калибра 7,65, которые передал сотрудникам НКГБ15.

В ходе расследования ГВП Кривозерцев подтвердил, что до войны проживал в Гнездове, и показал, что летом 1940 г. на станции, на запасных путях, он видел 3—4 «столыпинских вагона» с заключенными, по 60 человек в каждом. К дверям вагонов вплотную подогнали автобусы, в которые переходили заключенные. Через некоторое время в поселке распространился слух, что они были поляками, из которых хотели организовать колхоз, но они отказались и были расстреляны. Во время оккупации в Катынском лесу он видел открытые ямы, в одной из которых насчитал примерно 300 трупов мужчин, которые лежали в 13 слоев. После освобождения Смоленска в Катынский лес приехала комиссия и его вызвали на допрос, где, ни о чем не спрашивая, сразу предложили подписать протокол. Что он и сделал, так как боялся за жизнь членов своей семьи.

То же самое Кривозерцев говорил и допрошенному в качестве свидетеля спецкору Смоленского комитета по телевидению и радиовещанию А.П. Якушеву. Кривозерцев в беседе с ним отрекся от показаний, данных органам НКГБ в конце 1943 г. Мотив дачи ложных показаний он формулировал так: если бы он не подписал того, что ему было предложено, то его бы уничтожили.

Якушев передал еще один факт: примерно 5—6 лет назад к Кривозерцеву приходил сотрудник КГБ, который предупредил, что он должен помнить и подтверждать показания, данные в 1943 г.16 Этот журналист, как оказалось, беседовал и с местными жителями И.И. Титковым, И.Л. Ноздревым и К.Е. Бороденковым, которые сообщили, что поляков в Катыни расстреляли сотрудники НКВД в 1940 г. Показания Кривозерцева, Киселева, Ноздрева, Т. Каппо о том, что поляков расстреляли и захоронили в Катынском лесу в 1940 г., достаточно убедительно подтверждаются документальным видеофильмом Анджея Вайды «Катынский лес».

Подобный случай оформления сотрудниками НКВД фиктивных показаний имел место и у Ю.Ф. Кривозерцевой. В неподписанном заявлении в Смоленский обком ВЛКСМ от 21 октября 1943 г., составленном от ее имени, говорилось, что она будто бы видела, как немцы гнали колонны польских военнопленных. Из разговоров односельчан ей стало известно, что немцы расстреливали их в Катынском лесу. Допрошенная в качестве свидетеля в апреле 1991 г. Кривозерцева не подтвердила фактов написания заявления или допроса в 1943—1944 гг. Более того, она сообщила новые сведения о местах разгрузки. Так, весной 1940 г. она сама видела, как на железнодорожную станцию Новые Батеки прибывали пассажирские вагоны с решетками на окнах, в которых перевозили польских военнопленных. Поляков грузили в машину «черный воронок» и отвозили. Все вещи поляков складывали в открытую грузовую машину17.

Было обнаружено множество случаев смены показаний под давлением сотрудников НКВД. Бывший староста деревни Новые Батеки М.Д. Захаров, допрошенный в марте 1943 г. немцами, сообщил, что, работая на станции Гнездово, в марте 1940 г. наблюдал прибытие из Козельска на протяжении 28 дней практически ежедневно 2—3 арестантских вагонов, в которых находились польские офицеры и духовенство. Под конвоем их выгружали из вагонов, сажали в грузовые машины и отвозили в сторону Катынского леса. После освобождения Смоленска Захаров был арестован органами контрразведки «Смерш». Он «признался», что дал немцам показания о расстреле поляков так, как они изложены выше, но сделал это в результате избиений, пыток и угроз оружием. В действительности же якобы ему приходилось видеть поляков при немцах, но затем они исчезли. Односельчане стали говорить, что их расстреляли немцы. Он был в Катынском лесу во время раскопок, проводимых немцами, и лично убедился, что трупы хорошо сохранились.

В таком виде эти показания М.Д. Захарова воспроизведены в сообщении комиссии Бурденко18. Аналогично меняли свои показания на допросах в органах НКВД и НКГБ свидетели И.В. Саввотеев, А.В. Хибов, С.В. Иванов, Н.С. Каверзнев, В.Г. Ковалев, П.М. Алексеев, Г.П. Яковлев и многие другие. Эти показания, как правило, использовались в сообщении, как, впрочем, и показания свидетелей, сотрудничавших с немцами, но немцами не допрашивавшихся.

Так, свидетель И.З. Куцев, который во время оккупации работал директором водопровода, перечислил на допросах в органах НКГБ все требуемые сведения: что видел поляков на строительстве дороги, которое велось немцами, участвовал в осмотре катынских захоронений и убедился, что трупы хорошо сохранились, что руки у некоторых были связаны бечевкой, похожей на немецкую. В таком же виде эти показания воспроизведены в сообщении комиссии Бурденко19. Однотипных показаний таких свидетелей было обнаружено множество.

Давать подобные показания были вынуждены служившие в немецком рабочем батальоне, а затем перебежавшие на сторону Красной Армии поляки Э. Потканский и Р. Ковальский, которые были на месте раскопок в 1943 г. Они свидетельствовали, что трупы польских военнопленных и их одежда якобы хорошо сохранились и они посчитали, что их расстреляли немцы. Точно так же попавший в советский плен бывший ассистент профессора Бутца обер-ефрейтор Людвиг Шнейдер заявил, что по требованию обер-штурмфюрера СС Гильберса и Бутца результаты лабораторных исследований якобы умышленно искажались, чтобы доказать версию расстрела поляков русскими20. Очевидно, что все эти показания, полученные для подтверждения «советской официальной версии», были ложными.

Уголовные репрессии и запугивания для склонения к лжесвидетельству применялись даже к тем лицам, которые только проживали на оккупированных территориях. Дача ложных показаний всеми этими свидетелями на допросах в НКВД и НКГБ явилась результатом их полной зависимости от советских органов безопасности и непосредственной угрозы их жизни. Лицам, давшим ложные показания о виновности немцев в расстрелах поляков (Андреевой, Кривозерцеву и другим), выплачивалось денежное вознаграждение.

Из жителей Смоленска, Гнездово и окружающих Катынский лес деревень, которые не давали немцам показаний и не сотрудничали с ними, что не позволяло их открыто шантажировать уголовными преследованиями в целях получения прямых показаний для обоснования сфальсифицированной версии катынского преступления, сотрудники НКВД и НКГБ подготовили лжесвидетелей, которые давали стереотипные косвенные показания. Так, А.А. Бондарева показала, что в годы оккупации работала уборщицей в немецкой воинской части. В июне 1943 г. ее вместе с другими гражданами отвезли на экскурсию в Катынский лес, где производились раскопки захоронений. Она осмотрела трупы и их одежду, убедилась, что все это хорошо сохранилось, и сочла, что поляков расстреляли немцы. Аналогичные показания дали более десятка свидетелей — Е.А. Яковлева, Е.А. Андреева, А.Т. Базекина, Н.П. Евтушенко и другие21.

Если представлявшие для НКВД СССР интерес и ранее немцами не допрошенные, но работавших у них в период оккупации местные жители, которые не шли на сотрудничество с органами НКВД и НКГБ и не желали давать ложные показания о виновности немцев в расстреле поляков, то органы безопасности тем не менее использовали их как свидетелей в своих целях. А для сохранения втайне своих методов работы они содержали этих лиц в местах лишения свободы максимальные сроки и в условиях строгой изоляции.

Особенно наглядно это прослеживается на примере судьбы бывшего бургомистра г. Смоленска Б.Г. Меньшагина, который — также как Б.В. Базилевский и И.Е. Ефимов — был арестован за сотрудничество с немецкими оккупантами. В связи с тем, что он не выразил желания сотрудничать с НКГБ и не дал ожидаемых показаний о причастности немцев к расстрелам поляков, его из заключения не освободили.

В 1943 г. Меньшагин был на месте катынских захоронений и осмотрел их. В мае 1945 г. он был арестован и на 1 июля 1946 г., т.е. на день слушания Базилевского на Нюрнбергском процессе с использованием фальсифицированных вещественных доказательств и ложных показаний, находился под стражей в тюрьме НКГБ в Москве. На заседания Международного военного трибунала его не вызывали и сам факт нахождения в Москве скрыли. Имя Базилевского было использовано без его ведома и без подлинных доказательств существования его записей в блокноте для подтверждения вины немцев.

С 1951 г. он отбывал по решению особого совещания 25-летний срок лишения свободы во Владимирской тюрьме № 2. Там его содержали в одиночной камере 19 лет без свиданий, посылок, писем или переводов. Контактов с другими заключенными не допускалось. Неоднократные обращения в высшие органы власти СССР с просьбой об амнистировании встречали отказ. Когда в 1969— 1970 гг. один из заключенных Владимирской тюрьмы С.И. Караванский в своих произведениях затронул катынскую тему, Меньшагина в рамках уголовного дела на Караванского допросили об этом. Меньшагин, зная, что его содержат в полной изоляции в тюрьме с целью сокрытия правды о Катыни, и понимая, что его могут держать в тюрьме бесконечно, так как официально он числился «сбежавшим на Запад», заявил, что с Караванским не знаком и об обстоятельствах расстрела поляков в Катыни не знает.

Действительная же позиция Меньшагина, которой он придерживался все это время, зафиксирована в его «Воспоминаниях», изданных в Париже в 1988 г., уже после его смерти. Меньшагин писал, что после посещения 11 апреля 1943 г. Катыни у него возникли сомнения: «...По признакам убийства и смерти не похоже было, что их <поляков> убили немцы, потому что те стреляли обычно так, без разбора. А здесь методически, точно в затылок, и связанные руки. А немцы так расстреливали, не связывали, а просто поводили автоматами. Вот и все, что я знаю».

Кратко изложив основные факты из биографии Меньшагина22, сообщим: прокурорское расследование добавило к этому делу допросы свидетелей. Работавший с 1964 по 1976 гг. начальником Владимирской тюрьмы В.Ф. Завьялкин подтвердил, что Меньшагин отбывал наказание — 25 лет лишения свободы — по решению особого совещания за сотрудничество с немцами и работу бургомистром г. Смоленска. Завьялкин знал, что Меньшагина допрашивали о позиции по Катыни. Меньшагин утверждал, что ему о расстреле польских военнопленных в Катынском лесу ничего не известно23. То же самое подтвердил свидетель И.М. Водин, бывший заместитель начальника Владимирской тюрьмы: «Меньшагина часто допрашивали по обстоятельствам расстрела польских военнопленных в Катыни и других местах приезжие представители правоохранительных органов, но на всех этих допросах Меньшагин заявлял, что ему ничего не известно о том, кто расстрелял польских военнопленных. Он верит в эти показания Меньшагина, потому что считает, что Меньшагин не тот человек, который может на допросах уступить какому-либо давлению»24. Видимо, Б.Г. Меньшагин был тверд в своем решении не давать никакой информации.

Свидетель Е.Н. Бутова, работавшая с 1946 по 1978 гг. во Владимирской тюрьме начальником медико-санитарной части, во время допроса показала, что в тюрьме действительно содержались Меньшагин, Караванский и Абанькин. Как правило Меньшагина содержали в одиночной камере или в больничном корпусе в связи с тем, что он болел тяжелым склерозом. В разговоре с ней Меньшагин говорил, что его напрасно держат в тюрьме. Несмотря на то что он был бургомистром Смоленска, он оказывал помощь советским подпольщикам и спас несколько человек. В действительности его держат в тюрьме из-за «Катынского леса»25.

Имеющимися в уголовном деле ГВП копиями архивных учетных карточек Владимирской тюрьмы подтверждается содержание Меньшагина, 1902 г. рождения, с 1945 по 1951 гг. в одиночных камерах внутренней тюрьмы МГБ СССР в Москве, а затем по 1970 г. во Владимирской тюрьме. После освобождения Меньшагин был направлен в интернат для престарелых. В таком интернате он и умер26.

В процессе поиска свидетелей по делу Меньшагина удалось получить еще одну важную информацию. Свидетель В.А. Абанькин показал, что, когда он в 1974—1977 гг. отбывал наказание во Владимирской тюрьме, из многочисленных разговоров со служащими тюрьмы и заключенными ему стало известно, что в той же тюрьме 25 лет содержался заключенный без указания фамилии и других анкетных данных, а только под тюремным номером. О нем говорили, что это бывший катынский лесник — очевидец расстрела польских офицеров в 1940 г.27

Охраняя тайну Катыни от огласки, сотрудники НКВД/НКГБ/КГБ применяли жестокие репрессии к тем лицам, которые пытались узнать правду о катынском преступлении и рассказать о нем другим людям, что означало утечку совершенно секретной информации.

Заключенный Владимирской тюрьмы С.И. Караванский отбывал 25-летний срок наказания за совершение преступлений, предусмотренных статьями 54-1 «б» и 54-2 УК УССР — за борьбу против существующего строя. 23 апреля 1970 г. судебной коллегией по уголовным делам Владимирского областного суда Караванский повторно был осужден по статье 70, ч. 2 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда), с признанием особо опасным рецидивистом, к восьми годам лишения свободы, с частичным присоединением неотбытого срока и окончательным наказанием в виде 10 лет лишения свободы. «Антисоветская агитация и пропаганда» Караванского заключалась в написании тайнописью стихотворений, которые он пытался передать на волю. Это были: «Прошение от имени Меньшагина Б.Ф.», «Завещание от имени Меньшагина Б.Ф.», «Прошение в Международный Красный Крест», «Возмущенный», «Владимирские ритмы», «Ритмы Владимира», «Бог есть», «Подмосковные ритмы», «Жене», «Ты и я». В них Караванский от имени Меньшагина убедительно доказывал, что катынское преступление совершено органами НКВД. В этих стихотворениях упоминались Андреев и его жена, которые давали показания немцам о виновности НКВД в расстреле поляков, за что потом Андреева длительный срок содержали во Владимирской тюрьме. Об этом мог знать только Меньшагин, так как Караванский начал отбывать срок во Владимирской тюрьме с 1970 г., когда Андреева там уже не было. Караванский называл в своих стихотворениях и бывших военнослужащих конвойной части, которые были свидетелями расстрела в Катынском лесу, — Отрощенко, Магишева, Меджидова. По его словам, во Владимирской тюрьме их морили голодом.

При расследовании этих обстоятельств дела удалось установить, что заключенный П.Г. Отрощенко реально существовал и умер в заключении в 1947 г. от алиментарной дистрофии, но находился ли он во Владимирской тюрьме, проходил ли ранее службу в конвойных частях и был ли свидетелем катынского расстрела, не установлено. Несмотря на предпринятые усилия, не удалось обнаружить никаких сведений о Магишеве и Меджидове28.

Очень важным, но нелегким делом для прокурорского расследования было обнаружение свидетелей из числа сотрудников НКВД/НКГБ/КГБ СССР, причастных к катынскому преступлению, и их допросы. Если их и освобождали от подписки, они с трудом могли психологически перестроиться и сбросить с себя бремя страха — ведь особенно жестокие наказания применялись к тем из них, кто пытался раскрыть эту тайну.

Показания занимавшегося реабилитациями сотрудника УКГБ по Смоленской области О.З. Закирова подтверждают, что все бывшие сотрудники КГБ СССР, причастные к расстрелу польских граждан, находились под постоянным контролем КГБ до 1990 г.

Помощь следствию со стороны О.З. Закирова была весьма плодотворна. Из разговоров с ветеранами своего ведомства он выяснил фамилии участников экзекуции: в расстрелах поляков в 1940 г. принимали участие комендант И.И. Стельмах и сотрудники комендатуры Н.А. Гвоздовский, И.И. Грибов, С.М. Мокржицкий. Из беседы с майором госбезопасности Н.Н. Смирновым, который, в свою очередь, узнал это от участника расстрелов Мокржицкого, стало известно, что поляков расстреливали группами, заводили в специально огороженное дощатым забором место и устраивали перекличку. В это время Стельмах, Мокржицкий и другие сотрудники комендантской команды, стоя на специальных подставках, стреляли сверху в голову. Это в основном подтверждает информацию, собранную в районе Катыни З. Козлиньским. По его данным, группы пленных после переклички тесно усаживались на скамью у стены барака покурить. Позади них поднималась доска и за спиной каждого оказывался расстрельщик, который синхронно с другими нажимал на спуск. Трупы оттаскивались за кусты в ямы29.

Органами безопасности применялись немедленные меры по изоляции свидетелей, которым случайно становилось известно о катынском преступлении и которые пытались обратить на это внимание других людей. Так, польский офицер А.М. Калиньский, который 19 августа 1944 г. был без суда и следствия репрессирован особым совещанием как социально опасный элемент и помещен на три года лишения свободы в исправительно-трудовые лагеря, в 1945 г. подлежал освобождению, но познакомился с заключенным В.Д. Мироновым. В связи с тем, что он узнал от Миронова о расстреле польских военнопленных в Катыни органами НКВД и о роли в этом советской разведки, на основании статьи 58-10 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) особым совещанием на надуманных основаниях был подвергнут шести годам содержания во Владимирской тюрьме. Калиньский сидел в одиночной камере, в условиях строгой изоляции от других заключенных. Это вынудило его кричать через окно своей камеры в тюремный двор, чтобы другие заключенные узнали о том, «что он сидит за то, что знает о катынском расстреле». В 1951 г. особое совещание добавило Калиньскому еще 10 лет лишения свободы. В период хрущевской «оттепели» по решению военного трибунала Ленинградского военного округа постановление особого совещания в отношении Калиньского было отменено и дело прекращено. Он был освобожден осенью 1959 г.30

В числе других следствием ГВП было выявлено, например, любопытное дело В.А. Костерева. Он был осужден военным трибуналом Омского гарнизона в 1946 г. по статье 58-10, часть 2 УК РСФСР к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Дело Костерева судом рассматривалось дважды: оно было направлено на дополнительное расследование в связи с тем, что сам Костерев и все свидетели заявили, что они не давали показаний об антисоветской агитации и пропаганде со стороны Костерева, а дело сфальсифицировано следователем. Самым существенным в деле является эпизод разговора Костерева с сослуживцем о случайно прочитанной в немецком журнале заметке с сообщением о расстреле польских офицеров в Катынском лесу органами НКВД. Несмотря на всю малозначительность и явно сфальсифицированные материалы дела, на что Костерев более 20-ти раз обращал внимание в своих просьбах о его пересмотре, он отбыл в местах лишения свободы практически весь назначенный срок. В 1959 г. Военной коллегией Верховного суда СССР Костерев был реабилитирован31. Так строго система хранила свои тайны, столь сурово поступала даже с их невольными нарушителями, если дело касалось такого масштабного и зловещего преступления.

Что стоит за «исчезновением при невыясненных обстоятельствах» и внезапной смертью важнейших свидетелей, дававших показания немцам о расстреле поляков в Катыни в 1940 г. органами НКВД, — Кривозерцева, Жигулева, Андреева, Отрощенко, Магишева, Меджидова, Годезова (Годунова), Сильвестрова и других32?

В 1992 г. в российской печати прошла серия публикаций о том, что в 1937-1953 гг. в составе НКВД/НКГБ/КГБ СССР существовали специальные подразделения, занимавшиеся убийствами политических противников и других неугодных правящему режиму лиц как внутри страны, так и за рубежом33. Все эти преступления маскировались под несчастные случаи или естественную смерть людей. Как видно из материалов просмотренного архивного уголовного дела в отношении бывшего начальника Особой группы (бюро) при наркоме внутренних дел П.А. Судоплатова, в 50-х годах, в ходе следствия удалось изучить лишь незначительную часть былой деятельности этих специальных подразделений. Неполнота следствия связана с засекречиванием дел о проведенных операциях, с отсутствием отчетов или других документов. С учетом того, что решения о ликвидации неугодных людей принимались на уровне Политбюро ЦК КПСС, отчеты об этих операциях могут находиться в каких-либо из полутора-двух тысяч «особых папок» Политбюро ЦК КПСС, хранящихся в секретном порядке в Архиве Президента РФ.

Пока можно с полной уверенностью утверждать, что юридически точно и убедительно доказано: свидетельские показания, на которых базировалась советская официальная версия катынского преступления, — это вынужденные лжесвидетельства или фальсификации. Особое прискорбие и сложность в работе вызывал и тот факт, что в фальсификации и утаивание преступления были втянуты наиболее уважаемые и авторитетные люди страны, входившие тогда в ее интеллектуальную и духовную элиту.

В 1953 г., когда велось следствие по делу Берии, ни в одном из 40 томов обвинения катынский вопрос не фигурировал34. В начале 90-х годов этот вопрос начал обретать подлинные масштабы и локализацию, а официальное обвинение Берии и его приспешников в массовых убийствах польских военнопленных сделало их объектами прокурорского расследования.

Характерным для бывших сотрудников госбезопасности было ощущение исключительности своего положения в стране, игнорирование Конституции и других действующих законов, признание ими только внутриведомственных инструкций. Они всегда ощущали себя крутой пружиной государственного механизма, где остальные люди были легко заменяемыми винтиками. В отличие от прокуратуры и судов — формальных правоохранительных организаций, они осуществляли реальную власть в государстве и фактическое надправовое регулирование всех сторон жизни общества.

Поэтому проводимое военной прокуратурой расследование одного из многочисленных преступлений, совершенных за долгую историю НКВД/НКГБ/МГБ/КГБ СССР, большинством бывших сотрудников госбезопасности воспринималось не только как неприятный парадокс переживаемого времени, но и как личная обида и несправедливая плата за трудную жизнь, отданную без остатка государству, которое опустило их до уровня рядовых пенсионеров. Тем более, что большинство из них и в настоящее время хранит государственные тайны, в связи с чем они не утрачивают двусторонних связей с нынешними органами госбезопасности. Прикрываясь от требования закона об обязанности граждан на допросах в прокуратуре давать правдивые свидетельские показания своей подпиской органам госбезопасности о неразглашении ставших им известными по предшествующей работе в КГБ сведениями, многие свидетели первоначально отказывались давать показания. Они выдвигали требование допросить их в присутствии представителя КГБ/ФСК РФ, с которым военные прокуроры вынуждены были считаться. Но и в этих условиях были свидетели, которые отказывались давать показания или объяснять причины изменения этих показаний, ссылаясь на старческий возраст, состояние здоровья и проблемы с памятью, давность событий. В ходе допросов прокуроры полагались не столько на свои процессуальные полномочия, сколько на уговоры и убеждение.

В работе со свидетелями — бывшими сотрудниками НКВД учитывалась и такая их психологическая особенность, как ощущение себя послушными слугами Коммунистической партии, обязанными исполнять любые ее решения. Поэтому активно использовались ссылки на распоряжение-поручение М.С. Горбачева по установлению истинных обстоятельств катынского преступления.

Особую важность для расследуемого дела представляли показания бывших руководящих сотрудников НКВД — генерал-майоров госбезопасности Д.С. Токарева и П.К. Сопруненко, полковников П.А. Судоплатова и И.С. Баринова, бывших председателей КГБ А.Н. Шелепина, В.Е. Семичастного и других. Показания этих свидетелей позволили детально установить обстоятельства совершения катынского преступления (протоколы допросов Токарева, Сопруненко, а также М.В. Сыромятникова опубликованы в приложении ко второму тому документов и материалов «Катынь: Документы преступления», вышедшему в свет в Варшаве в 1998 г. на польском языке).

Уже в начале марта 1991 г. в ходе проверки оставшихся в живых бывших сотрудников управлений НКВД Калининской, Харьковской и Смоленской областей группа военных прокуроров получила сообщение о том, что бывший начальник УНКВД по Калининской области генерал КГБ в запасе Д.С. Токарев проживает в г. Владимире на ул. Володарского, д. 11. Нужно отметить, что с большим трудом удалось обнаружить в архивах и частично получить из КГБ неполные списки сотрудников органов госбезопасности этих областей. Несмотря на то, что КГБ в то время тщательно отслеживал судьбу своих бывших сотрудников, зачисляя их в действующий резерв, следователям отвечали, что такими сведениями не располагают. Необходимые данные приходилось получать через бюро ЗАГСа (записей актов гражданского состояния), информцентры МВД и адресные бюро, то есть пользоваться открытой информацией.

Как в этих условиях были организованы допросы, читатель узнает из нижеследующих заметок А.Ю. Яблокова.

«Первоначальным распределением обязанностей на меня было возложено расследование судьбы военнопленных Осташковского лагеря НКВД СССР. Получив сообщение о Токареве, я, отложив в сторону все другие дела, стал готовиться к его допросу. Из предшествующего опыта мне уже было известно, что без представителя областного УКГБ, который как бы благословляет от имени ведомства на встречу со всеми чужими для "системы" людьми и снимает своеобразный обет молчания, допросы бывших сотрудников КГБ СССР невозможны. Поэтому через руководство УКГБ по Владимирской области я договорился, что на допросе будет присутствовать их сотрудник, который одновременно будет осуществлять видеозапись следственного действия. Не рассчитывая на особую откровенность Токарева и понимая, что он даст правдивые показания только в том случае, если поймет, что его участие в деле подтверждается собранными следствием доказательствами, я подготовил восемь томов материалов уголовного дела, где прослеживалось участие Токарева, и составил план допроса, предусматривающий порядок предъявления доказательств.

19 марта 1991 г. я приехал в г. Владимир и в тот же день созвонился с Токаревым, договорившись о встрече на утро следующего дня. Утро 20 марта началось с тягостного ожидания. Домашний телефон Токарева не отвечал на звонки, об его отсутствии дома мне сообщил и сотрудник УКГБ, который должен был участвовать в допросе вместе со мной. Я принял решение ждать Токарева возле его дома, полагая, что престарелый человек длительный период времени не может находиться вне привычных для него удобств и условий.

Дом Токарева — двухэтажное деревянное строение — находился недалеко от областного управления КГБ по Владимирской области. Коротая ожидание разговорами с сотрудником УКГБ, я узнал, что Токарева часто навещают сотрудники пенсионного отдела УКГБ, приносят пенсию, доставляют продукты питания, топливо, помогают по хозяйству, в общем заботятся как хорошие дети о своих престарелых родителях. Тогда еще я по-хорошему позавидовал такому отношению к бывшему сотруднику. На мое высказывание об этом мой сопровождающий пояснил, что Токарев не является приятным исключением и таково отношение практически ко всем бывшим сотрудникам — пенсионерам КГБ. Сотрудники органов осуществляют такую заботу, постоянно контролируя их и оберегая клановые интересы. Это, видимо, явилось одной из причин того, что даже в самый пик гласности пенсионеры КГБ не отличались особой словоохотливостью и шли на откровения об известных только им тайнах лишь в силу особых причин (О. Калугин — из политических соображений, П.А. Судоплатов — из меркантильных и т.д.).

Понимая, что у Токарева нет таких побудительных мотивов и он может просто попытаться уклониться от допроса, я осмотрел дом и обнаружил, что в замок входной двери изнутри вставлен ключ. Это подтверждало мое предположение. Тогда я стал демонстративно громко стучать в дверь и окна и звать по имени-отчеству Токарева, показывая свою безусловную уверенность, что он находится дома. Примерно через десять минут дверь открыл сам Токарев. Нам пришлось сделать вид, что мы столкнулись с естественным поведением человека его возраста.

Первое впечатление о Токареве как о неизлечимо больном старике подтверждалось всей его долговязой, сгорбленной, высохшей фигурой, медленной, неуверенной, шаркающей походкой, слабым извиняющимся голосом и больным взглядом выцветших глаз. Поэтому все накопившиеся к Токареву чувства и упреки, которые собирался ему высказать, я решил оставить при себе. Кроме того, стало ясно, что мы можем рассчитывать на его показания только в случае, если он будет заинтересован их дать, поскольку бессмысленно предупреждать о предусмотренной законом ответственности за уклонение от дачи показаний или дачу ложных показаний человека, который может в любой момент избежать допроса на вполне легальных основаниях, сославшись на неудовлетворительное состояние здоровья. Поэтому мною был избран корректный и даже доброжелательно-предупредительный, уважительный тон. Сразу были предъявлены документы, из которых следовало, что мы располагаем необходимой совокупностью доказательств о его причастности к судьбе польских военнопленных. Затем было доведено до его сведения, что мы вынужденно, по решению высших руководителей страны, настояли на встрече и не требуем, а просим ответить на интересующие следствие вопросы. Это не только в наших, но и в его интересах.

Такая тактика допроса была вынужденной, но, на мой взгляд, в сложившихся условиях она себя оправдала.

Токарев провел нас в светлую, чисто убранную, очень скромную комнату, где не было ничего лишнего, а к предметам роскоши, пожалуй, можно было отнести только старые механические настенные часы, которые показывали точное время. Первое впечатление о Токареве как о угасающем старике оказалось ошибочным. Физическая немощь не повлекла за собой деградации личностной. Сразу проявились внутренняя собранность, быстрота и логичность мышления, острая память, эрудированность и глубокий ум и — что особенно поразило — неизжитая авторитарность. Он мгновенно оценил ситуацию и практически добровольно рассказал все известное ему о расстреле польских военнопленных, всячески подчеркивая, что ему, как недавно назначенному тогда на должность начальника УНКВД бывшему пограничнику, не предъявлялось, в силу отсутствия чекистского опыта и образования, требование непосредственно участвовать в расстрелах. И он от этого отказался. Именно поэтому якобы руководством НКВД СССР за выполнение особого задания он поощрен не был. Однако он был осведомлен об операции, поскольку она осуществлялась на подотчетной ему территории и с привлечением его подчиненных.

Из рассказа Токарева следовало, что в марте 1940 г. его вместе с первым заместителем капитаном госбезопасности В.П. Павловым и комендантом А.М. Рубановым вызвали на совещание в Москву к одному из руководителей НКВД СССР, заместителю наркома Б.З. Кобулову. Он сообщил о решении «высшей инстанции» о расстреле более 14 тыс. польских военнопленных, содержавшихся в Осташковском, Старобельском и Козельском лагерях НКВД СССР. Токарев понимал, что этой "высшей инстанцией" являлось Политбюро ЦК ВКП(б), но тем не менее в разговоре с Кобуловым отказался непосредственно участвовать в расстрелах, согласившись оказывать исполнителям акции необходимую организационную помощь.

В соответствии с распоряжениями Токарева внутренняя тюрьма управления была подготовлена к проведению экзекуции: освобождены от заключенных камеры, подготовлена для предварительной проверки обреченных на расстрел людей "ленинская комната", оборудовано помещение для проведения расстрелов, подготовлены пять грузовых автомобилей для перевозки трупов, экскаватор для отрывки ям под захоронения останков, а главное — назначены исполнители-палачи из числа надзирателей и водителей управления.

Токарев признал, что угрожал расстрелом одному из водителей, попытавшемуся отказаться от участия в акции, но сделал это, как следует из его слов, желая сохранить жизнь этому водителю, так как Кобулов приказал не оставлять в живых ни одного незапятнанного свидетеля.

Что происходило в подведомственном Токареву УНКВД по Калининской области с апреля по май 1940 г., доподлинно известно. Из Осташковского лагеря конвойные войска доставляли по железной дороге во внутреннюю тюрьму так называемых польских военнопленных: полицейских, тюремных работников, пограничников, начальников пожарных служб и других мирных польских граждан. В это же время из Управления по делам военнопленных НКВД СССР поступали списки за подписью П.К. Сопруненко, на основании которых практически еженощно во внутренней тюрьме с 1 апреля по середину мая 1940 г. расстреливались из пистолетов "Вальтер" по 250—300 человек. Трупы расстрелянных вывозились и захоранивались в ямах на дачных участках УНКВД по Калининской области в районе поселка Медное той же (ныне Тверской) области. Токарев не стал скрывать, что всей этой операцией руководили представители центрального аппарата НКВД СССР В.М. Блохин, Н.И. Синегубов, М.С. Кривенко. Всего в Медном было захоронено — он назвал цифру — 6.295 расстрелянных поляков (она разошлась с данными председателя Комитета госбезопасности А.Н. Шелепина всего на 16 человек).

Несмотря на все его стремление выглядеть искренним, чистосердечно сообщившим все данные по делу, Токарев, как только обнаружил по ходу допроса, что следствию далеко не все известно и ему предстоит практически первому указать на местности места захоронений, сразу "спрятался" за свою болезнь и отказался от этого. Он сослался на то, что практически ничего не видит, хотя до этого при проведении допроса самостоятельно рисовал схемы внутренней тюрьмы. Токарев понимал, что степень злодейства катынского преступления столь велика и ужасна, что оно не забудется никогда и рано или поздно все тайное станет явным. Как умный и предусмотрительный человек, он начинал испытывать особое беспокойство во времена ослабления советского режима и предпринимал тогда попытки оправдать себя на будущее. В период "хрущевской оттепели", в 60-х годах, он рассказал своему старшему сыну о расстреле польских граждан и захоронении их в Медном. При этом он обратил особое внимание сына на то, что хотя и знал об этой "операции", но лично в ней участия не принимал и поэтому не был за это поощрен руководством НКВД. Явная подготовленность к допросу, четкость и артистизм изложения показаний Токаревым в 1991 г. также подтверждают, что он стремился высказываться так, чтобы оправдаться в своих глазах и снять с себя ответственность за тягчайшее преступление или снизить степень своей вины, переложив ее на своих руководителей и подчиненных. Под давлением собранных следователями доказательств Токарев не смог отрицать того факта, что лично организовывал расстрел поляков в УНКВД Калинина (Твери): давал указания освободить внутреннюю тюрьму от других заключенных и подготовить ее к приему и расстрелам поляков, назначил исполнителей акции, подавил своим авторитетом и властью, угрозой применения расстрела попытку водителя Бондарева отказаться от участия в экзекуциях, чем преподал урок другим исполнителям. Токарев был важным узловым звеном в репрессивной машине государства и хотя, возможно, выполнил свою задачу без особого энтузиазма, но и не воспрепятствовал слаженной работе этой бесчеловечной машины, приведшей к гибели тысяч безвинных жертв. Тем самым он стал соучастником преступления.

Для следствия его сведения были бесценными. Он стал практически первым свидетелем, давшим подробные показания о причастности к расстрелам Политбюро ЦК ВКП(б) и детально раскрывшим механизм массового уничтожения более 6 тыс. польских граждан в УНКВД по Калининской области. Токарев первым сообщил о том, что все причастные к уничтожению польских граждан сотрудники НКВД были поощрены единым приказом, что позволило затем разыскать этот приказ и, соответственно, выявить всех исполнителей этой зловещей акции. Назвал он и место захоронения трупов. Благодаря этим показаниям, УКГБ по Тверской области практически сразу "обнаружило" захоронения поляков в Медном, что позволило успешно провести эксгумацию, а также изобличить и вынудить дать правдивые показания другого высокопоставленного сотрудника НКВД — бывшего начальника Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР, в то время капитана госбезопасности П.К. Сопруненко.

Сопруненко первый раз допрашивали 25 октября 1990 г. начальник отдела ГВП полковник юстиции Н.Л. Анисимов, осуществлявший прокурорский надзор за расследованием дела, и руководитель следственной группы полковник юстиции А.В. Третецкий. На тот момент следствие не располагало достаточными доказательствами о его роли, и поэтому допрос Сопруненко оказался фактически безрезультатным. Получив показания Токарева о роли в этом деле Сопруненко, проанализировав и подготовив документы, обнаруженные в архивах, мы с Третецким 29 апреля 1991 г. повторили допрос. Уговорить Сопруненко и двух его взрослых дочерей Инну и Елену о повторной встрече стоило большого труда. Дочери непрерывно нам твердили, что участие их отца в катынских событиях — это оговор. Они явно выстроили для отца линию поведения на допросе, согласно которой он в апреле—мае 1940 г. выезжал в г. Выборг для участия в обмене военнопленными с Финляндией, подсказывали ему, что и как отвечать, поднимали шум и галдели, когда им казалось, что отец говорил не то, что должен был сказать. Одним словом, они всячески срывали выяснение истины по делу. Мы вынужденно согласились на их присутствие, так как это было одним из условий, на которых Сопруненко согласился давать показания, объяснив, что дочери ему нужны для оказания помощи из-за слабого здоровья.

Допрос проводился в квартире Сопруненко, расположенной в престижном доме и районе Москвы, по ул. Садовая-Самотечная, д. 9. От скромного, но опрятного жилища Токарева квартира Сопруненко отличалась более богатым убранством, наличием антикварных вещей и картин, но и какой-то затхлостью и запущенностью, неухоженностью. Это тем более показалось мне удивительным, что Токарев, имеющий двух взрослых сыновей, которые проживали в других городах, и ведущий, по сути, одинокую жизнь, сумел себя достойно содержать, а Сопруненко, которого плотно опекали на допросе две проживающие в Москве взрослые дочери и жена, не сумел обеспечить элементарной чистоты и порядка в доме. Впоследствии мне стало понятно, что Сопруненко был таким же одиноким стариком, как и Токарев. Дочери к нему приходили редко и только тогда, когда это было нужно им самим.

Как и многие родственники бывших сотрудников НКВД, они боялись, что преданные огласке сведения о прошлом их близких могут отрицательно сказаться на их собственной судьбе, благосостоянии и положении в обществе. Вообще работа по этому делу выявила своего рода закономерность судеб бывших высокопоставленных чиновников НКВД. Достигнув в период массовых репрессий неправедными путями высокого положения в обществе, они, как правило, заканчивали жизнь в болезнях, нищете и одиночестве.

Первое впечатление от Сопруненко было таким же, как и от Токарева. Такая же плохо одетая худая старческая фигура и изможденное, болезненное лицо. Однако общий климат его семьи и запущенность квартиры, видимо, наложили свой отпечаток на внутренний мир Сопруненко и соответствовали ему, во всяком случае не противоречили его несобранности и интеллектуальной слабости. Физически Сопруненко выглядел более крепким, чем Токарев, но в интеллектуальном плане явно уступал ему. После неоднократного просмотра видеозаписи показаний Токарева и сам Сопруненко удивленно констатировал, что Токарев все хорошо помнит и аргументированно, без предварительных пометок на бумаге, в свободном разговоре, образно, ясно и даже артистично может излагать свои мысли. Тем не менее Сопруненко в ходе допроса достаточно ловко уходил от острых вопросов, переводил беседу на второстепенные детали, перекладывал ответственность за участие в катынской трагедии на своего заместителя, тогда старшего лейтенанта госбезопасности, И.И. Хохлова и других сотрудников НКВД. Только после предъявления архивных документов и неоднократной демонстрации видеозаписи допроса Токарева, подтверждающих личное участие Сопруненко в катынских событиях, он дал важные показания о том, что лично видел и держал в руках постановление Политбюро ЦК ВКП(б) за подписью Сталина о расстреле более 14 тыс. польских военнопленных, содержавшихся в Осташковском, Старобельском и Козельском лагерях НКВД СССР. Тем не менее и Сопруненко не рассказал всей известной ему правды об этом документе: скрыл, что в нем говорилось также о расстреле более 7 тыс. польских граждан в Западной Украине и Западной Белоруссии. Он не признал, что явился одним из организаторов и активных исполнителей решения о расстреле более 14 тыс. поляков и что лично руководил "разгрузкой" трех специальных лагерей и подписывал списки-предписания, на основании которых они были отправлены на расстрел в УНКВД Калининской, Смоленской и Харьковской областей. В отличие от Токарева, Сопруненко стремился вообще избежать дачи показаний и поэтому менее подготовленно скрывал свою вину за массовые расправы с польскими пленными. Первоначальные заявления Сопруненко о том, что он ничего не знает, сменились выдвижением алиби: работы в апреле—мае 1940 г. в советско-финской комиссии в Выборге по обмену военнопленными. Когда Сопруненко документально было доказано, что комиссия работала в другое время, он переложил ответственность на своего заместителя И.И. Хохлова (ко времени расследования уже умершего) и отказался признать свои подписи в предписаниях начальникам лагерей, на основании которых формировались команды польских военнопленных для отправки в УНКВД областей на расстрелы.

Собранными по делу многочисленными документами, свидетельскими показаниями, почерковедческими и криминалистическими экспертизами было бесспорно доказано личное участие Сопруненко в организации злодейского убийства польских военнопленных в Катыни, Харькове и Калинине (Твери).

Наиболее зловещей фигурой из всех бывших сотрудников НКВД, с которыми я был вынужден встречаться и беседовать, был бывший начальник Особого бюро НКВД СССР П.А. Судоплатов. В деле не было данных о его непосредственной причастности к катынскому преступлению, но в связи с необходимостью проверки версии об уничтожении захваченных в западных областях Украины и Белоруссии польских граждан на территории России (в Рыбинске, Томске и других местах) было принято решение о его допросе. По своей должности Судоплатов длительный период времени являлся "главным террористом страны", поскольку проводил специальные операции по уничтожению неугодных за рубежом, а также одновременно и "главным палачом страны", так как занимался физическим устранением неугодных властям собственных граждан внутри страны. Тем не менее он был реабилитирован Главной военной прокуратурой, хотя в приговоре есть формулировка "преступление против человечности" и убедительные доказательства этого. Он был реабилитирован вопреки законам решением только прокуратуры, без судебного разбирательства, хотя ему вполне можно было переквалифицировать обвинение на "убийство при отягчающих обстоятельствах".

Он в знак благодарности за это, как я надеялся, мог дать интересующие следствие показания. Судоплатову были заданы вопросы о причастности как его самого, так и его подчиненных к катынскому преступлению. Он отрицал это.

Недавно Судоплатов умер. Известно, что он своевременно уничтожил большую часть дел с отчетами о проведенных внутри страны операциях по уничтожению политических противников, с маскировкой убийств под несчастные случаи. В 50-х годах Судоплатов был осужден. Ему удалось избежать высшей меры наказания потому, что он предстал добросовестным исполнителем приказов, а также сумел симулировать расстройство психики. Как видно из изученных материалов уголовного дела в отношении Судоплатова, механизм принятия решений об устранении "неугодных" был таким же, как и в Катынском деле, то есть решения об уничтожении принимались на заседании сталинского Политбюро ЦК ВКП(б), и, следовательно, как все решения такого рода, оно должно храниться в "особых папках" ЦК ВКП(б) в архиве Президента РФ в Кремле». Этой констатацией завершим цитирование заметок следователя — А.Ю. Яблокова.

Многие репрессивные акции тоталитарной системы носили преступный характер, как правило сужая для исполнителей выбор до убийства или самоубийства. Судя по их показаниям, они боялись даже друг с другом обсуждать то, в чем участвовали. В силу существовавшего уровня правосознания они не воспринимали происходившее как издевательство над самой сущностью права. Но самые элементарные нормы морали, даже усиленно деформируемые, подсказывали им, что они втянуты в преступления, хотя и охраняемые ведомственной тайной, выдаваемой за государственный интерес.

Говоря о сотрудниках НКВД, причастных к расстрелам польских военнопленных, невозможно обойти вниманием непосредственных исполнителей этого тягчайшего преступления — палачей. Наиболее омерзительным и не менее важным звеном репрессивной машины советского государства были тогдашние коменданты, надзиратели тюрем и отдельные водители областных управлений НКВД, участвовавшие в расстрелах польских граждан. Они были как правило вчерашними деревенскими люмпенами, людьми примитивного склада, с убогим интеллектом и выраженной эмоциональной тупостью. Именно таких бездумных, агрессивных и жестоких исполнителей своей воли репрессивная машина приспособила для своих преступных целей, вытравила из их душ все человеческое, вооружила их ущербной идеей классового насилия для достижения последующего всеобщего равенства и счастья. При помощи идеологического прикрытия она сделала из них послушных роботов, готовых убивать за чечевичную похлебку (бесплатную колбасу и рюмку водки), повязанных кровью, страхом и угрозой для собственной жизни.

Для бесперебойной «работы» этой группы сотрудников НКВД, которая непосредственно осуществляла массовые убийства польских военнопленных, был придуман и неукоснительно действовал механизм уничтожения, призванный закрыть последние человеческие клапаны в их убогих душах. Для создания впечатления обоснованности расстрелов до сведения палачей не доводилось содержание постановления Политбюро ЦК ВКП(б), но все решения были оформлены нормативными актами НКВД — протоколами особых совещаний; проведение расстрелов осуществлялось под контролем представителей центрального аппарата НКВД СССР (Блохин, Синегубов, Мильштейн), которые привозили для этого специальное оружие — пистолеты «Вальтер». После расстрелов устраивались за государственный счет обязательные попойки; за участие в расстрелах всем палачам выплачивались дополнительные деньги — «оперативные», а затем они получали большие денежные премии. Многие из них не испытывали чувства вины, не были способны к покаянию. Видимо, все же далеко не все из них могли после Каинова греха смотреть в глаза живым и чувствовать себя такими же людьми. Вот запись показаний Т.П. Лукьяновой в ходе следствия: «Ее отец, П.М. Карцев, остро переживал свою вину в массовой гибели польских офицеров. На дачах УКГБ в Катынском лесу отец показал место захоронения расстрелянных польских офицеров, лег на него и долго плакал. 18 января 1948 г. ее отец покончил с жизнью самоубийством»35.

Разысканная прокурорами Е.И. Миняева поведала, что она «во время своей работы в УНКВД Калининской области познакомилась с комендантом этого управления А.М. Рубановым, который, объясняя причину своих частых пьянок, рассказал, что расстрелял много людей, в том числе и поляков». Впоследствии он застрелился из наградного нагана36.

Покончили с жизнью самоубийством также комендант НКВД СССР В.М. Блохин, Н.И. Сухарев, В.П. Павлов и некоторые другие расстрельщики.

Те же, кто остались после этого жить, забытые Богом и людьми, подверглись полному моральному вырождению, превратились в двуногих зверей, которым нужно было просто есть, пить, спать и обязательно любой ценой выжить самим. Свое участие в расстрелах людей они оправдывали послушным и добросовестным исполнением обязательного для них приказа начальников, своей преданностью сталинскому режиму. Чувство отвращения и брезгливости вызывают воспоминания об одном из таких «работников» УНКВД Харьковской области М.В. Сыромятникове. У присутствовавших при его допросе С. Снежко и А.В. Третецкого не раз возникало ощущение нереальности происходящего, поскольку невозможно было спокойно воспринимать обстоятельное будничное повествование Сыромятникова об ужасающих деталях массовых убийств. Лишь необходимость получения доказательств, а также понимание всей убогости, моральной и интеллектуальной неполноценности Сыромятникова и его стремления выговориться, рассказать наконец о том, что он долгие годы тщательно скрывал от других, вынуждали прокуроров продолжать допрос. В повествовании Сыромятникова проскакивала даже какая-то весьма своеобразная нотка «профессиональной гордости»: «У нас ведь не так, как у немцев. Там повели в Бабий Яр, да поставили всех с детьми и постреляли. А это у нас как положено, как говорится, по уставу. Решение такое. Какой бы он ни был ответственный, а получал свое наказание. И положат так, как положено. Как спускают, скажем, гроб в яму. Хотя хоронили и без гробов. Но их все равно не просто так бросали». Сыромятников, как и все другие палачи, не признал своего личного участия в расстрелах поляков и протокол допроса подписать отказался «по причине слепоты и невозможности расписываться». В то же время он подробно рассказал о расстрелах поляков комендантом УНКВД Т.Ф. Куприем, водителями Н.А. Галицыным, А.Г. Девятиловым, И.П. Смыкаловым и Мельниковым37.

Такие же убогие исполнители были и в Смоленском УНКВД. Допрошенный прокурорами бывший вахтер этого управления П.Ф. Климов рассказал, что комендант И.И. Стельмах и его подручные И.И. Грибов, Н.А. Гвоздовский, К.П. Рейнсон и другие тоже расстреливали поляков в помещении Смоленского УНКВД или непосредственно в Катынском лесу: «Из автомашины их выгружали прямо в ров и стреляли, а кого и добивали штыком». Стельмах и другие расстрельщики его неоднократно предупреждали, чтобы он молчал о том, что видел38.

Тех же сотрудников НКВД, которые не сумели сохранить тайну, безжалостно уничтожали. В ходе расследования было поднято архивное уголовное дело в отношении В.Д. Миронова. Миронов, как и майор госбезопасности В.М. Зарубин, являлся кадровым сотрудником первого управления НКГБ СССР. В 1939—1940 гг. подобно тому, как Зарубин в Козельском лагере, он работал в Старобельском лагере. Оба они среди польских военнопленных вербовали агентуру для нужд внешней и внутренней разведки. В 1941—1944 гг. оба работали в США, где Миронов, заподозрив Зарубина в связи с иностранной разведкой, сообщил об этом своему руководству, после чего был отозван из США и приговорен к пяти годам лишения свободы.

Для организации побега из заключения Миронов решил прибегнуть к помощи американского посольства в Москве, пообещав в обмен на свое освобождение выдать совершенно секретные сведения о польской и советской агентуре в США и другие государственные тайны. В Бутырской тюрьме он познакомился с бывшим польским офицером А.М. Калиньским, которому рассказал о себе и своей работе, сообщив, что большинство польских военнопленных в Катынском лесу расстреляло НКВД, и что из их числа была завербована агентура для работы в США, которая ему известна. Он просил Калиньского передать после освобождения письмо в посольство США. Калиньский отнес это письмо администрации тюрьмы. Миронов согласно статьям 58-1 «а» и 58-10 УК РСФСР за измену Родине был на основании постановления особого совещания от 28 июля 1945 г. расстрелян. Разумеется, история Миронова была скорее исключением, чем правилом.

Однако последовательное сокрытие следов, уничтожение не повязанных кровью, общей ответственностью свидетелей в собственных рядах — разве не доказательство того, что противоправный характер проводимых акций, преступлений против человечности, был очевиден руководству НКВД?! Разве репрессивные органы, поощряя в своих сотрудниках такие «добродетели», как слепое послушание и бездушную жестокость, не стимулировали безнаказанность и кровавый беспредел, не выпускали на свободу самые низменные инстинкты, что заставляло их периодически «очищаться» от подобных элементов?! Как бы ни пытались эти люди оправдывать свои действия верностью приказу, они, как часть автократической, античеловечной системы, должны быть осуждены вместе с нею. Уровень соучастия в преступлениях — это и уровень ответственности.

Докладывая 22 января 1991 г. в аппарате Президента СССР о ходе расследования дела «по факту гибели польских военнопленных», Генеральный прокурор СССР Н.С. Трубин сообщил о первых позитивных результатах розыска: «проверены все архивные учреждения Главного архивного управления СССР, запрошены соответствующие архивные подразделения КГБ и МВД СССР. Установлены и допрошены бывшие работники НКВД СССР... разысканы и дали показания очевидцы трагической судьбы польских военнопленных». Следствие продолжалось, развертывалось сотрудничество с представителями правоохранительных органов Республики Польша (РП)39.

Конъюнктура для продолжения расследования была вполне благоприятной. Восточную Европу охватил бурный процесс перемен. Секретариат ЦК КПСС принял в тот день постановление «О развитии обстановки в Восточной Европе и нашей политике в этом регионе». Оно ориентировало на добрососедские отношения, на мирное, бесконфликтное развитие региона, стабильность, взаимодействие и сотрудничество, на налаживание устойчивых контактов с ведущими политическим силами — как правящими, так и оппозиционными. Беря курс на сохранение «базовой преемственности в характере наших двусторонних отношений», на нейтрализацию или ослабление антисоветских тенденций, Секретариат рекомендовал в этих целях последовательное устранение «белых пятен» «в истории наших отношений»40.

Многие учреждения шли навстречу прокуратуре. Хуже обстояло дело с ведомственными архивами. КГБ перестал открещиваться от ответственности НКВД за катынское злодеяние, что делал еще в 1990 г., выжидая вердикта советско-польской комиссии и не торопясь пересматривать версию комиссии Бурденко41. После передачи документов с определением вины Берии, Меркулова и подручных он смирился с неизбежным, тем более, что были обнаружены другие массовые захоронения польских военнопленных. Но материалов не давал.

Прошло более года с начала следственных действий, когда в конце января в ответственном за ведение дела № 159 подразделении Главной военной прокуратуры состоялось совещание с участием польских представителей и российских экспертов. В ходе обсуждения формировались представления о том, каков должен быть объем решаемых проблем, что должно содержать завершающее дело постановление прокурора.

Установка руководства гласила следующее: «...уже выяснили конкретные обстоятельства и в дебри лезть не будем»; сообщение комиссии Н.Н. Бурденко анализировать не надо, смысла в дополнительной экспертизе нет; квалификаций типа «преступления против человечества (человечности)» у нас не существует — в нашем законодательстве присутствует применяемое в таких случаях злоупотребление или превышение власти. Публикация материала лорда Бе-тела в «Обсервере» о грядущем привлечении виновных к ответственности, например, к суду, была оценена сугубо негативно.

Такая установка показалась заместителю Генерального прокурора РП С. Снежко зауженной, и он поднял вопрос о причинах и мотивах преступления — деформациях в сталинской внешней политике и ее идеологической окраске, стремлении уничтожить любых «классовых врагов».

Приглашенные эксперты И.С. Яжборовская и Ю.Н. Зоря не поддержали мысли о ненужности экспертизы, наоборот, выразили убеждение в ее необходимости и готовность провести ее. Зоря особо аргументировал необходимость анализа и оценки деятельности и сообщения комиссии Бурденко.

Старший прокурор А.Ю. Яблоков, проводивший расследование дела № 159 вместе с заместителем начальника отдела А.В. Третецким, принял решение не форсировать его окончание. Вот его рассказ о мотивах этого решения и последующих действиях.

«С самого начала следствия с польской стороны в расследовании принимали самое активное участие заместитель генерального прокурора РП С. Снежко, генконсулы РП М. Журавский и Г. Ставрилло, видные ученые и эксперты Е. Тухольский, Б. Млодзиевский, Р. Мондро и многие другие выдающиеся специалисты. Они передали для приобщения к уголовному делу огромные по объему материалы о потерпевших и их родственниках; позволили понять и по чувствовать их трагедию и человеческую боль, искалеченные судьбы близких погибших, депортированных и прошедших сталинские лагеря. Они создали у группы военных прокуроров понимание актуальности и значимости дела, необходимую для расследования мотивацию справедливого возмездия за содеянное. Особенно мощной по воздействию на микроклимат в следственной группе оказалась роль ксендза З. Пешковского, неустанно призывавшего не только к установлению истины и восстановлению справедливости, но и к активному покаянию, к полной нормализации основ отношений между нашими народами.

В деле оставалось много невыясненного, хотя, несмотря на активное уничтожение и сокрытие многих документов, удалось собрать такую их количественную и качественную совокупность, что даже без свидетельских показаний она позволила сделать бесспорный вывод о виновности органов НКВД СССР в расстреле более 22 тыс. польских граждан и массовых депортациях более 100 тыс. членов их семей в отдаленные районы СССР.

Своеобразие дела, его запутанность и противоречивость, очевидные идеологические наслоения, а также огромный объем и специфичность собранных материалов требовали высокопрофессионального анализа и оценки. Узость установленных политиками рамок, за которые военным прокурорам было трудно выйти без помощи авторитетных ученых, специализирующихся в области советско-польских отношений, международного права и судебной медицины, а также необходимость дачи неконъюнктурной и объективной оценки катынскому преступлению привели меня к необходимости назначения и проведения комплексной экспертизы, на заключение которой можно было бы опереться при вынесении окончательного решения по делу. Выбор знакомых с проблемой специалистов был весьма невелик. Общение с ними его еще более сузило: одни предпочли уйти от ответственности, другие не подошли по квалификационно-профессиональным или личностным критериям. В состав комиссии экспертов вошли: директор Института государства и права Российской академии наук академик Б.Н. Топорнин; заведующий сектором уголовного права и криминологии Института государства и права Российской академии наук (затем представитель Президента РФ в Государственной думе), доктор юридических наук, профессор А.М. Яковлев; главный научный сотрудник Института сравнительной политологии Российской академии наук, доктор исторических наук, профессор И.С. Яжборовская; ведущий научный сотрудник Института славяноведения и балканистики Российской академии наук, доктор исторических наук В.С. Парсаданова; доцент кафедры спецдисциплин Военной академии Советской Армии, кандидат военных наук Ю.Н. Зоря; начальник отдела судебно-медицинской экспертизы Центральной судебно-медицинской лаборатории МО РФ, полковник медицинской службы, кандидат медицинских наук Л.В. Беляев.

Первой задачей, поставленной перед экспертами, был анализ предшествовавших экспертиз, их сравнение на научной основе и выявление причины, почему они подводили к противоречивым, зачастую противоположным выводам. Необходима была тщательная проверка их доказательной стороны и различных интерпретаций, верификация на базе новых документов и других собранных в ходе следствия доказательств и установление истинных событий, обстоятельств, причин и мотивов происшедшего. Прежде всего, следовало освободиться от различных идеологических наслоений и мистификаций, весьма отягчавшихся тем, что выводы, как правило, строились на шаткой эмпирической основе более или менее частичных эксгумаций и несовершенных методов анализа и не позволяли сделать окончательный вывод о масштабах преступления, полной локализации и датировке всех захоронений. Это облегчало спекуляции вокруг вопроса о виновниках преступлений, фальсификацию дела, мифологизацию обстоятельств, причин и мотивов преступления.

Для выяснения истины требовалось провести тщательную проверку качества всех экспертиз. Это позволило по-новому взглянуть на опубликованный 10 июня 1943 г. в Германии "Официальный материал по делу массового убийства в Катыни", в котором делался вывод, что обнаруженные в катынских захоронениях польские военнопленные расстреляны органами НКВД СССР в 1940 г.

Непредвзятое изучение документов о работе немецких экспертов (Бутца и других), ведущих специалистов в области судебной медицины из оккупированных немцами европейских стран, вошедших в Международную комиссию врачей, велось с учетом того неизвестного ранее факта, умалчивавшегося в советской "официальной версии", что огромный объем раскопок был проведен в 1943 г. при активном участии работавшей в Катынском лесу с 29 марта по 7 июня 1943 г. Технической комиссии Польского Красного Креста (ТК ПКК), которая вскрыла 7 могил полностью, а 8-ю — частично и доказала нахождение в могилах 4243 трупов, большую часть из которых (2805) удалось идентифицировать как бывших военнопленных Козельского лагеря НКВД. В расследование был включен долгое время хранившийся в секрете и опубликованный лишь в 1989 г. подготовленный в июне 1943 г. генеральным секретарем ПКК К. Скаржиньским "Доклад из Катыни: Отчет для служебного пользования Польского Красного Креста. Отчет Технической комиссии Польского Красного Креста о ходе работ в Катыни", в котором на основании многочисленных документов, обнаруженных при трупах, был определен близко к истинному период расстрела: конец марта — начало мая 1940 г. Была учтена и сохранность многих вещественных доказательств или их копий в Польше, которые были приобщены к делу и пролили на него новый свет. Ведь работа немецких и международных экспертов шельмовалась и полностью отвергалась как злонамеренная фальсификация, тем более что она использовалась в идеологической войне, развернувшейся вокруг катынского злодеяния. Деятельность ТК ПКК между тем изначально была лишена какой-либо пропагандистской направленности. Она была заинтересована только в установлении истины. Несмотря на предложение немцев, ТК отказалась опубликовать свои выводы и хранила их втайне, чтобы не давать материала гитлеровской пропаганде. Эти выводы отличаются взвешенностью и объективностью. Выводы ТК, в том числе эксперта М. Водзиньского о состоянии трупов и невозможности по ним определить время смерти, согласуются с выводами современной судебно-медицинской науки и заключениями советских и польских экспертов по результатам эксгумаций в Харькове, Медном и Катыни в 1991 г. Поэтому в заключении комиссии экспертов в 1993 г. они были признаны объективными и обоснованными. Собственно, вынужденная обстоятельствами попытка точно определить время пребывания трупов в земле по степени их разложения была некорректной и невозможной.

Предложенный венгерским профессором Ф. Оршосом метод псевдокаллуса (датировка по солевым отложениям на внутренней поверхности черепа) не нашел достаточного последующего подтверждения медицинской практикой. Отсутствие возможности определения времени захоронения связано с разной степенью разложения трупов в одних и тех же могилах (в верхних слоях — мумифицированных, а в нижних — в стадии жировоска), а также с неисследованностью закономерностей этих процессов в массовых захоронениях42.

В центре внимания экспертизы, проведенной в ходе прокурорского расследования, были работа и сообщение комиссии Н.Н. Бурденко, а также его научная критика, данная польскими учеными во время работы двусторонней комиссии по "белым пятнам".

Прежде всего, было установлено, когда в действительности и почему в эти сроки работала комиссия Н.Н. Бурденко. Официальная версия гласила, что с момента освобождения Смоленска, т.е. с 26 сентября 1943 г. Эту версию принимали на веру многие, в том числе и Н.С. Лебедева. Между тем она не соответствует действительности. Правда, в сообщении говорится, что Н.Н. Бурденко, его сотрудники и судебно-медицинские эксперты якобы прибыли в Смоленск сразу после его освобождения 26 сентября 1943 г. и провели предварительное изучение и расследование всех обстоятельств учиненных немцами злодеяний. Но не указывается, с кем из сотрудников работал Н.Н. Бурденко и какое конкретно "расследование всех обстоятельств" было проведено. Он ничего не говорил об этом на первом заседании комиссии 13 января 1944 г. в Москве, лишь выражал уверенность, что комиссия "это дело в состоянии раскрыть и восстановить правду"43. А из совершенно секретной справки «о предварительном расследовании так называемого "Катынского дела"», подписанной наркомом госбезопасности СССР В.Н. Меркуловым и заместителем наркома внутренних дел С.Н. Кругловым, усматривается, что по распоряжению Чрезвычайной государственной комиссии с 5 октября по 10 января 1944 г. в Катыни работала "комиссия соответствующих органов". Было известно, что одна из могил не была до конца эксгумирована в июне 1943 г. А значит, она содержала многочисленные доказательства истинных сроков геноцида и они указывали на его настоящих виновников. Поэтому, предваряя момент, когда Катынскому делу будет дан новый, официальный ход после освобождения Польши и грядущего урегулирования советско-польских отношений, в районе Катыни в течение нескольких месяцев велись тайные работы. Группа оперативных работников и следователей НКВД СССР и смоленского управления НКВД в рамках так называемого "предварительного расследования" раскапывала и "чистила" могилы, занималась подлогом и фальсификацией документов, вела масштабную, хотя и секретную работу и с подлинными, и с фиктивными "свидетелями", готовя лжесвидетелей.

Вскрытие последней могилы в августе 1994 г. показало, что в ней гробокопатели уже побывали, оставив лишь следы захоронения поляков — погоны, пуговицы и подобные мелкие вещественные доказательства.

Давая показания о методах работы оперативно-следственной группы НКВД—НКГБ СССР, свидетель А.С. Козлов рассказал следующее. Перед ноябрьским праздником в 1943 г., будучи подполковником госбезопасности и проходя службу в должности оперуполномоченного секретно-политического отдела, он по приказу заместителя начальника контрразведывательного управления НКВД СССР Л.Ф. Райхмана был направлен в составе группы в Смоленск для выполнения специального задания. Руководителем группы являлся полковник Я.Н. Матусов. В состав группы, кроме того, входили оперуполномоченные А.А. Козырев, М.М. Колдаев, Д.В. Гребельский, В.М. Туманов, Меретуков и другие. Выполнению задания придавалось большое значение, поскольку Райхман постоянно работал вместе с ними, а для проверки их работы в Смоленск приезжал лично заместитель наркома внутренних дел В.Н. Меркулов. Однажды вместе с Райхманом вся группа выехала в Козьи горы, где они увидели несколько больших раскопанных могил, заполненных трупами в польской военной форме. Там же Райхман провел инструктаж группы, объяснив, что расстреляли польских военнопленных немцы, которые, дабы испортить отношения между Польшей и нами, в 1943 г. на весь мир объявили, что виноват СССР. Задачей группы являлось собирание доказательств того, что это сделали немцы. Вечером того же дня Райхман сообщил, якобы найден блокнот бывшего бургомистра Смоленска Меньшагина, в котором имеется запись о том, что тот присутствовал при расстрелах поляков немцами. После этого в течение двух месяцев оперативные работники приводили местных жителей, а сотрудники группы их допрашивали в качестве свидетелей. Версия Райхмана вызывала сомнение у Козлова, поскольку ни один из допрошенных им за два месяца работы в Смоленске свидетелей (более десяти), равно как и допрошенные другими следователями, не привели прямых фактов расстрела поляков немцами. Ранее он располагал другой информацией: отдыхая летом 1940 г. в санатории "Борок", он познакомился с сотрудником комендатуры Смоленского УНКВД Грибовым, который лично исполнял смертные приговоры. В августе—сентябре 1941 г. в Москве Грибов ему пожаловался, что у него было "страшно много работы, от которой он чуть не сошел с ума от перегрузок и бессонных ночей". Допросы свидетелей заведомо велись с обвинительным уклоном, так как следователи догадывались, что поляков расстрелял НКВД СССР, а решение об этом было принято на самом высоком уровне44.

За три с половиной месяца была подготовлена сотня лжесвидетелей. Созданная система ложных доказательств вины немцев должна была обеспечить сохранение этой версии как советской официальной позиции.

В январе 1944 г. понадобилось срочно придать ей завершенный вид. Красная Армия продвигалась по территории Польши. 5 января под давлением западных союзников польское правительство в эмиграции сделало заявление о готовности восстановить нормальные отношения с СССР, наладить взаимодействие Армии Крайовой с Красной Армией. В любой момент могло заявить о себе Катынское дело — тягчайшее наследие пакта Молотова—Риббентропа и раздела Польши, попытки ликвидировать Польское государство и его армию. Сталинское руководство решило придать этому делу вид законного и объективного расследования и, нейтрализовав обвинение в свой адрес, использовать это дело в своих политических целях. Для этого было решено воспользоваться авторитетом ряда крупных деятелей науки и культуры, занятых в Чрезвычайной государственной комиссии установлением и расследованием злодеяний гитлеровцев. Один из ее членов — главный хирург Красной Армии академик Н.Н. Бурденко сам заинтересовался обстоятельствами Катынского дела. Он усмотрел в нем аналогии с массовыми расстрелами советских граждан периода оккупации, о чем и написал Молотову.

Изложенная в "Сообщении Специальной комиссии..." версия, обязывавшая более 50 лет, была подвергнута верификации.

Наиболее обстоятельный и глубокий ее анализ был сделан в датированной апрелем 1988 г. польской "Экспертизе Сообщения Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров", проведенной профессорами Я. Мачишевским, Ч. Мадайчиком, Р. Назаревичем и М. Войчеховским. В ходе прокурорского расследования еще до обнаружения постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. ее аргументы были обстоятельно рассмотрены и перепроверены.

Во время предварительного следствия по настоящему делу соображения, сомнения и выводы польских экспертов, изложенные в "Экспертизе...", нашли полное подтверждение. Следует сразу подчеркнуть, что они базировались на огромном доказательном материале, собиравшемся более сорока лет и обобщенном в многочисленных польских и западных публикациях. Это позволило не оставить камня на камне от всей системы доказательств комиссии Н.Н. Бурденко. Обстоятельства преступления были проанализированы самым тщательным образом. Ложная версия о содержании польских военнопленных до сентября 1941 г. в трех лагерях особого назначения с использованием на дорожно-строительных работах и о проведении расстрелов немцами была убедительно опровергнута.

Вполне аргументированными были признаны выводы об использовании лжесвидетелей, о безосновательности цифры захороненных в Катынском лесу жертв, о поверхностности проведенных комиссией работ и полной неубедительности перекладывания вины за катынское злодеяние на какое-то немецкое воинское подразделение. Не вызвала сомнений польская экспертиза вещественных доказательств, была обоснованна неуверенность в подлинности якобы подтверждавших вину немцев девяти документов, будто бы найденных на шести трупах 16—21 января 1944 г. и относящихся к периоду от 12 ноября 1940 г. до 20 июня 1941 г.

Подробное описание этих девяти документов приводится в отдельной главе сообщения комиссии Бурденко45. На эти документы делались ссылки на заседании Международного военного трибунала в Нюрнберге как на доказательства вины немцев в расстреле польских военнопленных в Катыни. Но реально они нигде не предъявлялись и их копии не публиковались. Проведенные в ходе настоящего следствия изучение этих документов и сопоставление их с другими материалами показали, что все они сфальсифицированы.

На трупе № 53, исследованном экспертом Зубковым, была "обнаружена неотправленная почтовая открытка Станислава Кучинского от 20 июня 1941 г.". При ее внимательном изучении читается полное имя ее отправителя — "Станислав Станиславович Кучинский — Искандер Бей". Дословное прочтение и обнародование инициалов Кучинского имело важное значение, так как в каждом из трех лагерей содержались однофамильцы Кучинского Станислава. Но этого умышленно сделано не было, чтобы создать видимость, что в Катыни захоронены военнопленные не только из Козельского, но и из Старобельского и Осташковского лагерей, а также чтобы скрыть фальсификацию. Обнаруженный в ходе следствия документ — служебная записка Федотова и Ильина Хохлову от 10 февраля 1940 г. показывает, что Кучинский Станислав Станиславович — Искандер Бей не был расстрелян и захоронен в Катыни. По распоряжению Берии от 16 февраля 1940 г. он был переведен в Москву и в дальнейшем использовался в интересах НКВД, поэтому в любое время мог написать требуемое письмо46.

На трупе № 92, исследованном экспертом В.М. Смольяниновым, было обнаружено письмо Софьи Зигонь от 12 сентября 1940 г., в котором она просит сообщить о местопребывании ее мужа, Томаша Зигоня. Из описания документа на стр. 51 сообщения видно, что на нем эксперты обнаружили резолюцию: "Уч. установить лагерь и направить для вручения 15.XI. 1940 г." Однако резолюцию фиолетовыми чернилами: "Направить в Управление по делам военнопленных" — эксперты в описании не указали. А она-то меняет весь смысл этого документа. Следствием установлены указания Сопруненко о направлении всех писем родственников расстрелянных военнопленных в УПВИ НКВД, где они затем уничтожались или использовались в иных целях47. Кроме того, военнопленный Зигонь (Зыгань, Зигань) Томаш по спискам Старобельского, Козельского и Осташковского лагерей НКВД не значится и поэтому не мог быть захоронен, в частности, в Катыни. Из этого следует, что это письмо, равно как и открытка Кучинского, в захоронения подброшено.

На трупе № 71, также исследованном экспертом Смольяниновым, был обнаружен молитвенник с вложенной в него бумажной иконкой и проставленной на ней датой — 4 апреля 1941 г. Доказательность этого «документа» также вызывает сомнения, поскольку не был указан и приобщен к делу другой документ, найденный на этом трупе, — конверт с почтовым штемпелем от 29 февраля 1940 г., который значится в секретной "Описи документов и предметов, обнаруженных экспертами судебно-медицинской экспертизы при вскрытии могил и исследовании трупов в Катынском лесу с 16 января по 21 января 1944"48.

Наконец, на трупе № 46, исследованном экспертом Зубковым, как видно из сообщения и секретной описи, "обнаружена" квитанция от 6 апреля 1941 г., выданная лагерем № 1-ОН, о приеме от Арашкевича денег в сумме 225 руб., и выданная тем же лагерем квитанция от 5 мая 1941 г. о приеме от Арашкевича Владимира Рудольфовича золотых часов. На обороте этой квитанции имеется отметка от 25 марта 1941 г. о том, что часы проданы "Ювелирторгу", что сразу делает подделку очевидной. Даже если предположить, что при переводе Арашкевича из Старобельского лагеря в лагерь № 1-ОН вслед за ним переслали квитанцию, которая, в принципе, должна была быть выдана на руки военнопленному и храниться непосредственно у него, то и в этом случае просматривается несуразность этой схемы. Дело в том, что для отчетности в лагере о проведенной финансовой операции по продаже часов "Ювелирторгу" администрацией должна была быть выписана новая квитанция, копия которой и могла находиться у военнопленного.

Следствием было установлено, что указанных в сообщении лагерей № 1-ОН, № 2-ОН, № 3-ОН вообще не существовало. Арашкевич по спискам Старобельского лагеря НКВД не значится. В то же время в списках Осташковского лагеря НКВД имеется Арашкевич Владимир Рудольфович, 1896 года рождения, который 19 мая 1940 г. по списку-предписанию № 062/2 УПВИ НКВД СССР был направлен в УНКВД по Калининской области, через несколько дней расстрелян и захоронен в пос. Медное.

Из материалов УПВИ НКВД СССР явствует, что после расстрела польских военнопленных всю переписку и другие документы уничтожали, а наиболее ценную, в том числе финансовую документацию, свозили в УПВИ НКВД СССР, где ее впоследствии использовали для фальсификаций. Арашкевич на первоначальном этапе "сортировки военнопленных" мог содержаться в Старобельском лагере, а затем быть переведенным в Осташковский лагерь. В документах Осташковский лагерь не указан, чтобы скрыть факт и действительное место смерти и захоронения и защитить фальсификацию от обнаружения49.

Аналогичная подделка документов просматривается с бумагами, обнаруженными на трупе № 101 экспертом Семеновским. В сообщении говорится, что на этом трупе найдены "квитанция № 10293 от 19.XII.1939 г., выданная Козельским лагерем, о приеме от Левандовского Эдуарда Адамовича золотых часов. На обороте квитанции имеется запись от 14 марта 1941 г. о продаже этих часов "Ювелир-торгу". Там же найдена и вторая "квитанция от 18 мая 1941 г., выданная лагерем № 1-ОН о приеме от Левандовского Э. денег в сумме 175 рублей". По спискам военнопленных Козельского лагеря Левандовский Э.А. не значится. По списку-предписанию УПВИ НКВД СССР № 051/2 от 27.IV.1940 г. Левандовский Эдуард Адамович, 1893 года рождения, из Осташковского лагеря НКВД направлен в УНКВД по Калининской области, где через несколько дней расстрелян и захоронен в поселке Медное50.

Последний документ, обнаруженный на трупе № 4 экспертом Семеновским, обозначен как почтовая открытка, заказная № 0112 из Тарнополя с почтовым штемпелем "Тарнополь 12.XI-40 г.". Рукописный текст и адрес обесцвечены, каких-либо следов текста не выявлено, но в почтовом штемпеле отчетливо читается "Тарнополь 12.11.1940 г.", что в действительности соответствует 12 февраля 1940 г., так как даже из собранных и описанных в сообщении открыток следует, что в почтовых штемпелях в СССР в то время написание месяцев осуществлялось римскими цифрами.

Фабриковались и другие фальшивые документы, подтверждающие показания лжесвидетелей. В частности, сотрудниками оперативно-следственной группы НКВД был "найден" так называемый блокнот бывшего бургомистра Смоленска Б.Г. Меньшагина, в котором имелись записи о расстреле польских военнопленных.. Эксперты НКГБ СССР дали заключение, что все записи в блокноте были сделаны Меньшагиным. В сообщении комиссии Бурденко и на Нюрнбергском процессе советским обвинением делались ссылки на Меньшагина и на записи в его блокноте. Как видно из книги Меньшагина "Воспоминания", изданной в Париже, он никогда не приписывал расстрела поляков немцам и не делал никаких записей об этом в блокноте. После освобождения Меньшагина из тюрьмы (после 25 лет заключения) и его ознакомления с показаниями "опознавшего" блокнот Базилевского, в своих "Воспоминаниях" он написал, что они "совершенно не соответствуют действительности" и ничего подобного не было. Все это легко можно было бы проверить, взяв непосредственно у Меньшагина образцы почерка для исследования. Однако этого сделано не было: работавшие с вещественными доказательствами оперативники были заинтересованы отнюдь не в установлении истины. Выводы экспертизы почерка Меньшагина нельзя считать обоснованными и объективными. Объективно в них только то, что почерк в блокноте и на четырех образцах почерка, представленных на исследование, идентичен, но кому он принадлежит, неизвестно. Утверждение Базилевского, что это почерк Меньшагина, не может приниматься во внимание, поскольку он сотрудничал с НКВД. С учетом всех этих обстоятельств, а также того, что самого Меньшагина скрывали в Московской, а затем Владимирской тюрьме и не взяли у него подлинных образцов для сравнительного исследования, следует признать, что "блокнот Меньшагина" — фальшивка, сфабрикованная в НКВД51.

Таким образом, все описанные в сообщении комиссии Бурденко документы, найденные экспертами В.М. Смольяниновым, К.П. Зубковым и П.С. Семеновским во время эксгумации в 1943 г. в Катыни, якобы подтверждающие дату расстрела — осень или сентябрь-декабрь 1941 г., были сфальсифицированы.

При этом при подборе экспертов и оказании давления на них использовались такие же преступные методы, как и в работе со свидетелями. В частности, участвовавший в работе комиссии Бурденко и "лично нашедший" много документов, подтверждающих вину немцев в расстреле поляков, судебно-медицинский эксперт Зубков до этого допрашивался в качестве свидетеля в 1943 г. И пояснял, что служил в Красной Армии, был контужен, попал в плен, после чего вернулся домой и в период оккупации работал в Смоленске судебно-медицинским экспертом. Явно играя на руку следователям, он "показывал", что во время проведения эксгумации в 1943 г. был в Катынском лесу и лично убедился, что трупы хорошо сохранились. Их руки были связаны веревкой, похожей на немецкую, поэтому он пришел к выводу, что поляков расстреляли немцы. С освобождением Смоленска Зубков написал заявление об этом, затем дал показания органам НКВД, после чего был привлечен к участию в эксгумации и выполнял определенные задания с подкладыванием документов. Он выступал на пресс-конференции по итогам работы комиссии Бурденко. В итоге вырисовывается следующая картина. Несмотря на то что Зубков сотрудничал с немцами и что в его действиях просматривались признаки дезертирства из армии, за что в то время предусматривалась смертная казнь, его не только оставили на свободе, но и сделали важнейшим свидетелем. Кроме того, в нарушение процессуального закона его допустили к работе вместе со Специальной комиссией Бурденко в качестве судебно-медицинского эксперта. Зубков в состав комиссии не входил, итоговый документ в качестве эксперта не подписал, к государственной награде по итогам работы комиссии Бурденко представлен не был, хотя именно он "нашел" наибольшее количество сфальсифицированных документов52.

Эксперты обратили внимание и на следующие обстоятельства. Чтобы рассеять возможные сомнения в существовании лжесвидетеля Ветошникова, который якобы являлся начальником лагеря № 1-ОН НКВД, сотрудники НКГБ СССР подготовили фальшивый рапорт от его имени, будто бы написанный в августе 1941 г. на имя майора госбезопасности Сопруненко. Как видно из личного дела самого Сопруненко, ему было присвоено это звание только в марте 1942 г., т.е. "рапорт Ветошникова" был написан задним числом, после марта 1942 г. В действительности не существовало ни лагерей № ОН-1, ОН-2, ОН-3, ни лейтенанта или майора госбезопасности (в разных советских документах по-разному) Ветошникова, а его допрос комиссией Бурденко был сфальсифицирован53.

Рабочий отчет о деятельности судебно-медицинской комиссии в Катынском лесу от 1 февраля 1944 г., подписанный главным судебно-медицинским экспертом Наркомата здравоохранения СССР В.И. Прозоровским, формально соответствовал определенным канонам, а на деле обеспечивал решение контрпропагандистских задач при сохранении видимости правдоподобия. Задачи ставились традиционно — как установление личности покойных (что было проделано сугубо выборочно и формально, без соотнесения с предыдущей идентификацией), выявление причин смерти (что было очевидно, давно установлено и не требовало ни повторного, ни изначального полного вскрытия), а также определение давности погребения (что для подгонки сроков под привходящие обстоятельства делалось неадекватными методами — в основном с опорой на "показания" псевдосвидетелей и авторитет экспертов, пользовавшихся бездоказательными аналогиями).

Акт судебно-медицинской экспертизы содержал положения, которые явно не входили в компетенцию экспертов и не могли быть подтверждены ими. Например, констатация уничтожения поляков, которые якобы находились на строительно-дорожных работах около Смоленска до самой оккупации на основании директивы из Берлина и т.д. и т.п. Акт содержал заведомо лживое утверждение, будто бы комиссией не было обнаружено никаких следов работы медиков во время предшествующей эксгумации и она обследовала "нетронутый" материал. Более того, в акт была включена сентенция, якобы тщательные изыскания комиссии не подтвердили наличия могил, в которых были бы трупы гражданских лиц. И это в Катынском лесу, где в настоящее время при помощи польских специалистов установлена локализация 600 захоронений! Сам Бурденко этот документ не подписал, но, как стало известно со слов друга Н. Эйдельмана — профессора В.С. Лельчука, информировавшего авторов этой книги, на сомнения членов отреагировал однозначно: подпишите или нет, ваши подписи будут стоять.

Судя по позднейшим высказываниям членов комиссии, у них не было убежденности в доказательности неточных, путаных документов, которые уже 25 января были сданы в спецчасть, а материалов лабораторных анализов никто никогда не увидел. Их следы не были обнаружены и в ходе прокурорского расследования. Сам Н.Н. Бурденко, тяжело больной, позднее признался, что НКВД сфальсифицировал дело, в том числе сроки совершения катынского преступления. Это подтвердила и невестка Н.Н. Бурденко в беседе с Ю.Н. Зорей. Показания свидетелей снимались на кинопленку в присутствии наркома госбезопасности В.Н. Меркулова, но оказались столь заученно неубедительными, что, как уже говорилось выше, по предложению А.Н. Толстого были заменены дикторским текстом.

Таковы были результаты следственных действий». На этом мы заканчиваем цитирование записей А.Ю. Яблокова.

Комиссия ученых-экспертов, работавшая под эгидой Главной военной прокуратуры и под руководством академика Б.Н. Топорнина, констатировала в своем заключении: «Сообщение Специальной комиссии под руководством Н.Н. Бурденко, выводы и заключение комиссии под руководством В.И. Прозоровского, проигнорировавшие результаты предыдущей эксгумации и являвшиеся орудием НКВД для манипулирования общественным мнением, в связи с необъективностью, фальсификацией вещественных доказательств и документов, а также свидетельских показаний, следует признать не соответствующими требованиям науки, постановления — не соответствующими истине и поэтому ложными».

Преодолевая в ходе расследования многочисленные трудности и препятствия, Генеральный прокурор СССР Трубин и сотрудники ГВП апеллировали к Президенту СССР, докладывая лично Горбачеву о ходе дела. Уже 17 мая 1991 г. Трубин сообщал, что есть основания «сделать предварительный вывод о том, что польские военнопленные могли быть расстреляны на основании решения Особого совещания при НКВД СССР в течение апреля—мая 1940 года» через УНКВД трех областей и захоронены в Катынском лесу, в районе с. Медное и в 6-м квартале лесопарковой зоны г. Харькова». Он докладывал, что следственные дела на расстрелянных и протоколы особого совещания не удалось отыскать, хотя имеются многочисленные косвенные доказательства. Равным образом из показаний бывших ответственных работников НКВД следует, что имелось постановление ЦК партии за подписью Сталина о ликвидации этих военнопленных. В связи с этим Генеральный прокурор СССР просил дать поручение общему отделу ЦК «проверить наличие архивных материалов (возможно, совместных решений ЦК ВКП(б) и СНК СССР) по указанному вопросу и копии их передать в Прокуратуру СССР». Таким ему представлялось вероятное партийно-государственное решение высшего уровня. Кроме того, Трубин информировал о даче предварительного согласия в ответ на просьбы польской стороны на совместное проведение эксгумаций в соответствии с имеющимся договором о правовой помощи между двумя государствами и полное ксерокопирование и передачу материалов дела54.

Расследование шло своим ходом. Постоянные и многочисленные поиски и запросы в надежде получить коронный документ дела, который бы расставил по местам главные элементы следствия, ответил бы на вопрос о том, на основании какого и чьего политико-юридического решения, по каким причинам и мотивам был совершен расстрел польских военнопленных, оставались без точного и окончательного ответа. Между тем дни президентства Горбачева были сочтены. Почва уходила из-под ног КПСС, и рассчитывать на решительные, волевые движения с его стороны в такой обременительной сфере не приходилось.

Примечания

1. Там же. Т. 2/54. Л. 25, 28; Т. 25. Л. 54-74.

2. Там же. Т. 2/54. Л. 20, 24, 29, 32.

3. Там же. Т. 5/57. Л. 365; Сообщение СК. С. 30.

4. Архив УФСБ по Смоленской области. Д. 100912. Т. 1. Л. 108 об.

5. ГВП. Т. 26. Л. 12, 68-76; Т. 106. Л. 139.

6. Там же. Т. 2. Л. 19; Т. 113. Л. 1-89.

7. Там же. Т. 2/54. Л. 33.; Т. 21. Л. 194-202, 203-217; Т. 4/56. Л. 187-194; Т. 3/55. Л. 117, 291; Сообщение СК. С. 21-26.

8. ГВП. Т. 3/55. Л. 156, 175; Т. 5/57. Л. 93-97; Т. 4/56. Л. 195-200; Сообщение СК. С. 26.

9. ГВП. Т. 4/56. Л. 195-200; Сообщение СК. С. 21-26.

10. ГВП. Т. 127. Л. 56-57; Т. 4/56. Л. 144-156; Т. 3/55. Л. 129; Сообщение СК С 19

11. ГВП. Т. 3/55. Л. 122, 296; Т. 4/56. Л. 129-143; Т. 10/62. Л. 20-28; Сообщение СК. С. 18.

12. ГВП. Т. 3/55. Л. 166, 293; Т. 4/56. Л. 95-106; Т. 10/62. Л. 53-63; Т. 18. Л. 241-242; Т. 21. Л. 230-231; Сообщение СК. С. 12-13.

13. ГВП. Т. 18. Л. 190-191; Т. 5/57. Л. 61-62.

14. Там же. Т. 18. Л. 192-193, 198; Т. 5/57. Л. 98-101, 188-189.

15. Там же. Т. 3/55. Л. 178; Т. 4/56. Л. 221-228, 229-230.

16. Там же. Т. 18. Л. 57-60, 179, 184-185.

17. Там же. Т. 4/56. Л. 76-77; Т. 22. Л. 62.

18. Там же. Т. 2/54. Л. 29; Т. 5/57. Л. 365; Т. 3/55. Л. 220, 293; Сообщение СК. С. 30-32.

19. ГВП. Т. 3/55. Л. 147; Т. 4/56. Л. 236-239; Сообщение СК. С. 9, 41.

20. ГВП. Т. 10/62. Л. 29-33; Т. 5/57. Л. 309-310, 300-308.

21. Там же. Т. 4/56. Л. 60, 93; Т. 5/57. Л. 6-8, 9-12, 13-15, 53-57, 267-268.

22. Подробно см.: Абаринов В. Катынский лабиринт. С. 173—181.

23. ГВП. Т. 22. Л. 261-262.

24. Там же. Л. 263-264.

25. Там же. Л. 267-268.

26. Там же. Л. 274-275.

27. Там же. Л. 289-290.

28. Там же. Т. 106. Л. 134-135, 137, 140-147, 149-264, 267-268.

29. Там же. Т. 18. Л. 39—49; Pyzel М. Polski patrol w Katyniu. Dziennik polski, 17.IX.1991.

30. ГВП. Т. 106. Л. 1-127.

31. Там же. Т. 113. Л. 90-118.

32. Там же. Т. 121. Л. 215-222.

33. Убийства заказывались в Кремле // Труд. 23 июля 1992.

34. Зоря Ю. Режиссер катынской трагедии // Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 174-184.

35. ГВП. Т. 32. Л. 106.

36. Там же. Т. 6. Л. 44; Т. 21. Л. 73-77.

37. Там же. Т. ПО. Л. 1-3.

38. Там же. Т. 15. Л. 78-82.

39. Katyn: Dokumenty ludobójstwa. S. 134—137.

40. ЦХСД. Ф. 89. On. 20. Л. 8, 9.

41. Геворкян Н., Гриненко А. Что стоит за цифрами, преданными гласности КГБ // Московские новости. 1990. № 9; Жаворонков Г. Катынь: Трудный путь к истине // Там же. № 16.

42. ГВП. Т. 31. Л. 1-110, 116-136, 139-231, 233-279; Т. 102. Л. 4-17; Т. 119. Л. 1-244; Т. 14. Л. 57-113; Т. 112. Л. 42-51, 53-117.

43. Там же. Т. 3/55. Л. 91.

44. Там же. Т. 18. Л. 19-33.

45. Сообщение СК. С. 52-53.

46. ГВП. Т. 3/39. Л. 300-301.

47. Там же. Т. 15. Л. 38, 41.

48. Там же. Т. 124. Л. 1-102.

49. Там же. Т. 102. Л. 37; Т. 10. Л. 331; Т. 7/43. Л. 109, 151-152; Т. 13/49. Л. 250; Т. 10/46. Л. 152.

50. Там же. Т. 10. Л. 305.

51. Меньшагин Б. Воспоминания. Париж, 1988. С. 131; ГВП. Т. 122. Л. 11— 20; Т. 127. Л. 136-186.

52. ГВП. Т. 3/55. Л. 212, 299; Т. 4/56. Л. 66-68, 231-235; Т. 116. Л. 15-17; Сообщение СК. С. 40, 51—52.

53. ГВП. Т. ПО. Л. 23, 72, 73; Т. 127. Л. 58-65.

54. Katyn: Dokumenty ludobójstwa. S. 140—145.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
Яндекс.Метрика
© 2024 Библиотека. Исследователям Катынского дела.
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | Карта сайта | Ссылки | Контакты