Н. Лебедева. «Операция по "разгрузке" спецлагерей»

Как уже говорилось, приказом Берии Козельский, Старобельский и Осташковский лагеря предназначались для «спецконтингента» — офицеров, полицейских, жандармов, работников тюрем, пограничной стражи и т. д.

Первый из них находился в 5 км от г. Козельска и в 7 км от железнодорожной станции на территории некогда знаменитого по всей России монастыря Оптина Пустынь и расположенного поблизости от него Скита. 16 октября начальнику этого лагеря было сообщено из Управления НКВД СССР по делам о военнопленных (УПВИ), что у них будут размещены только офицерский состав и крупные государственные чиновники. «Учитывая всю серьезность этих контингентов военнопленных, Вам надлежит соответственно подготовить лагерь к их приему и проинструктировать всех работников об установлении такого порядка в работе, который бы исключал всякую возможность побега из лагеря», — писал в Козельск и Старобельск начальник УПВИ П. К. Сопруненко¹. Учетно-регистрационным отделениям (УРО) предписывалось принимать военнопленных в лагеря строго в соответствии с инструкцией, сверяя каждого прибывшего с этапными списками, занося его в регистрационные книги, заполнять подробнейшим образом опросные листы, карточки общего учета, экземпляр которых высылать в управление.

1—4 ноября в Козельск прибыла основная масса офицеров — 3638 человек, в том числе 1055 — из Козельщанского, 1525 — из Путивльского, 514 — из Южского, 321 — из Юхновского, 112 — из Осташковского, 111 — из Оранского лагерей. С 5 по 18 ноября поступил еще 981 человек².

На 1 декабря 1939 года в этом лагере содержались: контр-адмирал, заместитель начальника руководства военно-морским флотом Ксаверий Черницкий; генерал бригады, герой русско-японской и русско-германской войн Ежи Волковицкий; отставной генерал бригады 68-летний Бронислав Богатеревич; отставной генерал дивизии Хенрик Минкевич; командующий Люблинским округом генерал бригады Мечислав Сморавиньский, князь Е. Любомирский. Там же находились 24 полковника, 79 подполковников, 258 майоров, 654 капитана, 17 капитанов военно-морского флота, 3420 других офицеров, 7 капелланов, 3 помещика, 43 чиновника, 85 рядовых, 131 беженец — итого 4727 человек³.

По польским данным, в Козельском лагере были интернированы более 400 штабных офицеров, 200 летчиков, 500 подхорунжих, 21 преподаватель высших учебных заведений, около трехсот врачей, несколько сотен юристов, инженеров, учителей, более ста литераторов и журналистов, призванных в армию из запаса в начале войны⁴. Представители интеллектуальной элиты Польши составляли более 2/3 контингента Козельского лагеря. На 29 декабря из общего числа военнопленных (4543) офицеров запаса было 3158, кадровых военных — 1385. Имелись и отставники — престарелые люди, многие годы находившиеся вне рядов армии. Там же содержались беженцы, спасавшиеся от ужасов германской оккупации, работники государственного аппарата, ксендзы. Те, кто являлся жителем районов Польши, захваченных немцами, размещались на территории монастыря, остальные — в Скиту. Общение между ними строго ограничивалось.

Лагерь был организован на базе санатория им. Горького, поэтому полякам предписывалось в качестве своего обратного адреса указывать его название. Жены некоторых офицеров негодовали, полагая, что мужья отдыхают, оставив их с детьми и стариками без средств к существованию.

Военнопленные, размещенные в монастыре, жили в двух церквах, оборудованных трехъярусными нарами, и прилегающих к ним корпусах, где ранее находились кельи. Скит, территория которого составляла 4788 м², был огорожен деревянным забором два с половиной метра высотой с колючей проволокой поверху. С внешней стороны его находилась «предупредительная зона», также обнесенная колючей проволокой в 10 рядов. Наружную охрану осуществляли 136-й конвойный батальон, внутреннюю — вахтерский состав. В ночное время ходил дозор со служебной собакой.

Несмотря на то что к моменту прибытия офицеров лагерь уже функционировал более месяца, он так и не был обустроен для содержания такого количества людей. По-прежнему остро ощущался недостаток воды из-за отсутствия необходимого оборудования для водокачки. Отсутствовали метлы, тряпки, рогожи, помещения не убирались, на кухне была грязь. Первое время не хватало мощности кухонных котлов, особенно в Скиту⁵. Не хватало уборных, а те, что были, не имели крыш или стен; не производилась их дезинфекция. У 1500 военнопленных в это время не было матрацев и подушек из-за отсутствия соломы. Проверка хозяйственной деятельности лагеря показала, что систематически нарушались нормы выдачи продуктов военнопленным. Вместо 75 г мяса в день офицерам выдавалось 50 г; рядовым 50 г рыбы вместо 75 г. Не составлялись еженедельные меню, недоставало овощей. Содержание военнопленного, включая расходы на его охрану, обходилось немногим более двух рублей на «человеко-день». Тем не менее, по сведениям тех, кто прошел через Козельский лагерь, питание было достаточным, чтобы поддержать силы организма — выдавали 800 г ржаного хлеба, на обед и ужин — суп и кашу.

Режим в лагере был типичным для подведомственных УПВИ заведений: подъем в 7.00; с 7.30 до 8.30 — утренняя поверка, затем завтрак; с 9.30 до 16.30 — работа в лагере; обед с 16.30 до 18.00, затем культурно-массовая работа; в 21.00 — ужин, с 22.00 до 23.00 — вечерняя поверка и в 23.00 отбой.

Особое внимание начальство уделяло политической работе среди военнопленных. С 5 по 17 ноября было показано пять кинофильмов («Ленин в 1918 году», «Чапаев», «Мы из Кронштадта» и др.). Работали библиотека, клуб на 600—700 мест (летнее помещение), кружок по изучению советских песен, струнный оркестр. Почти ежедневно проводились политинформации, беседы, читка газет, иногда лекции о Конституции СССР, XVIII съезде ВКП(б), международном положении и т. д. Большинство офицеров игнорировало эти мероприятия. Их патриотические чувства в условиях плена лишь усилились, стремление продолжить борьбу с германскими оккупантами оставалось неизменным. «Когда мы вернемся домой, — говорили они, — то будем вести борьбу с Гитлером. Польша еще не погибла»⁶.

Комиссар УПВИ С. В. Нехорошее сообщал руководству НКВД СССР, что к вступлению Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину в большинстве своем офицеры относятся враждебно и считают это агрессией. Поляки полагали, что тем самым «СССР объединился с фашизмом, но Польша была и будет». Если же Англия и Франция выступят против Советской России, надо будет помочь им с тыла⁷.

4 ноября 1939 года комиссар УПВИ сообщил в Козельск, что персонал Старобельского лагеря вызывает их на социалистическое соревнование. Направив туда копию договора с работниками Старобельского лагеря, политотдел управления рекомендовал подойти к принятию вызова со всей серьезностью и ответственностью, тщательно обсудить в отделениях конкретные обязательства и утвердить их на общем собрании коллектива. «О принятии вызова незамедлительно сообщите Старобельскому лагерю и в политотдел. Осветите ход обсуждения договора, отношение сотрудников к этому мероприятию», — писал полковой комиссар. Одним из главных пунктов предоктябрьских обязательств двух лагерей стало недопущение побегов⁸. И, надо признать, в этом они преуспели.

Интернированные в Козельске офицеры старались как могли поддержать свой моральный дух. Хотя публичные молебны были строжайше запрещены, службы проводились тайно, в укромном месте, люди причащались кусочком пайкового пшеничного хлеба. Молились и во время трехминутной тишины перед сном, исповедовались находившимся в лагере капелланам во время прогулки с ними. В лагере был организован ежедневный устный журнал, руководили которым студент Виленского университета подпоручик Л. Коровайчик и доцент Познанского университета поручик Я. Либецкий. В день святого Юзефа 19 марта 1940 года весь журнал был посвящен памяти Пилсудского⁹.

Офицеры осаждали лагерное начальство требованиями отправить их в нейтральные страны или отпустить на родину. Отдельные военнопленные, правда, проявляли готовность к сотрудничеству с советскими властями. Так, майор Малиновский, например, со всей определенностью заявил: «В Германию ехать не хочу и буду просить гостеприимства Советского Союза до окончания войны между Германией и Францией»¹⁰. И все же длительное пребывание на чужбине угнетающе действовало на морально-психологическое состояние людей. Появились случаи острых неврозов, иногда оканчивавшиеся трагедией. Так, 42-летний хорунжий, в прошлом рабочий-слесарь, Базиль Захарский, «убивавшийся по своей семье», находившейся в Ровно, 2 декабря повесился в кладовой. Он не оставил даже записки. В карманах были найдены две фотографии детей¹¹.

Вторым «специальным» лагерем был Старобельский. Он располагался в 3 км от железнодорожной станции в бывшем женском монастыре и в двух домах по улице Володарского (там находились генералы) и Кирова (полковники и подполковники). Он занимал территорию в 10 тысяч м², которая в основном была обнесена каменной стеной, а за трехметровой зоной — еще и колючей проволокой. Лагерь охранялся десятью наружными постами (228-й конвойный полк), в ночное время дополнительно вводились дозоры с розыскными собаками. На основной территории под жилые помещения были приспособлены две церкви, 10 каменных и 7 деревянных бараков, оборудованных двухъярусными сплошными нарами с простенками. Помещение для генералов было обставлено кроватями, столами, стульями и шифоньерами, для полковников и подполковников — двухэтажными кроватями. Как отмечалось в отчете начальника лагеря А. Г. Бережкова, общая полезная площадь составляла 5200 м², так что на одного военнопленного приходилось всего 1,35 м² площади и 3,7 м³ объема зданий.

На 29 ноября в лагере содержалось 3907 человек, из них 8 генералов — Леон Билевич, Станислав Галлер, Александр Ковалевский, Казимеж Луковский-Орлик, Францишек Сикорский, командовавший обороной Львова, Константы Плисовский, заместитель командира Новогрудской кавалерийской бригады, руководитель обороны Бреста в сентябре 1939 года, Леопард Скерский, 1866 года рождения, давно вышедший в отставку, Петр Скуратович, начальник Департамента кавалерии министерства вооруженных сил, руководивший обороной Дубно. Там же находились 57 полковников, 130 подполковников, 321 майор, 853 капитана, 2519 других офицеров 12 капелланов, 2 помещика, 5 чиновников, 1 полковник полиции, 1 учащийся, 1 швейцар¹².

На 15 марта в лагере числилось уже 3835 человек, из них — 1305 кадровых военных, 2231 из запаса, 352 отставника¹³. По данным польских историков, в Старобельске находилось более 10 профессоров высших учебных заведений, 400 врачей, несколько сот юристов и инженеров, ста учителей, 600 летчиков, многие общественные деятели, группа литераторов и журналистов, сотрудники НИИ по борьбе с газами, института по вооружению польской армии, раввин Войска Польского Б. Штейнберг и другие.

В Старобельск привезли почти всех офицеров из района обороны Львова, взятых в плен вопреки акту о капитуляции, обещавшему им свободу¹⁴. Протестуя против этого, бригадный генерал Францишек Сикорский¹⁵ писал командующему войсками Украинского фронта командарму 1 ранга С. К. Тимошенко: «Имею честь Вам сообщить, что генерал Лянгнер перед отъездом в Москву передал мне содержание его разговора с Вами. Отсюда знаю, что Вы вполне поняли суть нашего решения, что мы, имея письменные предложения германского командования наиболее выгодных для нас условий капитуляции, не уступили пи перед их атаками, ни перед угрозами окончательного штурма 4-х дивизий, сопровожденным сильным бомбардированием города.

Вам вполне было ясно, что мы без всяких сомнений пошли решительно на переговоры с представителями государства, в котором, в противоречии к Германии, обязуют принципы справедливости по отношению к народам и отдельным лицам, хотя мы еще не имели конкретных предложений Красного Командования. Вы убедились, что мы до конца исполнили наш солдатский долг борьбы с германским агрессором и в свое время и в соответствующей форме исполнили приказ Польского Верховного Командования не считать Красную Армию за воюющую сторону...

Я нахожусь в городе Старобельске, куда направлены все офицеры, которые согласно приказу Польского Верховного Командования сдали оружие Красной Армии не только во Львове, но и на остальных участках территории, на которую растягивалась Ваша власть, как на командующего Украинским фронтом... Пребывание в Старобельске и ограничение в отношении личной свободы даже тут на месте является для нас чрезвычайно тяжелым пережитием. В связи с вышеизложенным и так как мы до сих пор не уволены, хотя по этому вопросу генерал Лянглер¹⁶ специально поехал в Москву, — прошу Вас о принятии всех возможных мер для приспешения нашего увольнения на свободу. В заключение хочу Вас уверить, что я обращаюсь к Вам беспосредственно потому, что договор о капитуляции был заключен через Ваших уполномоченных. Сикорский»¹⁷.

23 октября 1939 года это заявление начальник УПВИ Сопруненко направил Тимошенко, командарм же переправил его наркому внутренних дел УССР И. А. Серову, последний — Сопруненко¹⁸. Круг замкнулся. Сикорский разделил участь подавляющего большинства узников Старобельска.

13 января 1940 года полковник главного судебного ведомства польской армии Э. Сасский по поручению полковников, содержавшихся в Старобельске, передал заявление, в котором просил сообщить, в качестве кого они задержаны. Его аргументы сводились к следующему: военнопленными их считать нельзя, ибо Польша и СССР не находились в состоянии войны друг с другом, интернированными также, поскольку их задержали на территории Польши еще до того, как она была включена в СССР. Если их арестовали как преступников, он просил предъявить обвинение, дать возможность связаться с правительством, которое взяло на себя защиту интересов польских граждан в СССР. Предлагалось разрешить переписку с семьями и близкими, опубликовать списки содержащихся в лагерях, освободить отставных и запасных офицеров, которые не были призваны в армию, и т. д.¹⁹

Протестовали против своего задержания и 130 меди-ков и фармацевтов, ссылаясь на международное право в соответствии с которым врачи, исполняющие свой гуманный долг, не подлежат пленению²⁰. Поскольку они ссылались на Женевскую конвенцию, Бережков попросил московское начальство прислать ему этот акт «для ознакомления и руководства». Сопруненко ответил: «Женевская конвенция врачей не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь в работе директивами Управления НКВД по делам о военнопленных»²¹. Что же касалось заявления врачей и фармацевтов, реакция была стандартной — их вопрос будет решаться при общем урегулировании проблемы польских военнопленных. Отчаявшись вернуться домой, один из врачей перерезал себе горло, но в больнице его спасли. И все же кое-какое действие документ, видимо, возымел — в числе тех 3 процентов польских офицеров, которые уцелели в сталинской мясорубке, оказалось довольно много военврачей.

В целом же интернированные офицеры Старобельского лагеря отличались бóльшей организованностью и сплоченностью по сравнению с узниками других лагерей. Ими была создана касса взаимопомощи, из которой нуждавшиеся получали по 100 злотых с обязательством вернуть деньги по возвращении из плена. По неполным данным, ссудами воспользовались более ста человек. Во главе этого дела стояло правление под председательством майора Людвига Домеля²².

Капитан Мечислав Эверт, Станислав Кволег и другие организовали чтение лекций по сангигиене, психологии, ботанике, биологии, изучение иностранных языков. Торжественно отмечались национальные праздники Польши, проводились тайные богослужения. Естественно, вся эта деятельность сурово преследовалась.

Наиболее крупный лагерь был создан в Калининской области на острове Столбный (озеро Селигер) в бывшем монастыре Нилова Столбенская Пустынь у города Осташков. В дополнение к монастырской ограде был построен забор высотой два с половиной метра и длиной 580 м. Кроме того, вокруг лагеря установили проволочное заграждение в 2 кольца по 12 рядов проволоки и откосы («2 ряда в конверт») длиной 1859 м; поставили 8 прожекторов, освещающих всю территорию; создали телефонную связь с постами внутренней (вахтерской) и наружной (конвойные войска) охраной. Кроме того, были организованы «группы содействия» из местного населения.

18 октября Сопруненко информировал начальника Осташковского лагеря о том, что всем лагерям приказано направлять к ним разведчиков, контрразведчиков, полицейских и тюремщиков. Вскоре стало известно, что здесь же будут находиться и советские разведчики, сидевшие в польских тюрьмах. Их «фильтрацией» должно было заняться Особое отделение. Рядовых и младших командиров польской армии предлагалось немедленно отправить на родину, офицеров — в Козельск, однако строго запрещалось освобождать рядовых полиции, даже если они были из запаса, а также врачей, имевших офицерский чин²³.

Всего же через Осташковский лагерь прошел 15 991 человек, из них 9413 были отпущены в октябре 1939 года на родину, 6578 составили «спецконтингент». 13 военнопленных этапировали в Москву на Лубянку, 235 — в другие лагеря, 41 человек умер в лагере, одного отправили в психиатрическую лечебницу²⁴. На 1 декабря 1939 года содержалось 5963 человека, в том числе 5033 полицейских, 150 служащих тюрем, 40 жандармских чинов, 41 человек из корпуса пограничной охраны, 27 осадников, 8 юнаков (буржуазная молодежная организация). Среди них — 263 офицера всех категорий, включая полицейских и жандармских, 127 солдат и младшего командного состава армии, 169 — запаса полиции, 105 штатских²⁵. 1919 человек были уроженцами Западной Белоруссии и Западной Украины, 196 — Виленской области, 3848 — центральных областей Польши, оккупированных Германией.

Как сообщал начальник I отдела УПВИ Тишков, «основную массу так называемого запаса полиции составляют рабочие и крестьяне, никогда ранее в полиции не служившие, а вследствие пожилого возраста или недостаточных физических данных для службы в армии были приписаны к полиции... Наиболее разношерстная категория — это штатские. Среди них имеются рабочие, крестьяне, адвокаты, студенты, служащие магистратов и др. Есть лица, называющие себя членами коммунистической партии. Среди офицеров имеется значительная категория запасников, по профессии учителей, врачей фармацевтов и т. п. Эти люди по окончании средней школы были призваны на действительную военную службу и после прохождения годичной школы подхорунжих получили звание подпоручиков запаса. Дальнейшее содержание в качестве военнопленных лиц, относящихся к запасу полиции, рядовых Корпуса пограничной охраны, а также офицеров запаса из числа трудовой интеллигенции (Советская территория), считаю нецелесообразным»²⁶. Однако руководство НКВД не поддержало эту идею. Практически никто из находившихся в этом лагере не был отпущен на свободу.

Учетно-регистрационное отделение лагеря провело работу по заполнению опросных листов, составлению на их основе учетных дел, расставив их по номерам, заполнило регистрационные карточки, составило картотеку. В них отмечались основные сведения о военнопленном, номер его учетного дела, корпус и комната, в которой он жил. Было проведено фотографирование всего «контингента» и дактилоскопирование. Регулярно посылались в управление строевые записки, в которых сообщалось о количестве пленных в лагере с разбивкой по чипам и категориям, политическим партиям, территориальному происхождению; отмечались прибытие и отправка людей по нарядам УПВИ.

Военнопленные размещались в 20 зданиях, плохо приспособленных к суровой зиме. Помещения практически не отапливались.

Всю работу по лагерю выполняли сами военнопленные. Они же построили каменные дома общей площадью 2489 м² и деревянные бараки на 1651 м², а также служебные помещения (2444 м²), соорудили дамбу длиной 270 м и мост. Начальник лагеря часто использовал военнопленных и на работах в самом Осташкове²⁷.

Настроение полицейских и жандармов было еще более тревожное, чем у офицеров из Козельска и Старобельска. Многие опасались, что их отправят в Сибирь на каторжные работы.

Обитатели Козельского, Старобельского и Осташковского «спецлагерей» отнюдь не проявляли покорности и готовности к сотрудничеству с лагерным начальством. Они не скрывали свои патриотические чувства, выражали уверенность в поражении Германии и восстановлении независимости Польши.

Сталин, самолюбие которого было ущемлено поражение 1920 года, испытывал, видимо, особую неприязнь к командному составу польской армии. Признав ликвидацию польского государства фактом подписания германо-советского договора о дружбе и границе между СССР и Германией 28 сентября 1939 года, он явно спешил разделаться с теми, кто в будущем мог вступить в борьбу за возрождение своей страны. Сейчас еще нельзя с точностью назвать дату, когда окончательно созрело решение, приведшее к катынской трагедии, однако шаги в этом направлении начали предприниматься буквально с первых месяцев пребывания польских офицеров и полицейских в плену.

В соответствии с директивой Берии от 8 октября на созданные во всех лагерях в сентябре 1939 года «особые отделения по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных» возлагались следующие задачи:

«§ 1. Создание агентурно-осведомительной сети для выявления среди военнопленных контрреволюционных формирований и освещения настроений военнопленных. При этом иметь в виду необходимость создания двух категорий агентуры: 1) агентуры, которая, внешне оставаясь бы на позициях продолжения борьбы за «восстановление» Польши, должна проникать во все складывающиеся антисоветские группы среди военнопленных, главным образом из числа бывших членов польских контрреволюционных политических партий, офицерства и военного чиновничества; 2) агентуры для освещения политических настроений военнопленных-однополчан и по признакам землячества...

§ 2. Перед агентурой поставить задачей выявление и разработку следующих контингентов: а) лиц, служивших в разведывательных, полицейских и охранительных органах бывшей Польши... тюремных служащих и служащих батальона КОПа; б) агентуры перечисленных выше органов (конфидентов, агентов сыска); в) участников военно-фашистских и националистических организаций бывшей Польши («ПОВ», «ППС», «Осадники», «Стрельцы», «Легион Млодых», «Бискупа Кубина», «Союз унтер-офицеров запаса», «Союз офицеров запаса», «Союз адвокатов Польши», «Комитет защиты крестов», «Белорусский национальный комитет», «Сионисты»); г) работников суда и прокуратуры; д) агентуры других иностранных разведок; е) участников зарубежных белоэмигрантских террористических организаций...; провокаторов бывшей царской охранки и лиц, служивших в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России; з) провокаторов охранки в братских коммунистических партиях бывшей Польши, Западной Украины и Западной Белоруссии; и) кулацких и антисоветских элементов, бежавших из СССР в бывшую Польшу. Перед агентурой поставить также задачу выявления и предотвращения как групповых, так и единоличных побегов военнопленных из лагерей»²⁸.

Следствие обязано было установить наличие «контрреволюционных формирований» в лагерях, проследить как лагерные, союзные, так и зарубежные связи «разрабатываемых», арестовывать тех военнопленных, которые могли быть использованы для заброски за кордон. При этом вербовка агентуры, которую планировалось внедрить за границей, могла осуществляться лишь с предварительной санкции Особого отдела НКВД СССР, заброска же — только с одобрения самого Берии.

Выявленных «контрреволюционеров» предлагалось брать на оперативный учет, заводить на них агентурные дела, которые должны были вести особые отделы военных округов и военные прокуроры. Особым отделениям лагерей предлагалось информировать о своей деятельности начальника лагеря, но подчинялись они особому отделу военного округа, областным управлениям НКВД (УНКВД), а также наркому внутренних дел союзной республики. 28 января 1940 года председатель военной коллегии Верховного суда СССР Ульрих и исполняющий обязанности главного военного прокурора Афанасьев разослали в военные прокуратуры и председателям военных трибуналов войск НКВД предписание о подсудности дел военнопленных военным трибуналам войск НКВД, ведении следствия по их делам в военных прокуратурах округов и осуществлении прокурорского надзора за этими делами военным прокурором войск НКВД²⁹.

«Оперативное обслуживание» спецлагерей осуществляли территориальные управления НКВД (УНКВД). Оперативные отделения были сформированы в Козельске из сотрудников УНКВД по Смоленской области, в Старобельске — УНКВД Ворошиловградской и частично Харьковской области, в Осташкове — УНКВД Калининской области. Они практически не подчинялись начальнику лагеря, сообщая ему лишь второстепенную информацию.

И все же чаще всего деятельностью особых отделений трех спецлагерей руководили прибывавшие из Москвы представители центрального аппарата НКВД. Зачастую с ними приезжали целые бригады следователей. 31 октября 1939 года с чрезвычайными полномочиями выехали в Козельск один из руководящих работников V отдела ГУГБ майор госбезопасности В. М. Зарубин, в Старобельск — капитан госбезопасности Ефимов, в Осташков — капитан госбезопасности Антонов. С ними в лагеря прибыли и другие сотрудники НКВД³⁰.

Зарубин распоряжался в Козельском лагере как в своей вотчине. Он отправлял военнопленных в Москву на Лубянку, иной раз не только не согласовывая свои действия с УПВИ, но даже не ставя о них в известность Сопруненко. Фигура Зарубина интриговала многих польских офицеров. По их свидетельствам, это был высокообразованный, со светским лоском человек, свободно владевший несколькими иностранными языками, легко вступавший в контакт с людьми. Один из чудом оставшихся в живых польских офицеров, профессор Станислав Свяневич, писал о нем: «Мне он напоминал образованных жандармских офицеров царской России, которых мне в юности пришлось узнать... Ему подчинялась группа следователей в званиях от лейтенанта до майора, основной задачей которых было составление индивидуальной характеристики на каждого из нас. Причем характеристики эти базировались не только на личных беседах и наблюдениях, но и на других доступных материалах... Последнее слово скорее всего принадлежало комбригу³¹. Он довольно часто ездил в Москву и, надо полагать, посещал лагеря польских пленных в Старобельске и Осташкове. Безусловно, его мнение сыграло свою роль в катынских событиях, хотя я и далек от мысли, что именно он принял решение о физической расправе над польскими офицерами. То же, что он мог распоряжаться отдельными судьбами, — это бесспорно. Во всяком случае, именно так случилось со мной. Так же скорее всего случилось и с профессором Вацлавом Комарницким»³².

С подследственными Зарубин обращался подчеркнуто вежливо, беседуя лично лишь со штабными офицерами, профессурой и другими людьми, которые представляли «оперативный» интерес. Отбирал майор и тех, кто мог заинтересовать V отдел ГУГБ, то есть разведку. (В конце января — начале февраля в Москву была отправлена группа из восьми человек, которые проявили готовность сотрудничать с советскими властями в случае нападения Германии на СССР.) Однако главной задачей зарубинской бригады было оформление следственных дел на всех военнопленных, содержавшихся в Козельске. По-видимому, они смогли это сделать к концу января — началу февраля, после чего майор вернулся в Москву.

В Осташковском лагере работала бригада следователей из 14 человек. К 30 декабря ими было уже оформлено 2000 следственных дел, из них 500 «направлено на Особое совещание НКВД»; отпечатано 150 обвинительных заключений. «Работа очень кропотливая, — писал в канун Нового года один из сотрудников УПВИ, — во-первых, многие не знают русского языка. Кроме этого, офицеры полиции ведут себя вызывающе, так что приходится с одним заниматься 3—4 часа... Рассчитываем всю работу закончить примерно к концу января»³³. Этот же срок окончания следствия был назван и в приказе Берии от 31 декабря 1939 года³⁴, адресованном начальнику УПВИ Сопруненко.

«Предлагаю Вам выехать в город Осташков и провести следующую работу:

1. Ознакомиться с состоянием работы группы следователей НКВД СССР по подготовке дел на военнопленных-полицейских бывшей Польши для доклада на Особом совещании НКВД СССР.

2. Принять необходимые меры к перестройке работы следственной группы с таким расчетом, чтобы в течение января закончить оформление следственных дел на всех заключенных военнопленных-полицейских, выделить дела на лиц, представляющих оперативный интерес, и провести по этим делам тщательное следствие...»³⁵

Агентурным «обслуживанием» намечалось охватить не только военнопленных, но и аппарат лагеря, охрану и даже население близлежащих поселков.

К концу января были заведены уже 6000 следственных дел на «спецконтингент», их сверили с учетными делами, составленными учетно-регистрационным отделом, провели фотографирование и дактилоскопирование почти всех военнопленных, проверили картотеку, провели медосмотр. «В основном следствие закончено, сейчас допрашиваем повторно офицеров полиции», — доносил в УПВИ один из его сотрудников, командированный в Осташков³⁶.

По-видимому, какое-то решение об участи польских полицейских в конце января уже было принято. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Сопруненко Борисовцу от 20 января, в котором говорилось: «На военнопленных, которые убудут из Вашего лагеря после рассмотрения дел Особым совещанием НКВД, карточки формы № 2 вторично заполнять не следует. Указание о порядке сообщения в Управление НКВД по делам о военнопленных сведений об убытии этой категории военнопленных будут даны дополнительно»³⁷.

Весьма активно действовали оперативники и в Старобельском лагере. Уже к 20 ноября они выявили в лагере «антисоветскую организацию военнопленных офицеров бывшей Польской армии». В своих докладах оперативная группа сообщала о «работе офицерского подполья», которое якобы использовало «популярное дело создания культурно-просветительских кружков среди ничем не занятых» людей для создания подпольной организации. Были арестованы, вывезены из лагеря и впоследствии осуждены капитан Мечислав Эверт, майор Людвиг До-мель и поручик Станислав Кволег. Последнего видели в 1940 году в Коми АССР в лагере ГУЛАГа.

По всей видимости, бригады НКВД, присланные в Козельск, Старобельск и Осташков, к началу февраля в основном закончили оформление следственных дел на военнопленных. К 10 февраля руководству НКВД были представлены итоговые данные по «контингенту» всех трех лагерей. Указывалось, что там содержатся 12 генералов, из них 2 кадровых, 567 майоров (356 кадровых), 1534 капитана (936 кадровых), 1830 поручиков (480 кадровых), 4182 других офицера (345 кадровых), 18 капелланов.

1775 военнослужащих были жителями территорий, отошедших к СССР, 6180— к Германии и 428— к Литве. Из 8442 офицеров лишь 2336 являлись кадровыми военными, 650 — отставниками, 5456 были призваны в конце августа — сентябре 1939 года из запаса. Из офицеров военно-морского флота в лагерях НКВД находилось 19 человек: 1 адмирал, 2 капитана I ранга, 3 капитана II ранга, 13 капитанов морского флота, из них лишь 6 были кадровыми, 12 — отставными, 1— из запаса. Жандармских чинов было 63 человека, полиции —5807, тюремной администрации — 166. Полицейские и жандармы в подавляющем большинстве (кроме 225 человек) были кадровыми работниками³⁸. Указывалось, сколько лиц каждой категории проживает на территориях, отошедших к СССР, Германии или Литве.

20 февраля начальник УПВИ Сопруненко представляет Берии свои соображения по «разгрузке Старобельского и Козельского лагерей», которые наряду с освобождением неизлечимо больных и инвалидов, представителей трудовой интеллигенции, на которых не имелось компрометирующих материалов, включал и следующий пункт: «На офицеров КОПа (Корпус охраны пограничной), судейско-прокурорских работников, помещиков, активистов партии «ПОВ» и «Стрелец», офицеров II отдела бывшего польского Главштаба, офицеров информации (около 400 человек) прошу Вашего разрешения оформить дела для рассмотрения на Особом Совещании при НКВД» (курсив мой. — Н. Л.). На документе резолюция: «Тов. Меркулов. Пер[еговори]те со мной. 20. II. Берия»³⁹. В результате 22 февраля появилась директива Меркулова № 641/6, касавшаяся указанных категорий военнопленных. В ней указывалось: «По распоряжению Народного Комиссара Внутренних дел тов. Берия предлагаю всех содержащихся в Старобельском, Козельском и Осташковском лагерях НКВД бывших тюремщиков, разведчиков, провокаторов, осадников, судебных работников, помещиков, торговцев и крупных собственников перевести в тюрьмы, перечислив их за органами НКВД»⁴⁰.

На следующий день Сопруненко приказал начальникам трех спецлагерей уточнить в пятидневный срок количество военнопленных указанных категорий; запросить от начальников УНКВД, в какие тюрьмы должны направляться эти лица; производить отправку военнопленных по получении нарядов из УПВИ; учетные дела и все имеющиеся в Особом отделении материалы на каждого из отправляемых лиц в «законвертированном виде» передавать начальнику конвоя для передачи в следственную часть УНКВД; продолжать работу по выявлению лиц этих категорий для направления их в тюрьму. На каждого из переданных УНКВД предлагалось составить подробную справку на основании учетного дела и оперативных материалов и проводить всю операцию по переводу военнопленных в тюрьмы «с соблюдением строжайшей конспирации»⁴¹.

Уже 2 марта Сопруненко мог сообщить руководству НКВД, что в трех спецлагерях находятся 282 офицера полиции и жандармерии, 780 человек младшего командного состава полиции и жандармерии, 5008 рядовых полицейских и жандармов, 114 тюремщиков, 8 разведчиков и провокаторов, 24 ксендза, 11 помещиков, 71 крупный государственный чиновник, 35 осадников, 3 торговца и крупных собственника. К этому времени из Козельского лагеря в НКВД и УНКВД уже были отправлены 115 человек, из Старобельского лагеря — 12, из Осташковского — 8⁴².

7 марта во исполнение директивы Меркулова из Козельского лагеря были оттранспортированы в распоряжение УНКВД Смоленской области 13 военнопленных, отнесенных к разряду разведчиков и провокаторов. Как явствует из приказов по 136-му конвойному батальону, 3 марта из Козельского лагеря в Смоленск в распоряжение начальника тюремного отдела УНКВД Жамойдо была отправлена партия из 202 военнопленных⁴³. Из Старобельского лагеря по предписанию Берии в это же время были отправлены в Москву на Лубянку 10 ксендзов. Но все это было лишь репетицией.

В марте начинается интенсивная подготовка к осуществлению операции по полной «разгрузке» Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей. Их управления получили приказ срочно закончить оформление всех учетных и следственных дел и направить в УПВИ специальные справки-предписания. Форма их была получена 16 марта от заместителя наркома внутренних дел В. 3. Кобулова. Она была озаглавлена «Справка по личному делу № на военнопленного (фамилия,

имя, отчество)» и состояла из четырех граф. В них указывались год и место рождения человека, его имущественное и общественное положение, время взятия в плен, лагерь, где содержится, должность и чин в польской армии, полицейских, разведывательных и карательных органах. Последняя графа — «заключение», по-видимому, предназначалась для внесения в нее решения по делу военнопленного⁴⁴. Во всяком случае, в изредка встречающихся в делах УПВИ «справках» данной формы она всегда оставалась незаполненной. Этим справкам придавалось особое значение. Заказывать форму для них в типографии строжайше запрещалось «ввиду сугубой секретности проводимой работы»⁴⁵.

Спецлагеря незамедлительно стали готовить справки-заключения. Первые были посланы в Москву 20—21 марта, большая их часть была готова к 25 числу. Впоследствии уже составлялись справки на вновь прибывших, тех, кого переводили из лагерей Наркомчермета и Ровенского. 5 апреля Сопруненко писал в Осташков: «Из лагеря Криворожского бассейна в Ваш лагерь направляются 17 военнопленных (полицейские, тюремная охрана, осадники, члены антисоветских политических партий). По прибытии их проверить учетные дела, дополнить их соответствующими учетными документами и вместе со справками установленной формы срочно вышлите эти дела в Управление НКВД по делам о военнопленных»⁴⁶.

23 марта один из сотрудников Кобулова сообщил ему, что, находясь в Старобельске, им отправлены в Москву материалы на 760 человек.

В первой декаде марта начальство лагерей получило еще одно срочное и «ответственное» задание — составить списки военнопленных с указанием местожительства их семей. Распоряжение касалось и тех, у кого родные жили в пределах СССР, и тех, у кого они остались на оккупированной Германией территории. Если бы это делалось с целью выяснить, в какие пункты будут отсылаться офицеры и полицейские, естественно было бы готовить реестры в соответствии с принятой системой учета — по номерам личных дел или в алфавитном порядке. Однако все списки составлялись по областям и воеводствам. Почему?

Как явствует из материалов конвойных войск, на апрель планировалось проведение второго раунда депортаций поляков из западных районов Украины и Белоруссии, причем в категорию этапируемых в Сибирь и Казахстан включались и семьи офицеров, полицейских, чиновников, помещиков, осадников и т. д. В февральскую депортацию было вывезено 138 619 граждан, в апрельскую — 59 416⁴⁷. Для выяснения их местожительства и решили получить, пока еще можно было, информацию от глав семейств, содержавшихся в спецлагерях.

Но если списки проживавших в пределах СССР родных военнопленных составляли практическую ценность для органов НКВД, аналогичные реестры по воеводствам Центральной Польши не могли быть ими использованы. Можно высказать предположение, что их составляли по договоренности с германской стороной. В мае 1940 года гитлеровцы проводили на оккупированных ими польских землях так называемую «Акцию AB», в ходе которой было уничтожено 3500 польских деятелей науки, культуры и искусства.

Составлению списков семей придавалось столь большое значение, что для руководства этой работой в лагеря выехали ответственные сотрудники УПВИ. В Осташков, в частности, 9 марта прибыл начальник учетного отдела управления Маклярский, который вскоре телеграфировал Сопруненко: «В абсолютном большинстве учетных дел персональные сведения членов семей военнопленных отсутствуют. Для составления списка приступил к опросам военнопленных. Для этой работы мобилизованы 20 человек расчетом окончания ее течения семи-восьми дней». 16 марта он же писал своему начальнику в Москву: «Работа с печатанием списков подходит к концу. Еще 2—3 дня, и нарочным они будут отправлены в Минск и Киев. Очень большие трудности с точным установлением местожительства семей. Оказывается, что значительная часть семей, которые этого хотели, через специальные комиссии выехала с нашей территории на германскую территорию — это вносит некоторую путаницу, а на уточнение уходит много времени. В результате «четкой» работы Особого отделения в области корреспонденции, тяга перейти в число проживающих на германской территории очень и очень велика. Для большей точности я вынужден ряд военнопленных показывать одновременно в списках нашей территории и германской... На холостых я списки не составлял. Прошу сообщить, следует ли после окончания семейных списков составлять на холостых. Я лично считаю, что это делать нецелесообразно, ибо они никому не нужны будут»⁴⁸. Однако Маклярский ошибался — по холостякам было приказано сообщать сведения об их родителях.

В Старобельске, где «контингент» был не столь большим, с этим заданием справились быстрее. К 15 марта 1940 года в Москву были направлены списки семей на 3041 военнопленного, в Минск — на 215, в Киев — на 467 человек. Лишь десять военнопленных уклонились от предоставления сведений о местожительстве своих родных. Соответствующая «работа» была проведена и в Козельском лагере. Позже в ходе операции в тех случаях, когда в следственном деле отсутствовали данные о семье, оно возвращалось в лагерь на доработку.

В преддверии «разгрузки» лагерей была значительно усилена охрана. Так, в Осташковском лагере подразделение 135-го отдельного батальона было заменено 12-й ротой 236-го конвойного полка, которая, по мнению начальника лагеря, «продолжала нести службу несравненно лучше». Вокруг острова Столбный по озеру Селигер была установлена запретная зона шириной 250 м. Осташковский райсовет принял специальное постановление об этом и известил о нем население. По окончании операции 25 мая Борисовец докладывал: «Все эти мероприятия в должной степени дали эффект в охране. Опасный элемент контрреволюции Запада при таком усилении мог надежно охраняться»⁴⁹.

Принимаются самые энергичные меры и для обеспечения бесперебойного и надежного конвоирования этапов из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей. В Москву в штаб конвойных войск вызываются командиры бригад и дивизий, части которых несли внешнюю охрану спецлагерей.

Главное транспортное управление НКВД во главе со своим начальником комиссаром III ранга С. Р. Мильштейном позаботилось об организации транспортировки военнопленных из лагерей до места передачи их УНКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей. Был составлен подробный план вывоза военнопленных с точной фиксацией на каждый день количества подающегося порожняка, пунктов загрузки и разгрузки вагонов, маршрутов и времени отправления поездов, перецепки вагонов на узловых станциях к другим составам и т. д. При этом военнопленные из Козельского лагеря загружались в вагонзаки в Козельске и транспортировались в Смоленск. «Контингент» из Старобельского лагеря через Ворошиловград или станцию Валуйки доставлялся в Харьков и здесь, в соответствии со сводками ГТУ НКВД, выгружался.

В фонде Главного управления конвойных войск найдены документы о перевозках железнодорожным транспортом военнопленных из Осташкова в Калинин, с разметкой по тюремным вагонам и даже отсекам, указаниями номеров вагонов, поездов, времени отправления⁵⁰.

С 16 марта была запрещена переписка всем военнопленным (возобновилась она лишь в сентябре). С этого момента вести не поступали ни от одного из находившихся в СССР военнопленных.

Для получения устных приказов и инструкций в Москву были вызваны начальники учетно-регистрационных отделений трех лагерей. Им разъяснили, как оформлять этапы и осуществлять отправку документации.

К 25 марта лагеря находились уже в состоянии полной готовности к операции по «разгрузке».

Команда начать операцию поступила в последних числах марта 1940 года. С 1 апреля в лагеря начинают приходить из Москвы списки военнопленных с предписанием передать указанных в них лиц УНКВД Смоленской области — для Козельского лагеря, Харьковской области — для Старобельского и Калининской — для Осташковского. Все списки оформлялись трафаретно. Вначале следовал текст: «Совершенно секретно. Только лично. Начальнику Козельского (Осташковского, Старобельского) лагеря тов. Королеву (Борисовцу, Бережкову) г. Козельск (Осташков, Старобельск). С получением сего немедленно направьте в г. Смоленск (Калинин, Харьков) в распоряжение начальника УНКВД по Смоленской (Калининской, Харьковской) области нижеперечисленных военнопленных, содержащихся в Козельском (Осташковском, Старобельском) лагере»⁵¹.

В списках указывались номер по порядку, фамилия, имя, отчество, год рождения, номер личного дела военно-пленного. Каждый из них содержал, как правило, 98 — 100 фамилий. Иногда в день отсылали по трем и более спискам. Подписывали списки либо сам Сопруненко, либо его заместитель И. И. Хохлов, отвечавший за работу Особого отделения. Списки вручались нарочному в опечатанном сургучными печатями конверте и доставлялись начальнику лагеря. Последний расписывался на конверте и заверял свою подпись печатью лагеря. Аналогичные списки, но подписанные Меркуловым и, возможно, содержавшие предписание о расстреле, поступали к начальникам УНКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей.

Хотя списки приходили от УПВИ, но составлялись они не им, а I спецотделом НКВД СССР, который фактически играл главную роль во всей операции (начальник отдела майор госбезопасности Л. Ф. Баштаков; его заместитель, непосредственно занимавшийся этой операцией, капитан госбезопасности А. Я. Герцовский). Сюда от УПВИ поступали следственные дела военнопленных и справки-заключения, здесь их «готовили на доклад» Особому совещанию НКВД и лично Меркулову. Тех, кто был «осужден», включали в списки на отправку «на распоряжение» УНКВД, давая последним соответствующее «предписание». В этом же отделе был составлен и список тех, кто переводился в Юхновский лагерь, то есть, как оказалось впоследствии, остался в живых⁵².

Всем этим ведал лично Меркулов, который давал многочисленные указания о судьбе многих польских офицеров и полицейских. В УПВИ по завершении операции была составлена справка, по каким мотивам и сколько человек были включены в юхновский список. Из 395 человек: по заданию V отдела ГУГБ — 47 человек, по запросам германского посольства — 47, литовской миссии — 19, как немцев по национальности — 24, по распоряжению Меркулова — 91 (то есть те, с кем II отдел ГУГБ намеревался продолжить «работу»), прочие — 167⁵³. В числе последних были те, кто поставлял агентурные данные о своих однополчанах и товарищах по плену.

Во время операции в списки вносились коррективы — чаще всего после поступления через НКИД новых запросов от германского посольства или литовской миссии, иногда ГУГБ в дополнение к ранее представленным фамилиям просил задержать в лагерях тех или иных военнопленных. Таких людей набрался целый список, и Сопруненко по прямому поручению Меркулова направил его начальникам лагерей с категорическим предписанием: даже если сообщаемые фамилии будут фигурировать в поступающих к ним списках на отправку, никуда этих военнопленных не отсылать без его указания. Предлагалось строго следить и тщательно проверять все поступающие списки, «чтобы ни в коем случае не были отправлены лица, указанные в прилагаемых списках»⁵⁴.

Дела на пленных, о которых поступил запрос, изымались из пачки, подготовленной к передаче в I спецотдел, когда же дело ушло туда — из подготовленных к докладу. Однако если следственное досье было отдано «на распоряжение УНКВД» и этап ушел, сделать уже ничего было нельзя.

Были и три уникальных случая, когда людей вернули с этапа. Один из них — единственный свидетель разгрузки вагонов с козельскими военнопленными на станции Гнездово, специалист по экономике Германии и СССР профессор Свяневич — жив и сегодня. Когда поезд прибыл к месту назначения, за ним пришел «краснолицый» полковник и увел его в пустой вагон. Там, со второй полки через щелку, он мог наблюдать разгрузку людей прямо из дверей вагона в автобус с закрашенными окнами, подъезжавший к составу каждые полчаса. Сам же Свяневич был доставлен в Смоленскую тюрьму, а оттуда — в Москву на Лубянку⁵⁵.

Найденные в двух архивах документы подтверждают его свидетельства. Так, в письме заместителя начальника I спецотдела Герцовского Сопруненко от 27 апреля говорилось: «По распоряжению заместителя наркома внутренних дел Союза ССР тов. Меркулова прошу немедленно же дать распоряжение о задержке этапирования в г. Смоленск Свяневича Станислава Станиславовича, содержащегося в Козельском лагере, и в город Калинин — Ромма Михаила Александровича, содержащегося в Осташковском лагере».

Реализацией решений Особого совещания и I спецотдела занимались как УПВИ, так и на последнем этапе — УНКВД. Все приказы лагерям поступали именно из УПВИ. Ответственные сотрудники управления регулярно выезжали в лагеря. 15 апреля УПВИ потребовало от лагерей срочно прислать нарочным оставшиеся учетные дела со справками, 22 апреля — дела со справками на находившихся в больницах военнопленных, со сведениями, в каких стационарах они лечатся и каково состояние их здоровья; 5 мая — сообщить, сколько военнопленных осталось в лагере⁵⁶. Ежедневно начальники лагерей сообщали в УПВИ, сколько людей они отправили и каковы несоответствия с присланными списками. Так, например, начальник Козельского лагеря Королев писал 3 мая начальнику Особого отдела УПВИ Хохлову: «Доношу — за время с 3 апреля по 28 апреля 1940 года отправлено согласно списков в Смоленск — 4235 человек. Получено списков на отправку — 4252 человека. Не отправлено согласно списков 17 человек. Из них военнопленный Волковицкий (список № 015/2, порядковый номер 8) и Синицкий (список № 017/2, порядковый номер 58) оставлены Зарубиным и отправлены согласно Вашего списка при № 25/3434 в Юхновский лагерь. Военнопленный Чиж (список № 29/5, порядковый номер 28) не отправлен согласно вашего распоряжения; военнопленный Манн, список № 0151, порядковый номер 74, не отправлен как немец по Вашему запросу...»⁵⁷ По предписанию руководства УПВИ в лагерной картотеке военнопленных должно было указываться: «Убыл по списку № ... такого-то числа и месяца». Сами списки-предписания после отметки в картотеке «об убытии» надлежало хранить в особом деле в личном сейфе начальника лагеря⁵⁸.

Направлялись и политические донесения комиссаров лагерей о настроениях военнопленных в период проведения «операции». На их основе комиссар управления Нехорошее представлял для руководства НКВД донесения о политико-моральном состоянии военнопленных. Из них следовало, что подавляющее большинство офицеров считали, что их отправляют на родину, в худшем случае — передадут немцам для интернирования. Многие решали настаивать на передаче их нейтральной стране. От старших офицеров поступил приказ не подписывать деклараций о добровольном переходе к немцам или же об оставлении в СССР. «В связи с отправкой настроение военнопленных приподнятое»⁵⁹, — констатировалось в одном из донесений. В то же время раздавались призывы: «Держаться стойко за честь польского офицера, за будущую великую Польшу!», «Что бы с нами ни делали, Польша была и будет!»⁶⁰

Из политдонесения о событиях с 10 по 14 апреля известно, что с 5 по 14 апреля из Старобельского лагеря «в распоряжение» Харьковского УНКВД были отправлены 1717 человек, из них — 8 генералов (то есть все), 36 полковников, 61 подполковник, 106 майоров, 436 капитанов, 1170 других офицеров. Всех остальных сосредоточили на территории монастыря, усилив там охрану, сведя до минимума допуск в лагерь обслуживающего персонала. «Побегов и попыток к побегам нет. Отрицательные настроения... не установлены... В связи с начавшейся 3 апреля 1940 года отправкой военнопленных из Козельского лагеря большинство офицеров чувствуют себя спокойно и довольны тем, что дождались освобождения из «рабского плена». Куда повезут, туда и поедем, лишь бы не оставаться здесь в лагере...»

«Большая часть военнопленных офицеров, происходящих с немецкой стороны, высказывает нежелание ехать на территорию Польши, оккупированную Германией, а обязательно выехать в нейтральные страны, откуда они могут попасть во Францию, вступить добровольно во французскую армию и воевать против немцев. Победив Германию, выступить против СССР и восстановить Польшу от реки Одра и до реки Днепра»⁶¹, — писал комиссар УПВИ Нехорошев. Сообщалось, что в моменты задержек с этапированием в Смоленск и Харьков польские офицеры беспокоились о том, что их могут не отправить, и обращались к начальству с просьбой ускорить перевозку. Даже когда военнопленных выгружали в Смоленске, отмечалось в политдонесении, большинство полагало, что это делается для того, чтобы накормить их в городе⁶².

В конце апреля — начале мая снимаются «с контроля» дела таких неординарных военнопленных, как отставной контр-адмирал Ксаверий Черницкий, юрист майор Владислав Валецкий и другие. Их дела приказывается представить в I спецотдел «на рассмотрение». Эти люди покоятся в катынских и харьковских могилах Последним из Козельска в Смоленск 20 мая был отправлен И. И. Журовский, 1903 года рождения, старший унтер-офицер пехоты, из зажиточных крестьян, служивший с мая 1939 года писарем роты, а затем — помощником писаря в военно-следственной тюрьме города Вильно. Как сообщил начальник УПВИ, «предписание» в отношении этого военнопленного имелось, но оно ошибочно было направлено в Осташковский лагерь⁶³. Ошибку исправили... Начальник Козельского лагеря в своем донесении писал: «На 21 мая 1940 года в лагере военнопленных нет»⁶⁴.

После окончания операции начальники трех лагерей представили сводные отчеты с перечислением, сколько списков за каждый день и на какое число людей ими было получено и сколько и куда за каждое число отправлено. Сообщались и итоговые данные⁶⁵. Справку о результатах всей операции подготовил и начальник УПВИ Сопруненко. В ней указывалось, что из Осташковского лагеря отправлено в УНКВД по Калининской области 6287 человек, в Юхновский лагерь — 112; из Козельского лагеря в УНКВД по Смоленской области — 4404 человека, в Юхновский лагерь — 205 человек; из Старобельского лагеря в УНКВД по Харьковской области — 3896 человек, в Юхнов — 78. «Всего отправлено, — подводил итог Сопруненко, — 1) УНКВД 14 587 чел., 2) в Юхновский лагерь 395 чел. (выделено мною. — Н. Л.)»⁶⁶.

В справках же УПВИ для руководства НКВД от декабря 1941—1945 годов отмечалось, что в апреле — мае 1940 года через I спецотдел было передано УНКВД 15 131 человек⁶⁷. По-видимому, некоторое число военнопленных было отправлено и не из офицерско-полицейских лагерей. В мае 1940 года, в частности, был полностью ликвидирован Путивльский лагерь⁶⁸.

В соответствии со справкой УПВИ 1943 года в числе переданных в апреле — мае 1940 года УНКВД были 8348 офицеров, из них 13 генералов, 77 полковников, 197 подполковников, 541 майор, 1441 капитан, 6061 других офицеров, 18 лиц духовного звания. 30 офицеров умерло во время пребывания в плену. Лишь одному офицеру — подпоручику Францу Каше удалось бежать⁶⁹.

Косвенным доказательством того, что «убывших на распоряжение УНКВД» больше не было в живых, служит переписка по поводу уничтожения учетных дел Старобельского лагеря, которые, за исключением дел на отправленных в Юхнов, было предписано сжечь в присутствии представителя УПВИ⁷⁰. Об этом же свидетельствует и инструкция по поводу корреспонденции, поступавшей в адрес «убывших». Если письма, телеграммы и прочее в адрес переведенных в Юхновский лагерь было велено направлять туда, то письма и другую корреспонденцию с территории Германии и Литвы в адрес переданных УНКВД приказывалось сжигать⁷¹.

Ни в одной из справок УПВИ, составленных для руководства НКВД с 1940—1941 годов, 15 тысяч польских офицеров и полицейских не фигурируют как находящиеся в каком-либо лагере военнопленных или ГУЛАГа⁷². Вместе с тем огромная масса пленных поляков рядового состава (около 8 тысяч человек), работавших ранее на предприятиях Наркомчермета и переведенная сразу же после окончания операций по разгрузке «спецлагерей» в Северный железнодорожный лагерь НКВД, подведомственный ГУЛАГу, упоминается во всех сводках⁷³. В приказах об эвакуации лагерей перечисляются все лагеря, в которых находились военнопленные поляки, но бывших обитателей трех спецлагерей там нет⁷⁴.

Кроме того, и из материалов УПВИ, и из сводок конвойных войск следует, что в плен к немцам не попала ни одна партия военнопленных⁷⁵. Козельский и Юхновский лагеря были эвакуированы еще до подхода немцев к Смоленску⁷⁶. К тому же и Козельск, и Юхнов расположены более чем на 200 км восточнее Смоленска, и туда немцы добрались не так уж скоро.

Ни одного упоминания о лагерях особого назначения — ОН-1, ОН-2, ОН-3, якобы расположенных в районе Смоленска и поставлявших военнопленных на строительные или дорожные работы, о которых говорилось в Сообщении Специальной комиссии под руководством Бурденко 1944 года, нет ни в фонде УПВИ, ни в материалах ГУКВ и конвойных частей. Не фигурируют они и в сводках об эвакуации военнопленных или заключенных. Ни в одном из дел нет и фамилии Ветошникова, который, если верить Сообщению, свидетельствовал, что пленных из ОН-1, ОН-2, ОН-3 собирались эвакуировать, но не успели, и они были захвачены немцами. К тому же в Калинин и Харьков немцы также пришли позже.

Не случайно и время «разгрузки» трех спецлагерей. 9 июня 1940 года заместитель наркома НКВД Чернышев зафиксировал готовность к приему Осташковским лагерем 8 тысяч пленных, Козельским, Старобельским, Юхновским⁷⁷, Оранским⁷⁸ — по 5 тысяч человек, Беломорлагом — 20 тысяч, строительством Рыбинского водохранилища — 10 тысяч военнослужащих прибалтийских стран. Создаются многочисленные приемные пункты, в которые командируются ответственные чины УПВИ и ГУКБ. Согласие прибалтийских государств войти в состав СССР отсрочило на определенное время интернирование офицерско-полицейского состава этих стран, хотя и не предотвратило его. 13—15 июля из Литвы были доставлены 4376 интернированных там ранее поляков — 2353 человека в Козельский и 2026 — в Юхновский лагеря. Позднее из Латвии привезены еще 811 человек в те же лагеря⁷⁹.

В новом Козельском лагере содержались: 1 генерал, В. Пшездецкий, 5 полковников, 17 подполковников, 43 майора, 150 капитанов, 618 поручиков, 266 хорунжих и подхорунжих, 7 ксендзов, 1104 чинов полиции (из них 30 офицеров), 70 жандармов, 54 пограничника. В Юхновском — 907 человек младшего командного армейского состава, 153 — КОПа, 6 — следственных тюрем, 37 подхорунжих, 636 рядовых армии, 149 рядовых КОПа, 93 юнака, 42 беженца⁸⁰.

Осташковский, Старобельский, Козельщанский, Путивльский, Оранский лагеря остались свободными. В Старобельском лагере, правда, вскоре появился новый «контингент» — перебежчики с оккупированных Германией польских областей, а также осужденные Особым совещанием гражданские лица с территорий Западной Украины и Западной Белоруссии. На 7 января 1941 года управление лагеря получило 3953 выписки из решений Особого совещания, отправило в места заключения 2683 человека. На этот момент в лагере находилось 3342 перебежчика, следствие по делам которых было закончено и ожидалось решение ОСО, а также 1518 человек «срочно осужденных», в том числе 424 женщины⁸¹.

4 марта 1941 года УПВИ сообщало, что интернированные в Козельском лагере в своем абсолютном большинстве активные контрреволюционеры, каратели, откровенные сторонники возрождения фашистской Польши. «Офицерская часть интернированных, призванных из запаса, также настроена антисоветски»⁸².

27 марта 1941 года Сопруненко писал Берии: «Среди интернированных военнослужащих бывшего Польского государства, прибывших в Козельский лагерь НКВД из Литовской и Латвийской ССР, содержатся 1527 человек — служащих карательных органов... Учитывая, что перечисленные категории интернированных являются активными и непримиримыми врагами Советской власти, считаю необходимым на всех их по имеющимся учетным делам и агентурным материалам оформить заключения для рассмотрения на Особом Совещании (выделено Мною. — Н. Л.). Прошу Вашего распоряжения»⁸³. На этот раз «врагов» не ликвидировали — их по распоряжению наркома внутренних дел от 8 апреля 1941 года за № 00358 «перебросили» в мае — июне 1941 года на строительство аэродрома Поной — всего 4000 человек⁸⁴.

Война заставила срочно эвакуировать всех военнопленных (из Северного железнодорожного лагеря — в Южский, со строительства Поной — 2 тысячи человек — в Суздальский, 2 тысячи — в Южский, из Ровенского лагеря — в Старобельский и частично в Елабужский, из Козельского и Юхновского — в Грязовецкий). В сентябре 1941 года 25115 человек интернированных в СССР поляков вступили в армию Андерса⁸⁵.

В заключение приведем документ из фонда 136-го конвойного полка, единственный, где упоминается слово «Катынь». Это приказ по личному составу от 10 июля 1941 года, то есть незадолго до вступления немцев в Смоленск. В этот день конвою в составе 43 бойцов было предписано сопровождать большую партию заключенных — советских граждан по маршруту Смоленск — Катынь⁸⁶.

Итак, хранящиеся в фондах ЦГОА СССР и ЦГАСА архивные материалы доказывают, что дела польских офицеров и полицейских, находившихся в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях в декабре 1939 — марте 1940 года, готовились на рассмотрение Особым совещанием НКВД, в апреле — мае 1940 г. более 15 тысяч польских военнопленных — офицеров и полицейских — были вывезены из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей и переданы УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей. Таким был их последний маршрут, конечными пунктами которого стали Катынь, Медное и 6-й квартал лесопарковой зоны Харькова.

Примечания

1. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2е, л. 25.

2. ЦГОА, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 18 — 25.

3. ЦГОА, ф. 1/вп, оп. 2 В, д. 1, л. 281. Тела М. Сморавиньского и Б. Богатеревича найдены в катынских могилах.

4. Ежевский Л. Катынь, 1940. Нью-Йорк, 1987. С. 10.

5. ЦГОА, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 18 — 25.

6. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 5а, д. 2, л. 17.

7. Там же, л. 16—19.

8. ЦГОА, ф. 3, оп. 1, д. 2, л. 63.

9. Свяневич С. В тени Катыни. Лондон, 1989. С. 106—108.

10. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 5а, д. 2, л. 17.

11. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 2, л. 47— 48.

12. ЦГОА, ф. 1/ВП, oп. 0Ie, д. 2, л. 236.

13. Там же.

14. Ежевский Л. Указ. соч. С. 10, 20 — 21; Madajczyk Cz. Dramat katyński. Warszawa, 1989.

15. Сохраняется орфография подлинника (Ф. Сикорский писал свое заявление по-русски).

16. Так в тексте. Правильно: Лянгнер.

17. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 37а, д. 2, л. 222 — 223.

18. Там же, л. 210 — 221.

19. ЦГОА, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 32 — 35.

20. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2в, д. 1, л. 173—175.

21. ЦГОА, ф. 1/вп, оп. 2е, д. 10, л. 5, 73.

22. Там же, ф. 3, оп. 1, д. 1, л. 22 — 23.

23. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 17 — 27, 42, 45.

24. Там же, ф. 1/п, оп. 16, д. 5.

25. ЦГОА. На 15.III.1940 г. там было 6364 человека.

26. ЦГОА.

27. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 16, д. 5, л. 54.

28. ЦГОА, ф. 1/п, оп. За, д. 1, л. 357 — 361.

29. Там же, ф. 1/п, оп. 16, д. 5.

30. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 47.

31. Военнопленным Зарубина представили как комбрига.

32. Свяневич С. В тени Катыни. С 104, 112.

33. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 190—191.

34. Копия этого предписания была направлена начальнику УНКВД по Калининской области полковнику Токареву.

35. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 1a, д. 1, л. 220.

36. ЦГОА, ф. 1/п. оп. 2е, д. 11, л. 206.

37. Там же, л. 217.

38. ЦГОА.

39. ЦГОА, ф. 3, оп. 1, д. 1.

40. Там же, ф. 1, оп. 1е, д. 1, л. 230.

41. ЦГОА, ф. 1, оп. 1е, д. 1, л. 230.

42. ЦГОА, л. 107.

43. ЦГАСА, ф. 38106, оп. 2, д. 6, л. 9; ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2е, д. 10, л. 173.

44. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 1е, д. 1, л. 237.

45. Таи же, ф. 1/п, оп. 2е, д. 10, л. 199.

46. Там же, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 282.

47. ЦГАСА, ф. 40, оп. 1, д. 70, л. 28—30.

48. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 2е, д. 11, л. 170.

49. ЦГОА, ф. 1/п, оп. 16, д. 5, л. 51 — 54.

50. На протяжении полутора месяцев Мильштейн направлял Берии сводки, где фиксировались каждый день малейшие отклонения от плана перевозок, количество отправленных вагонов, загружающихся и разгружающихся, и т. д. (ЦГОА).

51. ЦГОА, ф. 1/п, оп. Зе, д. 3, л. 1 — 597.

52. ЦГОА. Лагерь размещался в усадьбе, превращенной затем в туберкулезный санаторий «Павлищев Бор», в 500 м от деревни Щелканово Юхновского района Смоленской области и в 32 км от ближайшей железнодорожной станции Бобыннно.

53. ЦГОА.

54. ЦГОА.

55. Свяневич С. В тени Катыни. С. 114—120.

56. ЦГОА.

57. Там же.

58. Там же.

59. ЦГОА.

60. Там же.

61. Там же.

62. Там же.

63. ЦГОА.

64. Там же.

65. Там же.

66. Там же.

67. Там же.

68. Там же.

69. ЦГОА.

70. Там же.

71. Там же.

72. Там же.

73. ЦГОА. В справке УПВИ, в частности, указывается, что на 22 июня 1941 года имелось 27 700 военнопленных поляков, из них 14 135 военнопленных поляков работало на строительстве аэродрома в Западной Украине, 7754 — Северо-Печорской железнодорожной магистрали, 4000 — аэродрома Поной в Мурманской области. Отмечалось также, что офицерский состав находился: 900 человек — в Козельском лагере, 350 человек — в Грязовецком (ЦГОА).

74. Там же.

75. ЦГАСА, ф. 40, оп. 1, д. 189, л. 1 — 116. При эвакуации Львовского лагеря, по сведениям НКВД, погибло в результате бомбардировки 1834 военнопленных — рядовых и младшего командного состава.

76. ЦГАСА, ф. 1е, оп. 6, д. 3, л. 215; оп. 1, д. 4, л. 90. Из Козельска военнопленные были вывезены 29 — 30 июня, из Юхнова — до 5 июля 1941 года (ЦГАСА, ф. 40, оп. 1, д. 186, л. 21; д. 189, л. 55, 69).

77. «С разрешения Меркулова» 14 июня 1940 года оставшиеся от трех спецлагерей военнопленные из Юхновского лагеря были перевезены в Грязовецкий (Вологодская область, начальник Волков).

78. 756 интернированных чехов из Оранского лагеря были переведены в Суздальский монастырь.

79. ЦГОА.

80. ЦГОА.

81. Там же.

82. В Козельском лагере в это время находилось 863 офицера, из них лишь 304 — кадровые, остальные — из запаса.

83. ЦГОА

84. ЦГАСА, ф. 38106, оп. 1, д. 12, л. 192; ф. 40, оп. 1, д. 185, л. 167—168.

85. Армия Андерса формировалась в Бузулуке, Татищеве и Тоцком. Среди переданных в польские части было 960 армейских офицеров, включая 5 полковников, 18 подполковников, 39 майоров, 134 капитана, 12 ротмистров, 185 поручиков, 487 подпоручиков, 80 подхорунжих. В армию вступили также жандармский капитан и поручик, 65 чинов погранвойск, в том числе 2 подполковника, 2 майора, 24 капитана и 37 других офицеров, а также 42 полицейских офицера.

86. ЦГАСА, ф. 38106, оп. 1. д. 14, л. 44.