Эволюция буржуазной и реформистской историографии фашизма

Сложный путь прошла буржуазная историография фашизма. Анализ этого пути позволяет проследить возникновение, гибель и регенерацию различных концепций фашизма, их взаимосвязь с современными им общесоциологическими и философскими теориями, взаимодействие длительных и конъюнктурных тенденций, более основательно оценить роль тех или иных течений исторической мысли и отдельных историков.

Складывание представлений о фашизме с момента его зарождения до начала 30-х годов определялось прежде всего непосредственным воздействием итальянского опыта, так как муссолиниевский режим был главным воплощением фашистского феномена. Процесс фашизации в Италии шел относительно медленно, а дымовая завеса фашистской демагогии была чрезвычайно густой. Это затрудняло проникновение в сущность нового социально-политического явления. Отсюда крайний разнобой в суждениях о фашизме. С начала 20-х годов и до 1933 г. итальянский фашизм служил эталоном, которым поверяли все прочие разновидности данного явления. Именно этот период можно выделить в качестве первого этапа эволюции буржуазной историографии фашизма¹.

Первые работы о фашизме (чаще всего статьи в периодической печати и брошюры) возникли в результате определения различными политическими партиями и группами своих позиций по отношению к новой политической силе. Довольно четко прослеживаются либеральное и консервативное направления буржуазной историографии. Близки к либералам были социал-реформистские авторы. Правда на этом этапе социал-реформистское направление сохраняет значительную автономию. Откровенно апологетическое направление представляет интерес лишь как элемент фашистской идеологии.

Четкость политических границ между различными течениями в значительной мере объяснялась и спецификой контингента первых авторов, писавших о фашизме. Среди них немало политических деятелей, особенно оставшихся не у дел итальянских министров и партийных лидеров (Ф. Нитти, И. Бономи, Л. Стурцо, Ф. Турати и др.). Заметную роль играют журналисты и литераторы. Большинство академических ученых чуралось животрепещущей проблематики, признавало анализ событий только с солидной временной дистанции, избегало их изучения в динамике. Фашизм стал одной из тех проблем, в процессе изучения которых складывалась новейшая история как самостоятельная отрасль исторического знания.

Формирование буржуазной историографии фашизма проходило в своеобразном политическом и духовном климате. Напуганная победой Великой Октябрьской социалистической революции, мощным революционным подъемом 1918—1923 гг., международная буржуазия видела в фашизме спасителя от «большевистской угрозы». Филофашистская тенденция пронизывает различные направления зарождавшейся историографии фашизма. Представители консервативного направления вообще не столько изучали, сколько пропагандировали фашизм. С этой точки зрения показательна деятельность Международного центра по изучению фашизма, основанного во второй половине 20-х годов в Лозанне. Среди его членов были респектабельные профессора, буржуазные политические деятели и публицисты из многих стран. В списке руководства центра фигурировал и президент Института фашистской культуры Д. Джентиле. Свою миссию Лозаннский центр видел в осмыслении и распространении фашистского опыта².

Насколько пропагандистская цель доминировала в деятельности консервативного направления, свидетельствует также пример Общества по изучению фашизма, организованного в начале 1932 г. в Германии. Одним из его главарей был представитель правых националистических кругов, организатор убийства К. Либкнехта и Р. Люксембург, штабс-капитан В. Пабст. Итальянский фашистский журнал «Антиевропа» с одобрением писал о деятельности общества, целью которого было «анализировать фашистские государственные и экономические идеи, а также возможность их применения в Германии»³. В фашистском государстве, утверждал марбургский профессор Маннхардт, происходит преобразование капитализма с той целью, чтобы экономика служила не частным лицам, а всей народной общности⁴. «Консерваторы и клерикалы всех стран, — с горечью отмечал в 1926 г. искренний антифашист, бывший лидер партии «Пополяри» Л. Стурцо, — уделяют значительное внимание итальянскому эксперименту и защищают его от атак враждебных течений»⁵.

Упреков заслуживали и некоторые представители либерального лагеря, видевшие в фашизме ценный эксперимент, которому не следует препятствовать. Крупнейший американский либеральный историк Ч. Бирд давал высокую оценку корпоративизму, отметив, что его возможности и уроки не должны затемняться чувствами, «возникающими при виде жестокостей и экстравагантностей, сопровождающих процесс становления фашизма»⁶. Воздействию корпоративистской пропаганды поддались и некоторые социал-реформисты⁷.

Учитывая силу и масштаб филофашистской тенденции, следует отметить заслугу тех историков и публицистов, которые ей противостояли. Весь талант историка и пыл публициста отдавал борьбе против фашизма и филофашизма Г. Сальвемини. Его труд «Фашистская диктатура в Италии» возник в качестве ответа на апологетическую книжонку фашистского историка Л. Виллари⁸. Среди публицистов антифашистского лагеря выделялся и К. Росселли (в 1937 г. его вместе с братом Нелло, учеником Сальвемини, убили французские кагуляры). Влияние антифашистской публицистики сказалось на оценке исторической роли фашизма либеральным направлением в целом.

Это направление было самым обширным и в то же время наиболее пестрым по составу. К нему примыкали и радикальные итальянские демократы, и умеренные либералы традиционного типа. Хотя правое крыло либералов смыкается с консервативным направлением, в глазах большинства либеральных авторов, отождествлявших прогресс с буржуазно-демократическими порядками, фашизм, отрицавший парламентскую демократию, ассоциировался с регрессом и реакцией. В одной из первых книг о фашизме республиканец Д. Бергамо и «пополяри» Ч. Дель Окки обращали внимание на его реакционный характер⁹. Антилиберальную реакцию видел в фашизме американский историк П. Бокс¹⁰. Для К. Росселли фашизм — «гигантский прыжок в прошлое»¹¹.

Вполне естественно, что либералы находили в фашизме черты, родственные консервативной реакции. Наиболее проницательные из них приближались к пониманию характера связи между фашизмом и консерватизмом. Л. Сальваторелли писал о «динамичном» консерватизме как о характерной черте итальянского национализма¹². По мнению Стурцо, фашизм превратился в представителя «самых активных и авантюристических консервативных сил»¹³.

В отличие от многих либеральных авторов Стурцо не останавливался перед тем, чтобы показать связь между фашизмом и крупным капиталом. Он говорил об эгоизме больших трестов, о готовности националистически настроенной плутократии броситься в объятия реакции. Но значение его выводов ограничено, так как сотрудничество крупного капитала с фашизмом он объясняет исключительно незрелостью итальянского капитализма, урода в «здоровом» капиталистическом семействе.

Буржуазной историографии с первых ее шагов присуще стремление исказить логику взаимоотношений между фашизмом и монополистическим капиталом, всячески преуменьшить роль последнего в системе фашистской диктатуры. Так, германский ученый Э. Беккерат, занимавший позицию на стыке между либеральным и консервативным направлением, утверждал, что для режима Муссолини характерно «превосходство государства над хозяйством». Это в какой-то мере предвосхищает тезис о «примате политики» над экономикой, который так популярен среди современных буржуазных историков фашизма.

Идейно-политическая близость социал-реформистов к либералам отразилась и на подходе к фашизму. «Регрессивным феноменом» называл фашизм Артуро Лабриола¹⁴. Германский социал-демократ Г. Геллер определял фашизм как «настоящую реакцию», указывая на родство между ним и монархо-консервативной «Аксьон франсэз»¹⁵. Как и либералы, социал-реформистские авторы переоценивали степень самостоятельности фашизма по отношению к монополиям. Например, Ф. Турати утверждал в 1928 г., что фашизм обращается даже против тех, «кто его финансирует и помогает ему, тешась надеждой извлечь какие-то ближайшие выгоды»¹⁶.

Непонимание характера связи между фашизмом и монополистическим капиталом проявилось и в попытке истолкования фашизма как формы бонапартистской диктатуры. В статье, относящейся к 1930 г., А. Тальгеймер, исключенный двумя годами раньше из КПГ за правооппортунистическую деятельность, называл фашизм «современным эквивалентом бонапартизма»¹⁷. Отдельные черты сходства между фашизмом и бонапартистской контрреволюцией (особенно в искусстве привлечения массовой базы, политическом лавировании и т. д.) отмечали и коммунисты. Однако социал-реформистские авторы вместо творческого конкретно-исторического анализа занимались тем, что В. И. Ленин метко называл игрой в исторические параллели. Как сила, осуществляющая сугубо политические функции, фашистский аппарат власти предстает у Тальгеймера фактически независимым по отношению к буржуазии. Еще в большей мере абсолютизирует относительную самостоятельность фашистского государственного аппарата Ф. Боркенау. Итальянский фашизм, по его словам, «стоит над классами в качестве независимой государственной власти»¹⁸.

Одностороннее выпячивание политических аспектов фашизма — еще одна черта, сближающая работы социал-реформистов с буржуазной историографией. Сказывалась сила позитивистских традиций и формально-юридического образа мышления. Из различных проявлений общего кризиса капитализма и последствий послевоенных социальных бурь буржуазные ученые замечали прежде всего политические потрясения, которые обобщались в таких формулах, как «кризис либерализма» и т. п. Это в значительной степени предопределило и подход к фашизму. Беккерат считал его «чисто политической системой, не распространяющейся на социальный порядок»¹⁹. «Фашизм — чисто политическое движение», — полагал германский либеральный профессор Ю. Бонн²⁰. Отсюда поверхностные аналогии, скрадывавшие своеобразие и новизну явления. Э. Беккерат находил у фашизма сходство с абсолютизмом XVII—XVIII вв. Ничего нового не усматривал в фашизме французский государствовед Ж. Бартелеми: диктатура стара, как история, фашистский сенат — копия палаты пэров при Луи-Филиппе и т. п.

От этого этапа не осталось серьезных работ о социально-экономических аспектах фашизма. О его социальной базе вспоминали лишь для того, чтобы охарактеризовать это явление как мелкобуржуазное или надклассовое. Из всего написанного в те годы о составе фашистского движения сохранили ценность яркие социально-психологические зарисовки Л. Сальваторелли.

Большинству ученых и публицистов фашизм в 20 — начале 30-х годов казался проявлением чисто итальянской специфики или же особенностью недостаточно развитых стран. В 1926 г. Ф. Нитти писал, что «фашистские движения не могут получить сколько-нибудь значительного развития в великих индустриальных странах: Великобритании, Франции, Бельгии, Голландии, Германии и Скандинавии»²¹. Реформист Артуро Лабриола считал фашизм уделом стран балканского типа, к которым Италия будто бы гораздо ближе, чем к Англии, Франции и Германии²². Ф. Боркенау также полагал, что фашизму нет места «в стране больших трестов». «В Италии при установлении фашизма вовсе не было никакого монополистического капитализма»²³, — заявлял Боркенау. И это говорилось о стране, где имелись такие гиганты, как «Ансальдо», «Ильва», «Фиат» и др., где с 1919 г. функциопировала Конфиндустрия. Историографическим курьезом является работа Боркенау, опубликованная в феврале 1933 г., т. е. почти одновременно с приходом Гитлера к власти, где утверждалось, что германская буржуазия не нуждается в фашизме²⁴.

Иначе смотрели на фашизм консерваторы, видевшие в нем универсальный метод разрешения социальных противоречий. Из этого вытекал подход к фашизму как феномену универсального масштаба.

Но на фоне этих генерализаций еще убедительнее выглядело преобладание индивидуализирующего подхода к фашизму. Оно же стало одной из причин недооценки нацизма. Известный западногерманский ученый К. Д. Брахер имеет все основания говорить, что «история национал-социализма является в сущности историей его недооценки»²⁵. Книга либерального журналиста К. Гейдена и политолога Т. Хейсса (будущего президента ФРГ), брошюра бельгийского социал-реформиста А. X. де Мана, раздел, посвященный нацистской партии в исследовании 3. Ноймана о партиях Веймарской республики, социологические этюды Т. Гейгера и В. Шойнемана — вот наиболее важные работы о гитлеровском движении до 30 января 1933 г. Массовая база зачастую заслоняла от тогдашних буржуазных историков германского фашизма его подлинную сущность. В их работах причудливо смешивались недооценка и непонимание изучаемого явления. Если с недооценкой после 30 января 1933 г. было покончено, то непонимание осталось надолго.

* * *

Приход Гитлера к власти рассеял иллюзии, что фашизм — это уникальное порождение итальянской истории. Определяющие черты фашизма у германской его разновидности выступили в более обнаженной форме. Германский вариант фашизма стал решающим образом влиять на представление о феномене в целом. Поэтому границы второго этапа эволюции буржуазной историографии фашизма совпадают с 12 годами существования «тысячелетнего рейха».

По сравнению с предыдущим этапом резко изменилась политическая и духовная атмосфера. В отличие от 20-х годов, когда фашистская Италия казалась островом, где происходил политический эксперимент, теперь фашистская волна широко разлилась по европейскому континенту. В сознании части буржуазных ученых и публицистов происходит важный сдвиг. Если раньше они видели в фашизме преимущественно «спасителя от большевистской угрозы», то теперь они начинают взирать на него, как на опасную антитезу буржуазной демократии и всей западной цивилизации. Сфера влияния филофашистской тенденции значительно сузилась. Правда, утратив прежний размах, она обрела более резкие формы.

Важным признаком указанного этапа явилось необычайно сильное воздействие марксизма на умы антифашистски настроенных буржуазных историков. Действительность подтверждала правоту марксистов, которые сразу же определили характер фашистского феномена. Буржуазные ученые испытывали влияние не только марксистской теории, но и практики. Нельзя было не считаться с выдающейся ролью коммунистов в антифашистской борьбе. Д. Борджезе, один из 12 итальянских профессоров, отказавшихся принести присягу на верность Муссолини, писал, что после кризиса 1929—1933 гг. и установления гитлеровской диктатуры марксистская интерпретация истории «вновь оказалась действенной». Со всякого рода оговорками он признает, что в связи с подъемом мирового фашизма «расстановка классовых сил определенно соответствовала схемам исторического материализма»²⁶ «Коммунистическая версия, говорившая о вине монополистического капитализма, — пишет современный английский историк У. Лакер, — нашла на определенное время сторонников даже среди некоторых социал-демократов и либералов...»²⁷

Профессор Калифорнийского университета Р. Брэди видел в фашизме «своеобразную форму капитализма», «диктатуру бизнеса»²⁸. О том, что нацистский режим «благоприятствовал интересам самых могущественных групп германской индустрии», писал известный американский социолог Э. Фромм²⁹. По словам другого американского ученого, Ф. Шумана, фашистское государство, особенно в Германии, «является принудительным и координирующим органом плутократии в век монополистического капитализма»³⁰.

Разоблачению мифа о фашистском «корпоративном» государстве были посвящены книги французского экономиста Л. Розеншток-Франка и Г. Сальвемини, до сих пор не утратившие научной ценности. «Руководство итальянской экономикой принадлежит олигархии, олигархии крупных предпринимателей и корпораций»³¹, — таково заключение французского исследователя. «В системе фашистской экономики, — констатировал Г. Сальвемини, — важнейшие места всегда заняты крупнейшими капиталистами и их ставленниками». Что же касается рабочих, то в рамках фашистских корпораций они «имеют власти не более, чем животные в обществе охраны животных»³².

В произведениях антифашистски настроенных буржуазных историков, экономистов, социологов нашли более или менее объективное отражение некоторые важные стороны проблемы «фашизм — монополии». Однако этим работам были присущи и серьезные слабости методологического и политического характера. Прежде всего они объясняются тем, что буржуазные историки не смогли постигнуть сущности фашистского варианта государственно-монополистического капитализма и потому односторонне оценивали государственное вмешательство в экономику, как ущемление прерогатив монополистического капитала. В то же время явно преувеличивалась острота противоречий между монополиями и государственной машиной. Партия, бюрократия, военщина и монополистический капитал рассматривались не столько в качестве имеющих относительную самостоятельность, но действующих в целом заодно элементов фашистского режима, сколько в качестве враждующих сил.

В годы второй мировой войны, когда государственное вмешательство в экономику приняло еще большие масштабы, тенденция к умалению роли монополистического капитала усилилась. Милитаризация экономики, сопряженная с количественным ростом военно-государственных ведомств, расширением их контрольно-распределительных функций послужила поводом для утверждений о полном подчинении монополий государству. «В конечном счете экономика перешла в руки внеклассовой военной касты»³³, — считал американский ученый Э. Тенненбаум. В тот же период Д. Бернхэм, совершавший переход от троцкизма в лагерь ультраправой реакции, ввел в оборот свою версию теории «менеджериальной революции». Образцами общества менеджеров, якобы вытеснивших капиталистов-собственников, Бернхэм считал, в частности, фашистские государства³⁴. Комментируя эпизод с Ф. Тиссеном, бежавшим в 1939 г. из гитлеровского рейха из-за разногласий с Герингом, американский профессор расценивал этот факт, как «признание германским капитализмом ошибочности своих первоначальных надежд, что нацизм может стать спасителем германского капитализма, понимание того, что нацизм — просто вариант ликвидации капитализма»³⁵.

Против концепций, отрицавших органическую связь между фашизмом и монополиями, выступил эмигрировавший из Германии социал-демократ Ф. Нойман. Его книга, опубликованная под названием «Бегемот», оставила глубокий след в буржуазной историографии фашизма. Образ тупого, злобного и мощного животного символизировал нацистский режим. На основе изучения максимально возможного тогда круга источников Нойман пришел к выводу, что в нацистской Германии существует «частно-капиталистическая экономика, регламентируемая тоталитарным государством»³⁶. «Тоталитарный монополистический капитализм» — так определил он сущность социально-экономической структуры «третьего рейха». Всей полнотой власти в экономической сфере располагает монополистический капитал, по схеме Ноймана, — один из четырех взаимосвязанных элементов гитлеровского режима: партия, монополии, армия, бюрократия. Все эти элементы, несмотря на известные противоречия между ними, рассматривались как единое целое.

По сравнению с предшествующим этапом подход к фашизму стал более многосторонним. Если прежде доминировали политическая и культурно-идеологическая интерпретации, то теперь многие авторы смотрят на фашизм с социально-экономической точки зрения. В изучении фашизма участвовала большая группа ученых либерального и социал-реформистского направления (Г. Лассуэлл, Э. Фромм, К. Маннгейм, Т. Парсонс, Д. Сапосс, Э. Френкель, Т. Абель, 3. Нойман, X. Кэнтрил, Ф. Шуман, Э. Ледерер, В. Райх). Некоторые из предложенных ими интерпретаций обогатили представление о частных аспектах фашизма. Так, социологический анализ давал более дифференцированную картину социального базиса фашистских движений и их элиты. Социально-психологический подход помогал понять мотивы коллективного поведения общественных слоев, поддерживавших фашизм. Но проливая свет на те или иные стороны фашизма, интерпретации, сложившиеся в сфере буржуазных «социальных наук», затемняли социально-политическую сущность явления в целом, устанавливая обычно прямую корреляцию между социальным базисом и сущностью фашизма. Поскольку фашистские движения в значительной степени рекрутировались из средних слоев, фашизм большей частью трактовался как «среднеклассовый феномен».

Одним из немногих исключений была концепция Э. Фромма. По его мнению, мелкобуржуазный базис не должен служить прикрытием для крупных промышленников и юнкеров: «Без их поддержки Гитлер никогда не смог бы победить, а их поддержка была в большей мере обусловлена экономическими интересами, чем психологическими факторами»³⁷. Однако установить действительное соотношение между социально-экономическими, политическими и социально-психологическими факторами Фромм не сумел. Все они в его трактовке нивелированы, выглядят фактически равнозначными. Поэтому в конечном счете и у Фромма психологическим аспектам фашизма отводится неоправданно большая роль.

Довольно много сторонников имела культурно-идеологическая интерпретация фашизма. На ее почве сходились и либеральные, и консервативные авторы (Д. Борджезе, У. Макговерн, Р. Батлер, П. Вирек и др.). В соответствии с ней фашизм оказывался проявлением «моральной болезни» или даже результатом филиации идей. Эту интерпретацию поддержал своим авторитетом выдающийся итальянский ученый Б. Кроче. В статье, написанной для «Нью-Йорк таймс» и опубликованной 28 ноября 1943 г., Кроче утверждал, что единственный путь к пониманию фашизма открывается благодаря выяснению его идеологических предпосылок³⁸.

Соотношение сил на данном этапе складывалось в пользу либералов и социал-реформистов, причем реформистское направление (О. Бауэр, А. Розенберг, М. Хоркхеймер, А. Таска и др.) играло важную самостоятельную роль. Крах либерально-реформистских иллюзий, опасения перед нарастающей фашистской угрозой заставляли определенную часть социал-демократов трезвее оценивать фашизм, его связь с монополистическим капиталом.

Немало убежденных антифашистов было в рядах либерального направления. Но крайний методологический и политический плюрализм создавал предпосылки для весьма противоречивых тенденций. Во всех рассматриваемых направлениях с той или иной степенью интенсивности проявлялись антикоммунистические тенденции. На их основе складывается концепция «тоталитаризма», ростки которой содержались уже в политической публицистике 20-х годов.

Внутри консервативного направления в 30-х годах, наряду с филофашистскими тенденциями, появляются признаки иного умонастроения. Его олицетворял бывший нацист Г. Раушнинг, разочаровавшийся в гитлеровском движении и покинувший Германию вскоре после прихода нацистов к власти. На позицию Раушнинга повлияло то обстоятельство, что Гитлер и его окружение явно не желали быть простыми исполнителями воли консервативной элиты. Выдвинутая им интерпретация фашизма оказалась чрезвычайно живучей и нашла признание за пределами консервативного направления. Согласно Раушнингу, германский фашизм был результатом процесса секуляризации, начавшегося в XVI в., прямым следствием и подобием якобинской диктатуры, наконец, практическим осуществлением «восстания масс». Все это сводилось к эффектной формуле «революция нигилизма», т. е. слепая разрушительная волна, грозящая западной цивилизации полным уничтожением. Поскольку для «революции нигилизма» разрушение — самоцель³⁹, проблема социального содержания фашизма практически снималась.

У Раушнинга можно найти слова сожаления насчет политической слепоты консерваторов, их податливости «революционнонигилистическим тенденциям», но в союзе консерваторов с фашистами он видит не столько вину, сколько заблуждение⁴⁰. Концепция Раушнинга нашла признание у всех, кто, по словам современного западногерманского историка Г. Манна, «не видел смысла в делении мира на «капиталистический» и «социалистический», «реакционный» и «революционный»⁴¹. Она стала своеобразной отдушиной для тех, кто был против социально-экономической интерпретации фашизма, на которой лежал отпечаток марксистского влияния.

На буржуазную историографию фашизма наложили определенный отпечаток так называемые ванситтартистские взгляды. Во многих работах, посвященных выяснению идейных и психологических предпосылок нацизма, нацизм изображался как логический итог германской истории со времен кимвров и тевтонов. «История Германии настолько же проста, насколько уродлива», — заявлял бывший постоянный заместитель английского министра иностранных дел лорд Ванситтарт. Справедливо обвиняя германских милитаристов в агрессивности и жестокости, он распространил свои обвинения на немецкий народ в целом «Вся нация охвачена духом милитаризма», «поскребите германца, и вы обнаружите пангерманца»⁴². При такой трактовке нацизм утрачивал социальную сущность, представал как проявление немецкого национального характера. С ванситтартизмом связано возрождение индивидуализирующего подхода к фашизму, так как это многообразное международное явление сводилось только к германскому варианту, резко обособлявшемуся от остальных родственных ему форм.

Рассматриваемый этап был весьма сложным и интересным. Мощный антифашистский импульс и связанное с ним плодотворное влияние марксизма создали предпосылки для появления ряда ценных трудов, надолго переживших свое время.

* * *

Никогда за всю историю изучения фашизма на Западе не было столь безраздельной гегемонии какой-то одной концепции, как в послевоенные годы. Такое специфическое положение было обеспечено концепции «тоталитаризма» потому, что она являлась идеологическим привеском к военно-стратегическим и внешнеполитическим планам империализма⁴³. В марте 1947 г. президент США Г. Трумэн обосновывал агрессивную доктрину, получившую его имя, необходимостью борьбы против «тоталитарных режимов»⁴⁴.

Концепция «тоталитаризма» сплелась в единый комплекс с доктринами «массированного возмездия», «сдерживания» и «отбрасывания». Хотя главной ее сферой явилось так называемое советоведение, она на протяжении второй половины 40—50-х годов полностью господствовала и в историографии фашизма, вытеснив из лексикона буржуазных историков само понятие «фашизм». На этой антикоммунистической базе сблизились основные направления буржуазной историографии, к которым примкнули и социал-реформисты.

Концепция «тоталитаризма» получила наукообразную оснастку главным образом усилиями американских социологов и политологов (К. Фридрих, X. Арендт, У. Эбенштейн и др.). Но даже среди прочих ненаучных теоретических конструкций она отличалась вопиющей противоречивостью и несуразностью.

Модель тоталитарного режима конструировалась преимущественно по нацистской мерке. X. Арендт утверждала, что даже режим Муссолини не стал таковым. Как нетоталитарные диктатуры она характеризует режимы в довоенных Румынии, Польше, Венгрии, в Португалии и франкистской Испании⁴⁵. В стремлении дискредитировать социализм буржуазные историки и социологи пришли к частичной реабилитации фашизма.

Естественным следствием этого явилось возрождение в модифицированном виде индивидуализирующего подхода к фашизму. Национал-социализм стал изучаться в искусственно сконструированной системе связей. Обособленно от него шло исследование итальянского фашизма. Те же фашистские движения в Западной Европе, которые не сумели создать собственные системы господства, на долгое время выпали из поля зрения буржуазных историков.

Насколько глубокая граница пролегла между изучением национал-социализма, с одной стороны, и прочих вариантов фашизма — с другой, свидетельствует хотя бы история создания коллективного сборника «Третий рейх»⁴⁶, вышедшего под эгидой ЮНЕСКО в 1955 г. Еще в 1948 г. генеральная конференция ЮНЕСКО приняла решение о написании силами крупнейших специалистов из разных стран обзора по истории нацизма и итальянского фашизма. Но вместо широко задуманного труда появился объемный том, посвященный лишь предыстории и истории гитлеровского рейха.

В первые годы после войны еще сказывались силы инерции: еще были сильны антифашистские тенденции. С антифашистскиит и антимонополистическими традициями 30 — начала 40-х годов созвучны произведения американских авторов. Д. Мартина и Р. Сэсюли⁴⁷. Столкновение между остаточными старыми и более могущественными новыми веяниями рельефно отразилось на страницах публикации, подготовленной референтами библиотеки американского конгресса⁴⁸. Авторский коллектив рассматривал фашизм как международное явление. Признавалась первостепенная роль крупного капитала в фашистских режимах. Но прежде чем рукопись этой книги была рекомендована в печать, в ней по настоянию ряда конгрессменов были внесены дополнения в виде 16 пунктов, где в соответствии с духом «холодной войны» перечислялись мнимые черты сходства между фашизмом и коммунизмом.

Работы 30 — 40-х годов, имевшие антимонополистическую направленность, подвергались остракизму. В те годы многих ученых, по словам К. Фридриха, «ослепляло» воспринятое от марксизма деление мира на капитализм и социализм⁴⁹. На конференции по «тоталитаризму» в 1953 г. К. Фридрих обрушился на книги Р. Брэди и Ф. Ноймана, так как они способствовали распространению взгляда, что фашизм и социализм являются двумя принципиально чуждыми друг другу типами общественного строя.

По сравнению с предыдущим этапом значительно усилились консервативные тенденции. Не случайно именно в этот период становится чрезвычайно популярной формула Раушнинга. По мнению английского историка X. Р. Тревор-Ропера, именно Раушнинг «с ужасающей ясностью раскрыл истинное значение нацистского движения»⁵⁰. Другой английский историк — А. Баллок, автор жизнеописания Гитлера, признанного на Западе классическим, прямо использует для определения нацизма понятие «революция нигилизма»⁵¹. Это определение принимают, в частности, и французские историки К. Давид и Р. Мартин⁵².

Клерикально-консервативное направление (Г. Риттер, Э. Кюннельт-Леддин, У. Мартини, В. Кюннет и др.) захватило господствующие позиции в историографии ФРГ⁵³. Представители этого направления привнесли в концепцию «тоталитаризма» элементы теологии и мистики, стремились увязать с ней такие категории, как «демония», «рок» и г. п. Главную ответственность за возникновение и подъем фашизма они возлагали на народные массы⁵⁴. Э. Кюннельт-Леддин прямо именует гитлеровскую диктатуру «народной республикой»⁵⁵. Аристократы, милитаристы, магнаты монополистического капитала выглядят в изображении консервативных авторов несчастными и бессильными жертвами «восстания масс». С 50-х годов западногерманские историки начинают претендовать на гегемонию в изучении истории нацизма. Претензии такого рода легко уловить в менторском тоне Г. Риттера, выступившего в сборнике ЮНЕСКО с программной статьей по истории «третьего рейха».

Под воздействием клерикально-консервативного направления на первый план выдвигаются идеологические аспекты нацизма. Причем вместо анализа структурных элементов нацистской идеологии, ее социальной подоплеки велись бесконечные споры вокруг идейных предшественников нацизма, сводились национальные, религиозные и партийные счеты. Западногерманские буржуазные историки, естественно, старались найти предтеч нацизма за пределами Германии. Католик Кюннельт-Леддин составил фантасмагорическую родословную нацистской идеологии, где наряду с идеями Французской революции XVIII в. и социализма были представлены все религиозные противники католицизма: манихейцы, богумилы, альбигойцы, табориты, не говоря уже о Лютере и Кальвине⁵⁶. В свою очередь протестантский теолог В. Кюннет выдвинул подобные же обвинения против католицизма.

Концентрация внимания на идеологической стороне фашизма еще более усугубила субъективно-идеалистические тенденции буржуазной историографии. С ними связано обилие исторических, психологических, а порой прямо-таки клинических опусов о «роковой» личности Гитлера и его ближайших клевретах. Для истолкования нацизма привлекаются психоаналитические категории, вроде «эдипова комплекса». В книгах и статьях Э. Эриксона, Д. Джилберта, Г. Диркса и других нацизм выглядит прежде всего психопатологическим явлением.

Субъективно-идеалистические тенденции сплетаются воедино с иррационализмом и агностицизмом, доходящими порой до демонологии. Уже в «Германской катастрофе» патриарх западногерманских историков Ф. Майнеке писал, что «дело Гитлера следует считать прорывом сатанинского принципа в мировую историю»⁵⁷. «Демоническим феноменом» назвал нацизм швейцарский профессор М. Пикар⁵⁸. Буржуазные ученые постоянно говорят о «неразрешимой загадке Гитлера». В конце рассматриваемого этапа Ф. Глум (ФРГ) констатировал: «И сегодня мы все еще в растерянности стоим перед тем, что происходило под знаком свастики»⁵⁹. Но было бы мало видеть в агностицизме только проявление бессилия буржуазной историографии. Говоря о «непознаваемости» фашизма, буржуазные историки фактически пытаются перечеркнуть то, что уже сделано марксистской исторической наукой и прогрессивными немарксистскими учеными по выяснению сущности этого феномена.

Исследование итальянского фашизма протекало гораздо успешнее, так как в Италии историческая наука испытала последствия того мощного сдвига влево, который затронул все сферы жизни в этой стране. Весомый вклад в исследование фашизма внесла марксистская историография. Исключительно важную роль сыграли труды А. Грамши⁶⁰. Опираясь на его глубокий и оригинальный анализ ключевых проблем итальянской истории, марксисты сумели занять авторитетные позиции и в изучении фашизма. Плодотворное влияние на итальянскую историографию фашизма оказали и идеи леволиберальных ученых — безвременно погибшего П. Гобетти и Г. Дорсо. П. Алатри отмечал их идейно-методологическую близость к марксизму⁶¹.

Серьезная дискуссия с марксистским направлением положительно сказалась и на трудах многих либеральных историков. Так, ученики Б. Кроче отказались от идеализации дофашистского «либерального» государства. Уже в 1952 г. появился обобщающий труд по истории Италии фашистского периода, написанный либеральными учеными-антифашистами Л. Сальваторелли и Д. Мира⁶². Западногерманским буржуазным историкам оказалось не под силу создать труд подобного масштаба, хотя библиография их работ выглядела весьма внушительно. Конечно, далеко не со всеми положениями Сальваторелли и Мира могли согласиться марксисты; тем не менее монументальное произведение этих авторов имело большую научную ценность. То же самое можно сказать о работах Н. Валери, Ф. Шабо, Р. Ромео и др.⁶³ Концепция «тоталитаризма» нашла сторонников и в итальянской историографии, особенно среди клерикалов (А. Дель Ноче)⁶⁴, но там не произошло такой серьезной деформации историографического процесса, как в других странах Запада. Это не преминуло сказаться на итогах исследования фашизма. Сравнивая степень изученности итальянского и германского фашизма к началу 60-х годов, английский буржуазный историк У. Лакер вынужден признать: «Об итальянском фашизме имеется значительно меньше литературы, но предмет освещен более исчерпывающе»⁶⁵.

Политическая и духовная атмосфера тех лет на Западе благоприятствовала возникновению неофашистского направления. В его рядах сошлись недобитые политические и военные деятели, идеологи и публицисты. Они не замедлили подключиться к борьбе за спасение Запада от «коммунистической угрозы». В качестве идеологов европейского неофашизма стали выступать французский литератор М. Бардеш, британский фюрер О. Мосли. Они придерживались общего с другими направлениями буржуазной историографии курса на изоляцию нацизма от прочих разновидностей фашизма. Определенные свойства германского характера и личность Гитлера якобы обусловили «деформацию» фашистских идеалов. Поэтому М. Бардеш отказывается принимать на счет фашизма преступления, совершенные гитлеровцами⁶⁶.

Неонацистское течение в ФРГ было представлено большой группой публицистов и литераторов с богатым фашистским прошлым (Г. Зюндерман, Г. Гримм, Э. Керн, Г. Граберт, Э. Э. Двингер и др.). Признавая, что у нацизма были «темные пятна», неонацисты объясняли их злой волей или ошибками отдельных лиц, а не пороками самого явления. Кроме того, они твердили, что «плохие стороны» нацизма с лихвой перекрывались позитивными.

Итальянские неофашисты ради спасения мифа о корпоративизме готовы были в известной мере пожертвовать репутацией Муссолини. Д. Боттаи и М. Рокка восхваляли фашизм «первого часа», обвиняя дуче в отходе от первоначальных принципов, недостаточной твердости при проведении корпоративистского курса. Бывшие деятели республики Сало (К. Пелицци, Д. Пини, Э. Чионе и др.) пытались создать легенду о том, что этот ублюдочный, вассальный режим будто бы стремился к осуществлению идеалов социальной справедливости. Подобные идеи, только гораздо тоньше, развивал в многотомной истории фашистского двадцатилетия и неофашистской республики Сало профессиональный историк А. Тамаро. Истолкование фашизма — важный элемент неофашистской идеологии. И как раз в 40—50-х годах создается тот набор стереотипов, которыми широко оперирует неофашистская пропаганда. Причем некоторые из них проникли и в традиционные респектабельные направления буржуазной историографии.

Особенности политической ситуации, специфический духовный климат, расстановка сил в лагере буржуазной историографии — все это существенным образом повлияло на трактовку проблемы фашизм — монополии. Монополистическому капиталу не нашлось места в схеме тоталитарного режима, разработанной К. Фридрихом, Сразу же после Нюрнбергского процесса хлынул поток апологетических писаний, целью которых была реабилитация германских монополистов. Апогея эта тенденция достигла в книге американца Л. Лохнера, вознамерившегося разрушить «навязчивые идеи» о вине германских монополистов, в частности представление о том, что «германская индустрия посадила Гитлера в седло»⁶⁷. Настоящий гимн Конфиндустрии, объединению итальянских предпринимателей написал один из ее бывших лидеров Ф. Гуарнери⁶⁸.

Немногие историки на Западе рискнули пойти против течения. Один из них, германо-американский либеральный ученый Г. Хальгартен, возлагал ответственность за установление нацистской диктатуры на капиталистов и военщину, которые тяготели к фашистским методам еще с момента образования Веймарской республики и в конце концов «выпустили демона на свободу»⁶⁹. Обвинительным актом против итальянского монополистического капитала явился труд мужественного антифашиста Э. Росси «Хозяева пара и фашизм». Неопровержимыми фактами Росси доказал несостоятельность аргументов Ф. Гуарнери и его единомышленников, ссылавшихся, в частности, на противоречия между монополиями и Муссолини. «Несмотря на короткие эпизоды фронды и распрей, взаимная любовь между дуче и хозяевами пара длилась вплоть до возникновения войны, даже вплоть до самого кануна катастрофы»⁷⁰, — таково заключение итальянского ученого. В отличие от конъюнктурных апологетических поделок произведения Г. Хальгартена и Э. Росси носили научный характер и не утратили ценности до сих пор. В целом же рассматриваемый этап был наиболее беден позитивными результатами. Антинаучная концепция «тоталитаризма» блокировала подступы к важнейшим проблемам истории фашизма.

Только на рубеже 50—60-х годов предпринимаются первые попытки вернуться к понятию «фашизм», к трактовке его как международного феномена (А. Леметр, Д. Коул, С. М. Липсет). Тогда же изучение фашизма начинает выходить за узкие рамки, установленные концепцией «тоталитаризма». Появляется серия работ по испанской, французской, английской разновидности фашизма⁷¹. Их авторы чаще всего еще находились в плену догматов «тоталитаризма», но вводимый ими в оборот материал нередко вступал в противоречие с теоретическими позициями. На общий ход эволюции буржуазной историографии фашизма заметно повлияло то обстоятельство, что к концу 50-х годов в ФРГ утрачивает гегемонию клерикально-консервативное направление. Буржуазные историки различных стран все острее ощущают необходимость пересмотра подхода к фашизму, приведения своих позиций в соответствии с духом и потребностями времени.

* * *

С середины 60-х годов в буржуазной историографии фашизма наметились серьезные сдвиги, свидетельствующие о том, что наступил новый этап в ее сложной и длительной эволюции, обусловленной взаимодействием различных политических и научных факторов.

Одним из важнейших признаков нового этапа является резко обострившийся концептуальный кризис. Концепция «тоталитаризма», долгие годы предопределявшая истолкование фашизма буржуазной историографией, теперь, по словам западногерманского историка В. Шидера, «поставлена под вопрос в исторической и политической науке западного мира»⁷².

Главная причина кризиса концепции «тоталитаризма» коренится в том, что в условиях принципиально изменившегося соотношения сил между двумя противоборствующими социальными системами империалистический лагерь вынужден сделать ставку на более изощренные методы идеологической борьбы. «Лживость этой концепции, — подчеркивается в журнале «Коммунист», — столь очевидна, что перед лицом неумолимых фактов — торжества и развития социалистической демократии — критики социалистического строя вынуждены были искать иной угол атаки»⁷³.

На новейших интерпретациях фашизма не могло не сказаться воздействие модных теорий «единого индустриального общества» и «конвергенции». Многие буржуазные историки выходят за пределы прежней жесткой схемы. Правда, далеко не всегда дело доходит до открытого и полного разрыва с несостоятельной концепцией. Несмотря на очевидный провал, она сохраняет за собой место в антикоммунистическом арсенале. Сторонники этой концепции пытаются продлить ее век с помощью периодического подновления⁷⁴. В современной буржуазной историографии фашизма наблюдается сосуществование и взаимопереплетение новых и старых веяний.

Новые методологические и методические проблемы возникли перед буржуазными учеными также в связи с необходимостью освоения колоссального документального материала архивов. По свидетельству Г. Риттера, только фонды нацистской партии заняли бы полку длиной в 15 км⁷⁵. Микрофильмированные американцами документы составляют 15 тыс. роликов по 1200 страниц каждый. Изучение истории нацизма, отметил западногерманский ученый М. Брошат, «ставит перед исследователем техническую проблему первой величины вследствие великого множества источников... не скудость их, а суперизобилие угрожает подавить историка»⁷⁶. В 1963 г. было введено весьма либеральное архивное законодательство в Италии⁷⁷.

Отсюда масса детализирующих исследований, где чуть ли не поминутно воспроизводятся события, связанные с историей фашизма. Особенно популярны локальные исследования, рассматривающие, например, процесс фашизации в отдельных местностях, функционирование региональных органов фашистской системы власти и т. п. Нужно было попытаться ввести эту лавину в какое-то теоретическое русло.

Не только состояние источников и внутренняя логика исследования, но и постоянное воздействие марксистско-ленинской исторической науки накладывают существенный отпечаток на характер теоретических поисков и выбор проблематики в буржуазной историографии. Неоспоримые успехи марксистско-ленинской исторической науки ограничивают возможности буржуазных ученых в идеологической борьбе. С этим вынуждены считаться все сколько-нибудь серьезные историки. Им уже нельзя, как прежде, уйти от полемики по существу, укрывшись за щитом концепции «тоталитаризма».

Все это требует от них большей гибкости, более искусного балансирования между искажением исторической истины и уступками ей. В результате соотношение сил в лагере буржуазной историографии вновь изменилось в пользу буржуазно-либерального направления, оперативнее откликающегося на запросы времени.

Чтобы охарактеризовать самую важную из тенденций, типичных для рассматриваемого этапа, можно воспользоваться выражением известного западногерманского историка К. Д. Брахера — «ренессанс» понятия «фашизм»⁷⁸. Наиболее рельефно эта тенденция отразилась в произведениях западногерманского историка и философа Э. Нольте, чья книга «Фашизм в его эпоху» стала первым серьезным симптомом пересмотра прежних теоретических установок. Уже само название книги должно было, по словам автора, дать попять, что «не тоталитаризм является главным предметом исследования»⁷⁹. Концепцию «тоталитаризма» западногерманский ученый оценил, как «приложение к холодной войне»⁸⁰. Для него фашизм — это феномен, имеющий свою собственную природу, в таком качестве его и следует изучать. Благодаря усилиям Нольте, пишет В. Шидер,— «фашизм как самостоятельное понятие получил право гражданства в немарксистской науке»⁸¹.

Однако в дальнейшем Э. Нольте, напуганный ростом студенческого и общедемократического движения в ФРГ, резко эволюционировал вправо, что не замедлило сказаться на его научной деятельности⁸². Как в его последующих работах, так и в публичных выступлениях, особенно в дискуссии о фашизме на XIII Международном конгрессе исторических наук⁸³, стали заметны рецидивы концепции «тоталитаризма», устои которой он сам расшатывал своими ранними трудами. Не порывая окончательно с буржуазно-либеральным направлением, Нольте обосновался на его крайне правом фланге, вплотную приблизился к консервативному лагерю.

Ослабление пут концепции «тоталитаризма» открыло перед буржуазной историографией определенные позитивные перспективы. Но само по себе возвращение к понятию «фашизм» еще не дает гарантии научного решения ключевых проблем его истории. Буржуазные историки оказались не в состоянии раскрыть подлинное содержание этого явления, так как их подход к нему диктуется главным образом задачами борьбы против марксистско-ленинской исторической науки.

Свою методологическую несостоятельность они пытаются оправдать ссылками на сложность и многообразие такого феномена, как фашизм, неоднородность его социальной базы. Английский историк X. Р. Тревор-Ропер характеризует фашизм как «гетерогенное движение», которое «всегда было чем-то вроде коалиции»⁸⁴. «Социально-гетерогенным движением» называет итальянский фашизм и американский ученый Р. Сарти⁸⁵. Фашизм изображается западными учеными как конгломерат различных социальных сил, не поддающийся четкой социально-политической характеристике. Дальнейшие перспективы изучения фашизма западногерманский историк В. Шидер связывает с анализом фашистских режимов как политических компромиссов между «консервативными группами и собственно фашистскими движениями»⁸⁶.

Распространенность подобных воззрений позволяет свести в один ряд многочисленные точки зрения современных буржуазных историков в зависимости от того, какая роль отводится в них «консервативным» и выдуманным ими «революционным» компонентам фашизма. На одном краю этого ряда окажутся концепции американского историка Д. Вейсса и Э. Нольте, в которых определяющее значение придается консервативным компонентам. Наиболее последователен Д. Вейсс, называющий фашизм «последним издыханием консерватизма». В изображении Д. Вейсса фашизм — это «консервативное и тем не менее радикальное социальное движение, тесно связанное с идеями, интересами и классами, активизировавшимися в западной цивилизации с момента первого вызова консервативным ценностям во время Французской революции 1789 г.»⁸⁷ Э. Нольте также отыскивает истоки фашизма в феодальной реакции на Великую французскую буржуазную революцию. Говоря о фашизме, Нольте предупреждает, что «никогда нельзя упускать из виду его «добуржуазный характер»⁸⁸.

Историки, устанавливающие генетическую и политическую связь между фашизмом и консервативной реакцией, подразумевают под последней преимущественно остатки феодально-помещичьих классов, их партийно-политическое представительство, военщину. Монополистический капитал выпадает из этой системы связей. Тем самым игнорируется присущий эпохе империализма симбиоз «традиционной» и монополистической реакции, в результате чего само понятие «консервативная реакция» приобретает экстремистский характер. Этот тип политики, как указывал еще в начале нашего столетия В. И. Ленин, «все больше перестает быть в Западной Европе политикой землевладельческих классов, все больше становится одной из разновидностей общебуржуазной политики»⁸⁹. Односторонняя трактовка консервативных компонентов фашизма как домонополистической или даже до-буржуазной реакции затушевывает роль монополистического капитала в формировании фашистских движений и режимов.

Большая группа историков отрицает генетическое родство между фашизмом и консерватизмом, всячески твердит о мнимых «революционных» компонентах фашизма. Наиболее активно и последовательно отстаивает подобные взгляды американский историк Ю. Вебер. Мятежники-фашисты якобы были не орудием, а роком капитализма, их ни в коем случае не следует путать с реакционерами⁹⁰. Вебер пытается придать фашизму черты юношеского бунтарского движения⁹¹. Идею «конфликта поколений» развивает и другой американский историк — Д. Моссе⁹². «Революционным» компонентам фашизма отдает предпочтение английский историк Г. Кедворд, отзывающийся о самой варварской его форме, национал-социализме, как движении, «революционном по целям, идеалам и методам»⁹³. Как «социальная революция» трактуется политика гитлеровского режима в книге американского историка Д. Шенбаума⁹⁴. Грандиозной «революцией» пытается представить нацистскую контрреволюцию в своей массивной монографии западногерманский историк Г. Шульц⁹⁵.

Как известно, установление фашистских режимов вело к регрессивным сдвигам, затрагивавшим главным образом политическую надстройку. При этом не наблюдалось перехода власти из рук одного класса в руки другого, что, по словам В. И. Ленина, «есть первый, главный, основной признак революции как в строго-научном, так и в практически-политическом значении этого понятия»⁹⁶. Из истории фашизма сторонники тезиса о его так называемом революционном характере не могут почерпнуть каких-либо аргументов. Даже Д. Моссе признает, например, что установление нацистского режима «не предусматривало революционизирования капиталистической экономической структуры»⁹⁷. Итальянский историк А. Аквароне в тщательно документированном исследовании о режиме Муссолини пришел к заключению, что «фашизм в общем был далек от того, чтобы радикально модифицировать существовавшие в стране экономические и социальные структуры»⁹⁸.

Ю. Вебер и его коллеги оперируют по преимуществу высказываниями фашистских лидеров и идеологов, насыщенными демагогией и саморекламой. Неудивительно, что выводы группы историков, к которой принадлежат Вебер и некоторые другие, близки к оценке характера и сущности фашизма представителями неофашистского лагеря.

Значительная часть историков осторожнее в своих суждениях. Их концепции располагаются между двумя рассмотренными полюсами, но при известном тяготении к тому из них, который представлен Ю. Вебером и его единомышленниками. В сравнительно недавней монографии, посвященной предыстории и истории «холодной войны», Э. Нольте идет еще дальше в этом направлении⁹⁹.

Современные буржуазные историки часто повторяют, что только теперь, когда прошло достаточно много времени и в распоряжение ученых поступил обширный документальный материал, можно писать подлинно научную историю фашизма. «Через 20 лет после краха движения история фашизма становится, наконец, полем научного исследования»¹⁰⁰. — заявляет Д. Моссе. Подобные декларации проникнуты не столько стремлением очистить историческую науку от демонологических концепций прошлого, сколько стремлением вытравить из нее антифашистский дух.

Такой путь избрал, например, американский политолог А. Д. Грегор. Свою задачу он видит прежде всего в том, чтобы дать «точный и объективный отчет об идеологии муссолиниевского режима»¹⁰¹. Критика же фашистской идеологии для него нечто «маргинальное», т. е. второстепенное. Следовательно, демагогические писания и выступления фашистских лидеров и идеологов преподносятся читателю как аутентичное выражение сущности фашизма. Своей «объективностью» бравирует известный итальянский историк Р. Де Феличе, автор многотомной биографии Муссолини. Не без кокетства он говорит о том, что трактует фашизм с таким бесстрастием, как будто дело идет о событиях двух- или трехвековой давности¹⁰².

Подход Р. Де Феличе подвергся резкой критике со стороны антифашистской научной общественности Италии. Ее представители совершенно справедливо усматривают в нем худшую разновидность неопозитивизма¹⁰³. Вводя в оборот источники, Р. Де Феличе и его единомышленники уклоняются от их оценки, отказываются занять четкую и определенную позицию. Вместо бичующего антифашистского морализма Г. Сальвемини и Э. Росси — легкая ирония по поводу фашистских ритуалов и пропагандистских методов. Так псевдообъективность приводит в конечном счете к оправданию фашизма. Многочисленные буржуазные историки, в особенности западногерманские авторы И. Фест и В. Мазер, всячески пытаются возвеличить и «очеловечить» нацистского диктатора.

Наряду с возвращением к полузабытому в период господства концепции тоталитаризма понятию «фашизм» в современной буржуазной историографии возродился подход к фашизму как международному явлению. Этому способствовало и расширение диапазона исследований о фашизме. Вместе с постоянно привлекавшими внимание историков германской и итальянской разновидностями объектами изучения становятся фашистские движения и режимы в других странах. Тем самым буржуазная историография столкнулась с необходимостью сравнительного анализа различных вариантов фашизма, выявления в них общих и специфических черт. Попытками удовлетворить закономерно назревшую потребность в типологии фашизма стали схемы, разработанные такими буржуазными историками и социологами, как Э. Нольте, В. Шидер, Р. Де Феличе, С. Вульф, Д. Джермани и др.

Самая претенциозная попытка создания типологии фашизма была предпринята Э. Нольте на основе всеобъемлющего «трансполитического» истолкования фашистского феномена. В своей первой монографии Нольте отказался идти по пути конструирования идеального типа фашизма из наиболее ярко выраженных черт, свойственных его главным разновидностям. Вместо этого он строит своеобразную типологическую шкалу или лестницу из четырех ступеней: низшая — авторитаризм, верхняя — тоталитаризм — и две промежуточных. Нижняя ступень, или, как говорит Нольте, нижний полюс, — это еще не фашизм. Верхнего же, тоталитарного полюса достигают только крайние радикальные формы фашизма. Между двумя полюсами располагаются «ранний фашизм» и «нормальный фашизм». Все это конкретизируется следующим образом: «Между полюсами авторитаризма и тоталитаризма протягивается дуга от режима Пилсудского через политический тоталитаризм фалангистской Испании до всеобъемлющего в тенденции тоталитаризма Муссолини и Гитлера»¹⁰⁴. Ступени радикального фашизма в полной мере достиг только германский нацизм, тогда как итальянский фашизм занимает среднюю, или «нормальную», фашистскую позицию.

Для того чтобы классификация фашизма нашла подлинно научное воплощение, нужно правильно определить его сущностные признаки. Между тем Нольте ищет их прежде всего в сфере идеологии. Неудача Нольте была предопределена как самим истолкованием фашизма, так и методом типологического анализа. Вместо выявления определенных типов фашизма он ограничивается расстановкой фашистских режимов в пределах своей шкалы, т. е. типология подменяется классификацией. Сама шкала охватывала лишь фашистские движения, пришедшие к власти или в какой-то мере приобщившиеся к ней. Тем не менее Нольте претендовал на всеобъемлющую интерпретацию фашизма.

В последующих работах Нольте конструирует нечто вроде идеального типа фашизма. И вновь он не мог решить задачу создания научной типологии фашизма. Его модель оторвана от реальных разновидностей фашистского феномена. Всего он выделяет шесть «фундаментальных» черт фашизма: антимарксизм, антилиберализм, принцип фюрерства, наличие партийной армии, имеющийся в тенденции антиконсерватизм, тоталитарные притязания¹⁰⁵.

Прежде всего бросается в глаза произвольное смешение главных и второстепенных признаков, что закономерно вытекает из методологического плюрализма Нольте. Например, неясно, наличие каких из шести черт приближает те или иные конкретные разновидности фашизма к классическому типу? Из контекста произведений Нольте можно уловить, что отнюдь не все черты так называемого «фашистского минимума» равнозначны, но его типология фактически нивелирует разнокалиберные признаки, учитывая лишь их количественные сочетания. Между тем достаточно наличия или отсутствия главного признака, чтобы существенным образом повлиять на характер явления. Такого же рода пороки свойственны и другим моделям фашизма, построенным на основе комбинации различных его признаков. Чаще всего эти модели представляют собой более или менее развернутый перечень тех черт фашизма, которые кажутся их авторам наиболее важными. Конкретные образцы такого подхода демонстрируют английские историки X. Сетон-Уотсон и Ф. Карстен, западногерманские историки В. Шидер и О. — Э. Шюдекопф, аргентинский политолог Д. Джермани.

Когда за основу типологического анализа взята одна какая-то «идеально-типическая» модель, тогда дело сводится главным образом к тому, чтобы определить, насколько близко или далеко обстоят от «идеального типа» различные варианты исследуемого явления, в данном случае фашизма. Подобная процедура имеет известный смысл как предварительный этап типологического анализа, позволяющий установить особенности различных форм фашизма по отношению к какому-то образцу, т. е. проделать первичную дифференциацию. Основная же цель типологического анализа заключается в выявлении ряда типов фашизма, с которыми могли бы соотноситься те или иные конкретные разновидности. Именно в них обнаруживается связь особенного и общего, нередко утрачиваемая при сопоставлении «идеально-типической» модели фашизма и конкретных фашистских движений и режимов, которые могут довольно значительно отличаться от «идеального типа», или «классического образца». Выделенные нa основе сущностных социально-экономических и политических критериев типы позволяют одновременно учесть своеобразие отдельных вариантов фашизма и то общее, что роднит их между собой. Тем самым обобщение, или генерализация, сочетается с индивидуализацией, что объективно отражает диалектическую взаимосвязь общего с особенным. Когда же конструируется всеобъемлющая универсальная модель, специфическое полностью приносится в жертву генерализации.

Независимо от тс го, является ли модель фашизма «идеальным типом» или базируется на каких-то конкретных «классических» его образцах, возникают предпосылки для искусственного обособления отдельных вариантов фашизма или даже принципиального противопоставления их друг другу. Если у Нольте национал-социализм служит своеобразным мерилом радикальности фашизма, основой для оценки явления в целом, то многие буржуазные историки стремятся изолировать германскую разновидность от других форм фашизма, доводя порой дело до прямого их противопоставления¹⁰⁶. А. Д. Грегор, например, прямо называет национал-социализм «аномалией», требующей «отдельного анализа»¹⁰⁷. Такой подход в значительной мере совпадает со взглядами представителей некоторых течений европейского неофашизма, пытающихся отречься от наиболее дискредитированного предка. «Нацизм был чем-то абсолютно германским. Он не имел ничего общего с фашизмом в какой-либо другой стране»¹⁰⁸, — провозглашалось в журнале английских неофашистов из группы О. Мосли. По этому же пути идут итальянские неофашисты¹⁰⁹.

Другой путь к изоляции германской разновидности фашизма пролегает через выдвижение в качестве «классических» образцов иных вариантов этого явления. «Парадигматическим» образцом А. Д. Грегор считает итальянский фашизм¹¹⁰. Американский историк Э. Тенненбаум подкрепляет это следующими соображениями. Во-первых, в Италии дольше существовали фашистские порядки, что позволяет исследователям увидеть «более полную картину фашизма, его вариаций и тенденций». А во-вторых, «нацистские крайности» не были типичны для фашистских режимов в большинстве других стран¹¹¹.

Расширение диапазона исследований нередко используется буржуазными историками для того, чтобы извратить вопрос о сущности фашизма, затруднить научную типологию его разновидностей. Особый интерес проявляют буржуазные историки к фашистским движениям в странах с низким уровнем развитии капитализма. Какие мотивы лежат в основе этого, видно из рассуждений американского ученого П. Левенберга. Он озабочен не столько тем, чтобы типология имела максимально широкий характер, сколько обоснованием тезиса, что «фашизм процветал в докапиталистических крестьянских обществах»¹¹².

На вопрос о том, почему некоторые историки в основу истолкования фашизма и его типологии берут движения, не сумевшие прийти к власти, весьма откровенно отвечает англичанин Г. Кедворд: «Ссылка на фашистские движения, не сумевшие создать свою собственную экономическую систему, делает более уязвимой теорию о том, что фашизм был порождением капитализма»¹¹³. Кроме того, не добившиеся власти движения просто не имели достаточных возможностей, чтобы раскрыть свою преступную суть в таком масштабе, как их сородичи, располагавшие рычагами государственной машины.

Противопоставление фашистских движений, не добившихся власти, государственно оформившемуся фашизму перерастает в еще более широкую антитезу — «движение — режим», распространяемую и на те страны, где фашисты добились господства. Особенно популярна антитеза «движение — режим» применительно к испанскому фашизму. Одним из первых ввел ее в оборот идеолог неофашизма М. Бардеш. Сопоставляя различные варианты фашизма, Бардеш отдает симпатии испанской фаланге времен X. А. Примо де Риверы¹¹⁴. До логической завершенности линия на противопоставление ранней фаланги франкизму была доведена академическими буржуазными учеными. «Классическими» трудами в буржуазной историографии испанского фашизма считаются монографии американского историка С. Пейна и его западногерманского коллеги Б. Нелессена¹¹⁵. По словам Пейна, фалангу, которая якобы преследовала «революционные» цели, «поглотили правые и великий комбинатор Франко»¹¹⁶. Нелессен ввел формулу «запрещенная революция», призванную создать иллюзию о нереализованных вследствие вмешательства Франко «революционных» потенциях фаланги¹¹⁷.

В одной из своих последних работ С. Пейн предлагает типологическую схему фашизма, которая в отличие от нольтевской состоит не из обобщенной модели, а из четырех типов: 1) фашизм (итальянского образца) ; 2) национал-социализм; 3) «идеологически гибкие или некодифицированные синкретические системы» (подразумеваются авторитарно-фашистские режимы); 4) реакционные монархистские движения¹¹⁸. Фаланга отнесена Пейном к первому типу, а франкистский режим фигурирует в качестве одного из проявлений третьего типа. Хотя американский историк ближе Нольте подошел к пониманию задач типологического анализа, тем не менее и он при выделении типов руководствуется преимущественно идеологическими критериями. Если можно говорить о принадлежности государственно оформившегося фашизма и фашистских движений к двум типам одного и того же явления, e разной степенью полноты отражающих его сущность, то к фаланге такой подход неправомерен. Ее нельзя отрывать от режима, органичным элементом которого она стала после прихода Франко к власти. По сути дела типология Пейна подгоняется под его концепцию испанского фашизма. Методологический порок как этой концепции, так и антитезы «движение — режим» в целом заключается в том, что создается искусственный разрыв между стадиями генезиса и «зрелости» фашизма.

Наряду с моделями, претендующими на охват фашизма во всем его объеме, в буржуазной историографии есть и более «скромные» схемы, авторы которых (Р. Де Феличе, G. Вульф и др.) скептически относятся к идеально-типическим и подобным им конструкциям. Р. де Феличе усматривает главную задачу исторических исследований в том, чтобы «реконструировать историю отдельных фашизмов»¹¹⁹. Но скептицизм по поводу познавательных возможностей существующих схем и моделей, их соответствия действительности переходит у итальянского историка в отрицание общего понятия «фашизм», которое было бы применимо к многообразным формам движений и режимов. Де Феличе пишет, что типология «может иметь только негативную ценность»¹²⁰, т. е. отвечать на вопрос, что можно и что нельзя отнести к фашистскому ряду. Следовательно, речь идет об индивидуализации частных разновидностей фашизма. К другой стороне типологического анализа, генерализации, итальянский историк относится с недоверием и фактически игнорирует ее.

Буржуазная историография оказалась несостоятельной, столкнувшись с проблемой взаимосвязи общего и особенного в таком многообразном явлении, как фашизм. «Сравнительный метод, — пишет В. Шидер, — ... очень легко ведет к поспешному и поверхностному типологизированию». Монографические исследования по частным вариантам фашизма дают, по его мнению, лучшие результаты, но при условии, что «в их основе лежит общее осознание проблемы»¹²¹. Но как раз это условие и не может быть соблюдено, потому что в буржуазной историографии отсутствует научно обоснованное понятие «фашизм», а некоторые ее представители вообще отрицают его необходимость, что влечет за собой переоценку специфики национальных форм фашизма, их искусственную изоляцию друг от друга.

* * *

В концептуальных исканиях и проблематике буржуазной историографии середины 70-х годов весьма противоречиво проявляются позитивные сдвиги, происходящие на мировой арене, успехи марксистско-ленинской исторической науки, рост влияния прогрессивных течений историко-социологической мысли. Вся эта сумма факторов с особой силой сказалась в ФРГ, где и в политике, и в историографии в течение длительного периода наблюдалось засилие консервативных элементов. Правда, уже с 60-х годов доминирующая роль в ней принадлежала буржуазно-либеральному направлению, в котором, однако, тон задавали представители правого крыла.

В настоящее время формируется новое течение, имеющее леволиберальный характер и тяготеющее к социально-экономической проблематике. Это течение представлено преимущественно академической молодежью. Вступление молодого поколения в историческую науку привело к ее определенному сдвигу влево. «Большинство молодых историков, — констатирует западногерманский ученый Г. Моммзен, — принадлежат к левому центру»¹²². Своеобразным манифестом молодых ученых стала серия «Немецкие историки», изданная Г. У. Велером. Бурное возмущение многих представителей консервативных и буржуазно-либеральных кругов вызвали слова Велера о том, что «современный историк несравненно больше почерпнет у Маркса, чем у Ранке»¹²³. Наряду с критикой реакционного историзма Велер осуждает модную тенденцию «психологизировать» историю: «Подлинная проблема — не индивидуальная психопатология Гитлера, а состояние общества, которое его возвысило и позволило господствовать до апреля 1945 года»¹²⁴. Напуганные новым умонастроением академической молодежи, представители традиционных направлений бьют тревогу, явно преувеличивая степень близости молодых ученых к марксизму. От подлинно марксистских позиций их отделяет солидная дистанция, но нельзя не признать, что они действительно отходят от преобладавших ранее идейно-методологических стереотипов и стремятся выяснить социальную обусловленность исследуемых событий и процессов. К леволиберальному течению близки и многие ученые социал-реформистской ориентации.

В западногерманской историографии фашизма весьма ощутимым стало влияние левых историков, социологов, политологов, группирующихся вокруг журнала «Аргумент», а также воспитанников марбургской школы профессора В. Абендрота. Хотя методологические позиции этих ученых весьма эклектичны — элементы марксизма сочетаются у них с положениями, заимствованными из разных источников — от Г. Маркузе до Э. Фромма, — все же их работы играют существенную роль в идейно-политической борьбе против западногерманской реакции¹²⁵. Наряду с научно-познавательными задачами изучения фашизма историки этой группы подчеркивают политическую актуальность данной проблематики в связи с обострением общего кризиса капитализма и активизацией экстремистских фракций буржуазии. Как пишет в редакционной статье специального номера журнала «Аргумент», посвященного теоретическим аспектам фашизма, В. Ф. Хауг, анализ этого явления — необходимая предпосылка для антифашистской политической стратегии. Функция теории фашизма и критерии ее соответствия действительности определяются, по Хаугу, тем, насколько она помогает «воспрепятствовать установлению фашизма вновь»¹²⁶.

Для представителей этих групп характерно стремление связать фашизм с коренными социально-экономическими процессами современного капитализма. Они видят фашистский потенциал, таящийся в недрах «позднекапиталистического» общества. В то же время пестрота политических и методологических концепций представителей этого направления затрудняет его общую характеристику. Оно может быть названо радикально-демократическим, ибо характеризуется разрывом с устоями буржуазной историографии, вместе с тем оно отличается определенной идеологической и политической непоследовательностью.

Сдвиги, происходящие в историографии ФРГ, приобретают тем большее значение, что западногерманские историки, начиная с Э. Нольте, все чаще берут на себя инициативу в теоретическом анализе фашизма как исторического феномена. Одна за другой появляются монографии и статьи методологического и историографического характера, отражающие напряженный поиск¹²⁷.

Тот теоретический заряд, который был заложен в буржуазную историографию произведениями Э. Нольте, уже исчерпан. Феноменологическая трактовка фашизма, данная этим историком, исходила преимущественно из идеологических аспектов рассматриваемого явления. Подобный подход выглядит уже старомодным. Так, канадский ученый М. Китчен резко критикует Нольте за игнорирование «социоэкономических факторов»¹²⁸. Исследования и документальные публикации историков-марксистов, работы прогрессивных ученых способствовали смещению центра тяжести полемики в социально-экономическую сферу. Теперь, как признает западногерманский историк В. Випперман, «центральным вопросом для теории фашизма являются отношения между индустрией и фашизмом»¹²⁹.

Прямолинейная апология «капитанов индустрии» выглядит ныне явным анахронизмом. Среди откровенных апологетов монополистического капитала — известный западногерманский историк консервативного толка В. Тройе, а также его ученик В. Биркенфельд. Тройе упрямо отказывается признать научную значимость исследований историков-марксистов, изучающих наиболее принципиальные аспекты экономической структуры гитлеровского рейха¹³⁰. И это понятно: ее анализ со всей очевидностью обнажает органический характер взаимосвязи фашизма и монополий. Между тем западногерманский историк хотел бы свести проблему «фашизм — монополии» к взаимоотношениям отдельных капиталистов с теми или иными нацистскими главарями, т. е. ответственность классовую подменить ответственностью индивидуальной.

На апологетических позициях стоит и американский историк Г. Э. Тернер. Серия его статей вышла отдельной книгой под названием «Фашизм и капитализм в Германии». «Помогли ли германские крупные предприниматели восхождению Гитлера к власти? Спустя четверть века с лишним после падения третьего рейха один из важнейших вопросов его возникновения остается нерешенным»¹³¹, — пишет Тернер, пытаясь в сущности перечеркнуть все сделанное марксистской исторической наукой и теми немарксистскими учеными, которые реалистически подходили к проблеме «фашизм — монополии». Характерно, что книга Тернера заслужила высокую оценку неофашистского журнала «Национ Эуропа», назвавшего ее «самой важной из появившихся до сих пор публикаций по теме «Гитлер и индустрия»¹³².

Леволиберальный историк И. Радкау в своем исследовании значительное место отводит анализу взаимоотношений между нацистами и крупным капиталом в период гитлеровской диктатуры. Характерно, что работа Радкау опубликована вместе с новым расширенным изданием известного труда Г. Хальгартена под общим заглавием «Германская индустрия и политика от Бисмарка до наших дней»¹³³. Это отражает определенную преемственность между позицией маститого либерального ученого и современным леволиберальным течением.

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что на XIV Международном конгрессе исторических наук в Сан-Франциско среди буржуазных ученых не нашли заметной поддержки апологетические выступления американского историка Ф. Стерна и его западногерманского коллеги Г. Винклера, грубо и прямолинейно противопоставлявших фашизм и монополистический капитал¹³⁴.

Более дальновидные буржуазные историки отдают себе отчет в том, что воинствующий субъективизм откровенных апологетов ослабляет позиции противников марксистско-ленинской историографии фашизма. Они пытаются найти такую концепцию, которая обладала бы какими-то атрибутами научности.

Путь к концептуальному обновлению консервативным историкам фактически подсказали их оппоненты из радикально-демократического лагеря. Именно они заново открыли произведения социал-реформистских авторов 30-х годов. Антология из произведений А. Тальгеймера, О. Бауэра, А. Розенберга, Г. Маркузе и Т. Таски была опубликована в 1967 г., в 1973 г. появилось ее второе издание¹³⁵. Консервативных историков привлекают прежде всего такие взаимосвязанные элементы социал-реформистской интерпретации фашизма, как аналогия между ним и бонапартизмом, а также тезис об обособлении фашистского аппарата власти от всех классов гражданского общества.

Сторонники перенесения бонапартистской модели на историческую почву 20—30-х годов XX столетия упускают из виду то обстоятельство, что режим Луи-Наполеона не только выполнял охранительную функцию защиты господства буржуазии от угрозы со стороны пролетариата, но и создавал условия для дальнейшего роста капиталистических отношений. При Второй империи, подчеркивал К. Маркс, «буржуазное общество, освобожденное от политических забот, достигло такой высокой степени развития, о которой оно не могло и мечтать»¹³⁶.

Фашизм возникает в период общего кризиса капитализма, когда последний переживает нисходящую фазу эволюции. Отстаивая террористическими методами классовое господство буржуазии, фашизм представляет собой решительное отрицание социального прогресса. Если бонапартизм действительно пытался балансировать на относительном равновесии классовых сил, то фашизм означал временную победу наиболее реакционных и могущественных фракций монополистического капитала. Во времена свободной конкуренции еще не было мощных и организованных группировок, способных оказать решающее воздействие на политическую жизнь и аппарат власти. Именно от них и зависели главным образом пределы известной самостоятельности фашистских главарей, которую буржуазные историки абсолютизируют.

С этой абсолютизацией логически взаимосвязан тезис о «примате политики» над экономикой¹³⁷. Он был выдвинут на страницах журнала «Аргумент», детальное обоснование его принадлежит английскому историку Т. Мейсону. Начиная с 1936 г., говорит Мейсон, «как внутренняя, так и внешняя политика национал-социалистского правительства становится все более независимой от экономически господствующих классов»¹³⁸.

Невиданная концентрация производства, установление тесных контактов между монополиями и государственными органами, гегемония военно-промышленных концернов — все отмеченные Мейсоном реальные черты экономики «третьего рейха» истолковываются им как несовместимые с «исторически типичными моделями капиталистической экономической политики и управления»¹³⁹. Фактически же английский историк, как явствует из его работ, выдает за дезинтеграцию капиталистической экономики то, что на самом деле представляло собой специфический вариант государственно-монополистического капитализма, сложившийся в гитлеровском рейхе.

Буржуазные ученые доводят тезис о «примате политики» до логически законченной формы и тем самым полностью обнажают его методологическую несостоятельность. При последовательном применении этого тезиса фашизм утрачивает конкретное социальное содержание. И в Германии, и в Италии, как пишет западногерманский историк Г. Винклер, власть находилась в руках не контролируемой какой бы то ни было социальной силой клики, олицетворявшей собой «примат политики». Нацизм, по определению Винклера, — это «вообще отрицание всех конкретных интересов, всего социального»¹⁴⁰. Как инструмент в руках главарей СС выглядят могущественные монополисты в монографии западногерманского историка Р. Фогельзанга «Кружок друзей Гиммлеpa»¹⁴¹. Западногерманский ученый К. Д. Брахер прямо называет капиталистов инструментом нацистской политики¹⁴².

Нетрудно уловить сходство между тезисом о «примате политики» и положением итальянского историка Р. Де Феличе о «политической автономии» Муссолини по отношению к господствующим классам. «В целях истинного понимания истории, — утверждает он, — не столь важно установить меру зависимости фашизма от определенных сил и интересов, сколько оценить степень его автономии по отношению к ним»¹⁴³.

Постоянное уменьшение власти «хозяев пара» и прогрессирующая автономия фашистской политической элиты — такова, по Де Феличе, главная тенденция взаимоотношений фашизма и монополий¹⁴⁴. Взгляды Де Феличе полностью разделяет П. Мелограни. Предметом, его исследования явились взаимоотношения Муссолини и промышленных магнатов в 1919—1929 гг. «Итальянские промышленники в значительной мере содействовали успеху фашизма»¹⁴⁵, — этими словами начинается книга итальянского ученого. Однако затем сразу же следуют многочисленные оговорки, смягчающие эффект такого признания. Все развитие отношений между Муссолини и промышленниками изображено как непрерывная цепь конфликтов.

Слабости трактовки Мелограни становятся еще очевиднее при сопоставлении его книги с монографией В. Кастроново, воссоздающей историю концерна ФИАТ и его основателя Д. Аньелли. У Кастроново можно найти не меньше данных о разногласиях «хозяев пара» с дуче и его людьми, чем в книге Мелограни. Тем не менее такого рода эпизоды не заслоняют от автора глубинной логики союза монополий с фашизмом. В основе его итальянский ученый различает такие процессы, как концентрация могущества крупного капитала, наступление последнего на рабочий класс, поиск новых форм государственного вмешательства, призванных обеспечить интересы монополий¹⁴⁶. Такой подход позволяет Кастроново точнее оценить характер взаимоотношений крупного капитала с фашизмом: определенная «тактическая» автономия фашизма никогда не переходила в автономию «стратегическую»¹⁴⁷.

К работам Де Феличе и Мелограни методологически близка книга американского ученого Р. Сарти об отношениях между фашистами и могущественной организацией итальянских промышленников Конфиндустрией. На фоне изложенных им фактов многие умозаключения Сарти кажутся каким-то чужеродным элементом. Прежде всего это относится к центральной мысли книги, в соответствии с которой основа взаимоотношений объединения промышленников с фашизмом — не сотрудничество, а постоянная конфронтация. Конфиндустрия выглядит у Сарти всего лишь одной из многих «групп давления», которыми ловко манипулировал искусный политикан Муссолини¹⁴⁸.

В известной мере тезис о «примате политики» отражает реальный процесс возрастания роли политического фактора в условиях государственно-монополистического капитализма вообще и в условиях фашистских режимов в особенности. Однако сторонники такого подхода явно переоценивают возможности политического воздействия на экономику вопреки ее объективным закономерностям. Отсюда — извращение характера связи между фашизмом и монополистическим капиталом, которому отводится сугубо подчиненная роль по отношению к фашистской политической верхушке. Отсюда же вытекает гиперболизация противоречий между ними.

Если тезис о «примате политики» является основой для интерпретации социального содержания фашизма, то для определения его места и роли в процессе социально-экономического развития буржуазные историки в последние годы широко используют теорию «модернизации», включающую фашизм в более широкую систему связей. Как известно, под термином «модернизация» американские социологи подразумевают процесс перехода к «индустриальному обществу». Научно-технические сдвиги, классовая борьба, институциональные изменения — все это растворяется в широкой до бессодержательности категории «модернизация». Будучи не в состоянии уйти от социально-экономической проблематики фашизма, буржуазные историки с помощью теории «модернизации» пытаются разработать такое истолкование фашистского феномена, которое можно было бы противопоставить его марксистско-ленинской трактовке¹⁴⁹.

Ключевой момент «модернизации» — экономический рост, индустриальное развитие. Фашизм предстает как явление, сопутствующее этому процессу. Однако среди многочисленных ученых, взявших на вооружение сравнительно новую теорию, нет единства по вопросу о том, какую же роль играет фашизм в процессе «модернизации». Одни (Р. Сарти, А.Д. Грегор, Ю. Вебер, Л. Гарруччио) считают фашизм рычагом «модернизации», другие (Б. Мур, А. К. Оргапский, Д. Каутский, В. Зауэр, Э. Нольте, Г. Э. Тернер) подчеркивают его антимодернизаторскую функцию.

Наиболее развернутое истолкование фашизма в русле теории «модернизации» дал Г. Э. Тернер. Согласно интерпретации, выдвинутой им, фашизм — это «утопический антимодернизм». Сущность его — в «экстремистском мятеже против современного индустриального общества и стремлении вернуться к далекому «мифическому прошлому»¹⁵⁰. Тернер в конце концов приходит к отказу от самого термина «фашизм». Понятие «фашизм», по его словам, «не имеет силы и не годится для серьезных аналитических целей»¹⁵¹. Вместо него Тернер предлагает термин «утопический антимодернизм», который кажется ему гораздо удобнее, так как он лишен конкретного социального содержания, оторван от политики господствующих классов буржуазного общества.

Безоговорочно провозглашает фашизм «модернизаторской» силой американский ученый А. Д. Грегор. Он отвергает определение Тернера, которое, на его взгляд, не подходит ни к германскому нацизму, ни тем более к итальянскому фашизму. Центр тяжести полемики с Тернером Грегор переносит все же на итальянскую почву. Он оперирует высказываниями фашистских лидеров и идеологов, призывавших к усилению экономического могущества Италии, к технократической перестройке производственного и административного аппарата¹⁵².

Манипулируя весьма скудными статистическими данными, Грегор пытается доказать, что в период фашизма Италия «достигла высоких темпов экономической модернизации»¹⁵³. Этот тезис опровергается выводами другого американского ученого — Э. Тенненбаума, базирующимися на основательном статистическом материале: «...факт остается фактом, что фашистский режим скорее препятствовал, чем способствовал экономическому росту и модернизации»¹⁵⁴. К аналогичному заключению приходит и английский историк А. Литтлтон: «Имеется мало свидетельств в пользу того взгляда, что фашизм был модернизаторской диктатурой»¹⁵⁵.

В оценке перспектив фашистской угрозы позиции сторонников и противников тезиса о «модернизаторском» характере фашизма весьма близки. С точки зрения В. Зауэра, «социально-экономическое развитие в высокоиндустриальных странах Запада исключает возникновение условий для фашизма»¹⁵⁶. Предпосылки для него могут сложиться лишь в странах «третьего мира», где только начинается процесс индустриального развития. Не исключая полностью фашистской опасности для развитых стран, американский ученый А. Д. Джоус пишет, что наиболее благоприятное политическое будущее у фашизма — в странах «третьего мира»¹⁵⁷. Недооценка реальных возможностей неофашизма в развитых капиталистических странах, свойственная подобным интерпретациям, способствует дезориентации общественного мнения Запада, благоприятствует деятельности неофашистских партий и групп.

При всем разнообразии подобных трактовок фашизм выступает в них в качестве силы, вольно или невольно содействовавшей прогрессу. Такого рода прямая или косвенная реабилитация «традиционного» фашизма оказывает серьезную услугу современным неофашистам¹⁵⁸. Главная же цель буржуазных ученых заключается в том, чтобы найти историческое оправдание для строя, породившего фашизм, в действительности представляющий собой одно из проявлений всесторонней деградации капиталистического общества.

Таким образом, под претенциозной «социоэкономической» оболочкой истолкований фашизма, базирующихся на теории «модернизации», скрывается традиционный субъективно-идеалистический подход. Теория «модернизации» не оправдывает тех надежд, которые возлагали на нее представители буржуазной историографии фашизма в борьбе с марксистско-ленинской исторической наукой. «В то время, как теория тоталитаризма, к сожалению, обнаружила свою расплывчатость и концептуальную рыхлость, — сетует Грегор, — теория модернизации является, к несчастью, едва ли менее неясной и двусмысленной»¹⁵⁹.

Своеобразие современного состояния буржуазных исследований нашло отражение в пресловутой «гитлеровской волне», захлестнувшей Запад в первой половине 70-х годов¹⁶⁰. Среди факторов историографического порядка, вызвавших ее, следует подчеркнуть ослабление позиций традиционных направлений буржуазной историографии фашизма. Консервативные историки и часть их буржуазно-либеральных коллег хотели бы удержать исследование этого явления в субъективно-идеалистических рамках¹⁶¹.

Биографический жанр предоставляет широкие возможности для субъективистского произвола, тем более если речь идет о нацистском диктаторе, обладавшем исключительными полномочиями для принятия «волевых решений». В биографиях Гитлера достигает апогея тенденция к абсолютизации относительной самостоятельности фашистской политической элиты. По утверждению ведущего западногерманского «гитлеролога» В. Мазера, фюрер «не без успеха пытался сформировать мир... в соответствии со своими (в значительной мере чуждыми действительности) представлениями»¹⁶². «Триумф воли», — так характеризует лейтмотив биографической литературы о Гитлере американец Н. Эшерсон¹⁶³.

Биографический жанр — особенно благоприятное поле для психоаналитических интерпретаций, тем более когда речь идет о субъекте с патологическими чертами, каким был Гитлер. Психоаналитическая струя органично вливается в «гитлеровскую волну». Более того, вторжение психоанализа в историческую науку Запада создает предпосылки для подобных явлений¹⁶⁴. Крен к. сторону психоанализа — одна из форм защитной реакции буржуазной историографии, стремящейся отвлечь исследование фашизма в ту сферу, где возможны самые фантасмагорические интерпретации¹⁶⁵. Персоналистские интерпретации широко открывают доступ агностицизму в историографию. Особенно далеко заходит в этом направлении американский биограф Гитлера Р. Пейн. «Подъем Адольфа Гитлера к высотам власти, — пишет он, — является одним из тех событий мировой истории, которые нельзя объяснить с помощью рациональных категорий»¹⁶⁶.

Орудием в борьбе против концепции, разработанной марксистской исторической наукой, и против теоретических исканий различных левых течений историко-социологической мысли призвана была стать биография Гитлера, написанная И. Фестом. В то время как наиболее активный и плодовитый биограф бесноватого диктатора В. Мазер ограничивается сбором фактов и описанием их, Фест претендует на большее. Для него главное — «новые постановки вопросов, а не источники»¹⁶⁷. Свою первостепенную задачу он видит в том, чтобы вписать биографию Гитлера в контекст эпохи. Концептуальное средство для этого он находит в теории «модернизации».

Восприняв основные положения Г. Э. Тернера, Фест преломляет их в политической биографии нацистского фюрера. Гитлер, утверждает Фест, «разрушил давно скомпрометированные социальные структуры, уравнял различия, позволив Германии... шагнуть в современность»¹⁶⁸. Следовательно, с точки зрения теории «модернизации» Гитлер — личность, в конечном итоге способствовавшая поступательному движению истории, поскольку «модернизация» по сути дела идентична социальному прогрессу¹⁶⁹.

Отчаянное сопротивление сил реакции, пытающейся вернуть мир к временам «холодной войны», обусловило активизацию неофашизма. Если прежде западногерманские неонацисты сравнительно мало обращались к сюжетам непосредственно по истории нацизма, то в 70-х годах они внесли существенный вклад в «гитлеровскую волну». «Гвоздем» неонацистской «гитлерианы» стала трилогия Э. Керна¹⁷⁰.

Известное своими профашистскими симпатиями итальянское издательство Вольпе приступило к публикации десятитомной серии «Исследования и документы», посвященной истории фашизма¹⁷¹. Характерно, что неофашисты не выдвинули каких-либо собственных интерпретаций. Они обходятся заимствованиями из теоретического багажа респектабельных буржуазных ученых, лишь слегка модифицируя их концепции¹⁷².

Современное положение дел в буржуазной историографии фашизма характеризуется обострением внутренних противоречий.

Лейтмотив многочисленных современных работ о путях исследования фашизма — констатация глубокого кризиса теорий, возникавших в ходе эволюции буржуазной историографии. Предлагаемые ими пути выхода из концептуального тупика отражают методологическую несостоятельность различных направлений и течений буржуазной историко-социологической мысли. Так, Э. Нольте взамен обанкротившихся теорий выдвинул свою собственную, которая теперь сама становится анахронизмом. Г. Шульц призывает вернуться к догматам концепции «тоталитаризма», которая будто бы обеспечивала лучший познавательный эффект по сравнению с новомодными теоретическими изысканиями¹⁷³. Р. Де Фeличе уповает главным образом на чисто эмпирические исследования. В книгах В. Виппермана и А. Д. Грегора нет сколько-нибудь законченных теоретических конструкций, намечены лишь некоторые параметры, заимствованные из модных, прежде всего «социоэкономических» и псевдомарксистских, трактовок. В конечном счете, несмотря на характерные для современного этапа энергичные попытки теоретического обновления, Грегор приходит к неутешительному заключению: «Имеется мало перспектив на то, что близкое будущее принесет вполне компетентную теорию фашизма»¹⁷⁴.

Подтверждением тому служит и специальный номер «Журнала по современной истории», вышедший под аншлагом «Теории фашизма»¹⁷⁵. Название явно вводит читателя в заблуждение. Тщетно было бы искать в этом издании какие-то серьезные теоретические разработки. Группа историков из ФРГ, Италии, США, Англии и Австрии в своих статьях рассматривает либо частные аспекты истории национальных разновидностей фашизма, либо отдельные концепции этого явления в чисто историографическом плане.

Усилилась дифференциация внутри доминирующего буржуазно-либерального направления. Леволиберальные историки обращаются к социально-экономическим аспектам фашизма. Однако поворот к социально-экономической проблематике сам по себе не может обеспечить подлинно научного решения ключевых вопросов истории фашизма. Эта группа ученых придерживается плюралистической трактовки социальной сущности фашизма, недооценивая роль монополистического капитала в генезисе фашистских движений и в системе фашистского господства.

Анализ современных интерпретаций фашизма в буржуазной историографии свидетельствует о непреодолимости переживаемого ею методологического кризиса. Вместе с тем эти интерпретации отражают также усложнение современной идеологической борьбы между марксистско-ленинской исторической наукой и буржуазной историографией, пытающейся дать бой марксизму в его традиционной социально-экономической сфере, использовать против него различные псевдомарксистские положения.

Несмотря на значительное расширение документальной базы и диапазона исследовательской проблематики, буржуазным историкам не удалось добиться научного решения наиболее важных проблем истории фашизма. Как и полстолетия тому назад, фашизм остается для буржуазных ученых неразрешимой загадкой¹⁷⁶.

Сложный и противоречивый процесс развития буржуазной историографии фашизма свидетельствует о тщетности усилий нескольких поколений ученых проникнуть в сущность этого феномена. Подобная задача под силу лишь марксистско-ленинской исторической науке, опирающейся на фундаментальную, подлинно научную теорию общественного развития¹⁷⁷. Исследования историков-марксистов различных стран убедительно подтверждают плодотворность марксистско-ленинского подхода к фашизму.

Примечания

1. Более подробно см.: Рахшмир П. Ю. Классовая борьба на первом этапе общего кризиса капитализма и формирование буржуазной историографии фашизма. — В кн.: Вопросы истории международного рабочего движения, вып. 12. Пермь, 1975.

2. A Survey of Fascism. The Year Book of the International Centre of Fascist Studies, v. I. London, 1928, p. 221.

3. Hoepke K. — P. Die deutsche Rechte und der italienische Faschismus. Düsseldorf, 1968, S. 299-300.

4. Mannhardt J. W. Der Faschismus. München, 1925, S. 391.

5. Sturze L. Italy and Fascism. New York, 1967 (1-е изд. 1926).

6. «The New Republic», 23.I 1929, p. 278.

7. Merli S. Corporativismo fascista e illusioni riformisti nei primi ani del regime. — «Rivista storica del socialismo», 1959, gennaio — marzo.

8. Salvemini G. Scritti sul fascismo, v. II. Milano, 1966.

9. Il fascismo e i partiti politici italiani. Bologna, 1966 (1-е изд. 1924), p. 81, 131.

10. Box P. The Master Builders and Another. London, 1925, p. 9.

11. Rosselli С. Socialismo liberale. Paris, 1930, p. 153.

12. Цит. по; La revolutione liberale. Milano, 1948.

13. Sturzo L. Op. cit., p. 380, 384, 232,

14. L'Antifascismo italiano. Roma, 1965, p. 356.

15. Heller H. Europa und der Faschismus. Berlin — Leipzig, 1929, S. 62, 64.

16. L'Antifascismo italiano, p. 560.

17. Цит. по: Faschismus und Kapitalismus. Frankfurt a. M., 1967, S. 27.

18. Цит. по: Theorien über den Faschismus. Köln, 1967, S. 178.

19. Beckerath E. V. Wesen und Werden des faschistischen Staates, S. 154

20. Internationaler Faschismus. Karlsruhe, 1928, S. 128.

21. Nitti F. Bolschewismus und Faschismus. München 1926, S. 52.

22. L'Antifascismo italiano, p. 365.

23. Цит по: Theorien über den Faschismus, S. 171.

24. Theorien über den Faschismus, S. 168—169

25. «Die neue Gesellschaft», 1967, N 4, S. 289.

26. Borgese G. A. Goliath. The March of Fascism. New York, 1938, p. 356.

27. Laquer W. Russia and Germany. London, 1965, p. 248—249.

28. Brady R. A. The Spirit and Structure of German Fascism. London, 1937, p. 285, 324.

29. Fromm E. Escape from Freedom. New York, 1965, p. 243.

30. Schuman F. L. Hitler and the Nazi Dictatorship. London, 1936, p. 52.

31. Rosenstock-Franck L. L'économie corporative fasciste en doctrine et en fait. Paris, 1934, p. 392.

32. Salvemini G. Under the Age of Fascism. London. 1936, p. 83.

33. Tennenbaum E. National Socialism versus International Capitalism. New Haven, 1942, p. 3.

34. Burnham I. The Managerial Revolution. New York, 1941, p. 159.

35. Ibid., p. 251.

36. Neumann F. Behemoth. The Structure and Practice of National Socialism. London, 1942, p. 214.

37. Fromm E. Op. cit., p. 242—243.

38. Croce В. Scritti e discorsi politici (1943—1947), v. I. Bari, 1963, p. 7.

39. Rauschning H. Die Revolution des Nihilismus. Zürich, 1938, S. 87—88.

40. Rauschning H. The Conservative Revolution. New York, 1941, p. VI.

41. Rauschning H. Die Revolution des Nihilismus. Zürich, 1964, S. 6 (введение).

42. Lord Vansittart. Black Record. London, 1941, p. 14; Idem. Lessons of My Life. London, 1944, p. 205; Idem. Bones of Contentions. London, 1945, p. 22.

43. Развернутая критика этой антинаучной концепции дана в работах советских и зарубежных ученых-марксистов (Е. Б. Черняка, Б. А. Шабада, Б. И. Марушкина, Г. Лоцека, В. Хайзе, Е. Вятра и др.).

44. Public Papers of the Presidents of the United States. Washington, 1963, p. 178.

45. Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1966 (1-е изд. 1951), p. 309—310.

46. The Third Reich. London, 1955.

47. Д. Мартин. Братство бизнеса. М., 1951; Сэсюли Р. ИГ Фарбениндустри. М., 1948.

48. Fascism in Action. Washington, 1947.

49. Totalitarianism. Cambridge (Mass.), 1954, p. 51.

50. Trevor-Roper H. R. The Last Days of Hitler. London, 1956 (1-е изд. 1947), p. 4.

51. Bullock A. Hitler. A Study of Tiranny. New York, 1952, p. 736.

52. David C. L'Allemagne de Hitler. Paris, 1954; Martin R. Le Nationale Socialisme hitlérien. Paris, 1959.

53. О. Г. Риттере см. работы советских ученых и историков ГДР (И. В. Лунева, В. Т. Фомина, В. Бертольда и др.).

54. См.: Дякин В. С. «Век масс» и ответственность классов (вопрос о сущности фашизма в западногерманской историографии). — В кн.: Критика новейшей буржуазной историографии. Л., 1967.

55. Kuennelt-Leddln E. Freiheit oder Gleichheit? Salzburg, 1953, S. 361.

56. Ibid, S. 326.

57. Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Wiesbaden, 1947, S. 26.

58. Picard M. Hitler in uns selbst. Erlenbach — Zürich, 1946, S. 24.

59. Glum F. Der Nazionalsozialismus. München, 1962, S. 442.

60. См.: Григорьева И. В. Исторический анализ фашизма в работах А. Грамши. — «Новая и новейшая история», 1973, № 5.

61. Алатри П. Указ. соч., с. 417.

62. Salvatorelli L., Mira G. Storia del fascismo. L'Italia del 1919 al 1945. Roma, 1952.

63. Подробно см.: Лопухов Б. Р. Указ. соч.

64. Del Noce A. Totalitarismo e filosofia della storia. — «Il Mulino», 1957, febraio.

65. «Encounter», 1964, N 4, р. 39.

66. Bardéche M. Qu'est-ce que le fascisme? Paris, 1961, p. 53.

67. Lochner L. Die Mächtigen und der Tyrann. Darmstadt, 1955, S. 7.

68. Guarneri F. Battaglie economiche tra le due grandi guerre, vls 1—2. Milano, 1953.

69. Hallgarten G. W. Hitler, Reichswehr und Industrie. Frankfurt a. M., 1962 (1-е изд. 1955), S. 91.

70. Rossi E. Padroni del vapore e fascismo. Bari, 1966 (1-е изд. 1955), p. 279.

71. Payne S. Falange. Stanford, 1961; Nellessen В. Die verbotene Revolution. Hamburg, 1963; Weber E. Action Française. Stanford, 1962; Tennenbaum E. The Action Française. New York, 1962; Plumyéne I., Lasierra R. Les fascismes français 1923—1963. Paris, 1963; Cross С. The Fascists in Britain. London, 1961.

72. «New politische Literatur», 1970, H. 2, S. 166.

73. «Коммунист», 1973, № 14, с. 14.

74. См.: Henning E. Zut Theorie des Totalitarismus oder Anmerkungen zum Nimbus eines politischen Begriffs. — «Neue politische Literatur», 1976, H. 1.

75. «Historische Zeitschrift», 1966, Bd. 202, H. 3, S. 602; «The Atlantic», 1969, N 5 p. 53.

76. «The Times Literary Supplement», 8.1X 1966, p. 829.

77. Contemporary History in Europe, p. 118. 143—144.

78. Bracher К. D. Die deutsche Diktatur. Köln, 1969, S. 532.

79. Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche. München, 1963, S. 34. Подробный анализ произведений Э. Нольте дан в работах М. Вейссбеккера, К. Госвайлера, П. Ю. Рахшмира.

80. «Frankfurter Allgemeine Zeitung», 16.VII 1968.

81. «Neue politische Literatur», 1970, H. 2, S. 166.

82. О роли Э. Нольте в создании реакционного союза «Свобода науки» см.: «Dokumentation der Zeit», 1971, N 5; о затеянной им кампании против прогрессивного западногерманского историка Р. Кюнля см.: Nolte E. Universitätsinstitut oder Parteihochschule? Köln, 1972.

83. См.: Нарочницкий А. Л. К итогам XIII Международного конгресса исторических наук. — «Новая и новейшая история», 1970, № 6, с, 51—52.

84. European Fascism. London, 1968, p. 24.

85. «The American Historical Review», 1970, v. LXXV, N 4,

86. «Neue politische Literatur», 1970, H. 2, S. 170—171.

87. Weiss J. The Fascist Tradition. New York, 1967, p. 2, 5.

88. Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche, S. 260.

89. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 67,

90. Weber E. Varieties of Fascism: New York, 1964, p. 44.

91. International Fascism, 1920—1945. London, 1966, p. 104.

92. The Nature of Fascism. London, 1968, p. 107.

93. Kedward H. R. Fascism in Western Europe 1900—1945. London, 1969, p. 53.

94. См.: Schoenbaum D. Hitler's Social Revolution. New York, 1966.

95. См.: Schulz G. Aufstieg des Nationalsozialismus. Frankfurt a. M. — Wien, 1975.

96. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 133. Подробную критику тезиса о «революционном» характере фашизма см. в статье Г. Н. Горошковой «Ложная версия о создании «третьего рейха» («Новая и новейшая история», 1972, № 3).

97. Mosse G. L. The Crisis of German Ideology. New York, 1964, p. 309.

98. Aquarone A. L'organizazione dello stato totalitario. Torino. 1965, pp. 288— 289.

99. Nolte E. Deutschland und der kalte Krieg. München — Zürich, 1974, S. 138.

100. The Nature of Fascism, p. 205.

101. Gregor A. J. Op. cit., p. IX.

102. De Felice R. Intervista sul fascismo. Bari, 1975, p. 112.

103. «Italia contemporanea», 1975, N 119, p. 4; см. также критику Де Феличе: Fascismo e capitalismo. Milano, 1976. О масштабе полемики, вызванной книгой Р. Де Феличе, свидетельствует тот факт, что в связи с ней появилось до сотни газетных и журнальных статей (как в Италии, так и за ее пределами).

104. Nolte E. Der Fascìsmus in seiner Epoche, S. 49.

105. Nolte E. Die Krise des liberalen Systems und die faschistische Bewegungen. München, 1968, S. 86—89, 385.

106. См., например: Mosse G. L. Op. cit., p. 315;.The Place of Fascism in European History. Englewood, 1971, p. 5.

107. Gregor A. J. Op. cit., p. 14.

108. «Action», 1962, N 98, p. 8.

109. См., например: «Il Borghese», 1976, N 27—29.

110. Gregor A. J. Op. cit., p. 379—380.

111. Tennenbaum E. R. The Fascist Experience. Italian Society and Culture 1922—1945. New York — London, 1972, p. 5.

112. «The Journal of Modern History», 1969, N 3, p. 370.

113. Kedward H. R. Op. cit., p. 214.

114. Bard é che M. Op. cit., p. 62.

115. Жестокая цензура обусловила тот факт, что проблематикой испанского фашизма занимались историки преимущественно за пределами Испании (см.: Contemporary History in Europe, p. 185, 195).

116. Payne S. Op. cit., p. 267.

117. Nelessen B. Op. cit., S. 12.

118. Reappraisals of Fascism. New York, 1975, p. 145.

119. De Felice R. Le interpretazioni del fascismo. Bari, 1974, p. 27.

120. Ibid., p. 25.

121. «Neue politische Literatur», 1970, H. 2, S. 167.

122. Probleme der Geschichtswissenschaft. Düsseldorf, 1973, S. 152—153.

123. Deutsche Historiker, Bd. I. Göttingen, 1971, S. 125.

124. Geschichte und Psychoanalyse. Köln, 1971, S. 25.

125. См.: Госвайлер К. Кризис буржуазной историографии фашизма. — В кн.: Ежегодник германской истории 1974. М., 1975, с. 327—335; Weissbecker W. Zu einigen neueren Tendenzen in der Geschichtsschreibung der BRD über Faschismus und Faschismustheorie. — In: Bürgerliche Ideologie unter Anpassungszwang. Jena, 1974, S. 109—110.

126. «Das Argument», 1974, N 87, S. 539.

127. См., например: Wippermann W. Faschismustheorien. Darmstadt, 1972; Kahn A. Das faschistische Herrschaftssystem und die moderne Gesellschaft. Hamburg, 1973; Grebing ff. Aktuelle Theorien über Faschismus und Konservatismus. Stuttgart, 1974; Schulz G. Faschismus — Nationalsozialismus. Versionen und Kontroversen 1922—1972. Frankfurt а. М. — Wien, 1974; Saage R. Faschismustheorien. Hamburg, 1976.

128. «Science and Society», 1974, N 2, p. 149.

129. Wippermann W. Op. cit., S. 87.

130. «Aus Politik und Zeitgeschichte», 14.VIII 1972, S. 21.

131. Turner H. A. Faschismus und Kapitalismus in Deutschland. Göttingen, 1972, S 9

132. «Nation Europa», 1973, H. 12, S. 58.

133. См.: Hallgarten G., Radkau J. Deutsche Industrie und Politik von Bismarck bis heute. Frankfurt a. M. — Köln, 1974.

134. Тихвинский С. Л., Тишков В. А. Проблемы новой и новейшей истории па XIV Международном конгрессе исторических наук. — «Новая и новейшая история», 1976, № 1, с. 66.

135. См.: Faschismus und Kapitalismus; «International Review of Social History», 1974, v. XIX, N 1, p. 53.

136. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 17, с. 341.

137. Подробнее см.: Мельников Д. Е., Черная Л. Б. Некоторые проблемы истории германского фашизма. — «Новая и новейшая история», 1973, № 5; Рахшмир П. Ю. Проблема «фашизм — монополии» в интерпретации современной буржуазной историографии. — В кн.: Научн. труды Тюменского ин-та, сб. 3. Тюмень, 1975.

138. The Nature of Fascism, p. 181.

139. Ibid., p. 184.

140. Winkler H. A. Mittelstand, Demokratie und Nationalsozialismus. Köln, 1972, S. 180, 191.

141. Vogelsang R. Der Freundeskreis Himmler. Göttingen, 1972, S. 138.

142. Bracher К. D. Op. cit., S. 364.

143. De Felice R. Intervista sul fascismo, p. 49—50.

144. De Felice R. Il fascismo. Le interpretazioni del contemporanei e degli storici. Bari, 1970, p. XXVI—XXVII.

145. Melograni P. Op. cit., p. 9.

146. Castronovo V. Giovanni Agnelli. Torino, 1971, p. 325—326.

147. Ibid., p. 591.

148. Sarti R. Fascism and the Industrial Leadership in Italy 1919—1940. Berkeley— Los Angeles, 1971, p. 115.

149. См.: «World Politics», 1974, v. XXIV, N 4, p. 559; «The Journal of Modern History», 1975, N l, p. 111.

150. «World Politics», 1972, v. XXIV, N 4, p. 561, 564.

151. Ibid., p. 563.

152. «World Politics», 1974, v. XXVI, N 3, p. 377.

153. Ibid., p. 378.

154. Tennenbaum E. R. The Fascist Experience, p. 111.

155. Lyitelton A. The Seizure of Power. London, 1973, p. 433.

156. «The American Historical Review», 1967, v. LXXIII, N 2, p. 422.

157. «Comparative Political Studies», 1974, v. 7, N 1, p. 125.

158. Так, итальянские неофашисты усматривают «достоинство трактовки на базе теории модернизации» в том, что в соответствии с ней фашизм оказывался «прогрессивным, а не регрессивным феноменом» («Il Borghese», 1976, № 11, р. 86).

159. «World Politics», 1974, v. XXVI, N 3, p. 370.

160. Политические и социально-психологические аспекты этого явления освещены в работах ученых-марксистов А. А. Галкина, Д. Е. Мельникова и Л. Б. Черной, Э. Генри, М. Вайсбеккера и др.

161. «Die Welt», 1.Х 1973.

162. Maser W. Adolf Hitler. Legende, Mythos, Wirklichkeit. München, 1973, S. 401.

163. «The New York Times Review of Books», 18.IV 1974, р. Э.

164. См.: Салов В. И. Вторжение психоанализа в буржуазную историографию. — «Новая и новейшая история», 1972, № 4.

165. См.: Рахшмир П. Ю. Гитлеровская волна в буржуазной историографии Запада. — В кп.: Ежегодник германской истории 1975. М., 1976.

166. Payne R. The Life and Death of Adolf Hitler. New York, 1973, p. IX.

167. «Die Zeit», 12.X 1973, S. 26.

168. Ibidem.

169. Fest J. С. Hitler, Eine Biographie, Frankfurt a. M. — Wien, 1973, S. 1035,

170. См.: Kern E. Adolf Hitler und seine Bewegung. Der Parteiführer; Idem. Adolf Hitler und das Dritte Reich. Der Staatsmann; Idem. Adolf Hitler und der Krieg. Der Feldherr. Preuss. Oldendorf, 1970—1972.

171. См.: Erra E. L'interpretazioni del fascismo nel problema storico italiano. Roma, 1971.

172. Подробный анализ идеологических аспектов неофашизма см.: Критика идеологии неофашизма. М., 1976.

173. Schulz G. Faschismus — Nationalsozialismus. Versionen und Kontroversen. 1922—1972. München, 1974, S. 167—168. С таких теоретических позиций написана и последняя книга Шульца «Подъем национал-социализма», вызвавшая критику не только со стороны левого лагеря, но даже Э. Нольте (см.: «Frankfurter Allgemeine Zeitung», 9.IX 1975).

174. Gregor A. J. Interpretations of Fascism. Morristown, 1974, p. 261.

175. «Journal of Contemporary History», 1976, N 4.

176. The Place of Fascism in European History, p. 27.

177. См. Филатов Г. С. Вопросы истории фашизма и современность. — «Коммунист», 1976, № 13.