§ 1. Реакционные, антигуманистические идеи империалистической буржуазии — духовный импульс фашизма

Уже с начала XIX в. в аристократических и буржуазных кругах Германии получили широкое распространение идеи национализма и пангерманизма. В частности, в то время большое влияние имели взгляды Фридриха Людвига Яна, который требовал воспитывать молодежь в «немецком национальном духе», внедрять в ее сознание ненависть к французам, антисемитизм, и т. п. Он спекулировал на задачах справедливой борьбы немецкого народа против наполеоновских завоеваний, подчиняя их обоснованию своих расистских, националистических теорий. Создать чистую и сильную расу, вытеснить чуждые языки, утвердить германско-христианский порядок, возвратиться к «нордической религии», возродить греческий культ человеческого тела и силы и т. п. — вот лозунги, которые выдвигал Ф.Л. Ян. Генрих Гейне отмечал в своих дневниках, что Произошло бы, если бы эти пангерманисты, Ф.Л. Ян и другие, пришли к власти: «Тот, кто хотя бы только в седьмом колене происходил от француза, еврея или славянина, был бы осужден на высылку. Если кто-нибудь имел что-то против Яна или вообще против тевтонских идей, тот определенно должен был лишиться своей жизни»¹.

Фридрих Лист, профессор политических наук (умер в 1846 г.), также обосновывал идеи пангерманизма, призывая германскую расу творить судьбу мира, цивилизовать и заселять «дикие страны». Он даже разработал план «заселения» Венгрии и придунайских стран с целью создать немецко-венгерский рейх с южной границей от Адриатики до Черного моря.

В большой степени «возвращению» немецкой нации в «германское средневековье» содействовали такие «теоретики» «немецкой миссии», как Леопольд Ранке (1795—1866) и Генрих фон Трейчке (1834—1896). Рассматривая государство как демиурга исторического процесса, Ранке придавал ему почти мистическое значение, характеризовал его как воплощение «божественной мысли», утверждал взгляд, согласно которому «политика могущества», «политика войны и завоеваний» рассматривалась как «органическая жизненная функция государства», способствующая его «гармоничному развитию», и т. п.²

В конце XIX в. ранкеанство выродилось в вульгарно-националистические идеи Трейчке, которого Ленин охарактеризовал как казенно-полицейского историка³. Трейчке был профессор Берлинского университета, пользовался среди шовинистических кругов Германии большой популярностью. В сущности, он был теоретическим столпом агрессивного государства Вильгельма И. Согласно его концепции, император должен обладать сильной властью, а подданным надлежит быть рабами. Послушание — единственная добродетель человека, твердил Трейчке. Трейчке был крайним националистом, восхвалял прусский милитаризм, цинично доказывал, что «понятие государства включает в себя понятие войны, ибо суть государства — это власть». «Надежда на то, что войну удастся изгнать из жизни общества, — утверждал он, — является не только абсурдной, но и глубоко аморальной». Война, согласно Трейчке, пробуждает «благороднейшие силы в душе человека», она — «наивысшее выражение мужественного начала». Мир же, напротив, приводит к «деградации народа». Трейчке был сторонником Немецкой социально-антисемитской партии, возглавлявшейся пастором Штеккером, полагая, что лишь с ее помощью «еще можно надеяться сломить господство... свободомыслящих и социал-демократию (!)»⁴.

Шовинизм, национализм пронизывали все сферы государства, все сферы общественной жизни Германии, народное образование, даже религию. Правящие круги в головы людей повсюду вбивали идеи о превосходстве немецкой нации, немецкой культуры, немецкой литературы, немецкого искусства, «доказывали», что человечество «должно» признать в немецком народе своего учителя и воспитателя, что грядет время, когда немцы в силу естества, законов мировой истории и своего предназначения будут вершить мировую историю.

Об удушливой атмосфере, пронизывающей все сферы общественной и духовной жизни Германии, с волнением писал в 1905 г. Ромэн Роллан: «Каждый раз, когда я приезжаю в Германию, меня охватывает удивление и в немалой степени страх, ибо немецкая нация производит впечатление одной огромной машины. Она способна есть, думать, желать и действовать как один человек. Я спрашиваю себя, как в таком страшном государстве можно еще остаться индивидуальностью. От одного конца Германии до другого все эти люди в один определенный день, в один определенный час могут воодушевиться на любое, предпринятое государством, дело»⁵.

Беда была в том, что все пангерманистские, националистические, шовинистические идеи не оставались плодом лишь псевдотеоретических рассуждений маньяков-германофилов.

Пангерманистские, шовинистические замыслы разделялись и руководящими политическими деятелями Германии. Бисмарк, например, в свое время также культивировал идею создания Германии, которая держала бы под своим ярмом другие народы, особенно славянские. Вильгельм II в своих речах постоянно твердил о Великой Германии, о немецкой расе как высшей ценности культуры. Он не стеснялся даже ссылаться на бога, доказывая, что война немцев якобы угодна богу, благословлена богом, что бог будто бы желает немецкой победы. Всех левых, выступавших против войны, Вильгельм пытался дискредитировать как ненемцев.

Томас Манн в романе «Доктор Фаустус» убедительно разоблачил идеи реакционного национализма, кастовости, каковыми были заражены многие немцы, убежденные в «избранности» немецкого народа, в его праве на духовную (а значит, и материальную, политическую) гегемонию.

И в Италии, особенно в предвоенные годы, «к сожалению, никто больше не хотел думать: разум был взят на подозрение, и в конце концов против него был начат процесс по всей форме. После иррационалистской оргии военная бойня была представлена как мистический ритуал, совершаемый перед алтарями неведомого божества. В повседневном языке... утверждался культ жестокости... а институты, которые по давней традиции унаследовали защиту ценностей мира и доброй воли, никогда открыто не выступали против... политических режимов, лидеров и правительств, которые систематически попирали самые древние и священные законы человечности, — писал прогрессивный итальянский философ Э. Гарин. — Верно также, что бывшие передовые писатели не чувствовали больше никакой необходимости в отлучении тех, кто приносил в жертву миллионы несчастных на алтари новых языческих культов. Все это было последним этапом трагического упадка критики и исторического разума. Путаница в умах, неясность идей были выражением неуверенности мира, который после крушения старых порядков не сумел создать новые»⁶.

Разрешение кризиса «современного сознания» итальянские реакционные философы видели в реставрации «традиционной христианско-католической метафизики, которая будто бы всегда была хребтом всякой истинной и подлинной цивилизации, нерушимой основой всякой истинной и подлинной моральной концепции жизни», — отмечал Гарин и далее подчеркивал, что тем временем в Италии под сенью «реалистического» движения за возврат к ценностям традиции формировался фашизм⁷.

Огромную роль в идейной подготовке фашизма в Италии сыграли Г. Д'Аннунцио и Э. Коррадини, решительные противники демократии и социализма, вдохновители национализма и империализма.

Габриоле Д'Аннунцио (1863—1938), поэт-декадент, проповедовал идеи самого исступленного обскурантизма и яростного национализма и шовинизма. Во всех его произведениях варьировались одни и те же мотивы: «Великая Италия» — наследница римской славы; Искусство — выше жизни, самое важное на свете — красота; людям нужна не правда, а Мечта; Страсть оправдывает любую жестокость. В политическом плане все это оборачивалось нападками на демократию, на «толпу», воспеванием культа силы и Вождя, восславлением войны как высшего проявления духовной силы и добродетелей народа⁸.

Провозвестником и наиболее видным идеологом итальянского национализма выступал также и писатель Энрико Коррадини. Он основал в 1903 г. журнал «Реньо» («Государство»), который популяризировал националистические идеи, боролся против социализма, защищал доктрину сильного государства, стоящего над индивидуумами.

Коррадини решительно выступал против марксистского учения о классовой борьбе. Он доказывал, что противоречия существуют не между классами, а между нациями. В этой связи Коррадини и его сподвижники «обосновывали» теорию «европейской иерархии наций». Согласно этой «теории», Англия и Франция — это две «плутократические и статичные» нации, они богаты и самодовольны, у них есть колонии, они находятся в привилегированном положении. Наряду с ними есть две «пролетарские и динамичные» нации — Италия и Германия. У них нет колоний, они не могут обеспечить всех своих граждан работой, не могут поднять общий уровень жизни своих индивидов. Им необходимо наверстать то, чем они не обладают по вине плутократов. «Социалисты говорят, что буржуазия эксплуатирует рабочих, — писал Коррадини. — Допустим, что это так. Но нужно считаться с тем, что существуют пролетарские и плутократические нации. И подобно тому, как социалисты разъяснили пролетариату сущность и значение классовой борьбы, нужно разъяснить Италии ценность и смысл международной борьбы. Но международная борьба — это война? Ну что ж, пусть будет война. И национализм внушит Италии стремление к победоносной войне»⁹.

Разоблачая Коррадини, который демагогически принимал позу борца против капитализма, но отнюдь не своего, итальянского, а английского, французского, американского и т. д., В.И. Ленин писал: «Итальянский империализм прозвали «империализмом бедняков»... А вождь итальянских националистов, Коррадини, заявлял: «Как социализм был методом освобождения пролетариата от буржуазии, так национализм будет для нас, итальянцев, методом освобождения от французов, немцев, англичан, американцев... которые по отношению к нам являются буржуазией»¹⁰. В.И. Ленин с предельной ясностью выявил смысл «дрянной книжонки» Э. Коррадини «Итальянский национализм»: «...Другие нации грабят много. «Социализм» состоит в том, чтобы наша маленькая и бедная нация догнала или догоняла грабящих много, чтобы и она пограбила больше!!»¹¹

Итальянские футуристы во главе с Маринетти так же отчетливо демонстрировали свою приверженность национализму, прославляли войну, эту единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, уничтожительную деятельность анархистов — «прекраснейшие идеи, за которые можно умереть, презрев все слабое, женское». Одновременно они объявляли себя абсолютными противниками демократической партии и парламентской системы. Так, Маринетти провозглашал: мы хотим воспевать любовь к опасности, привычку к энергии и отваге. Главным элементом нашей поэзии будут: храбрость, бунт, дерзость. Если до сих пор литература воспевала задумчивость, неподвижность, экстаз и сон, то мы будем восхвалять наступательное движение, лихорадочную бессонницу, гимнастический шаг, опасный прыжок, оплеуху и удар кулака. Мы будем прославлять войну и т. д. и т. п.¹²

Под духовные знамена национализма и шовинизма стекалось все самое реакционное, самое развращенное, что имела Италия. Как отмечает Б.Р. Лопухов, идея необходимости для Италии новых земель и колоний находила своих приверженцев в самых различных слоях итальянского общества и проникла даже в рабочее движение¹³.

В конечном счете националистическая фразеология, идеология «бедной и обиженной нации» служила оправданием агрессивных намерений итальянских монополий. Империалистические круги Италии жаждали новых колоний, богатых сырьевыми ресурсами; их агрессивность нашла свое наиболее яркое выражение в войне за захват Ливии в 1912 г. В то же время тот факт, что ряд территорий с преимущественно итальянским населением находился еще под владычеством Австро-Венгрии, давал идеологам итальянского империализма возможность хотя бы частично связать агрессивные империалистические замыслы с национально-освободительными задачами. Во всяком случае в период первой мировой войны возникло так называемое движение революционного интервенционизма во главе с Муссолини, спекулировавшее на идеях «сближения» социализма и национализма¹⁴.

В сущности, упадок, деградация духовной культуры, обесценение нравственных ценностей и моральных норм, апологетика шовинизма и насилия были характерной чертой всей капиталистической Европы. Они были обусловлены ростом социально-экономической и политической неустойчивости буржуазного мира, которая порождала сомнения в стабильности и закономерности общественного бытия, в возможности познания и предвидения хода исторических событий. В результате культ разума, свойственный периоду поступательного развития капитализма, уступил место иному кумиру — интуиции, мистицизму и иррационализму, а в общественно-политической сфере — волюнтаристскому активизму.

Наиболее популярным теоретиком иррационализма в Европе начала XX в. был французский философ А. Бергсон. Он отрицал познавательную силу разума, во всяком случае доказывал, что возможности интеллекта ограничены в основном познанием неодушевленной материи, тогда как «жизнь», «живое» познается только посредством интуиции, мистического озарения. Бергсон отрицал интеллект, разум еще и потому, что его свойствами являются умозрительность, пассивность и т. п., в то время как интуиции якобы присущи активность, действие. «В целом бергсонизм, — пишет советский ученый В.Н. Кузнецов, — способствовал усилению в искусстве антиреалистических тенденций, а в политике — авантюризма и волюнтаризма»¹⁵.

Разумеется, нельзя сводить истоки идеологии фашизма исключительно к неизбежному усилению иррационализма в буржуазной философии.

Действительно, в буржуазной философии всегда существовали и противодействовали две тенденции: рационалистическая и иррационалистическая. Рационалистическая (как правило, прогрессивная) была связана с реальной действительностью. Иррационалистическая, напротив, как правило, была консервативной, вела к мистике и формализму, отдавала предпочтение субъекту перед объектом, форме перед содержанием. Иррационализм — это, в сущности, обскурантизм, бегство мысли в агностицизм, страх перед новым, уход в мир грез, возвращение к мифу и т. д. и т. п. Поэтому Клаус Манн, старший сын Томаса Манна, был прав, когда писал, как опасно для писателя, ученого, просто человека искать прибежище в иррационализме: «Словно можно сказать, будто есть закон, гласящий, что слишком явное влечение к иррациональному почти механически приводит к реакции в политике, если яростно этому не сопротивляться. Начинают с эффектного жеста, объявляя войну «цивилизации», — жест, я знаю, кажется очень привлекательным интеллектуалу. И вдруг оказывается, что вы уже за культ силы, вы уже за Гитлера»¹⁶.

Важно различать политические позиции приверженцев иррационалистических концепций. Есть иррационализм и иррационализм. К фашизму вели неизбежно те варианты иррационализма, суть которых состояла в апологии темного инстинкта, в атавистическом недоверии к интеллекту, в презрении к человеку. Поэтому Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер, возможно, Бергсон и другие иррационалисты, изображавшие дело так, будто разум, мораль и т. п., «точно Мефистофель», угрожают «жизни своей кощунственной, сатанинской рукой»¹⁷, безусловно «виновны», безусловно несут ответственность за формирование фашистских идей. Дело, конечно, не в том, что они, как личности, несут ответственность за кровавые преступления фашизма (тем более, что и совершены-то эти преступления были в другую историческую эпоху); возможно, что как личности они вовсе не виновны в том, как фашисты относились к их произведениям. Однако бесспорно то, что они были идейными предшественниками фашизма; их нигилизм, миф о «сверхчеловеке», проповедь «воли к власти» и т. п. были использованы фашистскими идеологами, более того, стали «краеугольным камнем» фашистской идеологии в делом. В.И. Ленин подчеркивал, что «...в политике не так важно, кто отстаивает непосредственно известные взгляды. Важно то, кому выгодны эти взгляды, эти предложения, эти меры»¹⁸. С этой точки зрения проповедники иррационализма, оправдывавшие авторитарно-диктаторские методы политического господства в условиях либерально-буржуазной Европы, безусловно идейно вооружали своих фашистских наследников.

Наряду с этим известно, что и буржуазный рационализм, переросший в XIX в. в фетишизацию науки и техники, в мистику вещей, также может быть антигуманным и аморальным, причем не менее, чем иррационализм. При этом, разумеется, столь неверно односторонне обвинять рационализм в появлении и утверждении идеологии фашизма, как это делают, например, «франкфуртские теоретики». По мнению, в частности, Адорно и Хоркхаймера, именно Просвещение, рационализм являются причиной того, что исторический прогресс нашел свое воплощение и завершение в Освенциме, в фашистских лагерях смерти. Согласно концепции Адорно и Хоркхаймера, разработанной ими в «Диалектике просвещения» и «Негативной диалектике», Освенцим — это единственно возможный, фатально необходимый, прямой и непосредственный итог всей западной культуры. Именно Просвещение «виновато» в том, что конкретная человеческая индивидуальность подавляется и угнетается, именно Просвещение — источник конформизма, того состояния духа, когда человек привыкает к самоподавлению и, более того, неизбежно сам становится послушным орудием угнетения других.

Конечно, фашисты насаждали конформизм и весьма активно им пользовались для осуществления своих чудовищных целей. Но утверждать, подобно Адорно, что ссылаться на вечные ценности культуры — значит оказаться перед лицом опасности сделать из культуры новый род «крови и почвы»¹⁹, абсурдно. Именно вера в разум, прогресс, культуру, в вечные ценности Истины, Добра и Красоты подняли человечество на борьбу с фашизмом.

С разумом против сил смерти и разрушения! — именно так звучал в 30-е годы ответ антифашистов на фашистские угрозы оглупления и уничтожения людей. Так, посол Испанской республики во Франции во время открытия испанского павильона на Парижской всемирной выставке 1937 г. заявил: «В то время, как тупые и злые люди назойливо спрашивают, правда ли, что мы продали музей Прадо, мы защищаем его столь же решительно, как и другие музеи, которые фашистские самолеты с любовью бомбят. Мы строим новые школы, публикуем все больше книг. Мы содействуем делу культуры в той же мере, в какой укрепляем нашу обороняющуюся армию, или даже еще в большем объеме. Ибо мы знаем, что история народов определяется не взрывчатыми веществами, но всегда Разумом»²⁰.

В конечном счете фашизм, будучи идеологией самых реакционных, самых агрессивных кругов империалистической буржуазии, идущих на союз со всеми отжившими и отживающими силами, поддерживающих все дикости, зверства и преступления, и в идейном плане наследует, заимствует все реакционное, все жестокое, кровавое, бездуховное, содержащееся как (прежде всего) в иррационалистических, так и в рационалистически обоснованных буржуазных философских течениях. Фашизм отверг все великие заветы античной культуры, героическое наследство культуры Возрождения, отбросил гуманистические идеи разума, просвещения, прогресса. Фашисты чужды и лучшим традициям национальной общественной мысли, национальной культуры.

Вместе с тем, отбрасывая все великое и прогрессивное в духовной культуре человечества, фашистские идеологи должны были выполнить социальный заказ своих хозяев: придать фашизму хотя бы видимость теоретической респектабельности, найти «идейных» предшественников гитлеризма, духовных предков Геббельса и Розенберга. Они встали с этой целью на путь грубой фальсификации истории общественной мысли, в том числе истории философии: с одной стороны, выводили на историческую авансцену лиц, чьи реакционные социальные идеи не оказали сколько-нибудь существенного влияния, фактически не имели последователей ни при жизни, ни после смерти этих «мыслителей» (например, Пауль Лягард); с другой стороны, апеллировали к ряду крупных реакционных философов (в частности, к Ницше и Шпенглеру), стремясь изобразить их в качестве своих непосредственных идейных предшественников.

Конечно, «ничто так не похоже на хамелеона, как фашистская идеология, — отмечал П. Тольятти. — Нельзя рассматривать фашистскую идеологию в отрыве от конкретной цели, которую фашизм намеревался достичь в определенный момент с помощью определенной идеологии»²¹. Руководствуясь таким прагматическим подходом, фашистские идеологи искажали и учения своих реакционных предшественников. Однако что касается главного: апелляции к мифу и мистике, апологии иррационализма и насилия, — то в этом фашисты следовали своим реакционным, антигуманистическим предшественникам безоговорочно.

Особенно это относится к «формированию» фашистских идей «расы» и «крови». Сами по себе эти идеи отнюдь не представляют собой чего-либо нового, оригинального. Если обратиться к истории, то можно увидеть, что все эксплуататорские классы, пытаясь возвести господство и угнетение в «вечный» и «неизменный» принцип природы и общества, не раз обращались к подобного рода «теориям» о «высших» и «низших» расах.

В развернутом виде «теория» неравенства рас была изложена в середине прошлого века во Франции идеологом феодальной аристократии графом Артуром де Гобино (1816—1882). Граф де Гобино в своем сочинении «Неравенство человеческих рас» выводил историю человечества из борьбы между высшими и низшими расами, провозглашая подлинно высшей и совершенной расой «северную, арийскую». При этом он утверждал, что феодальная аристократия в большей мере, чем другие классы, будто бы концентрирует в себе признаки арийской расы и поэтому имеет-де «естественное право» на господство²². И примечательно, что самыми чистыми арийцами Гобино объявлял германцев, живших западнее Рейна. К. Маркс едко высмеял де Гобино за эти расистские бредни²³. Но для фашистов, естественно, он стал «классиком».

Одним из реакционных «теоретиков», идеи которого привлекли внимание фашистских идеологов, был также Пауль Лягард (1827—1891). С позиций махрового обскурантизма Лягард сокрушался по поводу того, что «природа сделалась объектом науки; бог, покинув ее, уступил ее царство законам». Что касается исторических событий, то они, как утверждает Лягард, также не подчиняются каким-либо закономерностям, а управляются волею провидения. Лягард отвергал прогресс, культуру, просвещение. По мнению Лягарда, именно прогресс, культурный прогресс повинен в том, что возникла некая «неспособность к будущему»: неспособность к будущему — это неспособность истории повернуть вспять, к доисторическому «варварству». Он испытывал яростную ненависть к демократии и презрение к народным массам.

Еще большее влияние на фашистских идеологов оказал Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855—1927). Сын английского адмирала, он ненавидел англичан так же фанатично, как и евреев. В 1901 г. он опубликовал книгу «Основы девятнадцатого века», в которой предсказывал будущий триумф германской расы, германской культуры. Фашистские идеологи так высоко оценивали Чемберлена, что объявляли его... «духовным отцом национал-социалистического движения».

Идейными предшественниками фашизма являлись также идеологи французской контрреволюционной мысли де Местр и де Бональд, пламенно восстававшие против «принципов 1789 года».

Особенно широкое влияние антидемократические, расистские идеи получили во второй половине XIX в., в период духовного кризиса, охватившего Европу. Распространившийся в это время вульгарный социальный дарвинизм совратил многих людей, которые вдруг увидели в расах, в нациях лишь замкнувшиеся в себе и ведущие друг с другом непрестанную и непримиримую борьбу за выживание» изолированные «общности». Социал-дарвинисты Отто Аммон, Людвиг Вольтман и другие механически переносили на человеческое общество, причем в извращенном виде, открытый Дарвином биологический закон естественного отбора. В результате они истолковывали конкуренцию и классовую борьбу в обществе, захватнические войны как биологические механизмы отбора.

Колониальная лихорадка, Острейшее соперничество империалистических держав создавали благоприятную почву для процветания расистских, социал-дарвинистских и тому подобных концепций. Именно поэтому снова, к концу XIX в., приобрели большую популярность писания расистских идеологов вроде де Ляпужа, графа Гобино, Х.С. Чемберлена, Вольтмана и других, видевших смысл истории народов прежде всего в проявлении их расовых особенностей, в борьбе между «высшей» и «низшей» расами и т. д. В это же время возникли и получили широкое распространение всякого рода геополитические²⁴ теории, которые ставили развитие человеческого общества в прямую зависимость от географической среды — климата, наличия полезных ископаемых, плотности населения, размеров территории, географического положения той или иной страны и т. д. и т. п. В свое время — в эпоху восходящего капитализма — «географический детерминизм» являл собой попытку естественно закономерного объяснения общества в противовес религиозно-мифологическому истолкованию истории. Однако в XIX в. «географический детерминизм» утрачивает свои прогрессивные черты и вырождается в так называемую геополитику — политику борьбы за «жизненное пространство», оправдывающую политику колониальных захватов. Все эти «идеи» позднее были усвоены и ассимилированы фашизмом.

И разумеется, огромное и самое непосредственное воздействие на фашистских идеологов оказал Ф. Ницше (1844—1900). Фашисты беспрестанно ссылались на Ницше, объявляли его предтечей фашистской «философии». Так, А. Боймлер, официальный философ гитлеровского режима, прославлял Ницше за «борьбу против знания», за «атаку на картезианство»; по Боймлеру, Ницше — первый философ реализма, «самобытного» реализма, в основе которого лежит господство инстинктов и концепция сверхчеловека, придающего смысл Жизни, и т. д. и т. п.²⁵

Тем не менее что касается марксистов, то они, разумеется, далеки от прямолинейности в трактовке темы «Ницше и фашисты». Как пишет С.Ф. Одуев, «теоретическое наследие Ницше принадлежит буржуазной немецкой философии, а не только фашизму, под флагом которого справляли свой кровавый триумф наиболее агрессивные и реакционные круги германского империализма... У нас (марксистов. — Б.Б.) нет претензии на это наследство, и мы должны предъявить ницшеанству свой счет за ту его роль, которую объективно Оно сыграло и в фашистском рейхе»²⁶.

Чем привлекал фашистов Ф. Ницше? Философия Ф. Ницше сложилась в 70—80-е годы прошлого столетия, когда появились первые признаки упадка старого, основывавшегося на принципе свободной конкуренции, капитализма и обнаружились ростки будущего, монополистического капитализма. В конце XIX в. монополизация капитала уже потребовала выхода за узкие рамки национального рынка. Крупнейшие капиталистические державы — Англия, Германия, Франция, Италия и США вступили в конкурентную борьбу за мировое господство и передел мира. Переход к монополистическому капитализму неизбежно сопровождался кризисом буржуазной демократии, отрицанием ее, переходом к насильственным террористическим методам социального и политического управления.

Отказ от демократических прогрессивных тенденций в высшей степени был присущ и идеологии империализма. Идеологи империалистической буржуазии открыто повернулись к реакции, заимствуя соответствующие элементы из прежних реакционных течений и формируя новые.

Именно в условиях зарождающегося империализма и лежат корни ницшеанской апологетики насилия, антидемократизма и антигуманизма. «С редкой откровенностью, в блестящей литературной форме он (Ницше) излагает глубоко реакционные концепции, предвосхитившие не только идеологию, но и практику монополистического капитализма, отражающие не только наличные, но еще только нарождающиеся противоречия капиталистического общества, — пишет А.С. Богомолов. — Необычайно противоречивое по своему содержанию... учение Ницше столь же необычайно целеустремлено, полностью подчиняясь логике классовой борьбы — борьбы умирающего класса капиталистов против будущего, социализма и коммунизма»²⁷.

Ницше настойчиво требовал выработки «сверхчеловека» — высшего типа человека. Только сильные люди, проявляющие себя в том, что они имеют волю к власти и властвуют, требуют подчинения, составляют, по мнению Ницше, счастье и надежду человечества. Охваченный «волей к власти», «сверхчеловек» отвергает проблему истины и лжи как совершенно бессмысленную. По Ницше, культ истины в познании, подобно культу добра в морали, придумала толпа, враждебная сверхчеловеку, стремящаяся только выжить. Сверхчеловек, стремящийся к власти, не ставит вопроса о соответствии или несоответствии знания действительности; для него познание — это «воля к власти»²⁸. Познание полезно человеку прежде всего биологически, поскольку повышает уровень его воли. Сверхчеловеку нужна не истина вообще, а исключительно лишь полезная ему истина, или, говоря еще точнее, лишь все, что ему полезно, будь то истина, полуистина или ложь²⁹.

Идеалом общественного устройства Ницше провозглашал жестко-иерархический сословно-кастовый строй. Только в этом случае, по его мнению, может быть обеспечено и гарантировано существование и господство «высших» людей. С особой ненавистью Ницше говорил о «рабах демократического вкуса», стремящихся утвердить равенство всех перед законом, о всех тех, которые, по его мнению, являются сторонниками социализма. Его больше всего возмущает то, что социалисты провозглашают возможность для всех жить свободной, обеспеченной жизнью; в этом видит он «отрицание воли к жизни», ибо, согласно законам Жизни, утверждал Ницше, люди делятся на повелевающих и повинующихся, на господ и рабов, на эксплуататоров и эксплуатируемых. Ницше был открытым врагом рабочего класса, рабочего движения. Он открыто провозглашал право эксплуатации, заявляя, что оно является сущностью самой жизни, следствием настоящей воли к власти. Для достижения и осуществления власти сильным позволено все; сильные должны считаться только с сильными, по отношению к слабым не может быть никаких моральных и нравственных норм.

Ницше призывал «высших» не забывать о своих привилегиях, о своем призвании быть господами земли и твердо помнить о том, что вся цивилизация и весь труд «низших» людей предназначен для наслаждения «высших». Правящие круги буржуазного общества, по Ницше, должны дополнять господство капитала тиранией, подобной рабовладельческой или феодальной диктатуре. Ведь массы — это стадо, нуждающееся в железной воле, они готовы подчиняться какому угодно рабству, если только будут чувствовать, что лица, стоящие над ними, обладают «высшей формой» и тем самым доказывают свое превосходство и право повелевать другими. Именно поэтому Ницше требовал отбора в касту господ прежде всего по принципу «чистой расы», «благородства крови» и настаивал на постоянном воспитании в «белокурых бестиях» чувства господства.

Ф. Ницше дал расе господ принципы моральной идеологии, которым она должна следовать, чтобы отстоять свое господство и удерживать массы в повиновении. «Господа земли» должны составлять сплоченный, замкнутый коллектив. Среди равных себе они должны строго придерживаться определенных обычаев, традиций и обнаруживать высокие человеческие качества: верность, долг, честь, любовь, дружбу, великодушие. Но вне своего круга они освобождаются от всяких социальных и моральных уз. По отношению к другим человеческим индивидуумам они должны быть подобны хищным зверям.

Будьте тверды! — такова основная заповедь, с которой Ницше обращается к господствующим классам. Пусть ваши сердца не знают сострадания к порабощенным вами людям труда, пусть не дрогнут они при виде мук и ужасов эксплуатации, на которые обречены «низшие» вашим господством. Отбросьте угрызения совести, добродетель и осторожность, не стыдитесь своей жестокости, беспощадно топите в крови любое восстание рабов. Пока сила на вашей стороне, вам нет возмездия.

Предпочитая насилие в качестве решающего средства «социального укрощения» трудящихся масс, Ф. Ницше не отказывается и от приемов и методов их духовного подавления. В большой степени этой цели, по мнению Ф. Ницше, служит религия. Она хорошее средство, чтобы приручить раба.

Аморализм, культ сверхчеловека неизбежно соединяются в философии Ницше с прославлением агрессии и воины. В своей книге «Так говорил Заратустра» Ницше воспел войну как наивысшее проявление человеческого духа. «Отказываешься от великой жизни, — утверждал он, — если отказываешься от войны». И далее: «Человечество нуждается не только в войнах вообще, но в величайших, ужасающих войнах, следовательно, и во временных возвратах к состоянию варварства. Лишь война делает людей естественными, она волнует и разжигает кровь, пробуждает в людях новые силы к творчеству. Поэтому только война может излечить и спасти человечество»³⁰.

Итак, общественно-политическое значение учения Ф. Ницше ясно. Его цель — оправдать и обосновать господство эксплуататорских классов, вооружить их методом управления и подавления трудящихся масс. Ф. Ницше, как видим, сумел предвосхитить не только идеологию, но и практику монополистического капитализма. Его откровенно реакционная концепция отразила и существовавшие и еще только нарождающиеся противоречия монополистической стадии капиталистического общества. Учение Ницше, полностью подчиняясь логике классовой борьбы, сознательно фальсифицирует сущность действительных общественных конфликтов; в нем сформулирована программа наиболее реакционной империалистической буржуазии; демагогия, лицемерие и насилие — вот ее основные компоненты.

Фашистам бесспорно не составляло большого труда использовать «выводы» Ницше для обоснования своей человеконенавистнической идеологии. Хотя, следует отметить, Ницше отнюдь не считал именно немецкого обывателя будущим властелином мира. Напротив, он неоднократно заявлял, что немцы «пошлы», что Германия портит культуру, как только она с ней соприкасается. Ницше не был антисемитом, не восхищался пруссачеством. Тем не менее пафос мировоззрения Ницше, его жестокая ненависть к народу, страх перед грядущей социальной революцией трудящихся, критика цивилизации, разума, науки, отрицание демократии, морали, его апологетика инстинкта, воли к власти, насилия — все это широко использовалось фашистами для обоснования и оправдания своей «идеологии». Фашисты взяли на вооружение ницшеанские идеи о воспитании новой расы, о расовой чистоте и морали господ, о войне и завоеваниях как «высшем смысле жизни» и т. п.

Фашистские главари сами не раз признавали «великие заслуги» Ницше в идейной подготовке фашизма. «Идеолог» немецкого фашизма А. Розенберг, да и сам Гитлер высоко оценивали Ницше за его нападки на «материалистическую чуму», за его борьбу против «безумия масс». Муссолини в 1908 г. даже написал большое эссе о Ницше «Философия силы», в котором утверждал, что Ницше — самый гениальный мыслитель XIX века, что «сверхчеловек — это великолепный символ, имеющий огромное значение для формирования европейского сознания», и т. д. и т. п. Фашистские идеологи (Клагес, Боймлер и особенно Эрнст Юнгер) в полной мере разделяли все эти взгляды и на их фундаменте формировали идеологию фашизма. Фашисты не только черпали в ницшеанстве свои идеи, но и начали непосредственное практическое осуществление ницшеанских идей в своей государственной политике. Идейная связь фашизма с ницшеанством подтверждена всей кровавой историей фашистских режимов³¹.

И сегодня социально-политические взгляды Ф. Ницше, его идеи — в духовном арсенале империалистической буржуазии. Современных буржуазных идеологов в концепции Ф. Ницше привлекают острая тревога и забота о судьбах господствующего класса, воинственная реакционность и страстность в его защите. Причем чем острее кризис капиталистической системы, тем решительнее используют империалистическая буржуазия и ее идеологи духовное оружие Ницше. И прежде всего это обусловлено проводимым правящими кругами империалистических государств курсом на жестокое подавление антиимпериалистических выступлений трудящихся, духовное подчинение народных масс.

С победой Великой Октябрьской социалистической революции в России человечество вступило в новую фазу своего развития. Впервые после многовекового господства эксплуататорского меньшинства над значительным большинством народа на одной шестой части Земли трудящиеся установили свою власть. Победа российской пролетарской революции явилась наивысшим пунктом первого этапа общего кризиса капитализма, начавшегося первой мировой империалистической войной. Октябрьская революция в России, революционные выступления трудящихся в Европе, Америке и Азии породили у буржуазии глубокое ощущение общего кризиса, упадка, привели ее к утрате перспектив общественного развития. Причем, процесс распада империалистической системы в сознании многих буржуазных идеологов фиксируется как регресс человечества, как гибель его культуры.

Наиболее остро восприняла подобные «оценки» немецкая буржуазия. В период непосредственно перед первой мировой войной она достигла высокого экономического уровня, накопила достаточно сил, чтобы развязать войну за передел мира. Однако в войне она потерпела поражение, и ей пришлось подчиниться унизительному и грабительскому миру. С большим трудом сумела она подавить вспыхнувшую в ноябре 1918 г. революцию пролетариата. Не удивительно, что в этих условиях экономические и политические противоречия капитализма в Германии были обострены в большей степени, чем в остальном империалистическом мире. Стремясь преодолеть их прежде всего насильственным путем, империалистическая буржуазия Германии нуждалась и в соответствующих идеологических концепциях, оправдывающих и маскирующих ее агрессивность.

Именно в это время в рамках немецкой идеологии возникают концепции «упадка культуры», «деградации человечества», якобы возрастающей «деспотии» масс, в которых немецкая буржуазия пытается изобразить себя единственной защитницей западной культуры и «обосновать» особую миссию немецкой нации среди других наций и немецкой буржуазии среди собственного народа.

В этом отношении наиболее типичны взгляды немецкого философа Освальда Шпенглера (1880—1936), книга которого «Закат Европы» в известной мере отражала настроения растерянности и подавленности, царившие в среде немецкой буржуазии после разгрома империалистической Германии; вместе с тем эта книга была идейным реваншем германского империализма над победившими врагами: вместе с нами погибнет весь мир!

Однако в решающей степени подобные взгляды явились отражением всеобщего страха всей европейской буржуазии перед революционным движением трудящихся масс. Появление так называемого четвертого сословия, массы (т. е. появление на исторической арене рабочего класса) О. Шпенглер считает решающим свидетельством гибели культуры, так как масса принципиально отвергает культуру.

Проблема массы у Шпенглера совпадает с проблемой пролетариата и социализма. Именно пролетариат — та бесформенная масса, которая разрушает культуру. Шпенглер стремится дискредитировать научный социализм и с помощью националистических паролей, раздувая национальные особенности и различия в международном движении пролетариата. Счастье всех людей — бессмысленная идея, нападает он на социализм. Мировое гражданство — жалкая формула.

Принадлежность к определенной общности является, по Шпенглеру, необходимым условием, при котором жизнь приобретает «смысл и глубину». Чем полнее ощущение, например, национальной ограниченности, тем большее значение и ценность приобретает «жизнь». Социализм так же национален, как искусство, математика и философия. «В каждой стране свой социализм. Рабочих движений существует столько же, сколько имеется сегодня отдельно живущих рас»³². Они, клеветнически утверждает О. Шпенглер, относятся друг к другу с такой же ненавистью, как и соответствующие народы. Доказательство этому он видит в том, что в первую мировую войну против Германии вместе с буржуазией якобы выступал и пролетариат всех стран Антанты.

О. Шпенглер и здесь фальсифицирует факты. Он отождествляет с рабочим классом лидеров социал-демократии, которые своей поддержкой буржуазных правительств предали интересы как трудящихся собственной страны, так и международного пролетариата. О. Шпенглер еще больше фальсифицирует суть социализма, когда заявляет, что подлинный социализм совпадает с «пруссачеством»³³, что будто бы немецкий капитализм давно уже проникся социалистическим духом и что, собственно, кроме прусского социализма нет никакого другого социализма. В этой связи Шпенглер ожесточенно нападает на марксизм, на научный социализм, которые якобы мешают развитию подлинного, прусского социализма, стремясь одну часть немецкого народа якобы искусственно противопоставить другой. И хотя Шпенглер уверяет, что никакого рабочего класса не существует, что есть только одно целое — нация, народ, тем не менее его истинное убеждение состоит в том, что первым и настоящим сословием является аристократия.

Для подтверждения своего тезиса о разделении общества на творческую элиту и массу О. Шпенглер ссылается на «цивилизацию», технический и научный прогресс. В книге «Человек и техника» он пишет, что техника разделила людей на две части. С одной стороны, на заводах, фабриках, шахтах «собирается человеческая масса гигантских размеров, которая пасется машинной техникой, для нее работает и живет». С другой стороны, «массам противостоит и массой руководит элита — небольшое число творческих голов, организаторов, открывателей, пионеров». И разумеется, Шпенглер на стороне тех, кто принадлежит к элите, на стороне сильного, свободного человека, не признающего стадного «мы»³⁴.

Все же Шпенглер советует правящим классам, элите считаться с трудящимися, этим «придающим себе значение» сословием. Он увещевает господствующие круги «освободиться» от классового эгоизма, предостерегает их не выступать открыто против демократии, поскольку демократия — это «политическая форма нашей эпохи, признаем мы это или нет». Если «высшее» сословие не хочет погибнуть, оно должно «сознательно» встать на сторону «социализма», разумеется, социализма прусского, ибо существует только он.

Шпенглер был, пожалуй, первым из самых ярых врагов социализма, который взял на вооружение псевдосоциалистическую фразеологию. Защищая немецкий капитализм, он уверял трудящихся, что это как раз тот «социализм», какой им нужен. Шпенглер надеялся, что правящий класс с помощью «авторитарного социализма» сумеет спастись от революции, от «деспотии» масс, сумеет навязать рабочему классу идеологию империализма и тем самым сохранить свое господство над трудящимися.

Все эти «идеи» фашисты почти без изменения включили в свою идеологию. Конечно, у фашистов были определенные разногласия со Шпенглером (в частности, у Гитлера была стычка со Шпенглером в связи с неприятием последним фашистского антисемитизма). Тем не менее совершенно очевидно: генезис фашистских идей во многом идет от идей Шпенглера. Фашисты восприняли от Шпенглера отказ от разума, отрицание причинных связей и законов³⁵, подмену их мистическим учением о «душе», которой якобы наделена каждая культура, каждая «раса», о непреодолимости «судьбы» и т. п. Шпенглер пришелся по вкусу фашистам потому, что проповедовал общественное неравенство, деление на избранных, «имеющих врожденное право повелевать», и подчиненных, «дистанцию ранга» и т. п. Они восприняли его ненависть к революционному рабочему движению, к марксизму и интернационализму («никакой речи о мировом гражданстве»), его-проповедь особого национального «прусского социализма». Фашистам импонировал призыв Шпенглера к жестокости, крови и войне как «вечной форме высшего человеческого бытия», его требование обуздать рабочих, его апелляция к «воинственности» «северной расы» — избранной расы, якобы создавшей и единственно способной защитить западную культуру³⁶.

Большое воздействие на формирование принципов фашистской идеологии оказали также взгляды Г. Лебона, В. Парето, Г. Моски и других «основоположников» теории элиты, т. е. господства избранного меньшинства над подчиненным большинством. Особенно сильное влияние на фашистских идеологов оказал реакционный французский философ и социолог Густав Лебон (1841—1937), которым, как это они признают сами, зачитывались Гитлер и Муссолини. Г. Лебон исходил из принципа, что всякое общество неизбежно делится от природы на «высших» и «низших» людей. Это природное неравенство составляет «известную долю тех несправедливостей, которых так много в природе и которым волей-неволей человек должен подчиняться»³⁷. Народ с точки зрения умственного развития, говорит Г. Лебон, можно рассматривать как здание вроде пирамиды с уступами, большая часть которых образуется широкими массами населения, «низшими» людьми, лишенными развитых интеллектуальных способностей, не умеющих мыслить и рассуждать. Из этого вытекает их «большая доверчивость и полное отсутствие критического духа», их отличительная особенность — склонность к подражанию, а единственным руководителем для них является, по выражению Г. Лебона, «инстинкт момента»³⁸.

Верхние уступы пирамиды — это немногочисленная верхушка, «аристократы духа», которые составляют одну из главных основ цивилизации, именно они строят ее «здание».

По всем этим причинам, вещает Г. Лебон, всякое равенство — это только химера. Оно лишь слепая надежда обыкновенных посредственностей. Больше того, утверждает Лебон, неравенство между индивидуумами, между «высшими» и «низшими» слоями по мере развития цивилизации все более и более углубляется. Условия современной промышленной эволюции обрекают «низшие» слои народов на весьма специализированный труд, который приводит к «понижению» их умственного уровня. Сто лет тому назад, отмечает Г. Лебон, рабочий был истинным виртуозом, способным выполнить все подробности какого-нибудь механизма. В начале XX в. он выполняет лишь одну какую-либо функцию механизма. Мало-помалу ум его совершенно атрофируется. Напротив, промышленник или инженер, «подталкиваемый открытиями и конкуренцией», вынужден, по Г. Лебону, накоплять в себе несравненно больше познаний, духа инициативы и изобретательности, чем тот же промышленник л тот же инженер сто лет тому назад. Как видим, Г. Лебон уловил объективные тенденции развития капиталистического промышленного производства, которое низводит работника до простого придатка к машине. Однако, он, предвосхищая аргументацию современных буржуазных идеологов, пытается связать упадок, деградацию капиталистического общества непосредственно с научно-техническим прогрессом, способствующим, по его мнению, становлению «одномерного, массового человека».

Лебон не останавливается на признании неравенства между «верхними» и «нижними» слоями народа. Он утверждает, что и между народами ни о каком равенстве не может быть и речи. Первобытные и «низшие» расы, так же как и «низшие» слои отдельного народа, характеризуются утратой способности к рассуждению, сравнению и ассоциированию идей. В своих действиях они руководствуются иррациональными побуждениями, первыми впечатлениями и инстинктом подражания. Причем, как и в случае с отдельным народом, прогрессирующие цивилизации еще больше увеличивают пропасть неравенства между расами и народами.

Основной закон, который определяет отношения между народами, утверждает Лебон, — это закон силы, закон грубой борьбы. «Никакой народ, — пишет он, — не должен в настоящее время забывать, что границы его прав точно определены силами, имеющимися у него для их защиты... Право и справедливость никогда не играли никакой роли, как только дело шло об отношениях между народами неравной силы. Быть победителем или побежденным, охотником или добычей — таков всегда был закон»³⁹.

Стремясь дискредитировать революционную борьбу масс, Лебон любое массовое движение квалифицирует как якобы иррациональное и патологическое. Он утверждает, что масса всегда характера зуется исчезновением сознательности личности и ориентацией чувств и идей в одном направлении. В толпе индивид якобы менее склонен обуздывать свои инстинкты, потому что толпа анонимна и якобы не несет на себе ответственности. Становясь частицей толпы, человек опускается на несколько этажей по лестнице цивилизации. В изолированном положении он может быть культурным человеком, в толпе же — это варвар, т. е. существо инстинктивное.

Поскольку человеку толпы, по Г. Лебону, всегда нужно верование для управления своей жизнью, постольку во избежание всяких усилий, сопряженных с размышлениями, все убеждения масс принимают характер «слепого подчинения, свирепой нетерпимости, потребности в самой неистовой пропаганде, которые присущи религиозному чувству...»⁴⁰. Не способная к самостоятельным действиям, предоставленная сама себе, толпа инстинктивно стремится к рабству, всегда жаждет повиноваться, силе она подчиняется безропотно⁴¹.

Исходя из этих «свойств», якобы присущих массе, Г. Лебон формирует для правящего класса принципы управления массой, рекомендует методы и приемы воздействия на толпу. На толпу, заверяет он, можно воздействовать непосредственно словом. Самой главной обязанностью политиков, считает Г. Лебон, должно быть «переименование и наименование популярными или же нейтральными названиями тех вещей, которых толпа уже не выносит более под их прежними именами»⁴².

Причем основными аргументами, обращенными к толпе, должны быть утверждения, преувеличения, повторения, но никогда не доказательства в форме рассуждений. Частые, простые утверждения без обоснования и доказательств являются, по мнению Г. Лебона, более надежным средством вливать в массовую душу нужные идеи. Чем определеннее утверждение, чем свободнее оно от доказательств и доводов, тем большее оно пробуждает благоговение. Утверждение имеет действительное влияние только тогда, когда оно постоянно повторяется и по возможности в тех же самых выражениях. Если утверждение достаточно часто и одним и тем же голосом повторяется, то в результате образуется механизм внушения, заразы⁴³.

Лучше всего управлять толпой, продолжает Г. Лебон, воздействуя на ее чувства, на ее воображение. Поэтому все идеи нужно облекать в форму образов, ибо в этом случае идея проникает в область бессознательного и становится чувством, которое, как известно, является главным стимулом поведения масс. Масса поклоняется даже заблуждению, если оно ей нравится. Тот, кто умеет вводить толпу в подобного вида заблуждения, легко становится ее повелителем. И наоборот, тот, кто пытается освободить толпу от заблуждения, кто хочет ее образумить, тот всегда бывает ее жертвой⁴⁴. Толпа легко подчиняется лишь тому вожаку, который дает ей веру, все равно какую, ибо ощущение веры придает массе силы. Поэтому, вещает Лебон, тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться⁴⁵.

Лебон чувствовал объективную тенденцию общественного развития и понимал, какую смертельную опасность для буржуазии несет в себе рабочее движение. И поэтому выразил это в форме, типичной для реакционного буржуазного идеолога: «...в настоящее время массы по своей организации и порядку стремятся стать всемогущими. Так как их ненависть к умственному превосходству очевидна, то весьма вероятно, что вся умственная аристократия предназначена к насильственному истреблению ее массами путем периодических революций... Когда социализм поработит какую-нибудь страну, то единственным его шансом для существования будет уничтожение всех до последнего индивидуумов, обладающих умственным превосходством»⁴⁶. А если так, то против социализма, против масс, против пролетариата необходимо постоянно и всеми средствами бороться, не останавливаясь перед крайностями, и прежде всего использовать против них изощренную тактику духовного подавления⁴⁷. Таковы «рецепты» «убеждения» масс Г. Лебона, хорошо усвоенные фашистскими заправилами.

Фашистские идеологи для обоснования своих «идей» опирались и на «выводы» таких видных приверженцев теории «элит», как Вильфред Парето и Гаэтано Моска⁴⁸. Как известно, Г. Моска, В. Парето и другие реакционные критики «массового общества» злобно отвергали принципы Великой Французской революции, противопоставляли им «реальность естественных законов природы», предполагающих неравенство людей. В этой связи с особым ожесточением они нападали на марксистскую теорию классовой борьбы, доказывали, что социальную эволюцию определяет избранное меньшинство — элита. Именно борьба элит, по их мнению, определяет ось социальной истории; масса же не в состоянии управлять сама собой и нуждается в руководстве; она не более как инструмент в руках элит.

На формирование фашистских идей, особенно на формирование взглядов Муссолини (это он сам признает), оказала большое воздействие и философия прагматизма, в первую очередь в трактовке Уильяма Джемса. Разумеется, фашистские интерпретации философии Джемса нельзя смешивать с самой этой философией. У. Джемс как известно, воспевал радикальный эмпиризм. Он отвергал всеобъемлющую единую теорию общественного развития, объективную детерминированность истории. Нельзя, утверждал он, охватить мир, все его разнообразные во времени и пространстве связи с одной-единственной точки зрения, невозможно все противоречивые стороны человеческой жизни свести к одной универсальной системе абстрактных понятий. Джемс полностью растворяет объективную реальность в опыте субъекта, в потоке его сознания, чувствований, эмоций, переживаний. Именно субъект усилием своей воли создает и организует реальность. В сущности, примат воли, действия — основополагающий принцип прагматизма. Мир таков, каким его создают, принимают субъекты, истинно все то, что полезно, что ведет субъекта к успеху⁴⁹.

Именно волюнтаризм, пронизывающий всю философию прагматизма, привлек к этому учению фашистских идеологов, которые, подвергнув предварительно тенденциозной переинтерпретации те или иные положения приверженцев прагматизма, затем использовали их для обоснования собственного волюнтаристского активизма.

Фашистские идеологи указывали, что на генезис их идей большое влияние оказали взгляды Ж. Сореля. Во всяком случае Муссолини любил подчеркивать свою связь с Сорелем⁵⁰. Что касается Сореля, то он также отмечал, что гордится тем, что смог оказать влияние на Муссолини⁵¹.

Идеи Ж. Сореля отличались исключительной противоречивостью, эклектицизмом. Активизм, прямое действие, насилие во имя великой цели, не знающее при этом никаких моральных преград, — все это делало идеи Сореля привлекательными для всех, кто стремился и стремится к быстрым и радикальным средствам борьбы. Поэтому на его идеи опирались как крайние правые, так и левацкие элементы. Он оказал огромное влияние на формирование анархо-синдикалистской идеологии, особенно в романских странах; его «размышления о насилии» сыграли свою немалую роль и в процессе генезиса фашизма (прежде всего в романских странах). Бесспорно, мысли самого Сореля развивались прежде всего в направлении своеобразной активизации классовой борьбы пролетариата. Вовсе не обязательно, доказывал Сорель, ждать, пока переворот в производительных силах, в экономическом базисе производства повлечет за собой соответствующие изменения в надстройке, в идеологической, духовной сферах. Новая пролетарская мораль и идеология могут развиваться уже в недрах капитализма, внутри профсоюзов, этих чисто пролетарских классовых органов. На базе профсоюзов сформируется новое общество, которое заменит существующее капиталистическое. Кульминационный пункт борьбы профсоюзов — всеобщая стачка, перерастающая в революцию. Причем понятие «всеобщая стачка» было лишено у Сореля какого-либо реального смысла. Призывом к всеобщей стачке следовало, по мысли Сореля, просто привести в движение пролетарскую массу, побудить ее к прямым действиям.

В этой связи Сорель требовал освободить марксизм от его рациональности, если он еще хочет найти доступ к массам. Массы действуют инстинктивно, их возбуждают и направляют иррациональные мифы. Причем эти мифы вовсе не должны быть истинными, они скорее спонтанная форма коллективного сознания, выражающая и высвобождающая первооснову жизни.

Понятно, что из этого вытекало и отрицание Сорелем необходимости для пролетариата создать свою собственную политическую партию. Профсоюз — организация производителей и этим принципиально отличается от партии, которая является искусственной группировкой, собирающей вокруг определенных принципов людей с противоположными материальными интересами.

Сорель, по существу, разрывал и противопоставлял друг другу борьбу за социализм и борьбу за демократию. Он полагал, что участие рабочих в демократическом движении затуманивает, тормозит развитие классового сознания трудящихся. Сорель отрицает демократию и как принцип построения пролетарских организаций: он считает, что решения должны приниматься не большинством, а наиболее энергичным меньшинством.

Оценивая подобные взгляды, В.И. Ленин писал: «Слепая вера в чудодейственную силу всякого action directe (непосредственного воздействия); выхватывание этого «непосредственного воздействия» из общей социально-политической конъюнктуры без малейшего ее анализа...»⁵² Эти слова В.И. Ленина в полной мере можно отнести к характеристике анархо-синдикалистских идей Сореля.

Но что во взглядах Ж. Сореля могло привлечь и привлекло фашистов? Прежде всего волюнтаризм, воспевание насилия. Фашисты восприняли сорелевское противопоставление, с одной стороны, буржуазных рациональности (ratio) и декаданса, а с другой стороны, иррационализма и насилия. Они использовали его миф о насилии как средстве «спасти» все человечество от морального разложения. Поэтому ничуть не смешивая Сореля с фашистскими идеологами, тем не менее подчеркиваем, что именно «примат воли», воспевание насилия, стихийный иррационализм прямых действий, нашедшие в его концепции наиболее яркое воплощение, — вот центральные идеи Сореля, которые импонировали фашистам, к которым фашистские идеологи присоединились с большой охотой.

Одним из бесспорных предтеч фашизма был реакционный теоретик Артур Меллер ван ден Брук. В 1923 г. он написал книгу «Третий рейх». Придя к власти, нацисты тотчас же приняли название «Третий рейх» для фашистской Германии. Меллер ненавидел равенство, отвергал политические свободы, всеобщее избирательное право. Все это органически чуждо немецкому народу, утверждал он. У немцев «богатство власти и полнота жизни» заключаются не в этой «игре», а в «величии крови и духа», в любви немцев к порядку и послушанию.

Немецкая «сущность», твердил он, раскрывается навстречу словам приказа и определяется не «общественным договором», а «естественной» иерархической связью подданных государства и его фюрера. Именно фюрер определяет «органическое» развитие общества, а не какие-то «всеобщие выборы». Беда Германии именно в том, что она, подражая иноземным образцам, слишком долго играла в демократию и либерализм. Меллер призывал немцев к консервативной революции (сам этот термин принадлежит именно ему), которая должна-де уничтожить все следы духовного и политического наследия буржуазно-демократических революций, и прежде всего Великой Французской революции 1789 г.

Меллер ван ден Брук решительно отвергал марксистское учение о классах и классовой борьбе. Он демагогически восклицал: центральной фигурой немецкого общества является отнюдь не буржуа, а... «рабочий». Освободительная борьба, которая предстоит немцам, заявил Меллер ван ден Брук, должна вестись всем народом во главе с рабочим классом; это война, которую мы ведем не между собой, а против мировой буржуазии. Разумеется, рабочий, о котором говорил Меллер, — это мифический рабочий, не являющийся реальным представителем рабочего класса. Этот «рабочий» представлял в духе Ницше и Шпенглера тип сверхчеловека, фаустовского человека, энергичного и властного, в котором воплощается немецкая сущность, «субстанция» немецкой расы и т. д. и т. п.⁵³ И если снять с этого образа «рабочего» туманную, романтическую маску, то со всей отчетливостью перед нами предстанет циничный капиталистический делец, денежный магнат, агрессивный буржуазный политик, милитарист, для которого «работа» — это агрессия, война.

Разумеется, все эти демагогические манипуляции Меллера ван ден Брука импонировали фашистским идеологам. Именно поэтому идеи Меллера, прежде всего идеи «революционного консерватизма», органически вошли в идеологическую систему нацизма, превратились в ключевые лозунги нацистов. Не случайно Геббельс, оценивая книгу Меллера ван ден Брука «Третий рейх», говорил в 1932 г.: «Я приветствую распространение этого, столь значительного для идейной истории НСДАП, труда»⁵⁴.

Большую роль в подготовке идеологии национал-социализма сыграл и Эрнст Юнгер⁵⁵, писатель, философ, один из видных представителей позднебуржуазного нигилизма. Его «любимая» тема — кризис гуманизма в эпоху технической цивилизации. Перекликаясь с Ницше, Юнгер воспевает «опасную» и «героическую» жизнь, прославляет войну как средство подлинного «самоосуществления». Фашистам импонировали его националистические и шовинистические призывы; он требовал «гарантировать немцам подобающее место в великом царстве будущего», утверждал это как цель, ради которой «стоит умереть и подавить любое сопротивление». Юнгер дал нацистским идеологам многие идеологические и политические лозунги. Уже названия его книг говорят сами за себя: «В стальных грезах» (1920), «Бой как внутреннее переживание» (1922), «Авантюрное сердце» (1929), «Тотальная мобилизация» (1931), «Рабочий. Господство и облик» (1932) и др. Фашисты особенно усердно апеллировали к данному Юнгером образу грядущего человека — «рабочего-солдата», который, отбросив все, что характерно для «буржуазной индивидуальности», полностью отдал себя служению «великой идее целого»: государству, нации⁵⁶.

После разгрома фашизма Э. Юнгер, в сущности, выгораживал виновников фашистских злодеяний, поскольку причины второй мировой войны искал в «биологических глубинах самой жизни». Война, жестокость, по его мнению, — это «всечеловеческий грех», это следствие того, что общество, люди живут скорее по зоологическим законам⁵⁷. Подобное перекладывание вины за гитлеровские агрессивные войны на «метафизические» обстоятельства, разумеется, полностью отвечало потребностям империалистических кругов — подлинных виновников фашистского варварства.

Бесспорную роль в формировании идеологии итальянского фашизма сыграл Джованни Джентиле. Его доктрина сложилась еще до первой мировой войны. В ней, в сущности, звучат те же мотивы, что и в «Жизненном порыве» Бергсона, в «Мистике действия» Мориса Блонделя, в «Воле к власти» Фридриха Ницше, т. е. прежде всего мотивы активности, воли к власти, признающей реальным только то, что служит для ее самоутверждения. Ядром философии Джентиле является принцип «свободы», своеобразной свободы, суть которой — противодействие объективной исторической необходимости, Воинствующий актуализм Джентиле — это философия прежде всего империалистической буржуазии, но вместе с тем и мелкой буржуазии, во всяком случае тех ее слоев, которые втянуты в орбиту фашизма. Джентиле призывает империалистическую буржуазию к активной, беспощадной борьбе с рабочим движением, с социализмом и т. п.

Примечания

1. Цит. по: Richard L. Deutscher Faschismus und Kultur. Berlin, 1982, S. 37.

2. См. Вайнштейн О.Л. Леопольд фон Ранке и современная буржуазная историография. — В кн : Критика новейшей буржуазной историографии. М.—Л., 1961, с. 130.

3. См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 9.

4. См.: Германская история, т. 1, с. 397.

5. Цит. по: Richard L. Deutscher Faschismus und Kultur, S. 36.

6. Гарин Э. Хроника итальянской философии XX в. М., 1964, с. 324.

7. Там же.

8. См. об этом: Гарин Э. Хроника итальянской философии XX в., с. 286 и далее; Кин Ц.И. Итальянские светотени. М., 1975.

9. Кин Ц.И. Италия на рубеже веков, с 123.

10. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 16.

11. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 28, с. 717.

12. См.: Манифесты итальянского футуризма. М., 1914, с. 7.

13. См.: Лопухов Б.Р., Фашизм и рабочее движение в Италии. 1919—1929 гг. М., 1968.

14. См. там же.

15. Кузнецов В.Н. Французская буржуазная философия XX в. М., 1970, с. 79.

16. Цит. по: Кин Ц.И. Итальянские светотени, с. 247.

17. См.: Манн Т. Собр. соч. М., 1964, т. 10, с. 372.

18. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 23, с. 61.

19. См.: Adorno Th. W. Negative Dialektik. Fr. am M., 1966, S. 357.

20. Цит. по: Richard L. Deutscher Faschismus und Kultur, S. 157.

21. Тольятти П. Лекции о фашизме..., с. 17, 18.

22. Позднее соотечественник Гобино де Ляпуж видоизменил «теорию» Гобино, отождествив «северную» расу с буржуазией.

23. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 32, с. 546.

24. Термин «геополитика» был введен в обращение шведско-немецким юристом Рудольфом Челленом, который хотел тем самым подчеркнуть связь между географическим пространством и политикой государства.

25. См.: Bäumler A. Nitsche — der Philosoph und Politiker. Leipzig, 1931, S. 16.

26. Одуев С.Ф. Тропами Заратустры М., 1971, с. 200.

27. Богомолов А.С. Немецкая буржуазная философия после 1865 года. М., 1969, с. 115.

28. См.: Ницше Ф. Полн. собр. соч. М., 1912, т. 7, с. 235.

29. См.: Ницше Ф. Полн. Собр. соч., т. 2, с. 258.

30. Ницше Ф. Полн. собр. соч., т. 1, с. 38.

31. См.: Бернардинер Б.М. Философия Ницше и фашизм. М.—Л., 1934.

32. Шпенглер О. Пруссачество и социализм. Пг., 1922, с 23.

33. См.: Галкин А. Германский фашизм. М., 1967, с. 312—316.

34. См.: Spengler О. Der Mensch und die Technik. München, 1932, S. 78.

35. «Вживание, наблюдение, сравнение, непосредственная внутренняя уверенность, точная чувственная фантазия.... таковы средства исторического исследования вообще», — утверждает О. Шпенглер (см.; Закат Европы. М. — Пг., 1923, т. 1, с 25).

36. См.: Spengler О. Politische Schriften. München, 1933.

37. Лебон Г. Психологические законы эволюции народов. СПб., 1906, е. 10.

38. См. там же, с. 27.

39. Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1908, с. 384.

40. Лебон Г. Психология народов и масс. Спб., 1896, с 207.

41. См. там же, с. 250.

42. Там же, с. 238.

43. См. там же, с. 253, 255.

44. См. там же, с. 241.

45. См.: Лебон Г. Психологические законы эволюции народов, с. 157, 190.

46. Там же, с. 157.

47. См. там же, с. 36.

48. Следует отметить, что хотя реакционный политический смысл теорий Парето и Моски бесспорен, тем не менее сами Парето и Моска открыто не выдавали свидетельства элитарности фашистским заправилам.

49. См.: Джемс У. Прагматизм. СПб., 1910.

50. См.: Лопухов Б.Р. История фашистского режима в Италии. М., 1977, с. 36.

51. См.: Гарин Э. Хроника итальянской философии XX в., с. 286.

52. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 17, с. 190—191.

53. См.: Moeller van den Bruck A. Das Dritte Reich. Hamburg, 1932, S. 241.

54. Цит по: Галкин А. Социология неофашизма, с. 82.

55. Правда, сам Юнгер от прямого сотрудничества с гитлеровцами уклонился.

56. См.: Jünger Е. Der Arbeiter. Herrschaft und Gestalt. Berlin, 1932.

57. См.: Jünger E. Der Friede, Hamburg, 1945.