§ 2. Несостоятельность фашистских претензий присвоить наследие классической буржуазной философии

Вырабатывая «свою» идеологию, фашизм заимствовал идеи и взгляды не только у своих, так сказать, «законных» предшественников, таких, как Ницше и Шпенглер, Меллер ван ден Брук, Джентиле и др. Теоретики фашизма пытались опираться на самые различные философские и политические системы, приспосабливая к своим «выводам» самые разнообразные, порой противостоящие и противоречащие друг другу концепции.

Более того, некоторые фашистские идеологи с откровенным бесстыдством и цинизмом объявляли своими предшественниками даже многих действительно великих мыслителей всемирной истории. Как отмечалось на VII конгрессе Коммунистического Интернационала, «фашисты перетряхивают всю историю каждого народа для того, чтобы представить себя наследниками и продолжателями всего возвышенного и героического в его прошлом, а все, что было унизительного и оскорбительного для национальных чувств народа, используют как оружие против врагов фашизма»¹.

«Перетряхивая» историю, нацистские идеологи даже некоторых вождей крестьянских восстаний эпохи средневековья изображали как прямых своих предшественников. Французские фашисты объявляли, например, своей духовной предшественницей национальную героиню Жанну д'Арк.

Фашисты спекулировали именами крупнейших исторических деятелей своих стран. Муссолини пытался нажить политический капитал, выдавая себя... за родственника национального героя итальянского народа Дж. Гарибальди. Американские фашисты назойливо апеллировали к традициям Д. Вашингтона и А. Линкольна.

Фашисты пытались также установить мнимую связь своих идей с идеями подлинно великих философов прошлого, в частности великих представителей классической немецкой философии Фихте, Канта и Гегеля. Были ли для этого у фашистов основания? Действительно, в философии Фихте, Канта и Гегеля можно обнаружить положения, которые являются реакционными. Ограниченность буржуазной философии сказывается и на вершинах ее развития. Лучшие буржуазные философы были сынами своего класса, своего века. И им не удалось полностью избежать неустранимой для буржуазного мышления классовой ограниченности; в их сознании философско-исторические вопросы ставились не в своей истинной а в мистифицированной форме, решались на основе идеалистических воззрений, не имеющих ничего общего с действительно научной постановкой вопросов².

И особенно это было характерно для немецкой классической философии. В ней отчетливо выступала борьба двух тенденций: консервативной и прогрессивной. Естественно, эта противоречивость немецкой классической философии соответствовала социальной и политической двойственности тогдашней немецкой действительности.

Отсталость немецкой буржуазии отразилась и на ее философии. В сущности, немецкой философии издавна был присущ мистический характер. Мистицизм пронизывал философские концепции Якоба Бёме и Мейстера Экхарта. Шеллинг в последние годы тоже стал мистиком. А в это же время французские и английские философы, как правило, были приверженцами рационализма (Декарт, Мальбранш, Бейль, Бэкон, Локк, Юм и др.). Они обычно занимались практической и политической деятельностью. Так, математиками были Декарт, Гассенди, Паскаль, Даламбер; в качестве идеологов свободы выступали Толанд, Коллинз, Тиндаль и др.; многие из них были атеистами (Ламетри, Гольбах, Дидро). Немецкие же философы зачастую выступали как теологи, во всяком случае рационалистическая тенденция в немецкой философии тесно переплеталась с протестантской теологией. Связь между философией и теологией была самой непосредственной. Не случайно Фихте и Гегель видели в реформации исторический источник «философской революции» в Германии.

Марксисты отнюдь не противопоставляют учения Фихте, Канта, Гегеля фашизму в том смысле, в каком заблуждению может быть противопоставлена истина. Но вместе с тем абсолютно несостоятельны претензии фашистов присвоить себе эти имена, идейное наследие этих философов, не имеющее никакого отношения к специфическим идеям фашистской философии.

История философии знает примеры, когда классические учения древних и новых философов подвергались впоследствии тенденциозному и искаженному перетолкованию. Тот Аристотель, которого почитали в качестве философа и учителя средневековой схоластики, не был историческим Аристотелем. Это был Аристотель, искусно перетолкованный арабскими и еврейскими богословами, приспособленный затем к интересам и идеологическим запросам феодальной церкви и находившейся в зависимости от нее схоластики. И точно так же тот Спиноза, которого немецкие романтики конца XVIII и начала XIX в. превозносили как религиозного и даже «опьяненного богом» мыслителя, не был историческим Спинозой, глубоким и смелым материалистом и атеистом XVIII в. Это был Спиноза, предвзято понятый, перетолкованный в духе романтической мистики и идеализма.

Но фальсификаций, подобных гитлеровским, история никогда не знала. Превратить Лейбница, Гердера, Канта, Фихте, Гегеля, Гете в предшественников Гитлера, Розенберга, Шварца, Боймлера и т. д. можно только путем самого грубого, ни с какими историческими фактами не считающегося приспособления отдельных высказываний, выхваченных из исторического и идейного контекста учений классических философов, к политической доктрине фашизма.

В самом деле, чего стоит, например, утверждение о том, что Фихте якобы был «первым сознательным национал-социалистом». Фашистским идеологам в данном случае импонирует несколько обостренный национализм Фихте, его пропаганда национального объединения и возрождения Германии. Но в действительности пропаганда национального возрождения Германии у Фихте не имела ничего общего с фашистским национализмом. Его пропаганда идей национального возрождения не имела ничего общего с расизмом, с тупым превознесением немцев только на том основании, что они немцы, с ненавистью и презрением ко всему ненемецкому, с требованием утверждения господства немцев над другими народами. Апелляция Фихте к достоинствам немцев и «преимуществам» немецкого духа становится понятной при взгляде на те обстоятельства, в которых он жил и формировал свои взгляды. В «Речах к немецкому народу», в «Патриотических деяниях» Фихте страстно обращался к своим современникам с целью разбудить в них патриотические чувства, которых им недоставало, и поднять их на борьбу за политическую независимость, отнятую Наполеоном. Противопоставляя достижения немцев в области общественной мысли, философии, литературы преимуществам политического строя и военной организации наполеоновской Франции, Фихте, конечно, впадал в преувеличение. Более того, у него можно найти и такие неверные утверждения, будто только у немца поистине есть свой народ, а у иностранца нет его, будто только у немца может быть любовь к своему народу, любовь к родине в подлинном смысле этого слова и т. п. Но в данном случае он хотел найти основу для подъема народного самосознания немцев. Эти преувеличения были не кичливым бахвальством шовиниста, но добросовестным заблуждением человека, который воображал, будто достижения немецкого духа в области философии и морали уже являются сами по себе достаточным доказательством преимущества немцев как народа, призванного сыграть великую роль в истории.

Фихте был патриот. И его патриотизм был любовью прежде всего к трудовому народу. Призыв Фихте к борьбе за политическую независимость был неразрывно связан с требованием политической свободы для самого немецкого народа внутри германского государства; он выступал за уничтожение помещичьих и других сословных привилегий, за уничтожение крепостничества, за буржуазную «свободу» продажи рабочей силы. Он даже предвидел в будущем неизбежное и справедливое разделение всей земли.

Он решительно опровергал тех, кто ищет оправдания тому положению вещей, когда те, кто работает, не имеют возможности удовлетворить свои элементарные потребности в пище. «Такие люди к этому привыкли, они не знают лучшего, — цедит сквозь зубы сластолюбец, потягивая свое дорогое вино, но это неправда, к голоду никогда не привыкают, к противоестественному питанию, к полному упадку сил и упадку мужества, к наготе в суровое время года не привыкают никогда... Не привычка решает вопрос о том, что само по себе излишне и само по себе необходимо, а природа. Иметь здоровую для человеческого тела пищу в количестве, нужном для восстановления сил, и постоянное и здоровое жилище должен всякий работающий, — это принцип»³.

Фихте недвусмысленно осуждал всякую политику и всякую идеологию грабежа других стран и народов. Выдвигая лозунг расширения Германии до «естественных границ» (к которому апеллировали фашистские заправилы), Фихте подчеркивал, что здесь речь идет не о захвате чужих земель и народов, а лишь об уничтожении искусственных перегородок, созданных феодализмом внутри Германии. Ни о каком империалистическом наступлении на Восток или Запад, ни о каком захвате или грабеже земель, населяемых французами или славянами, у Фихте нет и речи. «Если у воина, — пишет он, — господствующим побуждением становится собственное обогащение, если у него вошло в обыкновение при опустошении цветущих стран не думать ни о чем ином, кроме как о том, что он выгадает для собственной особы от всеобщей нищеты, то следует ожидать, что чувства сострадания и жалости в нем умолкли. Кроме этой варварской грубости и соответственно ей современный завоеватель мира должен был бы воспитать в своих подданных также холодную и расчетливую страсть к разбою, он должен был бы не наказывать вымогательства, а скорее поощрять их... Где сыщется в новейшей Европе нация, настолько бесчестная, чтобы можно было выдрессировать ее таким образом?»⁴

Таким образом, совершенно очевидно, насколько несостоятельны спекуляции фашистов именем Фихте, насколько его социально-политические идеалы противостоят политической программе фашизма, обосновывающей эксплуатацию и подавление трудящихся «своей» страны, империалистическую агрессию против других народов.

Столь же несостоятельны попытки фашистов «усвоить» и взять на вооружение философско-исторические и социально-политические взгляды И. Канта. Гитлеровские «философы» стремились противопоставить идеи Канта идеям французского Просвещения, и в особенности Руссо. Они доказывали, что Кант «преодолел» Руссо, что абстрактной, антиисторической «общей воле» Руссо Кант якобы противопоставил «историческое» понятие нравственного долга, а космополитической идее человечества, разрабатываемой Просвещением, — немецкую национальную идею. Но действительный, исторический Кант не соответствует образу Канта, «открытому» фашистскими «теоретиками». Действительный, исторический Кант свои взгляды на философию истории выработал в теснейшей связи с философией Просвещения и высоко оценивал Просвещение как решимость человека, человечества руководствоваться своим собственным рассудком. Фашистские «теоретики» спекулируют на знаменитом тезисе Канта из «Критики чистого разума»: «Я должен был ограничить знание, чтобы очистить место вере», — чтобы доказать, будто Кант отвергает рационалистическое объяснение бытия, что он будто бы был и остается иррационалистом.

Действительно, Кант потеснил науку, чтобы оставить место вере; здесь нашла свое выражение вся непоследовательность немецкой буржуазии в борьбе с феодальным мировоззрением и феодальными общественными порядками. Но при всей своей непоследовательности Кант был приверженцем рассудка, был немецким теоретиком Просвещения. В статье «Ответ на вопрос: что такое Просвещение», написанной в 1784 г., Кант определяет Просвещение как решимость человека пользоваться своим собственным рассудком не прибегая к руководству рассудка другого. «Sapere aude» (дерзай познать), — напоминает Кант слова латинского изречения, — имей мужество пользоваться своим собственным рассудком! — таком девиз Просвещения»⁵.

Совершенно несостоятельны попытки фашистов оклеветать Канта, противопоставить его понятие безусловной формы нравственного долга понятию всенародной воли у Руссо. Фашисты ненавидели Руссо, его великие идеи о социальном равенстве и справедливости, об общественном договоре, о воле большинства как о воле народа. Эту «общую волю» фашисты отвергают как понятие, в котором «нет ничего живого», как «искусственный продукт геометрического мышления», как «безличного диктатора», наделенного властью повелевать всеми до следующих выборов.

Политический смысл этой фашистской критики демократических принципов Руссо ясен. На деле она была направлена против принципов демократии вообще. Что касается позиции Канта, то именно в философии Канта наиболее полную разработку получили политические принципы Просвещения: свобода, равенство, братство. Кант утверждал, что эти принципы находят свое обоснование исключительно в познаниях практического разума и поэтому априорно имеют силу для общества, достойного человека. Свобода, по его мнению, заключается в том, что никто не должен принуждать другого быть счастливым исходя из собственного понимания, ибо каждый имеет право искать счастья на пути, который сам считает хорошим, если он при этом не нарушает свободы других добиваться такой же цели.

Равенство означает одинаковую подчиненность всех индивидуумов законам государства; при этом, однако, послушание любому закону непременно предполагает одобрение этого закона со стороны индивидуума. Связав свободу и равенство, Кант тем самым устанавливает соответствие между политическим строем и принципами морали. Высший принцип морали, согласно Канту требует рассматривать человечество, воплощенное в каждом человеке, как цель и с той же категоричностью запрещает рассматривать людей как средство.

Кант решительно подчеркивал, что именно Руссо он был обязан обращением на путь истины, на путь признания человеческого достоинства широких трудящихся масс. «Сам я по своей склонности, — писал Кант, — исследователь. Я испытываю всю жажду познания, неутолимое беспокойство в стремлении продвинуться в нем дальше или также удовлетворение от каждого достигнутого успеха. Было время, когда я думал, что все это может сделать честь человечеству, и я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня и направил на иной путь. Это ослепляющее преимущество исчезает, я учусь уважать человека и чувствовал бы себя гораздо менее полезным, чем самый обыкновенный рабочий, если бы не думал, что данное рассмотрение может сообщить ценность всем остальным, устанавливая права человечества»⁶. Кант настолько высоко ставит просвещение, что, по его мнению, прогресс просвещения человечества неизбежно приведет в будущем к упразднению войн. Он был решительным противником воинствующего национализма, видел в войнах величайшее бремя для народов, препятствие для всестороннего развития человека, для свободного развития просвещения и культуры.

Кант с тревогой отмечал, что правители современных ему государств «не находят свободных средств для открытия общедоступных воспитательных учреждений и в особенности для всего того, что касается общего блага». И причину этого он со всей определенностью видел в том, что «все поглощается военными бюджетами в ожидании грядущей войны». Как актуально звучат сегодня эти слова Канта! Кант решительно выдвигал требование: войн больше не должно быть! И призывал людей бороться для достижения вечного мира. Таков наш моральный долг, подчеркивал он. Больше того, по Канту, даже следовало бы отказаться скорее от разума, чем от борьбы за установление прочного, вечного мира. Кант верил, что придет время, когда не будет войн, когда «человеческий род достигнет, наконец, того состояния, когда все его природные задатки могут полностью развиваться и его назначение да земле может быть выполнено»⁷.

Французская революция по достоинству оценила Канта. Она даровала ему звание Почетного гражданина Франции. А Генрих Гейне, понимая революционное значение идей Канта, даже ставил его выше якобинцев⁸. Лишь не отягощенные никакими требованиями рассудка и нравственными нормами «свободная воля» и «инстинкт» фашистских идеологов могли после всего этого пытаться препарировать Канта под «арийца», превратить его в заурядного иррационалиста и мистика.

Особый интерес проявляли фашистские идеологи к фальсификации и извращению идейно-теоретического наследия Гегеля. Для обоснования и оправдания собственных «идей» они обращались прежде всего к следующим положениям Гегеля: во-первых, к положению о том, что государство стоит вне обычных норм морали, во-вторых, к положению, что личное начало необходимо подчиняется всеобщему, воплощенному в государстве; в-третьих, к мысли Гегеля о целесообразности войны как средства предохранить народ и общество от застоя; в-четвертых, к его идее об особой якобы всемирно-исторической миссии германских народов, прежде всего немцев, и в связи с этим о «разумности» прусской государственной системы и вообще всей прусской «действительности». Это верно.

Гегель утверждал, что государство стоит вне обычных норм морали, что личное начало подчиняется всеобщему. Тем не менее истолковывать это положение как оправдание аморализма, как отрицание какого-либо значения совести, как абсолютное поглощение личности государством фашистские «теоретики» не имели достаточных оснований.

По Гегелю, всемирная история совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена моральность, чем та сфера, которую составляют образ мыслей частных лиц, совесть индивидуумов, их собственная воля и их образ действий. По отношению к сфере частных действий и частной жизни всемирно-историческая жизнь, согласно Гегелю, представляет настолько своеобразную и высшую область, что «всемирная история вообще могла бы совершенно отрешиться от того круга, к которому относятся моральность и так часто рассматривавшееся различие между моралью и политикой...»⁹.

Именно эти идеи Гегеля фашистские теоретики рассматривают как доказательство освобождения им государства от всяких норм морали. В действительности, у Гегеля речь идет о другом — о подчинении узколичной, индивидуалистической позиции общегосударственной (и нравственной одновременно) точке зрения. Государство, как его понимав Гегель, отнюдь не предполагает отмены морали, достоинства и свободы человека. Государство, согласно Гегелю, есть осуществление свободы, «действительность конкретной свободы»¹⁰. Но конкретная свобода, по Гегелю, состоит в том, что личная единичность и ее особенные интересы получают свое полное развитие, пользуются признаками своего права самого по себе (в системе семьи и гражданском обществе) и в то же время частью переходят через себя самих в интерес всеобщего, частью сознательно и добровольно признают его. Здесь «ни всеобщее не имеет силы и не выполняется без особенного интереса, знания и воли, ни индивидуумы не живут исключительно лишь для особенного интереса в качестве частных лиц, а их воля вместе с тем действует во всеобщем и для всеобщего сознательно для последней цели»¹¹.

В государстве, полагает Гегель, обязанности личности по отношению к целому должны быть в единстве с ее неотъемлемым правом. По Гегелю, только в древнейших азиатских деспотиях у индивидуумов не было интимной стороны, никакого внутреннего содержания. В новейшее же время человек хочет, чтобы его уважали со стороны его внутреннего существа. В современном государстве то, чего оно требует как обязанности, есть непосредственно также и право индивидуальности, т. е. «в данном государстве обязательство индивидуума по отношению к государству есть вместе с тем и наличное бытие особенной свободы индивидуума; обязанность и право соединены в одном и том же отношении»¹².

Из этих разъяснений совершенно четко выявляется, что для Гегеля обязанности личности по отношению к государству, целому неразрывно связана с ее неотъемлемыми правами, свободой и достоинством. Государство в определенных случаях может поступиться интересами отдельных лиц, но вместе с тем в принципе оно обязано принимать во внимание интересы индивидуумов. Гегель высоко уважал личность человека; по его убеждению, человек обладает значением потому, что он человек, а не потому, что он иудей, католик, немец, итальянец и т. д.

Что касается морали, то Гегель отвергает не мораль как таковую, но узкое понимание морального долга. «Аморализм» государства означает, по Гегелю, отнюдь не оправдание для государственных деятелей всяких аморальных действий, но лишь протест Гегеля против такой оценки поступков государственных и исторических деятелей, которая судит об их деяниях не с точки зрения их государственных целей и значения, а с точки зрения абстрактной морали долга. По Гегелю же, более высоким является веление нравственного долга, в котором коренится истинная совесть, руководствующаяся тем, что действительно «в себе и для себя есть добро и долг».

Вместе с тем совершенно бесспорно, что фашистские авторы расистских измышлений о превосходстве немцев над другими народами вполне могли черпать в реакционных построениях Гегеля материал для пропаганды своих взглядов, как справедливо отмечал, например, М.Б. Митин¹³. Так, Гегель устанавливал три всемирно-исторических периода в развитии мировой истории. В восточном мире человек якобы еще не осознал, что свобода является его сущностью, поэтому здесь, по утверждению Гегеля, все рабы, один лишь деспот свободен. В античном мире (Древняя Греция и Рим) некоторые уже осознали, что свобода составляет их сущность, они-то и являются свободными, остальные же не осознают этого и поэтому остаются рабами. Лишь в германском мире, который, по мнению Гегеля, венчает историю, все сознают свою духовную сущность и поэтому здесь все свободны. Возвеличивая и восхваляя «германский мир», и в особенности немцев, Гегель одновременно неоднократно демонстрировал националистическое пренебрежение к другим народам, и более всего к славянским, доказывая, что «восточные народы» навсегда-де остановились в своем развитии и не имеют будущего. Мимо этих реакционных идей Гегеля фашизм, конечно, пройти не мог; они были взяты в идеологический арсенал гитлеризма.

Далее. Хотя гегелевское учение о государстве и было направлено против феодализма, против феодального своеволия и произвола мелких феодальных князей, тем не менее идея Гегеля о государстве как высшем воплощении свободы, о том, что отдельные личности исчезают в присутствии мировой субстанции (дух народа или государства) и субстанция сама создает личности такими, какими этого требует сделать преследуемые ею цели, служила обоснованием тоталитаризма, поглощения и подавления индивидуума государством. Это тоже фашисты взяли на вооружение и попытались практически осуществить в своем тоталитарном государстве.

Рассматривая прусскую конституционную монархию как реализацию «абсолютной идеи», Гегель до крайности ограничивал задачи буржуазно-демократического преобразования общества. По мнению Гегеля, нет необходимости уничтожать феодальную собственность, сословия, монархию, а создание прусской конституционной монархии представлялось ему вершиной общественного прогресса и т. д. и т. п.

Точно так же в сочинениях Гегеля действительно можно найти немало положений, оправдывающих и прославляющих войну, доказывающих, что она связана с самой «природой вещей», что она якобы сохраняет и укрепляет нравственное здоровье народов, подобно тому как ветер спасает море от загнивания и т. д. и т. п.

Тем не менее (вопреки фашистским фальсификаторам) Гегеля нельзя считать провозвестником и апологетом империалистических войн. Его суждения об оздоровляющем действии войны во многом относятся к вполне конкретной войне — вторжению Наполеона в феодальную Германию. Он считал, что поражение феодальной Европы в войне с Наполеоном, ее оккупация наполеоновскими войсками послужит началом освобождения народов Европы из цепей феодально-абсолютистского режима. Вместе с тем Гегель был далек от мысли, будто всякая война уже только потому, что она война, способна стать оздоровляющим фактором в жизни народов. Оправданной Гегель считал только такую войну, которая ведется народом и государством, защищающими свою независимость и самостоятельность; поскольку подвергается опасности государство как таковое, его самостоятельность, долг призывает к его защите всех граждан. Лишь деяния, совершаемые «нравственной политической организацией», имеют, по Гегелю, всеобщий всемирно-исторический дух. Если же действия народов «вызываются их жадностью, то, — подчеркивает Гегель, — такие деяния проходят бесследно или, лучше сказать, их результатами являются лишь гибель и разрушение»¹⁴.

Эти мысли Гегеля также абсолютно четко показывают, насколько нелепы, насколько лживы попытки фашистских фальсификаторов представить Гегеля в качестве апологета войны, в качестве одного из идейных предшественников фашистской «теории» «тотального государства», порабощающего и подавляющего личность, вообще как одного из идейных вдохновителей фашизма.

Основоположники научного коммунизма, высоко ценили классиков немецкой буржуазной философии, они подчеркивали, что многие их идеи принадлежат к фонду тех идей, которые были унаследованы марксизмом. Оценивания наследие Канта, К. Маркс и Ф. Энгельс отмечали, что хотя он и вынужден был уступать давлению отсталых немецких условий, тем не менее в конечном счете своими произведениями он присоединяется к силам, стремившимся изменить мир.

Что касается Гегеля, то в послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» (в тот момент, когда реакционная немецкая интеллигенция третировала Гегеля как «мертвую собаку») Маркс решительно объявляет себя «учеником этого великого мыслителя...»¹⁵. Разумеется, взгляды классиков немецкой буржуазной философии были противоречивы. В их философско-теоретических построениях было немало реакционных, консервативных идей, чрезмерное возвеличение немцев как «избранного народа», пренебрежительное отношение к славянским народам и т. п., что, собственно, и давало фашистам повод (пусть необоснованный в сопоставлении с основными тенденциями философии Фихте, Канта и Гегеля) для использования этих реакционных положений в своих «философско-теоретических» конструкциях.

Другое дело неокантианцы и неогегельянцы. Многие из них действительно были идейными предшественниками и вдохновителями фашизма. В частности, неогегельянство и неогегельянцы извращали подлинную суть учения Гегеля, выхолащивая все объективное, исторически прогрессивное содержание его философии, сохраняя лишь реакционные, идеалистические, мистические тенденции его взглядов. Полностью отбросив гегелевский рационализм, они превратили Гегеля в религиозного мистика, в интуитивиста, в «величайшего иррационалиста, какого не знала еще история философии»¹⁶.

Разумеется, история философии «не знала» такого Гегеля, Подлинный Гегель — поборник истины, всегда связывавший ее поиск с освобождением человека от всего того, что его порабощает, унижает, оскорбляет, вводит в заблуждение, держит в плену иллюзий, фальшивых, ложных представлений и идей. «Дерзновение искания истины, — говорил Гегель, — вера в могущество разума первое условие философских занятий. Человек должен уважать самого себя и признать себя достойным наивысочайшего. Какого высокого мнения мы ни были бы о величии и могуществе духа, оно все же будет недостаточно высоким. Скрытая сущность вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания, она должна перед ним открыться, развернуть перед его глазами богатства и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими»¹⁷. Эти слова Гегеля относятся ко всему человечеству, ко всей человеческой истории. Превратить после всего этого Гегеля в «мистика», в «величайшего иррационалиста» могут только философствующие мракобесы!

Именно неогегельянцы — Р. Кронер, Ю. Биндер, Г. Глокнер и др. — проводили усиленную идеологическую подготовку фашизма. Используя реакционные стороны философии Гегеля, она отвергали возможность рационалистического познания мира, противопоставляли рационализму иррационалистическое, основанное на интуиции «постижение» мира и т. д. и т. п. Все это послужило фашистским идеологам «теоретической базой» для воспевания мистики мифа, безграничного субъективизма и волюнтаризма в познании и оценке окружающего нас действительного мира.

В социально-политической сфере неогегельянцы также пропагандировали реакционные идеи: возврат к средневековому сословному государству, построенному на началах иерархии. Нападая на демократические принципы, они доказывали, что воля государства и нации должна находить свае выражение в воле «вождя», утверждали, что подлинная сила государства исходит именно от вождя, а не от народа, и т. д. и т. п.

Эти взгляды неогегельянских философов были «углублены» и превращены фашистскими «государствоведами» К. Шмидтом и К. Лоренцем в государственно-правовую доктрину фашизма, которая нашла свое практическое воплощение в фашистском тоталитарном государстве.

Наконец, германские фашисты совершенно необоснованно и грубо фальсифицировали теоретическое и поэтическое наследие Гете, превратив его в заурядного немецкого националиста. Можно найти, конечно, и в произведениях Гете отдельные места, где он защищает и даже восхваляет немецкое общество своего времени, например в «Маскарадных шествиях». Как отмечали основоположники марксизма, в душе Гете постоянно шла борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключить с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему... Гете был слишком разносторонен, он был слишком активной натурой, слишком соткан из плоти и крови, чтобы искать спасения от убожества в шиллеровском бегстве к кантовскому идеалу, он был слишком проницателен, чтобы не видеть, что это бегство в конце концов сводилось к замене плоского убожества высокопарным. Его темперамент, его энергия, все его духовное стремление толкали его к практической жизни, а практическая жизнь, с которой он сталкивался, была жалка.

Однако в конечном счете вопреки фашистским демагогам Гете отнюдь не был врагом Французской революции. Он понял ее эпохальное значение. Отныне, полагал он, начинается новая эпоха всемирной истории. И уже тем более он был чужд какому-либо националистическому чванству. Все свои последние политические надежды Гете возлагал на создание социальной кооперации внутри отдельных государств и на объединении этих государств в единый всемирный союз. Он верил также, что «свободный обмен мыслями и чувствами способствует всеобщему достоянию и процветанию человечества не меньше, чем обмен продуктами». Причем в качестве первого условия для объединения народов Гете ставил именно уничтожение расовой и национальной ненависти, «симптома самой низкой ступени культуры». Он требует, чтобы человек встал некоторым образом над нациями, воспринимал удачи и огорчения другого народа, как «если бы они случились с его собственным». Более того, Гете полагает, что сословия должны быть уничтожены, что частная собственность должна быть обобществлена. Правда, о мерах, необходимых для этого, он практически не говорит. Однако в любом случае, по его мнению, частная собственность делает собственника «существом косным»¹⁸.

Что касается гетевской концепции культуры, то она также основывается на убеждении, что «поэзия любого народа, если она только подлинна, — вполне равноценна и равноправна, что настоящая человеческая культура может возникнуть только из взаимного изучения национальных литератур, из взаимопроникновения культур отдельных национальностей, мирового культурного соревнования между равноправными народами»¹⁹.

Абсолютно необоснованно и лживо ссылаются нацисты на Лейбница, также объявляя его своим идейным предшественником, «Мои помыслы, — писал Лейбниц, — направлены на благо всего человеческого рода... Мне приятнее сделать много добра у русских, чем мало у немцев или других европейцев, хотя бы я пользовался среди них величайшим почетом, богатством и славой...»²⁰

«Перетряхивая» историю и культуру собственной страны, нацистские идеологи наряду с этим стремились «подправить» историю других народов, особенно славянских: русских, поляков, чехов, словаков и др., объявляли культурное наследие славянских народов «неоригинальным», зависимым от культуры других народов, в частности от немецкой культуры, приписывали славянам агрессивную устремленность по отношению к Европе, и прежде всего к немцам и Германии. Особенно много спекуляций по этому поводу было связано с мнимым «Завещанием Петра Великого».

Н. Павленко в своей книге «Петр Первый» пишет, что еще Наполеон в 1812 г., готовя общественное мнение к походу на Россию, распространял слухи о секретных мемуарах Петра, в которых-де откровенно излагались его агрессивные по отношению к Европе намерения. Четверть века спустя, в 1836 г., фальшивое Завещание Петра даже было опубликовано. В нем говорилось, что Россия должна непрерывно вести завоевательные войны, конечная цель которых — покорение Европы. В действительности это так называемое Завещание Петра — грубая подделка; специалистами давно установлено, что Петр никогда не писал никаких завещаний. Тем не менее эта подделка вытаскивалась на свет всякий раз, когда недругам России надо было оправдать свои по отношению к России агрессивные замыслы. В 1941 г. после провала блицкрига фашисты в очередной раз пустили в ход это «Завещание», подняв шумную кампанию по поводу того, что большевики стремятся-де выполнить «Завещание Петра Великого» о мировом господстве и т. д. и т. п.²¹

Итальянские фашисты, подобно германским, также стремились объявить своими духовными предшественниками или даже единомышленниками многих видных деятелей культуры и искусства Италии: поэтов, литераторов, ученых.

В 1924 г. в фашистском журнале «Иерархия» было заявлено, что Б. Кроче — крупнейший итальянский философ — является-де их предшественником и единомышленником. «Конечно, фашисты не могут причислить Кроче к членам своей партии. Но они должны относиться к нему с уважением, как к своему предшественнику. Сам того не сознавая и вопреки себе, Кроче является фашистом, и в этом отношении его можно сравнить с теми мудрыми язычниками, которые были христианами, не зная об этом и не поклоняясь должным образом господу»²², — писал этот фашистский журнал. Разумеется, Кроче некоторыми своими поступками и высказываниями компрометировал себя, давал повод фашистам спекулировать его именем. Однако в целом его взгляды и позиции были антифашистскими.

Прежде всего вслед за Б.Р. Лопуховым отметим, что Кроче в итальянской философии был знаменосцем антипозитивизма²³. Вплоть до начала XX в. позитивизм в итальянской философии имел очень сильное влияние. Ранние позитивисты в Италии (как и в других странах) сыграли положительную роль в развитии науки и культуры. Они способствовали освобождению мышления от пут религиозных предрассудков, утверждали принципы научной классификации явлений природы и общества, стимулировали появление новых отраслей знания, углубление исследований в уже существующих научных дисциплинах.

Однако позитивисты ограничивали задачу исследования чисто внешним описанием явлений и фактов и поэтому не в состоянии были перейти к широким научным обобщениям. Более того, принижая роль теоретического мышления, они пытались объяснить историю человечества при помощи тех же методов, какие использовались для исследования явлений природы, — эксперимента, законов механики, физики, биологии.

Кроче выступил против подобной метафизической методологии позитивистов. Он восстановил идеалистически-диалектический взгляд на природу и общество, подчеркивая специфичность законов развития общества и истории.

Одновременно он выступил против иррационалистических, мистических, декадентских, других упадочнических культурных и мировоззренческих течений, которые господствовали в Италии накануне первой мировой войны: «Кто дал право господам актуалистам и спиритам влезать в общество людей, работающих за иными столами, чем они, и имеющих, к сожалению, то общее с ними, что они пользуются словом «дух», но имеющих это общее в том же смысле, в каком оно есть у них с торговцами водкой?»²⁴. Все эти мистики расы, мистики насилия, мистики ненависти и войны питали фашистов своими «идеями» и сами зачастую становились фашистами. Кроче решительно подчеркивает, что отвергает подобного рода теории, особенно такие, как интуитивизм, прагматизм, мистицизм, теософизм, магизм и т. д.

Конечно, в практической жизни Кроче не был последовательным борцом против иррационализма и мистики. Его обращение к истории было, в сущности, обращением к истории идей, ибо история была у Кроче лишь саморазвивающимся духом. Отвергая чисто опытное познание позитивистов, он противопоставил ему интуитивное познание; доказывал, что человек проникает в тайны жизни и истории не с помощью науки, а с помощью интуиции, гениальной догадки. Это уже непоследовательность самого Кроче, шаг к мистике, который мог быть использован и фашистскими идеологами для обоснования своих мистических «озарений».

Точно так же Кроче не был активным борцом против фашизма. В сущности, он исходил из неверной позиции: деятели культуры должны-де оставаться в некотором отдалении от политики. Может ли философия, подлинная философия в высоком смысле этого слова, дать ход решению, например, социального вопроса? — спрашивал Кроче. И сам же отвечал: «...проблемы практической жизни решаются не философами, а людьми практики... Философ не может делать выбор между социализмом и либерализмом. Это так же несерьезно, как ожидать от философа решения вопроса о целесообразности возобновления Тройственного пакта или о принятии на вооружение того или иного типа пушек»²⁵.

И тем не менее, как отмечает М. Аббате, многие теоретические положения Б. Кроче содержали в себе потенциально как бы «взрывной» элемент, направленный против фашистских философских конструкций. Ибо в своей иерархии ценностей он ставил Истину выше Государства, Нации, Родины. «Как ученые, — пишет Кроче, — мы, прежде чем быть итальянцами, являемся ревнителями науки, и никакой национализм, никакой политический интерес не может заставить нас принять худшую философию из-за ее итальянского или французского происхождения либо отказаться принять лучшую философию, потому что она родилась в Германии, как никакая любовь к Родине или к политической партии не может заставить одного астронома признать правильными ошибочные расчеты другого, хотя бы и принадлежащего к братской латинской нации»²⁶.

Кроче напоминает, что еще во время первой мировой войны противники Германии говорили, что немецкая философия, наука и поэзия были выражением того же варварского духа насилия и инструментом той же политики силы, против которой цивилизованное человечество защищалось с оружием в руках. Поэтому немецкую культуру хотели изгнать из наших душ и наших школ. Сегодня. от очень многих немцев (или скорее от хора голосов, подавляющих в сегодняшней Германии все другие голоса) мы слышим, что не имеет никакого значения понимание немецкой культуры другими народами, так как эта культура является достоянием только немецкого народа, является индивидуальным выражением его расы, и поэтому другие народы не могут ни чувствовать ее, ни понимать²⁷. Кроче продолжает: «Нашим оппонентам во время войны мы отвечали, что поэзия, философия и наука не принадлежат исключительно немцам или какому-либо другому народу, но являются достоянием всего человечества... Сегодняшним германофилам и расистам нам приходится (страшная ирония судьбы) повторять то, что мы говорили их противникам в прошлом. И сегодня также мы провозглашаем... что немецкая культура принадлежит всем тем, кто ее любит и понимает во всех странах, без какого бы то ни было исключения. И, может быть, сегодня эта культура является даже в большей мере нашей, чем их, чем тех, кто ее не уважает в ее подлинном смысле, кто искажает и фальсифицирует ее в своих целях»²⁸.

Действительно, есть Германия и «Германия». Есть Германия Лейбница, Гете, Шиллера, братьев Гумбольдт, Гегеля, Баха, Моцарта, Бетховена, Гейне. Это Германия мыслителей, подаривших человечеству глубокомысленные учения, умевших не только самоотверженно исследовать истину, но и смело провозглашать истину уже найденную.

Это Германия художников и писателей, сумевших сделать искусство, поэзию и музыку возвещением самых передовых для своего времени, самых горячих и страстных идей. Это, наконец, Германия глубоко честных, серьезных, основательных и добросовестных ученых-натуралистов, филологов, историков, неутомимых в трудном, часто неблагодарном исследовании истины. Для них характерна интеллектуальная и моральная чистота, честность, убежденная и воодушевленная человечность, обилие творческих мыслей, плодотворность влияния, оказанного ими на развитие культуры, как национальной, так и общечеловеческой.

И есть другая «Германия». Это «Германия» невежественных авантюристов и безумцев, дорвавшихся до власти и немедленно обративших эту власть на служение самым низменным, человеконенавистническим и в то же время самым алчным и разбойничьим инстинктам и вожделениям. Это «Германия» людей, глубоко презирающих знания, глумящихся над понятием «истина», издевающихся над понятиями «совесть», «человечность» и «справедливость». Это «Германия» молодцов, бесстыдно унизивших немецкую науку, почитавшуюся некогда во всем мире, в корне разрушивших немецкое просвещение и прививающих народу самое хамское, скотское отношение к труду ученого, мыслителя и художника. Это «Германия» людей, подменивших искусство, глубокое честное немецкое искусство, отвратительной, тошнотворной, уже одним однообразием и бездарностью притупляющей, крикливой, пустозвонной, развращающей и насквозь лживой агитацией. Тем отвратительнее, когда эти устроители «нового порядка», «порядка» разбоя, захвата и грабежа, «порядка» насилия и истребления, пытаются уверить немцев и весь мир, будто «идеи» этого «порядка» не только суть идеи «философские», но кроме того, ведут свое начало от идей подлинных мыслителей и ученых, составляющих славу подлинной Германии²⁹.

Точно так же есть Италия, в которой рождались и развивались прогрессивные, гуманистические традиции общественной мысли, традиции революционно-освободительной борьбы. Есть Италия Кампанеллы, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Джордано Бруно, Д. Мадзини, Д. Гарибальди, Италия замечательных мыслителей-марксистов А. Грамши и П. Тольятти, Италия героических борцов-антифашистов. Только их имена и деятельность определяют честь и величие Италии, а не шовинистические бредни Муссолини и ему подобных.

Передовые, прогрессивные люди, разумеется, никогда не отождествляли и не отождествляют «культурное одичание» фашистской Германии и Италии с подлинно великой культурой немецкого и итальянского народов. Никто из прогрессивно мыслящих людей никогда не будет отождествлять клику Гитлера с германским народом, а Муссолини — с Италией. Опыт истории показывает, что выродки, подобные Гитлеру и Муссолини, приходят и уходят, а народы остаются навсегда.

Фашисты взяли из истории своих стран и народов все темное, все жестокое, все низкое, все бесчеловечное, кстати, как правило, всегда порождаемое правящим эксплуататорским классом. Цели национализма и империализма прославлялись накануне и после первой мировой войны не только в Германии и Италии, но и в Англии, и во Франции, и в США. Война рассматривалась идеологами империализма во всех странах как проявление элементарной жизненной силы, как естественный акт биологического обмена веществ в природе.

Именно к этим реакционным, антигуманистическим «идеям», витавшим в духовной атмосфере всех капиталистических стран, и апеллировали в первую очередь фашисты, создавая основы своей идеологии. Эти реакционные идеи, соответствовавшие природе, духу фашизма, и были положены фашистскими идеологами в фундамент обскурантистской, расистской человеконенавистнической идеологии фашизма.

Примечания

1. Димитров Г. Избранные произведения, т. 2, с. 123.

2. См.: Асмус В. Фашистская фальсификация классической немецкой философии. М., 1942.

3. Fichte I. Beitrag zur Berichtigung der Urteile des Publikums über die französische Revolution. Sämtliche Werke. Abt. III, В. 1, H. 2, Kap. IV, S. 183.

4. Fichte I. Reden an die deutsche Nation. Berlin, 1912, S. 234.

5. Cant I. Beantwortung und Frage: Was ist Aufklärung? — Werke, Bd. IV, 1913, S. 169.

6. Кант И. Соч. М., 1940, т. II, с. 242.

7. Kant I. Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Absicht. Werke, Aufl. Cassirer, Bd. IV, 1933, S. 162, 163.

8. См.: Гейне Г. К истории религии и философии в Германии. М., 1958, т. 6, с. 96—101.

9. Гегель. Философия истории. — Сочинения М.—Л., 1935, т. VIII, с. 65.

10. Там же, т. VII, с. 270.

11. Там же.

12. Гегель. Философия права. — Сочинения, т. VII, с. 270—273.

13. См.: Митин М. О реакционных социально-политических взглядах Гегеля. — Большевик, 1944, № 12.

14. Гегель. Философия права. — Сочинения, т. VIII, с. 72.

15. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 21.

16. См.: Kroner F. Von Kant bis Hegel. Bd. II, S. 271.

17. Гегель. Соч. Т. 1, ч. 1. Логика. М.—Л., 1929, с. 16.

18. Эккерман И.П. Разговоры с Гете. Л., 1934, с. 815.

19. Лукач Г. Борьба гуманизма и варварства. Ташкент, 1943, с. 20.

20. Цит. по: Фишер К. История новой философии. СПб., 1905, т. III, с. 246.

21. См., напр., о фальшивке по поводу «Завещания Петра I»; Павленко Н. Петр Первый. М., 1975, с. 374, 375.

22. Цит. по: Лопухов Б.Р. Антонио Грамши. М., 1963, с. 272.

23. См. там же.

24. Цит. по: Гарин Э. Хроника итальянской философии XX в., с. 49.

25. Croce B. Conversazioni critiche, séria 1. Bari, 1950, p. 305.

26. Цит. по: Аббате М. Философия Бенедетто Кроче и кризис итальянского общества. М., 1959, с. 202.

27. См.: Croce B., Pagine sparse. Napoli, 1943, vol. II, p. 397.

28. Ibid., p. 398.

29. См.: Асмус В. Фашистская фальсификация классической немецкой философии. М., 1942, с. 4.