Глава 4. ЛжеэкспертыВ этой главе речь пойдет о судебно-медицинской экспертизе эксгумированных в Катыни трупов — вернее, экспертизах. Это один из важнейших аспектов проблемы, ведь именно на заключениях экспертов базируются две взаимоисключающие версии катынских расстрелов. Сегодня, когда вопрос о виновниках катынской бойни решен и, следовательно, выводы советской комиссии, возглавлявшейся Н.Н. Бурденко, официально дезавуированы, такой анализ может показаться излишним. Мне тем не менее он представляется необходимым по крайней мере по двум причинам. Во-первых, мы должны знать, как возникла, формировалась и корректировалась лживая советская версия, кто ее авторы: история фальсификаций — тоже история. Во-вторых, судя по сообщениям ТАСС, основанием для пересмотра официальной советской точки зрения явились недавно обнаруженные архивные документы — до этого таких оснований, стало быть, не существовало. На протяжении 46 лет номенклатурные советские историки, юристы, политические деятели и партийные функционеры ссылались на «авторитетное мнение» комиссии Бурденко как на убедительное доказательство вины нацистов, материалы же предшествующих экспертиз раз и навсегда были объявлены провокационными, фальшивыми или уж как минимум тенденциозными. Вот и посмотрим, насколько безупречен документ, подписанный членами советской Специальной комиссии, и наоборот насколько основательны обвинения в адрес тех экспертов, чьи выводы противоречат бурденковским. Прежде всего уточню: катынских комиссий было не две, как полагают многие, а три, и каждая зафиксировала свои выводы в соответствующем документе. Первым же могилы вскрыл Герхард Бутц, возглавлявший судебно-медицинскую лабораторию группы армий «Центр». Профессор Бутц также представил свой отчет. Кроме того, существуют два текста, трактующие не судебно-медицинские вопросы, а обстоятельства катынского убийства: рапорт секретаря тайной полевой полиции Людвига Фосса и «Сообщение» Специальной комиссии Н.Н. Бурденко, составной частью которого является акт экспертизы профессора Прозоровского и его коллег. Здесь мы эти документы рассматривать не будем. Наконец, в нашем распоряжении имеется довольно много всевозможных материалов, проливающих дополнительный свет на условия и методы работы экспертов. Вообще следует признать, что раскопки 1943 года хорошо документированы. Отбирая материалы для этой главы, я решил остановиться прежде всего на недавно обнаруженных или труднодоступных для советского читателя источниках. Главный аргумент адептов советской версии угадать нетрудно: все, кто побывал в Катынском лесу при немцах, или, будучи убежденными врагами СССР, лгали сознательно, или вынуждены были искажать факты под давлением обстоятельств, или, в самом крайнем случае, были введены в заблуждение организаторами экспертиз и «экскурсий». В этой связи внимание неизменно обращалось на состав международной комиссии — из 12 ее членов лишь один являлся представителем нейтральной страны, остальные прибыли из союзных Германии или оккупированных ею стран. По этой же причине было отказано в доверии комиссии Польского Красного Креста: приняли предложение немцев — следовательно, коллаборанты (по советской терминологии тех лет — «пособники»). Нельзя, по мнению единомышленников Бурденко, полагаться и на свидетельства членов делегаций общественности и пленных: их силой заставили участвовать в пропагандистской кампании. При этом совершенно не принималось во внимание естественное для всякого поляка стремление выяснить подлинную судьбу военнопленных офицеров или такая нравственная категория, как профессиональный долг медика. Начну с документа, впервые опубликованного в 1989 году. Его автор литератор Фердинанд Гетль находился в составе первой польской делегации, вылетевшей из Варшавы в Смоленск 11 апреля 1943 года, то есть еще до официального немецкого сообщения о катынских могилах. Отчет написан в 1946 году в Лондоне; первый вариант отчета от апреля 1943-го, переданный Гетлем в Польский Красный Крест, по-видимому, утрачен. В декабре 1945 года Гетль эмигрировал из Польши, так как за ним охотились органы безопасности. Оригинал документа хранится в лондонском музее им. Сикорского. «В первых числах апреля 1943 года мне позвонил секретарь Общества писателей и журналистов, а во время оккупации один из членов так называемой Литературной комиссии Главного попечительского совета, Владислав Зыглярский и сообщил, что меня срочно разыскивает д-р Грундман из «отдела пропаганды управления Генеральной Губернией». Поскольку я подумал, что это имеет отношение к кухне при клубе Союза писателей, я сперва отправился в город разузнать, не произошло ли чего на кухне. А в это время Грундман, узнав, что я живу на улице Мицкевича, 56 на Жолибоже, приехал ко мне домой на машине. Не застав меня, он повторил жене, что у него ко мне очень срочное дело, и записал номер телефона ближайшего магазинчика. Я же пользовался не этим телефоном, а телефоном фотографа, который жил в подвале нашего дома, о чем знали только Зыглярский и еще несколько человек. Сообразив, что происходит нечто необычное, я в тот же день до обеда отправился к Грундману. Он сообщил мне, что неподалеку от Смоленска, в местности, называющейся Козьи Горы, немецкая армейская разведка открыла огромные братские могилы, в которых лежат убитые польские офицеры. Вскрытие могил уже начато и дало необыкновенные результаты. Жертв, по-видимому, насчитывается несколько тысяч. Городские власти, потрясенные этим открытием, намерены выслать на место происшествия делегацию поляков, которой будет оказана всяческая помощь и которая будет освобождена от каких бы то ни было совместных выступлений с немецкой пропагандой. Пораженный этим известием, я сразу же подумал, что в Козьих Горах может оказаться какой-то след, ведущий к разгадке тайны исчезновения польских военнопленных в лагерях Козельска, Старобельска и Осташкова. После некоторого раздумья я спросил у Грундмана, почему он не обращается с этим вопросом в Польский Красный Крест — наиболее подходящее для этого учреждение как с точки зрения его статуса, так и с точки зрения веса, который в польском обществе имеет его мнение. Грундман ответил, что, по его мнению, Польский Красный Крест действительно должен этим заняться, но существуют обстоятельства, затрудняющие отношения между немецкими властями и этим учреждением. Он полагает, что эти обстоятельства мне известны. Отношение немцев к Польскому Красному Кресту было мне действительно известно. Польский Красный Крест был единственным учреждением в Генеральной Губернии, которое сохранилось еще со времен суверенного польского государства, было единственным его следом. Охраняемый международным законом, Польский Красный Крест упорно сопротивлялся многочисленным попыткам немцев ликвидировать его. В результате, он существовал почти только формально, ибо вся его деятельность была сведена к опеке над инвалидами военных действий 1939 года. Сообразив, что положение Польского Красного Креста может неожиданно укрепиться, если сообщение о Козьих Горах соответствует действительности, я заявил, что в случае выезда в Козьи Горы оставляю за собой право доложить о результатах своих наблюдений в Польский Красный Крест, однако сначала я хотел бы знать, кто войдет в состав этой делегации. Грундман ответил, что принять участие в работе делегации приглашены представители Главного попечительского совета и его варшавского отделения, а также представители духовенства, городского управления и судебных властей Варшавы. Все они завтра утром придут на информационное совещание в управление пропаганды. Вылет состоится через два дня самолетом. Я ответил, что в этом случае также приму участие в делегации, но поставил условием полную свободу суждения о том, что увижу, как и свободу распоряжения этой информацией. Поскольку я — представитель Польши, я намерен всеми способами делиться с польским обществом всем, что увижу в Козьих Горах, а не сидеть затаясь в своем углу. Грундман принял мои условия. Выйдя от него, я стал быстро искать встречи как с представителями подпольных организаций, так и теми, кто был назван Грундманом. Я входил в ряды «Лагеря Сражающейся Польши» и был редактором газеты «Нурт» («Течение»). С моим шефом, Юлианом Пясецким, я непосредственного контакта не имел, а связной «Кораль» должен был появиться v меня лишь через несколько дней. Поэтому я пошел другим путем: через живущего по соседству от меня Мариана Бучковского и его связную Марту передал известие о моем разговоре с Грундманом Хуберту, тогдашнему руководителю отдела пропаганды Армии Крайовой по Варшавскому округу. Хуберт, по словам Мариапа Бучковского, отнесся к моему сообщению пренебрежительно и сказал, что «немцы хотят надуть Гетля». На мою поездку он, однако, согласился, обязав меня по возвращении из Смоленска представить ему отчет. Кроме того, я связался по телефону с председателем Кульским и Махницким из Главного попечительского совета. Оба они не отрицали, что им было сделано аналогичное предложение, но, подобно Хуберту, проявили некое пренебрежение к этому вопросу и даже, как мне показалось, какое-то опасение перед участием в этой делегации. Их и Хуберта позиция рассердила меня, поскольку одного отвращения перед каким бы то ни было сотрудничеством с немцами в данном случае казалось мне недостаточно. Конечно, я знал, что Катынь станет вопросом мучительным и опасным для каждого, кто к нему прикоснется. Ибо, что бы мы там ни увидели, нас ожидали атаки или со стороны немцев, или со стороны большевиков. Предвкушение этого последнего уже чувствовалось в Варшаве. […] На аэродроме в Смоленске мы приземлились около полудня. Во второй половине дня в сопровождении немцев мы осмотрели город, вечером нам представили в офицерском казино трех офицеров из отдела пропаганды смоленской армии: двух лейтенантов и одного капитана. Вопрос о Катыни нам изложил Словенчик1, лейтенант запаса, кажется, журналист по профессии, родом из Вильно. Из двух остальных один представился как скульптор из Инсбрука. К нашему разговору время от времени прислушивался еще какой-то лейтенант со знаками различия «Гехайм полицай»2. Думаю, что это был Фосс, о котором я узнал позднее. Словенчик познакомил нас с «катынским делом» более подробно: показал фотографии леса, трупов, а также найденных при них документов. Показал он и некоторые подлинные документы, уже обеззараженные. Несколько моментов в его рассказе заслуживают внимания. Во-первых, подробности того, как наткнулись на могилы. Упоминания о них дошли до полевой полиции, которая занималась разведкой среди местного населения. Люди, живущие поблизости от Козьих Гор (так называется часть большого Катынского леса, протянувшегося вдоль Днепра по шоссе Смоленск — Витебск), утверждали, что в Козьих Горах, уже давно служивших местом казни и охраняемых НКВД, расстреляно и закопано много тысяч польских офицеров. Могилы их были обнаружены польскими рабочими, служившими в организации «Тодт». Они произвели небольшие раскопки на этой территории и, убедившись, что в могилах закопаны действительно польские офицеры, поставили на этом месте деревянный крест, фотография которого имеется, но сам крест не сохранился, будучи снесен при начале эксгумационных работ. Во всяком случае, он послужил указателем, где следовало начинать раскопки. На наш вопрос, нашли ли этих рабочих, он сказал, что пока не удалось. Второй момент, гораздо более интересный, это факт, что Словенчик, хотя и был склонен представлять вопрос самым драматическим с точки зрения поляков образом, понятия не имел, откуда здесь появилось столько польских офицеров, и знал от местного населения лишь то, что транспорты с ними прибывали сюда из Смоленска. Поскольку же у него были копии и даже оригиналы разных найденных вместе с трупами писем и карт, он спросил нас, почему на многих страничках писем стоит адрес Козельска. Я коротко рассказал ему тогда то, что знал о Козельске, а также о Старобельске и Осташкове, внимательно наблюдая при этом за его реакцией. Реакция же его оказалась очень живой и полностью убедила меня, что о Козельске Словенчик узнал лишь теперь, от нас. […] Назавтра утром мы поехали на автомашинах в Козьи Горы. Свернув в лес, мы остановились около огромной раскопанной ямы. Это был длинный ров, выкопанный, по-видимому, во всю длину и глубину могилы, но не охвативший ее в ширину, о чем свидетельствовали торчавшие по бокам рва головы и ноги трупов, еще оставшихся в земле. Срез по всей длине ямы наглядно свидетельствовал о том, что трупы погребались в строгом порядке и укладывались слоями, один на другой, в несколько этажей. Могила была вырыта в холмистой местности, и в ее высоких частях земля была сухой, глинисто-песчаной, нижние же ее части заливали грунтовые воды. Неподалеку начали раскапывать вторую могилу, где пока был виден еще только первый слой трупов. На раскопках обеих могил работали местные жители, русские. Возле могил стоял наспех сколоченный домик, в котором работала эксгумационная группа под руководством доктора Бутца, профессора судебной медицины Вроцлавского университета. Профессор Бутц был в мундире полковника. Работы группы лишь начались. На лесной поляне неподалеку от могилы лежало около двухсот трупов, вынутых из могилы и ожидающих судебно-медицинского вскрытия в том порядке, как были выкопаны. Трупы были пронумерованы и уложены в несколько рядов. Около домика доктора Бутца в разных местах уже лежало около двух десятков трупов, по-видимому, уже обследованных доктором. На ветвях деревьев и кустов висели части военной формы, снятой с трупов. Все вокруг производило впечатление едва только начавшейся и еще не слишком упорядоченной работы. Доктор Бутц попросил нас указать ему любой труп в могиле, который он велит тут же выкопать и чье вскрытие он произведет в нашем присутствии. Мы указали на тела посреди могилы. Вскрытие показало, что череп имеет входное и выходное пулевые отверстия, из распоротого ножом кармана на мундире доктор извлек открытку, адресованную ротмистру, фамилию его я уже не помню. Написана открытка была женой ротмистра и отправлена в Козельск из Гродненского уезда. Среди разложенных вокруг домика трупов были опознанные уже останки генералов Сморавиньского и Бохатыревича. По моей просьбе доктор Бутц срезал один генеральский погон с мундира Сморавиньского и снял ленточку ордена «Виртути Милитари» с шипели генерала Бохатыревича. Этот погон, орденскую ленточку, несколько пуговиц с мундиров других офицеров и горсть земли из могил я забрал с собой в Варшаву. Реликвии эти я сохранял до самого Варшавского восстания, когда они сгорели вместе с моей квартирой и домом. Мы обошли всю территорию вокруг и быстро научились распознавать еще не вскрытые могилы. Края их были несколько запавшими, поверхность неровной, к тому же повсюду на них были высажены маленькие сосенки, несомненно специально здесь помещенные. Невысокие ровные ряды этих деревьев выделялись на фоне остального леса, дикого и запущенного, хотя это была и не очень старая еще сосновая роща. Посаженные на могилах сосенки производили впечатление здоровых и пустивших уже крепкие корни кустов, они наверняка росли здесь более года. От доктора Бутца я получил еще список фамилий тех, чьи трупы он уже успел осмотреть и чью личность идентифицировал. Их было тридцать человек. Список этот я проверил и дополнил еще в Грущенках, на обратном пути. Во время нашего пребывания в Козьих Горах немецкие корреспонденты транслировали по радио свои комментарии об этом и не раз уговаривали нас выступить по радио с подтверждением того, что преступление, обнаруженное здесь, совершено большевиками. В конце концов, устав от этих упорных приставаний, я сказал в микрофон одну единственную фразу о том, что, по моему мнению, в могилах лежат останки тех военнопленных из Козельска, о которых нет никаких известий с апреля 1940 года. Перед отъездом я попросил у немцев разрешения остаться возле могил одним, без них, поскольку мы хотим почтить память погибших в своем кругу. Вопрос этот я согласовал с доктором Зэйфридом3 накануне. Немцы отошли, и доктор Зэйфрид произнес над могилой следующее: «Предлагаю польской делегации минутой молчания почтить память тех, кто погиб за то, чтобы существовала Польша». Эти слова я записал потом в протоколе, направленном в Польский Красный Крест (ПКК), копию которого по моей просьбе послали в управление пропаганды. Кроме радиокорреспондентов, никто из немцев нас не беспокоил, нам была предоставлена полная свобода действий, и беседы с представителями местного населения происходили без всякого контроля со стороны немцев. Местные жители полностью подтверждали немецкую версию как о том, что Козьи Горы — давно известное место казни, так и о том, что польские офицеры были расстреляны большевиками. Я не принял непосредственного участия в беседах, так как обстоятельства, в которых они происходили, а именно поспешность опроса и нервная атмосфера мешали задавать более точные вопросы и отвечать на них.»4 Этот текст избавляет меня от необходимости говорить о взаимоотношениях ПКК с оккупационными властями, а также излагать подробности обнаружения и вскрытия захоронений — описание Гетля в точности соответствует другим источникам. Интересно, что Словенчик, координатор всех пропагандистских мероприятий в Катыпи, а стало быть, и местные германские власти, не имел ни малейшего понятия об офицерских лагерях в Козельске, Старобельске и Осташкове. Уж не автор ли этого отчета раскрыл немцам глаза? Делегация, в которую входил Гетль, прибыла в Смоленск, напомню, 11 апреля, а утром 13 апреля германское радио оповестило мир о могилах в Катынском лесу. К этому времени немцы располагали более или менее верной цифрой пропавших без вести офицеров: документы же и личные вещи, найденные при трупах, указывали на то, что расстрелянные являются узниками только Козельска. Не секрет, что верхи рейха сделали все, чтобы извлечь из своего катынского открытия наибольший пропагандистский эффект. А для этого требовалась независимая экспертиза. Сразу же после того, как была собрана первоначальная информация, в Берлине возник замысел пригласить для участия в раскопках Международный комитет Красного Креста. «13 апреля 1943, Берлин.
Такое приглашение действительно вскоре последовало, однако свою делегацию в Катынь МККК так и не направил. 15 апреля Московское радио передало «Заявление ТАСС», возложившее вину за катынские расстрелы на немцев, 17 апреля тот же текст (с упоминанием Гнездовского могильника) опубликовала «Правда».717-го же появилось коммюнике Совета министров Польши, которым польское правительство извещало о своем намерении обратиться в Международный Красный Крест; одновременно с обращением к МККК выступил министр обороны Польши генерал Кукель. В 16.30 того же дня князь Станислав Радзивилл, заместитель делегата Польского Красного Креста в Швейцарии, вручил соответствующую ноту представителю МККК Паулю Рюггеру. На этой встрече выяснилось, что накануне, 16 апреля, с аналогичной просьбой к МККК обратился Немецкий Красный Крест. Москва отреагировала на эти события редакционной статьей в «Правде» от 21.4. 1943, озаглавленной «Польские сотрудники Гитлера». Речь шла о кабинете Сикорского в связи с его обращением к МККК. Сикорский и впрямь оказался в сложной ситуации, но ведь не мог же он, в самом деле, оставаться безучастным к сообщениям германской пропаганды. Оказывалось ли на МККК какое-либо давление, неизвестно. Во всяком случае, отозвался он лишь на шестой день, сообщив, что готов содействовать установлению истины при условии, что к нему обратятся все заинтересованные стороны, а значит, и СССР. Такой ответ после правдинской статьи был равнозначен отказу.8 Сталин понял, что у него развязаны руки. В ночь с 25 на 26 апреля Молотов вручил послу Тадеушу Ромеру ноту о разрыве дипломатических отношений СССР с польским правительством в изгнании. Так был исчерпан вопрос об участии МККК в эксгумации катынских захоронений. Тогда в Берлине было решено создать специальную международную комиссию экспертов. Одновременно прорабатывался вариант приглашения в Катынь премьер-министра Сикорского. «14 апреля 1943 года, Берлин.
«22 апреля 1943 года,
«24 апреля 1943 года,
«26 апреля 1943 года, Фушль.
Пока решался вопрос с приглашением МККК, а затем формировалась международная комиссия, в Катыни приступила к работе техническая комиссия Польского Красного Креста. В феврале 1989 года профессор В. Ковальский обнаружил и опубликовал так называемый «Секретный доклад», подготовленный генеральным секретарем ПКК Казимежем Скаржиньским. Кстати говоря, именно этим материалом начался поток катынских публикаций в польской подцензурной прессе, который не иссяк по сей день.10 В июне 1945 года документ, существующий в единственном экземпляре, был передан поверенному в делах британского посольства в Варшаве, однако в Лондоне ему был присвоен гриф «совершенно секретно». Предваряя публикацию, профессор Ярема Мацишевский пишет, что свидетельство Скаржиньского позволяет показать и еще раз напомнить гражданскую позицию деятелей ПКК, которые свою трудную и трагическую миссию выполняли с чувством патриотического и гуманного долга. Они не позволили втянуть себя в орбиту немецкой пропаганды, понимая, что если Советский Союз ведет войну с гитлеровской Германией, то независимо от развития событий и собственной точки зрения на события 1940—1941 гг. ни в коей мере нельзя оказать хоть какую-либо услугу немецкой пропаганде. ПКК, сознавая всю ответственность положения, решительно отказался сообщить гитлеровским властям, несмотря на возможные суровые последствия, дату преступления в какой-либо форме. Доклад содержит следующие основные выводы: 1. Недалеко от Смоленска, в местности Катынь, находятся частично раскопанные массовые могилы польских офицеров. 2. Основываясь на обследовании около 300 извлеченных тел, можно констатировать, что эти офицеры были убиты выстрелами в затылок. Причем одинаковый тип всех этих ран, вне всякого сомнения, свидетельствует о массовой расправе. 3. Убийство не имело целью грабеж, поскольку тела остаются в мундирах, при орденах, в обуви, при них найдено большое количество польских монет и купюр. 4. Исходя из бумаг, найденных там, убийство было совершено в марте-апреле 1940 г. На основе исследования пуль, извлеченных из тел офицеров, и гильз, найденных в песке, можно утверждать, пишет Скаржиньский, что стреляли из пистолетов калибра 7,65 мм, по-видимому, германского образца.11 Боясь, чтобы большевики не воспользовались этим обстоятельством, германские власти внимательно следили, чтобы ни одна пуля, ни одна гильза не была спрятана членами комиссии ПКК. В заключении Скаржиньский подчеркивает самоотверженную работу членов технической комиссии, которые собственноручно извлекали тела из ямы, заполненной водой. «Это яма, которую я сам видел, будучи в Катыни. Ее образовал нижний край одной из семи огромных могил, сходивших террасами к ложбине. Яму заполнила грунтовая вода, и из нее торчали части трупов. Немцы обещали предоставить насосы, и яма оставалась неразработанной вплоть до последних дней работ.12 И вот господин Водзиновский заметил как-то, что русские рабочие засыпают яму. Он моментально остановил работы, но получил сообщение, что ввиду постоянных советских налетов и объявленной противопожарной готовности армия поставить насосы не может. От рабочих требовать извлекать трупы в таких условиях было нельзя. Тогда пять членов технической комиссии Польского Красного Креста, руководимые господином Водзиновским, вошли в яму и своими руками в течение 17 часов извлекли из воды 46 тел польских офицеров».13 С 28 по 30 апреля в Катыни находилась международная комиссия экспертов, на которую нацисты возлагали особые надежды. Как я уже писал, за прошедшие годы не раз муссировался вопрос о мотивах участия экспертов в катынской комиссии. По-моему, самым достойным образом ответил на обвинения в коллаборационизме профессор Женевского университета Франсуа Навиль. История этого текста такова. В сентябре 1946 года, когда Нюрнбергский процесс был близок к завершению, член швейцарского Большого Совета от Рабочей партии Винсент обратился в Государственный совет с запросом как «предполагается оценить тот факт, что доктор Навиль, профессор судебной медицины, по просьбе германского правительства дал согласие в апреле 1943 г. быть судебным экспертом в деле о происхождении останков 10000 польских офицеров, обнаруженных в Катынском лесу под Смоленском». Глава женевского кантонального правительства Альбер Пико ответил на запрос Винсента в письменном виде; этот ответ включал извлечения из отчета профессора Навиля, который тот представил правительству по его просьбе. Навиль, в частности, писал: «Господин Винсент, кажется, убежден в том, что я получил от немцев значительное вознаграждение. Он может не беспокоиться. Я действительно имел полное право просить вознаграждения за столь сложную и столь ответственную работу, на которую я потратил месяц, проведя после восьмидневного путешествия самые разные исследования. Но вначале я хотел отказаться от этого предложения из моральных соображений. Я не хотел получать деньги ни от поляков, ни от немцев. Не знаю, кто оплатил дорожные расходы нашей экспертной комиссии, но лично я никогда не просил и не получал ни от кого золота, денег, подарков, наград, ценностей либо же каких бы то ни было посулов. Если оказавшаяся между двумя могущественными соседями страна узнает об уничтожении почти 10000 своих офицеров, военнопленных, вся вина которых была лишь в том, что они защищали родину, если эта страна пытается выяснить, как все произошло, порядочный человек не может принять вознаграждение за то, что выехал на место и попытался приподнять край завесы, которая скрывала, да и теперь скрывает, обстоятельства, при которых совершилась эта акция, вызванная отвратительной трусостью, противная обычаям войны.14 Господин Винсент уверяет, что я действовал при постоянном давлении гестапо, которое связало нам руки. Это совершеннейшая неправда. Не знаю, были ли полицейские среди тех, кто принимал и сопровождал нас (врачей и проводников), но могу определенно заявить, что в нашу работу экспертов никто не вмешивался. Я не заметил никаких признаков Давления ни на меня, ни на моих коллег. Мы постоянно имели возможность свободно обсуждать между собой наши проблемы так, чтобы при этом не присутствовали немцы. Не раз я излагал моим собратьям-экспертам и немцам, которые пригласили нас, известные истины, и это принималось довольно искренне. Мои слова, казалось, ошеломляли их, но никто никогда не цеплялся ко мне. Я не скрывал того, что думал о моральной ответственности немцев, которую они несут в этом деле, ибо они начали войну и захватили Польшу — даже если наше заключение и утвердит их невиновность в гибели офицеров. Два дня и три ночи провели мы в Смоленске, в 50 километрах от линии обороны русских. По Смоленску я ходил чуть ли не так же свободно, как по Берлину, и никто меня не сопровождал, никто за мной не следил. Поскольку двое из нас знали язык, то мы могли несколько раз поговорить с русскими крестьянами и военнопленными. Мы также сотрудничали с Польским Красным Крестом, представители которого работали вместе с нами во время эксгумации, идентифицировали трупы, вели поименный список и ставили в известность ближайших родственников. Мы убедились, что в этом направлении было сделано все возможное. Мы свободно провели около десяти посмертных обследований тел, извлеченных в нашем присутствии из нижних слоев исследуемых братских могил. Никто не беспокоил нас, когда мы диктовали отчеты об этих обследованиях, не было никакою вмешательства со стороны немецкого медицинского персонала. Мы обследовали поверхностно, но совершенно свободно около сотни трупов, которые были извлечены в нашем присутствии. Я лично нашел в одежде одного из них деревянный портсигар, на котором было выгравировано название «Козельск» (один из трех лагерей, откуда поступили погибшие офицеры), и в форме последнего трупа я нашел спичечный коробок русской фабрики из Орловской области — района, где размещались все три упомянутых лагеря.15 Во время судебно-медицинских обследований мы обращали особое внимание на трансформацию жировых отложений кожи и внутренних органов, на разрушение костей, сочленений сухожилий, деформацию и атрофию различных частей тела, а также на иные признаки, по которым возможно установить время смерти. Особые исследования черепа лейтенанта, проведенные профессором Оршосом из Будапешта, при которых присутствовал и я, выявили такое состояние черепа, которое не допускало гибели его обладателя позднее, чем за три года до того — что согласуется с научными трудами, опубликованными на эту тему. Мы, эксперты, имели возможность обсуждать между собой все наши находки, равно как и формулировки отчета. После обследования могил и трупов — в четверг и пятницу, 29 и 30 апреля — все эксперты встретились в пятницу вечером, чтобы обсудить и утвердить состав нашего отчета. В этом обсуждении принял участие только медицинский персонал без какого-либо вмешательства со стороны. Несколько человек написали проект заключительного отчета, и он был предложен мне на подпись в субботу, 1 мая, в три часа утра. Я высказал некоторые замечания и попросил о некоторых поправках и добавлениях, которые были немедленно сделаны. Не знаю, были ли предложения и замечания доктора Маркова из Болгарии приняты так же, как и мои; не помню, говорил ли он что-либо во время общего обсуждения, но я присутствовал при том, как он подписывал отчет 1 мая около полуночи, и могу заверить, что с его стороны не последовало никаких возражений или протестов. Не знаю, было ли оказано на него какое-либо давление властями его страны до поездки в Катынь или в то время, когда он аннулировал свою подпись, будучи обвинен в предательстве и заявив, что действовал под нажимом; но в действительности не было никакого нажима, никакого принуждения во время работы комиссии, членом которой он являлся. Как бы то ни было, но он в нашем присутствии проводил посмертные обследования трупов и вполне свободно диктовал по этому поводу свой отчет, копия которого у меня имеется… Что касается нас, судебно-медицинских экспертов, так правом и долгом в нашем неблагодарном деле являются изыскания, должные установить истину в спорах, участники которых порой служат разным хозяевам; в этом традиция, в этом гордость, в этом честь нашей профессии, порой чреватой опасностями. Мы обязаны делать свое дело, не поддаваясь давлению, откуда бы оно ни исходило, не обращая внимания на критику и враждебное отношение со стороны тех, кто может оказаться в щекотливом положении благодаря нашей беспристрастности. Нашим девизом всегда должны оставаться слова, украшающие надгробья: «vitam impendere vero».16 Альбер Пико заключал свой ответ Винсенту следующими словами. «Государственный Совет пришел к выводу, что ему не в чем упрекнуть доктора Франсуа Навиля, выдающегося ученого, прекрасного судебно-медицинского эксперта, действовавшего по собственной инициативе и ни разу не поступившегося ни профессиональными правилами поведения, ни понятием чести. Отчет доктора Навиля содержит утверждение, подкрепляющее выводы его первоначального отчета 1943 г. Он имеет право опубликовать его, когда сочтет нужным. Большой Совет не полномочен делать какое бы то ни было заявление по данному вопросу. С другой стороны. Большой Совет согласен с нами в том, что кропотливый поиск ученым истины согласуется с идеалами науки и моральными устоями нашего государства»17 Вскоре после войны двое экспертов отреклись от своих катынских протоколов — это профессор Марков из Болгарии и профессор Хаек, представлявший в комиссии протекторат Богемии и Моравии. Остальные оказались вне пределов досягаемости советских или просоветских властей и могли себе позволить защищать свою честь так, как это сделал Франсуа Навиль. Время от времени, однако, возникают новые свидетельства на эту тему. В марте 1989 года в белградской газете «Вечерне новости» появилась любопытная информация о бывшем члене международной комиссии профессоре Будапештского университета Оршосе. В интервью газете бывший югославский разведчик Владимир Милованович рассказывает о своем знакомстве с Оршосом в 1947 году в Германии. «Будучи уверенным в том, что имеет дело с закоренелым противником «красных», — говорит Милованович, — доктор Оршос, о котором я уже знал, что он являлся членом международной комиссии, созданной немцами в 1943 году из представителей квислинговских стран, однажды раскрыл мне до конца свою душу». Далее следует монолог Оршоса (закавыченный), суть которого состоит в том, что катынское преступление совершили немцы. Милованович признается, что из «специальных аспектов» мало что понял. Тем не менее тогда же он направил в Белград сообщение о беседе с Оршосом. Публикация в югославской газете осталась почти незамеченной, а между тем здесь есть важный нюанс. Профессор Оршос был не просто одним из экспертов, приглашенных нацистами; его заключение сыграло важную, если не первостепенную роль в выводах комиссии. Вскользь об этом упоминает в приведенном отчете Франсуа Навиль. Вот что рассказал другой член комиссии к тому времени, вероятно, последний из оставшихся в живых — профессор Пальмьери в январе 1973 года в Неаполе польскому публицисту Густаву Херлинг-Грудзинскому: «Не было никаких сомнений ни у кого из двенадцати членов нашей комиссии, не было ни одной оговорки. Все решило вскрытие одной черепной коробки, произведенное венгерским профессором Оршосом. На внутренней стенке черепа он обнаружил неосубстанцию, вещество, которое формируется через три года после смерти человека».18 Нечто принципиально иное показал Нюрнбергскому Трибуналу профессор Марков из Болгарии, вскоре после войны отрекшийся от своего катынского протокола. В судебном заседании 2 июля 1946 года на вопрос советского обвинителя Смирнова, что означает термин «псевдокаллус», он ответил: «Под этим явлением профессор Оршос понимал отложение и наслоение нерастворимых солей кальция и других солей во внутренней части черепа, и профессор Оршос утверждал, что, согласно его опыту, в Венгрии такое явление наблюдалось в том случае, если труп находился в земле по меньшей мере три года». На вопрос, много ли черепов с явлениями так называемого псевдокаллуса было предъявлено членам комиссии, Марков ответил, что сам он псевдокаллуса на единственном исследованном им трупе «не заметил», что касается других экспертов, то и они, по его наблюдениям, псевдокаллус не обнаружили, и им ничего об этом явлении не известно. Зашла речь о псевдокаллусе и на допросе советского эксперта В.И. Прозоровского. «СМИРНОВ: Вам известен термин псевдокаллус? ПРОЗОРОВСКИЙ: В частности, о нем я узнал, когда получил книгу в институте судебной медицины, в библиотеке. Это было в 1945 году…19 СМИРНОВ: Говорите медленнее, свидетель. ПРОЗОРОВСКИЙ: До этого у нас, в частности, в Советском Союзе, ни один судебно-медицинский эксперт таких явлений не наблюдал. СМИРНОВ: Среди вскрытых 925 черепов много ли было с явлениями псевдокаллуса? ПРОЗОРОВСКИЙ: Никто из судебно-медицинских экспертов при исследовании этих 925 трупов каких-либо известковых отложений на внутренней поверхности черепа или на каком-либо другом участке головною мозга не обнаружил». Информацию Миловановича не следует переоценивать, тем более что проверить ее нет никакой возможности. Но и дезавуировать ее сложно. Характерно, впрочем, что появилась она сразу после того, как в Польше был опубликован «Секретный доклад» Казимежа Скаржиньского. Вернемся к выводам международной комиссии. Вот выдержка из протокола, подписанного всеми 12 ее членами (цитирую по переводу, хранящемуся в архивном фонде ЧГК20): «Причиной смерти всех польских офицеров, извлеченных до сих пор из могил, является без исключения выстрел в голову. Все были убиты выстрелом в затылок, причем это были одиночные выстрелы. Только в редких случаях установлены двойные выстрелы и только в одном случае тройной. Выстрел проходит глубоко в затылок и идет в затылочную кость. Выход по большей части находится близко от линии волос над лбом. Это, по большей части, револьверные пули калибра ниже 8 мм. Трещины на черепе и следы пороха на затылочной кости вблизи входа пули, а также неизменно повторяющаяся локализация выстрела указывает на то, что он производился в упор или в непосредственной близости, причем направление выстрела повсюду одинаково и представляет только немногие небольшие отклонения. Удивительное однообразие ранений и локализация выстрела в очень ограниченной части затылочной кости позволяют заключить, что выстрел производился умелой рукой». Итог и деятельности комиссии резюмирует в своем письме Риббентропу Леонард Конти — глава здравоохранения рейха: «3 мая 1943 года, Берлин.
Всего из катынских могил в 1943 году было извлечено 4143 трупа, из них идентифицировано 2815. В последней, восьмой могиле, обнаруженной 1 июня, к моменту прекращения работ оставалось не более 200 тел. При трупах обнаружено 3184 документа, самый поздний из которых датирован 6 мая 1940 года, а также множество личных вещей. Кроме того, в Катынском лесу были найдены и вскрыты многочисленные массовые захоронения советских граждан — жертв НКВД. Возможна ли была в принципе инсценировка, описанная в «Сообщении» Специальной комиссии?22 Очевидцы в один голос утверждают, что никаких следов предварительной эксгумации останков они не наблюдали. Трупы были плотно спрессованы между собой, карманы застегнуты, и для того чтобы вынуть документы, их приходилось вспарывать; помимо всего прочего, немцам для своей инсценировки нужно было где-то добыть сотни экземпляров советских газет от марта-апреля 1940 года, так как невероятно, что пленные хранили эти газеты в течение полутора лет. Разумеется, дико было бы ожидать от Геббельса и его пропагандистской машины объективности. Число погребенных было завышено до 12 тысяч человек (но и в советском «Сообщении» содержится ложная цифра — 11 тысяч). На головы «еврейских палачей НКВД» были низвергнуты потоки громогласной риторики. Но вот любопытная деталь, на которую, кажется, впервые обратил внимание Юзеф Мацкевич: в списке идентифицированных жертв довольно много евреев, хотя это явно противоречит антисемитской версии нацистов. Факт этот, по мнению Мацкевича, свидетельствует о том, что нацисты, при всем своем патологическом антисемитизме, в интересах дела старались не вмешиваться в процесс опознания. Как я уже сказал, раскопки 1943 года описаны во многих источниках, и все-таки определенный пробел в них налицо: отсутствуют свидетельства советских граждан, а ведь известно, что немцы устраивали специальные «экскурсии» для местных жителей. В моем досье этот эпизод отражен скромно; тем не менее некоторые детали приводимых ниже свидетельств, полагаю, заслуживают внимания. В.В. Колтурович из Даугавпилса излагает свой разговор с женщиной, которая вместе с односельчанами ходила смотреть вскрытые могилы: «Я ее спросил: «Вера, а что говорили люди между собой, рассматривая могилы?» Рассуждения были таковы: «Нашим халатным разгильдяям так не сделать — слишком аккуратная работа». Рвы были выкопаны идеально под шнур, трупы уложены идеальными штабелями. Аргумент, конечно, двусмысленный, к тому же из вторых рук. Но характерно, что в возможности расстрела поляков органами НКВД местные жители не сомневались. Несколько иначе картина эксгумации выглядит в рассказе Людмилы Васильевны Васильевой (урожденной Якуненко), ныне живущей в Краснодаре. Она тоже участвовала в одной из «экскурсий» в Катынский лес. По ее словам, поездка была тщательно организована. Перед осмотром выступили три или четыре советских свидетеля. Всего к приезду группы было вскрыто три могилы, еще на одной сделан поперечный разрез с тем, чтобы продемонстрировать корни высаженных на поверхности молодых сосенок — немец-«экскурсовод» объяснил, что деревьям, судя по длине корней, не менее трех лет. На раскопках работали советские военнопленные, стоял невыносимый смрад. На глазах Людмилы Васильевны из могилы извлекли труп генерала, из планшета достали документы, среди которых ей запомнилась фотография красавца-генерала с женой и двумя детьми; врезалось в память имя «Мечислав». Таким образом. Л.В. Васильева присутствовала при эксгумации генерала Мечислава Сморавиньского. Это имя узнать ей было негде, поскольку к моменту нашей встречи ни в каких советских публикациях оно не фигурировало. Впоследствии Людмила Васильевна сражалась в партизанском отряде, видела много крови, сама была не раз ранена, и все же катынские раскопки — самое страшное ее воспоминание о войне. * * * Поговорим теперь о комиссии Бурденко. Кстати, полное ее наименование звучит так: «Специальная комиссия по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров». Как видим, уже в самом ее названии однозначно определены и цель расследования, и преступники. Судебно-медицинскую экспертизу Специальной комиссии возглавлял профессор Прозоровский. В.И. ПРОЗОРОВСКИЙ
Из протокола допроса В.И. Прозоровского от 17 июня 1946 г. (ЦГАОР, ф. 7445, оп. 2, ед, хр. 136, л. 332): «Прозоровский Виктор Ильич, 1901 г. рождения, русский, уроженец Москвы, несудившийся, имеет сына, образование высшее медицинское (окончил медицинский факультет II Московского государственного университета), профессор судебной медицины, доктор медицинских наук, главный судебно-медицинский эксперт Минздрава СССР, председатель судебно-медицинской комиссии Ученого медицинского совета Минздрава СССР». Добавлю, что директором ГНИИ судебной медицины Прозоровский стал в 1939-м, а главным судмедэкспертом Минздрава — в 1940 году; после войны к его титулам прибавилось звание «заслуженный деятель науки». В бытность Прозоровского главным судмедэкспертом в Советском Союзе проведена серьезная реорганизация судебно-медицинской экспертизы (эта структура сохраняется и поныне), унифицирована специальная документация. Действовавшие с 1928 года «Правила судебно-медицинского исследования трупов» дополнились при Прозоровском рядом других документов, как то «Инструкция о взятии для судебно-медицинской экспертизы материала для вскрытия умерших от инфекционных заболеваний для последующего бактериологического исследования» (1952), приказ Минздрава СССР № 452 «О врачебной регистрации причин смерти» (1954), циркулярное письмо № 1440 «Об изъятии из трупов образцов крови» (1955), методическое письмо «Об определении роста по костям скелета взрослого человека» (1958) и др. При Прозоровском же состоялись две принципиальные дискуссии специалистов. Первая возникла в связи с разработкой нового Уголовного кодекса, вступившего в силу в 1960 году. В ходе дискуссии были подвергнуты резкой критике «Правила для составления заключения о тяжести повреждения», изданные еще в 1928 году. Профессор Прозоровский вынес на обсуждение проект новых «правил», однако он так и не был принят. Спорным оказался, в частности, пункт об определении половой зрелости. В конце концов необходимость определения половой зрелости была предусмотрена уголовными законодательствами лишь шести союзных республик, в кодексах же остальных республик указан непосредственно возраст лица, половое сношение с которым является наказуемым. Вторая дискуссия трактовала пределы компетенции экспертов и началась в 1945 году. Дело в том, что уже упоминавшиеся «Правила», утвержденные Наркомюстом и Наркомздравом, вменяли в обязанность эксперту квалифицировать телесные повреждения применительно к статьям Уголовного кодекса. Группа судебных медиков выступила против этого положения, доказывая, что эксперт не имеет юридического права давать заключение о роде насильственной смерти (убийство, самоубийство, несчастный случай). Не сумев примирить коллег, Прозоровский обратился в Министерство юстиции, Верховный суд, Прокуратуру и МВД СССР за разъяснением. В итоге в 1956 г. было опубликовано циркулярное письмо № 306, согласно которому эксперт имеет право давать заключение о роде насильственной смерти «лишь тогда, когда этот вывод вытекает из специальных познаний судебно-медицинского эксперта (теоретической подготовки и практического экспертного опыта) и результатов судебно-медицинского исследования трупа». Дискуссия, однако, на этом не закончилась. (С. Шершавкин. История отечественной судебно-медицинской службы. М., «Медицина», 1968, с. 155—171.) В настоящее время действуют «Правила судебно-медицинского определения степени тяжести телесных повреждений» (с 1.04.1979), согласно которым эксперт не может определять, является ли повреждение условно или безусловно смертельным, а также решать вопрос о наличии обезображения лица, квалифицировать повреждения как мучения и истязания, устанавливать факт побоев и т. д. В соответствии со статьей 78 УПК РСФСР он должен отказаться от ответов на вопросы, выходящие за пределы его специальных познаний или не входящие в его компетенцию. (Судебно-медицинская экспертиза. М., «Юридическая литература», 1980. с. 11. III, 116—118, 219.) Почему я пишу об этом? Да потому, что из пяти выводов акта катынской судмедэкспертизы три не входят в компетенцию экспертов. Не вдаваясь в излишние подробности, перечислю, на мой взгляд, самые существенные недостатки акта. Акт подписан пятью экспертами. Эксгумация и исследование трупов производились, согласно акту, с 16 по 23 января 1944 года. В показаниях Нюрнбергскому трибуналу профессор В.И. Прозоровский датирует начало работ в Катынском лесу 14 января. Примем этот последний вариант: в течение 10 дней комиссия исследовала 925 трупов, т. е. каждый член комиссии вскрыл и изучил 185 трупов, или по 18 трупов ежедневно. Представляется маловероятным, что при таких темпах экспертиза была достаточно тщательной. Правда, в акте перечислены имена еще шести военных медиков, участвовавших в работе комиссии, из которых двое являются по специальности судмедэкспертами, а один — патологоанатомом, однако, не будучи членами комиссии, они могли лишь ассистировать, но никак не делать окончательные выводы. Кроме того, один из членов комиссии — профессор судебной химии М.Д. Швайкова, по свидетельству Прозоровского, была приглашена для судебно-химической консультации и судебно-химических исследований» и также не могла заниматься вскрытием и исследованием трупов. Согласно акту, «экспертизой изъят соответствующий материал для последующих микроскопических и химических исследований в лабораторных условиях». Результатов этих исследований в акте нет, опубликованы они не были и суду в Нюрнберге не предъявлялись. Далее. Собственно говоря, объективные данные вскрытия, зафиксированные актом экспертизы Прозоровского, чуть ли не дословно совпадают с протоколом международной комиссии. Никакого парадокса здесь нет, просто этих данных для окончательного и определенного вывода о дате расстрела было недостаточно. И тут вступали в силу вещественные доказательства, то есть документы, извлеченные из могил. Так вот документы, обнаруженные Прозоровским и его коллегами, абсолютно неубедительны. Всего при 925 трупах обнаружено 9 документов. Из них 2 представляют собой почтовые отправления из Польши, датированные сентябрем 1940 г., — разумеется, они не могут служить доказательством того, что их адресаты были к моменту отправления живы, да к тому же и текст на одном из документов выцвел. 5 квитанций о приеме золотых часов и денег, из них две от декабря 1939 г. (записи о продаже часов Ювелирторгу от марта 1941 г.) и три — от апреля и мая 1941 г., также ни о чем не говорят, ведь они могли быть выписаны задним числом. Бумажная иконка, «датированная» апрелем 1941 г., — вообще не документ, и решиться предъявить его можно было лишь в условиях острой нехватки более веских доказательств. Остается, таким образом, только неотправленная почтовая открытка в Варшаву от 20 июня 1941 года. Итак, 925 трупов и одна открытка. Но дело, собственно говоря, даже не в этом, а в том, что автор открытки ротмистр Станислав Кучинский никогда не был в Козельском лагере: согласно спискам Мощиньского, он содержался в Старобельске, откуда его забрали в декабре 1939 года.23 Мало того: на основании этих документов эксперты во главе с Прозоровским делают вывод о том, что «немецко-фашистские власти, предпринявшие в весенне-летнее время 1943 г. обыск трупов, произвели его не тщательно», а на основании отсутствия признаков экспертной деятельности — о том, что «в 1943 г. немцами произведено крайне ничтожное число вскрытии». Откуда же экспертам известно об обысках и вскрытиях, если признаков таковых не обнаружено? Наконец, Прозоровский применяет для датировки могил еще один способ сравнение с состоянием трупов в других массовых захоронениях близ Смоленска, ссылаясь при этом на собственный же акт. Из чего следует, что, во-первых, трупы поляков погребены опять-таки около двух лет назад, а кроме того, полная идентичность метода расстрела. Таким образом, катынские расстрелы прямо инкриминированы немцам. Именно этого и не имели права делать эксперты — впрочем, по современным юридическим нормам. Среди многочисленных советских архивных источников, способных пополнить наши сведения о катынской трагедии, особое место принадлежит рабочим материалам Специальной комиссии. К сожалению, большая часть этих бумаг действующими архивными правилами до сих пор закрыта. Однако отдельные разрозненные документы вполне доступны и не нуждаются в рассекречивании. Их я и предлагаю вниманию читателей. Но сначала — несколько слов о значении этих текстов. Сегодня уже совершенно очевидно, что «Сообщение» комиссии Бурденко серьезной критики не выдерживает. Некоторые из имеющихся в нем противоречий были исправлены при повторных публикациях. Значительным коррективам версия Бурденко подверглась на Нюрнбергском процессе: тот, кто изучал протоколы предварительных допросов свидетелей обвинения, проведенных в Москве в июне 1946 года, наверняка обратил внимание на множество мелких разночтении по сравнению с показаниями тех же лиц, зафиксированных годом раньше. Любопытно также, что про юколы допросов советских судмедэкспертов написаны рукой самих допрашиваемых. Наконец, уже в ходе судебного заседания советское обвинение дважды, и весьма существенно, отступало от первоначальной формулы (подробнее об этом в следующей главе). Все эти обстоятельства придают специфическую ценность публикуемым ниже текстам. Кроме всего прочего, не исключено, что в служебных документах, не подлежащих широкой огласке, обнаружатся подробности, не попавшие в окончательный текст «Сообщения». Самый ранний документ — письмо Н.Н. Бурденко на имя В.М. Молотова от 2 сентября 1943 года. «Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович! Обращаюсь к Вам по следующему обстоятельству: в апреле месяце Вы, как Народный Комиссар Иностранных дел, опубликовали ноту Советского Правительства о разрыве дипломатических отношений с Польским Правительством. В ноте Вы указали на ложное и провокационно возводимое на наши государственные органы обвинение в расстреле нескольких тысяч польских офицеров. Читая сообщение немецкого правительства о расстреле в Катынском лесу польских офицеров и заключение «международной комиссии», я тщательно изучил текст. Несмотря на широковещательное заглавие сообщения — «Виновники, изобличенные судебно-медицинскими экспертами», немцы приводят довольно своеобразную аргументацию о виновности советских органов — это главным образом способ расстрела. Я, в бытность мою в Орле, как член Правительственной Комиссии, раскопал почти 1000 трупов и нашел, что 200 расстрелянных советских граждан имеют те же самые ранения, что и польские офицеры». В заключение Бурденко выражает надежду, что скоро он будет иметь возможность поехать в окрестности Смоленска, и сообщает, что за время работы в ЧГК им была составлена коллекция из 25 черепов казненных немцами советских граждан и «для установления несомненного тождества ран» он готов, «в случае нужды, предварительно предъявить их представителям наших союзников».24 Из письма следует как минимум два вывода. Во-первых, Бурденко начал работу над катынскими материалами задолго до эксгумации. Во-вторых, он априори полагал виновность немцев несомненной. Следующий документ не имеет ни подписи, ни даты. Озаглавлен он так: «Характеристика черепных ранений трупов, извлеченных из могил Катынского леса». Судя по всему, это одно из первых профессиональных заключений, составленное безусловно после осмотра эксгумированных останков. «Входные отверстия, — гласит первая фраза, — как правило, располагаются в затылочной кости, над большим затылочным отверстием, большей частью вблизи от средней линии». Указан диаметр отверстий: от 0,6 см до 0,8-0,9 см, причем преобладают отверстия диаметром 0,8 см. Далее констатирован небольшой процент слепых ранений — в этих случаях внутри черепа найдены пули калибр 0,6-0,7 см, а в одном черепе — «неправильных очертаний кусок металла, по-видимому, оболочка разрывной пули». Заканчивается документ следующим сообщением: «В единичных случаях наблюдались повреждения черепа холодным оружием. В этих случаях раны кости имели форму четырехгранных отверстий с ровными краями и были множественными».25 Что можно сказать по поводу этого текста? Заключение составлено вполне объективно, причем человеком, не имеющим отношения к армии, — иначе калибр отверстий был бы указан в миллиметрах. Бросается в глаза не отмеченное «Сообщением» наличие колотых ран четырехгранной формы. Такие же раны, но не в черепах, а на телах, были обнаружены Герхардом Бутцем. Суть дела в том, что четырехгранным был советский штык, немецкий же, как известно, плоским. Неудивительно, что советская экспертиза эту деталь предпочла не учитывать. Еще один документ — письмо Бурденко на имя председателя ЧГК Н.М. Шверника от 21 марта 1944 года. Вот его полный текст: «Глубокоуважаемый Николай Михайлович! По слухам, кажется, довольно достоверным, полученным мною от военных врачей, в Виннице были массовые убийства, произведенные немцами. Немцы провокационно приписывают эти убийства Советским органам. Хорошо было бы для установления техники умерщвления командировать в Винницу профессора Смирнова Л.И. — патологоанатома Центрального Нейрохирургического Института, — который обрабатывает все черепа. Позволяю Вам это писать потому, что прошедший опыт вскрытия могил не всегда был ценен». На письме имеется резолюция Шверника: «Принять предложение т. Бурденко о командировании в Винницу проф. Смирнова. 23/III».26 Самое главное здесь — это, конечно, Винница. Летом 1943 года в Виннице германскими властями были обнаружены и вскрыты массовые захоронения жертв НКВД, по примеру катынской была образована комиссия экспертов, проводилась с участием местных жителей идентификация трупов, материалы расследования публиковались в оккупационной и мировой прессе.27 Приписать немцам и эти расстрелы не удалось, хотя, как видим, такие попытки предпринимались. Из даты под письмом следует, что Специальная комиссия продолжала функционировать уже после того, как опубликовала свое «Сообщение». Наконец, письмом от 29 мая 1944 года Бурденко предлагает Швернику «дополнить материалы по катынскому делу подлинными показаниями врачей, участвовавших в немецкой экспертизе». И далее: «Снятие показаний с участников немецкой инсценировки, фамилиями которых мы располагаем, окончательно бы разоблачило гнусную провокацию немецко-фашистских палачей в Катыни»28 Итак, работа комиссии продолжалась и в мае 1944 года. Ощущал ли Бурденко неполноценность своего «Сообщения»? Во всяком случае, полагал необходимым дополнить его. Предложением Бурденко воспользовались, как мы знаем, лишь отчасти. Я уже писал, что деятельность комиссии Бурденко с самого начала была направлена не на оправдание органов НКВД (их непричастность как бы сама собою разумелась), а на обвинение немцев. Так, например, первое, за что ухватился Бурденко, ознакомившись с заключением международной комиссии, — это способ расстрела. В акте советской экспертизы также подчеркнута «полная идентичность метода расстрела польских военнопленных со способом расстрелов мирных советских граждан и советских военнопленных, широко практиковавшимся немецко-фашистскими властями на временно окулированной территории СССР». Но ведь одно не исключает другого. Сегодня нам хорошо известно, что способ этот — выстрел в затылок широко практиковался на территории СССР не только айнзатцкомандами СС, но и НКВД — об этом убедительно свидетельствуют раскопки, например, в Куропатах.29 В том, что все это грубый и недостойный фарс, были уже в 1944 году уверены приглашенные в Катынь иностранные корреспонденты. Вот, скажем, как описывает увиденное англичанин Александр Верт в своей в целом весьма доброжелательной книге «Россия в войне 1941—1945»: «15 января 1944 г. большая группа западных корреспондентов в сопровождении Кэти Гарриман, дочери посла Соединенных Штатов Аверелла Гарримана, отправилась в свое страшное путешествие, чтобы увидеть сотни трупов в польском обмундировании, вырытых в Катынском лесу русскими органами власти. Утверждалось, что здесь было похоронено около 10 тысяч человек, но фактически было отрыто лишь несколько сот «образцов», которые пропитали даже морозный зимний воздух на всю жизнь запоминающимся зловонием. Русская Специальная следственная комиссия, которая была создана для этой цели и руководила всей церемонией, состояла из представителей судебно-медицинской экспертизы, таких, как академик Бурденко, и ряда «видных лиц», само присутствие которых должно было придать всему расследованию респектабельность и авторитетность; среди них были митрополит Московский Николай,30 знаменитый писатель Алексей Толстой, нарком просвещения Потемкин и другие. Какими знаниями эти «видные лица» обладали, чтобы судить о том, насколько «свежими» или «старыми» являются вырытые трупы, было не совсем ясно. Однако именно этот вопрос и был центральным моментом спора — были ли поляки похоронены русскими весной 1940 г. или немцами в конце лета 1941 г.? Профессор Бурденко в зеленой фуражке пограничника деловито анатомировал трупы и, помахивая куском зловонной печени, нацепленной на кончик его скальпеля, приговаривал: «Посмотрите, какая она свеженькая!» И далее: «В общем отправной точкой для русских в ходе всего следствия было то, что всякую мысль, будто поляки могли быть убиты русскими, следовало сразу же исключить: такая мысль сама по себе была оскорбительной и недопустимой, а потому не было никакой необходимости останавливаться на фактах, которые могли бы привести к «оправданию» русских. Самым важным было обвинить немцев, оправдывать же русских было совершенно незачем». Тем не менее возглавлявшая команду иностранных корреспондентов Кэтлин Гарриман по прибытии в Москву заявила, что убедилась в достоверности советской версии. Надо полагать, у нее были на то особые причины. В апреле 1990 года мне довелось встретиться еще с одним участником поездки в Катынь — корреспондентом «Санди таймс» Эдмундом Стивенсом. Вот отрывок из его корреспонденции от 29 ноября 1989 года в связи с визитом премьер-министра Польши Тадеуша Мазовецкого в Москву: «Я занимаюсь катынским делом с февраля 1944 года, с тех пор, когда был включен в состав группы военных корреспондентов, приглашенных туда советским отделом печати. Так как в эту группу попросилась Кэти Гарриман, дочь американского посла, то нам достался роскошный спальный вагон и вагон-ресторан, полный икры и прочих прелестей, которых нам так не хватало во время пребывания в лесу. Нас повезли на автобусах из совершенно разрушенного Смоленска за 15 километров в лес, состоявший в основном из сосновых посадок-трехлеток, высаженных перед немецкой оккупацией, перед тем как Сталин и Гитлер поделили между собой Польшу. Трупы, которые нам показали, лежали на мерзлой земле, вероятно, на том же месте, где их и расстреляли. На трупах были шинели (это указывало на то, что их расстреляли зимой), и у каждого в затылке было отверстие от пули. Сопровождал нас Николай Бурденко, выдающийся советский хирург. Его неблагодарной, чтобы не сказать невыполнимой, задачей являлось убедить нас в том, что ответственность за эту расправу несут немцы. Бурденко и его помощников, без сомнения, проинструктировали, но их сообщения казались натянутыми и неубедительными». В беседе со мной г-н Стивенс сообщил некоторые дополнительные детали. В Москву группа отправилась уже наутро следующего дня. Он не помнит, чтобы журналистам показывали какие-либо документы. Наконец, выступивший на пресс-конференции в Смоленске вице-бургомнстр был, по мнению Стивенса, заранее подготовлен и произносил «зазубренный» текст. Обратим внимание на два момента. Во-первых, Эдмунд Стивенс уверяет (я его специально переспрашивал), что ни при каких раскопках группа не присутствовала — трупы уже лежали на земле. Дело, напомню, было в январе, причем иностранцев, по словам Стивенса, предупредили, что для поездки надо тепло одеться. Не могу понять, каким образом в лютый мороз экспертам удалось извлечь трупы из могил, не повредив их. И второе: шинели. Факт наличия на трупах зимней формы очень удивил корреспондентов, ведь им объяснили, что поляки расстреляны в августе-сентябре, а в это время года шинели еще явно не нужны, и наоборот: в марте-апреле в средней полосе России, как правило, холодно. Недоуменные вопросы иностранцев привели в замешательство советских официальных лиц. В результате Прозоровский записал в своем акте, что расстрелы совершены «между сентябрем-декабрем», менять же показания свидетелей было уже, по-видимому, поздно — в этих текстах так и остались август и сентябрь. * * * В потоке писем, полученных мною после моих публикаций о Катыни, есть и касающиеся комиссии Бурденко. Вот, к примеру, письмо Веры Андреевны Звездаевой из Смоленска. Она сообщает, что ее отец Андрей Максимович Козловский наблюдал в 1944 году работу советских экспертов и, среди прочего, обратил внимание на важную деталь: «Семья прожила в оккупации с 1941 года до дня освобождения, так что немецкие порядки изучила достаточно хорошо. Так вот, отец рассказывал, что когда были извлечены трупы польских офицеров, то у всех сохранились у кого золотые зубы, у кого перстни, кольца. Немцы же никогда и ни при каких обстоятельствах не оставляли золота во всех его видах у расстрелянных». Этот факт отмечен и в заключении комиссии экспертов и в отчете профессора Бутца. В «Сообщении» же Специальной комиссии какие-либо упоминания изделий из драгоценных металлов отсутствуют. Еще одно свидетельство. Эксперт-криминалист Георгий Иванович Рыбников, бывший сотрудник Института криминалистики МВД СССР, пишет, что летом 1947 года к нему обращался за консультацией член Специальной комиссии П.С. Семеновский. Он показал Георгию Ивановичу два десятка стреляных гильз и попросил определить марку оружия. Рыбников установил, что все гильзы стреляны из «шмайссера» образца 1939—1940 гг., а одна-из «парабеллума». Гильзы, как припоминает Георгий Иванович, были ржавые, с налипшей свежей землей и жухлыми листочками. Разумеется, сам по себе этот факт еще ни о чем не говорит, гильзы могли быть извлечены совсем из другого захоронения. Известно также, что никаких гильз комиссия Бурденко в Катыни не нашла. Однако известно и другое: после войны катынские могилы вскрывались еще раз, что касается эксперта П.С. Семеновского, то он, как выяснилось недавно, профессиональной добросовестностью отнюдь не отличался. Не кто иной, как Семеновский дал судебно-медицинское заключение по знаменитому сенсационному делу Семенчука-Старцева, сфальсифицированному Вышинским и Шейниным. Автор публикаций на эту тему доктор юридических наук Александр Ларин пишет: «Не исследуя трупа, по материалам дела давал свое заключение доктор Семеновский. Я его знал лично. Вышинский не случайно выбрал именно его в эксперты. Это был посредственный профессионал, но очень сговорчивый и послушный человек. Вышинский манипулировал им, как хотел. В своем рвении и желании оправдать доверие Вышинского Семеновский ухитрился даже в акте экспертизы давать чисто юридические заключения: констатировать преднамеренность, умысел и т. п.».31 Прочитав насквозь «Сборник сообщений ЧГК о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков», я нигде не обнаружил в числе экспертов фамилии Семеновского. Единственное исключение — Смоленск. Так откуда же все-таки были извлечены гильзы, предъявлявшиеся Г.И. Рыбникову в 1947 году? И последнее. Огромный архивный фонд ЧГК, в рамках которой трудилась комиссия Бурденко, содержит небольшой, но красноречивый документ, как нельзя лучше иллюстрирующий стиль работы этого государственного учреждения. В письме от 18 августа 1944 года на имя секретаря ЧГК П.И. Богоявленского член ЧГК профессор И.П. Трайнин выражает свое крайнее недоумение тем фактом, что проект сообщения «О злодеяниях финско-фашистских захватчиков на территории Карело-Финской ССР» прислан ему вечером накануне дня публикации, так что никакие поправки были уже невозможны.32 Примечания1. Командир роты пропаганды (Aktivpropagandakompanie). 2. Geheimpolizei — тайная полиция (точнее было бы Geheimpolizei — тайная полевая полиция). 3. Эдмунд Зэйфрид — директор Главного попечительского совета. 4. Еженедельник «ПТ», 1989. № 21. Публикация Петра Жароня. 5. Так в тексте. 6. Akten zur Deutschen Auswartigen Politik. Serie E, Bd. V, s. 579—580. Публикуется по: Czeslaw Madajczyk. Ibid., ss. 141—142. 7. В своих недавно опубликованных мемуарах дипломат Н.В. Новиков, в то время сотрудник Четвертого Европейского отдела НКИД, рассказывает, что сразу же по получении немецкого сообщения о Катыни он был срочно вызван заместителем наркома А.Е. Корнейчуком. По свидетельству Новикова. Корнейчук сказал: «Я с трепетом душевным думаю о том, как воспримут эту тухлую фашистскую утку мои друзья из Союза польских патриотов». На это Новиков ответил: «Надо, чтобы они восприняли ее именно как тухлую утку». «И мы, — пишет мемуарист, — перешли к обсуждению практических шагов, какие следовало бы предпринять в связи с фальшивкой. Необходимо было незамедлительно связаться с ответственными работниками НКВД и выяснить, что им известно об этом деле, наметить, как и в какой форме дать отпор провокации, подготовить предложения для наркома». Жаль, что Николай Васильевич не излагает подробности своих контактов с руководством НКВД, а впрочем, мы и так уже знаем, какой «отпор» предложил Г.С. Жуков. Ниже у Новикова читаем, что нота о разрыве дипотношений с Польшей была составлена лично Сталиным. (Н. В. Новиков. Воспоминания дипломата. М.: Политиздат, 1989. с. 124—125.) 8. Швейцарский историк Жан-Клод Фаве, восемь лет изучавший архивы МККК, недавно опубликовал книгу «Невыполнимая задача? Красный Крест, депортации и нацистские концлагеря» (Une mission impossible? Le C1CR, les deportations et les camps de concentrations nazis de Jean-Claude Favez, Payot Lausanne. 1989), в которой, в частности, пишет, что на протяжении второй мировой войны МККК «часто искал не средства действовать, а, напротив, оправдания для бездействия». 9. Czeslaw Madajczyk. Ibid., ss. 142—144. 10. Упоминание этого материала тогда же, в феврале 1989-го, прозвучало в прямом эфире радиопрограммы «Маяк», о чем тотчас сообщили западные средства массовой информации. Как выяснилось, авторы этой сенсации А. Жетвин и С. Фонтон приказом председателя Гостелерадио СССР А. Аксенова были отстранены от работы в прямом эфире и на три месяца переведены на нижеоплачиваемую работу. Приказ квалифицирует поступок Жетвина и Фонтона как «грубую политическую ошибку», нанесшую «ущерб интересам нашей страны». После официального советского признания провинившиеся обратились к преемнику Аксенова М. Ненашеву с просьбой отменить приказ. Ненашев признал приказ несправедливым, однако отменить его отказался, дабы не создавать прецедента. («Аргументы и факты», 1990, № 30.) 11. В отчете Герхарда Бутца читаем: «Для казни применялись пистолетные патроны калибра 7.65, на что указывает маркировка горца гильз. Эти торцы во всех случаях были замаркированы штамповкой «Geco 7.65D», что совпадает с маркировкой неиспользованных патронов. Пистолетные боеприпасы этой марки, использованные в Катыни, многие годы производились на заводе Gustaw Genschow Co. в Дурлахе под Карлсруэ (Баден)». Факт обнаружения в Катыни гильз германского производства все послевоенные годы использовался советской историографией для подтверждения версии Бурденко. Однако продолжим цитату из Бутца: «Вследствие Версальского договора в Германии не было спроса на боеприпасы, и фирма Геншов экспортировала пистолетные патроны в соседние страны — в Польшу, Прибалтийские государства и Советский Союз (в довольно значительном количестве до 1928 года, а потом в более ограниченном количестве)». Цит. по: Юзеф Мацкевич. Указ. соч., с. 290.) См. также рапорт Фосса: «Согласно данным, полученным от Верховного командования армией (Сh. Н. Rust und Befehlshaber des Ersatzheeres, письмо от 31 мая 1943 г.), боеприпасы к пистолетам этого калибра и сами пистолеты поставлялись СССР и Польше. Остается невыясненным, были ли взяты для расстрела пистолеты и боеприпасы с советских складов или же с польских, которые попали в руки большевиков в результате оккупации ими восточных областей Полыни». (Там же. с. 280.) Были найдены в Катыни и гильзы советского производства (Gracian Jaworowski. Nieznana relacja о grobach katynskich. «Zeszyty Historyczne». Paryz, 45, 1978, s. 4). 12. Эксгумация была прекращена 3 июня «по санитарно-полицейским соображениям». 13. «Odrodzenie», 1989, nr. 7. 14. Ср. с письмом члена ЧГК и СК писателя А.Н. Толстого председателю ЧГК Швернику от 15.3.1943: «Мне необходимо быть подвижным. Очень прошу Вас дать мне право на ежедневное получение триста литров бензина». (ЦГАОР, ф. 7021, оп. 116, д. 324, л. 29.) Хочется верить, что это все же описка, ибо письмо Шверника на имя А.И. Микояна от 24.3.1943 гласит: «Прошу Вас разрешить выделить члену ЧГК академику А.Н. Толстому лимит на 300 литров бензина в месяц на его личную легковую машину». (Там же. л. 28.) 15. Навиль, конечно, ошибается. 16. Жизнь отдать правде (Ювенал). 17. Цит. по: Louis Fitzgibbon. Katyn: A Crime Without Parallel. London, 1971, p. 155—161. 18. Цит. по: Леопольд Ежевский. Указ. соч., с. 58—59. 19. Заводный указывает, что свою работу о псевдокаллусе Оршос опубликовал за два года до Катыни (Janusz К. Zawondny. Ibid., s. 33, przypisy). 20. ЧГК — Чрезвычайная государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников. Образована Указом ПВС от 02.11.42. Председатель — Н.М. Шверник. Члены: Н.Н. Бурденко, Б.Е. Веденеев, В.С. Гризодубова, А.А. Жданов, митрополит Николай, Т.Д. Лысенко, Е.В. Тарле, А.Н. Толстой, И.П. Трайнин. 21. Czeslaw Madajczyk. Ibid., s. 144. 22. «Наряду с поисками «свидетелей» немцы приступили к соответствующей подготовке могил в Катынском лесу: к изъятию из одежды убитых ими польских военнопленных всех документов, помеченных датами позднее апреля 1940 года, т. е. времени, когда, согласно немецкой провокационной версии, поляки были расстреляны большевиками; к удалению всех вещественных доказательств, могущих опровергнуть ту же провокационную версию». (Сборник сообщений ЧГК о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков. М., Госполитиздат, 1946. с. 130.) Сказано, кроме того, что в Катынский лес доставлялись трупы «из других мест». (Там же, с. 133—136.) 23. Lista katynska…, s. 294. 24. ЦГАОР, ф. 7021, оп. 116, ед. хр. 326, лл. 13—14. 25. Там же, л. 56. 26. Там же. л. 57. 27. В Виннице было обнаружено 9432 трупа, в том числе 169 женских, из них идентифицировано 679. В международную комиссию из числа катынских экспертов входили д-р Оршос и д-р Биркле (Румыния), в специальную комиссию Управления криминальной полиции рейха профессор Малинин из Краснодара и доцент Дорошенко из Винницы. Аналогичные раскопки немцы провели, например, в Пятигорске, и тоже в 1943 году, о чем мне сообщил читатель Н. Нешев. 28. ЦГАОР, ф. 7021, оп. 116, ед. хр. 326, л. 25 29. Да и вообще с той «идентичностью метода» надо еще разобраться. См., в частности, статью американского историка А. Эзергайлиса «Команда Арайса» («Вестник еврейской культуры». 1990. № 4), где подробно описан метод массовых расстрелов, практиковавшийся нацистами в Латвии. Пистолеты, указывает автор, применялись только для «выстрелов милосердия», т. е. для добивания жертв. 30. Неточность: Николай — экзарх Украины, митрополит Киевский и Галицкий 31. «Московские новости», 1989, 3 сентября, № 36. См. также статью «О судебных убийствах» того же автора в журнале «Человек и закон». 1988, № 11. 32. ЦГАОР, ф. 7021, оп. 116, ед. хр. 326, л. 4.
|
| © 2024 Библиотека. Исследователям Катынского дела. Публикация материалов со сноской на источник. | На главную | Карта сайта | Ссылки | Контакты |