Хроника Козельска

Архивный фонд 136-го батальона не мал, однако же и не полон: часть документов за интересующий нас период уничтожена в начале июля 1941 года образованной специально для этой цели комиссией. Здесь, кстати, странная неувязка в датах. 9.7.1941 генерал-майор Шарапов пишет заместителю наркома внутренних дел генерал-лейтенанту Масленникову:

«В соответствии с приказанием Народного Комиссара Внутренних Дел СССР от 6 июля 1941 г. за № 53 о разгрузке архивов и текущего делопроизводства при этом представляю на Ваше рассмотрение акт комиссии Управления конвойных войск по определению материалов архива и текущего делопроизводства, утерявших оперативное и научно-историческое значение».¹ («Научно-историческое»! Как в воду глядел Владимир Максимович.)

А приказ № 157 по 136-му батальону, которым образована комиссия по отбору документов, издан 5.7.1941, причем комиссии приказано начать работу пятого же, а закончить шестого июля.²

Стало быть, батальон начал уничтожать архив раньше, чем поступила команда из Москвы. Или для батальона было особое указание? Во всяком случае, архивы конвойных частей, охранявших Старобельский и Осташковский лагеря, за 1939—1941 гг. вообще не сохранились.

Командовал батальоном полковник Межов Терентий Игнатович: в январе 1941 года его сменил майор Порфирей Антонович Репринцев, комиссаром батальона был старшин политрук Мамах Федорович Снитко (Снытко), начальником штаба капитан Яворский Николай Викторович, а в начале войны — капитан Оловянов Владимир Феофанович.

Штаб батальона располагался в Смоленске (ул. Смирнова. 19). Здесь под ею охраной находились две тюрьмы НКВД, следственная и внутренняя, и склад. Батальон, кроме того, был занят эшелонным, плановым, городским (в суды и на вокзал) и особым конвоированием, а также нес внутренний наряд. Численность боесостава в первом квартале 1940 года составляла 404 человека и к концу года существенно не изменилась. На вторую половину года приходится значительное увеличение числа эшелонных конвоев (53 в четвертом квартале против 10 в первом), число же плановых конвоев на протяжении года колеблется от 32 до 46. Эта максимальная цифра соответствует, что немаловажно, второму кварталу.³

В 1939 году батальон отконвоировал 9956 военнопленных, из чего видно, что это не являлось основной его задачей. Но с 25 сентября одна рота выделена для охраны лагеря в Козельске. Кроме того, батальон, как я уже писал, нес охрану Юхновского лагеря, который в польских источниках чаще всего фигурирует как «Павлищев Бор».⁴ В первом квартале 1940 года на охране лагерей было занято 60 человек, во втором — 100 (14 постов, видимо, в три смены).

136-й батальон был на отличном счету у командования. В описываемый период его конвои не допустили ни одного побега, не зафиксировано и других сколько-нибудь серьезных нарушений. Один негативный факт, впрочем, упоминается. «На инспекторской проверке, — поведал в своем отчетном докладе от 24.6.1940 секретарь комитета ВЛКСМ Скоробогатов, — комсомольцы не показали ведущей роли по стрельбе из ручного пулемета и револьвера «наган».⁵ Зато куда больше было поощрений. Так, в честь 22-й годовщины конвойных войск приказом по бригаде от 19.4.1940 ценными подарками награждены диспетчер батальона М.Ф. Горячко и помкомвзвода А.И. Плахотный, а политруку Д.Г. Зубу объявлена благодарность,⁶ в том же месяце (обратим внимание на даты) приказом по бригаде объявлена благодарность вожатому служебной собаки В.И. Ульянову — «за умелое использование служебной собаки «Орка» в эшелонном конвое по маршруту Смоленск — Кандалакша».⁷

Монастырь Свято-Введенская Оптина Пустынь занимает совершенно исключительное место в истории русской культуры, богословия, философии. О нем существует обширная литература, в том числе и появившаяся в самое последнее время (назову, в частности, обстоятельную статью Вадима Борисова в «Нашем наследии», 1988, IV), так что читатель вполне может составить себе представление о феномене Оптиной и без моей помощи. Нет смысла повторять здесь общеизвестные вещи — достаточно исправить явные недоразумения и ошибки современных публикаций, немаловажные для нашей темы.

Одна из ошибок касается первоначального назначения скита и принадлежит перу опять-таки Н.С. Лебедевой, которая указывает, что в скиту «останавливались паломники». Это утверждение противоречит самой этимологии слова «скит». В Иоанно-Предгеченском скиту, основанном в 20-е годы прошлого века, располагались кельи знаменитых оптинских старцев. Существовало в Оптиной и восемь гостиничных корпусов, после революции разобранных на кирпич, но, разумеется, не на территории скита или монастыря, а вне их. Иначе и быть не могло, ибо на территорию скита не допускались женщины. Открыв соответствующую главу «Братьев Карамазовых» («Приехали в монастырь»), мы найдем топографически точное описание дороги в скит: герои направляются туда для встречи со старцем Зосимой, прототипом которого послужил, как известно, старец Амвросий. Келья Амвросия до сих пор цела, как и другая постройка того же типа. В 1939—1941 годах там размещалось лагерное начальство, в 1943—1956 — спецдетдом для детей репрессированных. Казарма же конвойных располагалась в том здании, где теперь братская трапезная. В документах НКВД скит именуется «территория № 2». По воспоминаниям бывших узников Козельска, в нем содержали уроженцев Западной Украины и Западной Белоруссии.

Случаются дефекты и посерьезнее. До сих пор не могу понять, что заставило Нину Чугунову, автора прекрасного очерка об Оптиной («Огонек», 1989, № 34), написать, что до войны в бывшем монастыре был пионерский лагерь. Был там лагерь до войны, верно, да только не пионерский. Не поручусь, что пионерского вообще не было, но ведь нельзя же, в самом деле, ни словом не обмолвиться о другом лагере. В контексте катынской проблемы это выглядит, мягко говоря, некорректно.

А до лагеря НКВД в монастырских постройках помещался санаторий имени Горького. По словам Свяневича, получив возможность переписки с родственниками, пленные должны были именно санаторий указывать в качестве обратного адреса — профессор усматривает в этом некий черный юмор энкаведистов. Возможно, поначалу такое указание действительно было дано, однако вскоре адрес узников Козельска изменился: на конвертах и открытках, извлеченных из катынских могил, стоит «СССР, Козельск, почтовый ящик 12»; одна из таких открыток факсимильно воспроизведена в книге Я. Заводного.

Обстановка и условия жизни в Козельском лагере описаны достаточно подробно, известно даже расписание киносеансов (Pamietniki znalezione w Katyniu. Editions Spotkania, Paris, 1989), поэтому не буду повторяться, а расскажу лучше о собственных поездках в Оптину.

В поселке Оптино, расположенном в непосредственной близости от монастыря, поляков помнят многие, но смутно, а за более подробными сведениями направили меня к Клавдии Васильевне Ярошенко, урожденной Левашовой.

Выслушав мои вопросы, Клавдия Васильевна первым делом показала мне трудовую книжку своей матери. Левашова Ольга Демьяновна, 1901 года рождения, работала прачкой сначала в санатории, а затем в лагере НКВД, о чем гласят соответствующие записи: «1936. VII.4. Принята на работу в прачечную», «1939, сент. 20. Уволена за ликвидацией д/о им. М. Горького». После этого О.Д. Левашова «работала в органах НКВД в должности прачки», об увольнении же записано так: «1941, июль 27. Уволена в соответствии с пунк. «А» ст. 47 КЗоТ приказ № 97. Нач. лагеря НКВД стар. лейтенант г/б подпись/». Это и есть дата окончательной ликвидации Козельского лагеря.

Работал в лагере и старший брат Клавдии Васильевны Валентин, впоследствии погибший на фронте. Он был киномехаником и зимой 1939/40 г. дома почти не ночевал, жил в скиту. Значит, по соседству с особняками энкаведистов находились и жилые помещения для вольнонаемных.

По словам К.В. Ярошенко, условия пленным были созданы хорошие. Например, хлебная пайка была 800 г в день (слово в слово со Свяневичем) — по тем полуголодным временам норма немалая, во всяком случае, никто из окрестного населения такого изобилия не видывал.⁸ Были среди поляков и расконвоированные. Факт этот никем из польских авторов не отмечен, а между тем близ монастыря до сих пор стоит и действует водонапорная башня, спроектированная и построенная польским инженером из лагеря. Про башню Клавдия Васильевна знает не понаслышке: с этим самым поляком работал на механическом заводе другой ее брат, ныне здравствующий, Евгений. На мой вопрос, где происходили киносеансы, Клавдия Васильевна показала мне групповую фотографию, на которой изображено все семейство Левашовых у гроба отца. Гроб установлен в церкви Марии Египетской — естественно, в бывшей церкви: в санаторные времена, к которым относится снимок (1937), там помещался клуб, о чем свидетельствует и кумачовая цитата из комсомольского вожака Косарева, осеняющая родственников усопшего («Самокритика есть большевистское средство укрепления наших отношений»).⁹

Назову уж, кстати, и репертуар, почерпнутый мною из дневника Юзефа Зентины, который был обнаружен в катынском захоронении при трупе владельца: «Александр Невский», «Поэт и царь», «Волга, Волга», «Мы из Кронштадта», «Великий гражданин», «1919 год». «Мать», «Чайка», «Человек с ружьем», «Детство», «Чудо святого Йоргена», «В людях», «Возвращение Максима», «Ленин в 1918 году», «Чапаев», «Выборгская сторона», «Девушка с характером», «Цирк» и т. д. Фильмы демонстрировались через день, а иногда и два дня подряд. Имеется, кроме того, запись о концерте, состоявшемся 23.11.1939, — участвовали в нем местные школьники.¹⁰ В подборе фильмов никакой тенденции не заметно за единственным исключением: «Александр Невский», законченный Эйзенштейном в 1938 году, был изъят из проката сразу после заключения советско-германского пакта о ненападении и вновь появился на экранах лишь в начале войны, так что в данном случае перед нами вариант «закрытого просмотра», возможно, имеющего целью активизировать антигерманские настроения поляков; если это так, администрации лагеря нельзя отказать в дальновидности, ведь позиция официальной советской пропаганды была в то время определенно прогерманской.

Покойный Валентин Левашов был в хороших отношениях с обитателями лагеря: кто-то из пленных смастерил в подарок ему мандолину, которую он взял с собой на фронт, где она и пропала в 1943 году вместе с самим Валентином. Была у Клавдии Васильевны еще деревянная крашеная-перекрашенная скамеечка, изготовленная тоже пленными, но за полгода до нашей встречи подарила она ее приезжим полякам.¹¹

Решительно ничего о событиях весны 1940 года никто из коренных оптинцев припомнить не мог, расстрел же военнопленных находили вполне возможным и даже в то жестокое время естественным.

Работали пленные и в лесу на заготовке дров, а весной 1940-го спиливали вымерзший яблоневый сад. Помнит еще Клавдия Васильевна, как летом 1941-го строем уводили поляков из лагеря — было их, по ее подсчетам, человек 50.

Итак, санаторий в Оптиной Пустыни существовал до 20.9.1939, лагерь военнопленных — с 25.9.1939 (дата откомандирования конвойной роты) по 27.7.1941. Ну а во время войны в монастыре размещался госпиталь: и Ольга Демьяновна, и Валентин по-прежнему работали там — она прачкой, он, пока не призвали в армию, киномехаником.

К рассказу К.В. Ярошенко осталось добавить немногое.

Большинство польских военнопленных в СССР составляли офицеры запаса, мобилизованные в начале войны. В частности, среди узников Козельска были 21 профессор высших учебных заведений, более трехсот врачей, военных и гражданских, более ста литераторов и журналистов, много юристов, инженеров и учителей, а также около десяти капелланов и один штатский священник. Режим в лагере отличался сравнительной либеральностью, хотя, например, как пишет Свяневич. «любые публичные моления в лагере были строго запрещены, поэтому службы наши принимали характер первохристианских катакомбных молений». Именно это обстоятельство впоследствии почти на четыре месяца продлило жизнь ксендзу Яну Зюлковскому, который в момент вывоза из лагеря священников как раз отбывал в карцере наказание за отправление требы, и о нем попросту забыли. Узники регулярно слушали советское радио, читали советские газеты, в частности областную смоленскую «Рабочий путь», и, судя по дневникам, внимательно следили за развитием событий в Европе. Станислав Свяневич упоминает организованный узниками ежедневный устный журнал, который редактировали студент Виленского университета подпоручик Леонард Коровайчик и доцент Познаньского университета поручик Януш Либицкий (оба идентифицированы среди катынских трупов). 19 марта 1940 года, в день Св. Йозефа, журнал был целиком посвящен памяти маршала Пилсудского.

«В лагерях. — отмечает Леопольд Ежевский, — в особенности в Козельске и Старобельске, атмосфера была спокойная, даже оптимистическая». Наиболее вероятным вариантом считалась передача пленных союзникам одной из нейтральных стран. В худшем случае, полагали поляки, их выдадут немцам. Между тем прибывшие из Москвы энкаведисты приступили к работе.

Основным содержанием деятельности чинов НКВД в лагере была фильтрация пленных для дальнейшего так называемого «оперативно-чекистского обслуживания». На каждого было заведено досье. Узников допрашивали, иногда по нескольку раз, причем следователи поражали собеседников своей осведомленностью.

Старшим в этой команде был «комбриг» Зарубин. Он отличался от прочих своих коллег редкой образованностью, изъяснялся на нескольких языках, был приятен в общении. «Отношение этих офицеров (следователей НКВД. — Авт.) к пленным в Козельске было более или менее корректным. — пишет Свяневич, — но комбриг был в этом смысле не только безупречен, но и обладал манерами и лоском светского человека».¹² Зарубин привез с собой небольшую, но хорошо подобранную библиотеку в 500 томов на русском, французском, английском и немецком языках и охотно позволял пленным пользоваться ею; была там, к примеру, книга Черчилля «Мировой кризис», имевшая огромную популярность в Козельском лагере. Интересно, что майор ГБ Зарубин был единственным энкаведистом, которому пленные по приказу генерала дивизии Минкевича (старшего по званию в лагере) отдавали честь. Лагерное начальство беспрекословно выполняло распоряжения «комбрига», в частности, о переводе из одного барака в другой: Зарубин раскладывал свой, малый, пасьянс. «Мне он напоминал образованных жандармских офицеров царской России», — замечает Свяневич, и эго, пожалуй, самая выразительная характеристика Зарубина.

Зарубин не просто тщательно изучал «контингент», но в ряде случаев и принимал решения. Возможно, именно ему обязан жизнью профессор Свяневич. Спасся и другой козельский узник, которому симпатизировал «комбриг», профессор права Вацлав Комарницкий, впоследствии занявший пост министра юстиции в кабинете Сикорского.

В начале марта (по данным Лебедевой — в феврале) Зарубин исчез из лагеря, надо полагать, завершив свою миссию. Ежевский предполагает, что он мог стать «жертвой очередной сталинской чистки» как опасный очевидец «окончательного решения» катынского вопроса или что он «успешно пережил войну и Сталина и продолжает жить под другой фамилией». Ни та ни другая гипотезы не соответствуют действительности. В.М. Зарубин умер в Москве в середине 70-х годов под своей собственной фамилией — об этом сообщил мне один из бывших высокопоставленных сотрудников НКВД-НКГБ генерал-лейтенант П.А. Судоплатов. Он дал самые лестные рекомендации Василию Михайловичу, подтвердив и прекрасное знание языков, и высокую образованность; при этом он, правда, отрицал какую бы то ни было его, равно как и свою, причастность к судьбе польских военнопленных.

С отъездом Зарубина судьба узников Козельска вступила в завершающую фазу. Никто из администрации не скрывал от них, что решение принято, однако смысл его продолжал оставаться загадкой.

Еще в декабре из Козельского лагеря — как и из двух других — вывезли священников. Никто из них, исключая ксендзов Зюлковского и Кантака, не обнаружен ни среди живых, ни среди мертвых. Труп Зюлковского, как уже сказано, эксгумирован в Катыни. Кантак спасся: он был гражданином вольного города Гданьска, к тому времени ставшего германским Данцигом. 8 марта были вывезены еще 14 офицеров, в том числе прокурор Верховного суда полковник Станислав Либкинд-Любодзецкий, бывший военный атташе в Бельгии полковник кавалерии Старженский, референт призывной комиссии капитан Радзишевский, поручик военного флота Граничный. Их доставили в тюрьму Смоленского УНКВД, и на этом след оборвался. Уцелел из этой группы один человек, которого из Смоленска отправили в Харьков, 3 апреля начались регулярные этапы, продолжавшиеся вплоть до 12 мая, причем два этапа общей численностью 245 человек имели конечным пунктом Юхновский лагерь (Павлищев Бор) — эти люди остались в живых. Остальные погребены в Катынском лесу. Во всяком случае, из эксгумированных в 1943 году 4143 трупов идентифицировано 2730 — все это узники Козельска.

Несколько немаловажных деталей. Перед отправкой всем пленным сделали прививки против брюшного тифа и холеры — по-видимому, чтобы успокоить их, внушить мысль о предстоящей передаче на Запад («что, учитывая географическое положение Козельска, было даже правдой», замечает по этому поводу Ежевский). Каждый этап получил сухой паек: по 800 г хлеба, сахар и три селедки: судя по хлебной пайке, выдана была суточная норма — дорога в Катынь, с многочисленными остановками и задержками, занимала как раз около суток. Подпоручик Владислав Фуртек вспоминает загадочную фразу, сказанную ему и его товарищам по этапу Демидовичем: «Ну, значит, вы хорошо попали». Фуртека увезли из Козельска 26 апреля — это был один из двух этапов в Юхнов.

Такова польская версия событий, совершавшихся в Козельском лагере весной 1940 года.

Откроем теперь книгу приказов по 136-му батальону за 1940 год.

14 марта командир батальона полковник Межов убывает в служебную командировку в штаб 15-й бригады, дислоцированный в Минске, по вызову. 18 марта возвращается в Смоленск и в тот же день уезжает в Козельск. 18 же марта в Козельск отправляются диспетчер батальона Горячко, помкомвзвода Плахотный, политрук Зуб¹³ и команда из 48 человек во главе с командиром 2-й роты лейтенантом Хотченко: днем позже команда из 45 человек (старший младший комвзвода Ниделько), а еще через 10 дней команда из 12 человек (старший — старшина Афанасенко). За время пребывания в Козельске полковника Межова (в Смоленск он вернулся 14 мая) организовано девять конвоев. Из них 3 — в Юхновский лагерь, 2 — в Смоленск, 1 — из Смоленска в Козельск и 3 — по маршруту Козельск — Гнездово, отправившиеся 8, 16 и 17 апреля (начальники конвоев соответственно младший лейтенант Безмозгий, командир отделения Кораблев и старшина Гридневский). В окрестностях Гнездова, как известно, никакого лагеря не было, зато был и есть Катынский лес, вернее, та его часть, которая называется Козьи Горы, где и были впоследствии обнаружены массовые захоронения польских военнопленных.

Начнем с конвоев Козельск — Юхнов. Все три отправились из лагеря 12 мая. Да га совпадает с польскими источниками: именно в этот день из Козельска были вывезены последние узники, оказавшиеся сначала в Юхновском, а затем в Грязовецком лагере. Их было 95 человек или около того. Конвоиров, судя по документам, 30 плюс три начальника. Этого более чем достаточно: по другим бумагам я установил, что при перевозке вагонзаком, то есть «Столыпиным», обычно на одного конвоира приходилось примерно 15 подконвойных. С гнездовскими конвоями сложнее. Даты опять же совпадают, однако конвои эти слишком малочисленны. Сюда, впрочем, нужно включить конвои по маршруту Козельск — Смоленск, но и в этом случае число подконвойных и конвоиров несопоставимо. Вот таблица, в которой я совместил польские и советские архивные источники:

Если два конвоя 8 апреля, в сумме составлявшие 16 человек, еще могли справиться с 277 пленными, то этого никак не могли сделать конвои 9, 16 и 17 апреля.

Остается еще конвой младшего лейтенанта Тихонова в обратном направлении — из Смоленска в Козельск, убывший 9 и вернувшийся в Смоленск 21 апреля. Можно предположить, что он вез пленных не в лагерь, а из лагеря: 19 и 20 апреля из Козельска отправились этапы, численность которых составляла соответственно 304 и 344 человека, красноармейцев же в тихоновском конвое было 20. И все-таки остается еще 14 этапов Козельск Гнездово, зафиксированных польскими источниками и никак не подтвержденных архивом 136-го батальона, не говоря уже о малочисленности трех из девяти выявленных мною конвоев. Никакие изъятия из книги приказов невозможны, вымарок я также не обнаружил — остается предположить, что батальону помогала другая конвойная часть. Есть сведения, что это был 226-й полк той же 15-й бригады, дислоцированный в Минске (командир полка — майор Суховеи Никифор Яковлевич). Проверить невозможно: архив полка сохранился начиная с 1941 года.

Среди дел о конвоировании особо опасных государственных преступников обнаружился полковник Любодзецкий. Это отдельный сюжет, отдельная загадка. В ночь на 3 марта со станции Козельск отправился конвой младшего лейтенанта Коптева в составе 15 человек. Ему было предписано доставить в распоряжение начальника смоленской тюрьмы 202 военнопленных. Однако доставлено было, судя по расписке дежурного по тюрьме от 11 марта, лишь четверо военнопленных и два пакета. Где остальные и почему конвой так долго добирался до Смоленска — неизвестно.

Кто же они, эти четверо? Полковник Любодзецкий Станислав Владиславович, 1879 года рождения, дело № 1153 (в ведомости указан даже домашний адрес: Варшава, ул. Мицкевича, 20, кв. 3), капитан Лихновский Леопольд Карлович, 1894 года рождения, дело № 3806,¹⁴ Вансовский (или Вонсовский) Юлиан Эваристович и Говяк (или Гавяк) Мариан Янович. Таким образом, дата отправки из Козельска Любодзецкого — не 8-е, как указывают мемуаристы, а 3 марта. Из смоленской тюрьмы полковник Любодзецкий и капитан Лихновский отправились 14 марта через Харьков в Киев в распоряжение 3-го отдела УГБ НКВД Украины (начальник конвоя воентехник 1 ранга Шифрин), а Вансовский и Говяк — 15 марта в Осташковский лагерь (начальник конвоя младший лейтенант Пикалев).

Наконец, в нашем распоряжении имеется еще один документ — приказ по батальону № 119а от 21.5.1940. Вот его полный текст:

«В период с 23 марта по 13 мая 1940 г. 2-я рота и 1-й взвод 1-й роты выполнили одну из ответственных задач, поставленных Главным управлением конвойных войск и командованием бригады по разгрузке Козельского лагеря НКВД военнопленных. Несмотря на всю напряженность и сложность проводимой работы как в конвоировании, а также охране самого лагеря, поставленная задача разгрузить лагерь, не допустив ни одного побега военнопленных и правонарушений по службе, была выполнена, оценка проведенной работы представителем Главного управления конвойных войск НКВД СССР полковником тов. СТЕПАНОВЫМ дана хорошая. Особенно высокие образцы по выполнению задачи как по охране, а также конвоированию за этот период показали следующие т. т.: командир отделения 2-й роты ТАТАРЕНКО исключительно четко, аккуратно и умело выполнил возложенную на него серьезную и ответственную роль в данной операции начальника оперативной группы. Командир отделения 2-й роты тов. КОРАБЛЕВ, отлично выполнявший обязанности начальника конвоя. Командир взвода 1-й роты младший лейтенант тов. БЕЗМОЗГИИ, несмотря на то, что впервые выполнял обязанности начальника конвоя, с задачей справился отлично, кроме того, в выполнении данной задачи принимал участие весь личный состав взвода, которым командует младший лейтенант тов. БЕЗМОЗГИЙ, и задачу выполнил отлично без единого правонарушения. Командир взвода 2-й роты младший лейтенант т. КОПТЕВ, будучи начальником конвоя, отлично справился с поставленной перед ним задачей. За что всем вышеуказанным товарищам объявляю благодарность и поощряю: т. ТАТАРЕНКО 70 руб., т. КОРАБЛЕВА 50 руб., БЕЗМОЗГОГО 70 руб., КОПТЕВА 70 руб.

Отлично выполнили свои обязанности красноармейцы 2-й роты тов. ПАВЛЕНКО, ГАВРИЛОВ, ДУБРОВ, ПРОКОФЬЕВ, ПАНОВ, ЗАХАРОВ, ШАРИН, красноармейцы 1-й роты т. АНТРОПОВ, ХРАМЦОВ, ПОНОМАРЕВ, ЩУКИН, КУЧУМОВ, за что объявляю благодарность и поощряю ПАВЛЕНКО 50 руб., тов. ЗАХАРОВА, ШАРИНА, АНТРОПОВА, ХРАМЦОВА, ПОНОМАРЕВА, КУЧУМОВА и ЩУКИНА отпуском на родину каждого на 10 суток. Тов. ГАВРИЛОВУ, ДУБРОВУ, ПРОКОФЬЕВУ объявляю благодарность и поощряю каждого по 25 руб.

Исключительно четко, по-серьезному и умело провел работу диспетчер батальона тов. ГОРЯЧКО, за что объявляю благодарность.

Командир батальона
полковник МЕЖОВ

Военком батальона
старший политрук СНЫТКО

зам. начальника штаба батальона
лейтенант УГЛОВ»¹⁵

Итак, разгрузка лагеря. (В уже упоминавшемся отчетном докладе комсомольского секретаря Скоробогатова читаем: «Хорошо выполнена задача по частичной разгрузке лагеря», что, впрочем, можно понять как частичное участие в разгрузке.)

Обратим внимание на уже знакомые нам фамилии: Татаренко,¹⁶ Кораблев, Безмозгий, Коптев, Горячко, что касается красноармейцев Павленко, Гаврилова, Прокофьева, Захарова и Дуброва, то это люди из состава групп, убывших в Козельск вслед за комбатом 18 и 19 марта. Упоминаемый в приказе полковник Степанов — начальник 1-го отделения 1-го отдела штаба конвойных войск НКВД СССР. По мнению Лебедевой, это тот самый описанный Свяневичем «высокий, черноволосый полковник НКВД с большим мясистым лицом», руководивший разгрузкой лагеря по отъезде Зарубина. С этим можно было бы согласиться, имей мы на руках портрет Степанова. Замечу лишь следующее. Поляки, как я уже писал, слабо ориентировались в специальных званиях ГБ; звания «полковник НКВД» не существовало, а полковничьи петлицы соответствовали званию «капитан ГБ». Так что это мог быть, например, Куприянов — начальник Смоленского УНКВД или же полковник, но не Степанов, а Межов.

О том, что происходило на станции Гнездово близ Смоленска, рассказывает в своих воспоминаниях профессор Свяневич, вывезенный из лагеря с этапом 29 апреля. На рассвете 30 апреля состав из шести столыпинских вагонов достиг Смоленска и после краткой остановки тронулся дальше. «Проехав несколько десятков километров, поезд остановился. Снаружи стали доноситься звуки команд, шум движения многих людей, звуки автомобильных моторов». Примерно через полчаса в вагоне появился «полковник НКВД» и приказал Свяневичу следовать за ним.

«Выйдя из вагона, я почувствовал острые запахи весны с полей и перелесков, где местами лежал снег. Было чудное утро, высоко в небе заливался жаворонок. Чуть в стороне от нашей стоянки была станция, но я не увидел на ней ни души. Локомотив наш уже отцепили, и он уехал. С другой стороны состава доносились какие-то звуки, но что там происходит, я не видел. Полковник спросил меня, не хочу ли я попить чайку…»

Заперев Свяневича в купе одного из уже освободившихся вагонов, «полковник» приказал красноармейцу приглядеть за пленным и принести ему кипятку, сам же удалился. Свяневич забрался на верхнюю полку и стал наблюдать за происходящим через вентиляционную щель. (Вагонзак, или «Столыпин», детально описан Солженицыным в «Архипелаге». К этой книге я и отсылаю читателя.) Он увидел, что площадка рядом с поездом оцеплена красноармейцами в форме НКВД.¹⁷ С интервалом в полчаса к составу подъезжал автобус с замазанными белой краской окнами. Он подавался к вагону таким образом, что пленные переходили в него, не ступая на землю. В центре площадки стоял «полковник НКВД», чуть в стороне, рядом с «черным вороном», — «капитан НКВД», оказавшийся впоследствии начальником внутренней тюрьмы Смоленского УНКВД. Вскоре за Свяневичем пришли, и он в сопровождении «капитана» отправился в тюрьму, а оттуда 5 мая на Лубянку. (Здесь все та же путаница в званиях: начальником, вернее, командиром внутренней тюрьмы был лейтенант ГБ Стельмах, носивший в петлицах одну шпалу — столько же, сколько армейский капитан.)

Некоторые мемуаристы упоминают надписи на стенах тюремных вагонов, оставленные узниками Козельска. Одну из них, нацарапанную карандашом или спичкой, видел уже знакомый нам Владислав Фуртек, покинувший лагерь 26 апреля. Она гласила: «На второй станции за Смоленском выходим грузимся в машины» — и число, вторую цифру которого он не разобрал: не то 12, не то 17 апреля. Другую обнаружил в своем вагонзаке виленский адвокат Р-ч, этапируемый 27 июня 1940 года из Молодечно в Полоцк. На сей раз текст был написан химическим карандашом: «Нас выгружают под Смоленском в машины». Естественно, обе надписи были сделаны по-польски.

Признаюсь, рассказы эти казались мне не слишком надежными — как говорится, к делу не пришьешь, — и я колебался, стоит ли приводить их в книге. Но тут вдруг обнаружился архивный документ, не только подтвердивший наличие надписей, но и объяснивший их происхождение. В политдонесении Меркулову читаем:

«Установлено, что высшие чины бывшей польской армии, находившиеся в лагере, давали указания офицерам, отправляющимся в первых партиях, делать в вагонах надписи с указанием конечных станций, чтобы последующие могли знать, куда их везут.

7 апреля при возврате первых вагонов была обнаружена надпись на польском языке «Вторая партия — Смоленск, 6/IV 1940 года».

(…) Отдано распоряжение все смыть и в будущем вагоны осматривать».

Существует еще одно свидетельство дневник майора Адама Сольского (этап 7 апреля). Запись от 8 апреля гласит:

«С 12 часов стоим в Смоленске на запасном пути. 9 апреля подъем в тюремных вагонах и подготовка на выход. Нас куда-то перевозят в машинах, что дальше? С рассвета день начинается как-то странно. Перевозка в боксах «ворона» (страшно). Нас привезли куда-то в лес, похоже на дачное место. Тщательный обыск. Интересовались моим обручальным кольцом, забрали рубли, ремень, перочинный ножик, часы, которые показывали 6.30…»

На этом запись обрывается. Майор Сольский покоится в Катынском лесу. Дневник обнаружен при трупе профессором судебной медицины Герхардом Бутцем, впервые вскрывшим катынские захоронения.

Вот, собственно, и все.

Попробуем проанализировать и, если получится, дополнить эти тексты.

Прежде всего о Свяневиче. Профессор до сих пор теряется в догадках, почему он остался в живых и почему, если уж на то пошло, его не вывезли из лагеря с одним из двух этапов, направлявшихся в Юхнов. По этому поводу имеются кое-какие документы.

27 апреля начальник Управления по делам о военнопленных Сопруненко получил распоряжение от имени заместителя наркома Меркулова — немедленно задержать этапирование Свяневича в Смоленск. 3 мая ему же поступило распоряжение начальника Смоленского УНКВД Куприянова:

«Первым отходящим вагонзаком этапируйте в распоряжение начальника 2-1 о отделения ГУГБ НКВД СССР старшего майора государственной безопасности тов. Федотова находящегося во внутренней тюрьме УНКВД арестованного Свяневича Станислава Станиславовича».

4 мая получена дополнительная бумага на ту же тему: Свяневича предписывалось этапировать под усиленным конвоем во внутреннюю тюрьму НКВД СССР. На Лубянку профессора повез конвой из трех человек во главе с лейтенантом Волошенко. 6 мая начальник конвоя телеграфировал в Смоленск: «Материал сдал Москве. Волошенко».¹⁸

Зачем профессор-экономист понадобился советской контрразведке (а Федотов возглавлял именно контрразведку)?

Желая сохранить статус иностранного подданного, Свяневич в свое время умолчал о том, что он является профессором Виленского университета. Факт этот стал известен Зарубину незадолго до его окончательного отъезда из лагеря, да и то по чистой случайности. «Комбриг», пишет Свяневич, чрезвычайно заинтересовался этим обстоятельством и тотчас пригласил профессора на беседу; в разговоре же особенно подробно расспрашивал его о недавней поездке в Германию.

Всего вероятнее, именно эта беседа и спасла жизнь профессору. К тому времени Свяневич уже имел репутацию крупного специалиста по экономике тоталитаризма. На Лубянке Свяневич написал целый трактат о методике финансирования германской политики вооружения. Смею предположить, что для контрразведки представляли интерес также и личные контакты Свяневича в университетских кругах Германии. Он, в частности, находился в хороших отношениях с профессором Кёнигсбергского университета Теодором Оберлендером. Последний был другом Эриха Коха, будущего гауляйтера Украины, и страстным поборником советско-германской дружбы. В 1934 году Оберлендер побывал в СССР, встречался с Бухариным и Радеком, выразившими полную поддержку его взглядов.¹⁹

Картину происходившего на станции Гнездово полностью подтвердил мне Аркадий Андреевич Костюченко из Витебска. В 1940 году ему было 9 лет и жил он в поселке Софиевка — это в километре от станции.

«В 1940 году, — пишет он, — на станцию Гнездово прибывали время от времени один-два вагона пассажирских с решетками на окнах. К вагонам подъезжала автомашина, так называемый «черный ворон». Из вагона переходили под охраной в автомашину польские офицеры (они были в военной форме), и их увозили в Катынский лес. Лес был огорожен, и что там происходило, никто не видел. Но слухи были о том, что там раздаются выстрелы. В то время, как мне помнится, никто не сомневался в том, что их там расстреливают. Но говорили об этом мало. Дело серьезное, опасное. Поэтому и старались как бы не замечать этого».

На мои дополнительные вопросы А.А. Костюченко ответил новым письмом:

«Обдумывая ответы на Ваши вопросы, мне начинает казаться, что воспоминания мои тех лет как-то тускнеют и растворяются в последующих представлениях. Тем более мы, тогдашние пацаны, как и всегда, жили сами по себе, увлекались своими интересами, а дела взрослых воспринимали постольку, поскольку они происходили на наших глазах.

Месяц я, конечно, не помню, но дело было летом. Погода теплая, солнечная, бегали мы босиком. Поляки были в мундирах, у некоторых были шинели или плащи на руке, у некоторых — саквояжи.

Почему поляки? Потому что их так все называли, и уж очень красивые мундиры с какими-то значками, нашивками. Выглядели нормально и держались, как нам казалось, гордо и с достоинством.

Менялись ли конвоиры — не знаю. В лес их отвозили в «воронке». Конвоиры стояли с двух сторон при переходе поляков из вагона в машину. По всей видимости, конвоиры были из вагона, в машине они просто не поместились бы. Мне лично пришлось всего лишь раз видеть эту пересадку, и то издали, а вагоны, зеленые с решетками на окнах, стоявшие на станционных путях, видел часто. Очевидно, вагоны прибывали с каким-то составом, их отцепляли, а затем после разгрузки прицепляли к очередному составу.

Помнится мне такой случай. Ребята принесли в поселок диковинную штуку, которая нас всех очень удивила. Это башмаки, выдолбленные из дерева. Попали они к ребятам от поляков. Каким образом это могло произойти, сейчас и представить не могу. Но эти деревянные башмаки и что они от поляков, помню хорошо. Это точно. Позднее я видел такие в Западной Белоруссии в Гродно в 1944 году. Там это обычная штука.

Враждебности к полякам никто не проявлял. Мне помнится, что не считали их пленными и тем более врагами. Ведь войны с Польшей официально не было.

В это время было опасно говорить не только о поляках. Люди всего боялись. Ночью нередко арестовывали соседей. Я не согласен, что все это воспринималось как проявление какой-то необходимой справедливости. Многие чувствовали, что происходит, творится что-то ужасное, несправедливое, но… молчали.

Я, например, хорошо помню свои мальчишеские думы тех времен по этому поводу, но ведь я еще не мог сам так понимать — это понимание передавалось мне от взрослых. Конечно, кто-то корысти ради «ура» кричал, но подонки всегда были и, к сожалению, будут…»

Свидетельство Костюченко внушает мне доверие по следующим причинам. Во-первых, он не говорит лишнего, во-вторых, оговаривает возможные ошибки памяти и, в-третьих, в его письме есть непридуманная деталь — деревянные башмаки. Замечу также, что наша переписка относится к тому времени, когда в советской прессе публикаций о Катыни практически не было, во всяком случае, подробных описаний событий в Гнездове нет и сейчас. Это, впрочем, относится и к другим письмам: все они датированы второй половиной 1989 года, максимум январем 1990-го.

Начинается второе письмо с вопиющего несоответствия польским источникам: Аркадий Андреевич утверждает, что дело было летом, хотя тут же отмечает, что пленные имели при себе зимнюю одежду. (Далее мы увидим, что наличие в могилах шинелей и шарфов несколько подпортило стройную версию Бурденко.) Конечно, моего корреспондента сбила с толку теплая погода, и это еще одно психологическое подтверждение достоверности свидетельства: фальсификатор никогда не допустил бы столь грубой ошибки.

Прочие подробности совпадают, за исключением, пожалуй, башмаков. Башмаки и впрямь совершенно не вяжутся с атмосферой разгрузки в Гнездове — не было у поляков возможности обмениваться сувенирами. Иное дело пересылка в Смоленске, описанная М.А. Добрыниным. Такая аберрация представляется мне вполне вероятной. Не исключено также, что башмаки именно в качестве никчемной диковины отдал ребятам кто-то из энкаведистов, проводивших обыски на месте казни.

Поразительная вещь: впечатление Адама Сольского, что место, куда привез его «черный ворон», напоминает дачное, полностью соответствует действительности — в Козьих Горах и в самом деле располагалась дача Смоленского УНКВД, а участок леса был огорожен начиная по крайней мере с 1934 года.

Бывший шофер начальника УНКВД И.И. Титков припоминает, что весной 1940 года возил Куприянова в Гнездово, сам оставался в машине, а Куприянов выходил, наблюдал за разгрузкой эшелона, разговаривал с конвойными.

Наконец, тот факт, что среди местного населения весной 1940 года циркулировали слухи о расстрелах поляков, подтверждают авторы нескольких полученных мною писем.

В окрестностях Козьих Гор можно встретить немало лжесвидетелей. Мне, например, приходилось слышать красочное описание прибывших в Гнездово пленных, среди которых были два ксендза с собачками на поводках. Не говоря уже о том, что из всех ксендзов, содержавшихся в Козельском лагере, в Катынь попал лишь один, совершенно нереальным представляется существование собачек; да и отличить капеллана от офицера человеку несведущему, причем издалека, сложно.

Вопрос о смене конвоя имеет принципиальное значение, и вот почему. Экзекуция такого масштаба не могла быть произведена конвойными хотя бы уже ввиду отсутствия необходимого количества револьверов (а мы знаем, что в Катыни применялись именно револьверы): наганами были вооружены только начальники конвоев и проводники служебных собак. Вообще катынская акция требовала от исполнителей исключительного профессионализма. Этапы насчитывали от 92 до 420 человек, в автобусе, по словам Свяневича, помещалось не более 30, интервал между ездками составлял примерно полчаса — да ведь это впритык, только-только управиться с очередной группой, причем сделать это надо так, чтобы следующая группа до последних минут не догадалась, зачем ее сюда доставили. Еще и обыск был! Нет, конвойные на такое явно неспособны, здесь работали специалисты. Вспомним Свяневича: он утверждает, что площадка рядом с составом была оцеплена «солдатами НКВД». Стало быть, конвой поменялся? Когда? Во время той самой короткой остановки?

Были такие специальные подразделения в «органах»: комендантская рота, комендантский взвод. Профессионалы. В одном из жаворонковских материалов мелькнуло, что особым мастерством отличался, дескать, Стельмах — горе в том, что читать-то Жаворонкова следует с поправкой на беспардонную конъюнктурщину. Кроме того, Стельмах, если я его верно идентифицировал, в расстрелах как раз не участвовал, а прибыл в Гнездово специально за Свяневичем. Словом, на этом факты кончаются, и начинаются не догадки даже, а гадания.

Есть еще, правда, слабая зацепка: конвой командира отделения Кораблева, отправившийся из Козельска 16 апреля, в Смоленск прибыл аж 30-го. Где был, что делал Кораблев со своим отделением между 17 и 30 апреля — непонятно…

* * *

Начальник 1-го отдела штаба KB НКВД полковник Рыбаков, побывавший в июле 1940 года в Козельском и Юхновском лагерях с проверкой, остался недоволен. «Наряду с отдельными недочетами, влияющими на качество службы, — гласит приказ конвойным войскам от 22.7.1940, — установлено отсутствие среди личного состава рот 136 батальона 15 бригады должной дисциплинированности. Отсутствуют такие важнейшие элементы дисциплины, как выправка, подтянутость и умение точно в соответствии с новой редакцией ст. 27 УВС-37²⁰ и ст. 42 Строевого Устава Пехоты приветствовать своих начальников и старших по званию».²¹ Что и говорить, подкачал 136-й батальон…

Итак, Козельский лагерь продолжал существовать, но это был уже Козельск-2: в нем разместили поляков, интернированных в Литве и Латвии.

К этому периоду истории лагеря относится документ, обнаруженный немцами в архиве Белорусского НКВД и опубликованный в июне 1943 года в оккупационной газете «Новый курьер варшавский». Поскольку подлинник этого текста недавно найден в фондах ЦГОА, все сомнения в его аутентичности отпадают. Это совсекретный рапорт сотрудника Смоленского УНКВД лейтенанта ГБ Стариковича на имя начальника управления Куприянова от 20.8.1940. Старикович сообщает из Козельска:

«Всем интернированным известно, что они находятся в лагере Козельска Смоленской области и что в этом лагере ранее также находились польские военнопленные.

Для подтверждения сказанного заявляю:

1. Прибывшие на станцию в транспортах люди при выходе из вагонов могут увидеть надписи с названием железнодорожной станции.

2. Во время перехода от вокзала в Козельск дорога идет через город, где интернированные имеют возможность читать названия учреждений и организаций, а также улиц и местностей.

3. Руководство лагеря не устранило надписей на стенах, сделанных военнопленными, которые покинули лагерь. Поэтому новая группа интернированных может уяснить, что в лагере уже находились военнопленные.

Пользуясь случаем, должен обратить ваше внимание, что среди персонала лагеря были случаи нарушения режима секретности. В июле часовой в беседе с одним военнопленным сказал, что в лагере уже находились люди.

Интернированные особенно интересовались башней около барака номер 15, где раньше находилась местная тюрьма, на стенах которой были оставлены различные надписи. По ним можно было понять, что здесь находились военнопленные, которые ждали суда. На стенах бараков они также видели следы от выстрелов, из чего можно сделать вывод, что именно здесь приводились в исполнение приговоры.

Следует заменить в стенах бараков доски с надписями, поскольку именно по ним заключенные узнают о пребывании здесь польских военнопленных офицеров. Об этом доложил мне осведомитель».

В феврале 1941 года из Бутырской тюрьмы в Козельск отправили несколькими группами около двухсот интернированных военнослужащих французской, английской и бельгийской армий.

Теперь об окончательной эвакуации лагеря.

22 мая из Козельска в Мурманск прибыл конвой во главе с майором Репринцевым. Он доставил на Строительство НКВД № 106²²1000 военнопленных. Другой крупный конвой отправился из Козельска в Грязовецкий лагерь (начальник конвоя лейтенант Кателян). 2 июля он сдал по назначению 1224 «интернированных военнослужащих и гражданских лиц бывшей Польши», а также 181 француза, англичанина и бельгийца (первоначально в акте стояло 195, затем исправлено). В последних числах июля из Козельска в Потьму убыл конвой младшего лейтенанта Мурашова в составе 10 человек. Наконец, еще один конвой военнопленных отправился в июле по маршруту Смоленск — Ангара (80 человек под командой Кателяна) — сильно сомневаюсь, что это были немцы. Так что А.А. Лукин абсолютно прав, сообщая мне об эвакуации Козельского лагеря в июле 1941 года.

Далее события развивались следующим образом. 5 июля из Юхновского лагеря в Грязовецкий отконвоировано 1300 военнопленных. 6 или 7 августа («полагать налицо с сего дня» — приказ от 7.8.1941) из Козельска в свою часть, которая к тому времени стала именоваться 252-м полком и дислоцировалась в Вязьме, прибыл младший лейтенант Пикалев и с ним 3-я рота в количестве 122 человек.

Так прекратили свое существование Козельский и Юхновский лагеря НКВД.

Работая в архиве, трудно определить сразу ценность выявленных документов. Иных исследователей, возможно, ведет интуиция, а я, например, попросту переписываю, пока не занемеет рука, все тексты подряд. Так оказались в моем досье списки поляков, попавших в категорию особо опасных государственных преступников и отконвоированных 136-м батальоном по запросам следователей во второй половине 1940-го — начале 1941 года. Не знаю, что побудило меня сверить их со списком катынских жертв, составленным Адамом Мощиньским (Lista Katynska. GRYF, London, 1989), да это уже и неважно — факт тот, что в результате обнаружилось ошеломляющее обстоятельство: люди числятся расстрелянными весной 1940 года, а между тем спустя месяцы после катынских расстрелов их перевозят из лагеря в лагерь, в Москву, Минск, Смоленск… Впрочем — в хронологическом порядке.

Сентябрь 1940-го. Конвой по маршруту Юхнов — Козельск (начальник конвоя — техник-интендант I ранга Архипов). Подконвойных 12 человек, из них один — Антоний Михалек — в списке Мощиньского.

Октябрь 1940-го. Маршрут тот же. Подконвойных шестеро. Среди них — сержант Александр Розмысл, которого уже не должно быть в живых.

Дальше — больше.

Октябрь 1940-го. Смоленск — Минск (начальник конвоя — политрук Пермяков). Все семеро подконвойных числятся расстрелянными. Это майор полиции Гуго Землер, капитан Леон Ящуковский, сержант полиции Петр Маевский, комендант полиции Витольд Скретовский, майор Юзеф Оледзкий, майор полиции Константин Вороно, капитан пехоты Эугениуш Войцеховский.

Октябрь 1940-го. Козельск — Минск (начальник конвоя — политрук Зуб). Подконвойных семеро, из них четверо — капитан Владислав Пико, капитан Леон Лютостанский, капитан Эугениуш Плоцинский и капитан Стефан Маньковский — числятся среди жертв Катыни.

Ноябрь 1940-го. Козельск — Москва, Бутырская тюрьма (начальник конвоя — политрук Зуб). Из шести трое: подпоручик Юзеф Ковнацкий, капитан Юзеф Пилярский, поручик Влодзимеж Прокопович.

Декабрь 1940-го. Содержащегося в Козельском лагере полицейского Стефанца Эмиля Стефановича предписано доставить в распоряжение начальника райотдела НКВД города Свенцяны. Старший сержант полиции Эмиль Стефанец фигурирует в мартирологе Мощиньского.

Декабрь 1940-го. Козельск — Смоленская тюрьма (начальник конвоя — командир отделения Васильев). Доставлены Урбанович Хилярий Рафаилович и Витковский Антон Станиславович. Сержант полиции Хилярий Урбанович числится убитым в Катыни. Витковских в польском списке двое — оба без инициалов.

23 декабря 1940-го. Козельск — в распоряжение начальника УНКВД по Вилейской области, изолированно друг от друга. 16 человек, из них капитан санитарной службы Мариан Зембинский, сержант полиции Август Мильчевский, старший постовой полиции Станислав Саваля, старший сержант полиции Станислав Кленовский и старший постовой Юзеф Огоновский — в списке Мощиньского и еще двое под вопросом (предполагаю ошибки в транслитерации).

30 декабря 1940-го. Юхнов — Смоленск, внутренняя тюрьма УНКВД (сквозной конвой Смоленск — Козельск — Юхнов — Козельск — Вилейка — Козельск — Вилейка — Смоленск, начальник конвоя лейтенант Столяров). Из пяти подконвойных двое внесены в число расстрелянных — это подпоручик Вацлав Новак и вахмистр Влодзимеж Луковский.

Наконец, 5 февраля 1941 года из Козельска в распоряжение начальника 2-го отдела УГБ НКВД БССР, то есть в Минск (начальник конвоя — младший лейтенант Таньков), отконвоирован сержант полиции Юлиан Хмелевский — он тоже внесен Мощиньским в список катынских жертв.

Итого 26 человек, и это только Козельск.

Совпадают не только имена и фамилии, но и воинские звания в тех случаях, когда они указаны. Отдельные ошибки или совпадения в этом перечне, разумеется, возможны, но не в таком же количестве. Возможны и неувязки: скажем, пришел запрос на человека, которого уже нет или никогда не было в лагере, — в такой ситуации, естественно, никого никуда и не конвоировали, а на предписании делали соответствующую пометку. Но перечисленные конвои имеют полный комплект документации, вплоть до расписки адресата и телеграммы о выполнении задания. Факт, что эти люди были живы в означенные сроки, не подлежит сомнению.

Однако среди живых их не оказалось. Единственная гипотеза: они погибли позже. После Катыни. Выяснение их судьбы должно составить предмет специального исследования. Во всяком случае, эти имена необходимо выделить в особый список и заниматься ими отдельно.

* * *

И еще один эпизод начала войны.

10 июля, то есть за считанные дни до вступления в город немцев, по маршруту Смоленск — Катынь отправляется конвой младшего лейтенанта Сергеева в составе 43 человек. Тут уж никаких сомнений: дело идет о ликвидации тюрьмы. Подобная разгрузка тюрем производилась в первые месяцы войны во многих прифронтовых городах. Подконвойных было, судя по числу конвоиров, не менее 600 человек. Кто они? Где они? Ничего не известно…²³

На тот случай, если у кого-то повернется язык возразить мне — дескать, не факт, что они расстреляны, — имеется у меня еще один документ.

Докладная записка начальника 3-го отделения НКВД 42-й бригады²⁴ KB младшего лейтенанта ГБ Компанийца начальнику 3-го отделения НКВД СССР старшему майору ГБ Белянову от 11.7.1941:

«26 июня силами снайперской роты из Минской тюрьмы было эвакуировано около 2000 заключенных, но ввиду систематических нападений на колонну с заключенными под местечком Червень при согласовании с руководством тюрьмы 209 политических заключенных были расстреляны, а заключенные, содержащиеся под стражей за бытовые преступления, освобождены».²⁵

Кто поручится, что среди расстрелянных не было поляков, а если и не было, разве наш нравственный долг не велит нам выяснить обстоятельства и этих преступлений?

Примечания

1. ЦГАСА, ф. 40, оп. I. д. 19]. л. 246. Приложенный к письму Шарапова акт от 9.7.1941 гласит, что комиссией УКВ отобрано и уничтожено 4908 дел и 15 590 экземпляров приказов наркома. Оставшиеся документы в 2 ящиках и 30 мешках эвакуированы в Свердловск.

2. Там же, ф. 38106, оп. 1, д. 14, л. 38.

3. Там же, д. 182, л. 49, 51, 53, 55.

4. До лагерей в Юхнове располагался туберкулезный санаторий Павлищев Бор», в Грязовце — дом отдыха Совлсспрома.

5. Там же, д. 88, л. 18.

6. Там же, ф. 38052, оп. 1, д. 74, л. 45.

7. Там же, ф. 38106, оп. 1, д. 7, л. 14.

8. Надо признать, что кормили пленников действительно неплохо. В дневниках содержится множество упоминаний о лагерном меню: щи, гороховый суп, гуляш, рыба, картошка, манная каша, макароны с соусом. Военнопленному полагалось 30 г сахара в день, 1 пачка махорки на 5 дней и каждый банный день 200 г мыла.

9. На плане Заводного (Janusz К. Zawodny. Katyn. Editions Spotkania, Lublin-Paryz, 1989) что строение обозначено словом «Цирк», а клуб располагается в деревянной пристройке между Введенским собором и Казанским храмом. «Цирк», «Шанхай», «Филармония», «Индийская гробница», «Бристоль» и т. п. — так военнопленные называли между собой лагерные бараки.

10. Pamietniki znalezione…, ss. 200 212. В дневнике Зентины находим, кроме того, и точную дату разрешения переписки — это произошло 20.11.1939.

11. Из-за этих хороших отношений случилась с Валентином серьезная неприятность. В политдонесении комиссара Управления по делам о военнопленных Нехорошева на имя Меркулова (ЦГОА, ф. 3/П, оп. 1, д. I, лл. 145—153) читаем: «Незначительная часть военнопленных все же не верит в отправку домой, исходит из того, что всех отправляемых тщательно обыскивает конвой и что везут в тюремных вагонах. Военнопленные пытаются обрабатывать обслуживающий персонал и выяснять у обслуживающею персонала, куда их отправляют. Установлено, что сведения о перевозке в тюремных вагонах проникли в лагерь от киномехаников Левашова и Горшкова. Обслуживающий персонал крепко предупрежден в связи с этим». И далее там же: «С целью наибольшей изоляции военнопленных от обслуживающего персонала последний в зоне лагеря сокращен до минимума, остальным доступ в лагерь ограничен». Уж не знаю, чувствовали ли мать и сын Левашовы слежку за собой, но в том, что она велась, сомневаться не приходится. Доказательство — директива Берии «по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных», параграф 7 которой гласит: «В целях своевременного выявления и предотвращения возможных фактов использования военнопленными в преступных целях отдельных лиц из обслуживающего персонала лагеря (передача сообщений, писем, подкуп в целях побега) наряду с инструктажем и политической работой, проводимой администрацией и политаппаратом лагеря, особые отделения лагерей обеспечивают агентурным обслуживанием надзирательско-конвойный состав лагеря и окружающие лагерь населенные пункты». (Там же, ф. 451/П, оп. 1, д. 1, лл. 17—20).

12. Zbrodnia Katynska w swiette dokumentow. GRYF, London 1986, s. 27.

13. Как раз те трое, кто спустя месяц получил поощрения в честь 22-летия KB НКВД.

14. В списках Мощиньского капитан Лихновский числится среди узников Старобельска.

15. ЦГАСА, ф. 38106, оп. 1. д. 10, л. 145.

16. В июне 1940 г. Татаренко, как гласит сводка происшествий, «дезертировал из состава планового конвоя и на родине застрелился». Приказом от 11.7.1940 командиру батальона Межову и комиссару Снытко объявлен выговор «за плохой подбор конвоя».

17. У Свяневича — «солдатами НКВД», но дело в том, что термина «солдат» в РККА того времени не существовало, равно как и термина «офицер» (нужно — «командир»). Далее я без лишних оговорок буду, где потребуется, исправлять этот анахронизм.

18. ЦГАСА, ф. 38106, оп. 1, д. 7, лл. 86, 87, 89.

19. Gustav Hilger and Alfred Meyer. The Incompatible Allies. New York, 1953, p. 268. В годы войны Оберлендер в чине капитана служил в контрразведке на советско-германском фронте и не раз выступал за смягчение оккупационного режима. С 1953 по I960 г. был министром федерального правительства по делам беженцев. В одной из своих последних книг — «Шесть очерков об обработке советского населения в годы второй мировой войны» (Oberlander Th. Sechs Denkschritten aus dem Zwciten Weltkricg liber die Bchandlung der Sowjetvolker. Ingolstadt. 1984) он излагает методы пропагандистской работы среди нерусских народностей Кавказа в 1942—1943 гг.

О просоветских настроениях Коха и Оберлендсра пишет также Джеральд Райтлингер в книге «Дом на песке»: «Будучи рейхскомиссаром Украины, Кох заимствовал у Гитлера его нерасположение к «неграм». Подобные чувства не владели в 20-х годах служащим железной дороги из Рура, когда он принимал свое будущее Восточно-Прусское королевство, едва ли представляя себе, как выглядит славянин. Соседство Кенигсберга с Советским Союзом развило в Кохе скорее радикализм, чем германский национализм. В 1934 году он опубликовал книжицу под названием «Aufhau im Osten». Отпечатанная готическим шрифтом, она содержала ряд претенциозных исторических параллелей, которые, как говорили, написал для него небезызвестный Веберкрозе.

Включала она и несколько речей Коха. Какова бы ни была доля участия Коха, во всяком случае книга обнаруживает то, чему Кох дал свое имя, например, теорию, что немецкая молодежь должна связать свою судьбу скорее с ожесточенной внеклассовой молодежью Советского Союза, нежели с декадентствующей молодежью капиталистического Запада; или теорию о том, что огромные просторы Востока — не то место, как он впоследствии проповедовал, откуда аборигены должны быть выселены, подобно индейцам, во имя создания зерновых зон, но дом немецких и русских первопроходцев, счастливо живущих вместе.

Еще более примечательна дружба Коха с человеком русофильских убеждений, профессором Кёнигсбергского университета Теодором Оберлендером, который непродолжительное время работал под началом Коха на Украине. В год публикации своей книги Кох присутствовал при тайном разговоре Оберлендера с человеком из старой большевистской гвардии. Карлом Радеком, галицийским евреем. И Оберлендер и Радек были против враждебного бездействия своих правительств. Радек — воистину странная фигура — выказал себя поклонником СС и СА. Эту вину Коху прежде всего пришлось заглаживать после назначения на Украину». (Gerald Reitlinger. The House Built on Sand. The Conflicts of German Policy in Russia. 1939 1945. London, 1960).

В 1959 г. появилась версия причастности Оберлендера к убийству Степана Бандеры (см., в частности, «Красную звезду» от 20.10.1959). В действительности Бандера был убит агентом КГБ Богданом Сташинским.

20. Устав внутренней службы от 1937 г.

21. ЦГАСА, ф. 40, оп. 1, д. 74, л. 99.

22. Строительство НКВД № 106 занималось весной-летом 1941 г. сооружением военного аэродрома в становище Поной (Кольский полуостров). Указом ПВС от 28.11.1941 начальники строительства И.И. Орловский и Г.М. Прокофьев и зам. начальника производственного отдела И.А. Туполев награждены орденами «Знак Почета», старший механик И.Г. Григорьев — медалью «За трудовую доблесть». В редакционной статье «Известий» от 29.11.1941, в частности, отмечалось: «В целом ряде случаев, особенно в суровых районах Севера, строителям пришлось на огромной площади раскорчевывать леса, осушать болота, сравнивать холмистую почву. Несмотря на новизну дела и особую его сложность, строители в короткий срок освоили весь строительный процесс и со свойственным большевикам упорством и энергией преодолели встретившиеся трудности. Все объекты, созданные в различных концах нашей необъятной родины, выполнены в рекордно короткие сроки. В мирных условиях одно из подобных сооружений строилось три года. В условиях войны, в условиях, диктовавшихся необходимостью сделать все для укрепления обороноспособности родины, оно было построено меньше чем за пятимесячный срок».

23. ЦГАСА, ф. 38106, оп. 1, д. 14, лл. 44, 44 об.

24. В декабре 1940 г. 15-я отдельная стрелковая бригада KB НКВД СССР переименована в 42-ю отдельную бригаду KB НКВД СССР.

25. Там же. ф. 40, oп. 1. д. 191, л. 42.