Иероним Бартошевский. «Я был в Катыни»

Беседа с доктором Иеронимом Бартошевским, врачом, членом Технической комиссии ПКК в 1943 году

— В недавно опубликованном, ранее неизвестном отчете для служебного пользования Казимежа Скаржинского, проясняющем обстоятельства, ход и результаты работы Технической комиссии ПКК в Катыни с апреля по июнь 1943 года, в перечне членов комиссии упомянута ваша фамилия. Из них, насколько мне известно, в живых остались только вы. Людвик Ройкевич был расстрелян немцами за принадлежность к Армии Крайовой, Владислав Кассур погиб в ходе Варшавского восстания, Фердинанд Плонка умер осенью 1944 года, Скаржинский умер в эмиграции, доктор Мариан Водзинский, судмедэксперт из Кракова, скончался...

— Доктор Шебеста, заместитель главного санитарного врача Краковского округа, и доктор Плаперт (а не Клаперт, как значится в некоторых публикациях) также умерли. Ежи Водзиновский был сотрудником санитарной службы ПКК Варшавского округа, моим подчиненным. Он пережил войну, долго не мог найти работу. Его тоже нет в живых. О других я, к сожалению, ничего не знаю. Да и сам я вряд ли бы сейчас с вами разговаривал, если бы не эти фотографии. Мы их снимали в Катыни.

— Я читала, что каждому, кто весной 1943 года побывал в Катыни, немцы вручали комплекты пропагандистских снимков.

— Эти снимки делала команда ПКК, в которую входил и я. Не помню уже, кто именно фотографировал. Часть снимков была сделана 16 апреля 1943 года, часть — позже, когда комиссия эксгумировала и идентифицировала останки. Вначале раз в неделю курьер доставлял из Катыни в Варшаву списки найденных в катынских могилах. Их, кстати, публиковали пронемецкие газетенки, ссылаясь на авторитет Красного Креста. Потом связь с Катынью стала нерегулярной, часто обрывалась. Но именно этим путем в Варшаву попали также и пленки. Мне, как своему шефу, фотографии подарил Водзиновский. Получили ли их другие члены комиссии, я не знаю.

— Бы их долго и надежно прятали.

— Я их никому не показывал, даже семье. Детям о своей поездке в Катынь рассказал, только когда они стали взрослыми.

— Почему вы сказали, что, если б не эти снимки, вы бы со мной сегодня не разговаривали?

— Они спасли мне жизнь. Однажды — кажется, это было летом 1943 года — я возвращался домой с работы. Здание, где размещался ПКК, находилось на Смольной, а мы тогда жили на Мокотовской, 13. На площади Спасителя я остановился и стал высматривать жену, которая в это время обычно выходила с маленькой дочкой на прогулку. Вдруг ко мне подъехала машина, и вооруженный гестаповец втащил меня внутрь. По дороге задержали еще нескольких мужчин. Нас привезли в гестапо на Аллее Шуха. В моем портфеле обнаружили снимки из Катыни, которые я как раз в тот день получил в ПКК. Офицер спросил, откуда они у меня. Я ответил, что был в Катыни как член польской комиссии ПКК. Через несколько часов меня, вернув фотографии, отпустили.

— Им нужен был живой свидетель?

— ПКК, согласившись сотрудничать с немцами в Катыни, делал все, чтобы не дать немцам в руки ни единого аргумента, ничего, что могло бы послужить их пропаганде. Все произошло внезапно, решение следовало принять молниеносно. Утром 14 апреля 1943 года немцы потребовали, чтобы комиссия ПКК поехала в Катынь. В этот же день на заседании Главного правления мы должны были решить, как отнестись к этому «предложению». Польскому Красному Кресту немцы позволяли заниматься гуманитарной деятельностью только в очень ограниченных масштабах. Однако мы вели учет пропавших и раненых. Этим занималось Информационное бюро ПКК. Главное правление постановило, что мы поедем в качестве представителей этого бюро, чтобы убедиться, действительно ли в обнаруженных немцами могилах похоронены поляки, а также являются ли они военными. И еще выяснить, удастся ли установить их имена.

— Принимая решение о поездке в Катынь, вы должны были учитывать, что, если в будущем по каким-то причинам окажетесь неудобным свидетелем, немцы вас ликвидируют.

— Тогда принималось много разных решений, за каждое из которых можно было поплатиться жизнью. Мое решение о поездке было исполнением приказа. Не забывайте, что ПКК тесно сотрудничал с подпольем, а мы, санитарные службы, поддерживали постоянный контакт с руководством санитарных служб АК. Я действовал в Варшавском округе ПКК — был заместителем начальника санитарной службы этого округа.

— Вернемся к 14 апреля 1943 года.

— В этот же день мы должны были лететь в Катынь. Довольно долго ждали на аэродроме в Варшаве. В состав нашей делегации входили: генеральный секретарь ПКК Казимеж Скаржинский, Людвик Ройкевич, Ежи Водзиновский, Стефан Колодзейский и я. С нами летели еще двое мужчин. Я их не знал.

— Боговский и Банах.

— Они были не из ПКК. Еще к нам должны были присоединиться жившие в Кракове доктор Шебеста и доктор Плаперт, а также прелат Станислав Ясинский, представитель краковского митрополита Адама Сапеги. В Минск мы вылетели во второй половине дня. Там переночевали и назавтра полетели в Смоленск, где нас задержали на целый день. Вероятно, как мы решили, из-за того, что в Катынь прибыла какая-нибудь другая комиссия или другие посетители. Мы осматривали Старый город, а вечером, после ужина, командир немецкой роты пропаганды поручик Словенцик рассказал нам об обстоятельствах обнаружения могил, познакомил с ходом работ, а также заверил, что немецкое военное командование окажет содействие нашей комиссии. Еще мы обговорили кое-какие детали, связанные с нашим там пребыванием. Только утром 16 апреля нас на машинах повезли в катынский лесок. Ехать было недалеко. На одной фотографии видно шоссе Смоленск — Орша. В нескольких метрах от шоссе влево отходила лесная дорога, которая привела нас к воротам. Около них стояли часовые. Это была сформированная немцами часть, в которой служили белорусы. На воротах надписи на немецком и на русском языке. Думаю, их сделали немцы.

— На территорию лесочка вы входили под немецким конвоем?

— Мы — как и договорились заранее — держались все вместе. Немцы нас, конечно, сопровождали, но это не был конвой того типа, когда нельзя сделать ни шагу влево или вправо.

— Куда вас направили, когда вы вошли в ворота?

— На расстоянии примерно восьмидесяти метров от ворот слева был бревенчатый домик, также под немецкой охраной. Перед домом по левую сторону стояли деревянные столы. На них немцы осматривали трупы, извлекаемые из обнаруженной ими общей могилы. Это была самая большая могила, впоследствии обозначенная номером один. Мы тогда еще не знали, что будут найдены и другие. На дне разрытой могилы стоял человек.

— Насколько толст был слой земли, прикрывавший тела убитых?

— От полутора метров до метра семидесяти. Мы увидели мешанину трупов, торчащие руки, ноги. С одной стороны видны были только головы — ровный ряд, будто головки аккуратно уложенных в коробок спичек; с другой — несколько слоев трупов, одни на других...

— Вам трудно говорить.

— Словами всего не передать.

— Вы потребовали, чтобы для вас открыли еще какую-то часть могилы?

— Нет. Мы осматривали только то, что уже было разрыто. Нам показали помещенные в гробы останки двух польских генералов — Богатыревича и Сморавинского.

— Они были узнаваемы?

— Знаки различия и мундиры — да. Лица — нет; это могло свидетельствовать о том, что тела уже несколько лет пролежали в земле.

— Обменивались ли вы какими-нибудь замечаниями, так сказать, по горячим следам? Может быть, строили предположения, делали на основании увиденного какие-то выводы?

— Мы ходили по всей территории, никто нам не мешал. Конечно же, увидев, сколь огромен масштаб этого преступления, все мы испытали шок. К тому же мертвых не хоронили нормально, их не зарывали в землю каждого по отдельности. Тела лежали навалом, плотными рядами. Убивали профессионально: во всех осмотренных нами черепах входные пулевые отверстия были в области затылка, а выходные — в верхней части лба. Мы видели трупы со связанными сзади руками — издали казалось, что они связаны проволокой, но на самом деле это была веревка.

Несомненно было, что трупы никто не перекладывал. Верхние слои плотно прилегали к нижним. Не буду вдаваться в объяснения химических процессов, которые к тому времени уже должны были произойти, вызвав слипание этих слоев. Картина однозначно свидетельствовала о том, что трупы лежат здесь уже несколько лет. А ткани сохранились в хорошем состоянии, не разложившись, исключительно благодаря особенностям почвы. Эта могила была сухая; в других, обнаруженных позже, стояла вода.

Не было ни малейших сомнений, что это польские офицеры. Там, в Катыни, мы говорили между собой, что, похоже, немцы правы. Уж очень все совпадало с тем, что мы сами увидели. Примерно с марта — апреля 1940 года Информбюро ПКК не получало вестей из лагерей в Козельске, Старобельске и Осташкове. Внезапно и полностью оборвалась всякая связь. До нас дошли сведения, будто в Козельске произошел бунт заключенных. Этим мы и объясняли отсутствие вестей. Но молчание затянулось слишком уж надолго, воцарилась полная тишина.

Уже на месте мы поняли, что для установления личности убитых понадобятся профессионально оснащенные эксперты. И решили вернуться в Варшаву, оставив в Катыни Водзиновского, Ройкевича и Колодзейского. Остальные уехали, чтобы подумать, как поступать дальше.

— Немцы не препятствовали вашему возвращению в Варшаву?

— На нас нажимали, настаивали, чтобы мы остались. Очень недоволен нашим решением был профессор Герхард Бутц, который, как судмедэксперт, от лица вермахта наблюдал за проведением работ. Он сказал нам, будто рассчитывал на то, что ПКК пришлет судебных медиков и мы сразу же займемся эксгумацией.

Мы же не видели такой необходимости. Нам достаточно было убедиться, что это польские военные, а мундиры, нашивки, знаки различия не оставляли ни малейших сомнений. Они были мертвы. И обязанность ПКК состояла в том, что- бы по мере возможности сообщать, кто это был, и оповещать родных.

— Как долго вы пробыли в катынском лесу?

— Один день. Позже, в конце апреля, к оставленной в Катыни группе присоединились специалисты из Варшавы и Кракова и работали до начала июня 1943 года. Выворачивали карманы в поисках хоть каких-нибудь следов, которые помогли бы установлению личности. После такого осмотра труп снабжали тем же номером, под которым он значился в списке, и хоронили заново. Нельзя сказать, что мы сделали все возможное. Техническая комиссия свою работу не закончила. Активизировались военные действия на Восточном фронте, ухудшились атмосферные условия — началась жара, останки разлагались, тучами налетали мухи. Работы были прерваны.

— Впоследствии вас поглотили другие дела и обязанности. Вы участвовали в Варшавском восстании¹ и за спасение жизни раненых награждены Золотым крестом заслуги с мечами. Возникало ли потом катынское дело в вашей жизни?

— Я был в числе парламентариев, которые обсуждали с генералом фон ден Бахом условия капитуляции повстанцев. После капитуляции я эвакуировал девять повстанческих госпиталей в Краков и остался там в качестве коменданта госпиталя ПКК на Гжегожецкой улице. Дня через три после освобождения города ко мне явился советский солдат и повел меня на допрос. Интересовало их только одно: мое мнение о том, кто убил польских офицеров в Катыни. Я отвечал в соответствии с правдой, что ПКК занимался идентификацией останков и оповещением семей, а не решал, кто убивал. Два месяца я просидел за решеткой в Величке. Меня спасли коллеги из госпиталя. Их тоже допрашивали и интересовались тем, что я говорил на тему Катыни. Они засвидетельствовали, что я не упоминал, будто это сделали русские. Я также никогда не говорил, что это сделали немцы.

— А как дальше сложилась ваша судьба?

— Потом в связи с подготовкой к Нюрнбергскому процессу меня допрашивал генеральный прокурор Савицкий. Кроме меня, ему давал показания Плаперт. Не знаю, допрашивали ли других членов комиссии. Доктор Шебеста, с которым я поддерживал связь после войны, никогда к этой теме не возвращался. Не хотел говорить.

— Нюрнбергский трибунал не признал немцев виновниками катынского преступления, хотя с таким обвинением выступил прокурор Покровский. Для меня открытие, что польская прокуратура собирала материалы на эту тему. А как вы оказались во Вроцлаве? Вам пришлось бежать, заметать следы?

— Нет. Меня туда командировали в мае 1945 года на закладку первого во Вроцлаве госпиталя ПКК на улице Понятовского; я никогда не прекращал заниматься общественной деятельностью.

— Вы еще сейчас, хотя уже давно на пенсии, работаете на полставки, наблюдая, в частности, за ремонтом и инвестициями в Центре охраны здоровья матери и ребенка. Вы педиатр, почетный член Польского педиатрического общества. Ваша профессия должна приносить вам радость, тем более что вы в своей жизни видели столько смертей. Был период, когда борьба и самопожертвование были для вас чем-то обыденным.

— Вы правы, я в своей жизни столкнулся со множеством трагедий. Например, побывал в лагере советских военнопленных. Зимой 1941 — 1942 года ПКК установил контакт с одним из таких лагерей. Местности, к сожалению, не помню, это было где-то к востоку от Варшавы. В лагерях находились и поляки, мобилизованные в советскую армию. Немцы согласились их отпустить, от нас же потребовали, чтобы мы проверили, говорят ли они по-польски, откуда родом и т. д. Путем подкупа нам удалось освободить несколько десятков человек. Там было ужасно: голод, вши, сыпной тиф, кажется, каннибализм.

Я видел эшелоны с моими соотечественниками, отправляемыми в немецкие концлагеря. Сколько их погибло! А сколько бессмысленных смертей во время Варшавского восстания! Погибал цвет нации. После войны в госпиталях ПКК молодые люди без рук, без ног, без глаз...

— Чем для вас был катынский эпизод?

— Нет ответа на то, что случилось с офицерами из Старобельска и Осташкова, из многих других лагерей. Катынь была для меня еще одним душераздирающим свидетельством уничтожения основы польской нации. Столько уже погибло на наших глазах, а тут еще эта гекатомба — могилы, скрывающие жертв организованного жестокого преступления. Там ведь была уничтожена элита — высшие офицеры польской армии. Мы тогда думали: еще несколько лет войны и у поляков не останется интеллигенции.

— Вас тревожили какие-нибудь сомнения в связи с катынским делом?

— В катынском деле все построено на косвенных уликах. Свидетелей нет. Улики указывают, что офицеров убили весной 1940 года. Есть одно научное доказательство: исследования профессора Оршоса, члена международной медицинской комиссии, которая побывала в 1943 году в Катыни. Он обнаружил в одном из черепов напластования солей кальция, уже спекшихся с некротизированной костью на поверхности остатков мозговой ткани. Если бы трупы пролежали в могиле меньше трех лет, этого бы не наблюдалось. С выводами профессора Оршоса я познакомился только после войны. Однако и то, что мы видели там, на месте, весной 1943 года, наводило нас на такие же умозаключения.

Беседу вела Хелена Войтас
«Пшегленд Тыгоднёвы» № 18, 1989

Примечания

1. Варшавское восстание — героическая страница в истории освободительной борьбы польского народа — началось по распоряжению командования Армии Крайовой 1 августа 1944 г. и продолжалось до 2 октября; в этот день командующий АК генерал Т. Бур-Коморовский подписал акт капитуляции в штаб-квартире гитлеровского генерала фон ден Баха.