Включение Польши в советский блок. Фальшивка комиссии Н. Бурденко и провал блефа в Нюрнберге

Польша — наиболее крупное из соседних западных государств, отношения с которым, вдобавок, на старте войны складывались до предела конфликтно — заняла особое место в сталинских планах послевоенного урегулирования и их реализации. Ее никак нельзя было обойти в процессе сотрудничества внутри антигитлеровской коалиции, поскольку она была ее членом, польские вооруженные силы сражались на многих фронтах и тем самым укрепляли престиж страны на международной арене. Без нее трудно было себе представить переход от противостояния под флагом концепции «капиталистического окружения» к реализации идеи строительства «социалистического лагеря», монтированию «советского блока». Между тем взаимное восприятие было обременено прежними негативными наслоениями.

В глазах советского населения Польша после войны 1919— 1920 гг. усилиями пропаганды стала олицетворением «капиталистического окружения», стратегическим «вероятным противником», язык которого изучался в вооруженных силах СССР как язык непосредственного врага, носителя угрозы агрессии. Участие СССР в разделе Польши в 1939 г. и последующие события 1940 г., инициатива в деле отказа от сохранения даже «остаточного» Польского государства, ликвидация польских военнопленных — как кадровых военных, так и поставленных под ружье интеллигенции и государственных чиновников, — то есть попытка уничтожить Польское государство и его армию, носителей идеи их воссоздания, а также сотрудничество с гитлеровцами в борьбе с польским освободительным движением, как казалось Сталину, решали ряд стратегических и державных проблем¹. Однако, будучи одной из уродливых сталинских деформаций советской внешней политики, советско-германские договоры 23 августа и 28 сентября 1939 г. и «освободительный поход» Красной Армии в сентябре того же года заложили на долгие десятилетия целый ряд почти неразрешимых проблем, которые стали «минами замедленного действия». С точки зрения создания желанного советского блока это был чреватый множеством осложнений «фальстарт». И если в жизни советского общества он не имел существенного значения, то во внешнеполитической области он создавал множество разноплановых трудностей. К Польше было привлечено внимание союзников, взаимодействующих с правительствами в изгнании, польский вопрос сыграл важную, а ряд исследователей считает, что главную роль в развитии международных отношений в направлении «холодной войны». Польша была первой после части Румынии освобождаемой от фашистских захватчиков страной, и ее опыт в области мирного урегулирования имел важное значение, равно как и тесно увязанное с этой проблемой формирование внутреннего режима. Между тем внутренние политические потрясения в этой стране, авторство которых принадлежало не только санационному режиму, но и лично Сталину, включая роспуск компартии Польши и репрессирование ее членов, резко усилили антисталинские, а следовательно, антисоветские настроения, охватившие за малым исключением все польское общество. Если бы Сталин обратился к решению комплекса связанных со столь сложной ситуацией проблем лишь на грани войны и мира, его геополитическим задумкам вряд ли было бы суждено осуществиться. Только в ходе длительного военно-политического взаимодействия и многоходовых дипломатических комбинаций ему удавалось корректировать международные обстоятельства развития польского вопроса в нужном ему направлении, при помощи настойчивых и целеустремленных усилий моделировать внутриполитические условия, которые в сумме привели к формированию модели послевоенного развития на базе политических режимов типа «партия-государство» и их объединения в тоталитарную блоковую систему.

Как указывалось выше, глава польского правительства в эмиграции генерал В. Сикорский уже 23 июня 1941 г. по радио предложил советскому правительству сотрудничество. Сталин 3 июля заявил о том, что цель войны советского народа — помощь стонущим под игом германского фашизма народам Европы. Конкретизация этого курса в телеграмме послу в Лондоне И. Майскому дифференцировала Чехословакию и Югославию (восстановление государств) и Польшу (создание «независимого государства в границах национальной Польши»²). Контуры будущих планов просматривались в «разрешении» создать в СССР «национальные комитеты» и формировать «национальные части» «для совместной с СССР борьбы против гитлеровского фашизма». Отношения с правительством Сикорского регулировало заявление, что советское правительство «не возражает против заключения с ним соглашения о совместной борьбе против гитлеровской Германии», а вопрос о будущем режиме Польши назывался «внутренним делом самих поляков»³. Кроме этого любопытного заверения, предваряющего и камуфлирующего предпринятые вскоре шаги по оказанию влияния на внутриполитическую ситуацию в оккупированной Польше, обращает на себя внимание инструкция Майскому по поводу вопроса о расстреле польских военнопленных. Катынская проблема возникла ввиду становления военнополитического сотрудничества, тем более что Сикорский в меморандуме британскому правительству от 19 июня 1940 г. упоминал о нахождении в СССР 300 тыс. военнопленных. Раскрытие сталинских «особых папок» бросает свет на новый аспект предпринятой им весной 1940 г. акции — селекции узников специальных лагерей НКВД и уничтожения основной части офицерского корпуса как неподходящей для использования при создании «польской дивизии»⁴. Уже здесь просматриваются намерения использования с очевидными кадровыми ограничениями польского военного потенциала — зачатки будущего военного сотрудничества. Этот замысел получил развитие позже, а в начале июля 1941 г. Сталин спешил оговорить претензии: «...в СССР не было и нет триста тысяч (так в тексте. — Авт.) военнопленных поляков, а имеется всего двадцать тысяч военнопленных поляков, которые будут переданы в распоряжение Польского Национального Комитета, когда будет организован этот Комитет»⁵. Дипломатические и военные проблемы изначально тесно переплетались.

Вопрос о кадрах для сражающейся против гитлеровцев польской армии в дальнейшем вставал постоянно, с того дня, как было подписано советско-польское соглашение от 30 июля 1941 г.

Обнаружение катынского захоронения стало вполне реальной причиной, а не только поводом для разрыва двусторонних отношений. Добротной основы для сотрудничества на принципах доверия не оставалось, и Сталин не только отмахнулся от обвинения, но переложил вину за разрыв отношений на польское правительство, приписав ему формально полностью компрометирующее в глазах союзников пособничество гитлеровским фашистам (на самом деле, как известно, союзники знали о подлинных виновниках убийства).

Сталин начал не столько искать, сколько формировать такие польские внутриполитические силы, которые были бы его опорой в будущей Польше и поддержкой в геополитических притязаниях. Катынское же дело, правда о котором установлена при помощи материалов «особого пакета № 1», позволяет теперь по-новому взглянуть на игру, которую Сталин вел по отношению к польскому правительству, толкая его на обострение противостояния, когда обстоятельства делали возможным возобновление дипломатических отношений. Например, в мае—июне 1944 г. посол В. Лебедев выдвинул условие, в частности, осуждения поляками прежней позиции по катынскому вопросу, а комиссия Н. Бурденко представила фальсифицированное сообщение, нужное Сталину для торпедирования польской инициативы. В результате поляки неоднократно попадали на глазах союзников в положение вздорных и недальновидных партнеров.

Отношение к польскому правительству в изгнании и к Катынскому делу вошло в число определяющих критериев и при выдаче авансов левым силам. Последовательно осуществлялось «отсечение» всех, кто отвергал или хотя бы критиковал сталинскую политику в отношении Польши, пакт Молотова—Риббентропа и особенно катынское преступление. В то же время на международной арене польский вопрос трактовался довольно либерально, с постоянной оглядкой на союзников и сообразно развитию ситуации: на Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании в октябре 1943 г. советская сторона отвергла федеративно-конфедеративную концепцию обустройства послевоенной Центральной и Юго-Восточной Европы, отстаивая идею независимости и суверенности стран этого региона.

Весьма жестко формулировались требования к внешнеполитическим установкам сил, которые рассматривались как основа советского блока. В первую очередь это касалось коммунистов.

Когда немцы только еще двигались к Москве, Сталин нашел время для отбора лидеров, кадрового ядра будущего руководства нового, ориентированного на СССР Польского государства. Ключевым моментом в реализации сталинских внешнеполитических планов было умение строить хитроумные многоходовые комбинации, учитывающие многофакторность исторического процесса, его дипломатические, военные, внутриполитические аспекты. Как правило решающую роль играли личные качества Сталина как выдающегося мастера по части кадрового обеспечения реализации его обыкновенно скрытых целей и осуществления разнообразных акций в области постоянного политического манипулирования формируемыми им кликами и кланами послушных исполнителей его воли.

Документы РГАСПИ и польского Архива новых актов достаточно ясно показывают, как и кого, с какой ориентацией Сталин отбирал с самого начала Отечественной войны из остатков кадров польских коммунистов, оставшихся в живых после роспуска КПП. При создании ППР через его руки прошли программные документы и списки будущих руководителей. После гибели М. Новотко в оккупированную Польшу из Москвы были направлены Б. Цукер («В. Кольский»), который погиб в момент приземления на польскую территорию, и Л. Касман, отряду которого не было дозволено выходить на контакт с коммунистами в стране и рекомендовалось оставаться дублирующей руководство структурой⁶. В первый состав ППР не была принята группа Л. Липского, осуждавшего сталинскую позицию в отношении Польши, в том числе договоры 1939 г. с Германией, и намеревавшегося воссоздать самостоятельную компартию в будущем независимом государстве. По поручению Отдела международной информации ЦК (ОМИ) силами агентов НКВД и при участии руководителя ППР П. Финдера Липский был застрелен в Варшаве, о чем было доложено сталинскому руководству⁷. Наконец, на рубеже 1943—1944 гг. были предприняты шаги по формированию в Москве Польского Национального Комитета, временно отложенному ввиду неблагоприятной международной ситуации. Затем был создан тайный, сокрытый от глаз даже небольшой группы польских коммунистов в Москве орган — Центральное бюро коммунистов Польши (ЦБКП). Блок документов этого органа — убедительное свидетельство методов реализации концепции «создания Польши» нужного Сталину облика с применением арсенала средств сталинщины, с подгонкой под модель «партии-государства», закладыванием основ однотипной тоталитарной системы. Это гарантировало оформление структур будущего советского блока при помощи диспозиционности ядра подготовленных в Москве в духе традиционных коминтерновских иерархических отношений кадров. В ЦБКП, программный документ и списочный состав которого прошли через руки Сталина, были отобраны те, кто продекларировал верность сталинским идеологическим и политическим установкам⁸. Они обеспечивали проведение этих установок через своих засекреченных представителей в Союзе польских патриотов и польских воинских частях в СССР⁹.

Однако в Польше в конце 1943 г. у руля ППР и во главе Крайовой Рады Народной утвердились руководители, далеко не все из которых были готовы принять иерархические отношения подчинения Кремлю и сталинскую репрессивную политику, в том числе сталинскую трактовку вопроса о судьбах польских военнопленных. Вл. Гомулка был избран лидером ППР вопреки принятому порядку согласования с Москвой и директивам, предписывавшим не проводить выборов. Отношения с ним складывались сложно. Обнародование сюжетов «четвертого раздела Польши» и репрессирования военнопленных могло вызвать серьезные осложнения в реализации планов монтирования «советского блока».

Почему, при каких обстоятельствах и с какими целями была создана Специальная комиссия? Почему неожиданно понадобилось поднимать вопрос о расследовании через три с половиной месяца после взятия Смоленска? Зачем велась срочная подтасовка? Почему совершенно однозначно были сформулированы ее задачи, работа проводилась в спешке в лютую январскую стужу, а выводы, сделанные без соблюдения необходимых требований и не подтвержденные серьезными доказательствами, были немедленно опубликованы, доложены на международной пресс-конференции?

Главные причины лежат в сфере международных отношений, ситуации внутри антигитлеровской коалиции и в области советско-польских отношений.

В начале января 1944 г. Красная Армия перешла бывшую границу Польского государства. На первый план среди проблем послевоенного урегулирования вышел польский вопрос, в том числе определение условий, на которых Красная Армия могла продвигаться по территории страны, входившей в состав антигитлеровской коалиции. В любой момент могло вновь громко заявить о себе Катынское дело.

Как известно, после разрыва советско-польских отношений в апреле 1943 г., предлогом для которого стали события, связанные с раскрытием катынских могил и обращением польского правительства в Международный Красный Крест, что было демонстративно оценено советским правительством как пособничество гитлеровской Германии и участие в геббельсовской провокации, польский вопрос решался не в рамках двусторонних отношений, а на пути выработки общей позиции великих держав.

5 января 1944 г. польское правительство сделало заявление, текст которого был одобрен министром иностранных дел Великобритании Э. Иденом и заместителем госсекретаря США О. Серджентом. Оно изъявляло готовность восстановить нормальные отношения с СССР, желание заключить польско-советское соглашение и наладить взаимодействие Армии Крайовой с Красной Армией.

Однако польское правительство настаивало на сохранении границы, установленной Рижским миром 1921 г., подчеркнув, что польский народ «не признавал и не признает решений, навязанных силой»¹⁰.

И января советское правительство в ответном заявлении декларировало стремление восстановить прочные добрососедские отношения, приветствовало открывшуюся «возможность возрождения Польши как сильного и независимого государства». Конструктивность захода перетекала в позицию по вопросу о советско-польской границе как восстанавливающей историческую справедливость вопреки навязанному СССР Рижскому договору. Заканчивалось заявление резкой оценкой действий польского правительства: «Эмигрантское польское правительство, оторванное от своего народа, оказалось неспособным установить дружественные отношения с Советским Союзом. Оно оказалось также неспособным организовать активную борьбу против германских захватчиков в самой Польше. Более того, своей неправильной политикой оно нередко играет на руку немецким оккупантам»¹¹. Категорично и непримиримо.

Именно в этом контексте после занятия жесткой позиции в отношении польского правительства Сталин и создает Специальную комиссию во главе с Бурденко, прибегнув к катынской карте для повторного обвинения неугодного ему правительства в пособничестве немцам. Эта линия наглядно прослеживается в обмене заявлениями в последующие дни.

Декларация польского правительства от 15 января, обсужденная с Э. Иденом и его сотрудниками, вновь подтверждала стремление достичь соглашения «на условиях, которые были бы справедливыми и приемлемыми для обеих сторон». Она подчеркивала, что «польское правительство не может признать односторонних решений и свершившихся фактов», но «считает более целесообразным в настоящее время воздержаться от дальнейших публичных дискуссий» и обращается к британскому и американскому правительствам за посредничеством в переговорах «по всем основным вопросам, разрешение которых должно привести к дружественному и прочному сотрудничеству между Польшей и Советским Союзом»¹².

В ответ последовало сообщение ТАСС от 17 января. В нем содержалось утверждение, что поскольку польское правительство в своем заявлении обходит вопрос о линии Керзона и игнорирует его, а следовательно, отклоняет, то «по мнению советских кругов», «нынешнее польское правительство не желает установить добрососедские отношения с Советским Союзом». ТАСС заявляло: «...Советское правительство полагает, что это предложение рассчитано на то, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение, так как нетрудно понять, что советское правительство не может вступить в официальные переговоры с правительством, с которым прерваны дипломатические отношения». Далее приводился главный аргумент: «Советские круги напоминают, что дипломатические отношения с польским правительством были прерваны по вине этого правительства из-за его активного участия во враждебной антисоветской клеветнической кампании немецких оккупантов по поводу "убийства в Катыни"»¹³.

Таким образом, при помощи катынской карты подчеркивалось, что дипломатические отношения были разорваны не по вине СССР, а по вине польского правительства, и не могут быть восстановлены по его же вине.

Союзники искали форму достижения советско-польского соглашения, однако позиции обеих сторон стали столь жесткими, что им не приходилось рассчитывать на успех. Какую роль играла в этом позиция советского правительства, а в ее аргументации — вопрос о Катыни, можно судить на основании текста ноты наркома иностранных дел В.М. Молотова госсекретарю США К. Хэллу от 23 января. Молотов настаивал на прежней версии: «Советское правительство порвало с польским правительством в Лондоне из-за его участия во враждебной клеветнической кампании гитлеровцев по поводу "убийств в Катыни". Это было в то время, когда во главе польского правительства стоял генерал Сикорский. А правительство Миколайчика вместо того, чтобы отмежеваться от этого фашистского акта правительства Сикорского, объявило, что оно будет продолжать политику Сикорского... Мне кажется, что коренное улучшение состава польского правительства, с исключением из него профашистских империалистических элементов и включением в него демократических элементов, о чем я уже говорил устно г. Гарриману, могло бы создать благоприятную почву как для восстановления советско-польских отношений и разрешения вопроса о границе, так и для плодотворного посредничества»¹⁴

Таким образом, в то время как союзники склоняли Сталина к урегулированию советско-польских отношений, налаживанию дипломатических контактов с польским правительством, он, еще раз переадресовав обвинения в катынском злодеянии нацистам, делал ударение на инкриминировании польскому правительству сотрудничества с фашистской Германией, совершения «фашистского акта». Это весьма усиливало его позицию в выборе польского партнера и продвижении по пути отстранения польского правительства. В это время Сталин начал реализовывать план опоры на те польские левые силы в СССР, которые приняли на веру его версию событий в Катыни.

Сообщение Специальной комиссии и пресс-конференция для иностранных журналистов призваны были воздействовать на общественное мнение в рамках антигитлеровской коалиции, подкрепить расчеты Сталина.

Союзники протестовали против односторонних действий советского правительства и вмешательства по внутренние дела Польши, заявляя, что это ляжет бременем на будущее международного сотрудничества, нарушит согласие великих держав.

Следует еще раз подчеркнуть, что конструктивное развитие советско-польских отношений было прервано, соглашение между двумя странами от 30 июля 1941 г. практически разорвано (что польские юристы отрицали, считая его сохранявшим дееспособность) именно в связи с обнаружением в Катынском лесу польских могил. Именно советская сторона «прервала» эти отношения. Катынское дело и акция советского правительства вызвали резкий рост антисоветизма в польских политических кругах, поправение и сплочение их на этой платформе. Попытка наладить отношения также кончилась новым обострением, при этом вновь было использовано Катынское дело.

Сталин, перекладывая вину за это на польское правительство, писал 3 марта 1944 г. Рузвельту, что «решение вопроса о советско-польских отношениях еще не назрело»¹⁵. Черчиллю он внушал, что конфликт с поляками — «какое-то недоразумение», что «Советский Союз не имеет никакого конфликта с польским народом и считает себя союзником Польши и польского народа. Именно поэтому Советский Союз проливает кровь ради освобождения Польши от немецкого гнета. Поэтому было бы странно говорить о перемирии между СССР и Польшей. Но у советского правительства имеется конфликт с эмигрантским польским правительством, которое не отражает интересов польского народа и не выражает его чаяний»¹⁶.

В связи с осложнением отношений с союзниками Сталин перестал требовать создания нового польского правительства, смещения министров и послов, включившихся в кампанию вокруг Катынского дела. Ограничился требованием удалить из польского руководства ряд деятелей, особенно активных во время этой кампании — сочинивших и подписавших обращение к МККК генерала К. Соснковского, министров М. Кукеля и С. Кота. Это требование выставлялось как условие начала любых переговоров.

Катынское дело стало одной из основных «болевых точек» в советско-польских отношениях.

Сталин решил разрубить катынский узел, вынеся это дело на Нюрнбергский процесс и обеспечив снятие с СССР обвинения при помощи его вердикта, поскольку согласно статье 21 Устава Международного военного трибунала (МВТ) официальные правительственные заключения, как и общеизвестные факты, не требовали дополнительных доказательств для приобщения к постановлению.

Уже при подготовке проекта обвинительного акта, составленного в Лондоне и согласованного главными обвинителями от США, Великобритании, Франции и СССР в августе 1945 г., в него вошел пункт, трактующий заключение пакта 23 августа 1939 г. как заговор нацистов для подготовки нападения на Польщу и нанесения удара при первой возможности по СССР¹⁷. Советские представители по указанию Молотова, предварительно согласованному со Сталиным, получили поручение соглашаться с включением в Устав понятия «агрессия» только в случае, если при нем будет уточняющее определение «фашистская»¹⁸.

В проект был включен пункт, вменявший в вину гитлеровской Германии убийство в Катыни 925 польских офицеров, поскольку именно эта цифра фигурировала в материалах комиссии Бурденко как количество обследованных останков. Это убийство квалифицировалось как геноцид.

Сталин старательно укрывал подноготную своих отношений с Гитлером накануне и в начальный период Второй мировой войны, рассчитывая на сделку с союзниками по антигитлеровской коалиции, которые также не хотели привлекать внимание к своим просчетам и слабым местам, касающимся «умиротворения» агрессора, мюнхенского сговора, проблемы «смешанной ответственности» за развязывание Второй мировой войны и т.д.

11 марта 1946 г. руководитель советской делегации, главный советский обвинитель генерал Р.А. Руденко письменно довел до сведения руководителей западных делегаций предложение взамен встречного «понимания» вывести из-под обсуждения в Нюрнберге перечень «трудных» проблем¹⁹. В их числе из области внешней политики значились советско-германский пакт о ненападении и вопросы, имеющие к нему отношение, посещение Молотовым Берлина и Риббентропом Москвы, а также весь комплекс проблем советско-польских отношений, вопросы Западной Украины и Западной Белоруссии²⁰.

По неофициальному согласованию было решено подобные вопросы отводить, а документы к делу не приобщать.

Хотя, как сообщил В.К. Абаринову один из американских обвинителей У. Харрис, главный обвинитель от США Р. Джексон советовал Р. Руденко отказаться от включения в обвинение Катынского дела, полагая, что огромное число других преступлений, «против которых у немцев не было защиты», делает их вину достаточно доказуемой, советская сторона настояла на своем²¹. Сталин не посчитал возможным отказаться от этого, будучи уверен, что, проштампованное в Нюрнберге, Катынское дело подкрепит его внешнеполитическую линию, усилит позиции СССР в Польше и подстрахует курс на создание «советского блока».

Более того, Руденко, срочно отозванный в Москву, после возвращения переправил накануне опубликования обвинительного акта цифру жертв с 925 чел. на 11 тыс. чел., дабы переложить на гитлеровцев вину за смерть всех польских военнопленных-офицеров, взяв за основу объявленную в 1943 г. цифру²². Это не могло не привлечь внимания защиты. Собственно, изменение включенных в обвинительный акт данных повлекло за собой принятие на организационном заседании решения о вызове немецких свидетелей защиты для верификации сообщения комиссии Бурденко.

После окончания войны в руки союзников попали трофейные немецкие архивы и, соответственно, много новой информации, распространение которой слабо поддавалось контролю. Сохранять в тайне многие события 1939 г. становилось практически невозможно.

Весной 1946 г., с середины марта до последней декады мая, защитник Р. Гесса А. Зейдель собрал несколько документов, касавшихся подписания секретного протокола к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г. (аффидевит начальника юридического отдела МИД Германии Ф. Гауса с описанием хода переговоров в Москве и подробным изложением протокола, копию самого протокола и др.). Зейделю удалось добиться вынесения этого аффидевита на обсуждение, а затем и приобщения к делу, хотя советские представители старались предотвратить это, в частности пытались склонить Риббентропа не упоминать в суде советско-германский пакт о ненападении. Однако он не согласился и в последнем слове заявил, что Сталин обсуждал с ним в Москве не возможность урегулирования германо-польского конфликта, а раздел Польши и дал понять, что «если он не получит половины Польши», то представитель Берлина может «сразу же вылетать назад»²³.

21 мая во время допроса в качестве свидетеля бывшего статс-секретаря германского МИДа Э. фон Вайцзеккера Зейдель, несмотря на попытку Руденко отвести вопрос о подписании 23 августа 1939 г. еще и документа, «не входящего в текст пакта о ненападении», добился положительного ответа на этот вопрос. Он пытался предъявить свидетелю копию протокола для опознания, однако Руденко настаивал на том, чтобы квалифицировать ее как фальшивку, не имеющую силы документа. Копия действительно не была оформлена надлежащим образом²⁴. Она не была приобщена к делу, однако немедленно была опубликована в США. Начался длительный процесс поисков, приведший к 1995 г. к окончательному установлению истины при предъявлении Госархивом РФ подлинников приложений к советско-германскому пакту.

Что же касалось обстоятельств Катынского дела, вопреки блефу Сталина союзники уже в то время располагали достаточной информацией, в частности, в результате посещения военнопленными Катынского леса весной 1943 г., сбора данных поляками-эмигрантами и т.д. Однако они не сочли для себя возможным открывать в тот момент, будучи связанными доверительной договоренностью, правду о расстреле польских военнопленных.

Доцент Е.Е. Щемелева-Стенина, выступавшая на процессе в качестве переводчика, располагает текстом письма Ф. Рузвельта, предостерегавшего одного из посвященных в тайну Катынского дела от ее обнародования²⁵.

В ходе Нюрнбергского процесса 13 февраля 1946 г. заместитель главного советского обвинителя, полковник Ю.В. Покровский, предъявил подробное обвинение по Катынскому делу, основанное на изложении материалов комиссии Бурденко. Советские представители стремились легализовать «советскую официальную версию» истории гибели польских военнопленных, но надежды на быстрый успех стали развеиваться.

Несмотря на договоренности, связывающие обвинителей-союзников, весьма активной, юридически грамотной и располагавшей вескими доказательствами защите удалось добиться согласия трибунала на вызов свидетелей по Катынскому делу. Она не имела возможностей добиваться рассмотрения своей версии, но тщательно использовала слабые места обвинения, чтобы подорвать доверие к советской версии. Сделать это оказалось не столь трудно. Советское руководство было вынуждено признать, как засвидетельствовал специальный уполномоченный по польским делам генерал КГБ Г.С. Жуков, что комиссия Бурденко «не принесла ожидаемых результатов, неумело "прикрыла" дело»²⁶.

Сталину пришлось срочно собирать созданную в сентябре 1945 г. решениями Совмина и ЦК ВКП(б) правительственную комиссию по руководству советскими представителями на Нюрнбергском процессе во главе с А.Я. Вышинским. Руководство этой комиссией Сталин осуществлял через Молотова. Неожиданный поворот Катынского дела вынудил готовить дополнительные материалы и свидетелей, чтобы подкрепить «советскую официальную версию».

21 марта 1946 г. комиссия наметила целый перечень мер для этого: направить представителей в Болгарию для подготовки болгарских свидетелей, «подготовить польских свидетелей и их показания», троих-пятерых советских свидетелей и двух медицинских экспертов, свидетеля-немца, который был в Катыни, и т.д. Эти операции поручались крупнейшим фигурам силовых ведомств — В.С. Абакумову, А.Я. Вышинскому, В.Н. Меркулову, П.И. Горшенину, а также генеральному прокурору Польши Е. Савицкому²⁷.

Неожиданная проблема возникла и в самой советской делегации в Нюрнберге, когда подготовка Катынского дела была поручена помощнику советского главного обвинителя Р.А. Руденко Н.Д. Зоре. Этот энергичный, инициативный молодой прокурор, способный на нестандартные поступки (и, в частности, разжалованный до рядового в 1939 г., когда во время проверки ряда дел доказал, что в основе приговоров были фальсифицированные данные), менее всего был пригоден для реализации замысла хитроумного блефа. Тем более, что он слышал о роли НКВД в Катынском деле раньше и наверняка пополнил эту информацию от поляков, будучи до конца 1945 г. при Н.А. Булганине как представителе СССР при Польском Комитете Национального Освобождения советником по юридическим вопросам.

Знакомство с материалами, с которыми Н.Д. Зоря должен был выступать перед Нюрнбергским трибуналом, заставило его обратиться к непосредственному начальнику — Генеральному прокурору СССР Горшенину с просьбой немедленно откомандировать его в Москву для доклада Вышинскому о своих сомнениях. Он получил отказ, а на следующее утро, 23 мая 1946 г., был найден мертвым в своей комнате. Существуют разные версии о его смерти, в том числе официальная — результат неосторожной чистки личного оружия. Многократные попытки установить истину, объективно судить о причинах и обстоятельствах смерти Зори пока не удались.

Вспоминая смерть Зори как одно из самых страшных потрясений в Нюрнберге, советская синхронная переводчица Т.С. Ступникова сообщает, что его «убрали» аккуратно, без шума, не привлекая внимания мировой общественности и не прерывая заседаний трибунала, что было воспринято как намек «нашим юристам, что в таких делах оступаться не полагается». Она задается вопросами, на которые пока нет ответа: «Сам ли он покончил счеты с жизнью, когда почувствовал, что у него нет другого выхода? Или ему было предложено навсегда уйти из жизни, оставив жену и детей? А может быть, его просто застрелили советские специалисты по меткой стрельбе, работавшие в Нюрнберге, бравые бериевские мальчики...» Для запугивания ли персонала, или в самом деле так было, распустили слух, якобы Сталин изрек: «Похоронить, как собаку!»²⁸

Бесспорно то, что роковой порог был переступлен в момент попытки выбрать путь установления истины по Катынскому делу²⁹.

Вопрос о Катыни рассматривался трибуналом 1—3 июля 1946 г. Было установлено, что каждая сторона представит по три свидетеля. Защитник Геринга О. Штамер и защитник Деница Кранцбюлер повели допросы в высшей мере профессионально, располагая такими свидетелями, которые могли бесспорно доказать, что в Катыни располагалась другая часть, а не та, которой приписывалось выполнение некоего приказа о расстреле поляков, что ее возглавляло упомянутое в материалах комиссии Бурденко лицо (правда, с искажением: Аренс, а не Арнес), но в другое время и в другом чине. Четкие и ясные показания Ф. Аренса, опровергавшие утверждение о причастности штаба связи к расстрелам, были убедительно подкреплены показаниями его непосредственного руководителя — начальника связи группы армий «Центр» генерал-лейтенанта Оберхойзера и еще одного военного — представившего нотариально заверенный аффидевит, а затем приглашенного в Нюрнберг для перекрестного допроса Р. фон Эйхборна. Защитникам удалось поставить под сомнение утверждения о получении приказа о расстреле польских военнопленных, о проведении экзекуции данной частью и в указанные сроки. Попытки советского обвинителя Л.Н. Смирнова подловить Аренса на вопросе о посещении места захоронений, об их глубине или виде оружия, каким располагал штаб 537-го полка, результатов не принесли³⁰.

Советские свидетели (а это были использовавшийся в этом качестве профессор астрономии Б.В. Базилевский, заместитель бургомистра Смоленска; главный судебно-медицинский эксперт Минздрава СССР, руководивший этой стороной деятельности комиссии Бурденко, профессор В.И. Прозоровский; профессор Софийского университета М.А. Марков) не смогли быть столь же убедительными. Показания Базилевского были путаными, не только производили впечатление заученных, но и зачитывались по бумажке, что было немедленно подмечено защитой. Свои утверждения о вине немцев он обосновывал, ссылаясь на реплики бургомистра Смоленска Б.Г. Меньшагина, которые невозможно было проверить. Базилевский не знал расположения могил, не мог назвать ни одного свидетеля, который присутствовал бы на расстрелах. Ему пришлось признаться, что он не был репрессирован за сотрудничество с немцами, а это полностью подорвало доверие к его показаниям.

Профессор Прозоровский строил свои показания по прежней схеме, указывая на недобросовестность при эксгумации 1943 г. на фоне методов, применяемых комиссией Бурденко, и стараясь обосновать принятую ею датировку расстрела. Правда, он признал, что применение метода наличия псевдокаллоса на внутренней стороне черепа стало ему известно, но, несмотря на это, был готов опровергнуть данный метод, поскольку он был применен для обоснования срока расстрела в 1940 г. После корректирования его научных рассуждений помощником главного обвинителя от СССР Л.Н. Смирновым он на вопрос-утверждение последнего: «Таким образом, ни одного черепа с явлениями псевдокаллоса не было», — поспешно и категорично ответил: «Нет». Прозоровский перечислил вещественные доказательства, призванные служить подтверждением срока расстрела после весны 1940 г., и в итоге последовал диалог: «Смирнов: Таким образом, 1940 год исключается? — Прозоровский: Таким образом 1940 год исключается полностью».

По наводке Смирнова Прозоровский подтвердил наличие пуль и гильз немецкого производства. Однако он растерялся и не смог ответить ничего вразумительного на вопрос о том, военнопленные из каких лагерей были расстреляны в Катынском лесу, вспомнил о лагере ОН-1, но не проявил информированности о лагере в Козельске, о том, что там находились польские офицеры, и об их судьбе (как известно, именно они были расстреляны в Козьих горах Катынского леса). «Я о них ничего не могу сказать, так как следствия не вел...», — признавался он, не будучи в состоянии назвать ни цифры жертв, ни пропорции офицеров и солдат, ограничившись определением «очень много»³¹.

Третий свидетель советской стороны, болгарин М.А. Марков, использовался советским обвинением, чтобы поставить под сомнение результаты экспертизы международной комиссии. Работа с ним велась еще с начала 1945 г., когда он в Софии проходил по процессу на основании декрета-закона о народном суде над виновниками вовлечения Болгарии в мировую войну против союзных народов и за злодеяния, связанные с нею. Ему инкриминировалось участие в работе международной комиссии в Катыни и в содействии несовместимой с обязательствами Болгарии в отношении Советского Союза политике тогдашнего болгарского правительства. «Подельниками» была группа священнослужителей, участвовавших в осмотре могил в Виннице. Они были наказаны штрафами, поражением в правах, получили различные сроки.

Катынское дело играло особую роль в софийском процессе. В состав приговора был включен документ «Мотивы», в котором, в частности, была дана оценка политики Польши накануне и в начале Второй мировой войны. Она была насыщена сталинистскими стереотипами пропаганды того времени — рассуждениями об отсталости шляхетской Польши, о «предпочтении германского господства» и отказе от помощи «великого соседа, подавшего руку...». Утверждалось, что массовый расстрел польских военнопленных осуществили немцы, а международная комиссия медицинских экспертов якобы сознательно их обеляла и т.п.

Признав Катынское дело «немецкой инсценировкой», развернув критику как немцев, так и международной комиссии, Марков добился оправдания. Правда, в его «собственноручных показаниях» было подчеркнуто, что медицинская датировка захоронения невозможна, а анализ документов — не дело медиков. Выводы в духе «советской официальной версии» о времени захоронения, как и о тождественности захоронений в Катынском лесу и в Виннице сделал председатель суда Лозанов.

Будучи доставлен в Нюрнберг, Марков принес не много пользы для подтверждения выводов комиссии Бурденко. Он не взял на себя, как и раньше, датировку документов, даже извлеченных из одежды обработанного им единственного трупа, подтвердил, что на нем была зимняя одежда³². Марков привел заключение члена международной комиссии итальянца В. Пальмиери, затрагивающее проблему датировки.

Поскольку становилось очевидно, что нейтрализовать действия немецкой защиты не удается, Л. Смирнов готов был привлечь новых свидетелей, добавить подготовленные аффидевиты. Однако председатель трибунала Д. Лоренс не дал делу такого хода. Было вынесено решение не включать Катынь в окончательный вариант приговора за недостаточностью доказательств.

Свою немалую роль в этом сыграла позиция поляков. Уже в ходе освобождения Польши органы безопасности — польские под патронатом советских — осуществляли широкую «зачистку» возможных и реальных противников нового режима. К их числу были отнесены и свидетели катынского преступления, в том числе участники эксгумации 1943 г. Их арестовывали, допрашивали, изолировали или ликвидировали. Проверка госпиталей Польского Красного Креста (ПКК) сопровождалась арестами врачей. Их включали в «черные списки», они долго не могли найти работу. Как свидетельствует член Технической комиссии ПКК доктор Х. Бартошевский, после освобождения за ним пришел советский военный и препроводил на допрос. «Их только одно интересовало, — пишет через полвека после событий того времени доктор, — мое мнение, кто убил польских офицеров в Катыни. Я ответил согласно с правдой, что ПКК занимался идентификацией останков и извещением семей, а не решал, кто убивал. Я просидел два месяца под арестом в Величке. Меня спасли коллеги из больницы. Их тоже допрашивали и интересовались, что я говорил на тему Катыни. Они засвидетельствовали, что я не говорил, что это сделали русские. Я никогда не говорил и того, что это сделали немцы»³³.

В Польше было весьма широко известно о катынском преступлении. По мере эксгумации и идентификации останков жертв Техническая комиссия ПКК с курьером еженедельно направляла в Варшаву списки опознанных и фотопленки. Они публиковались в газетах. Были сохранены многие вещественные доказательства, копии собранных немцами материалов (архивы С. Соболевского и Я. Робеля). Было ясно, но открыто не утверждалось, чтобы не подыгрывать немцам, что Катынь — дело рук НКВД.

Террор органов безопасности вынудил глубоко запрятать документы и материалы, отчеты и фотографии. Доктор Х. Бартошевский никому и никогда не показывал то, что сумел сохранить, — даже своей семье.

Планируемая комиссией Вышинского «подготовка польских свидетелей и их показаний» встретила на своем пути значительные затруднения. Прокурору специального уголовного суда в Кракове Р. Мартини было поручено соответствующее задание. В ответ на его запрос в декабре 1945 г. он получил письменную экспертизу немецкого заключения, подписанную судебно-медицинскими экспертами профессорами Я.С. Ольбрахтом и С. Сегалевичем. Тщательно рассмотрев текст, они указали на его пробелы, ошибки и неточности, некоторые выводы назвали недостаточно доказанными. С одной стороны, они посчитали излишней немецкую обстоятельность (химический анализ под микроскопом, фотографирование в инфракрасных лучах и т.п.), а с другой — слишком кратким срок в 67 дней. Выводы членов международной комиссии были оценены как неполные и расходящиеся друг с другом. И уж совсем невыигрышным для использования в целях подкрепления выводов комиссии Бурденко было утверждение, что датировка убийства невозможна ни на основании данных судебно-медицинской экспертизы, ни при помощи анализа документов, которые легко подделать³⁴. Дальнейшие действия Р. Мартини невозможно предугадать, как и установить результаты его расследования. Однако точно известно, что через пять дней после заседания комиссии Вышинского и поручения готовить польских свидетелей и показания для Нюрнберга Р. Мартини был убит в своей квартире. Показания с членов Технической комиссии ПКК стал снимать генеральный прокурор Е. Савицкий. Эта его работа не привела к решению поставленной задачи. Инициатива польского вмешательства в рассмотрение Катынского дела появилась с другой стороны. По решению польского правительства в изгнании от 21 декабря 1944 г. был создан комитет из министров иностранных дел, национальной обороны, информации и документации. Его эксперты — выдающийся юрист В. Сукенницкий и активный участник поиска поляков в СССР М. Хейтцман подготовили в начале 1946 г. содержащий обширнейшую информацию по Катынскому делу (более 450 страниц) материал. На этой основе в апреле 1946 г. в Лондоне был издан краткий «Отчет о кровавом убийстве польских офицеров в Катынском лесу: факты и документы», а затем был опубликован и полный текст. В материале доказывалась вина СССР. Английский обвинитель Х. Шоукросс вручил его всем обвинителям, включая советского³⁵. Адвокат Деница Кранцбюлер настаивал на его проверке и приобщении к делу как документа польской делегации. Р.А. Руденко, хотя дело уже было закрыто, несмотря на его настояние включить катынское преступление в число злодеяний гитлеровцев, на этот раз должен был застраховаться от развития дела в другую сторону. Он просил согласия «сделать только одно замечание». Вот оно: «...Замечание защитника о том, что этот документ получен от польской делегации, по меньшей мере, у меня вызывает удивление. Меня интересует, от какой польской делегации, собственно, получен этот документ, ибо польская делегация, представленная здесь, не могла представить подобного рода фашистской пропагандистской листовки?»³⁶ Развития этот эпизод не получил. Сталину пришлось смириться с неудачей в признании Международным трибуналом «советской официальной версии» катынского злодеяния.

Но для большинства членов советской делегации в Нюрнберге Катынское дело стало, по свидетельству Т.Р. Ступниковой, поистине тяжелым испытанием: «Каждый воспринял это печальное событие по-своему, исходя из собственного жизненного опыта, но тяжело было, бесспорно, всем советским. И судьям, внезапно утратившим свою самоуверенную окаменелость, и обвинителям, которым суждено было на примере Катыни еще раз убедиться, что Нюрнбергский трибунал — это не суд Союза Советских Социалистических Республик. Наконец, тяжело было рядовым членам делегации, переживавшим все, что происходило в зале суда, и делавшим свои выводы... Многие из этих статистов молча думали о своем, скрывая эти мысли, так как официальное право на существование имела лишь одна кремлевская версия»³⁷.

1 июля 1946 г. именно Ступникова вела синхронный перевод допроса немецкого свидетеля, командира стоявшего осенью 1941 г. в районе Катынского леса 537-го полка связи Ф. Аренса. Слабость советского обвинения была ей очевидна. Хотя защита не имела права ставить вопрос о том, кто виноват, страшный вывод напрашивался сам собой: «это чудовищное преступление XX века останется на совести сталинского руководства (если у него есть совесть!), и тень его падет на нашу Родину». Не сговариваясь, советские граждане, присутствовавшие в тот день в зале суда, назвали 1 июля 1946 г. «черным днем Нюрнбергского процесса». В своих воспоминаниях Ступникова пишет: «Для меня это был действительно черный день, хотя я была всего лишь переводчиком в зале суда. Слушать и переводить показания свидетелей мне было несказанно тяжело, и не из-за сложности перевода, а на сей раз из-за непреодолимого чувства стыда за мое единственное многострадальное Отечество, которое не без основания можно было подозревать в совершении тягчайшего преступления.

В этом, к моему великому ужасу, и заключалась Правда, ничего кроме Правды!»³⁸

Разгром фашизма, суд над главными военными преступниками подвели основные итоги Второй мировой войны. Утверждался новый международный правопорядок. Катынское дело с официально принятой Международным военным трибуналом (МВТ) квалификацией «геноцид» на несколько десятилетий осталось «белым пятном». Его дальнейшее рассмотрение вписывалось в условия начала и окончания «холодной войны».

В 1953 г. издательство «Большая Советская энциклопедия», фабрика официальной информации, выпустило в свет 20-й том второго издания одноименной энциклопедии, дополненного и актуализированного. На букву «К» в нем был опубликован новый текст статьи «Катынский расстрел». Апробированный на высшем идейно-политическом уровне, он содержал полный набор обязывающих долгие десятилетия формулировок.

Краткая канва основных событий и их хронология приводились и интерпретировались в духе сталинистской катынской мифологемы 1943—1944 гг.: поляки были взяты в плен в ходе «освободительного похода» 1939 г. в Западную Украину и Западную Белоруссию; они были захвачены гитлеровцами в августе 1941 г. и осенью расстреляны в Катынском лесу штабом 537 строительного батальона и т.д. Эта заведомая дезинформация, поставленная под сомнение во время Нюрнбергского процесса, в очередной раз «подкреплялась» ссылкой на материалы комиссии Бурденко. Для пущей убедительности ей на ноте высокого пафоса приписывалось «раскрытие перед всем миром подлинной картины злодейского умерщвления гитлеровцами польских офицеров». Эта тональность бескомпромиссного разоблачения геноцида польского народа была призвана усилить по контрасту восприятие действий сталинского руководства как подлинно гуманных и дружественных, отвечающих высшим ценностям мирового сообщества. Для усиления этого эффекта утверждалось, что Специальная комиссия Бурденко начала свою деятельность «тотчас же после изгнания гитлеровцев из Смоленска (25 сентября 1943)...». Это мифотворчество не было совместимо с реальностью, но на этот раз оно было призвано закамуфлировать подготовительные работы для увеличения неопровержимости «правоты» советской позиции апреля 1943. Этой же цели служила ссылка на высокий международный авторитет: «В 1945—1946 Международный военный трибунал в Нюрнберге признал Геринга и других главных военных преступников виновными в проведении политики истребления польского народа и, в частности, в расстреле польских военнопленных в Катынском лесу». Этой очередной официальной ложью подкреплялись фальсифицированные сведения о том, что якобы «по подсчету судебно-медицинских экспертов общее количество трупов достигало 11 тысяч». На деле эти эксперты участвовали во вскрытии всего 925 трупов и никак не могли вести счет на тысячи. Подобная псевдоинформация служила ведомственным целям НКВД/КГБ, заметая другие следы преступления.

К анализу истории комиссии Бурденко и ее наследия авторы вернутся в другом месте, опираясь на изучение ее материалов. Здесь же важно выделить другой момент — причину появления статьи «Катынский расстрел» в «Большой Советской энциклопедии» (БСЭ) в 1953 г. и ее идеологическую «сверхзадачу».

С нагнетением атмосферы «холодной войны» перестала действовать договоренность союзников о сокрытии трудных моментов в недавней истории советско-польских отношений. В Конгрессе США была создана специальная комиссия Р. Дж.Мэддена по Катыни, ко торая обнаружила многие доказательства совершения катынского преступления сталинским режимом и НКВД: устно 81 свидетель и письменно сотня свидетелей подтвердили его подлинные обстоятельства и указали на истинных виновников. Возбуждение американцами этого дела стимулировало стремление советских правящих кругов и редколлегии БСЭ в очередной раз подтвердить неопровержимость сталинской версии и убедительность ее идеологического обоснования. Со ссылкой на ноту советского правительства от 29 февраля 1952 г. «империалисты США» были обвинены в преступной политике разжигания новой мировой войны, в стремлении «оклеветать Советский Союз и реабилитировать, таким образом, общепризнанных гитлеровских преступников». В примененном методе парирования обвинения «органов советской власти» просматривается прямая аналогия со стилем претензий к правительству В. Сикорского по поводу «пособничества геббельсовской пропаганде». Правда, на этот раз разоблачительный пафос звучал еще сильнее, поскольку он включал указание на нарушение вердикта Международного военного трибунала. На самом же деле это была сознательная фальсификация.

Повторная констатация вины немцев была использована для актуализации идеологических клише: указание на расчет «поссорить русских с поляками» имело в подтексте укоренившийся в сознании советского общества стереотип советско-польской дружбы и сотрудничества; этот стереотип трансформировался в новое качество «всеславянской общности». Тезис, гласящий, что «немецко-фашистские захватчики последовательно осуществляли свою политику физического уничтожения славянских народов», использовался для придания убедительности ложной версии при помощи антигитлеровских идеологических стереотипов того момента, демократического международного звучания.

Мощное идеологическое обоснование «официальной версии» катынского преступления завершалось для «абсолютной» убедительности гневным осуждением самого «желания получить какие-то "доказательства" относительно убийства военнопленных польских офицеров»³⁹.

У читателя, наверное, не осталось сомнений в отношении того, что опубликованная в «Большой Советской энциклопедии» статья — типичный образчик официозной «авторитетной» информации со всеми ее атрибутами: строгой обязательностью предписываемой «истины в последней инстанции», которая на деле является изготовленной по случаю дезинформацией, прикрытой мифотворчеством; строжайшим запретом любых сомнений и поисков правды.

Нет оснований не верить рассказу опытного аппаратчика — заведующего польским сектором международного отдела ЦК КПСС в 60—70-е гг. П.К. Костикова, который не без большого внутреннего смятения попытался уяснить для себя тайну Катынского дела. Весьма существенно, что он, услышав об этом деле случайно, ощутил, что оно тяжким грузом лежит на советско-польских отношениях. Лично для Костикова это была прежде всего проблема судьбы отца его польского коллеги Р. Фрелека, с которым его связывали дружеские отношения. Сквозь призму частного случая, судьбы одного польского офицера, который «вероятно» погиб в Катыни, влиятельный партийный функционер пытался выяснить у опытных коллег следы Катынского дела. Даже на таком высоком аппаратном уровне всевластного ЦК КПСС ему всего лишь «дали понять», что его любопытство «не будет удовлетворено, так как в ЦК КПСС ничего на эту тему нет. Если и есть какие-либо следы польских офицеров, которые не попали в армию Андерса или Берлинга, то в совершенно иной организации, но и там тоже ничего не скажут»⁴⁰. Практика отношений между госбезопасностью и аппаратом ЦК была именно такой: бразды управления государственными тайнами держала в своих руках государственная безопасность, а партийное руководство с полным респектом относилось к прерогативам «соседей» с Лубянки. Те, в свою очередь, руководствовались в этом деле лишь собственными секретными инструкциями, создавая сложные, многоярусные внутренние заслоны утечке сверхсекретной, раскрывающей чинимый ими произвол информацией.

Обстановка строгой секретности способствовала укоренению и расширению применения противоправных методов и действий. Предпринимаемые время от времени внутриведомственные попытки пресечь крайние формы злоупотреблений и убрать свидетелей противозаконных действий стимулировали повышение степени внутренней засекреченности всякой информации, и в том числе в самих карательных органах, — возникновение «секретности в секретности».

Важнейшее значение для понимания отношения чиновников этого ведомства к любым запросам по Катынскому делу имеет и информация П.К. Костикова о беседе с генералом КГБ Г.С. Жуковым, во время войны уполномоченным по созданию иностранных формирований в СССР и, в частности, личным представителем Сталина по польским делам. Хлопоча о своем восстановлении в правах (получении пенсии) и стараясь быть максимально убедительным в глазах компетентного партийного функционера, Жуков признал роль НКВД в ликвидации польских военнопленных. Ведомственному, клановому интересу он, однако, не изменил, ограничившись полуправдами о сроке, мотивах и обстоятельствах катынского расстрела. «Никаких документов по Катынскому делу нет, и нет никакого смысла их искать»⁴¹, — заявил он со всей решительностью человека осведомленного. Оставив на его совести эту профессиональную ложь, приведем другое его признание, имеющее для истории Катынского дела весьма важное значение. Так вот, по его словам, он впервые заговорил об этом деле с кем-либо вне службы безопасности. И далее: «...Равно в НКВД, как и в КГБ было строго запрещено вести какие-либо разговоры о Катыни, даже как о немецком преступлении»⁴².

Примечания

1. Безыменский Л. Секретный пакт с Гитлером писал лично Сталин: «НВ» получило доступ к личному архиву вождя // Новое время. 1998. № 1. С. 30-33.

2. Документы и материалы по истории советско-польских отношений (далее — Документы и материалы). Т. VII. М., 1973. С. 198-199.

3. Там же. С. 198.

4. См.: Соколов Б.В. Похвальное слово Виктору Суворову и эпитафия катынским полякам // Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? Незапланированная дискуссия. М., 1995. С. 24—29.

5. Документы и материалы. Т. VII. С. 199.

6. Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 495. Оп. 75. Д. 434. Л. 37; Ф. 17. Оп. 128. Д. 1161. Л. 84, 87 и др.

7. См.: Gomułka Władysław. Pamiętniki. Т. II. W-wa, 1994. S. 293-302; Яжборовская И.С. «Согласовать со Сталиным»: (Советско-польские отношения и проблема внутреннего устройства Польши в конце 1943 — начале 1945 г.) // У истоков «социалистического содружества». М., 1995. С. 37, 73.

8. Там же. С. 40-41.

9. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 440. Л. 1 и др.

10. Документы и материалы. Т. VIII. М., 1974. С. 15.

11. Там же. С. 21-22.

12. Там же. С. 23.

13. Там же. С. 24.

14. Там же. С. 27.

15. Переписка Председателя Совета министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны. 1941—1945. Т. 2. М., 1957. С. 127.

16. Там же. Т. 1. М., 1957. С. 214.

17. Архив внешней политики (далее — АВП). Фонд секретариата Вышинского. Оп. 13. Д. 10. Л. 63. Материалы из этого фонда предоставлены Ю.Н. Зорей.

18. Там же. Л. 20. См. также: Нюрнбергский процесс: Сборник материалов в 8 томах. Т. 1. М., 1987; Т. 2. М, 1987; Т. 3. М„ 1988; Т. 4. М., 1990.

19. Лебедева Н. Сталин на Нюрнбергском процессе // Московские новости 1995. № 19. С. 15.

20. Государственный архив Российской Федерации (далее — ГА РФ) Ф. 7445. Оп. 2. Д. 391. Л. 43—46.

21. Цит. по: Абаринов В. Катынский лабиринт. М., 1991. С. 164.

22. Плутник А. Тайны Нюрнбергского процесса не раскрыты и 50 лет спустя // Известия. 13 октября 1995 г.

23. Seidl A. Der Fall Rudolf Gess. 1941—1987. Mьnchen, 1988. S. 170.

24. Лебедева Н. Указ. соч.

25. Плутник А. Указ. соч.

26. Kostikow Р., Roliński В. Widziane z Kremla. Moskwa—Warszawa. Gra o Polskę. W-wa, 1992. S. 196.

27. См.: Зоря Ю. Режиссер катынской трагедии // Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 183.

28. Ступникова Т.С. «...Ничего, кроме правды...» Нюрнберг — Москва: Воспоминания. М., 1998. С. 103, 104.

29. Kurczab-Redlich К. Prokurator, którego nie było // Sztandar Młodych. W-wa, 27—29, 30 czerwca, 1 lipca 1997; Eadem. Raport Zorii // +Plus-Minus. 2000. № 30. S. 1, 6; Курчаб-Редлих К. Доклад Зори // Новая Польша. 2000. № 9. С. 73-82.

30. ГА РФ. Ф. 7445. Оп. 1. Д. 64. Материалы обсуждения Катынского дела (по стенограмме) обстоятельно цитирует и анализирует В. Абаринов в книге «Катынский лабиринт».

31. Главная военная прокуратура (далее — ГВП). Д. 159. Т. 8/60; Т. 10/62.

32. Там же. Т. 10/62.

33. Byłem w Katyniu. Rozmowa z dr. Hieronimem Bartoszewskim, lekarzem, członkiem Komisji Technicznej PCK w 1943 r. // Przegląd Tygodniowy. 1989, № 18. S. 15.

34. ГА РФ. Ф. 7021. On. 114. Д. 18. Л. 1-36.

35. Report of the massacre of Polish Officers in the Katyn wood: facts and documents. London, 1946; IV Facts and documents concerning the Polish prisoners of war captured by the U.S.S.R. during the 1939 campaign. London. 1946 XII; Biliński P. Marian Heitzman — badacz zbrodni katyńskiej // Arkana. 2000. № 2; Nowak-Jeziorański J. Rozmowy o Polsce. W-wa, 1995. S. 182.

36. ГВП. T. 8/60. Л. 64.

37. Ступникова Т.С. Указ. соч. С. 104.

38. Там же. С. 109-111.

39. Большая Советская энциклопедия. 2-е изд. Т. 20. М., 1952. С. 389—390.

40. Kostikow Р., Roliński В. Op. cit. S. 192.

41. Ibid. S. 196.

42. Ibid. S. 197.