Судьба польских офицеров, взятых в плен Красной Армией. Первый акт катынской драмы

17 сентября 1939 года, в то время, как заканчивалась немецко-польская война, Красная Армия вступила на территорию Восточной Польши. При различных обстоятельствах, чаще всего без оказания сопротивления, кое-где — в результате боев местного значения, было захвачено в плен 250 тысяч польских военнослужащих, но в конечном счете в советском плену оказалось от 130 тысяч (по советским данным) до 180 тысяч (по польским данным) солдат и офицеров. Сначала их размещали в наспех созданных, не имеющих необходимого оборудования 138 пересылочных и 8 селекционных лагерях, расположенных вблизи прежней польско-советской границы. С 3 октября, в соответствии с инструкцией народного комиссара внутренних дел СССР Берии о правилах обращения с польскими военнопленными, а также о критериях их селекции, польских полицейских направляли в Осташков (НКВД Калининской области), офицеров — в Старобельск (НКВД Ворошиловградской области), а лиц более низких чинов, выходцев с польской территории, оккупированной Германией, — в Козельск (НКВД Смоленской области). Эти перемещения продолжались до января 1940 года.

В числе военнопленных в Козельске и Старобельске оказалось 8—9 тысяч офицеров Войска Польского¹. Считается, что, помимо 5131 профессиональных кадровых военнослужащих, там было и 4096 других лиц, в том числе много подхорунжих. Больше всего офицеров было захвачено в плен в районе Владимира-Волынского — 1,5 тысячи и Дубно — 0,5 тысячи². В плен было взято также 6—7 тысяч других поляков, среди них — офицеры и функционеры Корпуса пограничной охраны, 300 офицеров полиции, сотрудники разведки, тюремной стражи, суда, а также младшие командиры и рядовые работники полиции. В это число входили также военные священники различных вероисповеданий, военные поселенцы и землевладельцы, а также группа молодежи (лицеисты, студенты последних курсов и выпускники школ, проходившие практику, подростки, сопровождавшие отцов во время эвакуации на Восток).

В октябре 1939 года было подписано советско-германское соглашение, точнее говоря — соглашение между вермахтом и Красной Армией об обмене военнопленными, служившими в Войске Польском, с учетом их постоянного местожительства до войны. 17 октября немецкий посол в Москве В. фон Шуленбург проинформировал своего министра, что народный комиссар иностранных дел СССР добивается от компетентных военных органов рейха конкретных решений относительно начала обмена³. Изданный в тот же день приказ народного комиссара обороны СССР предусматривал завершение этой акции к 3 ноября. Она должна была охватить 35 тысяч военнопленных (для этого понадобилось бы 26 железнодорожных составов). Немецкая сторона должна была передать 20 тысяч военнопленных. Однако до конца октября от Германии удалось получить лишь несколько тысяч пленных, взамен ей было передано еще меньше. В связи с медленным ходом акции 14 ноября была создана комиссия, которая должна была ускорить процесс обмена военнопленными. Несмотря на это, обмен, который в конечном итоге охватил более 42 тысяч поляков со стороны СССР и 14 тысяч со стороны Германии, затянулся до середины декабря.

В середине февраля 1940 года министерство иностранных дел Германии проинформировало Верховное командование вермахта о перспективе дальнейшего обмена польскими военнопленными. Для обмена зарегистрировалось 60 тысяч человек — уроженцев польских земель, отошедших к СССР, и находившихся в немецком плену. Списки этих лиц были уточнены и сокращены до 50 тысяч. Министерство рассчитывало на быстрое начало переговоров с советскими властями, полагая, что по истечении времени они могут отказаться принять пленных. Из письма полномочного представителя МИД при генерал-губернаторе Г. Франке, датированного августом 1940 года, вытекает, что в итоге советская сторона отказалась от дальнейшего обмена польскими военнопленными.

Взятые в советский плен польские офицеры в сложившейся ситуации — вооруженных действий без объявления войны противоборствующими сторонами — занимали промежуточный статус между пленными и заключенными, хотя в коммюнике советского военного командования, как и позднее, их квалифицировали как военнопленных, а надзор за ними осуществляло Управление по делам о военнопленных и интернированных НКВД СССР. В конце концов это не имело существенного значения с правовой точки зрения. Царская Россия подписала и ратифицировала Гаагскую конвенцию. После революции советские власти не денонсировали ее, однако в целом признали прежние договоры как ни к чему не обязывающие и подлежащие верификации. Не было оно склонным и трактовать прежние акты в рамках гражданского права. Из заключенных 27 июля 1929 года Женевских соглашений об улучшении участи раненных на поле боя и больных солдат, а также трактовке военнопленных СССР подписал только первое. Второго соглашения, которое расширяло решение Гаагской конвенции, он не ратифицировал. Лишь 1 июля 1941 года Совет Народных Комиссаров СССР выразил готовность соблюдать Гаагскую конвенцию, протокол женевской конференции о запрещении использования в войне газов и конвенцию об отношении к военнопленным⁴.

Во всяком случае советские власти не оставляли захваченных польских солдат и офицеров в руках Красной Армии, а почти сразу же передавали их в руки НКВД. Не соблюдали они и обязательств отправлять в Международный Красный Крест списки военнопленных, отклонили также требования заключенных офицеров относиться к ним в соответствии с международными конвенциями. В марте 1940 года Международный Красный Крест, с которым СССР не сотрудничал, сделал запрос в Верховное командование вермахта, переданы ли польские офицеры из Козельска Германии и распущен ли лагерь⁵. Две недели спустя поступил новый запрос, на этот раз он касался лагерей в Старобельске, Козельске, Осташкове, Шепетовке и других. Интересовались, вывезены ли военнопленные в Германию, или же лагеря все еще существуют? В ответе МИД от 6 апреля сообщалось, что, насколько это известно в Берлине, лагеря в СССР по-прежнему существуют.

Следует также учесть не вполне ясную в свете международного права ситуацию, которая сложилась осенью 1939 года в связи с вооруженным вторжением на территорию Польши, предпринятым без объявления войны, и отсутствием такого же объявления со стороны правительства страны. В такой ситуации взятым в плен можно было отказывать в статусе военнопленных. А тех, кто оказал сопротивление или не сдался, часто рассматривали как лиц, пойманных с оружием в руках — уже на советской территории.

4,5 тысячи интернированных офицеров разместили в Козельске (4 генерала, 400 штабных офицеров, 3,5 тысячи офицеров и 500 подхорунжих) и около 3900 (8 генералов, 380 штабных офицеров, 3450 офицеров и 30 подхорунжих) в Старобельске. Это были специальные офицерские лагеря. В первом из них оказались генералы Бронислав Богатеревич, Хенрик Минкевич-Одровонж, Мечислав Сморавиньский и Ежи Волковицкий, контрадмирал Ксаверы Черницкий, 200 офицеров-летчиков, 50 — военно-морского флота, несколько сот офицеров запаса — по профессии учителя, инженеры, а также 300 военных и гражданских врачей и 21 работник высших учебных заведений; 2/3 интернированных были офицерами запаса.

В Старобельске, который считался лучшим лагерем по сравнению с Козельским, кроме восьми генералов (Леон Биллевич, Станислав Халлер, Александр Ковалевский, Казимеж Лукоский, Францишек Сикорский, Константы Плисовский, Леонард Скерский, Петр Скуратович) находилось 600 офицеров-летчиков, много военных капелланов, свыше десяти работников высших учебных заведений, около 400 врачей, несколько сот инженеров и много учителей⁶. По последним подсчетам, в СССР через лагеря, тюрьмы и ссылки прошло, как минимум, 62 польских генерала. Из числа погибших (51 человек) только четверо были на действительной службе.

Третий лагерь — в Осташкове, а точнее — на острове озера Селигер, возник позднее всех, в конце 1939 — начале 1940 года. В нем находилось 6000—6500 человек⁷.

Направление польских офицеров в лагеря и тюрьмы в СССР происходило и после сентября 1939 года. Например, из Львова было вывезено около 2 тысяч офицеров действительной службы и запаса. Эта акция охватила и другие местности. Точно не установлено, сколько военных было арестовано либо депортировано в глубь СССР, в их числе был и генерал Владислав Андерс.

Три вышеупомянутых лагеря для поляков размещались в бывших монастырях. Лагерь в Козельске находился в 250 км юго-восточнее Смоленска. До весны 1940 года первостепенной фигурой в нем был генерал НКВД В. Зарубин⁸, который руководил следственной группой, изучавшей анкетные данные, военный опыт и поведение интернированных польских офицеров.

В Козельском лагере НКВД проводил политико-воспитательную работу с использованием агитаторов, брошюр, плакатов, печати и громкоговорителей.

Как в этом лагере, так и в остальных среди заключенных не прекращалась религиозная жизнь, культивировалась национальная память. 11 ноября отмечался национальный праздник. 19 марта демонстративно праздновались именины Юзефа Пилсудского, которого русские считали своим смертельным врагом. Такое поведение могло рассматриваться как манифестация ненависти к СССР. По-видимому, лагерная администрация с жестокостью относилась к военным капелланам. В Козельске их было несколько десятков, в Старобельске — 25, в Грязовце — один, 32 из них погибли в Катыни. Накануне сочельника 1939 года было вывезено в неизвестном направлении более 20 военнопленных, прежде всего служителей культа различных вероисповеданий.

Жизнь во всех трех лагерях проходила по аналогичному сценарию. Труднее всего она была в Осташкове. Бытовые условия были примитивными — теснота, полно вшей. Питание — никудышное. Офицеры более высоких чинов находились в лучшей ситуации (по двое — трое в комнате, нормальные кровати). Их не заставляли работать, в то время как младших офицеров иногда привлекали к выполнению вспомогательных работ в лагерях. Генералов обслуживали ординарцы. Административный персонал, в особенности врачи и санитарки, относились к заключенным по-человечески, чего в принципе нельзя сказать о работниках НКВД. Эти лагеря посещал представитель ювелирного предприятия, который скупал у военнопленных бижутерию и авторучки. За вырученные деньги они могли купить дополнительные продукты и некоторые мелочи в лагерных магазинчиках.

В связи с отмеченными случаями заболевания тифом в конце ноября 1939 года и позднее проводились профилактические прививки. Справки о прививках часто обнаруживали потом у офицеров, уничтоженных в Катыни. Некоторым больным офицерам из Козельска была предоставлена возможность лечиться в клиниках Смоленска⁹.

В марте и начале апреля 1940 года у военнопленных возникли иллюзии о возвращении домой. Они основывались на намеках, недомолвках, изменениях в поведении сотрудников НКВД. «Разгрузка» Козельска началась после анкетирования офицеров, в ходе которого уточнялось, куда бы они хотели поехать после своего освобождения¹⁰. Итоги этого опроса нам неизвестны. Известно только, что генерал Минкевич-Одровонж как старший предложил не соглашаться быть отправленными на оккупированную немцами территорию Польши. С. Любодзецкий, один из оставшихся в живых офицеров, так описывает настроения военнопленных в связи с предполагавшимся выездом: «Ненависть к Советам, к большевикам — скажем откровенно, — в целом ненависть к москалям была так велика, что эмоционально порождала стремление выбраться куда угодно, хоть из-под дождя, да под водосточный желоб — под немецкую оккупацию. Не было иллюзий, что немцы будут мягко обращаться с польскими офицерами; допускалось, что большинство, а может быть и всех, немцы отправят в лагеря для военнопленных; однако считали, что они будут обходиться с ними в соответствии с принятыми международными нормами...» Отдельные офицеры подвергали сомнению возможность выезда в оккупированные немцами районы, утверждая, что передача большевиками военнопленных поляков в распоряжение немцев фактически демобилизует их и сделает невозможным их участие в войне. На это им отвечали, что от немцев будет легче бежать, например, через Венгрию, и добраться до Войска Польского¹¹.

Так или иначе, польские военнопленные ожидали возвращения к семьям или выезда на Запад. Иллюстрацией могут быть изданные в Лондоне в 1989 году письма Станислава Жураковского из Козельска, который до сентября 1939 года был бургомистром города Острога. Будучи арестованным 17 сентября, он оказался затем в Козельске, откуда отправил письма, датированные 22 ноября и 30 декабря 1939 года, 7 февраля и 2 марта 1940 года, а также телеграмму от 7 марта того же года. В последнем из писем он успокаивал жену («Будь за меня совершенно спокойна»), беспокоился, и не без оснований, чтобы его семью не вывезли в глубь России...

В то же время, как пишет 3. Берлинг, 64 офицера выразили желание остаться в СССР. Они были отправлены в лагерь в Павлищевом Вору.

С февраля 1940 по июнь 1941 года германское посольство в Москве направило в Народный комиссариат иностранных дел сотни запросов (вербальные ноты, списки разыскиваемых и др.) о судьбах польских военнопленных в СССР и возможности их освобождения. Запросы касались специалистов редких профессий, лиц, считавшихся немцами по происхождению, а также некоторых групп поляков с земель, включенных в состав рейха. Случаи нахождения разыскиваемых и передачи их Германии были редкими. Чаще давался ответ, что военных невозможно найти, а лиц не немецкой национальности отказывались разыскивать. Иногда запросы вообще оставались без ответа.

В марте 1941 года германское посольство в Москве обратилось в Наркоминдел с предложением выяснить причину прекращения корреспонденции между польскими офицерами из этих лагерей и их семьями, находившимися на польской территории под немецким контролем. Задавался также вопрос, где в настоящее время находятся военнопленные из Козельска и Старобельска. Советская сторона выразила готовность рассматривать вопрос о военнопленных-немцах по мере того, как будут сообщены конкретные адреса. По убеждению германского посольства, в этом не было необходимости. Считалось, что конкретными адресами располагает Управление НКВД СССР по делам о военнопленных. В конце апреля инспекция немецкого военного командования в оккупированной Польше утверждала, что освобождение поляков из русского плена представляется маловероятным, поскольку дипломатические переговоры по этому вопросу оказались безрезультатными¹². Сохранились многочисленные лаконичные ответы НКИД, который в вопросах о польских военнопленных выполнял роль «почтового ящика» в период с ноября 1940 по февраль 1941 года. В числе тех, место пребывания которых якобы не удалось установить, были и уже уничтоженные, и отобранные для пересылки в другие места, а также часть находившихся в Грязовце, тех, кому удалось спастись.

В последней декаде февраля 1940 года обсуждался вопрос, не следует ли освободить из Козельска и Старобельска часть военных (около 300 пожилых и больных людей, около 400 офицеров запаса из числа «работающей интеллигенции», поскольку в ходе допросов выяснилось, что в отношении их не может быть выдвинуто политических обвинений), а 400 человек, имеющих политические обвинения (Корпус пограничной охраны, судей и прокуроров, активистов Польской военной организации, «Союза стрелков», сотрудников разведки) передать на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР. Не исключено, что с этим был связан перевод 3 марта 202 военнопленных из Козельска в тюрьму в Смоленске. Однако предложение освободить часть военнопленных не было принято.

В конце 1939 — начале 1940 года уже можно было подвести первые итоги следствия, проведенного в лагерях. Закончить допросы и следствие планировалось в середине февраля. Однако еще 15 апреля Управление НКВД СССР по делам о военнопленных и интернированных потребовало от лагерей срочно доставить нарочным оставшиеся следственные дела. Во всяком случае, в марте были готовы (за некоторым исключением) досье следственных документов, касающихся содержавшихся в Козельске, Старобельске и Осташкове поляков «для доклада» специальной комиссии — Особому совещанию НКВД, приговаривавшего заочно и без судебного разбирательства, как правило, к высшей мере наказания.

Досье составлялось в I специальном отделе, одном из наиболее засекреченных подразделений НКВД, игравшем главную роль во всей операции.

Следы тех, кого передали в распоряжение УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей, были неизвестны до 1943 года, пока не удалось обнаружить могилы с останками польских офицеров, не только вывезенных из лагеря в Козельске. По-видимому, на железнодорожных станциях, располагавшихся недалеко от мест казни, их принимали охранники и автомашинами отвозили на место казни. Известно, что лиц из Козельска перевезли железной дорогой до станции Гнездово, расположенной в 15 км от Смоленска и в 3—4 км от катынского леса.

Трупы привезенных были обнаружены в катынских «рвах смерти». Во многих случаях они были уложены в таком же порядке и такими же партиями, какими их вывезли из Козельска весной 1940 года. Известно, каким способом их доставляли в сараи в катынском лесу, которые располагались рядом со «рвами смерти». Но о том, что происходило дальше вплоть до их смерти, в течение всего 10—20 минут, какая-либо документальная информация отсутствует.

Подробнее описание места смерти офицеров из Козельского лагеря — катынского леса дал доктор Мариан Водзиньский, который в 1943 году осуществлял по поручению Польского Красного Креста эксгумацию трупов. «Район катынского леса, — писал он, — представлял собой целый ряд холмов, между которыми находилась трясина, заросшая болотной травой. По гребнистым возвышенностям тянулись лесистые дорожки, расходящиеся в стороны от главной лесной дороги, идущей в направлении Днепра в сторону так называемой дачи НКВД. Лес был смешанным, хвойно-лиственным... В районе возвышенности, удаленной почти на 300 метров от шоссе, находились массовые могилы польских оциферов»¹³. Требуется пояснить, что эта часть катынского леса, где находятся место казни и кладбище польских офицеров, называется Козьи Горы.

Места казни поляков из Старобельска и Осташкова точно пока не установлены. Предположения о том, что Харьковское УНКВД уничтожило узников из Старобельска недалеко от этого города (Пятихатки, Дергачи, Безлюдовка), по-прежнему остаются актуальными. Руководство преступной акцией осуществлялось централизованно, из Москвы.

Каковы мотивы этой акции по уничтожению людей? Убийство поляков из лагерей в Козельске, Старобельске и Осташкове, осуществленное НКВД, было преступлением по отношению к классовому врагу, которого перевоспитать было нельзя и к которому сохранилась враждебность с войны 1920 года. На это могло оказать также влияние намерение польского эмигрантского правительства, обнародованное в западной прессе, направить польскую бригаду на помощь сражающейся Финляндии. Польское правительство дало на это согласие 29 января 1940 года, а 9 февраля началось формирование отдельной бригады подгальских стрелков¹⁴. Однако 13 марта наступило перемирие.

3. Берлинг отмечал в своих «Дневниках», что «безнадежное, глупое сопротивление и непримиримо враждебное отношение к СССР, имеющие свои истоки в прошлом... должны были стать в будущем непосредственными причинами решения советских властей, приведшего к страшной (катынской) трагедии».

Подытоживая краткие рассуждения о мотивах этого сталинского преступления, следует учитывать как общие, так и частные факторы.

В то же время неизвестно, когда было принято решение о способе уничтожения (индивидуально или массово, расстрел или утопление и т. п.), обычными методами или выстрелами в затылок. А это означало лишить польских офицеров права на почетную — в воинском понимании — смерть — находясь лицом к врагу.

Всего из интернированных польских офицеров погибло 12 генералов, 300 полковников и подполковников, 500 майоров, 2500 капитанов и 5000 поручиков и подпоручиков.

Личный, ручной багаж офицеров из Козельска не найден. По показаниям свидетелей, его отправили из Катыни грузовыми автомашинами в неизвестном направлении.

В лагере Павлищев Бор под Юхновом, расположенном в глубине прекрасных лесов, после сентября 1939 года оказалось несколько тысяч офицеров, полицейских, духовных лиц, врачей, инженеров, которых арестовали в Восточной Малопольше (ныне Западная Украина). В ноябре 1939 года он выполнял роль пересыльного лагеря, откуда направляли интернированных в остальные три лагеря.

После проведения операции по «разгрузке» трех лагерей в Павлищевом Бору, а позднее в Грязовце оказалось (в соответствии с данными, приведенными в сводном отчете Сопруненко) 395 поляков. Почти та же самая цифра (394) была приведена и в заявлении ТАСС от 13 апреля 1990 года. Но ее нельзя считать полной — по польским сообщениям, в живых осталось 448 человек: 245 из Козельска, в том числе будущий министр юстиции в правительстве генерала В. Сикорского Вацлав Комарницкий; 79 из Старобельска, в том числе подполковник Зигмунт Берлинг — в дальнейшем организатор польской армии в СССР, а также 124 из Осташкова. Заводный пишет, что в Павлищев Бор прибыло по два состава из Старобельска (1 мая — 63 человека и 17 мая — 16 человек) и Козельска (26 апреля — 150 человек и 14 мая — 95 человек) и три из Осташкова (4 мая — 60 человек, 18 мая — 45, 20 мая — 19 человек). Фамилии тех из них, кому удалось выжить, содержатся в «Списке военнопленных из лагеря в Грязовце», приведенном в воспоминаниях ксендза 3. Пешковского¹⁵. В их числе, по приблизительным подсчетам, было 189 офицеров (около 42 процентов), 86 подхорунжих и хорунжих (около 20 процентов), 25 сержантов и младших командиров, 16 рядовых, 62 функционера полиции и Корпуса пограничной охраны, 45 гражданских лиц и 27 тех, статус и чин которых не удалось установить. Из этих счастливчиков 280 оказалось позднее в армии генерала Владислава Андерса, создаваемой в СССР.

Можно ли установить, какими критериями руководствовался НКВД, отбирая тех, кому суждено было выжить? Ныне это стало возможным, имея в виду тех 395 поляков, о которых говорится в итоговом отчете Сопруненко¹⁶...

Определенное влияние на принятие решения о помиловании могли оказать планы части заключенных остаться в Советском Союзе, о чем они и заявили в анкете, отвечая на вопрос о предполагаемом месте жительства после освобождения из плена. В некоторых сообщениях из Старобельска утверждается, что офицеры, сделавшие подобное заявление, оказались в Грязовце и остались в живых. У некоторых такие планы исходили из левых взглядов или симпатий к Советскому Союзу.

В числе уцелевших в результате вмешательства влиятельных зарубежных кругов были, в частности, три ксендза — Любомирский (ходатайство из Лондона), Мирский (из Бухареста) и Радзивилл (из Рима). Неизвестно, что предрешило судьбу ротмистра Юзефа Чапского, который провел свою юность в Петербурге, а в Старобельске был адъютантом одного из членов лагерной администрации: ходатайства семьи, находившейся на оккупированной немцами территории Польши, профессия художника или же просто холодный расчет? Позднее в армии генерала В. Андерса он возглавлял работу по розыску польских офицеров, погибших в СССР. А генерал Ежи Волковицкий, герой русско-японской войны, который во время морского сражения под Цусимой в 1905 году служил офицером и отказался капитулировать, выжил, очевидно, по предложению Зарубина. Менее отчетливо вырисовывается причина помилования полковников — доктора Болеслава Шарецкого, известного своими лекарскими способностями, и Ежи Гробицкого, в активе заслуг которого была лишь служба кавалеристом в царской армии. Подобное можно сказать и о поручике Брониславе Млынарском, сыне известного в царской России дирижера.

В числе уцелевших гражданских лиц обращают внимание несколько юношей из трудовых лагерей, а также немногочисленная группа школьной молодежи.

Среди помилованных оказались также лица, завербованные разными способами администрацией лагерей. Сотрудничество с ними заключалось главным образом в получении информации о поведении заключенных. Если судить по тому, что из 15 тысяч заключенных таких лиц было выявлено всего лишь около сотни, то число осведомителей, по-видимому, было небольшим. Все они работали под псевдонимами.

Осталось в живых также несколько польских офицеров, против которых велось следствие вне территорий лагерей. Это касается, в частности, поручика С. Свяневича, профессора экономии Виленского университета, который по поручению Берии был снят с козельского эшелона на станции Гнездово и перевезен в Москву; полковника Станислава Любодзецкого, которого 8 марта перевели из Козельска в тюрьму в Смоленске; генерала Чеслава Ярнушкевича, вывезенного в декабре 1939 года из Старобельска на Лубянку. Подобная судьба ожидала полковника Леона Коца, подполковника Яна Гелгуда-Аксентовича, капитана Тадеуша Дадея и поручика Эверта.

Особый казус случился со Свяневичем¹⁷. Распоряжение снять его с поезда начальник конвоя получил лишь на железнодорожной станции в Гнездово. Из воспоминаний Свяневича вытекает, что центральные органы НКВД в Москве намеревались продолжить следствие по делу о его шпионаже против СССР. Переведенный в другой вагон, он мог наблюдать разгрузку состава, с которым прибыл в Гнездово, а также видеть, как его коллег увозили специальной автомашиной по лесной дороге. Тогда он еще не понимал, свидетелем какого трагического события стал, и чувствовал себя в роли пострадавшего. С Лубянки, куда он поступил в распоряжение Главного управления государственной безопасности, он был перевезен в тюрьму. Освободили его лишь в апреле 1942 года. После обнаружения массовых могил в Катыни Свяневич оказался наиболее осведомленным свидетелем. Путь, которым он проследовал из Козельска через Гнездово, явился дополнительным аргументом, подтверждающим место преступления.

Свяневич относился к немногочисленным пленным, которых сняли с «этапа»...

13—15 июня 1940 года польских офицеров из Павлищева Бора перевезли в Грязовец вблизи Вологды.

Статус офицеров здесь принципиально изменился. Ксендз 3. Пешковский так описывает отношение к заключенным в этом лагере: «Периодически и в различной форме заключенные в разговорах с лагерной администрацией поднимали тему женевской конвенции по вопросам военнопленных и их статуса... Пришло даже время, когда начали выплачивать деньги» (офицеры получали по 20 рублей ежемесячно, а подхорунжие — по 10 рублей. — Ч. М.). А завершал он свои наблюдения следующими выводами: «В этом лагере нас трактовали как бы с учетом положений женевской конвенции. Конечно, все это было в советском варианте. И мы уверены, что все это делалось для внешнего «потребления», чтобы показать миру, что польских военнопленных рассматривают в России в соответствии с международным правом, что их содержат в нормальных условиях. В то же самое время сотни тысяч поляков жили в нечеловеческих условиях в Сибири и в Казахстане, в Узбекистане и во многих других частях этого мощного красного континента»¹⁸.

Заводный характеризует отношение лагерной администрации Грязовца к военнопленным чуть ли не как «отцовское». Условия жизни здесь были сносными. Допросы возобновились, однако проходили они совсем в иной атмосфере. Некоторых офицеров для проведения дальнейшего следствия увезли в Москву. Начиная с октября польские военнопленные могли свободно вести переписку, администрация снисходительно относилась к составлению пленными списков своих коллег, с которыми они находились в лагерях Козельска, Старобельска и Осташкова. Такая работа была инспирирована письмами от членов их семей, в которых те интересовались судьбой военнопленных в других лагерях. Вместе с тем, чтобы избежать неприятностей, лагерная администрация запретила отвечать на просьбы оказать помощь в розыске своих коллег.

Среди спасшихся или помилованных произошла поляризация по политическим взглядам. Часть военнопленных начала интересоваться тем, что происходит в СССР, другие впадали в апатию. Формировалась группа лиц левых взглядов, прозывавшаяся «Красный уголок». В нее входило более 50 человек. Некоторые пленные связались с этой группой с целью добиться скорейшего освобождения. Ее численность постепенно уменьшалась по мере поступления писем родственников, сообщающих о депортации их или близких им людей в глубь России.

А что произошло с освобожденным от военнопленных весной 1940 года лагерем в Козельске? В июле— августе того же года, то есть уже после включения Литвы и Латвии в состав СССР, находившихся там интернированных военнослужащих и полицейских перевели в лагеря НКВД в Козельске (Козельск-2) и Павлищевом Бору (Юхнов).

После сентябрьской кампании 1939 года в Литве оказалась также часть офицерских кадров — 1,5 тысячи офицеров и 300 подхорунжих. В результате освобождений и побегов это число уменьшилось — по официальным литовским данным от 1 декабря 1939 года — до 1160 офицеров Войска Польского, а также 534 офицеров полиции. 490 офицеров и рядовых должно было выехать на запад.

В Латвии после сентябрьской кампании оказалось 176 офицеров, однако к середине 1940 года число польских военнослужащих и полицейских здесь значительно возросло.

После вхождения Литвы и Латвии в состав СССР НКВД перевел польских интернированных в свои лагеря, в Козельск-2 и в Павлищев Бор... Условия существования здесь также были сносными. А проведенная регистрация интернированных, которые проживали на территории Восточной Польши, также пробудила у пленных надежду на освобождение.

В августе 1940 года функционеры НКВД начали осторожно внушать интернированным, что Польша и Советский Союз имеют общие интересы и что следовало бы подумать о создании польской армии в Советском Союзе¹⁹ . 3. Берлинг вспоминал, что находившиеся в Грязовце профессиональные офицеры не годились для строевой службы, а резервисты слишком давно проходили военные сборы, чтобы быть полезными в организации Войска Польского в СССР. Он связывал надежды на ее создание с молодыми офицерами, а также подхорунжими из Старобельска и Козельска, судьба которых ему была неизвестна.

10—11 октября 28 офицеров были перевезены в Москву. Среди них 7 человек из лагеря в Грязовце (2 подполковника, 1 майор, 2 поручика, 1 подпоручик и 1 подхорунжий) и 21 из Козельска-2 во главе с генералом Пшездзецким. 11 из них отобрали для дальнейших переговоров и поместили в тюрьмы (Лубянка, Бутырки), беседы с ними проводили генералы госбезопасности Меркулов и Райхман, а также полковник госбезопасности Егоров. Они хотели собрать 50 необходимых для создания польской дивизии офицеров, которые готовы были сражаться с Германией, дружественно относились к СССР и склонны были считать незаконным польское правительство в эмиграции.

После ноября часть прибывших в Москву офицеров получила возможность переехать на частные квартиры, где они проживали в достаточно комфортабельных условиях. Остальные жили под наблюдением в Малаховке, в предместье Москвы. Количество членов группы, с которой велись беседы, не было стабильным. Ее численность то возрастала — по мере прибытия новых лиц, то уменьшалась в связи с тем, что некоторые либо сами отказались от предлагавшихся условий, либо их кандидатуры были отклонены. В общей сложности в ней было, вероятно, 74 офицера. Трудный барьер для преодоления предубеждений создавал также германо-советский союз. В итоге только 13 польских офицеров были отобраны как полностью соответствовавшие требованиям НКВД, некоторые получили советские удостоверения личности. В их числе — подполковник 3. Берлинг.

Судьба оставшихся в Козельске-2 не была еще решена окончательно. 4 марта 1941 года начальник Управления НКВД СССР по делам о военнопленных Сопруненко Докладывал, что интернированные в этом лагере поляки — в абсолютном большинстве активные контрреволюционеры, в прошлом участники карательных акций против украинцев, а также сторонники возрождения польского государства. Среди офицеров запаса также заметно проявлялись антисоветские настроения. А 27 марта тот же Сопруненко обратился к Берии с предложением включить в число подлежавших ликвидации 1527 человек из «аппарата угнетения» («служащих карательных органов»)²⁰.

На этот раз до очередного убийства интернированных дело не дошло. Вместо этого по распоряжению народного комиссара внутренних дел СССР от 8 апреля 1941 года обвиняемых, главным образом полицейских, выслали в район Мурманска на работы по строительству аэродрома²¹. Затем они были использованы на других работах за Полярным кругом, где часть из них не пережила тяжелых условий труда. Около восьмисот военнослужащих и полицейских, оставшихся в Козельске, были эвакуированы 29—30 июня 1941 года в Грязовец. Этот город был занят гитлеровцами 8 октября 1941 года и находился под их оккупацией до 28 декабря этого же года. Пленных из Павлищева Бора эвакуировали 5 июля.

Тем временем 30 июля 1941 года между польским правительством в эмиграции и правительством СССР было подписано соглашение о взаимной помощи и восстановлении дипломатических отношений, а 14 августа — военный договор, в соответствии с которым в СССР должна была быть сформирована польская армия под командованием генерала Владислава Андерса, находившегося до последнего времени в заключении. Неделю спустя Совет Народных Комиссаров издал декрет об амнистии польских военнопленных.

После подписания этих договоров лагерь в Грязовце перестал быть лагерем НКВД и превратился на короткое время в польский военный лагерь. 25 августа его посетил генерал Владислав Андерс, который сообщил бывшим военнопленным о включении их в ряды формировавшейся польской армии. 20 августа лагерь покинули генералы Пшездзецкий и Волковицкий, 2 сентября 1941 года — остальные.

После нападения Германии на СССР польские офицеры, с которыми состоялись беседы в Москве, направили памятную записку Сталину, с просьбой принять их добровольцами в Красную Армию в качестве рядовых. Однако 25 июля 1941 года их перевели из предместья в столицу и усилили надзор. В августе они были освобождены и вскоре оказались в рядах формировавшейся в СССР польской армии. Однако здесь на них указывали пальцами, как на тех, «кто хотел продать поляков Москве». Они подвергались различного рода дискриминации и репрессиям. Поэтому некоторые, в том числе 3. Берлинг, не эвакуировались с армией генерала В. Андерса на Средний Восток, а остались в СССР и позднее, откликнувшись на советскую инициативу, участвовали в создании Польской народной армии на территории СССР.

Во время своего первого разговора 6 августа 1941 года в качестве командующего Польских вооруженных сил в СССР генерал Андерс проинформировал генерала госбезопасности Алексея Панфилова, что на советской территории находится еще 20 тысяч польских военнопленных, в том числе тысяча офицеров²². В середине октября 1941 года в армии генерала Андерса было 1965 офицеров, в том числе 250 освобожденных из тюрем и лагерей «либо из других мест депортации в СССР».

Письмо, которое генерал В. Сикорский лично передал Иосифу Сталину во время своего визита в Москву в декабре 1941 года и текст которого был восстановлен на основании показаний уцелевших офицеров перед специальной комиссией, созданной по поручению генерала В. Андерса, содержало 3845 фамилий разыскиваемых офицеров. В марте 1942 года командование польской армии в СССР дополнило эти списки еще 800 фамилиями. Однако ответ советской стороны был категоричным: «Народный комиссариат отвергает как совершенно безосновательное заявление посольства, что несколько тысяч польских офицеров якобы по-прежнему находятся в заключении вопреки распоряжению об амнистии».

В августе 1941 — апреле 1943 года Советское правительство, отвечая на польские запросы, неоднократно утверждало, что польские офицеры, задержанные в 1939 году, уже освобождены. Такой ответ получил премьер В. Сикорский от Сталина 3 декабря 1941 года во время своего визита в Москву. Тогда Сталин добавил, что они, возможно, сбежали в Маньчжурию и что он поручил соответствующим органам начать поиски. В то же время в беседе с генералом В. Андерсом 18 марта 1942 года Сталин, возражая, что советским властям якобы известна судьба польских военнопленных, без какого-либо разъяснения высказал предположение, что пленные разбежались из лагерей и что их могли схватить немцы.

В 1942—1943 годах в составе военнослужащих армии Андерса, эвакуированной на Средний Восток, было 2430 офицеров²³, в их числе — 280 человек из лагеря в Грязовце.

Примечания

1. В советских источниках, опубликованных в годовщину сентябрьских событий, называются такие цифры: около 8 тысяч офицеров и 12 генералов. Эти же цифры приводятся в книге: Zbrodnia Katyńska w świete dokumentów. L., 1962. S. 13.

2. Siedleski J. Losy Polaków w ZSRR w latach 1939 — 1986. L., 1987. S. 34.

3. Politisches Archiv Bonn (dalej Pol. Arch.), sugn. 12/91, Russland. Bd. 1—2. .

4. Об отношении советских исследователей к проблеме военнопленных подробнее см.: Галицкий В. П. Проблема военнопленных и отношение к ней Советского государства. (Советское государство и право. 1990. № 4.) — Прим. ред.

5. Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik. Bd. VIII, dok. 676, 724. Baden-Baden, 1961.

6. Zbrodnia Katyńska... Op. cit. S. 15 — 17.

7. Siemaszko Z, S. Jeńcy wojenni. ZSRR, 1941. Zeszvty Historyczne. 1987. № 82. S. 91.

8. Зарубин на самом деле в то время был майором госбезопасности. — Прим. ред.

9. Nowy Kurier Warszawski. 10.VI. 1943. № 137. Relacja M. I. Brokowej.

10. В коммюнике польского министра национальной обороны от 17 апреля 1943 года утверждается, что «с начала 1940 года советские власти начали информировать военнопленных, что лагеря будут ликвидированы, а сами они получат разрешение вернуться к своим семьям. Были составлены специальные списки, где точно указывалось, куда отдельные пленные хотели бы направиться после освобождения».

11. Lubodziecki S. Kozielsk. Katyn. Wybov publicystyki 1943 —1988. London, 1988. S. 84.

12. Bundesarchiv Koblenz — Militärarchiv, RW 19/2093. Inspektionsbe fehl Nr. 13.

13. Zbrodnia katyńska... Op. cit. S. 159.

14. Подгале — горный район на юге Польши, граничит с Чехословакией. — Прим. ред.

15. Peszkowski Z. Wspomnienia jeńca z Kozielska. Warszawa, 1989. S. 66—78.

16. Подробнее об этом см. статью Н. Лебедевой. — Прим. ред.

17. Swianiewicz S. W cieniu Katynia. Warszawa, 1990. S. 68.

18. Pieszkowski Z. Op. cit. S. 39, 52.

19. Zawodny J. К. Op. cit. S. 119.

20. Московские новости. 1990. № 12.

21. CA КС PZPR R 156/7-12, relacja z XI.1965.

22. Anders W. Bez ostatniego rozdziału. Wspomnienia z lat 1939—1945. Newton, 1950. S. 76.

23. Roza krajem — za ojczyznę. Żolniers polski na frontach zachodnich II wojny światwej. London, 1975. S. 86.