Фронт холодной войны

Наши союзники по антигитлеровской коалиции начали против нас наступление на фронтах холодной войны, едва стихли залпы Второй мировой. Линия одного из фронтов как раз прошла по Катынскому лесу. Открыли его союзники на... Нюрнбергском суде над нацистскими преступниками. Сделано это было под видом установления истины, когда адвокаты нацистских преступников заявили, что предъявленное советским представителем их подзащитным обвинение не обосновано. И суд голосами западных представителей постановил провести собственное расследование.

Приняв такое решение, суд превысил свои полномочия. С позиций обычного судопроизводства это кажется странным, но Нюрнбергский суд не имел права проводить собственное следствие. Согласно разработанному для него Уставу, статье 21, обвинение считалось доказанным, если его подтверждали надлежащим образом оформленные документы, представленные обвинителями. Столь принципиальное отступление от обычной судебной практики было сделано потому, что нацисты совершили такое огромное множество преступлений, что расследовать их в судебном заседании не имелось никакой возможности. Почему в случае с «катынским эпизодом» судьи, представляющие страны-союзницы, решили отступить от выработанных решений? Уже упоминавшийся профессор Ч. Мадайчик зачем-то рассказал о любопытном факте: оказывается, судья трибунала Роберт Х. Джексон признал в 1952 году, что получил на этот счет соответствующее указание от американского правительства.

А в 1946 году так как трибунал решение принял, советская сторона вынуждена была доказывать свои обвинения. Она вызвала в суд трех свидетелей. Первым давал показания профессор В. Прозоровский. Он ответил на вопрос суда, почему считает, что поляки были убиты осенью 1941 года. Вторым свидетелем стал член Международной комиссии, работавшей в апреле 1943 года в Катыни, болгарский судмедэксперт М. Марков.

Что показал доктор М. Марков, занимавший в 1943 году штатную должность сотрудника кафедры судебной медицины Софийского государственного университета? Вот выдержки из протоколов Нюрнбергского трибунала:

«Смирнов (советский прокурор): Прошу Вас ответить на следующий вопрос: свидетельствовал ли судебно-медицинский осмотр трупов о том, что они находились в земле в течение трех лет?

Марков: По моему мнению, эти трупы находились в земле меньше трех лет. Я считал, что труп, аутопсию которого я проводил, находился в земле около года или полгода.

Смирнов: В практике болгарских судебных органов принято при освидетельствовании трупа составлять по этому поводу судебный медицинский акт, включающий две части: описательную часть и выводы. В составленном Вами протоколе есть заключение или нет?

Марков: Мой протокол состоит из описательной части без заключения.

Смирнов: Почему?

Марков: Потому что, судя по представленным нам документам, я понял, что нам заранее стараются внушить, будто трупы находились в земле три года...

Смирнов: В момент подписания обобщенного протокола было ли совершенно ясно, что убийства в Катыни в любом случае совершены не ранее последней четверти 1941 года и что 1940 год в любом случае исключается?

Марков: Да, мне было ясно, и именно по этой причине я не подписал заключение к протоколу, составленному мною в Катынском лесу».

Постольку по существу его показаний возразить никто и ничего не мог, то их обычным для всех антисоветчиков путем поставили под сомнение. Вот так, как это сделал советский кандидат военных наук Ю. Зоря. (Кстати, один немецкий профессор по фамилии V. Falin в письн ме «лучшему немцу года» выделил этого ученого, хотя и в компании с двумя ему подобными, из массы прочих обличителей «советских злодеяний». На беду Советского Союза, а потом и России, немецкий профессор V. Falin в то время, когда писал письмо, был заведующим Международным отделом ЦК КПСС В. Фалиным, а «лучший немец» занимал высший пост в КПСС.) Так как кандидат наук Ю. Зоря (может, он и доктором наук успел стать перед тем, как ушел в конце 90-х годов в иной мир) хорошо понимал, что в нынешние времена его никто не обяжет доказывать правдивость своих утверждений, то он со спокойной душой написал: «Кое-что Меркулову и Абакумову удалось. Можно полагать, что в результате «подготовки» болгарского свидетеля изменил свои показания профессор Марков». Фраза для ученого мужа весьма безграмотна, но в объяснениях не нуждается. Но по поводу того, что удавалось или не удавалось В. Меркулову с В. Абакумовым, а рассуждения о подготовке ими свидетелей — одна из любимых тем всех «обличителей», мы поговорим чуть позже. Сейчас о самом профессоре.

Впервые свое мнение он высказал ещё до начала Нюрнбергского процесса, в феврале 1945 году в Софии. Ясное дело: это еще тогда В. Меркулов и В. Абакумов постарались! Только вот в чём загвоздка. И в Болгарии народная власть, без содействия которой советскому НКВД вряд ли удалось бы «уломать» болгарского профессора, была установлена несколько позднее допроса свидетелей на Нюрнбергском процесс, буквально за две недели до его окончания. Кстати, даже в 1947 году в Болгарии существовала мощная оппозиция коммунистам, настолько мощная, что руководство Советского Союза некоторые ситуации, там складывавшиеся, рассматривало как кризисные. Да и что помешало бы профессору, находясь в американской зоне оккупации, отказаться от данного В. Меркулову и В. Абакумову обещания свидетельствовать против немцев? Так же, как немецкие власти не могли «достать» М. Маркова в Болгарии, так и советские ничего не могли предпринять против него в Нюрнберге.

Кстати говоря, немцы очень настойчиво добивались от Марко Маркова подписания протокола в полном объеме. Спустя много лет после поездки М. Маркова в Катынь, Георгий Михайлов, бывший в 1943 года ассистентом М. Маркова, вспоминал: «Одна из целей, которую преследовало германское правительство, организуя Международную комиссию в Катыни, состояла в том, чтобы ее участники после возвращения в свои страны выступили с публичными заявлениями о зверствах большевиков. Доктор Марков ничего такого не сделал. На него был оказан нажим, но он упорно отказывался. Затем немцы, уже обнаружившие, что в его протоколе нет заключения, выслали ему этот документ с требованием написать заключение и подписаться под ним. Доктор Марков вернул его, оставив без ответа. Протоколы высылались и возвращались снова. И это повторялось несколько раз. Доктор Марков демонстративно отказывался написать требуемое от него неверное заключение. Неоднократно к нему приходил и сам германский полномочный министр Бекерле. Так дело дошло до открытого столкновения. Доктор Марков заявил ему, что он является болгарским подданным и Бекерле ничего не может ему приказывать.

Его отношения с немцами чрезвычайно обострились...»

И опять: не поддерживает человек версию Геббельса — значит, его заставили, значит, идет против собственной совести... Марко Марков оказался мужественным человеком. Нет, уверяют всякие зори, он — пошедший на поводу у руководителей НКВД трус... Какое, все-таки, у этих зорей представление о совести?.. (Хочу обратить внимание читателей и вот на какое обстоятельство. Все антисоветчики об угрозах и запугивании людей работниками советских органов внутренних пишут как о чем-то самом собою разумеющемся. Но ведь никто из них не привел ни одного доказанного факта, который можно было использовать в качестве примера хотя бы для аналогии. Ну, например, доказано, что НКВД запугал такого-то болгарского гражданина или такого-то польского гражданина, следовательно, можно предположить, что его сотрудники вполне могли и катынских свидетелей застращать. Нет ни одного подобного факта, что совершенно не мешает нынешним «фанатикам правды» выстраивать из домыслов «доказательства».)

В качестве третьего свидетеля советская сторона представила бывшего заместителя бургомистра Смоленска профессора Б. Базилевского. Лично он, который в Сообщении Специальной Комиссии выглядит скорее жертвой оккупантов, чем их подручным, ничего не видел. Но у него накануне расстрела польских офицеров состоялся разговор со своим шефом — бургомистром Б. Меньшагиным. В. Базилевский обратился к нему с просьбой посодействовать освобождению из лагеря для военнопленных № 126 некоего Жиглинского, педагога по профессии. Чем он приглянулся профессору астрономии, в Сообщении не указывается, но для нас это и неважно. Существенно то, почему бургомистр не выполнил просьбу заместителя, хотя и пытался: он с ней обращался к коменданту Смоленска фон Швецу. Последний отказал бургомистру, объяснив ему, что «получена директива из Берлина, предписывающая неукоснительно проводить самый жестокий режим в отношении военнопленных, не допуская никаких послаблений в этом вопросе». Когда бургомистр передал разговор с комендантом своему заместителю, тот удивился: «Что же может быть жестче существующего в лагере режиме?»

«Меньшагин, показывал далее Б. Базилевский на заседании Комиссии, странно посмотрел на меня и, наклонившись ко мне, тихо ответил: «Может быть! Русские, по крайней мере, сами будут умирать, а вот военнопленных поляков приказано просто уничтожить».

— Как это так! Как это понимать! — воскликнул я.

«Понимать надо в буквальном смысле. Есть такая директива из Берлина», — ответил Меньшагин и тут же попросил меня «ради всего святого» никому об этом не говорить.

Недели через две после описанного выше разговора с Меньшагиным я, будучи снова у него на приеме, не удержался и спросил: «Что слышно о поляках»? Меньшагин помедлил, а потом все же ответил: «С ними покончено. Фон Швец сказал мне, что они расстреляны где-то недалеко от Смоленска».

Видя мою растерянность, Меньшагин снова предупредил меня о необходимости держать это дело в строжайшем секрете и затем стал «объяснять» мне линию поведения немцев в этом вопросе. Он сказал, что расстрел поляков является звеном в общей цепи проводимой Германией антипольской политики, особенно обострившейся в связи с заключением русско-польского договора».

В. Базилевский передал Комиссии содержание своего разговора с сотрудником комендатуры Гиршфельдом, прибалтийским немцем. Он, по сути, изложил В. Базилевскому точку зрения гитлеровского руководства на будущее польского народа. Для нас сегодня рассуждения мелкого военного чиновника из смоленской комендатуры о судьбе польского народа, о том, что неполноценные поляки должны послужить «удобрением почвы» не представляют какой-либо информационной ценности. Но это сегодня, когда опубликованы официальные документы, протоколы различных совещаний, приказы высшего руководства рейха. Когда мы знаем, что свои планы уничтожения польского народа руководство гитлеровской Германии не только обсуждало, но и претворяло в жизнь. Когда мы знаем, что пеплом сожженных в крематориях поляков немцы действительно удобряли поля, что Польша потеряла шесть миллионов человек... Но ведь ни смоленскому бургомистру, ни его заместителю, ни академику Н. Бурденко вместе со всеми другими членами Комиссии, ни сотрудникам НКВД СССР, которые знали больше, чем члены всех существовавших комиссий, и которые, у меня нет сомнений, оказывали помощь Специальной Комиссии, эти планы не были известны.

Однако интеллектуалка М. Чудакова под воздействием крупного шрифта со стилистикой уже не в состоянии задумываться, что в 1943 году не только Б. Базилевский, но и Л. Берия не могли придумать такое доказательство преступления гитлеровцев. Но на других-то разоблачителей «сталинских злодеяний» стилистика Сообщения Специальной Комиссии, кажется, не оказала столь пагубного воздействия. Тем не менее, никто из них не задумался, что рассказ Б. Базилевского хотя и косвенное, но убедительное свидетельство правдивости выводов Комиссии Н. Бурденко. Хотя кто их знает, может быть, и задумывались? Впрочем, не сомневаюсь, что мало кто из этих неутомимых антисоветчиков и русофобов читал когда-либо Сообщение Комиссии. Зачем оно им?.. (Я уже достаточно много цитировал отрывков из Сообщения и, надеюсь, читатели смогли получить представления и о стилистике отчета, и о его содержании).

Адвокаты гитлеровской версии обычно представляют Б. Базилевского послушным рупором НКВД. Ю. Зоре дискредитировать самому такого свидетеля, вероятно, показалось недостаточным. И он нашел, — думаю, ему это именно так представлялось, — куда более эффектный ход. Он «выставил» свидетелем защиты немецкой версии самого бургомистра!

Когда-то этому пособнику фашистов по совокупности его заслуг перед оккупантами дали 25 лет. (Профессиональная разоблачительница «сталинских злодеяний» Н. Горбаневская, которая, кстати, помогала переводчику «Катыни» Ю. Мацкевича перетаскивать поставленный паном писателем забор вокруг Катынского леса в русское издание, уважительно величая немецкого прихвостня по имени-отчеству, уверяет, что такой большой срок ему дали, чтобы он не мог рассказать правду о Катыни. Интересно, как она объяснила бы, почему его не расстреляли? Могила-то понадежней тюрьмы: оттуда и через 25 лет ничего не расскажешь.) В годы войны Б. Меньшагин был уже не молод, ему перевалило за сорок, но до торжества клеветы своих бывших хозяев не дожил немного, он умер в 1984 году. А в начале 70-х годов надиктовал книжку «Воспоминаний», которая вышла в Париже в 1988 году. И, конечно, заявил, что ничего подобного он своему заместителю не говорил.

В собственных интересах Ю. Зоре следовало бы лишь констатировать утверждение бывшего смоленского бургомистра и на этом остановиться. Но кандидат наук, вероятно, посчитал, что даже для самых доверчивых читателей, даже для таких, которые и слышать не хотят ничего, кроме обвинений Советского Союза, простая ссылка на Б. Меньшагина — малоубедительный аргумент. И он, видимо, в надежде на то, что прямая речь бывшего бургомистра будет восприниматься более убедительно, даёт ему слово.

Надо отметить, что Б. Меньшагин сначала сидел в смоленской тюрьме, а затем его перевезли в Москву, во внутреннюю тюрьму НКВД — явный признак того, что показаниям бургомистра придавали большое значение. И вот что он вспомнил о допросах: «Ведь все следователи задавали мне вопрос, что мне известно о Катынском деле? Я им говорил то же, что я сказал сейчас в начале беседы. А на вопрос: кто убил — отвечал, что я не знаю. Они мне говорили: «Мы к этому ещё вернемся и тогда запишем ваши показания». «Но, добавляет Б. Меньшагин, несмотря на то, что я просидел там в качестве подследственного шесть лет, даже более шести, допроса о катынском убийстве у меня так и не состоялось».

Если бы Ю. Зоря не так сильно жаждал уличить свою Родину в преступлении нацистов, то он бы задался вопросом, который в данной ситуации просто напрашивается: зачем всем следователям задавать Б. Меньшагину вопросы о Катыни? Положим, смоленские следователи исходили из выводов Специальной Комиссии, не сомневались в том, что поляков расстреляли немцы, и хотели получить в доказательство этого от бургомистра какие-либо дополнительные свидетельские показания. Но в самом НКВД зачем добиваться от него показаний по этому делу, если он сам организовал расстрел поляков? Или надеялись заставить Б. Меньшагина дать показания против недавних хозяев? Совсем не похоже...

Тем не менее, показания, которые, по крайней мере, не свидетельствуют в пользу его бывших «работодателей», Б. Меньшагин дал. Добровольно. Правда, значительно позже, в апреле 1970 года. А сказал он о расстреле поляков так, как только и мог сказать русский, находившийся на службе оккупантов, но не посвященный ими в детали убийства. Тогда, в апреле 1970 года, он давал во Владимирском областном суде показания в качестве свидетеля по делу украинского националиста С. Каравинского. Бывший бандеровец попытался передать из тюрьмы для дальнейшей пересылки на Запад 69 листов папиросной бумаги. Среди других записей на них обнаружили «Прошение» Б. Меньшагина, адресованное в Международный Красный Крест и правительствам многих иностранных государств. В этом «Прошении» утверждалось, что польских военнопленных расстреляли советские чекисты, а самого его, Б. Меньшагина, посадили в тюрьму не за измену Родине, а как «местного жителя, который стал свидетелем уничтожения польских офицеров представителями советских органов». (Мадам Горбаневская и по этому делу успела отметиться. В обзорном материале «Катынь в Русском Интернете», эта дама, не боясь гнева божьего, утверждает, что бандеровцу дали дополнительный срок за то, что он «пытался во Владимирской тюрьме добраться до Меньшагина и доведаться о Катыни». Ну, гнева божьего она не боится, как и все другие подельники доктора Геббельса, и в этом нет ничего удивительного: их боги — антисоветизм и русофобия — безо лжи давно бы ушли в небытие. Но их совершенно не смущает и возможность людского разоблачения! В своем обзоре Н. Горбаневская упоминает «Воспоминания» Б. Меньшагина, электронная версия которого вывешена на сайте Сахаровского центра. Но на этом же сайте вывешен приговор Владимирского областного суда по делу С. Каравинского. То есть убедиться в том, что дама лжет — это буквально минутное дело. Н. Горбаневская не может не понимать, что ее легко разоблачить любому пользователю Интернета, и тем не менее сочиняет очередную антисоветскую сказочку... Я все-таки не способен понимать этих «правозащитников».)

Б. Меньшагин показал на допросе в суде, что «связи с Каравинским не поддерживал», что «никаких заявлений по «Катынскому делу» Каравинскому писать не поручал». А затем он сделал заявление, которое никак не влияло на решение суда по рассматривавшемуся делу, и делать которое ему не было необходимости. Он сказал, что «ему, как бургомистру, обстоятельства уничтожения польских офицеров неизвестны. Однако он убежден, что польские военнопленные были расстреляны немецкими фашистами».

Убежденность, как говорится, к делу не подошьешь, она не доказывает факт расстрела поляков немцами. Но на чем-то уверенность Б. Меньшагина была основана? Не на той ли информации, что он получил от фон Швеца? Я хочу обратить внимание читателей на это его заявление на заседании Владимирского суда. Он сказал, что ему неизвестны «обстоятельства уничтожения польских офицеров». И сказал, вне всякого для меня сомнения, правду. Из русских об «обстоятельствах» знали лишь три женщины, работавшие на даче в Катыни осенью 1941 года. Да и то далеко не обо всех. Но Б. Меньшагин во Владимирском суде не стал повторятьто, что он, как позже написал в «Воспоминаниях», говорил на допросах следователям, то есть, что он не знает, кто расстрелял поляков. Почему? Возможно, к тому времени, когда во Владимирском суде слушалось дело С. Каравинского, Б. Меньшагин знал, что следствие располагает неопровержимыми данными о его некоторой осведомленности о расстреле польских офицеров? Впрочем, в системе доказательств убийства поляков немцами причины пересмотра своей старой позиции и осторожного высказывания бывшим бургомистром своего мнения не имеют значения. Важно то, что он еще осенью 1941 года оставил письменное доказательство преступления немцев — в виде уже упоминавшегося мною рабочего блокнота.

Однако ни один зоря даже не обмолвился о мнении бывшего бургомистра, которое он высказал на суде. Ладно, допустим, не знали. Но о блокноте бургомистра упоминается и в Сообщении Специальной Комиссии. Рядовые обличители сталинского руководства, я уже высказывал эту мысль, вряд ли утруждали себя чтением этого документа. Но в среде кандидатов и докторов наук, полагаю, с ним знакома не только интеллектуалка и к тому же литературовед и публицист М. Чудакова. Но, как и все, что не ложится в «линию» гитлеровского министра пропаганды, и этот факт обличители «советских зверств» в упор не видят. Разве это не показательно?

В «Воспоминаниях» Б. Меньшагин мельком называет одну цифру, которая подтверждает, что немцы в Смоленске выполнили указания министра пропаганды и подготовились к посещению Катыни иностранными делегациями. И цифра в системе доказательств расстрела поляков немцами очень важная.

Члены созданной немцами Международной комиссии прибыли в Катынь в последних числах апреля. Члены польской Технической комиссии приехали туда раньше, а три ее члена еще раньше. Из их отчета, из книги Ю. Мацкевича, из многочисленных публикаций на эту тему в российских средствах массовой информации можно сделать совершенно определенный вывод: извлечение тел из могил происходило в присутствии поляков. Отсюда многие читатели должны сделать вывод о том, что немцы, обнаружив могилы, их не трогали и, следовательно, никакой фальсификацией заниматься не могли.

Однако могилы были вскрыты, выше об этом говорилось, еще до приезда первых польских делегаций. Из них было извлечено, как утверждают все документы и почти все авторы всевозможных публикаций, около тысячи трупов.

А вот о чем рассказал Ю. Меньшагин. 17 апреля специалист по пропаганде зондерфюрер Шулле пригласил его съездить на место расстрела. Поехали на следующий день. В лесу бургомистр и его спутники увидели, как «из могил русские военнопленные выгребали последние остатки вещей, которые остались.

А по краям лежали трупы. Ну, число трупов было около пяти-шести с половиной тысяч». Пять тысяч или даже шесть с половиной тысяч трупов! А члены Международной комиссии экспертов сообщают, что к 30 апреля было эксгумировано всего 982 тела. Но если во время осмотра могил Международной комиссии из них было извлечено 982 трупа, а, скорее всего, и меньше, так как эксгумация наверняка продолжалась и во время пребывания судебно-медицинских экспертов в Катыни, то что следует из рассказа Ю. Меньшагина? Да только то, что немцы перед их приездом вновь уложили трупы в могилы. В таком случае напрашивается вопрос: зачем немцам потребовались такие манипуляции с телами убитых? Да только, конечно, для того, чтобы при раскопках кто-нибудь, вроде членов Международной комиссии или польской Технической комиссии, не мог «натолкнуться» на что-нибудь, не соответствующее «немецкой линии».

Да, картина, нарисованная Ю. Меньшагиным, весьма отличается от той, что складывается при чтении документа, написанного доктором Бутцем, или «Катыни» Ю. Мацкевича. Чем это объяснить? Может быть, бывший смоленский бургомистр по каким-то одному ему ведомым причинам вздумал на старости лет поддержать выводы комиссии Н. Бурденко? Боюсь, что такое предположение сильно разгневает г-жу Горбаневскую, и она обвинит меня в клевете на честного антисоветчика Б. Меньшагина. И будет абсолютно права. Его «Воспоминания», в которых есть несколько эпизодов, которые никак не соответствуют правилам антисоветской пропаганды, в целом не дают никаких оснований думать, что Ю. Меньшагин за 25 лет пребывания во владимирской тюрьме превратился из фашистского пособника в лояльного советской власти гражданина. Просто Ю. Меньшагин, рассказывая о давно ушедших годах, вспомнил один-другой из запомнившихся ему эпизодов своей жизни, их записали на пленку. Потом они вошли в книгу. И только. Так что никаких оснований сомневаться в рассказе Б. Меньшагина нет. Усомниться можно в достоверности рассказа членов польской Технической комиссии, по утверждению которых немцы никак не препятствовали их работе...

Однако, пожалуй, пора вспомнить и о болгарском профессоре, которого к выступлению на Нюрнбергском процессе «успели подготовить» В. Меркулов и В. Абакумов, как пишет Ю. Зоря. (Между прочим, поддерживать советское обвинение в этой части должен был помощник советского обвинителя Н. Зоря, отец будущего ниспровергателя этих обвинений. Но за несколько дней до начала слушаний по этому вопросу Н. Зоря был найден мертвым в своем номере. Следствие пришло к выводу, что смерть стала результатом «неосторожного обращения с оружием». Нет, утверждает сын, отца убили. Возможно. Вряд ли в той обстановке можно было провести всестороннее, глубокое расследование. А злобные польские антисоветчики, весьма заинтересованные в устранении компетентного, а, скорее всего, даже единственного в группе наших обвинителей человека, который досконально знал вопрос, вполне могли организовать убийство. Нет, нет, утверждает сын, его убили по приказу Берии... Надо понимать так, что папа кандидата наук только прикидывался советским человеком. На самом деле он был тайным врагом советского государства. И на Нюрнбергском процессе намеревался разоблачить преступление Советов. Берия прознал о тайных намерениях Н. Зори и приказал его убить... Но, как утверждает П. Судоплатов, а он в данном случае хорошо знает, о чем говорит, так как лично занимался тайными операциями: «Берия же в 1945—1953 годах не имел к этим делам никакого отношения и даже не знал о них». Впрочем, для того, чтобы не обвинять Л. Берию в этом преступление, достаточно знать его биографию: с 1945 года он не занимался делами государственной безопасности. Можно ли от такого исследователя, как Ю. Зоря, ждать объективных выводов, пусть читатели решат сами.)

Итак, как уверяет Ю. Зоря, гражданина иностранного государства, который к тому же в Нюрнберге, как и чех Ф. Гаек, мог укрыться за спинами американцев, получается, можно было заставить дать ложные показания. А гражданина собственной страны, который, между прочим, добровольно сдался советским властям, который и в Нюрнберге находился бы под охраной советских солдат, «подготовить» было нельзя? Скорее наоборот. Однако Б. Меньшагин сказал, что ничего не знает, и его оставили в покое. Такая вот «подготовка»...

Но я немного ушел в сторону от зала судебного заседания. А там после свидетелей обвинения появились и свидетели защиты. И среди них не кто-нибудь, а сам оберстлейтенант Арнес. Правда, оказалось, что русские женщины, обслуживавшие немцев на даче Смоленского управления НКВД в Катынском лесу, несколько перепутали: Арнес оказался Аренсом. Он заявил суду, что в Катыни осенью 1941 года стоял не строительный батальон, а полк связи. И что он, Аренс, ничего о расстреле не знает, он вообще приступил к исполнению служебных обязанностей лишь в ноябре 1941 года.

Заслушав свидетелей защиты, трибунал не получил никаких доказательств непричастности немцев к расстрелу поляков. Ведь утверждение подполковника Аренса, что он не мог руководить расстрелом, не являлось ни подтверждением, ни опровержением лживой байки Геббельса. Суд оказался перед необходимостью искать документы этой воинской части, искать ее офицеров, хотя бы названных женщинами, солдат, делать очные ставки, выяснять массу деталей, связанных с заявлениями советских обвинителей и защитников подсудимых. Иначе говоря, суд должен был начать по существу предварительное следствие. Что было просто немыслимо. И трибунал голосами членов суда, представлявших союзников, постановил изъять «Катынское дело» из обвинения. На этом решении суда все последующие годы много спекулировали. И при этом, я бы сказал так, бессовестно жульничали. Ч. Мадайчик в статье «Катынь», опубликованной в 1996 году в книге Российского государственного гуманитарного университета «Другая война. 1939—1945 годы» утверждал: «Советский прокурор... вынужден был закрыть дело, так как свидетели защиты опровергли все представленные обвинения». Если пан Мадайчик защищает правое дело, то зачем лжет: ведь советский прокурор ничего не закрывал, а свидетели ничего не опровергли — они лишь утверждали, что было так-то? И только.

Не прошел мимо допроса Аренса и кандидат наук Ю. Зоря. Он без смущения написал, что «допрошенный в качестве свидетеля Аренс, командир части 537, «тот самый, который, согласно советской версии, руководил карательным отрядом, расстрелявшим польских военнопленных... доказал, что летом он вообще не командовал 537-й частью...». Ю. Зоре вторят и другие единомышленники: доказал Аренс, доказал... Ничего он не доказал, он показал, заявил, утверждал, сказал... Ведь Арене ни чем не подтвердил свое заявление.

Следующую серьезную попытку оклеветать Советский Союз бывшие союзники предприняли в 1951 году. Тогда американский конгресс создал специальную комиссию по вопросам Катыни. На следующий год госдепартамент обратился к советскому послу с «пожеланием» получить от Советского правительства какие-либо доказательства по поводу расстрела поляков. Москва отреагировала на выходку американцев решительно и определенно. В ноте правительству США от 29 февраля 1952 года Советское правительство расценило «пожелание» как попытку «оклеветать Советский Союз и реабилитировать таким образом общепризнанных гитлеровских преступников». Тогда, в 1952 году, осудило провокацию американцев и правительство Польши.

Попытки очернить Советский Союз предпринимались все последующие десятилетия. В этой кампании особое место занимает публикация в 1957 году западногерманской газетой «Зибен Таге» так называемого «Рапорта Тартакова» — донесения начальника Минского областного управления НКВД о ликвидации трех лагерей. Сегодня ту публикацию называют следствием добросовестного заблуждения сотрудников редакции. Оказалось, что «рапорт» — фальшивка, вроде даже гитлеровская, состряпанная еще в 1943 году. Допустим, в редакции искренне верили, что печатают подлинный советский документ. Однако после того, как стало известно, что «рапорт» изготовлен немцами — я не знаю, когда именно стало это известно, но ясно, что ни год и ни два назад, но даже, если и год, — можно было задаться вопросом, с какой целью немцы это сделали? И, ответив на него, критически посмотреть на другие «доказательства»? Не только можно, сторонники геббельсовской версии обязаны были это сделать. При условии, конечно, что они хотят установить истину. Разумеется, никакого урока никто из публикации той фальшивки извлекать не стал. Больше того, этот уличающий фальсификаторов документ пытаются представить просто чей-то шуткой.

Вероятно, в конце 1970 года была задумана крупномасштабная провокация. На 19 апреля 1971 года антисоветчики наметили провести в Лондоне, как сейчас говорят, презентацию книги «Катынь — беспрецедентное преступление». На этот же день Би-Би-Си запланировала показ «документального» фильма о расстреле поляков. Министр иностранных дел СССР А. Громыко обратился в ЦК КПСС с предложением сделать МИД Англии представление «в связи с этой враждебной Советскому Союзу кампанией». Советский посол посетил английское министерство иностранных дел и от имени посольства выразил удивление и возмущение стремлением «некоторых кругов в Англии вновь вытащить на свет инсинуации геббельсовской пропаганды с тем, чтобы очернить Советский Союз, народ которого своей пролитой кровью спас Европу от фашистского порабощения.

Посольство ожидает, что Министерство иностранных дел и по делам Содружества примет надлежащие меры к недопущению распространения в Англии упомянутых выше клеветнических материалов, рассчитанных, по замыслу их авторов, на то, чтобы вызвать ухудшение отношений между нашими странами».

Конечно, антисоветчики не унялись. На следующий год в Англии начался сбор средств на строительство памятника «жертвам Катыни» в лондонском районе Кенсингтон-Челси. 8 сентября 1972 года Политбюро ЦК КПСС приняло решение поручить МИД СССР сделать устное представление английскому посольству в Москве. В нем говорилось, что «антисоветская кампания вокруг затеи с «памятником» не может не вызвать законных чувств глубокого возмущения». МИД СССР вновь выразил «надежду, что английское правительство примет все надлежащие меры со своей стороны для противодействия этой провокационной акции, которая может лишь причинить ущерб советско-английским отношениям».

И вновь английское правительство проигнорировало обращение Советского правительства. Власти района Кенсингтон-Челси одобрили проект памятника с надписью, возлагающей на Советский Союз ответственность за гибель 14500 польских военнопленных в Катыни и других местах. В связи с этим советский посол еще раз посетил МИД Англии и заявил, что позиция английского правительства «в этом вопросе находится в явном противоречии с его заверениями о стремлении улучшать отношения с Советским Союзом». Посол опять выразил надежду на то, что английское правительство примет «надлежащие меры, чтобы положить конец этой враждебной Советскому Союзу кампании...» Как бы не так!.. Призывы Советского правительства, конечно, не принимались во внимание.

А месяца за полтора до этого представления, в июле, государственная радиостанция Би-Би-Си сообщила, что правительство Англии располагает документами, подтверждающими, что «вина за преступление в Катынском лесу лежит не на фашистской Германии, а на Советском Союзе». В июне 1975 года в здании английского парламента состоялась пресс-конференция. Ее организаторы призвали Международный суд в Гааге «разобраться в этом деле». А лондонская газета «Дейли телеграф» сообщила, что появился еще один «документ, проливающий новый свет на судьбу более 10 тысяч поляков, которые, как полагают, были казнены русской тайной полицией». Сообщив эту приятную для всех антисоветчиков новость, сам документ газета, конечно, не опубликовала, но радиостанция «Свободная Европа» в передачах на Польшу тут же стала «раскручивать» газетное сообщение. Католические священники в самой Польше немедленно подхватили эту тему, и хотя осторожно, но достаточно внятно стали говорить в проповедях о 10 тысячах безвинно уничтоженных лучших представителях польского общества. Чуть позже, в ноябре, на частном владении в шведской столице по инициативе польских эмигрантов был открыт памятник «жертвам Катыни».

В конце марта 1976 года Международный отдел ЦК КПСС, Министерство иностранных дел СССР, Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР направили в ЦК КПСС письмо, которое подписали Ю. Андропов, В. Кузнецов и К. Катушев. Учитывая, что «центры идеологической диверсии, особенно крупные западные радиостанции, весьма часто начали возвращаться к так называемому «Катынскому делу» в известной геббельсовской интерпретации», авторы предложили и с советской стороны принять соответствующие меры. Они были намечены в постановлении Политбюро ЦК КПСС, принятом 5 апреля. Постановление предусматривало консультации с польскими друзьями по противодействию и нейтрализации антисоциалистических и антисоветских акций и кампаний. Министерству иностранных дел поручалось в тесном контакте с дипломатическими представителями ПНР давать решительный отпор провокациям. Интересен четвертый пункт Постановления, — я процитирую его полностью, так как думаю, что и читателям он будет небезынтересен — в котором говорилось: «КГБ СССР по неофициальным каналам дать понять лицам из правительственных кругов соответствующих западных стран, что новое использование различного рода антисоветских фальшивок рассматривается Советским правительством как специально задуманная провокация, направленная на ухудшение международной обстановки».

Да, в те годы руководство государства не давало спуска негодяям.