Глава третья. СССР и сближение Польши с гитлеровской Германией на рубеже 1933—1934 гг.

Уже в ходе начатого газетой «Известия» обмена мнениями по непосредственно интересующим СССР и Польшу международным вопросам обозначились существенные расхождения в оценке роли фашистской Германии как фактора европейской политики.

Советское правительство считало, что претензии на мировое господство и тем более на овладение «жизненным пространством» в Европе составляют практическую задачу нацистской Германии, в то время как миролюбивые декларации имеют демагогический характер и используются гитлеровцами в тактических целях. Определенность советской точки зрения по этому вопросу была хорошо известна в Польше. «В оценке действительного отношения Германии к СССР, — говорилось в документе второго отдела польского генерального штаба о внешней политике СССР, составленном в октябре 1933 г., — Советы принимают во внимание как критерий не столько официальные выступления правительства и формальные политические акты, сколько идейные основы и течения, существующие в правящем Германией лагере... Анализ «Майн кампф» не сходит со страниц советской печати»¹. Справедливо полагая, что интересы безопасности требуют мобилизации всех миролюбивых сил, Советское правительство открыто заявляло, что победа гитлеризма связана с обострением общего кризиса капиталистической системы и означает наступление реакции и опасность войны. В упомянутой статье «Известий» «Восстановленная Польша и СССР» говорилось, что созданная после мировой войны система международных отношений переживает глубокий кризис, выход из которого империалистические силы ищут в новом переделе мира. В газете высказывалось убеждение, что военным путем невозможно разрешить ни одного вопроса, война лишь увеличит страдания человечества².

Комментируя это выступление «Известий», «Газета полвека» в оценке проявившегося кризиса системы международных отношений заняла противоположную позицию: «Мы согласны, — говорилось в комментарии, — что нынешний мир переживает конвульсии. Однако мы думаем, что это не судороги смерти, а плодотворные боли рождения. Мир ищет новых путей и разрешений. Где бы эти поиски ни происходили, мы смотрим на их ход и результаты с напряженным вниманием и без доктринерского предубеждения»³.

Таким образом, вслед за самими гитлеровцами, душившими демократию под демагогическими лозунгами обновления, вслед за своими соперниками эндеками, называвшими победу нацизма началом «национальной революции» в Европе⁴, что в их понимании было связано с распространением тоталитарных государственных и политических форм, пилсудчики также приветствовали нацизм, усматривая элементы «революционности» в его подходе к вопросам внешней политики. Именно к осени 1933 г., вспоминал позже Бек, они с Пилсудским утвердились в мнении о «революционном» характере гитлеровского режима, якобы увеличивавшего шансы для принципиально нового подхода к застарелым польско-германским противоречиям⁵.

Во время сессии Совета и Ассамблеи Лиги Наций, открывшихся 22 октября, произошла первая личная встреча польского и нацистских министров. В обстановке всеобщей неприязни, какой в Женеве были окружены представители фашистской Германии, Бек охотно принял предложение о встрече с Нейратом, состоявшейся 25 сентября, а на следующий день — с Геббельсом. Собеседники выразили взаимное желание продолжить польско-германское сближение и сошлись на том, что решающим его принципом должен быть двусторонний характер, исключающий всякое вмешательство третьих стран или международных организаций⁶. В таком условии, ставившем Польшу в положение изоляции, польским правителям виделась желанная «самостоятельность» и свобода решений. Это заранее обеспечивало политический перевес Германии и в значительной степени предопределяло также антисоветский характер дальнейшего внешнеполитического курса правительства Польши. Хотя при первом свидании польского министра с нацистскими министрами проблема роли Польши в антисоветской политике Германии прямо не была затронута, заинтересованные правительства уже тогда рассматривали польско-германское сближение в ракурсе их планов в отношении СССР. Показательна в этом отношении происшедшая 28 сентября беседа члена польской делегации при Лиге Наций Т. Комарницкого с представителем Италии, который дал развернутую оценку целей и последствий проводимой польским правительством политики. «Италия, — писал Комарницкий в Варшаву, — очень интересуется нашей политикой в отношении России, считая, что между нами и Германией идет соперничество за то, кто будет организовывать Россию. Поляки выиграли первый матч, но Германия готовится серьезно сыграть свою роль в России». Представитель Италии, говорилось также в донесении польского дипломата, «с большой симпатией отозвался о наших попытках непосредственного соглашения с Германией... Польско-германское сотрудничество по отношению к России, изолирующее Францию от Восточной Европы, кажется итальянцам наиблагоприятнейшей для них комбинацией»⁷. Яснее нельзя было выразиться. С безупречной логикой было показано, что единственной реальной платформой польско-германского сближения представлялась совместная экспансия на Восток. Конечно, наступательные возможности польского империализма были явно преувеличены, а внешнеполитические планы представлены утрированно. Но сам факт, что Польша рассматривалась равноправной соперницей Германии в борьбе за «организацию России», не мог не польстить тщеславию польских правителей. Вероятно поэтому изложенная итальянским дипломатом точка зрения не только не была опровергнута, но даже получила своеобразное косвенное признание и одобрение. Комментируя работу польской делегации в Женеве, близкий к польскому МИД журнал «Политыка народув» особо выделил пользу личных контактов с представителями Германии и Италии⁸. Конечно, стремясь к соглашению с Германией, правительство Польши не могло полностью вбрасывать со счетов захватнические цели гитлеризма. Но тотальные идеи борьбы за мировое господство и завоевание «жизненного пространства» в Варшаве склонны были считать пропагандистскими лозунгами нацистов.

Пилсудскому и Беку казалось реальным ограничить экспансию гитлеровской Германии каким-либо отдельным районом Европы. При этом южное направление им представлялось не только безопасным и потому удобным для Польши, но и выгодным для нацистов, в частности для самого Гитлера, который, происходя из Австрии, якобы более всего заинтересован в аншлюсе⁹. К тому же в командных сферах польской армии господствовало основанное на недооценке экономического потенциала, людских и других ресурсов Германии мнение о том, что рейх еще длительное время будет неподготовленным в военном отношении¹⁰. Ссылаясь на мнение Пилсудского, Бек в беседах с иностранными дипломатами подчеркивал, что считает данные о милитаризации Германии «преувеличенными»¹¹. Сам Пилсудский, по свидетельству министра иностранных дел Румынии Титулеску, говорил в октябре 1933 г., что «на долгие годы не предвидит опасности германского нападения»¹². Руководствуясь подобной аргументацией, польское правительство считало, что момент для поворота в польско-германских отношениях назрел.

12 октября 1933 г. гитлеровское правительство объявило об отказе участвовать в работе конференции по разоружению, 19 октября — о выходе из Лиги Наций. В Советском Союзе это было воспринято как события, усиливающие опасность войны.

«Разрыв между Германией и Лигой Наций, — говорилось в передовой статье «Известий», — свидетельствует не просто об осложнении положения на одном, хотя бы и важном участке международных отношений, а об обострении всех основных внутриимпериалистических противоречий»¹³. «Правда» характеризовала цели германского фашизма как стремление к «новому грабительскому Версалю», к «равноправному» участию в империалистическом грабеже¹⁴. Все газеты особенно подчеркивали, что результатом разрыва Германии с международными организациями будет резкое усиление военной опасности. «Победа фашизма в Германии не только обострила борьбу во всем мире, но и поставила в порядок дня разрешение военно-насильственными методами ряда империалистических противоречий... Германский фашизм решил вступить на путь таких империалистических авантюр, необходимым условием которых является увеличение вооружений», — писала «Красная звезда»¹⁵.

Вместе с тем советская печать выражала уверенность, что миролюбивые народы окажут активное сопротивление поджигателям войны. «Выход Германии из Лиги Наций, — говорилось в заключительной части упомянутой статьи в «Известиях», — является для сторонников мира тревожным предупреждением о необходимости быть на страже».

В условиях, когда притязания на польские земли составляли существенную часть официальной внешнеполитической программы нацистов, а позиция западных держав не создавала серьезных препятствий этим целям, разрыв Германии с международными организациями, дававшими их членам некоторые гарантии территориальной целостности, значительно ухудшил политическое положение Польши.

Сознанием серьезности происходивших в международных отношениях перемен была проникнута в этот период позиция Коммунистической партии Польши. В письме заграничного Секретариата ЦК КПП руководству партии внутри страны, датированном 10 октября 1933 г., подчеркивалось, что проблемы международного положения и внешней политики Польши должны занять важное место в политической работе партии. В письме обращалось внимание, что силы мирового империализма ищут выхода из растущих противоречий в подготовке антисоветской войны. Подчеркивалось, что средоточием антисоветской политики в Европе стала гитлеровская Германия, которая «при тихом содействии Англии стремится к созданию нового антисоветского блока». Отмечая, что урегулирование между Польшей и Германией к осени 1933 г. ряда частных вопросов свидетельствует о заинтересованности гитлеровского правительства в смягчении напряженности, руководство КПП со всей определенностью указывало на конъюнктурный характер этой заинтересованности. Позиция Германии, читаем в письме, «естественно не означает, что Гитлер отказался от своих ревизионистских планов, но что в настоящий момент ему надо создать такие отношения с Польшей, которые развязали бы ему руки в отношении СССР и склонили бы Польшу пройти часть пути с германским империализмом»¹⁶. Эта оценка, из которой со всей определенностью следовал вывод о том, что сближение с гитлеровской Германией, подчинившей всю свою политику подготовке империалистических захватов, противоречит жизненным интересам польского государства, была сделана накануне начала прямых переговоров о польско-германском соглашении.

Польское правительство исходило в своих решениях из тактического расчета, что перспектива международной изоляции Германии, возникшая в связи с ее провокационными действиями¹⁷, повысит заинтересованность нацистов в сближении с Польшей и обеспечит последней выгодные позиции в переговорах.

Польские газеты в отличие от подавляющего большинства органов европейской печати, сдержанно, почти доброжелательно комментировали решение Германии¹⁸. В момент вручения новым посланником Польши Ю. Липским верительных документов, специально приуроченный германским правительством к этому времени, обе стороны высказались в пользу дальнейшей нормализации отношений. Липский, кроме того, заверил, что Польша не присоединится ни к каким санкциям Лиги Наций против Германии, если таковые будут приняты¹⁹. В свою очередь Гитлер в беседе с корреспондентом английской газеты «Дейли мейл» заявил, что «никто из немцев не думает о начале войны с поляками из-за коридора», наоборот, все якобы надеются на возможность соглашения в этом вопросе²⁰. Такая демагогия, не содержавшая, впрочем, отказа от частных территориальных претензий, подкрепила иллюзии польского правительства относительно возможности прочного польско-германского урегулирования и способствовала активизации польской дипломатии. Липского вызвали в Варшаву. 5 ноября он в присутствии Бека был принят Пилсудским и получил задание добиваться свидания с Гитлером с тем, чтобы поставить перед канцлером вопрос о дальнейших формах польско-германского сближения. Инструкция Пилсудского, известная по черновой записи Липского, представляла собой фактически текст заявления, которое поручалось сделать посланнику при встрече с главой нацистского правительства. При этом Пилсудский настаивал, чтобы свидание состоялось до выборов в рейхстаг 12 ноября, опасаясь, что избирательный успех нацистов ослабит их заинтересованность в переговорах с Польшей. Но германская сторона не спешила с ответом не только о сроках аудиенции, но и о самой ее возможности. 9 ноября утром Бек телеграфировал Липскому новые указания на тот случай, если вместо Гитлера придется говорить с Нейратом²¹.

Неопределенность, в которой Берлин держал польскую дипломатию, заставляла ее скрывать подготовку к переговорам, не останавливаясь перед дезинформацией²². Атмосфера секретности в свою очередь заранее породила подозрения относительно содержания будущих польско-германских переговоров.

Встреча Липского с Гитлером состоялась лишь 15 ноября 1933 г. На вопрос польского посланника, «не видит ли канцлер возможности выравнять в непосредственных польско-германских отношениях ущерб, нанесенный всеобщей безопасности выходом Германии из Лиги Наций», Гитлер ответил, что «по его мнению, следует прежде всего исключить из польско-германских отношений мысль о возможности войны» и добавил, что со временем этому принципу можно будет придать форму договора. Пока же предложение канцлера свелось к обмену устными декларациями об отказе от применения силы в разрешении спорных вопросов²³.

Официальное сообщение о приеме польского посланника Гитлером, опубликованное в «Газете польской», сопровождалось редакционной статьей «Серьезное дело», написанной видным пилсудчиком И. Матушевским²⁴. Исходным пунктом оценки декларации был правительственный тезис о том, что причиной непосредственных переговоров с Германией был факт ее выхода из Лиги Наций и отсутствие со стороны великих держав действенных мер по восстановлению равновесия, нарушенного политикой Германии. Успех польской дипломатии, по мнению газеты, состоял в том, что, получив от Гитлера творение об отказе от войны, она якобы добилась восстановления равновесия и обеспечила себе в международных делах статус великой державы²⁵.

В проведенном газетой сравнении декларации 15 ноября с Локарнскими соглашениями о франко-германской границе нашел выражение антифранцузский акцент дипломатической акции в Берлине²⁶. Сам факт новой встречи посланника Польши с Гитлером был признан важным достижением польской внешней политики не только в принадлежавших к правящему лагерю сферах, но и в кругах правой буржуазной оппозиции²⁷.

Подлинные результаты берлинского демарша выглядели неизмеримо скромнее, чем это представлялось официальной Варшаве. Из сказанного Липскому Гитлером отнюдь не следовало, что Германия готова снять претензии на польские территории. Все прежние требования подавались лишь в новой обходительной и дружелюбной форме, без упоминания слов «граница» или «коридор». Гитлер, в частности, дал понять, что считает необходимым присоединение к Германии польского Поморья и предоставление Польше выхода к морю в другом месте²⁸. Таким образом, при непредвзятом подходе было ясно, что перспективу сколько-нибудь долговременного урегулирования отношений с Польшей Гитлер связывал с территориальными уступками с ее стороны. Другим фактически уже тогда сформулированным условием временного урегулирования польско-германских отношений был тезис Гитлера об авангардной роли Польши в борьбе против коммунистической опасности, якобы угрожавшей западному миру со стороны СССР. Выдвинутый пока без излишней конкретизации, он был молчаливо принят польской стороной²⁹. Несомненно, следствием поставленного Гитлером условия и одновременно формой осторожного, но положительного ответа на него было заявление «Газеты польской», приведенное посланником Лукасевичем в беседе с Б.С. Стомоняковым о том, что польско-германская декларация 15 ноября является началом новых взаимоотношений с Германией в то время, как пакт о ненападении с СССР завершил процесс развития советско-польских отношений³⁰.

Важным следствием состоявшегося обмена мнениями не в пользу Польши было то, что Гитлер убедился, как просто ему будет склонить польское правительство к двустороннему соглашению и тем самым помешать образованию единого фронта стран, заинтересованных в пресечении германской экспансии.

В политических кругах европейских стран с неослабевающим вниманием изучали новую стадию польско-германских отношений. Их напряженность считалась до сих пор одним из главных потенциальных источников поенного конфликта в Европе. Нормализация отношений между Польшей и Германией касалась не только этих двух стран, но могла повлиять на судьбу европейского мира. «Это важное событие, которое окажет влияние на всю международную ситуацию», — констатировал Б.С. Стомоняков, выслушав 16 ноября информацию Лукасевича о встрече Липского с Гитлером³¹.

Советское правительство с большой осторожностью подошло к оценке перемен в отношениях между Германией и Польшей: трудно было предполагать, что ради временной нормализации отношений с далеко не самым сильным соседом Германии Гитлер всерьез откажется от одного из магистральных направлений своей внешнеполитической программы. Об этом говорил заместитель наркома Н.Н. Крестинский в беседе с Лукасевичем 29 ноября. Посланник признал приведенные доводы убедительными, но не смог сказать, в какой мере они учтены польским правительством. Зато точка зрения Бека, изложенная В.А. Антонову-Овсеенко 20 ноября, свидетельствовала о намерении заведомо преувеличить значение берлинской декларации и противопоставить Польшу не только западным державам, но и потенциальным союзникам против гитлеровской агрессии³².

В западных политических кругах также не верили в возможность серьезной перемены политики Германии в отношении Польши³³. Даже часть польских дипломатов за границей в первые дни, до получения специальных инструкций, не скрывала скептицизма по поводу перспектив польско-германского сближения³⁴. Например, В. Гжибовский, польский посланник в Чехословакии, 16 ноября в беседе с советским представителем С.С. Александровским высказывался в том смысле, что через два — три года Германия будет первоклассной военной силой³⁵, и при такой перспективе Польша не должна строить свою будущность на декларациях Гитлера.

В целом польская дипломатия и правительственная пропаганда в расчете, что видимость далеко идущего соглашения с Германией повысит международный престиж Польши и укрепит авторитет правительства внутри страны, создали вокруг факта встречи Липского с Гитлером атмосферу преувеличенной многозначительности. Несоразмерность рекламы со ставшими известными из опубликованного коммюнике более чем скромными фактическими результатами вызвала подозрение о существовании дополнительного секретного польско-германского соглашения. В догадках и предположениях о его объекте и целях уже помимо желания польского правительства преобладало мнение об антисоветском характере договоренности. Французская печать, например, писала, что встреча Липского с Гитлером означает отказ Польши от пакта о ненападении с СССР³⁶. В газетах Чехословакии приводились данные о соглашении, по которому Германия могла рассчитывать на польский коридор, Верхнюю Силезию и контроль над Прибалтикой, а Польша при поддержке Германии — на присоединение Украины³⁷.

Наиболее заинтересованным в антисоветской интерпретации польско-германского сближения было гитлеровское правительство, чтобы предупредить изоляцию Германии, помешать созданию единого фронта государств, которым угрожала германская агрессия, запугать СССР перспективой образования антисоветского блока на его западной границе.

Гитлеровские газеты беззастенчиво писали, что Польша должна заплатить за соглашение с Германией уступками в спорных вопросах. Известный нацистский журналист, Ф. Зибург, посланный в Польшу в октябре 1933 г., распространял там слухи, что по поручению Гитлера он якобы виделся с Пилсудским и вел с ним политические переговоры³⁸.

В кругах иностранных дипломатов в Берлине велись разговоры, будто Германия предложила Польше обменять польский коридор на выход к Черному морю путем завоевания украинских территорий, включая Одессу.

Польский посол в Англии писал в МИД Польши, что в Форин оффис ему сообщили о «сплетнях», распространяемых в Лондоне германским посольством и создающих панику среди дипломатических представителей прибалтийских стран, будто «в Берлине договорились, что Польша получит Литву, а Германия — Латвию и Эстонию, которые в дальнейшем послужат плацдармом для германских или германо-польских действий против России»³⁹.

Правительства прибалтийских стран не обращались непосредственно к Советскому Союзу. Но их тревоги и опасения были известны в НКИД СССР из высказываний представителей этих стран в разговорах с советскими дипломатами⁴⁰.

Целям нарочитой рекламы польско-германского сближения послужили также возобновленные в октябре 1933 г. экономические переговоры Польши и Германии, включающие соглашение об экспорте ржи. В половине ноября оно было подписано. Вероятно, совпадение по времени с политическими контактами, а также факт, что СССР, еще в 1931 г. заявивший о желании присоединиться к соглашению, не получил теперь приглашения участвовать в переговорах, был использован для создания версии, связывающей «ржаное соглашение» с секретной военно-политической договоренностью правительств Польши и Германии против СССР. По данным польской военной разведки, «досье переговоров» и текст соглашения стали известны в Москве⁴¹. В НКИД СССР, действительно, со вниманием следили за ходом «ржаных переговоров» и пришли к выводу, что их реклама со стороны Германии создает впечатление политической игры⁴².

Несмотря на происки гитлеровцев, рассчитывавших такими маневрами нанести удар по советско-польским отношениям, Советское правительство правильно оценило ситуацию. Понимая, что преувеличение масштабов и степени польско-германского сближения выгодно прежде всего гитлеровцам, оно справедливо считало, что окончательные выводы о польской ориентации требуют тщательной проверки. Оно учитывало также, что правящие круги Польши в любом случае должны будут считаться с надлежащим пониманием в широких слоях польского народа опасности, какую представляет германский империализм, и усиливавшимся в связи с этим стремлением получить поддержку восточного соседа. Характеризуя задачи политики в отношении Польши, Б.С. Стомоняков писал 19 ноября В.А. Антонову-Овсеенко, что Советское правительство по-прежнему заинтересовано в развитии и углублении политических, экономических и культурных отношений с Польшей с целью поддержки тех элементов в Польше, которые ориентируются на дружбу с СССР⁴³.

* * *

В позиции правящих кругов Польши в отношении СССР по-прежнему сталкивались противоречивые тенденции. С одной стороны, к официальной точке зрения о необходимости строить политику без сколько-нибудь тесных связей с какой-либо из великих держав добавилось практическое соображение, что углубление отношений с СССР, к которому стремилось Советское правительство, помешает польско-германской договоренности. С другой — в условиях, когда, по признанию польской дипломатии, СССР превращался во все более значительный фактор международной политики⁴⁴, преждевременным представлялось охлаждение польско-советских отношений, проявившееся в критической сдержанности советской оценки первых итогов польско-германских контакта. Чтобы притормозить этот процесс, польская дипломатия стала маневрировать, делая намеки, что в перспективе не исключает сотрудничества с СССР прошв опасности с запада. Именно тогда Медзиньский сообщил полпреду СССР, что в ответ на советский зондаж летом 1933 г. Пилсудским будто бы «подтверждена линия на дальнейшее углубление отношений». В официальном разговоре, который состоялся между Беком и В.А. Антоновым-Овсеенко 23 ноября, польский министр декларировал заинтересованность в сближении с СССР по некоторым второстепенным в тех условиях вопросам. Однако, затронув наиболее важную с точки зрения Советского правительства и конкретную проблему взаимодействия против германской агрессии и, в частности, вопрос о безопасности Прибалтики как наиболее вероятного плацдарма, за который будет бороться Германия, Бек заявил, что при общем согласии с советской оценкой сложившегося положения он считает, что с реализацией конкретных мер «можно несколько подождать», так как «нет немедленной опасности военного осложнения»⁴⁵.

Обмен мнениями, начатый в Варшаве, был продолжен 14 декабря в Москве между М.М. Литвиновым и Лукасевичем. Высказанное польским представителем пожелание о расширении двусторонних контактов (налаживание пассажирского воздушного сообщения, обмен военными делегациями, культурные связи) не вызвало возражений с советской стороны⁴⁶. Но в центре ее внимания находились проблемы международной политики. Лукасевич сообщил в Варшаву, что в беседе с ним нарком подтвердил отрицательное отношение СССР к «пакту четырех» и вообще к выраженному в нем принципу иерархии в международных отношениях. М.М. Литвинов одобрил сделанное Беком 23 ноября предложение о сотрудничестве на конференции по разоружению. Однако он дал понять, что центр тяжести вопроса переместился: западные страны соглашались подменить сокращение вооружений легализацией германской армии, а сама Германия сделалась неподвластной решениям конференции. В этой обстановке важно прежде всего, подтверждает ли Польша отрицательное отношение к планам довооружения Германии⁴⁷.

Другим вопросом, который, как заметил Лукасевич, находился в центре внимания советского представителя, была проблема безопасности Прибалтики. Подчеркнув, что он считает нужным пойти дальше тех общих разговоров, которые вел Бек с В.А. Антоновым-Овсеенко, М.М. Литвинов внес конкретное предложение подписать совместную декларацию (ее проект был тут же составлен) о заинтересованности СССР и Польши в сохранении «неприкосновенности и полной экономической и политической независимости» стран Прибалтики. Предложение отличалось простотой формы (нарком отметил, что декларация не означает союза), что давало возможность осуществить его без длительной подготовки. В то же время декларация, как считал советский представитель, была бы внушительной демонстрацией, «которая заставила бы задуматься тех, кто хотел бы нарушить мир на Балтике»⁴⁸.

Предложением о балтийской декларации советская дипломатия, безусловно, хотела проверить, как повлияет стремление правящих кругов Польши к сближению с Германией на их намерения в отношении СССР. Подписание декларации послужило бы лучшим доказательством, что польско-германская договоренность действительно не затрагивает интересов третьих стран, как это утверждали представители Польши⁴⁹.

Наряду с этим советская инициатива преследовала и более широкую цель. В ответ на сделанное Францией СССР предложение заключить в связи с проводимой гитлеровской Германией политикой совершившихся фактов двусторонний пакт взаимопомощи, Советское правительство выдвинуло идею многостороннего договора о взаимопомощи между государствами Центральной и Восточной Европы с участием Франции. Постановление по этому вопросу было принято ЦК ВКП(б) 19 декабря 1933 г.⁵⁰ Предварительная стадия советско-французских переговоров не позволяла еще приступить к осуществлению плана коллективной безопасности в полном объеме. Но политическое укрепление одного из наиболее уязвимых пунктов Восточной Европы и взаимодействие с СССР и Польши послужило бы первым вкладом и фундамент коллективной безопасности. Истоки советской инициативы, писал Лукасевич Беку, лежат «в действительном желании продвинуть вперед политику сближения с Польшей и в беспокойстве о судьбе балтийских государств»⁵¹. Посланник Лукасевич сразу признал балтийскую декларацию неприемлемой для Польши из-за ее антигерманской направленности. Но и немедленный резкий отказ считал тактически невыгодным. Поэтому он предложил Беку целую систему маневров, с помощью которых полагал, что будет удобно постепенно отклонить советское предложение⁵².

В ответе, переданном через Лукасевича 19 декабря, Бек выражал принципиальное согласие выступить с декларацией «при подходящем случае», но подчеркивал, что польское правительство рассматривает ее как фактическую гарантию прибалтийским странам и поэтому «затрудняется выявить свое окончательное отношение до зондирования этих стран». Советская сторона не возражала против «зондирования», понимая его как информацию соответствующих правительств. Только правительство Финляндии из-за близких связей его с Германией было предложено проинформировать «в последнюю очередь», в «момент, более близкий к реализации предложения». Относительно сроков и обстоятельств оглашения декларации М.М. Литвинов заметил, что «подходящим случаем» для этого может послужить его личная встреча с Беком⁵³. Предложение о визите министра иностранных дел Польши в Москву было принято польской стороной. Но, ссылаясь на уже запланированные Беком другие мероприятия, польские представители предупреждали, что он состоится не сразу.

26 декабря, когда временный поверенный в делах Польши в СССР Г. Сокольницкий передал официальное согласие Бека, но в то же время просил не фиксировать время визита, М.М. Литвинов предупредил, что в случае его затяжки есть опасность преждевременного разглашения факта переговоров о балтийской декларации, что вызовет противодействие Германии и затруднит ее заключение. Советский представитель высказался за подписание декларации еще до приезда Бека в Москву⁵⁴.

22 декабря Бек поручил польским представителям выяснить мнение соответствующих правительств о проектируемой декларации. Свою поспешность он объяснил «нежеланием... вмешиваться в дела третьих государств без их согласия и осведомления». В отличие от советской интерпретации польский министр нарочито приписал балтийской декларации характер гарантий⁵⁵. Не было также учтено советское пожелание воздержаться от осведомления Финляндии, хотя в Варшаве заведомо предвидели ее отрицательное отношение⁵⁶.

Несмотря на явное беспокойство за свою судьбу в связи с польско-германским сближением⁵⁷, отношение прибалтийских стран к предложению о декларации оказалось противоречивым. Только Литва, имевшая из-за территориальных споров напряженные отношения с Германией и Польшей, отнеслась с признательностью к советской инициативе и дала однозначно положительный ответ⁵⁸. Буржуазное правительство Латвии, опасаясь обострения отношений с Германией, особенно усиления ее экономического давления, заявило, что «пока не может усмотреть угрозы» для своего района и на всякий случай намекнуло на желательность участия в декларации..... Германии⁵⁹. Колеблющейся была позиция эстонского правительства. С одной стороны, напуганное недавней попыткой фашистского переворота, оно хотело оградить страну от германского вмешательства, с другой — испытывало прямое давление Германии, имело перед собой отрицательный пример Финляндии и колебания Латвии. В результате эстонское правительство предложило расширить состав участников так, чтобы СССР, Польша, Франция, Англия, Италия и Германия пали гарантами независимости прибалтийских стран⁶⁰.

Финское правительство не только выступило с решительными возражениями, заявив о «стопроцентной безопасности», но и, как предвидел М.М. Литвинов, в угоду Германии нарушило условие секретности переговоров. На основании распущенных финским правительством слухов⁶¹ в первых числах января 1934 г. газеты различных стран сообщили о советско-польских переговорах, исказив их содержание.

Германию же беспокоила не столько перспектива балтийской декларации, столько то, что она могла быть частью более широких планов, направленных на создание общего фронта миролюбивых стран против фашистской агрессии. Косвенные сведения о рассмотрении идеи коллективной безопасности к тому времени дошли до гитлеровского правительства. Германский посол в СССР Р. Надольный говорил М.М. Литвинову о «глубоком разочаровании» своего правительства по поводу «тайных переговоров» СССР с Францией и Польшей⁶².

Советское правительство, соблюдая на ранней стадии конфиденциальность переговоров с этими странами, не скрывало общих стратегических установок своей политики. С трибуны IV сессии ЦИК СССР VI созыва, открывшейся 28 декабря, прозвучало осуждение гитлеровской политики, было заявлено об отказе СССР от участия в каких-либо международных мероприятиях, могущих привести к увеличению германского военного потенциала, осуждены любые попытки «ревизии» границ и тенденция разрешения международных проблем в узком кругу западных держав. В речи народного комиссара иностранных дел СССР говорилось, что Советский Союз будет защищать от гитлеровской экспансии не только собственные границы, но и подступы к ним⁶³. Это заявление вместе с признанием необходимости использовать существующие или будущие международные организации для борьбы за мир, определяло перспективу коллективных мер по предотвращению войны. Говоря о советско-польских отношениях, М.М. Литвинов подчеркнул важность политического сотрудничества в интересах отражения гитлеровского «натиска на Восток». «Имевшие место в последний год политические пертурбации в Европе, — сказал нарком, — создали общность интересов, вытекающую из общей опасности, из общих забот. Если мы и Польша сами не сознавали общности этих забот, то их нам подсказывают те, кто эти заботы нам причиняет»⁶⁴.

Чтобы помешать образованию фронта неагрессивных государств, нацистское правительство заранее решило исключить из него одно из самых необходимых звеньев — Польшу — путем форсирования временного сближения с ней⁶⁵. Чтобы сделать польское правительство более уступчивым в проходивших с 27 ноября переговорах о заключении официального документа о ненападении, оно опубликовало в связи с разглашением факта советско-польских переговоров о. Прибалтике коммюнике, в котором содержалась скрытая угроза прервать переговоры в случае согласия Польши на балтийскую декларацию⁶⁶.

Опасаясь срыва урегулирования отношений с Германией, Бек 4 января поручил Липскому разъяснить в Берлине, что польско-советские переговоры имели целью лишь констатировать устранение существовавших ранее разногласий по вопросам о положении в Прибалтике и не означают разработки какого-либо общего для этого района плана, в случае возникновения которого Польша не обошла бы Германию⁶⁷. Одновременно в Москву пила направлена инструкция с целью затормозить обсуждение балтийской декларации. В ней говорилось, что отрицательная позиция Финляндии и сомнительная остальных государств», а также кампания в прессе «несколько усложнили вопрос о декларации», который якобы теперь требует дополнительного рассмотрения⁶⁸.

Сославшись на эту аргументацию, временный поверенный в делах Польши в СССР Г. Сокольницкий 7 января сообщил М.М. Литвинову, что по мнению польской стороны, с балтийской декларацией следует повременить, чтобы затем найти «способ будущего сотрудничества в стой области». Нарком возразил, что затяжка с принятием советского предложения лишь усилит противодействие враждебных сил, в то время как возникшие осложнения, в том числе колебания Латвии и Эстонии, не носят принципиального характера и, следовательно, не могут считаться непреодолимыми. Советский представитель объяснил, что было бы тактически целесообразным и политически оправданным подписать декларацию без промедления, еще до приезда Бека в Москву, не связывая это ни с какими новыми консультациями и исключив из числа заинтересованных стран Финляндию⁶⁹.

Но польская дипломатия не хотела давать ответа раньше, чем Липский окончательно выяснит позицию Германии. 10 января Лукасевич телеграфировал в Варшаву, что перед встречей с М.М. Литвиновым, назначенной на 11 января, он должен знать результат акции Липского в Берлине⁷⁰.

9 января Липский представил Нейрату польский вариант договора о ненападении с просьбой о скорейшем завершении переговоров. Нацистский министр сразу дал понять, что обсуждение польско-германских проблем «без предварительного успокаивающего, — как писал Липский, — объяснения в вопросе последней акции на Балтике... было бы бесцельным». Выслушав заверения польского представителя, что без Германии Польша не пошла бы на какой-либо договор относительно Прибалтики и что ее нынешние контакты с СССР в этом вопросе якобы носят необязывающий, информационный характер, Нейрат высказался в том смысле, что Германия ожидает от Польши более жесткого антисоветского курса. Совместная советско-польская гарантия балтийских государств, сказал он, является «невыгодным для Польши делом, могущим в будущем принести ей серьезные осложнения с Россией»⁷¹. Условие нацистской дипломатии о неучастии Польши в балтийской декларации по существу было принято польской стороной. Но, считая нецелесообразным объявлять об отказе от советской инициативы до оформления польско-германского соглашения, она затягивала переговоры с СССР. 11 января Лукасевич в продолжительной беседе с М.М. Литвиновым еще раз подтвердил, что польское правительство якобы не изменило положительного отношения к балтийской декларации, позитивно расценивает ответы Латвии и Эстонии⁷², но в то же время отклоняет настояния советской стороны об ускорении балтийской декларации и считает тактически наиболее удобным обсудить этот вопрос вкупе с другими во время визита Бека в Москву, который может состояться в середине февраля⁷³.

В целом же, несмотря на заверения представителей Польши о принципиальном согласии на балтийскую декларацию и вообще о желании развивать польско-советское сотрудничество, правительство СССР не переоценивало этих обещаний. Позиция польской стороны в отношении прибалтийской акции, писал 19 января Б.С. Стомоняков советскому полпреду в Польше, отнюдь не является такой простой и лояльной, как это следует из официального заявления Лукасевича 11 января⁷⁴. Проанализировав сведения о том, что в ряде случаев польские дипломаты определенно высказывались против балтийской декларации, он пришел к подтвердившемуся в дальнейшем выводу, что польское правительство в лучшем случае хочет затянуть переговоры о советском предложении с целью выиграть время для урегулирования отношений с Германией. Руководство НКИД СССР считало, что готовность польской дипломатии в угоду гитлеровской Германии заранее ограничить политические контакты с СССР не усиливала, а ослабляла позиции Польши в предстоящем урегулировании польско-германских отношений⁷⁵.

* * *

Польское правительство спешило закончить переговоры с Германией, считая, что соглашение о ненападении, подписание которого состоялось 26 января 1934 г., завершит намеченное им коренное изменение положения Польши в Европе. Если в обострении отношений СССР и Германии польскому правительству виделась перспектива превращения Польши в фактор равновесия между ними, то договоренность с Германией расценивалась как средство нейтрализации антипольской направленности Локарнских соглашений⁷⁶, что в сумме, как казалось приближенным Пилсудского, позволяло Польше взять на себя роль великой державы и проводить политику вне зависимости от общеевропейских проблем и противоречий. «Возник новый документ мира, значение которого перерастает рамки обычных отношений между соседями, — говорил Бек 5 февраля в комиссии по иностранным делам сената. — В самом тексте мы выразили уверенность, что это является весьма существенным вкладом в укрепление европейского мира»⁷⁷.

Еще более красноречивой была в этой оценке близкая к правительству печать. «Газета польска» в редакционном комментарии к выступлению Бека подчеркивала, что достигнутое соглашение по крайней мере на десятилетний срок исключает всякую опасность польско-германского столкновения, а с другой стороны — вселяет уверенность, что отношения между двумя государствами не могут стать «объектом международной игры»⁷⁸. Лондонский корреспондент этой газеты писал, что совершилось «дипломатическое чудо», которое, по его словам, «обеспечит Польшу с Востока и Запада, укрепит изнутри ее великодержавность и будет мощным фактором мира в Европе»⁷⁹. По мнению редактора Виленского «Слова», «политика министра Бека устранила пугало войны из Восточной Европы в наиболее угрожаемом до сих пор районе. Бек сделал для укрепления мира больше и лучше, чем вся болтовня Лиги Наций»⁸⁰.

Новое соглашение по настоянию немецкой стороны получило менее обязывающее, чем договор, название и форму декларации⁸¹. Декларация начиналась заявлением, что, по мнению польского и германского правительств, настал момент начать новый период в польско-германских политических отношениях через непосредственные соглашения одного государства с другим. В документе говорилось, что оба правительства полны решимости основывать свои отношения на принципах, заключенных в пакте Бриана-Келлога, в силу чего они заявляли, что их намерением является договариваться непосредственно во всякого рода проблемах, касающихся их взаимных отношений. В тексте утверждалось, что примятые до тех пор обоими правительствами международные обязательства в отношении других стран не противоречат и не нарушаются настоящей декларацией и что достигнутое соглашение не касается проблем, которые в соответствии с международным правом являются исключительно внутренним делом одного из государств. В тексте не содержалось признания Германией неизменности ее восточной границы⁸², которое только и могло при условии соблюдения соглашения создать некоторую гарантию Польше. Вместо этого было лишь неопределенное обязательство решать все спорные вопросы путем «непосредственных переговоров» и «ни в коем случае не прибегать к применению силы»⁸³, что на практике не исключало различных форм давления, с одной стороны, и вынужденных уступок — с другой. Кроме того, отказ от применения силы, не подкрепленный обязательством о неизменности границ, не исключал пересмотра территориального статус-кво договаривающихся стран за счет третьих государств. Действенность отказа от применения силы ослаблялась отсутствием определения агрессора, которое, например, в советско-польском пакте органически вписывалось в главное условие договора и было включено в его первую статью⁸⁴.

Советская дипломатия раскрыла также политический и юридический смысл отсутствия в польско-германской декларации условия об утрате соглашением силы, если одна из договаривающихся сторон нападет на третье государство.

Уже при первой после подписания польско-германской декларации встрече с посланником Польши нарком иностранных дел СССР на наглядном примере показал, что новое соглашение не может оставить равнодушными соседние с Польшей государства. «В случае нападения на них Германии, — сказал он, — Польша не могла бы прийти им на помощь в силу своего соглашения с Германией, которым предусмотрено исключительно мирное разрешение споров». В свою очередь, если Польша вздумала бы возражать против каких-либо действий Германии, хотя бы военных, то это стало бы германо-польским спором»⁸⁵. Характеризуя этот аспект соглашения в беседе с Беком 29 января, В.А. Антонов-Овсеенко подчеркивал, что оно облегчает проникновение германского империализма в страны Юго-Восточной Европы, а затем и более широкую экспансию и поэтому представляет опасность для дела мира в делом⁸⁶. Б.С. Стомоняков отмечал, что польский нейтралитет открывает для германской агрессии не только путь в Австрию, но «и вообще на Восток»⁸⁷.

Оборотной стороной такого нейтралитета становилась изоляция Польши в случае нарушения гитлеровцами принципа урегулирования споров.

Политические выгоды Германии из достигнутого соглашения были очевидны. Ей удалось предупредить изоляцию в связи с выходом из международных организаций на время, необходимое для милитаризации, ослабить внимание мировой общественности к положению на польско-германской границе, считавшейся до тех пор одним из опаснейших очагов военного конфликта. Достигнутое соглашение благоприятствовало также стратегическим целям Гитлера: обеспечивало поддержку польского правительства в его антисоветской и антикоммунистической политике⁸⁸ и нарушало перспективу образования фронта неагрессивных государств.

Редакционные комментарии центральных органов советской печати выражали скептицизм по поводу содержания польско-германской декларации, но были выдержаны в доброжелательном к Польше тоне⁸⁹. В них говорилось, что Советский Союз приветствует всякое соглашение, которое устраняет опасность войны вообще и особенно в Восточной Европе. СССР не имел бы возражений против положительной оценки польско-германской договоренности, если бы не сомнения, вызванные, как писала «Правда», «не особенно ясным текстом соглашения и не совершенно ясными целями его».

В советской печати отмечалась неопределенность основной формулировки декларации — о «трактовании путем непосредственных переговоров вопросов, касающихся обеих стран» и в связи с этим ставился ряд существенных, но не получивших объяснения в договоре, вопросов. «Означает ли это соглашение, — спрашивала «Правда», — что Польша готова вести переговоры о своих границах?... Идет ли дело о всех вопросах?... Неясным является вопрос, признало ли германское правительство польско-германскую границу как не подлежащую изменению или же оно отказывается только от применения насилия для изменения границ».

«Решительность, с которой правительство Гитлера пошло на подписание подобного соглашения, — развивалась та же мысль в статье «Известий», — не могла не вызвать за границей вопроса о том, имеется ли здесь действительная капитуляция Германии или же лишь внешнеполитический маневр?» Советские газеты указывали на ненадежность положения Польши, так как даже отказ от претензий на польские территории, будь он сейчас объявлен Гитлером, нельзя было бы расценить иначе, с точки зрения его стратегических планов, а также внутриполитических задач, как тактический маневр, с которым будет покончено в удобное для Германии время.

Несмотря на все сомнения и неясности в связи с польско-германским сближением, в позиции Советского правительства относительно Польши проявлялось стремление к поддержанию и развитию контактов. В отчетном докладе ЦК ВКП(б), представленном 26 января XVII съезду партии, хотя и говорилось о неустойчивости польской политики, о ее возможных «неожиданностях и зигзагах», но достигнутый «перелом к лучшему» в отношениях с Польшей выдвигался в число важнейших успехов советской внешней политики и первостепенных «факторов улучшения дела мира»⁹⁰. Конструктивное содержание этой характеристики не мог не признать и польский посланник в Москве. В своем письме в МИД Польши от 3 февраля он подчеркивал, что «доминирующей в ней является положительная оценка сдвига» в советско-польских отношениях⁹¹.

Позиция Советского правительства определялась тем, что сам факт ослабления польско-германской напряженности теоретически не исключал активности польской дипломатии в организации системы коллективной безопасности в Восточной Европе и связанной с этим политики добрососедства и сотрудничества с СССР. Кроме того, приходилось считаться с распространенным в международных политических кругах мнением о существовании наряду с декларацией секретного польско-германского сговора. Бедность содержания и расплывчатость формулировок опубликованного документа при подчеркнутом удовлетворении польского правительства как бы подтверждали возникшие подозрения. Это впечатление усилилось после того, как в начале февраля польское правительство без сколько-нибудь убедительных причин отклонило балтийскую декларацию⁹². В беседах М.М. Литвинова с Ю. Лукасевичем 1 и 3 февраля, когда сначала в предварительном порядке, а. затем официально было объявлено это решение, выяснилось, что польская сторона ссылается на такие обстоятельства (преждевременное оповещение прибалтийских государств, отрицательная позиция Финляндии), которые ранее не считала помехой, или такие (ссылка на неприемлемость для Польши якобы сделанного литовским правительством заявления о постановке в связи с балтийской декларацией вопроса о возвращении Вильнюса), которые не имели, как убедительно показал нарком, прямого отношения к декларации⁹³ и к тому же не подтвердились⁹⁴.

Предположениям относительно секретных условий польско-германской договоренности способствовала провокационная тактика нацистов, заинтересованных в компрометации Польши перед неагрессивными государствами путем преувеличения степени ее связи с Германией. Так, орган немецких промышленных кругов «Фюрербрифе» в начале февраля сообщил, что германо-польское соглашение ликвидирует франко-польский союз к обязательства Польши как члена Лиги Наций, выдает Австрию и обеспечивает Германии свободу рук в Прибалтике вплоть до согласия на ликвидацию там независимых государств⁹⁵. В такой атмосфере отношение правительства Польши к советской инициативе развития отношений послужило бы показателем степени включения ее в орбиту политики фашистской Германии.

Обращая внимание на двусмысленность польско-германского соглашения и провокационную тактику гитлеровцев, советская печать призывала польское правительство высказаться по вызывавшим сомнения вопросам. В редакционном комментарии «Известий» по поводу выступления «Фюрербрифе» подчеркивалось, что только польские ответственные круги могут дать ответ на вопрос «имеем ли мы тут дело с благими пожеланиями Германии или же надо искать другого объяснения этой интерпретации»⁹⁶.

Считая, что соглашение с Германией достаточно упрочило положение Польши, польская дипломатия полагала, что может теперь не скрывать раздражения по поводу критической позиции Советского Союза. Констатируя «недоверие» правительства СССР к польской политике, Лукасевич избрал первоначально в Москве тактику необоснованных нападок, с помощью которых пытался возложить на СССР ответственность за неизбежное при новой ориентации польского правительства охлаждение отношений. Свою беседу с М.М. Литвиновым 1 февраля он начал с упреков, будто именно советская позиция, выразившаяся в формулировке «о зигзагах» польской политики, в комментариях советской печати к польско-германской декларации, публикации в СССР приветствия компартии Польши съезду ВКП(б), ведет к подрыву взаимного доверия. Беспочвенность выдвинутых претензий была очевидной. Не кто другой, как сам Лукасевич подчеркивал в письме в Варшаву, что упоминание советско-польских отношений «на первом месте в разделе, перечисляющем важные политические события в советской политике», а также характеристика намечавшегося перелома к лучшему в этой области как одного из главных факторов укрепления мира служит «высокой оценкой... хороших польско-советских отношений»⁹⁷. По поводу необоснованности других претензий Лукасевич с циничной откровенностью писал, что материалы советской печати в действительности кажутся ему «более спокойными по содержанию и мягкими по тону, чем комментарии ряда французских, центрально-европейских, балтийских и других печатных органов», что публикация приветствия польской компартии в советских газетах была делом естественным, но он использовал это для «сгущения атмосферы упреков, которые нужно было сделать Литвинову»⁹⁸.

Первоначально Лукасевич считал наиболее эффективным ужесточение тактики: он выступил сторонником немедленного и резкого отклонения балтийской декларации, рекомендовал польскому МИД инспирировать антисоветские выступления в печати, в Москве угрожал отменой намеченного визита министра иностранных дел Польши⁹⁹. Но, убедившись в безрезультатности такого рода воздействия¹⁰⁰, он пришел к выводу, что необходимо пойти на обсуждение существующего положения. Но и свой совет Беку ускорить с этой целью визит в Москву он сопроводил пожеланием использовать его для постановки вопросов, отражающих империалистические тенденции польской политики¹⁰¹. В Варшаве придерживались более осторожной линии. «Не имею намерения поднимать литовский вопрос, — телеграфировал Бек в ответ на рекомендации Лукасевича, — румынский вопрос подниму после согласования с Титулеску»¹⁰². Принципиальная установка правительства Польши состояла в том, чтобы придать визиту чисто внешний, демонстративный характер. В своих инструкциях Пилсудский предлагал Беку создать «атмосферу значительной свободы и даже дружеской манифестации», но в то же время соблюдать «осторожность» и уклоняться «от какого-либо сотрудничества с Советами»¹⁰³. Поэтому программа бесед, переданная в Москву, была сформулирована в самом общем виде. «Прошу заявить Литвинову, — говорилось в телеграмме Бека в Москву, — что мне кажется естественным использование первого личного широкого контакта для изложения друг другу политической позиции Польши и СССР... Намерен говорить также о разоружении и нескольких других вопросах»¹⁰⁴. Зато в Берлин было направлено конкретное обещание не вести с СССР никаких переговоров «хотя бы косвенно направленных против Германии»¹⁰⁵.

Понятно, что в таких условиях официальный визит Бека в Москву, состоявшийся 13—15 февраля 1934 г., предвещал ограниченные последствия. Несомненно, важная протокольная его сторона полностью удовлетворила правительство Польши¹⁰⁶. Польский министр был принят председателем ЦИК СССР, главой Советского правительства, имел беседы с народными комиссарами обороны и иностранных дел. Но обсуждение политических проблем, в чем советская сторона в отличие от польской¹⁰⁷ видела главное содержание встречи, подтвердило принципиальные расхождения по рассмотренным вопросам.

Прежде всего выявилась диаметрально противоположная оценка роли гитлеровской Германии в Европе. Бек отрицал военную опасность с ее стороны и подчеркивал, что считает двустороннее урегулирование надежным средством разрешения международных противоречий. По поводу мотивов политики Гитлера относительно Польши, скептически встреченной всеми реально мыслящими политиками, Бек заявил, что видит их во внутренней слабости нацистского режима, в отказе Гитлера от захватнической идеологии, носителями которой, по его мнению, были только прусские элементы, «придававшие преувеличенное значение вопросу о коридоре и Восточной Пруссии», а также якобы в осознании нацистами истинной роли Польши, которую нельзя считать «маленьким сезонным государством»¹⁰⁸.

Не соглашаясь с такой аргументацией, представитель СССР подчеркивал, что видит опасность в вопиющем противоречии между программными целями нацизма и характером польско-германского соглашения. «Гитлер пришел к власти и собрал свои силы на определенной платформе непризнания польского коридора и призыва к реваншу, — говорил М.М. Литвинов, — он своим нынешним соглашением становится в противоречие с этой платформой и этим подрывает свой престиж внутри страны, в особенности внутри собственной партии». Опираясь на конкретные данные, он показал, что нацистская политическая программа впитала в себя все самые экспансионистские элементы идеологии германского империализма и прусской военщины. Пацифистская же фразеология используется Гитлером во временных, тактических целях¹⁰⁹. В свете этих фактов, делал вывод нарком, политика соглашения с Польшей выглядит как маневр, рассчитанный на подготовку к захвату чужих территорий.

Позиция Бека не оставляла сомнений в нежелании польского правительства сотрудничать с СССР в деле предотвращения гитлеровской агрессии. Польский министр не только подтвердил отказ от балтийской декларации, но и отклонил предложение прямо упомянуть и совместном коммюнике о визите о взаимной заинтересованности в независимости стран Прибалтики.

Конкретными результатами визита была договоренность о преобразовании дипломатических представительств в посольства, а также принятое по настоянию советской стороны решение о более длительном сроке действия советско-польского пакта о ненападении, вместо обусловленного первоначально трехлетнего.

* * *

Польская дипломатия опасалась, что даже скромные с точки зрения развития советско-польских отношений результаты московской встречи вызовут недовольство в Берлине и повредят очередным мероприятиям по польско-германскому сближению: 24 февраля предстоял обмен ратификационными документами декларации о ненападении, в стадии обсуждения находилось опубликованное 27 февраля соглашение о взаимном отказе от враждебной пропаганды; начались переговоры о прекращении «таможенной войны» и нормах регулирования экономических отношений. Поэтому согласие Бека на продление советско-польского пакта было очень сдержанным и сопровождалось ссылками на формальные трудности этого акта. Уклончивая позиция представителя Польши отразилась и в совместном коммюнике о визите, где вместо конкретного предложения о действии пакта в течение 10 лет говорилось, что этому договору «признано желательным придать возможно длительный характер»¹¹⁰.

20 февраля Ю. Лукасевич сообщил М.М. Литвинову об отсутствии у него соответствующих инструкций для переговоров о продлении пакта. В качестве предварительных соображений он заметил, что намеченный акт может послужить поводом для синхронизации его с аналогичными договорами СССР со странами Прибалтики¹¹¹, а также заключения советско-румынского пакта о ненападении. Эту не новую в практике польской дипломатии тенденцию противопоставления СССР фронта соседних государств во главе с Польшей Лукасевич дополнил превратным толкованием раздела советско-польского коммюнике, в котором говорилось, что «оба правительства и впредь готовы сотрудничать между собою в деле сохранения и укрепления всеобщего мира, уделяя особое внимание... сохранению мирных и нормальных отношений в интересующей оба государства восточной части Европы»¹¹². Содержание бесед М.М. Литвинова с Ю. Беком свидетельствовало о том, что в этих словах отразились следы переговоров о балтийской декларации как политической меры предосторожности против германской агрессии¹¹³. Лукасевич же произвольно связал их с проблемой нормализации советско-румынских и польско-литовских отношений, сделав упрек, будто Советское правительство мешает ликвидации Польско-Литовского конфликта. М.М. Литвинов опроверг это необоснованное обвинение, заявив, что политика СССР в поднятом вопросе «определяется советско-польским и советско-литовским мирными договорами, согласно которым спорный вопрос о виленщине должен быть решен между Польшей и Литвой»¹¹⁴.

Относительно других соображений Лукасевича нарком заметил, что подписание польско-германской декларации, в которой прибалтийские страны даже не упоминались, делает беспочвенной попытку Польши выступить перед СССР от их имени. Точно так же не было оснований для новой постановки вопроса о взаимоотношениях СССР с Румынией, которая после заключения конвенции об определении агрессора признала этот документ «вполне заменяющим пакт о ненападении», а в рассматриваемое время приняла решение об установлении дипломатических отношений с СССР в полном объеме¹¹⁵.

Из-за нарочитой медлительности польской дипломатии¹¹⁶ переговоры начались только 25 марта. Лукасевич сообщил тогда члену коллегии НКИД СССР Б.С. Стомонякову, что Польша предлагает вместо увеличения основного срока действия пакта подписать протокол о многократном автоматическом двухлетнем продлении, если ни одна из сторон не объявит предварительно о денонсации. Он доказывал, будто «польско-советский пакт был лишь частью общей акции по умиротворению Восточной Европы» и поэтому его невозможно продлить вне связи с аналогичными договорами между СССР и прибалтийскими странами, что якобы может не состояться из-за антисоветской позиции Финляндии. Советский представитель подчеркнул, что позиция польского правительства означает фактический отказ от продления пакта, так как его предложение оставляет за сторонами право денонсации уже через год. Он констатировал нежелание польского правительства нести перед СССР такие обязательства, которые были приняты в соглашении с Германией без всяких оговорок¹¹⁷.

Между тем 20 марта Советское правительство обратилось к Латвии, Литве и Эстонии, а 27 — к Финляндии с предложением продлить договоры с этими странами на 10-летний срок¹¹⁸. 28 марта Б.С. Стомоняков сообщил польскому представителю о положительном решении первых трех стран (аналогичный ответ Финляндии последовал 30 марта). Он предупредил, что в связи с предстоящими актами нельзя будет умолчать о советском предложении Польше и ее отказе, который «произведет очень неблагоприятное впечатление как на советскую, так и на заграничную общественность и бросит тень на наши отношения»¹¹⁹. Вечером того же дня Лукасевичу стало известно, что по настоянию правительств Латвии и Эстонии НКИД СССР в ближайшие дни сделает соответствующие сообщения в печати¹²⁰.

Оценив смысл происходившего, посланник вынужден был признать неудачу избранной польской дипломатией тактики. В письме в МИД Польши он рекомендовал уступить советским предложениям, чтобы не усугублять обоснованного, как он сам считал, недовольства Советского правительства маневрами Варшавы¹²¹.

31 марта Лукасевич сообщил Б.С. Стомонякову, что Бек дал согласие на продление пакта, но обусловил его оговоркой об устранении якобы существующего противоречия между мирным договором СССР с Польшей и советско-литовским пактом о ненападении. По этому поводу Лукасевич еще 25 марта в предварительном порядке предупреждал, что польское правительство может выдвинуть вопрос о так называемой ноте Чичерина¹²², которая будто не соответствует советско-польскому пакту о ненападении¹²³.

Правительству СССР было важно продлить пакт с Польшей и получить тем самым опосредствованный довод отсутствия фиксированных антисоветских условий польско-германского сближения, толки о которых не ослабевали в дипломатических сферах и широких кругах общественности¹²⁴.

2 апреля М.М. Литвинов передал через Лукасевича, что в крайнем случае Советское правительство согласится сопроводить продление пакта заключительным протоколом, констатирующим взаимное отсутствие обязательств, противоречащих постановлениям мирного договора. Поскольку польский представитель настаивал, чтобы Литва была специально названа, в первоначальный текст было внесено упоминание статьи 3 Рижского мирного договора, в которой говорилось, что территориальный спор между Польшей и Литвой подлежал разрешению исключительно двумя этими странами¹²⁵.

Однако Варшава отклонила и такой вариант. Там с читали неприемлемой ссылку на статью 3 Рижского договора целиком, так как наряду с литовским вопросом в ней содержалось обязательство о взаимном отказе от претензий на украинские и белорусские земли по обе стороны советско-польской границы. Упоминание этого условия в данном контексте рассматривалось советской дипломатией как косвенное признание Польшей отсутствия конкретного соглашения с Гитлером относительно соответствующих советских территорий¹²⁶. Кроме того, несогласие советской стороны задержать продление пактов со странами Прибалтики¹²⁷, означавшее утрату польским правительством шансов выступить в роли лидера в этом районе, вновь свело до минимума интерес польской дипломатии к советской инициативе. В переданном 5 апреля Лукасевичем ответе Бека повторялись измышления о мнимом советском вмешательстве в польско-литовские отношения на стороне Литвы и говорилось, что предложенное толкование «ноты Чичерина» не удовлетворяет польское правительство.

Возражая против подобного искажения советской политики, М.М. Литвинов напомнил, что правительство СССР в подписанных с Польшей документах обязалось признать любое «полюбовное соглашение между Польшей и Литвой» и что «нота Чичерина» не противоречит, а подтверждает это условие и к тому же не накладывает на СССР никаких обязательств перед Литвой, в том числе и враждебных Польше. Он отметил также, что если бы правительство Польши действительно видело противоречие ноты советско-польскому договору, то несомненно давно протестовало бы, в то время как в действительности этот вопрос ни разу не поднимался, в том числе при таких важных событиях, как заключение в 1932 г. пакта о ненападении, обсуждение советско-польских отношений во время пребывания Бека в Москве и даже при недавнем контрпредложении правительства Польши заменить десятилетнее продление бессрочным автоматическим двухлетним. Доказав таким образом отсутствие органической связи между актом продления и условием специальной интерпретации «ноты Чичерина», нарком предложил сначала без всяких условий продлить пакт, а затем вступить в переговоры о значении ноты или других «источников недоразумений»¹²⁸.

Вместо ответа на это предложение 13 апреля Лукасевич представил в НКИД СССР проект протокола, который польская сторона хотела присоединить к документу о продлении пакта. Предложенный документ представлял собой совершенно самостоятельный акт о признании суверенитета Польши над аннексированным у Литвы Вильнюсом и окрестностями. Он имел целью узаконить этот захват, поссорить Литву с Советским Союзом, изолировать и навязать Литве выгодные польскому правительству условия. Отчетливым было также желание избежать формулировки, из которой следовало бы, что у Польши нет обязательств, противоречащих статье 3 Рижского договора.

Чтобы добиться признания со стороны СССР выгодной польскому правительству интерпретации Польско-Литовского конфликта, Лукасевич даже в речи при вручении документов о назначении его послом Польши в СССР счел уместным намекнуть, будто именно неуступчивость СССР в литовском вопросе может стать причиной охлаждения польско-советских отношений. Эта попытка нажима с польской стороны получила вежливый, но твердый отпор в ответной речи Председателя ЦИК СССР М.И. Калинина¹²⁹.

16 апреля М.М. Литвинов сообщил Лукасевичу о неприемлемости польского проекта, так как последний фактически ведет к аннулированию «ноты Чичерина», только что продленной вместе с советско-литовским пактом о ненападении. Нарком предложил ряд поправок к имевшемуся тексту, обсуждение которых продолжил с польским послом 22 апреля. Польской стороне не удалось добиться не только признания СССР суверенитета Польши над Вильнюсом, но и новой формулировки позиции СССР в польско-литовском споре. Но и отказ от продления после таких длительных и сложных переговоров вызвал бы нежелательно резкое отчуждение в польско-советских отношениях, наглядное размежевание с прибалтийскими странами, недовольство Франции, а также осуждение широких кругов общественности внутри страны, особенно усилившееся после продления пактов прибалтийскими странами, когда стало очевидным умышленное промедление с польской стороны¹³⁰.

Согласование спорных формулировок было завершено только 5 мая. Затем был обсужден составленный советской стороной протокол продления договора о ненападении и в тот же день состоялось подписание обоих документов¹³¹.

Хотя они были приняты в форме, на которой настаивала польская сторона, в содержании их нашла исчерпывающее выражение позиция Советского правительства. Само продление договора о ненападении наряду с аналогичными актами между СССР и странами Прибалтики служило, как писала «Правда», «укреплению и упрочению базы мирных отношений между Советским Союзом... и его крупнейшим западным соседом — Польшей..., делу упрочения мира на востоке Европы и упрочению независимости прибалтийских государств»¹³².

Заключительный протокол, с помощью которого польская дипломатия пыталась добиться признания аннексии Вильнюса или новой интерпретации позиции СССР в этом вопросе в том виде, в каком он был подписан, лишь утверждал неизменность советской позиции. Зато включение в него декларации об отсутствии у договаривавшихся сторон обязательств или заявлений, которые противоречили бы постановлениям Рижского мирного договора и специально его статье 3, означало важное для Советского правительства признание, что польское правительство не имеет секретных соглашений с Германией, включающих ее претензии на советские украинские и белорусские земли. «Правда» писала, что этот факт весьма своевременен и ценен «в связи со всевозможными слухами, проникшими в мировую печать, о секретных соглашениях противоположного характера»¹³³.

Продление советско-польского пакта о ненападении было несомненным и важным успехом советской дипломатии.

* * *

Широкие круги польской общественности одобряли продление пакта о ненападении с СССР. Однако это соглашение стало одним из последних актов польского правительства, завершивших период советско-польского сближения в первой половине 30-х годов. Прогерманская ориентация правительства, отрицательно влиявшая на отношения с СССР, вызвала почти всеобщее осуждение и беспокойство.

Наиболее энергично и последовательно с разоблачением антинационального характера правительственной политики выступала нелегальная и жестоко преследуемая властями Коммунистическая партия Польши. Уже в январском номере теоретического органа партии «Новы пшеглёнд» германо-польское соглашение получило развернутую оценку в статье «Новая международная ситуация»¹³⁴. В ней справедливо отмечалось, что заключенное соглашение достигнуто на антисоветской основе. Об этом свидетельствует неопровержимый факт, что польско-германское сближение стало осуществляться лишь по мере того, как гитлеровская Германия все более обнаруживала враждебную СССР позицию. Соглашение с Гитлером, говорилось в статье, приблизило польскую политику к реакционным взглядам германофильски настроенных виленских пилсудчиков, приобретших скандальную известность своей доктриной «Европы, расширяющейся на Восток», схожей как две капли воды с планами «колонизации Востока», рекламируемыми приспешником Гитлера А. Розенбергом. В статье содержалось предостережение, что польские сторонники Европы, расширяющейся на Восток», не должны забывать о том, что если для них Европа кончается над Збручем и в бассейне Днепра, то их германские коллеги видят предел Европы на старой немецко-русской границе¹³⁵. Поэтому никакие словесные обещания Гитлера не могут обеспечить такого польско-германского сближения, которое не наносило бы ущерба территориальным интересам Польши.

КПП была единственной оппозиционной партией, которая в полный голос говорила о том, что польско-германское соглашение достигнуто на основе антисоветизма и антикоммунизма и что объективно оно представляет непосредственную военную опасность¹³⁶.

Коммунисты не ограничивались критикой правительственной линии. Противопоставляя ей последовательный и реалистический курс Советского Союза, они разъясняли миролюбивые принципы и тактику советской внешней политики, указывая, что Польша может разрешить жизненно важные для нее проблемы только на пути сотрудничества с СССР и другими странами, заинтересованными в сохранении мира¹³⁷.

Коммунистическая публицистика вскрывала неразрешимые противоречия правительственной формулы внешней политики, убедительно доказывая беспочвенность расчетов на «равновесие» Польши «между мирной политикой СССР и гитлеровской Германией, которая открыто провозглашает антисоветскую войну». На конкретных примерах доказывалось, что польское правительство рядом экономических соглашений с Германией реально укрепляло польско-германское сближение, в то время как в отношении СССР ограничивалось словесными заверениями «о добрых намерениях»¹³⁸.

С развернутой оценкой правительственного курса выступила Польская социалистическая партия. Ее представитель К. Чапиньский, выступая в сейме, охарактеризовал нормализацию отношений с СССР как действительно важный фактор польской политики, подчеркивая, что «главным условием нынешних хороших отношений Польши с Советской Россией является то, чтобы дружеские отношения были искренними и чтобы польское правительство не сделало ничего такого, что могло бы вызвать какие-либо сомнения в Советской России относительно этой искренности»¹³⁹. «Действительным направлением политики гитлеровской Германии является направление на Восток, — заявил он, — поэтому невозможно, с одной стороны, стремиться к хорошим отношениям с Советской Россией, а с другой стороны — заключать подобного рода пакты с гитлеровцами». Проанализировав мотивы нацистского правительства, представитель ППС подчеркнул, что сближение с Германией противоречит коренным интересам Польши и свидетельствует о том, что правительство далеко от реальности и «осуществляет политику фикции, которая приведет к ослаблению и изоляции Польши»¹⁴⁰.

В поддержку политики сближения с СССР выступила крестьянская партия Стронництво людове (СЛ), считавшая основой внешнеполитической ориентации Польши союз с Францией и дружественные отношения с Чехословакией. «Мы стоим на почве мира с Советской Россией в таком духе, как он был заключен в Риге, — говорил депутат сейма от СЛ А. Лянгер, — а также на почве продолжения сближения с Советской. Россией, — опирающегося на пакт о ненападении»¹⁴¹. Острие критики СЛ было направлено против прогерманской ориентации, в которой партия справедливо усматривала опасность жизненным интересам Польши. «Гитлеру сегодня пакт с Польшей выгоден, — писал орган СЛ «Зелены штандар», — потому что он не закончил еще вооружений, но когда их закончит — где гарантия, что он будет придерживаться пакта и не разорвет его как клочок бумаги? Германия не скрывает большого удовлетворения в связи с заключением пакта, ей есть чему радоваться. Но Польша может когда-нибудь горько пожалеть об этом шаге»¹⁴². Резко критиковал политику сближения с Германией находившийся в эмиграции лидер СЛ В. Витос¹⁴³.

Германскую опасность осознавали широкие общественные круги и особенно население западных польских воеводств. Поэтому буржуазные партии, массовая база которых географически была связана с этими районами, выступали активными противниками прогерманской политики и требовали, несмотря на свой социальный консерватизм, развития отношений с СССР. Например, энергичным пропагандистом начинаний Советского правительства, направленных на укрепление советско-польских отношений, стала катовицкая газета «Полония», орган христианско-демократической партии. «Мы желали бы, — писала эта газета, — чтобы наши отношения основывались на сотрудничестве с Советским Союзом в деле упрочения мира в той части Европы, где наше влияние и влияние СССР являются преобладающими»¹⁴⁴.

Чтобы добиться перелома в настроениях польской общественности в пользу нового курса, правительственная пропаганда изображала польско-германское сближение как решающий фактор всей международной ситуации и популяризировала его с помощью приемов, рассчитанных на воздействие личного авторитета Пилсудского. Официальное сообщение о состоявшейся 24 февраля ратификации декларации о ненападении было опубликовано в «Газете польской» рядом с портретом Пилсудского и интервью Бека, заканчивавшимся словами: «Политическая мысль маршала Пилсудского, выраженная в польской внешней политике, создает наиреальнейшие творческие элементы мира». Все это, помещенное под общей «шапкой» «Творческая политика маршала Пилсудского», сопровождалось редакционным комментарием, славословившим «конструктивный пацифизм вождя»¹⁴⁵. Однако такое афиширование при явных пробелах аргументации часто оказывало впечатление, обратное желаемому¹⁴⁶.

Органы «общественного порядка» фиксировали несоответствие между правительственной политикой и настроениями широкой общественности. «Установление более близких отношений с Советской Россией, — говорилось в февральском отчете министерства внутренних дел о надзоре за легальной оппозицией, — и визит в Москву министра Бека пресса, независимо от политической окраски, приняла с удовлетворением», в то время как по поводу подписания и ратификации польско-германской декларации «в различных оппозиционных изданиях веет пессимизмом и подчеркивается факт, что в течение года Германия в стремительном темпе реорганизует свою национальную и государственную жизнь, благодаря чему рейх превращается во все более единое и организованное целое, все более опасное для своих соседей»¹⁴⁷.

Лишь крайне реакционная, националистическая и шовинистическая правооппозиционная партия Стронництво народове и примыкавшие к ней организации в рассматриваемый период круто изменили свою внешнеполитическую ориентацию, одобрив новый правительственный курс. Этот поворот показал, что обе соперничавшие между собой группировки польской буржуазии оказались неспособными выразить в своей политике жизненные интересы нации. Позиции обеих группировок лишь внешне выглядели конфронтацией, но сходились в главном, в признании полезным сближения с гитлеровской Германией¹⁴⁸.

Одним из примеров идентификации взглядов эндеков и пилсудчиков стал тезис о том, будто объектом гитлеровской экспансии станут только Австрия и Судеты. Если пилсудчики подчеркивали при этом австрийское происхождение Гитлера, который якобы из чувства регионального патриотизма в первую очередь позаботится об аншлюсе Австрии¹⁴⁹, то эндеки ссылались на более широкие аргументы. Их лидер и идеолог Р. Дмовский утверждал, будто Германия настолько ослаблена экономическим кризисом, что уже никогда не сможет развернуть экспансию на Восток в широком масштабе и поэтому не представляет опасности для Польши¹⁵⁰. Как правительство «санации», так и Стронництво народове в своем анализе международно-политической обстановки недооценивали военно-экономический потенциал Германии и грубо игнорировали факт полного подчинения его в условиях фашистской диктатуры задачам подготовки войны.

Обе группировки в конечном счете положительно оцепили победу фашизма в Германии, хотя рассматривали ее в неодинаковом ракурсе. Дмовский и его сторонники считали основным средством укрепления господства буржуазии в Польше насаждение крайних форм тоталитарной системы, именовавшейся «национальной революцией». С этой точки зрения нацизм рассматривался ими не только как достойный подражания пример, но победа Гитлера считалась началом переворота в Европе, который, по их мнению, мог ускорить «национальную революцию» в Польше¹⁵¹.

Пилсудчики в решении задачи укрепления буржуазного строя всегда делали ставку на внешнюю экспансию, территориальную или политическую, под лозунгом великодержавной Польши. Приняв на веру демагогию о «миролюбии» Гитлера, они считали, что ярый антисоветизм нацистов будет способствовать реализации их собственных целей. Не вдаваясь в причины, склонившие гитлеровскую Германию к соглашению с Польшей, правительственная пропаганда характеризовала достигнутую договоренность как акт, якобы ликвидировавший опасность военного столкновения и обеспечивший Польше роль великой державы, независимой от западных государств¹⁵². Сближение с Германией представлялось как элемент широкой внешнеполитической программы, призванной обеспечить Польше более благоприятные внешнеполитические позиции¹⁵³.

Таким образом, концепции двух главных соперничавших между собой группировок польской буржуазии не противоречили, а как бы дополняли одна другую, отражая реакционные внутренние и внешнеполитические тенденции польских правящих классов. Но и в этой классово однородной среде новая линия не была общепринятой. С позиции более реалистической оценки германской опасности политику сближения с гитлеровской Германией критиковали группировки, оставшиеся в вопросах внешней политики на традиционно антигерманских позициях национального лагеря. Сенатор С. Строньский, например, предостерегал против слепой веры в «миролюбие» Германии, которая, как он подчеркивал, приняла на вооружение своей политики все захватнические планы гитлеровской «Майн кампф»¹⁵⁴. Полемизируя с пропагандой правительственного лагеря, он писал, что «последний год был годом одного большого достижения, одного проблематичного успеха и одного большого упущения. Большим достижением является пакт о ненападении с СССР, проблематичное достижение — это пакт о ненападении с Германией, большое упущение — это отсутствие стремления к созданию прочной опоры для польской внешней политики... в виде системы союзов государств, одинаково ориентирующихся в отношении Германии»¹⁵⁵. Против прогерманской ориентации энергично выступал генерал В. Сикорский и буржуазная эмиграция, связанная с национальным лагерем.

Более того, политический курс «санации» и следовавшая из него стратегическая концепция не считались бесспорными даже в узком кругу высших сановников и военных, с которыми Пилсудский обсуждал этот вопрос весной 1934 г. В начале апреля он предложил президенту созвать совещание с участием всех премьеров санационного» режима, а также министра иностранных дел¹⁵⁶, на котором изложил свою точку зрения на внешнеполитические задачи Польши. «Наиболее важной проблемой, — заявил он, — являются наши отношения с соседями. Далее необходимо подтверждение гарантий наших отношений с союзниками. Затем в порядке важности будут разрешены все вопросы, которые имеются в районе, близком Польше, и только после этого мы должны интересоваться другими проблемами¹⁵⁷. Он отметил, что соглашения, подписанные Польшей с двумя великими соседями, создали для нее исключительно благоприятную конъюнктуру, но подчеркнул, что считает сложившееся положение временным.

Свидетельство Бека о ходе совещания не отличалось конкретностью, но его замечание о том, что «определения, данные тогда маршалом, были по-разному комментированы»¹⁵⁸, наводит на мысль о существенных расхождениях по обсуждавшимся вопросам даже в таком узком кругу. Это подтверждается и сведениями о другом совещании, созванном 12 апреля по инициативе Пилсудского в Главном инспекторате вооруженных сил с участием всех инспекторов армии, ответственных работников генерального штаба, министра и вице-министра иностранных дел. Каждому из присутствовавших было предложено в месячный срок подготовить ответ на вопрос: «которое из государств (СССР или Германия. — И.М.) является наиболее опасным для Польши и может стать опасным в первую очередь?»¹⁵⁹. Потребовав от подчиненных самостоятельного суждения, Ю. Пилсудский тем не менее сообщил им собственное мнение, отражавшее, как и сама формулировка вопроса, всю глубину классовой ненависти к Стране Советов и одновременно пагубность просчетов в оценке важнейших факторов международной обстановки. Давая понять, что первостепенное значение придает антагонизму с восточным соседом, он заявил, будто «военное дело, расширение армии является в России осью всей государственной политики, а в Германии одним из факторов, причем, не занимающим ведущего места в гитлеровской идеологии. Мотивы, которые могли бы активизировать Германию, кроме военных, могут носить политический характер — внутриполитический и внешнеполитический, а также социальный и экономический. Степень опасности находится в прямой зависимости от пашей силы и нашей политики»¹⁶⁰.

В мае 1934 г. в Главном инспекторате была составлена сводная таблица, озаглавленная «Россия или Германия? Сопоставление ответов», в которой содержались краткие резюме мнений военных¹⁶¹. Ответы оказались неодинаковыми как по содержанию, так и по методу рассмотрения вопроса. Из 19 названных в списке лишь трое, инспекторы армии Э. Рыдз-Смиглы, К. Сосновский и начальник генерального штаба Я. Гонсеровский, дали однозначный ответ, о якобы более вероятной перспективе военного столкновения Польши с Советским Союзом. Война же с Германией, по мнению, например, Сосновского, «выглядит неизбежной в далеком будущем, или дело дойдет до сотрудничества с ней на основе раздела сфер влияния»¹⁶². Таким образом, политическая оценка генерала исходила из захватнических тенденций польской буржуазии и не исключала империалистического сговора с Германией, причем, в развернутом ответе прямо говорилось, что объектом будущих сфер влияния станет «Восток». Игнорируя глобальный характер гитлеровских планов, Соснковский утверждал, что «ревизионизм Германии не заключает в себе непосредственной опасности для Польши», поскольку она якобы способна оказать необходимый отпор, и что вообще «главную ставку ревизии третьего рейха представляет так называемый аншлюс». Относительно военного потенциала Германии он рассуждал, будто «слабый естественный прирост в Германии, отсутствие обученных военных резервов, отсутствие артиллерии, снаряжения, офицерских кадров, финансово-сырьевые трудности являются факторами, исключающими близость германской опасности». Для ликвидации пробелов в вооружении Германии потребуется 16 лет, а для создания резервов для наступательной войны — 20 лет¹⁶³.

Мнения еще трех генералов лишь частично совпадали с точкой зрения Пилсудского. Не отказавшись от стереотипа «русской опасности», они более реалистически подошли к оценке военных возможностей Германии. «Быстрое развитие военной мощи Германии, — считал генерал Т. Пискор, — может уже в ближайшее время выдвинуть вперед Германию». Она, по мнению генерала Д. Конажевского, «может первой стать опасной в связи с нынешней сложной международной обстановкой, которая может привести к войне»¹⁶⁴.

Другую позицию заняли остальные 13 военных — участников совещания. Они считали, что главную и первоочередную опасность для Польши представляет Германия. «Германия является соседом, который раньше станет опасным. Россия выступит только в случае нападения на нее», — утверждал генерал М. Норвид-Нойгебауэр. «Россия не является нашим естественным врагом... Германия лет через 10 будет располагать самой большой и одной из лучших армий, которая может быть целиком будет использована против Польши», — писал генерал Ю. Руммель. «В ближайшие 10 лет большая опасность будет нарастать со стороны Германии, — считал начальник II отдела генерального штаба полковник Т. Фургальский. — Россия может быть в военном отношении готова через 5 лет, но только глубокие перемены в расстановке общественных сил могли бы ее склонить к отказу от мирной политики на Западе»¹⁶⁵.

Таким образом, опыт коллегиального рассмотрения проблемы внешнеполитической ориентации не дал ожидаемых результатов. Предложенный курс не получил безоговорочного одобрения. Однако в условиях авторитарной системы «санации», когда важнейшие политические вопросы были объектом единоличных решений Пилсудского, несогласие приближенных с его мнением не повлияло на направление внешней политики правительства. Кардинальным элементом ее оставалась одна из неизменных догм идеологии и политики лагеря Пилсудского — антисоветизм, замаскированный формулой: «СССР как главный враг Польши». Миролюбивая политика Советского Союза, очевидное отсутствие враждебных соседним странам целей и последовательно проводимый принцип мирного урегулирования споров повлияли на характер аргументации пилсудчиков в этом вопросе: откровенно лживая пропаганда была заменена рассуждениями о непрочности международных позиций СССР, внутренней слабости и будто бы существующей опасности взрыва советской системы изнутри, способной изменить советскую внешнюю политику¹⁶⁶. Был ли такой взгляд еще одним заблуждением польской правящей верхушки или очередным тактическим и пропагандистским трюком — вопрос особый. Важно, что мысль о непрочности Советского государства питала идеологию польского империализма, культивировавшего концепцию «великодержавной Польши, простирающейся на Восток», а аргумент о «недоверии» к советской политике использовался всякий раз для срыва мирных мероприятий, которые способствовали бы советско-польскому сближению.

Несмотря на намерение польского правительства скрыть альтернативный характер сделанного им в пользу Германии выбора между политикой добрососедства и сотрудничества с СССР и прогерманским курсом, отрицательные последствия его немедленно сказались не только в сфере межгосударственных советско-польских отношений, в вопросе о балтийской декларации, при продлении пакта о ненападении и т. д., но и в активизации тех группировок правящего лагеря Польши, которые всегда выступали за прямой сговор с Германией против СССР.

Одним из первых в этом хоре прозвучал голос лидера консерваторов, вице-председателя правительственного Беспартийного блока сотрудничества с правительством Я. Радзивилла, который 19 февраля на ежегодном обеде газеты краковских консерваторов «Час» открыто заявил, что хорошие отношения с СССР представляют для Польши опасность революционизирующего влияния¹⁶⁷.

Выразительной с точки зрения расшифровки того смысла, который вкладывали в политику «равновесия» экстремистские элементы правящего лагеря, была статья А. Бохеньского о внешней политике Польши, опубликованная в газете «Бунт млодых». Автор ратовал за наступательную тактику польского империализма. «Польское общественное мнение, — писал он, — должно проникнуться сознанием того, что... единственной гарантией действительно независимой великодержавной позиции Польши является раздел нашего восточного соседа на два борющихся между собой организма». Отторжение Украины от СССР, по мнению Бохеньского, составляло «главную проблему XX века»¹⁶⁸.

Польско-германское соглашение активизировало небольшую, но выделявшуюся на фоне польской общественной жизни своими прогерманскими симпатиями группировку виленских пилсудчиков, объединенных вокруг газеты «Слово». Сотрудничавший с этим органом публицист В. Студницкий, известный особым экстремизмом, призывами к организации «крестового похода» против СССР и пропагандой польско-германского союза, выступил весной 1934 г. с серией статей¹⁶⁹, в которых изложил программу радикальной территориальной и политической «ревизии» в Европе, представлявшую собой квинтэссенцию антисоветизма и антикоммунизма, империалистических притязаний, прикрываемых идеей великодержавности, при одновременной готовности поступиться в угоду Гитлеру жизненными интересами Польши¹⁷⁰.

Поскольку правительственная точка зрения принципиально соответствовала этим воззрениям и отличалась лишь значительно меньшей конкретизацией, официальные круги заняли двусмысленную позицию в отношении антисоветских, прогермански настроенных экстремистов. Бек, например, заверяя полпреда СССР в связи со статьями Студницкого, что это якобы «сумасшедший человек и никакого значения не имеет», в то же время под предлогом свободы печати оправдывал грубые антисоветские выпады¹⁷¹. Даже в полуофициальных органах типа газет «Курьер поранны» и «Газета польска» участились материалы, выдержанные в недружественном Советскому Союзу тоне.

В то же время, хорошо понимая, что ни международная обстановка, ни массовые настроения внутри страны не способствовали превращению антисоветских идей в конкретные наступательные планы государственной политики, польское правительство было заинтересовано в поддержании видимости сохранения нормальных отношений с СССР. Тактика его состояла в проведении таких совместных мероприятий, которые, не имея характера политического сотрудничества, могли быть использованы для манифестации расширения польско-советских связей. В рамках этой задачи Пилсудский 25 апреля провел вторую за все время его диктатуры беседу с полпредом СССР в Польше, которым после преобразования в апреле 1934 г. дипломатических представительств в посольства был назначен Я.Х. Давтян. Однако этот разговор, происшедший на одном из дипломатических приемов в присутствии американского посланника, был, как сообщал Я.Х. Давтян в НКИД СССР, «пустяковый и совершенно не касался политики». Его символический, рассчитанный на внешний эффект характер был очевиден для советской дипломатии¹⁷².

С этой же целью весной 1934 г. польская сторона пошла на обсуждение вопроса об обмене визитами между отрядами советского и польского военно-морских флотов, об организации ответного посещения Польши командованием военно-воздушным флотом СССР¹⁷³ и т. д.

Продолжались контакты между научными учреждениями и деятелями культуры и искусства. В СССР была проведена декада польской музыки с участием композиторов, певцов и музыкантов из Польши. В Варшаве намечалось провести выставки советской книги и советской фотографии¹⁷⁴.

Советское правительство, следуя ленинскому положению о том, что мирные отношения открывают «во сто раз больше и шире дорогу нашему влиянию»¹⁷⁵, признавало полезной тактику, способствовавшую лучшему взаимному знакомству и сближению советского ii польского народов. Такая тактика полностью соответствовала его намерению установить международное сотрудничество для защиты против агрессии с участием Польши на основе многостороннего договора о взаимопомощи, переговоры о котором между СССР и Францией в рассматриваемый период близились к оглашению. Учитывая в то же время, что преобладающей в польских правительственных верхах может оказаться линия, не чуждая политического авантюризма, руководство советской внешней политики справедливо считало, что и в этом случае настроения широких кругов польской общественности в пользу сближения с СССР могут послужить некоторым тормозом для перехода государственной политики на откровенно антисоветские и прогерманские позиции.

Примечания

1. CA MSW, O II, 615, 162, k. 7.

2. «Известия», 1933, 29 августа.

3. «Gazeta Polska», 29.VIII.1933.

4. Dmowski R. Pisma, t. 8, Częstochowa. 1938, s. 444.

5. Beck J. Final Report, p. 25.

6. DGFP, ser. C, v. 1, рр. 840, 842; Beck J. Final Report, pp. 25—27.

7. AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 106, k. 154—157.

8. «Polityka Narodów», 1933, N 10, s. 35.

9. Beck J. Final Report, p. 25.

10. CA KC PZPR, 296/III, t. 6, k. 10. Подробнее см.: Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 12—13.

11. AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 106 (396), k. 104.

12. Документы..., т. 17, с. 271.

13. Правда», 1933 г., 16 октября.

14. «Известия», 1933 г., 16 октября.

15. «Красная звезда», 1933 г., 16 октября.

16. CA KC PZPR, 158/IV, t. 2/13, k. 530.

17. См.: Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 11.

18. «Gazeta Polska», 15, 18.Х 1933.

19. The Polish White Book. Official Documents Concerning Polish-German and Polish-Soviet Relations 1933—1939. London, 1939, doc. 5.

20. «Daily Mail», 18.X.1933. — ОРФ, 1934, д. 19, п. 6.

21. AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 23 (49 N), k. 3—5, 13.

22. Документы и материалы..., т. 6, с. 108; Laroche J. Polska lat 1926—1935, s. 137.

23. Dokumenty dotyczące genezy polsko-niemieckiej deklaracji o nieslosowaniu przemocy z 26.I.1934. — In: Studia z najnowszych dziejów powszechnych, t. 5. Warszawa, 1963, s. 245—248; Diariusz i teki..., t. 1, s. 132; AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 23 (49 N), k. 16—21; DGFP, ser. C, v. 2, p. 150.

24. ; «Gazeta Polska», 16.XI.1933.

25. Сообщив 16 ноября полпреду СССР о беседе Липского с Гитлером, Бек охарактеризовал ее как «выражение стремления Польши к равным правам» с западными державами. (AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 106 (396), k. 148).

26. Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 15.

27. «Expres Poranny», 17, 19.XI.1933; «Ilustrowany Kurier Godzien-ny», 18.XI.1933; «Republika», 19.XI.1933; «Czas», 13.XI.1933; «Kurier Warszawski», 17.XI.1933; «ABC», 16.XI.1933.

28. Dokumenty dotyczące..., s. 245—248.

29. Dokumenty dotyczące..., s. 245—248.

30. Документы и материалы..., т. 6, с. 103—104.

31. Документы и материалы..., т. 6, с. 103.

32. Документы и материалы.., т. 6, с. 107—116.

33. Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 17.

34. Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 17.

35. Это мнение интересно сопоставить с оценкой военных возможностей Германии в упомянутом документе польского генерального штаба, где говорилось, что завершения первой фазы подготовки Германии к войне следует ожидать только к 1938 г., и то если гонка вооружений не приведет Германию к финансовой катастрофе. (CA KC PZPR, 296/III, t. 6, k. 10).

36. Телеграмма корреспондента ТАСС из Парижа от 18 ноября 1933 г. — ОРФ, 1933, д. 19, п. 21.

37. Телеграмма корреспондента ТАСС из Праги от 22 ноября 1933 г. — ОРФ, 1933, д. 19, п. 20.

38. Документы и материалы..., т. 6, с. 109.

39. AAN MSZ, P III, t. 319 (49 Og.), k. 162—166.

40. Представитель, например, наиболее дружественной Польше Эстонии при встрече с советником полпредства в Варшаве Б.Г. Подольским с раздражением отзывался о политике Польши, подчеркивая, что ее поспешность в переговорах с Германией выгодна только последней и ставит под угрозу национальное существование Латвии, Литвы и Эстонии, с чем, по мнению эстонского дипломата, Польша иг желает считаться.

41. CA MSW, O II, 615, N 171, Agent Ryszard Werner, 5335 (34) р.

42. Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 19.

43. Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 19.

44. AAN, MSZ, P III, t. 60, (49 Sow.), k. 134.

45. Документы и материалы..., т. 6, с. 109, 122—123, AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 106 (396), k. 149—150. Специфическим элементом польской тактики стало подчеркивать перед советскими представителями кратковременный характер урегулирования отношений с Германией.

46. Документы и материалы..., т. 6, с. 136, 141—142.

47. Документы и материалы..., т. 6, с. 135, 136, 142—144.

48. Там же, с. 135, 136, 145.

49. Характерно, что некоторые из них с самого начала не верили и реальность такой политики, оценивая сближение с Германией как альтернативу углубления отношений с СССР. Преломлением такого взгляда было мнение Ю. Лукасевича, изложенное в донесении в Варшаву от 15 декабря, будто советское предложение о Прибалтике направлено на то, чтобы «скомпрометировать Польшу перед Германией и затруднить или сделать невозможным ослабление напряженности, начатое декларацией Липский — Гитлер» (AAN MSZ, P III, I. 61 (Sow.), k. 1).

50. История второй мировой войны, т. 1, с. 283—284.

51. AAN MSZ, P III, t. 61 (Sow.), k. 1.

52. AAN MSZ, P III, t. 61 (Sow.), k. 1—3; подробнее см.: Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 21—22.

53. Документы и материалы..., т. 6, с. 147—148.

54. Документы и материалы..., т. 6, с. 150.

55. > AAN MSZ, P III, t. 61 (Sow.), k. 9.

56. Там же, лл. 13—14.

57. AAN MSZ, w. 14 (3 Lt.), k. 23, 40; w. 11 (1 Lt.), k. 40.

58. Документы и материалы..., т. 6, с. 150.

59. Сиполс В.Я. Тайная дипломатия, с. 210—212; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 22, 191, 215.

60. AAN, MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 191, 192, 197.

61. Документы..., т. 17, с. 38; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 36—38, 40, 192.

62. DGFP, ser. C, v. 2, doc. 127, 147.

63. «Известия», 1933, 30 декабря.

64. «Известия», 1933, 30 декабря.

65. Wojciechowski M. Stosunki polsko-niemieckie..., s. 124—125.

66. Подробнее см.: Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 23—24.

67. AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 25.

68. Там же, л. 24.

69. Документы..., т. 17, с. 764; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 91, 94—95.

70. AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 42.

71. Dokumenty dotyczące..., s. 270—272; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 164—165; Gabinet Ministra, t. 123 (49 N), k. 77—82.

72. Чтобы помешать использованию позиции этих стран как аргумента против декларации, М.М. Литвинов предложил дополнить согласованную между СССР и Польшей интерпретацию об общности взглядов по вопросу о положении в Прибалтике сообщением, что это доведено до сведения правительств прибалтийских стран. Варшава приняла это уточнение (Документы..., т. 17, с. 39; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 44).

73. Документы..., т. 17, с. 37—41.

74. В этот день посланник Польши известил Советское правительство о польско-германских переговорах, имевших целью подписание пакта о ненападении. (Документы..., т. 17, с. 40; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 50).

75. Михутина И.В. СССР и польско-германское сближение..., с. 25—26.

76. «Локарно было перегибом коромысла на запад, — говорил Бек В.А. Антонову-Овсеенко после завершения переговоров с Герма-нией, — мы ныне выравняли коромысло собственными усилиями, ничьих интересов не затронув» (Документы и материалы..., т. 6, с. 156).

77. Beck J. Przemówienia..., s. 98.

78. «Gazeta Polska», 7.II.1934.

79. «Gazeta Polska», 5.II.1934.

80. «Słowo», 6.II.1934.

81. Diariusz i teki..., t. 1, s. 107; AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 23 (49 N), k. 34—35.

82. Форма декларации позволила гитлеровцам уклониться от принятой в пактах о ненападении констатации того, какие договоры служат международно-правовой основой взаимоотношений договаривающихся стран. Таким образом, факт непризнания Германией установленной Версальским миром границы с Польшей не был устранен.

83. Zbiór dokumentów. Dodatek do «Polityki Narodów», 1934. Warszawa, 1934, zesz. 1, dok. 1.

84. Документы и материалы..., т. 5, с. 533.

85. Документы и материалы.., т. 6, с. 160.

86. Документы и материалы, с. 157.

87. Документы..., т. 17, с. 109.

88. Накануне подписания декларации Гитлер заявил Липскому, что видит роль Польши «как последнего бастиона западной цивилизации против сцементированной коммунистической доктриной России». В знак согласия посланник заметил, что его страна «уже не раз исполняла историческую роль, заслоняя западную культуру» (Dokumenty dotyczące..., s. 283).

89. «Правда», 1934, 29 января; «Известия», 1934, 29 января.

90. XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). М., 1934, с. 13.

91. AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 114.

92. Бек сразу после подписания соглашения в Берлине сообщил польскому посланнику в СССР, что «считает балтийскую декларацию неактуальной» (AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 79).

93. Документы и материалы..., т. 6, с. 158—163; AAN NSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 84—89, 110—136.

94. Документы..., т. 17, с. 108.

95. «Führerbriefe», 3.II.1934.

96. «Известия», 1934, 4 февраля.

97. AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 114.

98. Там же, лл. 79, 117—118.

99. Документы и материалы..., т. 6, с. 158; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 118; t. 319 (49 Og.), k. 188.

100. «В настоящий момент я считаю, — писал Лукасевич в Варшаву 3 февраля, — что мои дальнейшие беседы с Литвиновым наверняка... не дадут серьезного результата в смысле восстановления доверия к нам» (AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 119—120).

101. AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 111.

102. Одновременно Бек запросил посланника Польши в Бухаресте об отношении румынской дипломатии к постановке им в Москве вопроса о советско-румынских отношениях (AAN MSZ, P III, t. 316 (49 Og.), k. 116). Но Титулеску предпочел непосредственные контакты с советскими представителями (Документы и материалы..., т. 6, с. 171).

103. Beck J. Final Report, p. 51.

104. AAN MSZ, P III, t. 316 (49 Og.), k. 116.

105. Документы и материалы..., т. 6, с. 164. В ответ министр иностранных дел Германии повторил, что предупреждает Польшу против любого сотрудничества с Советским Союзом в Балтийском районе (Diariusz i teki..., t. 1, s. 139—140).

106. Beck J. Final Report, p. 52.

107. В дальнейшем Р. Дембицкий, сопровождавший Бека в Москву как его ближайший сотрудник, в своем исследовании о внешней политике Польши даже не упомянул о состоявшемся обсуждении политических вопросов, ограничившись описанием протокольной стороны (Dębicki R. Foreign Policy of Poland, p. 78). Сам Бек в мемуарах ограничился одной небрежной фразой, что «политические беседы... не добавили каких-либо элементов в наши взаимоотношения» (Beck J. Final Report, p. 52).

108. Документы и материалы..., т. 6, с. 168.

109. Там же.

110. «Известия», 1934, 16 февраля.

111. При встрече в тот же день с эстонским посланником в Москве Лукасевич заявил, что Польша рассматривает пакты о ненападении СССР с его соседями «как определенную мирную систему, обладающую ценным и важным внутренним единством». Поэтому он посоветовал, что если Советское правительство предложит эстонскому правительству продлить пакт, то следует как можно дольше тянуть с ответом, пока Польша не определит своей позиции (AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 151).

112. «Известия», 1934, 16 февраля.

113. Документы..., т. 17, с. 206.

114. Документы и материалы..., т. 6, с. 176; AAN MSZ, P III, t. 61 (75 Sow.), k. 142.

115. Документы и материалы..., т. 6, с. 175—176.

116. Михутина И.В. Советско-польские отношения в начале польско-германского сближения..., с. 17.

117. Документы..., т. 17, с. 204—210.

118. Там же, с. 213, 307.

119. Документы и материалы..., т. 6, с. 187.

120. AAN MSZ, Gabinet Ministra, t. 22 (49 Sow.), k. 28.

121. Там же, лл. 25—28.

122. В советской ноте от 28 сентября 1926 г., направленной литовскому правительству при подписании советско-литовского договора о ненападении, подтверждалось признание Советским Союзом территориального суверенитета Литвы, несмотря на аннексию Польшей части ее территории (Документы..., т. 9. М., 1964, с. 446—448).

123. Документы..., т. 17, с. 207.

124. Там же, с. 277; Документы и материалы..., т. 6, с. 169; ОРФ, 1934, д. 19, п. 2.

125. Документы..., т. 3. М., 1959, с. 623.

126. Документы и материалы..., т. 6, с. 189; Документы..., т. 17, с. 235.

127. 2 апреля М.М. Литвинов сообщил польскому посланнику, что соответствующие документы с тремя прибалтийскими странами согласованы и изменить в них что-либо невозможно (Документы и материалы..., т. 6, с. 189). Подписание их состоялось 4 апреля в Москве. (Документы..., т. 17, с. 226—232).

128. Михутина И.В. Советско-польские отношения в начале польско-германского сближения..., с. 19.

129. Документы..., т. 17, с. 258—260.

130. «Polonia», 7.IV.1934; «Kurier Warszawski», 30.IV.1934.

131. Документы и материалы..., т. 6, с. 195—197.

132. «Правда», 1934, 6 мая.

133. «Ираида», 1934, 6 мая.

134. «Nowy Przegląd», 1934, N 1, s. 49—51.

135. «Nowy Przegląd», 1934, N 1, s. 49—51.

136. «Nowy Przegląd», 1934, N 1, s. 50. Документы и материалы..., т. 6, с. 178.

137. «Nowy Przegląd», 1934, N 1, s. 51; N 2, s. 44—52.

138. «Dwutygodnik Ilustrowany», 1934, N 6, s. 4.

139. «Robotnik», 10.II.1934.

140. «Robotnik», 10.II.1934.

141. Sprawozdanie Stenograficzne Sejmu RP, 5.II.1934, N 110.

142. «Zielony Sztandar», 4.II.1934.

143. Witos W. Moja tułaczka w Czechosłowacji. Warszawa, 1967, s. 129—130.

144. «Polonia», 7.IV.1934.

145. «Gazeta Polska», 25.II.1934.

146. Один из печатных органов правой оппозиции замечал, например, что подозрения относительно характера сближения с Германией вызывает «не столько сам факт подписания соглашения, сколько реклама, которую сделал ему правительственный лагерь» («Kurier Poznański», 14.II.1934).

147. CA MSW, Komit. d/s, BP, a/a, Pozn., 10.III.1934.

148. В парламентской дискуссии по внешней политике один из видных деятелей эндеции сенатор С. Козицкий охарактеризовал договор о ненападении с СССР и польско-германскую декларацию как два равнозначных акта. Наряду с осторожным замечанием, что гитлеровская Германия вряд ли откажется от своей «традиционной политики», он выразил уверенность, что в настоящее время ее лидеры «добросовестно стремятся к сохранению мира» («Gazeta Warszawska», 8.II.1934). Представители «санации» не без оснований назвали это выступление «одобрением достижений внешней политики правительства» («Gazeta Polska», 8.II.1934).

149. Beck J. Final Report, p. 61.

150. Dmowski R. Pisma, t. 8, s. 138.

151. Там же, с. 444.

152. «Gazeta Polska», 27.I.1934; «Kurier Poranny», 28.I.1934.

153. В редакционной статье «Год больших достижений» «Газета польска» писала, что «последний период поставил перед польской внешней политикой задачи особого значения», заключающиеся «в выявлении реальной силы, которой обладает Польша, и целей, которым служит эта сила... Благодаря ряду мер, одновременно твердых и осторожных, энергичных и сдержанных, удалось быстро и четко показать миру, что Польша является государством сильным и мирным... независимым в своей политике... Мир и укрепление соседских отношений на восточной границе, мир и продолжение нормализации на западной границе, усиление старых союзов с Францией и Румынией... — это такие большие достижения, которые имеют значение не только для интересов Польши». («Gazeta Polska», 7.II.1934).

154. «Kurier Warszawski», 7.II.1934.

155. «ABC», 7.II.1934.

156. Beck J. Final Report, pp. 57—58; Pobóg-Malinowski W. Najnowsza historia polityczna Polski, t. 2, cz. 1, s. 556.

157. Beck J. Final Report, p. 57.

158. Там же, с. 58.

159. «Diariusz i teki...», t. 1, s. 153—154.

160. «Diariusz i teki...», t. 1, s. 153—154.

161. CA KC PZPR, 296/III, t. 21, k. 2; «Polityka», 18.V.1963.

162. CA KC PZPR, 296/III, t. 21, k. 2.

163. См. «Polityka», 18.V.1963.

164. CA KC PZPR, 296/III, t. 21, k. 2.

165. Там же.

166. Diariusz i teki..., t. 1, s. 159.

167. «Czas», 20.II.1934.

168. «Bunt Młodych», 24.II.1934.

169. Studnicki W. Wyznania Germanofiła. — «Wiadomości Literackie», 4.IV.1934; он же. O przymierze z Niemcami. — «Słowo», 21.IV.1934.

170. Подробнее см. Михутина И.В. Советско-польские отношения м начале польско-германского сближения.., с. 27.

171. Документы..., т. 17, с. 334.

172. Документы..., т. 17, с. 790.

173. Там же, с. 337; AAN MSZ, P III, t. 316 (49 Sow.), k. 111.

174. Документы и материалы..., т. 6; с. 153—154, 182, 186—187. 190—192, 193—195.

175. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 40, с. 47.