Вопрос первый: Что видела лесная окраина?

От крайней хаты до леса идти, может, пять, а может, всего три минуты. И если встать на вершине холма, то вот она, Цна-Иодково, как на ладони. Одно только серьезное изменение есть: кольцевая дорога, отрезавшая опушку леса от деревни, стала одновременно и серьезным звуковым барьером. Теперь кричи в Куропатах, хоть надорвись, вряд ли кто услышит. А раньше очень хорошо слышно было. Особенно в сумерках, когда садилось солнце.

Из показаний Ольги Тимофеевны Боровской, 1927 года рождения, пенсионерки, работает на полставки санитаркой в больнице:

— У нас была большая семья: родители и пятеро детей. Отец охранял колхозный амбар и пасеку. Мы, дети, помогали маме по хозяйству. Отец сильно волновался по поводу происходивших в лесу событий, он очень это переживал. Нам часто говорил: вот до чего дошла Советская власть, иди мать послушай, дети, послушайте. Мать поднималась с кровати, выходила на улицу, мы дети — следом за ней. А со стороны леса были слышны крики, стоны. Кто-то кричал: «За что нас?» Были слышны выстрелы.

Сначала стреляли только ночью, а потом и днем. Все это происходило в 37—38-м годах, а потом и до самой войны. Но поздней было не каждую ночь, через день-два.

Как-то летом мы пошли за ягодами. Много собралось детворы из деревни, я среди них была самая младшая. Со мной, помню, была Батян Мария Степановна, но она уже умерла. Пошли мы в Брод. С нами был хлопец, который сказал, что покажет такие ягоды, где моментом можно кувшин набрать. Залезли мы туда через подкоп под забором. А забор был высокий — метра три, перелезть через него невозможно. Не успела я собрать и полкувшина, а ягод было, действительно, много, как он вдруг кричит: «Атас». Парень перекатился под забором, а все столпились у подкопа. В это время стали подъезжать машины, мне деваться некуда и я спряталась под ель, я вся дрожала, очень перепугалась, даже кувшин потеряла.

Да, у парня, который нас туда привел, фамилия Нехайчик Александр Григорьевич, он погиб на фронте. Сразу пришла легковая машина, которую Саша называл «эмочка». И следом за легковой — крытый грузовик. Из легковушки вышли мужчины, которые были одеты в гражданские костюмы серого цвета, без головных уборов. Было их человек пять, я не считала, не до этого было. Из будки грузовой машины эти мужчины стали выводить людей. У всех были руки назад и связаны. Когда их выводили из машины, то руки развязывали. Их начали стрелять, мне стало страшно. Люди кричали: «За что вы нас, я ни в чем не виноват». Из кабины грузовой машины никто не выходил. Выводили и расстреливали людей те, кто приехал на легковушке. Одежду их более точно я описать не могу. Помню, что стреляли, а яма уже была выкопана заранее.

Когда этих людей расстреляли, несколько человек еще вывели из машины и заставили закапывать могилу, потом и их постреляли. Среди убитых были и мужчины, и женщины. Одежда у них была обычная, городские они или деревенские, не могу сказать. Помню только, что у женщин были растрепанные волосы.

По возрасту и молодые, и старые, всякие. Но эти люди не местные, я их не знала. Кто они по национальности, сказать не могу, говорили они обыкновенно, по-русски и по-нашему, по-белорусски.

Отец мой ходил на это кладбище, когда еще не было забора, матери он тогда говорил, что земля еще «варушится», они еще там живые.

Из показаний Дарьи Игнатьевны Товстик, 1911 года рождения, пенсионерки:

— Я не один раз видела, как в лес привозили расстреливать людей. Помню, летом мы жали жито возле этого леса. Видим, возле нас по дороге проехала грузовая машина. Она поехала в лес, а потом за ограду через ворота, что со стороны Заславской дороги. Нам стало любопытно посмотреть, что они там делают. Мы подошли к ограде, нашли щелку и увидели: мужчины копают ямы. После этого мы убежали обратно в поле.

Они выкопали яму и уехали. Вскоре возле нас проехала еще одна машина, только уже с черной будкой.

Кто ехал в этой машине, нам не было видно. Но после послышались выстрелы и людские крики. Выстрелы были одиночные, пистолетные или оружейные, сказать не могу, так как в этом не разбираюсь. О чем кричали, разобрать было трудно. Потом машина уехала, мы пошли посмотреть, что там случилось. В щелочку было видно, что яма, которую копали те мужчины, засыпана свежим песком. Нам показалось, что он шевелится, мы еще подумали, возможно, живых людей засыпали. После этого мы ушли работать. Кого там расстреливали и кто расстреливал, не могу сказать, не видела.

А еще такой случай был. Однажды, когда я шла наш работу, меня остановил энкаведешник, потребовал документы и сказал, что один человек убежал из-под расстрела. Потом люди говорили, может, выдумывали, что человек этот был спортсменом и перепрыгнул через забор.

Авторская ремарка:

О таких счастливых побегах из-под расстрела упоминали многие свидетели. К сожалению, никаких документальных подтверждений их рассказам следствию добыть не удалось. И как тут не вспомнить о невероятных спасениях героев народных преданий, которых, казалось бы, ничто уже не может уберечь от беды, но вдруг случается чудо — любимый герой жив и невредим, добро празднует победу.

Так, видимо, было и здесь, в Куропатах. Люди интуитивно чувствовали великую несправедливость происходящего за околицей их села и, не имея возможности как-то вмешаться, помочь обреченным на смерть, искренне сочувствовали им, сострадали, и это сострадание постепенно рождало в их душах святую веру в возможность спасения, которая с годами превратилась в уверенность, в убеждение.

Из показаний Романа Николаевича Батяна, 1913 года рождения, пенсионера:

— Я коренной житель деревни Цна, у меня семеро детей. Сказать хочу следующее: лесной массив между дорогой, ведущей на Заславль, и кольцевой дорогой назывался Брод. Кольцевая дорога раньше называлась Боровой дорогой. Еще проходила здесь Погонная дорога, а Заславская строилась в 1936 году.

Забор охранялся сотрудниками НКВД, охранялись и ворота. Но мы знали, что за забором расстреливают советских людей. Я живу в конце деревни и много раз видел, как подъезжали машины, а затем начиналась стрельба и крики.

Как-то я шел вдоль забора, гляжу — ворота открыты и вроде никого нет поблизости. Должен заметить, что вначале, после того, как это ограждение поставили, сильной охраны не было. Я и решил посмотреть, что там прячут. Увидел много провалов размерами примерно 3 на 5 метров. Могилы тщательно маскировались, сверху на них сажали сосенки. От ворот до ям было метров 20—30.

Кто расстреливал и кого персонально, не скажу, не видел. Знаю только, что в то время забрали учителя из нашей деревни Грушу Арсена. Было ему лет 40—45, все его уважали и любили, он интересно собрания проводил, рассказывал, какая у нас хорошая жизнь скоро будет. Жил он вместе с женой Ольгой Ивановной прямо в школе. Забрали его ночью, тихо, незаметно. Все ждали, что разберутся, отпустят, но он больше не вернулся. Может, и его в нашем лесу расстреляли, не знаю.

Архивная справка:

Груша Арсений Павлович, 1884 года рождения, уроженец местечка Еремичи Новогрудского уезда, белорус, из крестьян, окончил Минский рабочий университет. До ареста проживал в д. Цна-Иодково Минского района, работал директором школы.

Арестован 23 марта 1938 года. Признан виновным в том, что, являясь агентом буржуазной Польши, проводил на территории СССР шпионскую работу.

Во время допросов А.П. Груша пояснил, что в агенты польской разведки его еще в 1923 году во время перехода государственной границы завербовал польский поручик Жолнеркевич, а шпионские сведения он передавал Кончевскому. Других данных, подтверждающих признания подследственного, в деле нет.

Постановлением особой тройки НКВД БССР от 26 октября 1938 года А.П. Груша приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.

В 1958 году проведена дополнительная проверка дела А.П. Груши. Сведений о его принадлежности (а также Жолнеркевича и Кончевского) к польской разведке не установлено. Определением Военного трибунала БВО от 22 декабря 1958 года постановление особой тройки отменено и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Дополнение к справке:

Дело А.П. Груши вел помощник начальника отделения третьего отдела УГБ НКВД БССР Б. Гладышев. Закончил Высшую школу НКВД СССР, прошел по служебной лестнице от оперуполномоченного до начальника отдела. В марте 1953 года погиб.

Из рассказа Галины Степановны Сидякиной, 1924 года рождения, пенсионерки:

— Я была в семье самая младшая, училась в 19-й школе. Где-то году в 1936-м в городе стали говорить, что арестовывают «врагов народа» и расстреливают их под Минском, возле деревни Цна, где сейчас расположен Зеленый Луг. Все люди боялись ночью спать, никто не знал, что с ними будет завтра.

Я не помню, что говорил мой отец по поводу этих расстрелов, но запомнила хорошо, что родителей арестовали одновременно — 31 октября 1937 года. Пришли к нам домой в три часа ночи. Как сейчас помню, возле входной двери стоял солдат с ружьем и со штыком, в шинели, а два работника НКВД в форме делали в доме обыск. Ничего они у нас не нашли и ничего не взяли, кроме паспортов матери и отца. Я хорошо помню, что во время обыска не было понятых.

Мама ушла из дому в бумазейном платье темного цвета с разводами, в черной плюшевой куртке с серым воротником, в черном платке и в домашних кожаных тапочках. На правой руке у мамы было золотое обручальное кольцо, которое с пальца не снималось, даже когда она стирала.

Отец надел бобриковое пальто с каракулевым воротником, коричневую кожаную шапку с коричневой цигейкой, на ногах у него были ботинки, кажется, с галошами — так тогда все носили.

После ареста родителей я все ходила в НКВД, справлялась о их судьбе. Людей, которые приходили узнавать о своих близких, было очень много, стояли длинные очереди. Я тоже стояла, и несколько раз мне говорили о том, где мои родители, но говорили каждый раз по-разному.

Да, я забыла сказать, что мой отец, Жуковский Степан Иванович, работал в органах социального обеспечения плановиком-экономистом, а мать, Софья Адамовна, была домохозяйкой.

Первый раз мне сказали, что мои родители высланы: мать на семь лет, а отец — на двенадцать без права переписки. Второй раз ответили, что и мать, и отец осуждены на десять лет без права переписки, а в третий раз просто отмахнулись, дескать, высланы и все, про срок ничего не сказали.

Дома без родителей я постоянно голодала. Мама, когда ее уводили, шепнула мне, что в комоде лежат семьдесят пять рублей. Я эти деньги долгое время экономила, покупала по булочке в день. Невестка, жена старшего брата, относилась ко мне плохо, злилась, если брат чем-либо помогал мне или жалел меня.

Потом старшего брата забрали в армию и мне вообще стало очень плохо. Я закончила семь классов, пошла работать, хотя устроиться тогда было очень трудно, мне еще не было шестнадцати лет, не было паспорта. Сначала пришлось сказать, что я паспорт оставила дома, потом призналась, что его у меня вообще нет, но со службы меня не выгнали.

Работала сначала секретарем в управлении подсобных колхозных и мукомольных предприятий. Это тоже в Доме правительства, на первом этаже, в том же крыле, где работал и отец. О родителях здесь никто ничего не знал, и я при устройстве написала, что они умерли.

Летом 1938 года наша соседка с улицы Цнянской, сейчас ее фамилия Симоненко Екатерина Ивановна, повела меня в лес возле деревни Цна, где были расстрелы. Об этих расстрелах знали все жители Минска, и в первую очередь жители этой деревни. Катерина была родом из Цны, потом она переехала в Минск, а в деревне остались ее родители.

Я не помню, по какой дороге она меня вела, но пришли мы к густому лесу. В нем стоял забор, высотой метра три. Место было огорожено большое, забор тянулся далеко, но мы его не обходили, боялись. Никого из людей не видели, была ли там охрана, не знаю.

Катя привела меня к тому месту, где под забором недалеко от земли была щель. Через эту щель я видела свежий желтый песочек, только что насыпанный, а по нему воткнуты ветки. С нашей стороны была приготовлена свежая куча веток высотой около метра.

Долго мы возле забора не оставались, пошли в деревню к родителям Кати. Их дом стоял недалеко от леса, на горке. Там переночевали. Вечером и утром я видела, как к лесу подъезжали «черные вороны». Слышала ли я выстрелы, не помню.

До войны мне о родителях узнать ничего не удалось. Во время войны жила в Минске, никуда не уезжала. В 1943-м году вышла замуж и вместе с мужем ушла в партизаны. После освобождения Минска мужа забрали в армию. О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.

После войны я работала в воинской части телефонисткой, затем взяли в штаб. Но через некоторое время меня вызвали в контрразведку, и со мной разговаривал работник по фамилии Малышев. Он положил на стол пистолет, грубо оскорбил меня нецензурной бранью, а затем закричал: «Где твои родители?». Я ему ответила, что это я должна у него спросить. Он не стал со мной разговаривать, а через день меня уволили без всяких объяснений.

О судьбе родителей мне стало известно только в 1959 году. В ответ на наши многочисленные письма из военного трибунала, наконец, сообщили, что они реабилитированы посмертно. В справках не указано, где они похоронены, но я уверена, что их расстреляли в Куропатах.

Дело в том, что до войны в деревне Цна жил Батян Григорий Иванович. Работал он в НКВД. Жители деревни рассказывали, что он по пьянке хвалился однажды, как расстреливал Жуковских, т. е. моих родителей. Этого Батяна уже нет в живых, он умер в 1954-м году.

Мне также известно, что его друг Олехно Иван Матвеевич, житель деревни Зеленовка, тоже работал в НКВД. Говорят, и он был исполнителем во время расстрелов.

Архивная справка:

Степан Иванович Жуковский, уроженец д. Цна-Иодково, осужден к высшей мере наказания. 22 ноября 1937 года расстрелян в Минске. Обвинен в том, что с 1932 года являлся агентом польской разведки, куда был завербован неким Паенко. По его заданию собирал и передавал сведения о расположении воинских частей минского гарнизона, о военном строительстве и об отношении населения к мероприятиям партии и Советской власти.

Виновным себя признал полностью. Однако других доказательств в протоколе несудебного рассмотрения дела (самого дела в архивах нет) не приводится.

Дополнительной проверкой, проведенной следственным отделом КГБ СССР в сентябре — октябре 1959 года, никаких сведений о принадлежности С.И. Жуковского к польской разведке не установлено.

Софья Адамовна Жуковская пережила своего мужа всего на пять дней — ее расстреляли 27 ноября 1937 года. Как и Степана Ивановича, обвинили в шпионаже в пользу Польши, в том, что она на квартире Ярослава Чеховского встречалась с агентом польской разведки Константином Довнар-Буримским и по его заданию помогала мужу в шпионской деятельности.

Во время дополнительной проверки так и не удалось установить, кто такой Довнар-Буримский, а дело Александра Дроздовича, который якобы завербовал Ярослава Чеховского, в 1958 году прекращено за недоказанностью состава преступления.

5 ноября 1959 года Военный трибунал БВО отменил постановления комиссии НКВД и Прокурора СССР от 17 ноября 1937 года в отношении Степана Ивановича и Софьи Адамовны Жуковских и прекратил их дела за недоказанностью предъявленных обвинений.

Справки о реабилитации вручены их дочери Г.С. Сидякиной.

Из показаний Ивана Матвеевича Олехно, 1911 года рождения, сторожа санаторно-лесной школы:

— Да, Батян Григорий был моим приятелем, он тоже работал в комендатуре НКВД, в должности надзирателя. Как-то по пьянке, в компании родственников, меня при этом не было, он проболтался, что в лесу возле Цны расстреливают наших людей, и он в этом деле участвует. За столом сидела тогда сестра моей жены — она была замужем за братом Григория. Как бы между прочим поинтересовалась у моей жены, не принимаю ли я участия в расстрелах вместе с Батяном. Жена ответила, что я просто вахтер и к этим делам не имею никакого отношения.

Батян впоследствии стал, видимо, подозревать, что я знаю о его похвальбе, и написал на меня донос, будто я скрыл от своего руководства, что мой отец до революции был офицером. Я это действительно скрыл, так как очень хотел работать в НКВД. Никакой другой вины за мной не было. Поэтому, когда мне предложили написать объяснение, я все чистосердечно выложил. Указал, что Батян написал на меня донос, потому что боялся с моей стороны разоблачения. И дальше сообщил, как он рассказывал о расстрелах в лесу возле деревни Цна и о своем участии в этих расстрелах.

После короткого разбирательства Батяна из НКВД уволили. Он стал потом работать где-то на дорожном строительстве. А я вскоре перешел в штаб пограничных и внутренних войск, комендантом. Это был хозяйственный отдел, к следствию никакого отношения не имел. С Батяном мы уже связей не поддерживали.

Перед самой войной я устроился диспетчером по пожарной сигнализации в Дом офицеров. Когда наши войска оставили Минск, перебрался в свою деревню и, так получилось, остался на оккупированной территории. Да, во время войны в нашей деревне стояли немцы. В окрестных лесах, а также в том лесу возле Цны, где до войны расстреливали людей, никаких немецких воинских частей не было. Наших людей они в этих местах не расстреливали.

Авторская ремарка:

Десятки людей опросили следователи, и почти всегда беседа с одним очевидцем протягивала ниточку памяти к другому человеку, а из общих подробностей их рассказов постепенно проступала, выкристаллизовывалась истина.

Из рассказа Екатерины Николаевны Богойчук, 1919 года рождения, пенсионерки:

— В деревне Цна я проживаю с самого рождения. Лес, который расположен между кольцевой дорогой и Заславской, называют Брод. Я не слышала, чтобы его называли Куропатами. Мы жили на хуторе недалеко от леса. Как выйдешь вечером на улицу часов в 11—12, так и слышно: шпок-шпок, стреляют и стреляют. Отец выйдет на улицу и говорит, слушайте дети, запоминайте.

Однажды мы собирали ягоды около забора, я посмотрела в щель и увидела большой куст ягод. В заборе была дырка, я под нее пролезла, а тут мужчина бежит и кричит: «Что тебе здесь нужно, уходи немедленно» и выстрелил. Я испугалась и убежала. Отбежала несколько метров, села под кустом и вижу, что туда въезжает машина. Я не стала ждать и убежала домой.

В деревне тогда рассказывали, что людям перед расстрелом закрывают рты пробками и стреляют через два человека, чтобы меньше было выстрелов. Нам об этом рассказывал один мужчина, он уже, правда, умер. Фамилия его Батян Григорий Иванович. Он работал в НКВД, родом был из нашей деревни. Мужчины говорили, что по пьянке он как-то рассказал, что сам людей не забирал, а только докладывал, где, какие люди враги, и потом возил их расстреливать.

У нас в деревне жил парень, который все знал, он был озорной мальчишка и лазил через забор. Зовут его Церлюкевич Иван. Он живет сейчас в Минске. Если его спросить, он может многое рассказать. Вместе с ним лазил, кажется, и Коля Патершук.

В лицо я никого не знаю, кого расстреливали в этом лесу. У нас из деревни забрали только учителя Грушу. Расстреляли его в этом лесу или нет, сказать не могу. Не видела я, и кто расстреливал: военные или гражданские. Привозили людей в закрытой машине с черной будкой. Стреляли только вечером, и с перерывами. Постреляют, потом полчаса или час тишина, видимо, подвозили на машинах, а потом опять начинали стрелять. Было это все в 1937 году.

Николай Иванович Патершук еще молодцеват и крепок, недавно отметил шестидесятилетие. Работает на минском заводе «Термопласт», грузчиком. Говорит степенно, неторопливо, будто взвешивает на невидимых весах каждое слово.

— У нас в деревне все знали о расстрелах, так как почти каждый день, под вечер, из леса доносились выстрелы. Кого расстреливали, никто из местных жителей не видел, знали только, что «врагов народа». Но об этом даже между собой говорить боялись.

В то время я был пацаном и помню, как вместе с другом — Церлюкевичем Иваном мы все же решили однажды посмотреть, что происходит за забором. Думаю, это было не раньше 1939 года. Пошли мы к забору под вечер, после шести часов. Время было летнее, на улице еще светло. Ворота были со стороны дороги-гравейки на Заславль. Через них, мы почти каждый день это видели, заезжали крытые грузовые машины, и после этого начинались в лесу выстрелы.

Мы с Иваном пошли к забору не со стороны ворот, а со стороны своей деревни. Нашли в заборе небольшие щели и стали смотреть. Первое, что я увидел и хорошо запомнил: метрах в 40 от того места, где мы сидели, несколько мужчин копали яму. Все они были в гражданской одежде. Когда яму выкопали, мы увидели, как всех этих мужчин посадили в машину и увезли. Машина стояла на чистой вырубленной поляне. Церлюкевич мне сказал, что должны скоро привезти людей на расстрел. Он, видимо, был возле этого забора не в первый раз. Мы с ним пошли к дороге-гравейке, стали ждать. И действительно, скоро показались машины, их было, наверное, штук пять. Одна закрытая — «черный ворон», остальные обычные грузовики с высокими бортами. В кузове сидели люди. Как только машины въехали в ворота, мы сразу побежали к забору, где сидели раньше, и увидели, что людей выводят сначала только из одной машины. Были в ней только мужчины, а выводили их люди в военной защитной форме и подталкивали к яме. Потом раздались выстрелы. Я испугался и убежал домой, а Иван остался. Я знаю, что он однажды даже за забор пробирался.

Прошло пятьдесят лет, а я и сегодня не могу забыть, как голосили, как кричали эти люди во время расстрела: «За что? В чем наша вина?»

На следующий день, когда под вечер начали опять расстреливать, я слышал уже не только мужские, но и женские крики, но близко к лесу не подходил, боялся.

Расстрелы продолжались до самой войны. А после войны я тоже часто бывал в этом лесу и могу совершенно определенно ответить на ваш вопрос: никаких раскопок там никто не проводил.

Иван Антонович Церлюкевич на год моложе своего товарища детства и юности. Но разница эта была совершенно незаметной: Ваня всегда выглядел крепче и старше своих одногодков. Может, еще и потому, что всегда и во всем был заводилой, вожаком, как сказали бы нынешние педагоги, — «прирожденным лидером». И, конечно, он не мог допустить, чтобы рядом скрывалась какая-то неизвестность, тайна, а он даже не попытался бы ее разгадать.

— Наш дом стоял на самом краю деревни, и когда машины с дороги заворачивали в лес, нам в окна падал свет фар, — вспоминает Иван Антонович. — «Хапуны» въезжали за ограду и начинались выстрелы, слышны были крики людей. Я не могу сейчас сказать, были эти выстрелы пистолетные или автоматные, помню только, что стреляли негромко, а люди очень сильно кричали. Днем мы пасли в этом лесу коров, бывало, что ходили около самого забора, но никто нас не прогонял. Любому мальчишке любопытно посмотреть, что там, за забором. Однажды, когда мы пасли с пацанами коров в лесу, я подошел и вытащил доску из-под ворот, а через образовавшуюся щель влез на территорию. Помогал ли кто из моих друзей вытащить доску, я уже не помню, а вот за забор я пролез один. Там увидел, что территория присыпана свежим желтым песком, деревьев в этом месте почти не было, рос мелкий кустарник.

Немного поодаль, на горке, я увидел деревянную будку и пошел к ней. Она была открыта, и я зашел в нее. Там стоял стол, скамейка. На столе лежала начатая пачка папирос «Эпоха», на стене висело обмундирование работника НКВД. Больше ничего в будке я не видел. Я вышел из будки на территорию, хотел пойти еще вглубь, но вдруг откуда-то появился работник НКВД в форме. Он меня поймал, накрутил мне уши и пригрозил, что если еще раз приду, то убьет. Когда он меня отпустил, я побежал к воротам и вылез через щель под ними. Больше за забор я лазить не решался, все-таки страшно было. Как долго продолжались расстрелы в лесу, точно сказать не могу, видимо, до войны.

Авторская ремарка:

Бесценны эти живые свидетельства людей, изо дня в день принужденных наблюдать похожие в своей единообразной жестокости сцены, слышать отзвуки разыгрывавшейся рядом с ними, а иногда и прямо на их глазах трагедии. По-разному они вели себя, и разные у них впечатления. Одни не осмеливались даже приблизиться к кровавым подмосткам, у других хватало духу заглянуть «на сцену» в щелочку, третьи, презрев страх и опасность, хоть на несколько минут стремились проникнуть туда, за ограду, чтобы все самому увидеть и, по возможности, понять.

Но все это «люди со стороны», а следствию очень важно было отыскать непосредственных, так называемых законных участников расправ. Сказать, что сделать это оказалось невероятно сложно и трудно, значит и на малую толику не передать состояние участников расследования, когда они вновь и вновь, как на частокол, натыкались на холодные ответы: «Данных по интересующему вас вопросу в архиве нет», «списков лиц, приводивших приговоры в исполнение, не имеется», «адресное бюро... сообщает, что гражданин... прописанным на территории республики не значится». Да, прошло пять десятилетий, и очень многих людей, так или иначе причастных к событиям в Куропатах, давно уже нет в живых. Не вызывает особых сомнений и отсутствие некоторых документов в спецхранах. Во время следствия выяснился, например, и такой факт. О нем сообщил бывший минский подпольщик, пенсионер Александр Яковлевич Толстик.

В первые дни после прихода гитлеровцев в Минск на улицах города валялись кипы документов самых различных учреждений. Лежали они и рядом со зданием НКВД. Наверное, их мог подобрать любой. Это подтвердилось спустя несколько месяцев, когда в конторку, где размещалась одна из служб городской управы (Александр Яковлевич работал в ней уборщиком улиц), кто-то принес на растопку толстую прошнурованную папку. В ней были протоколы допросов людей, как он понял, «врагов народа», которые агитировали против колхозов и имели связи с заграницей.

Папку сожгли, а потом отправились в подвалы НКВД посмотреть, не осталось ли там чего лишнего, что не должно попадать на глаза гитлеровцам. Но кроме разрозненных бумаг ничего не обнаружили. А.Я. Толстик сделал справедливый вывод, что в канун оккупации города работники этого ведомства смогли вывезти не все, что-то в спешке позабыли или оставили сознательно. «Не исключено, — не без улыбки замечает он, — что сверхсекретными ныне уголовными делами топили тогда печки десятки, а может, и сотни минчан».

Хорошенько поразмыслив, следователи решили поискать удачу в открытом для всех и, кажется, неплохо сохранившемся архиве Октябрьской революции. Несколько дней унылых бесплодных поисков — и, наконец, слабый лучик удачи: обнаружены списки работников административно-хозяйственного управления НКВД БССР, проходивших в разное время медицинские осмотры. Были в них и фамилии водителей, которые, следуя элементарной логике, могли обслуживать и маршрут «тюрьма — Куропаты».

Справочное бюро назвало несколько конкретных адресов.

Из показаний минчанина Михаила Абрамовича Дэвидсона, пенсионера, бывшего шофера гаража НКВД:

— Как водитель, я ни в каких оперативных делах не участвовал: мне говорили ехать — и я ехал. К тому же я работал на легковых автомашинах. Однако был один случай. Я тогда дежурил ночью. Меня вызвал дежурный по НКВД, фамилии его не помню, и сказал оставить свою «эмку» в гараже, идти во двор, сесть в стоящую там машину, она называлась «ворон», и ехать, куда мне прикажут. Сел я за руль, рядом со мной работник комендатуры, фамилии его не знаю. Велел ехать в сторону Московского шоссе...

Когда мы въехали в лес, я увидел большую прямоугольную яму. По ширине она была примерно как длина вашей комнаты, а по длине раза в два больше. Я остановил машину, сижу в кабине. Мне сказали включить свет, так как время было ночное. Я включил свет и увидел, что сзади, из кузова выводят людей. Часть из них уже сидела по краям ямы, ноги свешивались вниз, а руки были связаны за спиной. Когда полностью края ямы были заполнены людьми, их начали расстреливать.

Расстреливал только один работник комендатуры, стрелял из пистолета в затылок, и люди падали в яму. Когда все были убиты, он сам прыгнул в яму и стал втаптывать людей, я слышал хруст костей. Фамилия этого работника Острейко, имени и отчества его не помню.

На место расстрела, кроме моего, приехал еще один грузовик. В нем, видимо, также были люди. Всего расстреляли тогда более 20 человек, в моей машине столько вместиться не могло. Видимо, всех расстреляли сразу. В свете фар я видел этих людей, однако лиц не запомнил. Были только мужчины средних лет. Все легко одеты — костюмы, пиджаки, без пальто, без головных уборов, одежда гражданская. Вещей при них никаких не было.

В расстрелах принимало участие примерно человек пять работников комендатуры, старшим среди них был Ермаков. Однако непосредственно расстреливал только один, как я уже сказал, Острейко. Во время расстрела я сидел в машине, не выходил из кабины. Фамилий остальных участников не знаю. В лицо я знал их всех, однако по фамилиям не знал. Все участники расстрела были в форме НКВД. Сама форма была защитного цвета, петлицы красные. Фуражки с синим околышком и красным верхом. Все были вооружены пистолетами, более крупного оружия я не видел.

Место, где расстреляли людей, было без ограждения. Когда мы к нему подъезжали, нас уже на месте кто-то ждал, тоже в форме. В лес въехали с потушенными фарами — мне еще при въезде в лес сказали выключить свет. Место расстрела я освещал недолго. Во время расстрела никто из людей не пытался убежать: вокруг ходили вооруженные работники НКВД и в такой ситуации надежд на спасение не было.

Во время расстрела никаких процессуальных форм не соблюдалось. Никто с этими людьми не разговаривал, никаких вопросов им не задавал. После расстрела мне сказали уезжать, поэтому я не знаю, кто закапывал яму.

По моим подсчетам, это происходило где-то в конце 1934-го — начале 1935 года, но после смерти Кирова. Полагаю, что эти люди расстреляны в связи с убийством Кирова.

Свидетелем такого страшного события мне пришлось быть только один раз. Работали вместе со мной в НКВД и другие водители, которым, возможно, приходилось чаще присутствовать при таких событиях. Так, постоянными водителями машин «ворон» были Матюшевский, Корсак, Адамович, Яртемик. Последнего видел после войны, он был шофером писателя Кулешова. Мне известно также, что после таких «операций» всех участников приглашали на ужин в столовую НКВД. Меня тогда тоже пригласили, но я не пошел.

Я никогда никому не рассказывал о том, что мне пришлось увидеть. Водители, которым приходилось в таких «операциях» участвовать, между собой об этом не говорили.

Архивная справка:

А. Острейко работал старшим надзирателем внутренней тюрьмы, «американки», которая была построена по проекту американских специалистов. В 1937 году назначен дежурным помощником коменданта комендатуры административно-хозяйственного отдела НКВД БССР. Через год вновь возвращен на должность старшего надзирателя тюрьмы. А в 1943 г. назначен дежурным помощником коменданта комендатуры Наркомата госбезопасности БССР.

На запрос в адресное бюро получен ответ: «Прописанным на территории республики не значится».

Авторская ремарка:

Да, многое видела лесная поляна. Во сто крат, конечно, больше, чем могли знать и запомнить свидетели. Но и то, о чем они рассказали, не оставляло места для сомнений — в Куропатах расстреливали советских людей.