Библиотека
Исследователям Катынского дела

Польский аспект «новой великой победы советской власти»

Еще в разгар лета 1939 г. на высшем партийно-государственном уровне велась интенсивная работа по подготовке важных решений с грифами высокой степени секретности согласно представлявшимся НКВД и НКО проектам постановлений, рассматривавшимся и утверждавшимся Политбюро ЦК ВКП(б), СНК СССР, Комитетом обороны при СНК СССР и Генеральным штабом РККА. Политбюро утвердило директивы НКО и НКВД о взаимодействии погранвойск НКВД и частей РККА в пограничной полосе. Уже в августе органы госбезопасности решали задачу обеспечения кадрами «на случай возникновения войны» и в рамках военно-чекистской учебы проводили, в частности, специальную подготовку оперативных работников из поляков1.

Содержание мер по помощи населению Польши «в переустройстве условий своего государственного существования» было раскрыто в масштабном представлении перспектив на ближайшее будущее во время беседы Сталина с Димитровым 7—8 сентября 1939 г., на которой присутствовали Молотов и Жданов. Как уже говорилось, Сталин изложил в ней концепцию распространения «социалистической системы на новые территории и население», что должно было стать «результатом разгрома Польши»2. Этот замысел был реализован и стал, по молотовскому определению, данному на V Внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября того же года, «новой великой победой советской власти»3.

Занявшись «послевоенным устройством Польши», Политбюро ЦК ВКП(б) (протокол № 7, решения за 4 сентября — 3 октября 1939 г.) предписало созвать Украинское и Белорусское Народные собрания «из выборных», «утвердить передачу помещичьих земель крестьянским комитетам», «решить вопрос о характере создаваемой власти» и вхождении «украинских областей в состав УССР, белорусских областей в состав БССР» — т.е. в состав СССР, о национализации банков и крупной промышленности4.

Постановлением Политбюро от 1 октября создавались временные областные управления в составе двух представителей от армейских организаций, одного — от НКВД и одного — от временного управления областного города. В комитеты по организации выборов входили по одному представителю от временных областных управлений, по два — от крестьянских комитетов, еще по два — от рабочих организаций и интеллигенции, а для «помощи» привлекались по три представителя от Президиумов Верховных Советов УССР и БССР. «Организаторскую работу» развертывали продвигавшиеся вместе с передовыми частями Красной Армии группы работников партийного и советского аппарата, направлявшиеся ЦК КП(б)У и КП(б)Б и занятые созданием и утверждением органов новой власти, которые опирались на подразделения НКВД.

Кампания проводилась под лозунгами установления советской власти на территориях Западной Украины и Западной Белоруссии. ЦК КП(б)У (Н.С. Хрущев) и ЦК КП(б)Б (П.К. Пономаренко) исполняли поручение по подготовке деклараций, которые должны были быть приняты Народными собраниями. Было санкционировано создание на присоединенных территориях однопартийной системы: 1 октября Политбюро предписало ЦК КП(б)У и ЦК КП(б)Б приступить к созданию организаций коммунистической партии. Вслед за этим были приняты решения о создании комсомольских и партийных организаций.

Выборы в Народные собрания были проведены 22 октября 1939 г. 27 октября Народное собрание Западной Украины приняло декларацию «О государственной власти в Западной Украине», провозгласившую советскую власть, а 29 октября аналогичный документ «О государственной власти» был принят Народным собранием Западной Белоруссии — с одновременным принятием деклараций о вхождении соответственно в состав УССР и БССР. Согласно законам Верховного Совета СССР от 1 и 2 ноября эта просьба была удовлетворена5. Правда, не мешает отметить, что Молотов еще накануне, на V Внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября, говорил о воссоединении как о свершившемся факте.

Форсированное партийно-политическое строительство по советской модели осуществляли тысячи мобилизованных для реализации акции партийных и комсомольских активистов из Украины и Белоруссии, а также уволенных в запас кадров РККА. Вскоре была проведена расширенная национализация промышленных и торговых предприятий, коммунальных, культурных, учебных, просветительных и лечебных учреждений и жилищного фонда. А в январе 1940 г. на инкорпорированных территориях утвердилась советская система народнохозяйственного планирования; там создавались МТС и совхозы, и т.д.

Внедряемая на основе утвержденных Политбюро указов Президиума Верховного Совета СССР (3 декабря 1939 г.), эта система принимала все более всеобъемлющие масштабы, подкрепляясь репрессивными мероприятиями.

«Экспорт революции», сопровождаемый масштабными социально-классовыми и национальными «зачистками», был реализован в полном объеме. На присоединенных территориях с огромным размахом отрабатывалась охватывавшая всю страну политика нового этапа массовых репрессий. Под известным лозунгом «обострения классовой борьбы» по мере продвижения «вперед, к социализму» широко развернулось планомерное истребление социально организованных слоев и групп, воспринимаемых как опасные для режима. Для обоснования арестов и депортаций населения использовались как традиционные социально-классовые критерии, политические стереотипы, так и методы спекуляции на национальных противоречиях и их дальнейшего разжигания. Изначально создавалась система постоянных и массовых государственных репрессий против общества: обеспечения бесперебойной работы репрессивного конвеєра и поддержания беспрерывно пополняющего ГУЛАГ новой рабочей силой режима, атмосферы страха как цементирующей силы новой власти6. Идеологическим прикрытием служила мощная пропагандистская акция «освободительного похода», а силовым обеспечением — детально проработанный курс ведомства Л. Берии.

Первейшей задачей считалось «изъятие» личного состава вооруженных сил польской армии и других силовых ведомств. В ходе предварительного планирования обеспечивалась готовность на день 11 сентября (в связи с ложной информацией о взятии Варшавы как условия вступления на польскую территорию) «решительного наступления с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника»7. В тот же день Берия подписал приказ, определяющий порядок оформления арестов военнопленных. Таким образом, изначально предполагалось не задержание, взятие в плен в соответствии с нормами международного права в условиях ведения военных действий, а массовое проведение арестов. Не приходится отрицать, что на такую акцию вполне распространяются критические оценки издателей документов «Органы государственной безопасности СССР в годы Великой Отечественной войны» в адрес «карательной части партийно-государственного механизма», выполнявшей «директивные установки руководства страны», способствуя «реализации политики диктатуры и тоталитаризма»8.

В рамках непосредственной, организующей исполнение сталинского плана работы директива того же Берии от 15 сентября регламентировала действия оперативно-чекистских групп НКВД: создание временных органов во главе с начальниками групп, выполнение «специальных задач по обеспечению порядка, пресечению подрывной работы и контрреволюции». Было предписано незамедлительно провести аресты политической и экономической элиты, представителей исполнительной власти — функционеров полиции и жандармерии, всего административного аппарата (в связи с работой в «аппарате угнетения»); взять под контроль государственные и частные архивы; развернуть следственную и агентурную деятельность. В первую очередь предписывалось арестовать деятелей и членов целого круга польских и украинских партий самого разного направления, начиная с социалистов (к тому времени вся палитра политических партий в СССР, кроме коммунистов, уже потерявших немалую часть своего актива, давно была ликвидирована). В перечень было включено несколько белоэмигрантских организаций.

К этому моменту детально были проработаны персоналии, и директива предписывала арестовать по списку 3.435 чел.9

15-го же сентября, по данным 12 отдела Генштаба РККА, занимавшегося польскими пленными, между Генштабом и НКВД был согласован вопрос о создании первых пересыльных лагерей в Путивле и Козельске. Были определены пункты передачи пленных военными в руки конвойных войск НКВД, которые по представлению Берии от 17 сентября постановлением Комитета обороны при СНК СССР (КО) были переведены на военное положение и действовали на территории Белорусского и Киевского особых военных округов (БОВО и КОВО), а также Ленинградского военного округа.

Политбюро срочно, 18 сентября, утвердило постановление КО, а 19 сентября соответствующее распоряжение с изложением приказа наркома обороны о транспортировке и передаче военнопленных органам НКВД было направлено в БОВО и КОВО. Берия издал приказ об организации при НКВД СССР Управления по делам военнопленных (УПВ). Были утверждены штаты УПВ, во главе которого был поставлен майор П.К. Сопруненко. По приказу Берии были немедленно созданы первые восемь лагерей, для чего были кое-как приспособлены бывшие монастыри (Путивльский, Козельщанский, Старобельский, Оранский и др.), в том числе два, превращенные ранее в детские колонии НКВД (Осташковский и Южский), два — в дом отдыха и санаторий (Козельский и Юхновский). Устанавливался жесткий срок начала приемки военнопленных — 20 сентября. Радио передавало бодрые воинственные марши. Популярен был марш Дмитрия Покраса:

С нами Сталин родной,
И железной рукой нас к победе
Ведет Ворошилов.

Подразделения РККА последовательно окружали, не пропуская к границе с Венгрией и Румынией, то есть преимущественно в зоне действий Украинского фронта, «живую силу противника», руководствуясь директивой о ее пленении в особо крупных масштабах. На Белорусском фронте ситуация была спокойнее и выход в Литву был доступнее.

Нельзя не отметить, что и офицеры, и солдаты польской армии шли в плен весьма спокойно. Они не были готовы считать Советский Союз своим противником, наоборот, еще весной 1939 г. сформировалось представление, что с этой стороны агрессия Польше не грозит. На совещании высших военных чинов в апреле была принята установка, что «в случае германского нападения на Польшу Советский Союз сохранит нейтралитет и будет расположен в пользу Польши и союзных держав»10. Во второй половине сентября, по воспоминаниям участника событий — призванного в армию профессора С. Свяневича, польские солдаты, особенно из западной части Польши, весьма благожелательно относились к советским частям, видя в них союзников в борьбе против немцев11. Большинство офицеров воспринимало пленение с доверием, считая его соответствующим международному праву и не пытаясь бежать, что было в зоне действия Белорусского фронта совсем не трудно. Отсутствие правового оформления военных действий, успешное сокрытие подлинных планов, мощное агитационное прикрытие настраивали массу пленных довольно благодушно. Тем более, что на деле части «пролетарского маршала» чаще всего не стремились «железной рукой» скручивать попавшие в ловушку, но не пытавшиеся во многих случаях оказывать сопротивление массы пленных. Красноармейцы не придерживались жестких правил конвоирования. Поскольку из-за директивы максимально охватить личный состав польской армии организационные задачи становились неразрешимыми, царила неразбериха и безалаберность. Задержанных, не располагая необходимой материальной базой, далеко не каждый день кормили, поили и отнюдь не всегда размещали под крышей, а нередко она оказывалась крышей конюшни, хлева или свинарника12.

Начальника УПВ П.К. Сопруненко более всего беспокоило то, как он сообщал начальнику Генерального штаба маршалу Б.М. Шапошникову, что частям НКВД пленные как правило передавались без должного количественного учета, а не только без списков, при отсутствии какого-либо плана и ясности в отношении того, куда, в какие пункты их следует направлять. В значительной мере это было результатом огромного масштаба проводимой операции захвата пленных.

Польская армия смещалась на восток. Там же проходили обучение мобилизованные резервисты, из них и из остатков разбитых подразделений формировались новые части, которые после 17 сентября были распущены генералом М. Сморавиньским. Возвращающиеся по домам, запрудившие дороги люди в военной форме задерживались, частично отпускались и вновь, особенно в зоне действия Украинского фронта, «изымались». Опергруппы НКВД арестовывали не только их, но всех, кто носил какую-либо форму, как это было принято в Польше, — полицейских, пожарников, железнодорожников, студентов и членов молодежных организаций, почтарей и др.

Приводимые в многочисленных источниках и литературе данные относятся к разным периодам и операциям, к различным этапам задержания, перемещения, фильтрации, обмена и т.д. Они не стыкуются между собой, поскольку единого учета никто не проводил. По Украинскому фронту советские источники дают такие цифры: 341.729, 385.004 и даже 392.334 чел. (как сообщает издание «Гриф секретности снят» на 2 октября 1939 г.)13. Для Белорусского фронта сумма на 30 сентября достигает 60.202 чел. Между тем по данным Генштаба основная масса пленных передавалась органам НКВД с 25 сентября по 7 октября, следовательно, эти цифры не могут быть окончательными.

Сводные советские данные на 2 ноября — округленно 300 тысяч, а названная Молотовым на V сессии Верховного Совета

31 октября цифра «примерно 250 тыс.» весьма напоминает сумму текущих данных: по Украинскому фронту 190.584 чел. (по итогам на 30 сентября) и по Белорусскому фронту 57.892 чел. (на 28 сентября). Ряд исследователей склонны принять эту цифру, хотя очевидна ее Условность14. Обнаруженные данные по конвойным войскам охватывают 226.391 чел., а отчетность УПВ — 130.242 чел., включая 5.189, перевезенных в советские лагеря в июле 1940 г. из Литвы и Латвии интернированных15.

Эти данные приводились в справке Сопруненко в декабре 1941 г. и декабре 1942 г., а также начальника II отдела УПВ М. Денисова 5 декабря 1943 г. как общие сведения ведомства, относящиеся к польским военнопленным. Но вот согласно отчета для Берии, составленного в ноябре 1945 г. курировавшим ГУЛАГ, систему лагерей военнопленных и Главное тюремное управление замнаркома внутренних дел комдивом В.В. Чернышевым, в лагерях и тюрьмах с сентября 1939 г. до июня 1941 г. находились 389 тыс. польских граждан, арестованных в присоединенных землях. Этот документ ставит под сомнение полноту приведенных ведомственных данных и требует дальнейших уточнений. Он однозначно указывает на масштабность социально-политического и национального катаклизма, обрушившегося на интегрированные земли, но и не только на них. Уточним сразу: ликвидация прежнего «аппарата угнетения» всех уровней, снятие целых пластов социальной структуры и расчистка почвы для «социалистических преобразований» и очередного «триумфального шествия советской власти» захватили немалую часть населения западных и центральных польских воеводств, которая сместилась на восток в составе ли армии, или управленческих структур, не говоря уже о беженцах. В армию в тот момент вливался значительный контингент обучавшихся резервистов — прежде всего различные слои интеллигенции со всей территории Польши. На восток эвакуировались министерства и ведомства, полиция получала предписание выехать на восток и перейти в распоряжение советской власти. Полицейские из Силезии были арестованы прямо в этих эшелонах и препровождены «в плен». Польская историография разных лет доводит число репрессированных польских граждан различных категорий до 1—1,6 млн чел. Российская историография насчитала к настоящему времени за период 1936—1956 гг. 670—720 тыс. чел., в том числе после 17 сентября 1939 г. 510—540 тыс. чел.16

Было решено «откачать» «человеческие ресурсы» армейских и вообще государственных структур, прежде всего силовых, частично в тюрьмы, пропускная способность которых никак не могла соответствовать размерам задуманной акции, с последующим перемещением в систему ГУЛАГа, в места размещения «пленных» в РСФСР, Украине и Белоруссии, где с 1939—1940 гг. действовали специальные производственные главки — железнодорожного строительства, лесной, горнометаллургической промышленности и др., хозяева миллионов бесправных заключенных.

Для этого была создана определенная правовая база. В проекте «Положения о военнопленных» в число этой категории включались в соответствии с международно-правовыми документами «гражданские лица, сопровождающие с соответствующего разрешения армию и флот неприятеля, как-то: корреспонденты, поставщики и другие лица, захваченные при военных действиях». 20 сентября военнопленными уже считались любые гражданские лица, задержанные во время военных действий, то есть арестованные органами НКВД17. В проекте под «военными действиями» понималось «состояние войны с СССР», а создание УПВ увязывалось с «объявлением состояния войны». Этот пункт был вычеркнут из проекта. Зато целый ряд последующих актов массовых репрессий в отношении как военнослужащих, так и гражданских лиц уже не нуждался в оправдании военными действиями, которые завершились в конце «черного» сентября (который пропаганда стремилась переименовать в «золотой», но без особого успеха). По данным, приводимым профессором из Минска А. Хацкевичем, на 7 октября на территории Западной Белоруссии было арестовано 2.708 чел., на 15 октября — 3.535 чел., а на 22 октября — 4.315 чел.18 На территории Западной Украины масштабы этого процесса были еще большими19. Всего на территории Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939— 1941 гг. были заключены в тюрьмы 92.500 чел., из них в украинских землях — 54 тыс. чел.20 Анализ переданных полякам органами безопасности и внутренних дел Украины архивных материалов позволил развернуть издание многотомного указателя репрессированных, из которого следует, что большинство арестованных с осени 1939 г. получало по статье 54 (контрреволюционная деятельность) или статье 56 (преступление против государственной власти) УК УССР сроки от одного года пребывания в исправительно-трудовых лагерях до кары смерти. Расстрелы осуществлялись на месте. Большинство арестованных направлялись в лагеря ГУЛАГа, Главного экономического управления НКВД, Наркомюста, часть, в основном командный состав, — в лагеря военнопленных.

Сугубо засекреченная система учета жертв гигантского катаклизма с ее многоступенчатостью и запутанностью ввиду наложения разных видов репрессий друг на друга, перетекания контингентов из тюрем в лагеря военнопленных и обратно, а также в систему лагерей ГУЛАГа до сего дня остается во многом непрозрачной. Некоторая ясность была внесена освобождением части репрессированных в связи с созданием польской армии. Собранные в 1942— 1943 гг. свидетельства нескольких сот человек показали, что приемные пункты и передаточные лагеря военнопленных насчитывали девять десятков, а на территории РСФСР, УССР и БССР было не менее 48 лагерей или их филиалов разного ведомственного подчинения, в которых содержались поляки, что в сумме составило, по данным служб Армии Андерса, 138 лагерей.

Дальнейшие исследования показали, что целый ряд временных лагерей-распределителей на присоединенных территориях превратился в постоянные, обслуживавшие дорожные работы, строительство аэродромов и т.д. В РСФСР с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. было создано 22 трудовых лагеря военнопленных, 19 из них ликвидировано с перемещением контингента, в УССР — 27, затем 19 ликвидировано21. Исследователи из «Мемориала» установили существование еще нескольких лагерей, где работали поляки.

Собственно, на Управление по делам военнопленных с самого начала ложилось трудовое использование пленных в промышленности и сельском хозяйстве. «Оприходование» дармовой рабочей силы на стратегических объектах осваиваемых земель было строго засекречено, как и обеспечение добычи сырья и функционирования военно-промышленного комплекса на Северах, на Урале и в Сибири. Пленных бросали на самые тяжелые работы топливно-энергетического комплекса — на лесоповал, на добычу нефти Ямала, угля Воркуты и т.д.

Сталинское руководство держало под постоянным контролем прохождение акций распределения польских пленных. Уже 11 октября Берия докладывал Молотову, что в соответствии с решением ЦК ВКП(б) и СНК СССР о военнопленных (то есть решение Политбюро было проведено и через ЦК, и через СНК) закончена работа по отбору и с 10-го начата отправка по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии из рядового состава. В этом сообщении нельзя не отметить термин «работа по отбору»: здоровые и физически сильные солдаты задерживались и направлялись на хозяйственные объекты, в трудовые лагеря22. Берия информировал, что, разобравшись к 18 октября с этим контингентом, его ведомство примется готовить отправку оставшихся около 33 тыс. «жителей территорий бывшей Польши, отошедших к Германии, преимущественно поляков», для чего следует начать переговоры с германским правительством23. Предлагалось осуществлять передачу непосредственно на границе в пунктах Тересполь и Дорогуск, эшелоны направлять с 23 октября по 3 ноября.

На этот раз прохождение решения, направленного Молотову, было несколько иным: его визировал «За-Молотов». Далее следовали визы Ворошилова и Сталина и секретарская помета «Т. Микоян — за, т. Андреев — за, т. Каганович — за, т. Жданов — за, т. Калинин — за». Оформление собственно решения, традиционно выделяемого из текста докладной, было аналогичным оформлению решений Политбюро. Текст выделялся абзацами, рассматриваемый пункт имел заголовок «Вопрос НКВД», отмечалось его направление в особую папку (ОП). Помета на тексте указывала на прохождение решения через Политбюро, протокол 8/61 от 13 октября. Кроме визирования этого решения партийно-государственной верхушкой, текст носит следы непосредственного редакционного участия Сталина, его красного карандаша в пункте о передаче пленных германским властям, с сокращением деталей, адресованных НКПС. Сталин укрупняет проблему, видя прежде всего ее международный аспект. Именно так она решалась с самого начала.

Проводившаяся при этом тщательная фильтрация предполагала изначально освобождение немцев из польского плена с предоставлением «возможности и средств» направиться или в германское посольство, или в расположение германских частей. Арестовывать немецких колонистов было запрещено.

Обмен пленными с Германией базировался и на доверительном протоколе-приложении к советско-германскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. Оба правительства обязались не препятствовать желающим переселиться в Германию или в «сферу германских интересов» немецким гражданам и другим лицам германского происхождения, а с другой стороны — желающим переселиться в СССР или в его «сферу» лицам украинского или белорусского происхождения, проживающим в «сфере интересов Германии»24. 16 октября состоялось решение СНК СССР об обмене военнопленными и интернированными, а 21 октября было подписано соответствующее советско-германское соглашение, в подготовке которого участвовал посол Ф. фон Шуленбург и замнаркома В.П. Потемкин. Во время проведения обмена (24 октября — 23 ноября) создавалась видимость соблюдения международной нормы: эшелоны оплачивали, формировали и доставляли органы НКВД, а передавали пленных представители наркомата обороны, чтобы продемонстрировать, якобы пленные находятся в СССР в ведении армии. Польские офицеры не передавались. Советская сторона отправляла рядовых, унтер-офицеров и офицеров — немцев по национальности, а также тех, за кого ходатайствовало германское посольство.

Количественные показатели были одного порядка (советская сторона поставила 42,5 тыс. чел., немецкая — 38.424). Но судьбы обмененных были различны: отправленные в Германию провели войну в шталагах; жители украинских и белорусских областей были на короткое время распущены по домам, а затем получили сроки по обвинению в шпионаже против СССР и в северных лагерях ГУЛАГа использовались на самых тяжелых работах — в шахтах никеля, на загрузке и разгрузке вагонов, на лесоповале — в самых нечеловеческих условиях25. По строгой инструкции из них сразу выявили офицеров и унтер-офицеров и заключили в спецлагеря.

Проблема «спецконтингента» и «спецлагерей» была в центре внимания как НКВД, так и руководства страны постоянно — в ходе пленения и многократных перевозок, тщательной селекции и фильтрации разных категорий задержанных, причисленных к категории «военнопленных». Об этом свидетельствуют многочисленные документы, в свое время снабженные целым набором грифов строгой засекреченности и лишь недавно не только открытых, но и изданных в многотомной совместной российско-польской публикации материалов, связанных с Катынским делом. Изначально была взята установка на строжайший учет и просеивание без «какой-либо самодеятельности», с предписанием держать до получения «дальнейших инструкций» и «детальных директив» те категории арестованных-пленных, которые уже при создании Управления по делам военнопленных должны были быть зарегистрированы в картотеке 1 спецотдела НКВД СССР «для отражения в учете антисоветского элемента». А это требование распространялось «на весь офицерский состав», с детализацией компромата (на «ведущих антисоветскую работу, подозреваемых в шпионской деятельности», на «примыкавших» к политическим партиям и организациям «контрреволюционного направления», которые перечислялись уже 15 сентября в упоминавшейся директиве Берии), а поскольку в польской армии партийно-организационная принадлежность была запрещена, эта рекомендация касалась гражданских лиц и мобилизованных резервистов26. Такой установкой сразу и однозначно были припечатаны ведомственным клеймом дальнейшие судьбы тех, в отношении которых инструкции строго предписывали «не допустить освобождения из лагерей кого-либо из вышеназванных лиц под видом солдата», полностью изолировать от советского населения и постоянно держать под наблюдением с возможностью применения репрессивных мер27.

При выработке «Положения о военнопленных» и «Правил внутреннего распорядка лагеря НКВД СССР для содержания военнопленных» статус пленных все более ущемлялся. Например, было вычеркнуто международно-правовое запрещение «применять к военнопленным меры принуждения с целью получения от них сведений о положении их страны в военном и иных отношениях», было изъято упоминание об институте назначаемых администрацией уполномоченных (определялись только старшие групп, комнат, бараков), на военнопленных распространялась уголовная ответственность по законам СССР и союзных республик, а дисциплинарные взыскания налагались в соответствии с Уставом РККА. Контролирующая же функция международных организаций фактически отменялась. Было снято положение о допуске представителей иностранных и международных краснокрестных и иных организаций для ознакомления с условиями содержания пленных. Утвержденное 20 сентября Экономсоветом при СНК СССР «Положение о военнопленных» содержало в пункте 30 абзац о немедленном сообщении в Исполком Союза общества Красного Креста и Красного Полумесяца об осуждении пленного к высшей мере наказания и приведении приговора в исполнение не ранее месяца после такого сообщения. Это положение никогда не соблюдалось, аресты и расстрелы тщательно скрывались, но свидетельства о них есть в реляциях узников ряда лагерей28. Возможность оказания помощи со стороны международных организаций формально признавалась, однако, когда польское правительство в эмиграции предложило ее оказать через посредничество Турции, Молотов в этом отказал. Исчезло положение об обмене списками военнопленных и о создании Центрального адресного бюро. Правда, пленным разрешалось подавать жалобы и заявления начальнику и комиссару лагеря, в УПВ и даже в правительственные органы СССР. Со всей очевидностью не было и речи об их освобождении согласно международному праву после окончания военных действий. Их будущее являлось внутренним делом сталинского руководства, и прежде всего НКВД, производным от курса на ликвидацию социально и политически активного слоя польского общества, устоев Польского государства.

Едва закончился сентябрь и набрало максимальные обороты перемещение пленных на советскую территорию, сопровождающееся их селекцией, как уже 1 октября Политбюро ЦК ВКП(б) образовало комиссию во главе с секретарем ЦК А.А. Ждановым для рассмотрения вопроса о военнопленных. На следующий день в нее был внесен подготовленный ее членами Берией (НКВД) и Мехлисом (НКО) проект постановления, который, будучи включен в представление на Политбюро, уже 3 октября был им принят со сталинскими правками.

Представление (докладная записка) поступило с грифом «совершенно секретно» на бланке НКВД с подписями Берии и Мехлиса и указанием, что вносимые предложения предъявлены в комиссию Жданова. Сам же Жданов даже не присутствовал на узком составе Политбюро. О его согласии информирует лишь скромная секретарская помета: «т. Жданов — за». Завизировали документ лишь четверо ближайших лиц из сталинского окружения, оставивших свои подписи вслед за решительным сталинским росчерком: «За с поправками. Ст.». Это Микоян, Ворошилов, Молотов и Каганович.

Постановление относится и к польским, и к чешским пленным. Обращает на себя внимание то, что сталинский красный карандаш сразу вычеркивает предложение содержать чехов в качестве интернированных до окончания войны Англии и Франции с Германией, возможное место содержания, отделение офицеров от солдат. Чехи — карта в другой игре, и Сталин собственноручно вписывает: «Отпустить, взяв с каждого из них подписку, что не будут воевать против СССР». Это соответствует нормам международного права, выходя в сферу внешней политики (но и чехов не отпустили до 1941 г.). Польские дела рассматриваются в ином, внутреннем ключе.

Решая по пунктам вопросы роспуска по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии, строительства дороги Новгород-Волынский—Львов силами 25 тыс. пленных, возвращения «в немецкую часть Польши» и распределения остальных по лагерям, Сталин своим подчеркиванием четко дифференцирует солдат и офицеров, лично определяет, где последние будут размещаться — в Старобельске, где во времена Гражданской войны содержалось белое офицерство29.

Заведомо «контрреволюционный» элемент — «разведчики, контрразведчики, жандармы, полицейские и тюремщики», предмет особых интересов НКВД, приписываются к Осташковскому лагерю Калининской области. И Старобельский, и Осташковский лагеря (как и Козельский лагерь, превращенный в офицерский спецлагерь несколько позже) — уже готовые места изоляции — монастыри. Их легче стеречь, скрывать от лишних глаз. Что этот момент представлялся весьма важным, видно из пакета документов Берии, сопровождавшего решение Политбюро (кстати, делопроизводство тогда грешило промахами, и на основополагающем тексте с правкой Сталина стоит дата «3 октября 1939 г.», а в выписке указано, что решение носит дату «2.Х.39 г.», но «оформление» его в СНК, судя по помете на той же выписке, произошло также 3 октября30). Только непосредственные участники рассмотрения вопроса «260. — О военнопленных», да и то не все (лишь Берия, Ворошилов, Мехлис и Молотов), получили полный текст выписки, снабженной грифами «Строго секретно. Из о[собой] п[апки]». Непосредственные исполнители снабженческих поручений по лагерям были ознакомлены только с конкретными заданиями. Приказы и директивы Берии наркомам внутренних дел БССР и УССР, начальникам УНКВД и лагерей снабжались грифами «Совершенно секретно. Вручить немедленно. С изъятием ленты». При перемещении пленных в соответствии с намеченным планом особистам предписывалось «организовать тщательное изучение и проверку личности каждого военнопленного, установление точного места его постоянного жительства до призыва в армию и выявление возможно скрывающихся среди солдат офицеров, государственных чиновников, агентов разведывательных органов и членов зарубежных антисоветских организаций»31.

8 октября отдельные поручения отлились в стройную форму директивы по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных в лагерях НКВД. На особые отделы лагерей возлагалась обязанность создания агентурно-осведомительной сети для выявления «контрреволюционных формирований и освещения настроений военнопленных».

Первейшей задачей считалось создание такой агентуры, которая проникала бы, «внешне оставаясь на позициях продолжения борьбы за "восстановление" Польши», «во все складывающиеся антисоветские группировки среди военнопленных...». Таким образом, лишь с контрреволюцией и антисоветизмом отождествлялись надежды на восстановление Польского государства и намерения действовать в этом направлении.

Вторым пунктом выделялась задача выявления через однополчан и по признаку землячества настроений пленных. Детально перечислялись контингента для «разработки»: в широком диапазоне привычных «контрреволюционных и антисоветских элементов» присутствовали участники зарубежных белогвардейских террористических организаций, русских и украинских, провокаторы царской охранки и лица, служившие в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России, «кулацкие и антисоветские элементы, бежавшие из СССР в бывшую Польшу». В этот ряд вписывались польские служащие силовых структур: лица, служившие в разведке, полицейских и охранных органах «бывшей Польши» всех уровней и агентура этих органов, работники суда и прокуратуры, тюремные служащие и пограничники, агентура других иностранных разведок, а также члены целого ряда «военно-фашистских и националистических организаций». Таковых было перечислено одиннадцать (Польская военная организация, Польская социалистическая партия, Осадники, Стшелец, Союз офицеров запаса, Союз унтер-офицеров запаса, Союз адвокатов Польши и др.). Отдельно была выделена категория «провокаторов охранки в братских коммунистических партиях Польши, Западной Украины и Белоруссии»32. На самом деле после роспуска этих партий в данную категорию попадали по обвинению их в провокации руководители и члены КПП, КПЗУ и КПЗБ.

Особое внимание обращалось на соблюдение строгой секретности при агентурной разработке, вербовке агентуры и «лиц, могущих быть использованными для заброски за кордон», что предусматривало тщательную проверку и получение санкции наркома. Согласно параграфу 8 директивы, основанием для ареста могли быть материалы о настроениях, факты нарушения правил внутреннего распорядка и «выявленные преступления», «в том числе и контрреволюционные». Повышенная бдительность предписывала «обеспечение агентурным обслуживанием» надзирательско-конвойного состава лагеря и окружающих лагерь населенных пунктов во имя выявления и предотвращения «возможных фактов использования военнопленными в преступных целях отдельных лиц из обслуживающего персонала лагеря». К подобным «целям» были отнесены «передача сообщений, писем, подкуп в целях побега»33.

Распространение информации о лагерях считалось крайне нежелательным явлением. В некоторых лагерях переписка была полностью запрещена, в других с 20 ноября было разрешено высылать одно письмо в месяц, при каких-либо нарушениях это право отбиралось. Руководство Осташковского лагеря 22 февраля 1940 г. докладывало о том, как была организована переписка пленных с родными: строго по инструкции одно письмо в месяц передавалось выделенному для этого пленному, сдающему почту через старшего корпуса ежедневно в канцелярию. В особом отделении почту прочитывал политконтролер, после чего (через 2—3 дня) она передавалась в почтовое отделение. Поступающие письма и открытки сразу шли к политконтролеру, а затем через канцелярию и старшего по корпусу выдавались адресатам34.

Оперативно-чекистских разработчиков весьма интересовали адресанты, циркулировавшая между лагерями и присоединенными территориями информация, помогавшая продолжению максимально возможной зачистки на них.

Правовая основа репрессивной деятельности в отношении населения присоединенных земель, в уточнении которой важнейшую роль играл курировавший польские дела «корифей советского правопорядка» и «герой политических процессов» А.Я. Вышинский, становилась все более жесткой.

В помещенном в «особую папку» протоколе Политбюро № 7 под номером 270 за то же 3 октября, что и решение о военнопленных (№ 260), хранится и решение «О порядке утверждения приговоров военных трибуналов в Западной Украине и Западной Белоруссии». Этим решением Военным советам Украинского и Белорусского фронтов было предоставлено право утверждать приговоры военных трибуналов к высшей мере наказания за «контрреволюционные» преступления гражданских лиц и военнослужащих. Под текстом стоит факсимильная подпись Сталина35.

Примером был приговор к смерти 22 польских военнослужащих, которые в ходе начатых 17 сентября военных действий атаковали подразделения Красной Армии. В обосновании приговора указывалось: «Банда имела целью подрыв доверия к силе РККА и установление на советской территории бывшей Западной Белоруссии прежнего фашистского правового порядка»36. Таким образом, оказание вооруженного сопротивления было основанием не для взятия в плен, а для якобы юридически оформленного расстрела. Задержанные (арестованные) военнослужащие теперь «на законных основаниях» нередко заключались в тюрьмы и передавались в военные трибуналы, то есть не помещались в лагеря военнопленных, а репрессировались.

Массовые аресты готовились на основе действий созданных по приказу Берии в начале октября оперативной, учетной и следственной групп НКВД, обрабатывавших изъятые польские документы и избирательные списки, охватившие как местное население, так и прибывших из центральных и западных воеводств. Из числа арестованных более 7.300 чел. были расстреляны (казни проводились прямо в тюрьмах), в том числе немало военнослужащих. Часть была переправлена в лагеря военнопленных, значительная часть содержалась в тюрьмах, вывозилась в лагеря системы ГУЛАГа в рамках освоения ею отдаленных районов Севера37. Максимальная интенсификация «дренажа» поддерживалась периодически повторяющимися приказами Берии, практически ежемесячными.

В октябре—декабре неоднократно проводилась регистрация офицеров всех категорий, в том числе запаса и отставников, служащих силовых структур и т.д. Получив необходимые сведения, органы НКВД в несколько приемов собрали офицеров в определенных пунктах и арестовали. В Белостоке 26 октября около 600 чел. были вывезены в лагеря военнопленных, и в их числе был подполковник З. Берлинг. Во Львове 9—10 декабря были собраны около 2 тыс. офицеров, в областях Западной Украины 10 декабря — 1.057 «бывших офицеров польской армии», из которых 487-ми были инкриминировано участие в различных «контрреволюционных организациях»38. То же имело место в Вильно, Барановичах, Гродно, Станиславове. Часть была вывезена в лагеря военнопленных, большинство попало в тюрьмы и лагеря. По мнению П. Жароня, в результате регистрации ноября—декабря такова была судьба 5—6 тыс. офицеров. Он приводит в качестве типичного примера на основании проведенных опросов начала 40-х годов арест врача Л. Бервальда, работавшего после мобилизации в госпитале, 15 ноября прошедшего регистрацию, а в ночь на 10 декабря арестованного. Врач получил 5 лет лагеря за участие в войне против Красной Армии как «враг народа и контрреволюционер» и прошел через тюрьмы Львова, Херсона, Харькова, Караганды и Петропавловска39.

Особую категорию арестованных составляли «перебежчики», далеко не всегда ориентировавшиеся в военной заварухе, искавшие родственников, приюта и спасения люди. Границу пыталась перейти значительная группа стремившихся продолжить борьбу за освобождение своей страны вне ее пределов. Этот путь прошел известный писатель Г. Герлинг-Грудзиньский, детально описавший его в опубликованных в Париже в 1951 г. (первое издание) воспоминаниях «Иной мир: советские записки». Он был арестован как перебежчик при попытке перейти границу СССР и Литвы. Вот фрагмент классической сцены его допроса в гродненской тюрьме.

«А позвольте узнать, зачем? — Чтобы воевать с Германией. — А известно ли мне, что Советский Союз заключил договор о дружбе с Германией? — Да, но мне также известно, что Советский Союз не объявил войны ни Англии, ни Франции. — Это не имеет значения. — Как в конце концов звучит обвинение? — "Намеревался нелегально перейти советско-литовскую границу, чтобы продолжить борьбу против Советского Союза". — А нельзя ли слова "против Советского Союза" заменить словами "против Германии"? — Удар ладонью наотмашь меня отрезвил. "Это, в конечном счете, одно и то же", — утешил меня следователь, когда я подписывал обвиниловку»40.

Как свидетельствует другой автор воспоминаний — служащий Министерства социальной опеки Т. Коханович, пытавшийся пересечь советско-венгерскую границу, «чтобы пробраться во Францию и вступить в формировавшуюся там армию», таких как он, не сумевших перейти на ту сторону, именовали «недобежчиками»41.

Первый из них получил 5 лет и попал в Каргопольлаг Архангельской области, второй с трехлетним сроком был направлен в Печорлаг Коми АССР, на лесоповал за Полярный круг. Оба убедились, что мало кто в лагерях имел судебные приговоры, большинство же получило сроки, данные ОСО, другие были административно высланными как «социально опасный элемент». Среди зеков было немало поляков, особенно коммунистов. Согласно инструкции НКВД их первыми извлекали из толп беженцев и загружали в тюрьмы как «провокаторов», а затем отправляли в эшелонах «осваивать Севера». Следующими по численности были украинцы и нацмены из Средней Азии.

Польские и немецкие коммунисты получали большие сроки (5 или 8 лет) с мотивировкой, что-де бегством из своей страны они нарушают святую обязанность каждого коммуниста вести революционную борьбу, поэтому бегство в СССР трактуется как тяжкое преступление. Во Львове, как подтвердил будущий секретарь ЦК ПОРП З. Клишко, в то время было просто опасно признаваться в принадлежности к польской компартии: это грозило немедленным арестом42.

В рамках общего курса Г. Димитров направил в начале октября в НКВД по линии Коминтерна два письма со списками на 500 чел., подозреваемых в «провокациях» в связи с деятельностью распущенных в августе 1938 г. вместе с КПП КПЗУ и КПЗБ. В июле же 1940 г. он уже сетовал, имея в виду проведенную НКВД «зачистку территории», что из тысячи бывших политзаключенных паспорта получили только сто. «Остальные — в своем большинстве б[ывшие] рядовые члены КПП и КСМП, — писал он, — несмотря на наличие справок обкома МОПР, высылаются вместе с подозрительными, спекулянтами и всеми враждебными элементами внутрь СССР, получая паспорта с п[араграфом] 11, по которым они часто не могут получить работу». Пытаясь на сей раз отстоять свой актив, Димитров подчеркивал, что есть немало честных и преданных коммунистов, которые «являются резервом для отбора и подготовки кадров, необходимых для будущей работы»43. Он имел в виду паспорта без права проживания в погранзоне и областных центрах, но, видимо, лукавил, будто не знает, как решалась судьба «всех враждебных элементов» в СССР.

Украинские власти не только относились к бывшим польским коммунистам безо всякого доверия, но не раз проводили против них кампании арестов. В начале 1940 г. во время чтения стихов в клубе интеллигенции во Львове был арестован известный поэт Вл. Броневский. Другие представители левой интеллигенции были задержаны дома. В тюрьме, а затем и в лагерях оказались многие. Были репрессированы Л. Левин, В. Скуза, А. Стерн, А. Ват и другие прогрессивные деятели польской культуры.

В северных лагерях скапливались группки коммунистов и левых деятелей со всей Европы. Лучше всего противостояли изничтожающей реальности ГУЛАГа русские, прибалты и финны, великолепные лесорубы. Другие, превращенные в безымянные, ежедневно теряющие остатки энергии тени, не имевшие необходимой одежды и обуви, в драных лохмотьях, быстро вымиравшие от истощения, холода и болезней, со сведенными судорогой боли и высушенными как пергамент пеллагрическими лицами, с лихорадочно блестевшими от голода гноящимися глазами, понимали, что нет никакой перспективы спасения, и не рассчитывали ни на какую снисходительность. Периодически бригады подкреплялись свежими пополнениями из тюрем44. Среди них было много поляков, и в том числе военнопленных (военных и гражданских) из спецлагерей, которым во время следствия удавалось «пришить» какие-либо преступления, особенно «контрреволюционные». А к таковым относились освободительные настроения, разговоры о восстановлении Польского государства, о поисках путей вооруженной борьбы с гитлеровской Германией.

Эти намерения перекликались с настроениями в среде арестованных советских военных. Так, по рассказу Г. Герлинг-Грудзиньского, в ленинградской тюрьме он оказался в одной камере с репрессированными крупными военными-штабистами, получившими после более чем трехлетнего следствия по 10 лет и убежденными, что будет и победоносно завершится война с Германией: «они ожидали начала войны СССР с Германией, надеясь на освобождение, полную реабилитацию, выплаты жалования за отсиженные годы»45. После следствия, которое для арестованных поляков «ограничивалось лишь принуждением подписать фиктивные обвинения», целью которого «было скорее дать удобный предлог органам, занятым набором дешевой рабской силы и деполонизациеи захваченных земель, нежели перевоспитанием будущих граждан Советского Союза», в глухой архангельской тайге они получили великолепный по своей выразительности политический ярлык «антигитлеровских фашистов»46, отражавший всю глубину кризиса идейно-политического сознания советского общества, рожденного сталинскими деформациями советской внешней политики в период «советско-германской дружбы».

Северные лагеря ГУЛАГа, Главного экономического управления НКВД, Наркомюста пополнялись и за счет перераспределения трудовых ресурсов из лагерей военнопленных с территорий, отошедших как к СССР, так и к Литве и Германии. Поскольку пленные не соглашались вступать в договорные отношения на длительный срок с дирекциями шахт и рудников, их положение становилось все более подневольным, труд — принудительным. Однако тысячи пленных отказывались подавать заявления о желании остаться в СССР и трудиться в горнодобывающей промышленности, поэтому в соглашении между НКВД и Наркомчерметом от 7 февраля 1940 г. их предписывалось направлять на «массовые работы» в группах не менее ста человек, под конвоем и надзором, а заработок выплачивать НКВД47.

Попытки улучшить положение при помощи забастовок, голодовок и т.п. вели к прямым репрессиям и к перемещению в трудовые лагеря отдаленных районов со значительно более жестким «исправительным» режимом, гарантировавшим быстрое превращение в «лагерную пыль», столь знакомое многим поколениям советских зеков.

Далеко не все военнопленные эксплуатировались в системе Управления по делам военнопленных НКВД. В той же «конторе» от этого не отказывались и другие подразделения. Публикуя докладную записку МВД СССР от 24 мая 1950 г. о работе Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД/МВД СССР (как в то время уже называлось УПВ) за 1941—1950 гг. за подписью ставшего министром С. Круглова, Н. Сидоров констатировал: «Информация о составе пленных и содержании работы с ними регулярно направлялась высшему руководству СССР, но, по аналогии с гулаговской, она была неполной и необъективной. Сильно преувеличивались результаты пропагандистской и оперативной деятельности органов ГУПВИ, и, напротив, причины и уровень смертности, травматизма, самоубийств, побегов, недовольства лагерников и другая негативная информация не находила места в сводках, подаваемых наверх»48. Расхваливая предоставленную пленным возможность приобрести «различные производственные и строительные специальности», Круглов рапортовал, что якобы «на основе ознакомления с передовыми методами социалистического труда военнопленные из года в год улучшали производственные показатели и повышали производительность труда». Этому способствовала многообразная агитационно-политическая работа, направленная на «разъяснение преимуществ советского строя перед капиталистическим, на показ политических, хозяйственных и культурных успехов СССР и роли Советского Союза в борьбе за мир...»49.

В многочисленных текущих отчетах из лагерей преобладает информация о сохранении в них напряженной ситуации, о постоянных конфликтах, которые результативно снимались только «изъятием» и пересылкой пленных в отдаленные районы.

Шагреневая кожа спецлагерей, формировавшихся методом длительной селекции в основном из контингента с ограниченным трудовым использованием (кроме служащих государственного аппарата, прежде всего силовых структур в Осташковском лагере), еще имела определенный ресурс времени для выявления тех, кто мог быть полезен с точки зрения владения ценной информацией, контактами и связями для оперативной работы или военно-профессионального использования. Те же, кто для этого не годился, но демонстрировал непримиримую патриотическую позицию, незамедлительно подвергались репрессиям.

Комплектование состава трех спецлагерей (в переписке УПВ они в ряде случаев именуются и концентрационными) интенсивно велось в октябре и в основном закончилось в ноябре. После первоначальной, но весьма обстоятельной фильтрации были отделены особистами представители силовых структур всех уровней, в том числе призванные из запаса и из отставки (кроме негодных к строевой службе солдат, использовавшихся как полицейские для охраны дорог и мостов), чины и рядовые полиции и жандармерии, а также тюремной администрации. К этой категории были причислены другие служащие «аппарата угнетения» и «паразитических слоев», попавшие в число военнопленных по чисто «классовому» признаку, — судьи и прокуроры, разведчики и контрразведчики, чиновники разных уровней администрации, бухгалтеры и писари, подростки-юнаки и т.д. Среди них оказалось всего несколько помещиков.

Они были размещены (на 19 ноября — 6.483 чел.) недалеко от Осташкова на озере Селигер, острове Столбный, в бывшем монастыре Нилова пустынь, за годы советской власти трансформировавшемся сначала в дом отдыха, затем в колонию для малолетних правонарушителей, потом в турбазу50.

В Старобельский монастырь и прилегающие городские постройки Старобельска были помещены с 1 по 19 ноября 4.629 чел. Это был основной офицерский лагерь, где большинство составляли военные, взятые или сдавшиеся в плен в ходе военных действий, в том числе оборонявшие Львов от немецких частей. По данным на 29 декабря кадровые военные составили из них 61,5%, а мобилизованные из запаса — 38,4%51.

В Козельском офицерском лагере, размещенном на территории известного монастыря Оптина пустынь, функционировавшего как санаторий и получившего имя М. Горького, к 1 декабря поступили 4.727 чел. «офицерского состава». На 29 декабря в нем было 4.543 чел., а пропорция была обратной, по сравнению со Старобельским лагерем, — 30,4% кадровых военных и 69,5% офицеров запаса.

Общая пропорция по двум лагерям на эту дату была такова: из 8.488 пленных офицеров кадровые составляли 44,9%, а офицеры запаса 55%52. В результате всеобщей регистрации и задержания всех военных в числе нескольких сотен пожилых отставников оказались три инвалида без руки или без ноги.

Попавшие в спецлагеря офицеры запаса в массе своей еще проходили срочное обучение после мобилизации: они обновляли свои полученные во время учебы в вузах и изрядно устаревшие знания, в области владения материальной частью и в сфере тактического искусства. При обучении многих даже не успели обмундировать.

Это были люди массовых гражданских профессий — многие сотни учителей, инженеров, врачей, юристов, а также священники, представители трудовой интеллигенции различного профиля. Среди них было много журналистов, общественных и политических деятелей. Были писатели и поэты, десятки профессоров и доцентов высших учебных заведений. Были здесь и ученые с мировой славой, оставившие свои кабинеты и лаборатории, чтобы встать под ружье для защиты Отечества.

У руководителей лагерей в ходе фильтрации возникали сомнения, как относиться к гражданским специалистам, заключенным в лагеря военнопленных. В записке по прямому проводу от 20 октября предписывалось «профессоров, журналистов, врачей, художников и других специалистов, призванных в армию как офицеров, имеющих военное звание, содержать в лагере в соответствии с приказом НКВД № 001177 от 3 октября»53. Распоряжение УПВ начальнику Путивльского лагеря Н.Н. Смирнову дополнительно разъясняло, что и специалисты, служившие в армии как офицеры, и «выявленные среди специалистов разведчики, контрразведчики, жандармы, полицейские, провокаторы, крупные военные и государственные чиновники, секретные агенты полиции и дефензивы, активные деятели антисоветских политпартий и организаций, помещики, князья — жители территории Западной Украины и Западной Белоруссии, а также жители территории, отошедшей к Германии, подлежат содержанию в лагере». «Остальные специалисты», т.е. гражданские лица, не связанные с армией и не вызывающие совершенно никаких подозрений, подлежали отправке на родину «в общем порядке»54, войдя в число 42,4 тыс. «отпущенных в западные области УССР и БССР» (сколько таких было?).

Таким образом, освобождению после окончания военных действий, предписываемому международными конвенциями, не подлежало абсолютное большинство арестованных и помещенных в лагеря военнопленных представителей польской интеллигенции. Будучи военнопленными или считаясь таковыми, они не пользовались многими правами пленных.

Более того, они составляли большинство не только мобилизованной на войну интеллигенции Западной Украины и Западной Белоруссии, но интеллигенции всей польской территории, центральных и западных воеводств. На 19 ноября по данным УПВ из 8.512 офицеров последних было 5.800, то есть две трети (в Старобельском лагере — 2.500 чел., в Козельском лагере — 3.300 чел.), в Осташковском лагере из 6.483 чел. было 3.600 жителей территории, отошедшей к Германии, то есть более половины. В лагерях Наркомчермета таких было 3.278 чел., в Ровненском лагере — 10.000 чел. Совершенно очевидно, что часть данных округлена, поэтому и приводимая в сводке сумма 22.673 чел. не может быть точной, да она и не охватывает узников других лагерей. Однако и эти данные достаточно ясно показывают общую политику сталинского руководства: в спецлагерях была сосредоточена и не подлежала передаче по месту жительства, в том числе в занятые Германией польские земли, захваченная основная масса представителей управленческого аппарата, и особенно силовых структур, Польского государства и командного состава армии, а также трудовой интеллигенции и интеллектуальной элиты этой страны. Приведенная статистика соответствует пропорциям раздела ее территории: 51,6% отошло к СССР, 48,4% — к Германии55.

Условия в трех спецлагерях мало походили на санаторные. Помещения монастырей отнюдь не были рассчитаны на такую гигантскую нагрузку. Как докладывал в Управление начальник Осташковского лагеря П.Ф. Борисовец, «под жилые помещения приспособлены: а) помещения бывш[его] свинарника на 350 чел., б) подвальное помещение на 120 чел., в) построено 2 деревянных барака на 700 человек...»56. Везде срочно сооружались многоярусные нары, трудно решались проблемы получения соломы для матрасов и подушек, не было необходимых кухонных помещений и оборудования, достаточного количества доброкачественной питьевой воды, не говоря уже о возможности умыться и помыться. Невозможно было одолеть перебои с продуктами, и прежде всего с хлебом. Еда и сон были разбиты на несколько смен. Скученность, низкий уровень санитарии с отсутствием даже необходимого минимума выгребных ям, устрашающее распространение клопов и вшивости, болезни, охватившие за три месяца половину пленных...

Проверяющие из УПВ весьма нелестно отзывались о деловых и моральных качествах начальников лагерей в Осташкове и Козельске, допустивших «сплошной бедлам и уйму неорганизованности»; «вахтенная команда политически малограмотная» и напоминавшая по внешнему обтрепанному виду «партизан времен гражданской войны». Инспекторы и следователи сами запрашивали новое обмундирование, будучи одеты в грязные летние гимнастерки, в то время как следствие приходилось проводить «исключительно с офицерами, комиссарами полиции.., из чисто оперативных соображений нужно одеться, чтобы иметь приличный вид...». Констатировалось, что «в лагере плохо дело обстоит с дровами, приходится вести допрос в комнате одевши, жутко холодно»57.

Пленные вначале терпеливо сносили бытовые невзгоды. Они, по свидетельству обитателя Козельского лагеря И. Кукульского, «внимательно наблюдали и позитивно оценивали отношение работников лагерной охраны к офицерам Войска Польского...»58, находя понимание своих повседневных нужд у лагерной администрации, которая старалась обустроить церкви многоярусными нарами, держать включенными радиорепродукторы с 5 ч. утра до полуночи, почаще крутить киноленты «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Человек с ружьем», «Чапаев» и другие — по 3—4 сеанса в день, украсить территорию плакатами, обеспечить несколько гармошек и настольные игры, проводить громкие и массовые читки газет, беседы о сталинской конституции и советской демократии, об успехах строительства социализма в СССР и советской внешней политики и т.д.

Высшие чины из числа пленных, а таких было немало (в Козельском лагере было четыре генерала и один контр-адмирал, сотня полковников, две с половиной тысячи подполковников и т.д., а в Старобельском лагере — 8 генералов, 55 полковников, 127 подполковников и т.д.), были устроены сравнительно неплохо: многие имели не только койки, матрасы, подушки с одеялами, но и постельное белье. Почти все должны были заниматься самообслуживанием и уборкой, рубкой дров и пр. В Осташковском же лагере полицейские были заняты на множестве работ как внутри, так и вне лагеря: в столярных, слесарных, сапожной и портновской мастерских, на электростанции, на строительстве бараков, моста и насыпи, соединившей остров с материком, в пекарне, прачечной и сушке, на заготовке льда для погребов и т.д.

Отношение к полицейским носило наиболее выраженную «классовую» окраску. По свидетельству санитарки госпиталя М. Майер, с ними обходились плохо, их вообще не разрешалось лечить (многие были ранены или больны), и ежедневно в озеро сбрасывалось несколько трупов, чтобы избежать похорон59.

Между тем именно в этой среде особенно сильно было брожение. Рядовые полицейские старшего возраста без обиняков критиковали организацию сентябрьской кампании как результат бездарности политики правящих классов, задирали офицеров, кричали им: «Кончилась ваша власть!», протестовали против выдачи им пищи вне очереди. В лагере наметился раскол, подогреваемый беседами особистов. Полицейские стали снимать с фуражек герб, с формы — знаки отличия. Однако вскоре этот процесс прекратился, а главной причиной стали сопровождавшие беседы о преимуществах советского строя и подобные пропагандистские акции оскорблявшие национальные чувства поляков выпады против их страны. 1 ноября раздался призыв почтить память павших в борьбе за свободу Польши, а 11 ноября был отмечен праздник независимости. Уже в конце ноября антагонизмы смягчились и работники полиции вновь стали пришивать знаки отличия и прикреплять на фуражки орлов.

С разрешения руководства лагеря работал кружок резьбы по дереву, хоровой и музыкальный кружки. Однако репертуар был ограничен русскими и советскими песнями. Кружки распались. Зато на популярную мелодию тихо, не для чужих ушей, пелась сочиненная кем-то песня:

[...]
Вдруг ворог германский коварно напал
И Родину рвать стал на части.
Из рабства вернемся до дома, вернемся до хат
Чрез реки, озера и горы.
Грудь нашу украсят в ту пору
Простые мундиры солдат.

В первой из приведенных строф «ворог германский» чередовался исполнителями с «ворогом московским», а беседы о «будущей социалистической Польше» не пользовались популярностью.

Особисты, проводившие по ночам многочасовые допросы, не могли не признать своего поражения. 11 ноября в нескольких помещениях заключенными были проведены коллективные молебны в честь юбилея воссоздания независимого государства.

В тот же день ксендзы провели массовые службы в Козельске и Старобельске. Религиозные обряды были немедленно запрещены и отправлялись тайно, ночью. Вскоре священнослужители разных вероисповеданий были вывезены из лагеря и исчезли бесследно.

Настроения пленных эволюционировали в одном и том же направлении как в фильтрационных лагерях, так и в спецлагерях. Тому есть множество свидетельств с обеих сторон — в воспоминаниях узников и докладных сотрудников НКВД, со всем тщанием следивших за ними. Неверие во взаимодействие СССР с Германией, непонимание его масштабов и замысла, невозможность осмысления факта раздела Польши постепенно сменялись, по мере вылавливания из потока агитационно-пропагандистских материалов в печати и радиопередачах информации об устоях сталинской политики в отношении Польши, потерей доверия к советской власти и невозможностью смириться со своим положением, с трагедией своей страны.

Для первого этапа показательны оценки профессора С. Свяневича, писавшего в воспоминаниях: «Среди пленных офицеров господствовало чувство солдатского долга, я бы даже сказал, экзальтированное отношение к своему солдатскому долгу. Россия своим ударом с тыла как раз и сделала невозможным выполнение нами своего долга, и уже поэтому отношение к ней не могло быть особенно добрым. [...] Правда, некоторые офицеры, особенно резервисты, с интересом приглядывались к происходящему в России, внимательно слушали речи политруков и смотрели вечерами агитационные фильмы. Они часто говорили политрукам, что хотели бы видеть Россию союзником Польши в борьбе с Германией, и говорили это, как мне казалось, довольно чистосердечно». Это служило ему подтверждением довоенных выводов, что «польская интеллигенция не только настроена крайне антинемецки, но и имеет потенциальную пророссийскую ориентировку»60.

В середине ноября руководство УПВ писало в докладе о состоянии лагерей, что, в частности, подполковник Р. Малиновский говорил в беседе: «Настроение офицеров подавленное. 20 лет мы строили Польшу и за 20 дней ее потеряли. В Германию ехать не хочу и буду просить гостеприимства Советского Союза до окончания войны между Германией и Францией»61.

В Старобельском лагере пленные старались выяснить у политруков: «Какая будет власть в Западной Украине и Западной Белоруссии? Почему Красная Армия не освобождает Польшу от Германии? Зачем установили демаркационную линию? Почему СССР вместе с Польшей не выступил против Германии?» Эти важные свидетельства глубинных настроений в польской армии значимы в силу того, что в Старобельске было сосредоточено ядро кадрового ее состава и они органично сочетались с непониманием отношения к полякам как к пленным (как констатировали Сопруненко и Нехорошев, «многие обижаются, что их называют военнопленными, заявляя: "Какие мы военнопленные, если мы шли навстречу Красной Армии 50—100 км для того, чтобы сдать ей свое оружие"»). Стремление отстоять, восстановить Польское государство было всеобщим, как и вера в то, что «Польша была и будет существовать» и армия продолжит борьбу с Гитлером62.

Во всех лагерях пленных зрело и все четче выражалось критичное отношение как к польскому правительству и командованию, так и к не поддержавшим страну союзникам, а также к политике Советского Союза. Как ни старались авторы доклада собрать в Козельском лагере крупицы позитивных высказываний об СССР, им пришлось откровенно признать: «К вступлению Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину в большинстве своем офицеры относятся враждебно и считают это агрессией». В Козельщанском лагере часть офицерского состава ведет среди рядовых «контрреволюционную агитацию»: «СССР объединился с фашизмом. Польша была и будет, если Англия и Франция выступят против СССР, мы должны будем помогать с тыла...» В Юхновском лагере был зафиксирован такой прогноз: «Англия и Франция наверняка победят Германию. Советский Союз бросит тогда занятую польскую территорию, ибо СССР боится Англии и Франции, и тогда Польша снова возродится». Многие офицеры высказывали мнение, что после возвращения в Польшу следует «вести работу за освобождение Польши от немцев и русских, как это сделал в свое время Пилсудский»63. Поставляемые в НКВД из лагерей отчеты не содержат элементов анализа связи динамики настроений пленных с ознакомлением их с докладами и речами Сталина и Молотова по вопросам внешней политики. Но она очевидна. В начале декабря в «политдонесении о политико-моральном состоянии Старобельского лагеря НКВД за ноябрь месяц 1939 г.» в разделе «Проведено читок и разъяснений прочитанного материала из газет» преобладали материалы V внеочередной сессии Верховного Совета СССР, в числе которых главное место занял известный доклад Молотова «О внешней политике Советского Союза» от 31 октября 1939 г., а в разделе «Организовано радиообслуживание военнопленных» содержалась информация, что через 32 репродуктора пленные в группах по 200— 500 человек слушали тот же доклад и другие выступления и речи главы советского правительства. Результаты можно видеть в аккуратно, осторожно сформулированном итоге: «На события международной обстановки отдельные офицеры говорят: "СССР стал страной красного империализма", данные а[нти]с[оветские] выступления немедленно пресекал[ись]»64.

Расставленные в молотовском докладе акценты были вполне очевидно прогерманскими и антипольскими, какими и были восприняты, начиная с характеристики инкорпорированных территорий и их национального состава. Молотов «округлил» данные, записав в украинцы более 7 млн, в белорусы — более 3 млн, а к полякам и евреям отнес «более чем по 1 млн человек» из общей суммы «около 13 млн человек»65. Польский статистический ежегодник давал на 1939 г. иные данные: около 5,6 млн (43%) поляков, 4,3 млн украинцев и русинов (33%), около 1,7 млн (13%) белорусов и 11% остальных. На Западной Украине количество жителей с материнским украинским и русинским языком составляло более 51%, с польским — 39,5% и т.д. Именно эти данные совместная украинско-польская публикация и приняла за основу66. Данные о Западной Белоруссии подверглись уточнению. При другом методе подсчета, использованном польским специалистом по национальным меньшинствам Е. Томашевским и опробированном на совместной белорусско-польской конференции, количество белорусов в Западной Белоруссии возросло до 2,2 млн (44%), а количество поляков снизилось почти до той же цифры и тех же 44%67. Вне зависимости от позднейших уточнений данные, приведенные Молотовым, были заведомо неверными, а общая тональность доклада не оставляла сомнений в отношении сговора СССР и Германии за счет Польши и ее «ликвидации». Поэтому ситуация в лагерях пленных резко изменилась, и руководству УПВ пришлось выступить со спецсообщением «Об отрицательных фактах политико-морального состояния и о чрезвычайных происшествиях в лагерях военнопленных за время с 1 по 31 декабря 1939 г.» Теперь уже в отчете первым пунктом по военнопленным обозначены «антисоветские настроения и высказывания», а камертоном звучит «антисоветское высказывание»: «СССР стал страной красного империализма» и задание выявлять лиц, «антисоветски настроенных», проводящих «контрреволюционную деятельность» под видом культпросветработы, на деле направленную против режима в лагере и его администрации (разговаривать только по-польски, на работы не ходить, скомпрометировать администрацию перед международной комиссией, «которая скоро приедет» и т.д.). Организаторы просветительского кружка и кассы взаимопомощи были из Старобельского лагеря «изъяты», молебен, вывешивание икон и крестов — «немедленно предотвращены» и впредь категорически запрещены, особому отделению дано задание выявить организаторов. В Козельском лагере руководство УПВ более всего беспокоили «патриотические чувства к быв [шей] Польше. Например: "Что еще Польша будет существовать в таком виде, в каком она была"» и что офицерский состав «в большинстве своем религиозный» и пытается проводить «групповые молебствия», «сохранить погоны, ордена и чинопочитание». Против этого велись «разъяснительная работа... и антирелигиозная пропаганда»68.

По Запорожскому лагерю приводились аналогичные высказывания, в том числе цитировались слова пленного Хенько: «Красная Армия перешла польскую границу с целью захвата, а не освобождения. Если бы не Советский Союз, мы бы выиграли войну с Германией»69.

Множилось число замечаний в адрес советской экономики и положения трудящихся в СССР. Собственно, их было полно и раньше, что вынудило проверявших Козельский лагерь еще в середине ноября проинструктировать политаппарат лагеря на предмет усиления бдительности среди личного состава лагеря и запретить «разговоры с военнопленными, особенно на политические темы, лицам, не подготовленным в этом отношении»70.

Режим в спецлагерях становился все более жестким. Если вначале беседы с «комбригом» В.М. Зарубиным, руководившим оперативно-чекистскими работами в Козельском лагере, выливались в интеллектуальные диспуты с воинской элитой и профессорами, которые могли пользоваться привезенной им библиотекой на польском, английском и французском языках и рассчитывать на его помощь (одному он помог вернуть квартиру, другому — освободить арестованного сына), то следователи прибывших из Москвы бригад тактом и вежливостью не отличались. Был установлен порядок допросов пленных как политических преступников. Сфотографировав каждого в фас и профиль, с табличкой на груди, и взяв отпечатки пальцев, следователи по нескольку часов и не один раз, днем и ночью, используя и перекрестные допросы, детальнейшим образом устанавливали политический, профессиональный и социальный облик пленных, фиксировали массу деталей из их прошлого, данные о семье, родных, друзьях, о планах и намерениях на будущее. Принятая модель ведения допроса предполагала провокацию типа: Польша раз и навсегда перестала существовать, и об этом знает каждый советский человек. Это вызывало естественные протесты. По свидетельству прошедших через эту процедуру пленных, всем инкриминировались «служба в буржуазной армии», участие в «мировой контрреволюции», направленной против Советского Союза, и «стремление к отрыву от Советского Союза Белоруссии и Украины». Более всего следователей интересовало отношение к СССР и к Германии. Антинемецкие настроения воспринимались как особо опасные, и почти каждого пленного они дотошно выспрашивали на эту тему, в свою очередь оставляя впечатление о ярко выраженной пронемецкой ориентации лагерной администрации. Ее концепция сводилась к следующей схеме: в развязывании войны виновата Англия, которая использовала Польшу для нападения на Германию71. Эта концепция со всей неизбежностью входила в неразрешимое противоречие с освободительной установкой поляков и усиливала отторжение советской системы.

В свою очередь, поляки, как активные носители идеи сопротивления гитлеризму, подпадали под обвинение в антинемецкой пропаганде и подготовке борьбы против германского союзника вопреки взаимной договоренности, были несговорчивы, хлопотны и обременительны морально-психологически. Энергично разрушая новый миф об «освободительном походе» и обвиняя Советский Союз в реализации имперской политики, они возрождали и укрепляли в головах особистов стереотипы «панской Польши» и «белополяков» как явного и трудноодолимого препятствия в реализации сталинских планов. Это было неизбежным последствием сталинской деформации советской внешней политики, изображения Польши виновником войны, а Германии жертвой.

Почти сразу обитателям лагерей, как свидетельствует С. Свяневич, стало ясно, что спецлагерь сформирован для проведения следствия над каждым и «селекции их по степени пригодности для советского режима»72. Козельские наблюдения Свяневича полностью совпадают с выводами, сделанными в Старобельском лагере графом Ю. Чапским: селекция велась методом выделения носителей полезной информации из области разведки, политической или государственной деятельности, тех, кто имел нужную для СССР гражданскую или военную квалификацию, а также тех, кто энергично демонстрировал патриотизм и нежелание иметь дело с СССР, не говоря о сотрудничестве, а тем самым не оставлял для себя возможности быть использованным в планах НКВД73.

Неизбежная констатация приоритета для СССР отношений с Германией и антипольского характера сговора двух диктаторов, осмысление потери уходящих в историю корней славянского братства, а для части интеллигенции — демократических традиций борьбы «за вашу и нашу свободу» в польско-советских отношениях, перспектив сотрудничества в антигитлеровской борьбе вели к драматическим предположениям о собственном будущем. Режим спецлагерей далеко не во всем соответствовал нормам международного права, международным правилам содержания военнопленных. Вопрос об освобождении и репатриации «спецконтингента», несмотря на окончание военных действий, не решался, а система допросов и репрессивных мер противоречила принятым в отношении военнопленных нормам. Было очевидно, что СССР, как констатировали пленные и о чем написал С. Свяневич, «не отличался особым уважением к человеческой личности и руководствовался в отношении пленных единственно своими собственными политическими целями...» Он полагал, что СССР не является членом IV Гаагской конвенции 1907 г. и поэтому не признает Положения и обычаи ведения сухопутной войны и Правила обращения с военнопленными, являющихся приложением к этой конвенции. А Уставом РККА сдача в плен рассматривалась как измена Родине и соответственно наказывалась вплоть до расстрела. Советский Красный Крест не принимал никакой помощи и средств для поддержки военнопленных. Вопреки международному праву и обычаям пленные попадали под действие советского законодательства, отсюда — масса злоупотреблений, жестокостей и беззаконий, которые ежедневно совершались в отношении содержавшихся за колючей проволокой представителей силовых структур, также считавшихся военнопленными, но не пользовавшихся даже теми урезанными правами, которые были предоставлены остальным74.

Не допуская мысли о том, что превратности судьбы смогут привести их «к общему знаменателю» смирения и покорности, офицерский состав двух спецлагерей предпринимал настойчивые попытки опереться на нормы международного права и вести разговор с лагерной администрацией на его языке. Содержавшийся в Старобельском лагере бригадный генерал, руководитель обороны Львова во время германского наступления, Ф. Сикорский неоднократно обращался к советским руководителям, доказывая противоправность содержания участников обороны Львова в лагере. Командарму С.К. Тимошенко он напоминал, что город был сдан войскам Украинского фронта, несмотря на предложенные немцами в письменном виде выгодные условия капитуляции, поскольку поляки сочли предпочтительным иметь дело «с представителями государства, в котором, в противоречии к Германии, обязуют принципы справедливости по отношению к народам и отдельным лицам», что польские части исполнили приказ Верховного командования не считать Красную Армию воюющей стороной и свой солдатский долг борьбы с германским агрессором. Он просил соблюсти условия капитуляции, подписанной с участием представителей Тимошенко и согласованной генералом В. Лянгнером в Москве, и ускорить возвращение к местам жительства75. Маршал Шапошников переговорил с Ворошиловым и сообщил в НКВД, что Ф. Сикорский для них интереса не представляет и с его просьбами можно не считаться. Генерал писал и Берии, и Молотову, его письма проходили через руки Чернышова, Серова, Мехлиса, постоянно возвращаясь на усмотрение Сопруненко, который ничего иного не придумал как предложить изолировать автора от других военнопленных.

В начале января 1940 г. военный юрист, член Главного военного суда польской армии полковник Э.Ю. Саский и группа полковников обратились к начальнику лагеря с просьбой выяснить позицию советского правительства в отношении статуса задержанных: являются ли они военнопленными, арестованными или интернированными. Они поднимали проблемы соблюдения прав военнопленных — права обращения к посольству того иностранного государства, которое взяло на себя защиту интересов польских граждан, возможности действовать через Красный Крест, опубликования списка пленных, освобождения отставников, офицеров запаса, которые не были призваны и не участвовали в войне, старых и больных и т.д.

Вопрос об уточнении своего правового положения ставили и пленные офицеры Козельского лагеря76. Если бытовые вопросы решались на месте, то рассмотрения вопросов с правовой точки зрения не получалось. П.К. Сопруненко раздобыл текст Женевской конвенции, когда содержавшиеся в качестве военнопленных врачи поставили вопрос об освобождении в соответствии с ее положениями, но руководство НКВД дало ему разъяснение, которое он передал начальнику Старобельского лагеря: «Женевская конвенция врачей не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь... директивами Управления по делам военнопленных»77. Судьба более чем 700 врачей должна была решаться одновременно с другими пленными на общих основаниях, поскольку они рассматривались как офицеры, а не как врачи. Между тем, подписываясь под международными конвенциями 1918 и 1932 гг., Советское государство официально признало, что персонал санитарных отрядов, транспортов и госпиталей не может рассматриваться в качестве пленных, но должен пользоваться покровительством даже противника и при первой возможности возвращаться на родину или отправляться в нейтральную страну.

Установка сталинского руководства изначально была иной: бригады следователей составляли на каждого пленника учетное дело, уточняли опросные листы, карточки общего и особого учета как на антисоветский элемент, особо обращая внимание на данные о родственниках и местах их проживания. Готовилось искоренение целого социального слоя с указанием на конкретные и быстрейшие сроки завершения следственных действий в январе 1940 г., начав с Осташковского лагеря.

В то время как администрация лагерей стремилась наладить в них более менее нормальную жизнь, проверяющие УПВ видели возможность избавить их от перегрузки, освободив, например, из Осташковского лагеря штатских лиц, «случайно попавших в число военнопленных» (запас полиции из рабочих и крестьян, ранее не служивших в полиции, рядовых пограничников, трудовую интеллигенцию, призванную на военную службу, студентов, сотрудников магистратов и т.п.)78. Берия по получении таких предложений не принял позитивного решения. Он был озабочен, судя по директивам от 31 декабря, интенсификацией оперативно-чекистских разработок и вербовки агентуры, выявлением внелагерных связей пленных как внутри СССР, так и за границей, «известных им агентов бывшей польской разведки...»79.

1 февраля Берии шифровкой было доложено, что следствие окончено и начата отправка 6.050 дел на Особое совещание.

Руководство УПВ 20 февраля выступило с предложением о разгрузке Козельского и Старобельского лагерей, считая целесообразным распустить по домам стариков, больных и инвалидов в количестве около 300 чел., офицеров запаса из присоединенных областей, на которых нет компрометирующего материала, — в мирное время агрономов, врачей, учителей, инженеров и техников, всего около 400—500 чел. Любопытно, что в УПВ полагали, что в результате проведенной селекции для рассмотрения на ОСО следовало бы выделить 400 дел на «контрреволюционный элемент» и провести следствие в НКВД Украины и Белоруссии, в случае невозможности сосредоточить их в Осташковском лагере, где и провести следствие. Однако ведомственная мысль продолжала работать в другом направлении. Еще 20 января в связи с «социальным заказом» председатель военной коллегии Верховного Суда СССР В.В. Ульрих и исполняющий обязанности Главного военного прокурора СССР Н.П. Афанасьев выдали распоряжение, устанавливающее подсудность дел военнопленных Военному трибуналу войск НКВД, поручающее «в полной мере» надзор за следствием военному прокурору войск НКВД, а следствие по этим делам — лагерной администрации. Тем самым устанавливалась еще более упрощенная ведомственная процедура репрессивных действий. Это стимулировало новое ускорение оборотов машины лагерного следствия, циркулирование пленных между лагерями, управлениями НКВД и тюрьмами.

Одновременно НКВД запланировал и реализовал очередную массовую акцию на инкорпорированных территориях80.

Ломка социальной и национальной структур на инкорпорированных территориях, «зачистка» городского и сельского населения осуществлялись «единым умыслом» и непрерывно, операция за операцией, этап за этапом. За совершенно секретным, «особым» протоколом с решением Политбюро провести по предложению НКВД арест всех выявленных офицеров от 3 декабря 1939 г. уже 4 декабря последовало решение о депортации на лесоповал Северов, в распоряжение Наркомлеса, части сельского, в основном польского, населения — осадников. Это были демобилизованные после войны 1919—1920 гг. солдаты, получившие по земельной реформе за низкую плату землю на западно-украинских и западно-белорусских территориях. Им было разрешено иметь оружие, и они были опорой власти, почти не интегрируясь в окружающую среду, создавая почву для социально-этнических конфликтов, особенно в Украине. Нападки на осадников и требование их выселения появились уже в октябре на заседаниях Народных собраний. В Украине их инициировал Н.С. Хрущев, тогда член Политбюро ЦК ВКП(б) и первый секретарь ЦК КП(б)У. За кампанией против осадников как одним из кульминационных мероприятий экспорта революции на западных границах СССР внимательно следил Сталин, дважды, 9 и 25 декабря, дававший Берии указания по этому вопросу, претворившиеся в приказы от 19-го и 25-го.

Во исполнение решения Политбюро от 4 декабря на следующий же день, 5 декабря, было принято соответствующее постановление СНК СССР. Переселение проводилось согласно положению о спецпоселках и трудовом устройстве осадников. Инструкция о порядке переселения была утверждена Берией 29 декабря, то есть после обсуждения проблемы со Сталиным и одновременно с решением об ускорении рассмотрения следственных дел на военнопленных. Срок же окончания выселений был установлен на 15 февраля, когда форсировалось составление «контрольных справок» на пленных, предваряющее окончательное решение их судьбы.

Ссылка и принудительный труд были в СССР карой, предусмотренной Уголовным кодексом. К концу 30-х годов они применялись уже вне уголовного права и носили характер не только политических, классовых репрессий в отношении «социально опасных и нежелательных групп населения», но начали приобретать национальную окраску. Именно национальный оттенок приняло выселение осадников.

Достаточно устоявшиеся, длительные традиции межэтнического сосуществования, чувство общности истории и социального порядка, умение находить способы разрешения конфликтов в условиях совместного функционирования в рамках единого административно-хозяйственного организма были наработаны благодаря устоявшимся локальным связям и исторически обусловленному сожительству этнических групп. Межэтническая интеграция была особенно развита в Западной Белоруссии. На обеих территориях ситуация была осложнена классовыми антагонизмами в специфических условиях: угнетающая нация одновременно была носителем классового угнетения, классовая дифференциация накладывалась на подспудные конфликты, трактуемые в конфессиональных и этнических категориях. Существовала некая социокультурная дистанция между разными группами населения. Однако преобладали позитивные элементы отношений национальных меньшинств, поэтому понадобились весьма энергичные, политически подогреваемые, специально разжигаемые действия, направленные на обострение межнациональных отношений, на достижение большего дисбаланса в контактах нацменьшинств — усиливаемая реактивность населения, целенаправленная антагонизация, ускоряемая дезинтеграция и разрыв вековых связей. Искусственная унификация этнической структуры региона, проводимая жесткими, противозаконными и строго засекреченными методами, несла с собой множество трагедий для населения.

Акция, которая должна была проводиться по БССР и УССР одновременно, намечалась на 10 февраля. До этого момента соблюдалась строжайшая конспирация, под благовидным предлогом (инвентаризации хозяйств и т.п.) составлялся полный список осадников и членов их семей. Подлинные мотивы этого разглашать категорически запрещалось.

О списках, сроках, методах и т.д. сообщалось только первым секретарям обкомов. Руководители республиканского аппарата НКВД получали в помощь партийный и комсомольский актив и представителей местной администрации. В Западной Белоруссии, например, было создано 37 оперативных участков и 4.005 троек, подкрепленных из восточных районов представителями областных инстанций в количестве 2.289 чел., 6.718 красноармейцев и милиционеров, а из западных районов — 4.632 представителями руководства НКВД, милиции и ВКП(б), 15.225 рабочими. Их прибытие на места предписывалось обставить так, чтобы гарантировать полнейшую конспирацию и ничем не обнаружить планируемую акцию, а при проведении инструктажей «проявить особую бдительность», дабы не было проявлений сочувствия — для чего более чем 50 тыс. чел объявлялись «врагами народа» — и случаев бегства, в том числе женщин и детей81.

Инструкция наркома Л. Цанавы детально прописывала сценарий задержания: приказать всем одеться, затем сообщить, что на основании решения правительства семья переводится в другую область (не указывая, куда), там получит необходимые средства и возможность работать и т.д. Разрешалось брать одежду, обувь, деньги, домашнюю утварь, месячный запас продовольствия — но не более 500 кг на семью. На сборы давался час-другой, а то и полчаса. Предписывалось действовать решительно, жестко, без шума.

Согласно отчету Л. Цанавы первому секретарю ЦК КП(б)Б П.К. Пономаренко, акция началась на рассвете 10 февраля и закончилась в то же день, охватив 50,7 тыс. чел. Но из-за лютого мороза (37—42°) и снежных заносов загрузка 32 эшелонов растянулась на четыре дня. Первыми жертвами стали дети и старики, умершие от переохлаждения уже в эти дни, другие — в ходе недель транспортировки в старых, необорудованных товарных вагонах с зияющими щелями, часто без воды и пищи.

Согласно отчету Цанавы, более трехсот участников проведения этой операции серьезно обморозили конечности. Секретарь Ошмянского райкома КП(б)Б Лебедь отметил и такой факт: конвоировавший осадников младший лейтенант снял меховой жилет, чтобы прикрыть детей, хотя сам отморозил руки82. Едва ушли составы, новое указание предписывало «подчистить» остатки и выявить новые семьи для дальнейшей высылки. И это несмотря на то, что ретивые организаторы устроили «социалистическое соревнование» по «уничтожению классового врага»: на Волыни вместо списочных 1.118 семей вывезли 1.670, в Пинской области — вместо 1.045 — 1.70283. В осадники записали и тех поляков, которые перекупили или просто арендовали землю, поэтому в числе депортированных оказалось много крестьян-бедняков. При попытках протестовать осадников арестовывали по обвинению в «антисоветской деятельности», и путь их дальше лежал в лагеря ГУЛАГа, а семьи выдворяли на Север, в Сибирь и т.д.

По признанию самого Берии, за 1940—1941 гг. в пути умерли 11 тыс. депортированных84.

Кампания по выселению осадников и лесников вызвала значительную напряженность среди населения, начался забой скота, появились попытки скрыться. Политбюро ЦК КП(б)У 16 февраля решило организовать разъяснительную работу среди населения, провести собрания по селам, представляя осадников как «кулаков» и «злейших врагов трудового народа»85, А тем временем готовилась новая массовая депортация польского населения самых разнообразных социальных категорий — членов семей пленных, принадлежавших к разным слоям и классам, к различным политическим силам общества.

Молох массовых репрессий, жестокого террора под маркой борьбы с «буржуазно-националистическими» и «враждебными» элементами, нацеленных на разрушение прежних государственных структур, общественно-экономических и политических связей, не щадил никого.

Следующая инициатива по части «зачистки» инкорпорированных территорий исходила от Н.С. Хрущева, была поддержана Берией и приобрела форму рассмотренного и принятого на Политбюро 2 марта 1940 г. решения «Об охране госграницы в западных областях УССР и БССР»86. В нем были пункты о создании 800-метровой погранполосы и связанных с этим мероприятиях, об ее «оборудовании», в том числе отселении людей из населенных пунктов, расположенных в пределах той же территории. Материальный ущерб предписывалось компенсировать.

Однако это решение имело секретную подоплеку: предполагалась депортация 22—25 тыс. семей военнопленных. 10 апреля 1940 г. постановление СНК СССР, утверждая принципы проведения и конкретные технические мероприятия по транспортировке и трудоустройству этой категории репрессируемых, добавило к семьям узников лагерей военнопленных семьи «участников контрреволюционных повстанческих организаций» и лиц, содержавшихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии. В итоге Берия довел цифру «искореняемых» членов семей до 76—100 тыс., а самих семей — до 26 тыс.87 К этой группе приписали и более 2 тыс. молодых женщин как «проституток».

Вновь были созданы «тройки», в распоряжение которых передавались 3—5 оперативных работников и 15—20 рядовых бойцов из войск НКВД. Еще тщательнее соблюдая «государственную тайну», на рассвете 13 апреля стали «изыматься», доставляться к эшелонам и загружаться в вагоны женщины, дети и старики. Время на сборы было несколько увеличено, конвою рекомендовалось быть менее грубым. Взять с собой или реализовать выселяемые могли до 100 кг на человека. Попытки неподчинения, однако, карались по-прежнему весьма жестко — арестом по обвинению в «антисоветской работе» с передачей дел на ОСО.

Это был очередной акт «экспорта революции», репрессирования по национальному и социально-классовому признаку, ликвидации социального слоя и национальной группы с явными чертами коллективной, круговой ответственности. Как бы на «законных» основаниях «убиралась» значительная часть среднего класса, интеллигенции как носителя польского национального самосознания. На новом месте польское население расселялось, рассредоточивалось на обширных территориях Северного Казахстана, превращаясь в малозначимое, рассеянное, потерявшее социальные связи меньшинство. Его имущество экспроприировалось, передавалось местным властям.

Надо заметить, что в подписываемом К.Е. Ворошиловым как председателем Президиума Верховного Совета СССР в 1958 г. указе об амнистии оставшихся польских депортированных особо оговаривалось, что речь не идет о возврате им собственности или компенсации за нее. Ни советское, ни российское законодательство до сих пор этого не предусматривали.

Как административно высланные, «семьи» не обязаны были жить в спецпоселках под постоянным надзором НКВД, но возможности их передвижения были ограничены пределами выделенной для проживания области и волей местной администрации. Любая перемена места жительства и работы была возможна только с согласия областных управлений НКВД и с разрешения его местных органов. Местные власти нередко относились ко всей этой акции враждебно: она не сопровождалась письменными распоряжениями или приказами во исполнение директив ЦК ВКП(б) и СНК СССР ни ЦК компартии, ни СНК Казахстана. Заброшенные в необжитые или слабо обжитые холодные и голодные степи, часто без средств и необходимого имущества, переселенцы на новом, непривычном месте, в значительно более суровых условиях, к которым были совершенно не приспособлены, лишенные прежних источников существования, сами должны были обеспечить себя каким-либо жильем (хотя бы в загонах для скота или землянках), пропитанием и работой. Не только воспоминания тех из них, кто сумел выжить, но и документы НКВД рисуют весьма скорбную, нередко просто драматичную картину обустройства и жизни выселенных «семей», лишенных кормильцев и возможностей трудоустройства. В Павлоградской области, например, работой были обеспечены только 45% трудоспособных женщин, а в ряде мест было значительно хуже и добыть нормальное пропитание было практически невозможно. Не было эффективной медицинской помощи. Воспоминания жертв депортации полны трагических страниц, посвященных отчаянной борьбе за существование, за спасение детей от голода и ранней смертности, обеспечение им надежного укрытия.

От судьбы депортированных мало отличалась судьба беженцев, той их части из полумиллиона, уходившего на восток от гитлеровцев, которая оседала на торфоразработках и строительстве, а затем подпала под решение, запрещавшее в течение пяти лет проживать в 100-километровой погранзоне. Те же 58 тысяч, которые предпочли заявить о возвращении домой, были приравнены к осадникам и тем же принудительным методом отправлены на спецпоселение. Этот процесс, растянувшийся с конца июня до второй половины июля, на деле захватил 70 с лишним тыс. чел. По суммарным сводкам НКВД численность осадников и беженцев составляла 215.052 чел., «семей» и беженцев — 176 тыс. чел. Они размещались в 14 республиках, 20 краях и областях СССР — в 586 спецпоселках. По их национальному составу имеются следующие дифференцированные данные: среди осадников было 109.233 поляка, 11,7 тыс. украинцев, 10,8 тыс. белорусов, 1,8 тыс. прочих; из 78 тыс. беженцев было 64,5 тыс. евреев, 8,3 тыс. поляков, 1,7 тыс. украинцев, около 1,8 тыс. прочих88. Более половины беженцев были переданы в ведение Наркомлеса — на лесоповал, лесосплав и т.п. в северные районы страны, остальные — на строительные объекты, на предприятия черной и цветной металлургии, на самые примитивные и тяжелые работы, к которым мало кто был приспособлен: по данным НКВД к трудовой интеллигенции из них относились 3.261 чел., был один академик, профессоров и научных работников — 17, инженеров — 310, врачей — 401, зубных врачей и техников — 162, агрономов — 122, преподавателей — 589, архитекторов — 12, экономистов — 28, адвокатов — 188 и т.д.89

Их косили непосильный труд, эпидемии и голод, условия жизни в летних временных строениях, отсутствие зимней одежды и обуви, запасов хлеба, соли и мыла — все это констатировали проверяющие из НКВД, продавшие людей за немалые деньги Наркомлесу, Наркомату цветных металлов и другим ведомствам. Далеко не везде их обеспечивали работой, орудиями труда: в Горьковской области лишь на 48%, в Иркутской — на 47% и т.п. В спецпоселке Колос топор приходился на пять человек, в Подосиновском районе вместо 120 необходимых пил было только десять и ни одного заточника. В таких условиях заработать на пропитание было невозможно90.

Опубликованные многочисленные воспоминания жертв этого экзодуса раскрывают акт за актом жестокие драмы многих тысяч семей, беспомощных и обреченных, не ждущих ни от кого помощи, лишенных возможности прибегнуть к законным средствам защиты своих интересов и собственной жизни, жизни своих детей, поскольку по отношению к ним грубо попирались основные права человека и гражданина даже в таком виде, как они были записаны в Конституции СССР91. Карательные мероприятия в рамках «экспорта революции» в инкорпорированные земли выливались в нарушение основного права человека — права на жизнь, в умышленное создание несовместимых с жизнью условий, то есть экоцид, представляя собой преступления против человечности. В них просматриваются и черты геноцида, сознательного и целенаправленного истребления тоталитарным режимом одного из народов — польского народа, польского национального меньшинства, доля представителей которого среди репрессированных была куда более значительной, чем их доля в общей численности населения присоединенных областей. Сталинское руководство, в отличие от нацистского, не декларировало расовых теорий, но масштабы проводимых репрессий, условия депортации, транспортировки, содержания и эксплуатации сосланных, их принуждение всей мощью режима и силой обмана к подчинению и лишению законных жизненных шансов, сознательное уничтожение целых социальных слоев и национальных групп являлись одним из преступлений сталинского тоталитаризма, которое не случайно столь тщательно и последовательно скрывалось. Судьбы различных категорий населения зависели от прихоти вождя. Сталинская внешняя политика была многовекторной и не лишенной определенных противоречий. В начале 40-х годов во внутренней военной доктрине происходили изменения. Так, 26 февраля 1940 г. была издана директива по военно-морскому флоту, в которой противниками в будущей войне были названы Германия, Италия, Венгрия и Финляндия92. Правительству Сикорского было сообщено, что в СССР существует намерение сформировать польский легион (дивизию). Антигерманская направленность такой задумки была очевидна, а настроения офицерского корпуса, сосредоточенного в спецлагерях, ей вполне соответствовали. Другое дело, в какой степени после сентября 1939 г. и полугодичного содержания в концентрационных лагерях можно было рассчитывать на их лояльность. Сталин начал искать решение этой головоломки.

Точной даты передачи в Лондон соответствующей информации не сообщают ни министр иностранных дел Польши, ни посол в Лондоне Э. Рачиньский, который записал в дневнике, что одновременно через посредника — представителя ТАСС в Лондоне, сына ближайшего сотрудника М.М. Литвинова Э. Ротштейна было передано весьма близкому к Сикорскому журналисту С. Литауэру, что СССР — за восстановление независимой Польши в этнографических границах на востоке и Сикорский является тем лицом, с которым советское руководство готово начать принципиальные переговоры93. Это могло быть как благожелательным жестом оппозиционной группы Литвинова, так и проявлением двойной игры Сталина, у которого появились новые внешнеполитические варианты. Возможно было и сочетание того и другого.

В то время в сталинском руководстве существовали разные представления о будущем пленных. Если верить свидетельству С. Берии (Гегечкори), его отец Л. Берия якобы не был сторонником расстрела узников спецлагерей, не без основания (информацией он располагал в большом количестве) видя в польских офицерах антигитлеровский потенциал: «Так или иначе мы войдем в Польшу и очевидно, что польская армия в будущей войне должна оказаться на нашей стороне». С. Берия помнил, что в этом отношении противником его отца выступил идеолог массовых репрессий А.А. Жданов, заявивший к тому же, что готов взять на себя руководство НКВД. В московском издании книги «Мой отец — Лаврентий Берия» достаточно ответственный автор, в годы войны связанный с разведкой, а затем виднейший ученый в области космической техники, утверждает, что «первый серьезный конфликт между отцом, с одной стороны, Сталиным и Политбюро, с другой стороны, произошел уже в сороковом, когда решалась судьба тысяч польских офицеров, расстрелянных впоследствии в Катыни». В этом издании, в отличии от санкт-петербургского, утверждается, что оппонентом Берии в этом деле был Молотов. С. Берия склонен преувеличивать меру и значение разногласий по этому вопросу, утверждая, что в тот момент его отец едва не лишился за строптивость своей должности, но якобы даже это не заставило отца подписать смертный приговор полякам. Его спекулятивные попытки в чем-то оправдать Лаврентия Павловича базируются всего лишь на том, что фамилия Берии была вычеркнута из списка исполнителей зловещего приговора — но в документе-представлении, подписанном им самим! Л. Берия сам запустил в действие механизм исполнения преступного приговора.

Б.В. Соколов готов принять соображение Берии об использовании польских офицеров в грядущей войне против фашистской Германии, но дальнейшие его рассуждения о перипетиях вокруг постановления ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. уже неубедительны. Так, принимая точку зрения сына Берии об отказе отца от участия в репрессировании поляков, он высказывает предположение, что представление (за подписью главы НКВД) было составлено не им и задним числом, уже после заседания Политбюро. Далее сомневается: не мог же Берия предложить себя в состав «тройки», чтобы потом самого себя и вычеркнуть из нее (разве что он ставил свою подпись с условием, что его имя тут же будет вычеркнуто из числа тех, от лица которых будут осуществляться смертные приговоры)94. Все нагромождение аргументов имеет коренную ложную посылку: фамилия Берии заменена рукой Сталина! Оно рушится как карточный домик. Все хитроумные попытки оправдать Л. Берию совершенно бесполезны. Видимо, Л. Берия капитулировал под давлением и занялся на рубеже февраля—марта 1940 г. окончательными контрольными проверками состава спецлагерей и данных об их родственниках, а также подготовкой для сталинской верхушки проекта постановления с констатирующей и постановляющей частью. Далее этот процесс развивался в русле решения вопросов высшей степени секретности и в соответствии с устоявшейся процедурой, когда вначале узким руководством давалась санкция на порядок рассмотрения и меру наказания, а затем только вопросы соответствующе оформлялись. Все держал в своих руках и всем дирижировал Сталин. Он первым получил и завизировал с резолюцией «за» подготовленный Берией проект с оставленным для проставления точной даты принятия решения местом: «[...] марта 1940 г.» Санкцию на содержавшийся в нем приговор к высшей мере наказания 25.700 узников трех спецлагерей, а также тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины — «без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения»95, то есть фактически без суда и следствия, в неправовом порядке, — письменно поддержали Ворошилов, Молотов, Микоян, а также по телефонному опросу — Калинин и Каганович. Жданов к этой акции привлечен не был.

Обычно при массовых осуждениях НКВД СССР посылал в ЦК ВКП(б) детальные списки, по которым немедленно приводились в исполнение решение особых «троек». Эта практика, свидетельствующая о причастности Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б) к массовым репрессиям и осужденная пленумом ЦК КПСС от 22—29 июня 1957 г., должна была быть применена 5 марта 1940 г. по отношению к почти 26 тыс. польских пленных и узников тюрем, с той спецификой, что списки осуждаемых не предъявлялись, а сама процедура репрессий становилась внутриведомственным делом НКВД рабочего уровня. Поручение получал не Берия, а его непосредственные подчиненные. Только и всего.

По устоявшейся процедуре постанавляющая часть решения была обозначена и выделена абзацем, превратившись в оформлявшийся в выписках текст с номером протокола и вопроса, с подписью секретаря ЦК. Для организации исполнения узкая группа ответственных сотрудников НКВД получила и в обязательном порядке сдала такие выписки. Установлено, что их было не менее 41-й, поскольку известна выписка именно под таким номером. Однако все, что творилось вокруг этого решения, было глубоко засекречено и долгое время составляло строжайшую государственную тайну. Через два дня после решения Политбюро замнаркома внутренних дел Б.З. Кобулов провел совещание высшего руководства центрального аппарата НКВД СССР. Его участников, по свидетельству П.К. Сопруненко, ознакомили с решением Политбюро. 14 марта у Кобулова были руководители областных управлений НКВД (УНКВД), их заместители и некоторые другие лица, которым непосредственно надлежало осуществить «разгрузку» лагерей. Кобулов без обиняков сообщил о директиве высшего руководства страны расстрелять несколько тысяч поляков, захваченных в ходе «освободительного похода». В качестве докладчика выступал Сопруненко.

Срочно стала отлаживаться «техника» реализации решения. Руководители УНКВД отбывали на места и вновь возвращались в Москву. «Конвейер» был запущен: 25 марта из Харькова пришло сообщение, что «все готово»: до начала расстрелов приступили к рытью могил, к лагерям подали тюремные вагоны, к местам расстрелов прибыли команды «комендантов» — палачей, расстрельщиков. В очередной раз были проверены списки, составлены списки-заключения, списки-предписания на отправку, завизированные в Москве.

В системе НКВД были приняты все меры, чтобы никакие сведения о происходящем в спецлагерях Козельска, Старобельска и Осташкова не просочились за лагерные стены. Усилили охрану, запретили увольнять сотрудников, регламентировали их доступ на территорию лагерей. Пленным было запрещено покидать пределы лагеря, их нельзя было даже вывозить на допросы. 16 марта была запрещена переписка с родными, а их письма не передавались адресатам. Всякая связь с миром была оборвана. Запрашиваемые в Москву сведения о пленных нельзя было размножить, запрещалось вносить на типографски отпечатанные схемы и бланки. Заказанные в Старобельске формуляры было приказано немедленно уничтожить.

Замнаркома Кобулов не разрешал сообщать о зловещих приготовлениях даже первым секретарям обкомов ВКП(б). «...Не должно быть, — инструктировал он подчиненных, — ни одного живого свидетеля»96. Прокуроры также не были нужны. Эта далеко выходящая за рамки даже советского законодательства, кодексов РСФСР, а не только международного права, конвенций о законах войны, однозначно преступная акция массового расстрела без суда и следствия, без предъявления обвинений граждан ряда иностранных государств, проводимая не путем единичных расстрелов в тюрьмах УНКВД и не на далеких окраинах, была чревата новым мощным резонансом протестов против сталинских репрессий, могла негативно отозваться за рубежами страны. Наиболее заинтересованными сторонами, следившими за сталинскими начинаниями, были польское и гитлеровское правительства. Вряд ли в тот момент Сталин опасался реакции Гитлера. Скорее наоборот, истребление польского офицерства соответствовало секретным договоренностям 28 сентября 1939 г. Более того, есть свидетельства в пользу взаимодействия в этой области. Например, немцы исполняли приказ направить в Москву списки с адресами семей офицеров, постоянно проживавших на захваченной Германией территории, что могло быть исполнением соглашения с Германией. С другой стороны, документально подтверждено, что она передавала советской стороне адреса семей польских генералов, находившихся в плену в СССР. Это сотрудничество не ограничивалось истреблением кадров польской армии. Развернувшаяся в апреле 1940 г. «разгрузка» советских спецлагерей97, уничтожившая значительную часть польской интеллигенции, и гитлеровская «Акция А-Б» — погром польской интеллигенции на инкорпорированных Германией территориях — проходили одновременно. Единый замысел был слишком очевиден, чтобы имелись основания усомниться в существовании определенной договоренности и согласовании действий.

Опаснее казалась информация об антигитлеровских настроениях и намерениях содержавшихся в лагерях военнопленных, которая при помощи шифров выходила во внешний мир. Специально занимавшийся выяснением настроений в Старобельском лагере замначальника Главного экономического управления НКВД капитан госбезопасности Безруков сообщал руководству 27 марта 1940 г., что, хотя в среде пленных преобладают внешне спокойные проявления, агентура сигнализирует: поляки верят в победу союзников, в то, что «Германия будет поделена и Польша восстановлена», что «кроты» (польское подполье) «работают успешно», «Антон и Франек (Англия и Франция) молотят хорошо, Поля (Польша) скоро поправится», что «доктор Секора (Сикорский) определил, что мать (Польша) скоро выздоровеет»98. Видимо, стремление избежать немецких упреков в нелояльности было очень сильным.

Были и другие мотивы, которые стимулировали, ускорили принятие решения о расстреле пленных вопреки защищающему их международному праву, — потребность в помещениях для пленных финской кампании, «отходов» социальной ломки в прибалтийских республиках, материальная обременительность содержания, проблематичность использования узников спецлагерей. Не последнюю, а может быть, и одну из ведущих ролей играло желание истребления непригодного для воплощения сталинских планов человеческого материала по отработанной репрессивным режимом схеме, бездумно используя методы, которые следует квалифицировать как преступления против человечности.

Когда Сопруненко сообщил Берии, что к 20 мая все содержавшиеся в трех спецлагерях пленные вывезены, следы большинства из них, казалось, навсегда затерялись. Лишь 395 чел. встретились с сослуживцами в Грязовецком лагере99. По приказу Берии от 22 марта большинство заключенных из тюрем, также приговоренных к расстрелу, были сконцентрированы в тюрьмах Минска, Киева, Харькова, Херсона и казнены.

Так внезапно исчезли 21.857 узников трех спецлагерей и тюрем. Была уничтожена корреспонденция. Прекратилась переписка. Стало невозможно получить сколько-нибудь вразумительную информацию об исчезнувших безвозвратно. Таков был логический финал трагедии ликвидации Польского государства и его армии, запланированной и реализованной в ходе четвертого раздела Польши. Судя по всему, делалось все возможное и невозможное, чтобы проблему 22 тысяч закрыть окончательно, превратить в совершенное убийство, тщательно спрятать все концы в воду. Однако катынское злодеяние, как вскоре будет названо это преступление по первому открытому из массовых захоронений, было столь масштабным и задевало судьбы стольких людей из числа оставшихся в живых, что это оказалось невозможным. Правда, его раскрытие должно было идти более пяти десятилетий методом обстоятельной, тщательной расчистки и составления элементов мозаики, из которых только в 90-е годы удалось сложить достаточно полную картину происшедшего, контуры которого постепенно прорисовывались сквозь кровь и слезы нескольких поколений.

Собственно, выяснение обстоятельств массовых расстрелов польских военнопленных и узников тюрем сразу приобрело характер движения по многим линиям, чего ни сталинское руководство, ни НКВД не смогли предугадать и чему они не могли эффективно противодействовать.

Остались живые свидетели транспортировки к месту казни приговоренных к смерти, в том числе профессор С. Свяневич, который проделал вместе с ними часть пути, будучи направлен на Лубянку. Хотя были расстреляны многие свидетели разных стадий трагедии — расстрелов и эксгумации, выжили палачи (некоторые не выдержали жуткого груза вины и покончили жизнь самоубийством), открытые могилы видели местные жители, некоторые из них знали о технике расстрелов. В последний момент Кобулов помиловал в Осташкове брата кинорежиссера Михаила Ромма.

Арестованный член польского подполья З. Козлиньский, которого в Катынский лес случайно, в рамках следственного эксперимента, привел сотрудник НКВД и который оказался на краю заполненного окровавленными трупами рва, сумел скрыться и первым сообщил о страшной находке в Варшаву. Его сын продолжил расследование и постарался передать информацию в Лондон. Одна из жертв расстрела, раненый выбрался ночью из-под горы трупов в катынском рву, нашел помощь и укрытие у местных жителей, а потом давал показания в комиссии Конгресса США (Р.Дж. Мэддена).

По свежим следам многое было замечено в Харькове, где от железнодорожников нельзя было скрыть выгрузку тысяч поляков на окраинной платформе. 25 апреля одна из групп польских узников узнала, что «ваших» дальше везут на машинах, а в харьковской тюрьме полякам сокамерники показали в окно, где «ваших» расстреливали. А накануне войны в Дергачах несведущий командир устроил учения по окапыванию в близлежащем лесочке. Примчавшийся представитель органов немедленно прекратил учения и конфисковал лопаты, но в подразделении нашелся смышленый и знающий польский язык боец... Когда советские войска отступали из Харькова, комендант НКВД лично взорвал помещение, в котором производились расстрелы. Ни он, ни руководство в Москве не могли предположить, что вскоре немецкие гаубицы разворотят польские могилы, а местные мальчишки будут собирать диковинные знаки отличия.

Нет уверенности относительно объема знаний руководства гитлеровской Германии об уничтожении польских военнопленных из трех спецлагерей органами НКВД и полной ясности в отношении контактов органов двух стран, включая их руководство (информация весьма туманна100).

По дипломатической линии возникала проблема освобождения военнопленных немецкого происхождения. В феврале—марте 1940 г. германское посольство вело поиски военных и гражданских лиц (беженцев). 23 августа замнаркому иностранных дел В.Г. Деканозову был передан меморандум с просьбой об освобождении «находящихся в советском плену этнических немцев». Направлялись ноты, списки. Советские организации долго молчали. Только с октября НКИД стал отвечать германскому посольству, что 1200 выявленных и несколько сот еще не распознанных лиц — это «не этнические немцы», что «неизвестно место их нахождения» и т.п. Таким образом, была отработана система отписок, которые с 1941 г. стали получать польские представители в Москве и Куйбышеве. Из запрошенных немцев-военнослужащих только 90 чел. прибыли «в Германию или генерал-губернаторство»101. Война все списала.

Точно известно, что уже к концу 1940 г. польское подполье и правительство в эмиграции располагали достаточно обоснованными фактами об офицерских лагерях и событиях в Катынском лесу102, собирали данные о взаимодействии НКВД и гестапо103.

Расстрелы польских военнопленных, офицеров и работников государственного аппарата, других категорий репрессированного польского населения — апогей сталинской политики геноцида и экоцида в отношении иностранцев — отяготили урегулирование советско-польских отношений в 1941—1942 гг., предопределили развитие и характер взаимоотношений сталинского руководства и польского правительства в эмиграции.

Примечания

1. Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне: Сборник документов (далее — Органы государственной безопасности). Т. I. Накануне. Книга первая (ноябрь 1938 г. — декабрь 1940 г.). М., 1995. С. XI , 52-54, 60-62 и др.

2. Коминтерн и Вторая мировая война. Ч. I. До 22 июня 1941 г. М., 1994. С. 11.

3. Известия. 1 ноября 1939 г.

4. Документы внешней политики. 1939 год (далее — ДВП). Т. XXII. Кн. 2. М., 1992. С. 19-20.

5. Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939—1941. М, 1999. С. 191—193; Пронин А.А. Советско-германские соглашения 1939 г.: Истоки и последствия. Екатеринбург, 1998. С. 108—111.

6. Подробно см.: Попов В. Война с народом: этапы государственного террора в России // Независимая газета. 27 апреля 2000 г. С. 8; Филиппов С.Г. Деятельность органов ВКП(б) в западных областях Украины и Белоруссии в 1939—1941 гг. // Исторические сборники «Мемориала». Вып. 1. Репрессии против поляков и польских граждан. М., 1997.

7. Катынь: Пленники необъявленной войны. М., 1997. С. 59—63.

8. Органы государственной безопасности. С. II.

9. Там же. С. 79—81; Польща та Україна у тридцятих-сорокових роках XX століття. Невідомі документи з архівів спеціальних служб: Польське підпілля 1939—1941. Т. I. Львів—Коломия—Стрий—Золочів. Варшава— Київ. 1998. С 11.

10. Żaroń P. Agresja Związku Radzieckiego na Polskę 17 września 1939 г.: Los jeńców polskich. Toruń, 1998. S. 109.

11. Свяневич Ст. В тени Катыни. Лондон, 1989. С. 88.

12. Jaczyński St. Obozy jenieckie NKWD na Białorusi (17 września — 15 listopada 1939 r.) // Społeczeństwo białoruskie, litewskie i polskie na ziemiach pólnocno-wschodnich II Rzeczypospolitej w latach 1939—1941. W-wa, 1995. S. 96.

13. Гриф секретности снят. Потери вооруженных сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах: Статистическое исследование. М., 1993. С. 86; РГВА. Ф. 40443. Оп. 1. Д. 175.

14. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 15.

15. Документы, копии которых были переданы Президентом СССР М.С. Горбачевым Президенту Республики Польша В. Ярузельскому 13 апреля 1990 года // Катынская драма: Козельск, Старобельск, Осташков: судьба интернированных польских военнослужащих. М., 1991.

16. См.: Deportacje i przemieszczenia ludności polskiej w głąb ZSRR. Przegląd piśmiennictwa. W-wa, 1989; Karpus Z. Straty ludności na Ukrainie Zachodniej w latach 1939—1941 // Polska — Ukraina: trudne pytania. T. 5. Materiały V Międzynarodowego seminarium historycznego "Stosunki polsko-ukraińskie w latach II wojny światowej". Łuck, 27—29 kwietnia 1999. W-wa, 1999; Гурьянов А.Э. Обзор советских репрессивных кампаний против поляков и польских граждан // Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000. С. 199—207.

17. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 78.

18. Chackiewicz A. Aresztowania i deportacje społeczeństwa zachodnich obwodów Białorusi (1939—1941) // Społeczeństwo białoruskie. S. 120.

19. См.: Indeks represjonowanych. T. VI: Aresztowani w rejonie Lwowa i Drohobycza. W-wa, 1998; Polska—Ukraina: Trudne pytania. T. 5.

20. Исторические сборники «Мемориала». С. 88.

21. Żaroń P. Op. cit. S. 174, 176.

22. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 145 и др.

23. Там же. С. 141-142.

24. ДВП. Т. XXII. Кн. 2. С. 135.

25. Есть округленные данные — 43 тыс. (Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 209) и уточненные в сторону увеличения — 44,5 тыс. (Dębski S. «Niech swoich Żydów Niemcy trzymają u siebie» (Żydzi w stosunkach sowiecko-niemieckich IX 1939—III 1940) // Arcana. 1994, № 4. S. 56, 61, № 28. S. 61). См. также: Żaroń P. Op. cit. S. 157—161.

26. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 75—76.

27. Там же. С. 89, 123.

28. Там же. С. 82; Żaroń P. Op. cit. S. 78, 81.

29. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 114—118.

30. Там же. С. 118-119.

31. Там же. С. 129.

32. Там же. С. 135-136.

33. Там же. С. 137.

34. Там же. С. 214, 353.

35. Там же. С. 129.

36. Studia z dziejów okupacji sowieckiej (1939—1941). W-wa, 1994. S. 66.

37. Chackiewicz A. Op. cit. S. 136.

38. Żaroń P. Op. cit. S. 136, 138; Органы государственной безопасности. С. 168.

39. Żaroń P. Op. cit. S. 139.

40. Герлинг-Грудзинский Г. Иной мир: советские записки. М., 1991. С. 13— 14.

41. Kochanowicz Т. W Komi i gdzie indziej. Wspomnienia z pobytu w ZSRR (1939-1942). W-wa, 1989. S. 19.

42. Ibid. S. ЗО; Герлинг-Грудзинский Г. Указ. соч. С. 30.

43. Коминтерн и Вторая мировая война. С. 398—400.

44. См.: Герлинг-Грудзинский Г. Указ. соч. С. 34—35, 46, 63, 73, 146—147.

45. Там же. С. 23—24.

46. Там же. С. 64, 73, 173, 175. См. также: Петрус К. Узники коммунизма. М., 1996. С. 160-161.

47. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 329—330.

48. «Военнопленные ознакомились с методами социалистического строительства» / Публ. Н. Сидорова // Источник. 1999. № 1. С. 83.

49. Там же. С. 84, 85.

50. Главная военная прокуратура (далее — ГВП). Д. 159. Т. 3/39. Л. 167; Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 210.

51. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 271.

52. Там же. С. 231. 271.

53. Там же. С. 412.

54. Там же. С. 162.

55. ГВП. Д. 159. Т. 3/39. Л. 167; Polska—Ukraina. Т. 5. S. 148.

56. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 351—352.

57. Там же. С. 274.

58. Парсаданова B.C. К истории Катынского дела // Новая и новейшая история. 1990. № 3. С. 22.

59. Żaroń P. Op. cit. S. 264-265.

60. Свяневич Ст. Указ. соч. С. 100.

61. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 206.

62. Там же. С. 202-203, 205-206.

63. Там же. С. 205.

64. Там же. С. 239, 240, 243.

65. Известия. 1 ноября 1939.

66. Польща та Україна. С. 145.

67. Tomaszewski J. Rzeczpospolita wielu narodów. W-wa, 1985. S. 116.

68. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 286, 287, 288.

69. Там же. С. 288.

70. Там же. С. 214.

71. Żaroń P. Op. cit. S. 269, 270.

72. Свяневич Ст. Указ. соч. С. 104.

73. Czapski J. Wspomnienia starobielskie: w 50 rocznicę Katynia. Wrocław, 1990. S. 22.

74. Свяневич С. Указ. соч. С. 377, 378.

75. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 155—156.

76. Там же. С. 297-299, 334, 426.

77. Там же. С. 167, 178, 189.

78. Там же. С. 253, 254, 259.

79. Там же. С. 275, 277.

80. Там же. С. 237.

81. Chackiewicz A. Op. cit. S. 121—124.

82. Ibid. S. 130.

83. Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 22. Д. 3021. Л. 33; Gizejowska M.Deportacje obywateli polskicz z ziem północnowschodnich II Rzeczypospolitej w latach 1939—1941 // Studia okupacji sowieckiej (1939—1941). W-wa, 1998. S. 92.

84. РГАСПИ. Ф. 17. On. 22. Д. 3024. Л. 157.

85. Там же.

86. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 375—378.

87. Там же. С. 526, 542-543.

88. Z dziejów okupacji sowieckiej (1939—1941) // Obywatele polscy na kresach polńocno-wschodnich II Rzeczypospolitej pod okupacją sowiecką w latach 1939-1941. W-wa, 1998. S. 96.

89. Максимова Л.А. Условия жизни спецпереселенцев-поляков в Коми АССР в 40-е годы // Польская ссылка в России XIX—XX веков: региональные центры. Казань. 1998. С. 246—251. См. также: Там же. С. 268— 271.

90. Государственный архив Российской Федерации (далее — ГА РФ). Ф. 9479. Оп. 1. Д. 61. Л. 48; Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). Ф. 122. Оп. 25. Д. 3. П. 73. Л. 95. См. также: Народное хозяйство СССР 1922—1972. М., 1972; Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии. М., 1992.

91. Centralny katalog relacji i wspomnień z lat 1939—1945. Т. I—III. Wroclaw— W-wa—Kraków—Gdańsk. 1970, 1974, 1976; Kołpak E. Piętnaście lat tułaczki: 1940—1955, Mielżyńska J. Syberyjskie notatki. Kraków, 1990; Niezgoda-Górska W. Dosyć nam Sybiru, dosyć Kazachstanu. Wrocław, 1994; Woronowicz W. Przypadki XX wieku: 20 lat na Wyspach Sołowieckich i Kołymie 1935—1955. W-wa, 1994; Iwanicki E. Wróg towarzysza Stalina. Wspomnienia z Kazachstanu. 1940—1946. Łódź. 1990 i inne.

92. Кузнецов H. Крутые повороты. М., 1995. С. 209.

93. Raczyński E. W sojuszniczym Londynie. Dziennik ambasadora. 1939—1945. L. 1960. S. 70 i nast.

94. Берия С. Мой отец — Лаврентий Берия. М., 1994. С. 52, 58 и др.; Соколов Б. Истребленные маршалы. Смоленск. 2000. С. 420—421.

95. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 389.

96. Katyn: Dokumenty zbrodni. Т. 2. Zagłada. Marzec-czerwiec 1940. W-wa, 1998. S. 446.

97. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 343.

98. ГВП. Д. 159. Т. 3/39. Л. 109-110.

99. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 597.

100. См.: Armia Krajowa w dokumentach. Т. 1. Londyn, 1970. S. XVII, 11.

101. Katyn: Dokumenty zbrodni. T. 2. S. 76.

102. Siedlecki J. Losy Polaków w ZSSR. 1939-1987. L, 1987. S. 163-164.

103. Armia Krajowa w dokumentach. T. I. S. 195, 251, 252, 283 i in.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
Яндекс.Метрика
© 2024 Библиотека. Исследователям Катынского дела.
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | Карта сайта | Ссылки | Контакты