Библиотека
Исследователям Катынского дела

Прорыв завесы тайны

Отчет Г.Л. Смирнова о рабочей встрече на рубеже февраля-марта показал, что Катынское дело стало одним из важных условий нормализации внутриполитической ситуации в Польше, что польские члены комиссии, обороняясь против нападок, заняли активную позицию и выступают в печати. Смирнов отмечал: члены комиссии не могут тянуть с решением этого вопроса и он должен быть снят до очередного заседания комиссии в мае—июне.

В.М. Фалин подготовил записку (с датой 6 марта 1989 г.), в которой доводил до сведения руководства, что советской официальной версии Катыни противопоставлена доказательная версия польских ученых, подрывающая аргументацию комиссии Бурденко, что вопрос не снят, но явно обостряется. Поляки уверены, что гибель польских пленных «есть дело рук Сталина и Берии, а само преступление совершено весной 1940 г.». «Польские товарищи», не дождавшись официальной реакции на присланный в Москву доклад К. Скаржиньского об участии Польского Красного Креста в эксгумациях весной 1943 г., подводящий к выводу о роли НКВД в расстреле военнопленных, опубликовали его в печати.

В этой связи Фалин недвусмысленно указывал на порочность избранной тактики, на неэффективность работы комиссии ученых в рамках определенных для нее функций по этому вопросу. Созданная «для развязки такого рода болезненных узлов» комиссия оказалась «не в состоянии приступить даже к обсуждению этой темы, поскольку советская часть комиссии не имеет ни полномочий ставить под сомнение нашу официальную версию, ни новых материалов, подкрепляющих ее состоятельность». Согласно этому итогу, советские установки и задачи комиссии себя исчерпали. Более того, поляками поднимается вопрос о локализации других захоронений военнопленных, о которой есть предварительная информация (Дергачи близ Харькова и Бологое)1.

Наступил момент, когда информация обрела критическую массу и была воспринята в верхнем эшелоне власти как основание для верификации прежней линии. Уже 22 марта на основе записки Фалина была написана записка Шеварднадзе—Фалина—Крючкова, в которой еще более подробно рисовалось состояние польского общественного мнения и указывалось на фактическое признание уполномоченным польского правительства по печати, легализованное как официальная позиция польских властей, вины «сталинского НКВД». Отмечалось, что вина возлагалась именно на последний, а не на советское государство.

В записке трех чиновников высшего ранга практически содержалось принятие этого вывода. Вначале в форме повторения пассажа Фалина о роли, функциях и итогах деятельности комиссии историков в этой области (без «полномочий рассматривать по существу веские аргументы польской стороны»), затем в виде вывода: «Видимо, нам не избежать объяснения с руководством ПНР и польской общественностью по трагическим делам прошлого. Время в данном случае не выступает нашим союзником. Возможно, целесообразнее сказать, как реально было и кто конкретно виновен в случившемся, и на этом закрыть вопрос. Издержки такого образа действий в конечном счете были бы меньшими в сравнении с ущербом от нынешнего бездействия»2.

Заседание Политбюро 31 марта было ознаменовано качественно новыми акцентами в рассмотрении пункта повестки дня «К вопросу о Катыни». Не было обычных гладких, обкатанных фраз об облегчении доступа поляков к катынскому захоронению, подменявших дружественными жестами решение проблемы. Новая позиция руководства КПСС базировалась на изменении политического климата в Польше по отношению к жертвам, на учете того, что память о них становится делом не только родных и близких, но самого государства. Советские руководители выражали уважительное согласие на торжественный перенос в Варшаву их символического праха.

Наконец, просто сенсационным было поручение ряду государственных и партийных инстанций, в том числе государственно-правовому, международному и идеологическому отделам ЦК, в месячный срок представить на рассмотрение ЦК КПСС «предложения о дальнейшей советской линии по Катынскому делу»3.

Тем самым со всей очевидностью ставилась под сомнение целесообразность продолжать отстаивать прежнюю официальную версию. Деятельность комиссии ученых больше не представляла интереса. Главную роль в решении проблемы должны были теперь играть Прокуратура СССР и КГБ СССР.

Настало время поисков нового политического решения.

Уже 22 апреля перечисленные в решении Политбюро инстанции направили руководству коллективную записку, в которой не пошли дальше констатации возможного наличия других захоронений и рекомендации поручить Прокуратуре СССР и КГБ СССР провести тщательную проверку «всех обстоятельств случившегося». Об этом, исходя из текущих политических задач, ожидавшегося 27—28 апреля рабочего визита Ярузельского в Москву, предлагалось информировать через Гостелерадио, газеты «Правда» и «Известия»4. Не решаясь выступить по существу дела, партийно-государственные чиновники должны были принять к сведению высказанные по нему соображения и начать ориентироваться в нем. С потерей полной секретности, в обстановке принятой в то время гласности предлагалось привлечь в помощь Прокуратуре и КГБ Главное архивное управление при Совете министров СССР, Министерство внутренних дел, Министерство обороны и Министерство иностранных дел СССР. Это расширяло и пути поступления возможной информации, и число осведомленных и ответственных лиц.

Записку поддержал секретарь ЦК по идеологии Александр Яковлев — на документе проставлена его виза: «За А. Яковлев».

Хотя конкретных решений и оценок «нашей официальной версии» за этим еще не стояло, партийно-государственная элита, а за ней и широкая общественность могли догадываться, что советский «след», советская вина в деле о расстреле польских военнопленных отнюдь не исключаются.

Однако реальное изменение подхода к Катынскому делу было длительным, противоречивым и мучительным процессом.

Не только двусторонняя комиссия в целом, официально именуемая комиссией ученых двух стран по изучению отношений между ними, а в просторечьи — комиссией по «белым пятнам», не имела информации о позициях Политбюро ЦК КПСС по этому делу и их изменении. Не имела такой информации и ее советская часть. События развивались в ней по своей, отнюдь не безинтересной логике.

5 мая 1989 г. состоялось последнее полномасштабное заседание советской части комиссии. Через две недели должен был приехать в Москву председатель польской части комиссии и предстояло нелегкое объяснение в связи с постоянным торможением дела Катыни. Еще в письме Г.Л. Смирнову от 9 января Я. Мачишевский ставил вопрос о существовании каких-то высших политических соображений советской стороны, мешающих продвижению в печать новых польских материалов и завершению совместной работы. Заверяя его в том, что советское руководство и советские ученые предпринимают усилия «в интересах объективного прочтения нашего собственного прошлого», Смирнов в письме от 6 февраля обмолвился: «...не позволяем ли мы загонять себя в круг, именуемый обыкновенно порочным?»

Майское заседание было первым, на котором открыто и откровенно обсуждался вопрос о пленных. Председатель подвел итоги визита в Варшаву, проявив хорошее знание проблемы и сочувствие польским коллегам, которые по нашей вине были загнаны в угол. Он взволнованно рассказывал, как настойчиво и эмоционально Ярузельский предлагал ускорить продвижение Катынского дела, а Горбачев уводил в сторону, выпячивая вопрос о захоронениях советских пленных. Смирнов чувствовал ситуацию явно лучше, чем Яковлев, который предложил подождать до выборов, высказав традиционное опасение «осложнить ситуацию» в Польше.

Впервые Смирнов сказал со всей откровенностью прозрения и горечью бессилия: «Мы играли роль буфера». Он говорил о многократных поручениях, которые не выполнялись, о постоянных отказах в предоставлении необходимых документов, о трудностях, чинимых в «каналах компетентных органов», о многих трудных и безрезультатных выходах на руководство как через международный отдел, так и непосредственно. Сохранять некоторую надежду на расследование позволяло то, что вопрос еще находился в секретариате на голосовании. В целом, это был бесславный конец попыток раскрыть Катынское дело, который председатель определил так: «Мы не можем ничего сказать, не можем ни на кого свалить, не знаем, что предпринять». В Лондоне появилась лживая книжечка Р. Хорыня-Свентека, отсидевшего срок в сталинских лагерях и сотрудничавшего с НКВД, который сначала обосновался в Ленинграде, а затем перебрался на Запад. Поляки дали ей решительный отпор, а мы не располагаем документами и вновь беспомощны, по-прежнему прикрывая старую версию.

Обсуждение обнаружило подспудное до того времени размежевание позиций внутри комиссии. Работавшая в Особом архиве, куда ее не без труда определил Смирнов, В.С. Парсаданова, которая должна была делиться с ним информацией только конфиденциально, на этот раз так и сыпала фактами о лагерях, их заполнении и «разгрузке», называла даты, документы, говорила о существовании списков военнопленных. Основная информация касалась Козельского лагеря. О.А. Ржешевский тут же противопоставил этому материалу, в подкрепление сообщения комиссии Бурденко, известную справку-дезинформацию Меркулова—Круглова «о предварительном расследовании так называемого "Катынского дела"» с «дополнением», предложив, не давая оценки польской экспертизе, передать эту справку полякам и обещать поставить в известность, когда появятся новые материалы. Он настаивал на подготовке на совместное заседание доклада, в основе которого будет лежать сообщение комиссии Бурденко. Ржешевский старался ослабить впечатление от реферата Парсадановой, ссылался на какие-то сведения о поляках в Катыни перед началом войны и прочую ложь подставных свидетелей. Однако секретарь комиссии Т.В. Порфирьева вернула обсуждение к фактам из польской экспертизы, И.С. Яжбровская же — к новым польским публикациям, к недопустимости сокрытия правды и нагнетании ситуации как его следствия.

В этот момент исчерпания предоставленных комиссии возможностей возникли новые предложения, которые могли бы продвинуть дело вперед. Многоопытный правовед Е.А. Скрипилев справедливо видел альтернативный выход в расширении круга поисков за счет введения в комиссию представителей КГБ и МИД с перераспределением части реальной ответственности, возложения на них функции допроса свидетелей — сотрудников лагерей, обнаружения новой документации — учетного материала, списков, дел, а также привлечения для доверительного консультирования компетентных юристов. Однако это не входило в планы кураторов.

Председатель комиссии решился на новый, принципиально важный шаг — перестать играть в прятки и создать по Катынскому делу подкомиссию, включив в нее Парсаданову, Скрипилева и Яжборовскую, а затем и Ржешевского. После минутного раздумья он назвал и свою кандидатуру. Было решено разослать текст польской экспертизы в МИД, КГБ и Генеральную прокуратуру, рассмотреть вопрос об ее публикации в печати.

Между участниками подкомиссии были распределены обязанности. Ржешевский напоследок вновь пытался остановить публикование польских документов при помощи запугивания угрозой раскручивания антисоветизма в Польше, внушения того, что польских участников эксгумации якобы дискредитировало выполнение этой скорбной миссии в присутствии немцев и вместе с ними и что поэтому будто бы недопустимо обращаться к подобным материалам.

А между тем было очевидно, что материалы комиссии Бурденко скомпрометированы, их трудно защищать, если вообще возможно.

Долгий месяц ожидания не принес откликов ответственных учреждений на польскую экспертизу. Между тем в повестке дня назначенного на 27 июня очередного заседания комиссии стоял вопрос об обмене информацией по раскрытию катынского преступления. Не проработав его с «компетентными органами», собирать комиссию было нельзя.

К тому времени стало вполне очевидно, что внутриполитическая обстановка в Польше все более накаляется и именно вопрос о Катыни является катализатором такого развития событий, что поездка в Польшу обернется настойчивыми требованиями всей польской общественности дать четкий и правдивый ответ. Отказ от такого ответа, любое увиливание от него будут чреваты мощным нажимом на комиссию, внутренней конфронтацией и срывом ее работы, что неминуемо повлечет за собой новое осложнение двусторонних отношений.

Выходом могло быть обращение к польской части комиссии с предложением тщательной проработки и сведения всех материалов для подготовки обоснованного, доказательного заключения. Для этого следовало обговорить дополнительное время и отложить очередное пленарное заседание до готовности вопроса. Комиссию могло сохранить только продвижение в этом направлении. А поддержание ее авторитета могло позитивно повлиять на состояние советско-польских отношений.

Завершив основные поиски в архивах, В.С. Парсаданова на рубеже августа—сентября 1989 г. представила тщательно аргументированную сенсационную статью, написанную на материалах фондов Управления военнопленных и интернированных НКВД СССР.

Эта статья впервые раскрывала основные контуры организации преступления и поднимала проблему необходимости передачи дела о расстреле польских военнопленных в прокуратуру, на страницы печати. Представив архивные документы о подлинных виновниках злодеяния, она придавала расследованию дела совершенно новое направление. Председатель советской части комиссии немедленно направил статью Парсадановой в ЦК КПСС. Однако отклика не было долгие шесть месяцев.

Подготовка статьи о катынском преступлении и ее отправка в ЦК были для комиссии историков важным рубежом. Это был, как пишет в своей книге Г.Л. Смирнов, «значительный результат, успех», но «без согласия ЦК мы не могли ничего: ни сообщить полякам о наших сдвигах, ни запустить в каком-то виде этот материал в научный оборот»5. Было очевидно, что продвижение статьи в печать полностью зависело от политической конъюнктуры, от ее оценки Горбачевым, от его планов.

Наконец Г.Л. Смирнов направил в ЦК предложение перепоручить вопрос о гибели польских военнопленных Генеральной прокуратуре СССР. На этот раз довольно быстро, в сентябре, лично от Горбачева было получено поручение — но не об обращении в Генеральную прокуратуру, а о встрече с Я. Мачишевским и обсуждении возможности совместного заявления руководителей двусторонней комиссии, обращенного к гражданам, организациям, учреждениям и архивам ПНР, СССР и третьих стран с просьбой представить свидетельства и документы «в целях установления правды о Катыни».

Это внезапное нелепое истолкование предложения о совместном расследовании, возникшее в момент обнаружения ряда достаточно убедительных доказательств по делу, невозможно было воспринять иначе, чем как отражение стремления отложить завершение этого дела «до греческих календ».

Проект заявления был конструктивен в той части, где перечислял заслуги комиссии в расшифровке целого ряда «белых пятен». Более того, он впервые содержал откровенную констатацию того, что Катынское дело играло особую роль в ее работе и не было ни одного заседания либо встречи ученых, на которых не затрагивался бы этот вопрос. Признавалось, что с самого начала своей деятельности комиссия отдавала себе отчет в особой важности этого дела, что усилиями польской части комиссии обоснованно были поставлены под сомнение действия и заключение комиссии Бурденко.

До сведения общественности доводилось, что польские ученые — члены комиссии обнаружили и опубликовали новые, проливающие свет на дело документы, а в своих статьях, интервью и комментариях публично доказывают, что гибель польских военнопленных произошла весной 1940 г. и является бериевско-сталинским злодеянием. В проекте указывалось, что в этой ситуации советская часть комиссии, не располагающая однозначными доказательствами подлинного хода событий, остро нуждается в убедительных фактах и материалах.

Этот важный объективный вывод требовал четкой постановляющей части. Однако далее следовало иное — признание того, что советские компетентные организации утверждают (в очередной раз): они не располагают никакими материалами. Вместо шагов по преодолению секретности и ясных, содержательных поручений по расследованию дела проект заявления венчала рекомендация искать по свету новые данные и свидетельства, сопоставлять их, анализировать... Но не ждать слова правды от советского руководства.

Когда на встрече сопредседателей комиссии 27 сентября 1989 г. этот документ был предложен Я. Мачишевскому, он его решительно отверг. Поляки к тому времени уже провели ту работу, которую предлагалось организовать, определили дату гибели и составили списки погибших. Отказываться от проделанного и становиться на позиции советской официальной версии они просто не могли. Такой шаг не только перечеркнул бы деятельность комиссии в глазах польского общественного мнения, но со всей очевидностью осложнил бы ситуацию в Польше и обострил польско-советские отношения. Обращение же к третьим странам, призванное якобы расширить ареал поисков и продемонстрировать добрую волю, на деле позволило бы Западу раздуть и без того крайне болезненную в тот период проблему этих отношений. Таким образом, это было не только заведомо тупиковое, но и порочное, противоречащее интересам СССР предложение. Его оценка могла быть только однозначно негативной.

Исходя из юридически значимых результатов предварительного расследования, Я. Мачишевский выдвинул как непосредственные задачи предоставление документов, однозначно указывающих на виновников преступления, и обнаружение мест гибели и захоронения военнопленных из Старобельского и Осташковского лагерей. Более того, был прямо поставлен вопрос о поименовании лиц, ответственных за преступление. Без этого польская сторона не видела возможности проведения пленарного заседания комиссии. Польская часть комиссии даже готовилась самораспуститься, если в вопросе о Катыни не будет реального продвижения... Лимит терпения и политических возможностей был для нее исчерпан.

Советская часть комиссии ощутила, что находится в ловушке: обращаясь с подобным заявлением, она была по-прежнему полностью отрезана от каких-либо советских материалов и могла лишь ограничиваться польскими материалами, уже проанализированными учеными ПНР. Был виден только один-единственный вполне разумный путь, какой в октябре и предложил аппарату ЦК Г.Л. Смирнов: чтобы обеспечить продолжение работы комиссии, следует открыть архивы для ученых обеих стран и открыто верифицировать «советскую официальную версию» катынского преступления.

В последние месяцы 1989 г. назрело обращение в международный отдел ЦК КПСС для окончательного выяснения перспектив работы комиссии. Она провела огромную работу по широкому кругу трудных проблем в истории двусторонних отношений, организовала многие заседания, конференции, «круглые столы», передачи по радио и телевидению, развернула основательные научные поиски и подготовила многочисленные разработки, десятки публикаций в научных и общественно-политических изданиях. Но достичь взаимного согласия в трактовке катынской трагедии ей не было дано, и она оказалась на грани распада.

Для специалистов советской части комиссии стала очевидна необоснованность выводов комиссии Бурденко. Эта оценка просочилась на страницы советских изданий, где начала цитироваться. А затем была опубликована польская экспертиза, о чем Г.Л. Смирнов поставил в известность партийное руководство. Однако оно не предоставило советской части комиссии права на окончательное суждение, на проверку достоверности заключения Бурденко, а тем самым на продолжение диалога с польскими коллегами.

Пытаясь помочь снять паралич деятельности комиссии ученых двух стран и как-то обеспечить продолжение конструктивной работы, советский сопредседатель предлагал пойти хотя бы путем промежуточных решений — передать уже обнаруженные списки узников трех спецлагерей для завершения многолетней работы поляков по реконструкции аналогичных списков, составленных на основе воспоминаний, свидетельств и других косвенных данных. Такой шаг еще не предопределял окончательного выявления виновников преступления. Предлагалось опубликовать целиком или частично польскую экспертизу с комментарием или вступительной статьей какого-либо советского специалиста. Важным положительным сдвигом, который позволил бы активизировать деятельность комиссии, виделось предоставление ученым для нормальной исследовательской работы хотя бы части тщательно засекреченных архивных материалов.

Наконец, указывалось на целесообразность замены надписи на памятнике в Катыни, возлагающей вину на немецко-фашистских захватчиков, на лаконичную, но предотвращающую эксцессы при посещении могил родственниками, — «жертвам Катынской трагедии».

Даже такая урезанная, дозированная правда облегчила бы взаимопонимание, помогла бы начать избавление от официальной лжи, которая прикрывала насилие (а оно почти полвека держалось подобной ложью).

В подтверждение достижений двусторонней комиссии предлагалось осуществить закрывавшее «белые пятна» издание дополнительных томов по истории советско-польских отношений, в особенности по испытавшим множественные конъюнктурные деформации периодам 1939—1945, 1948—1953 гг. и другим.

Однако и эти предложения не встретили поддержки «сверху».

Проводимый специалистами — советскими учеными анализ ситуации в Польше со всей очевидностью показывал, что одним из компонентов кризиса в этой стране является снижение популярности СССР и лично М.С. Горбачева, обещавшего откровенно прояснить Катынское дело, но затягивавшего его расследование. Это не только дискредитировало результаты работы комиссии по «белым пятнам», добивавшейся нормализации советско-польских отношений, но явно способствовало нагнетанию антисоветских настроений. Аппарат международного отдела ЦК старательно противопоставлял уже обнаруженной и широко известной в Польше правде позицию «незнания», которая однозначно воспринималась как сокрытие. Для внутрипартийного употребления, освобождения от занятия позиции по трудным вопросам прошлого, от признания грехов сталинской внешней политики и ответственности за них — по инерционной логике идеологических стереотипов — как и прежде применялась формула опасений «как бы не навредить отношениям СССР с соседними странами». На деле же было как раз наоборот: эта позиция наносила вред имиджу СССР на международной арене и была фактором ухудшения отношений с соседней Польшей.

Между тем раскрытие дела также имело свою логику и неуклонно продвигалось вперед, несмотря на попытки уйти от ответственности за преступление и его сокрытие, спрятаться за «советскую официальную версию», ограничившись лишь видимостью гласности. Обоснованно ли это заключение? Познакомим читателя с дальнейшими исследованиями, с событиями, сведения о ходе которых были недоступны тогда членам комиссии.

Информация о настойчивой постановке поляками вопроса о выяснении правды о расстреле военнопленных, о результатах поисковой работы, ставящих под сомнение советскую официальную версию, постоянно, с самого начала работы двусторонней комиссии ученых, поступала в верхние эшелоны аппарата ЦК КПСС. Постепенно стали открываться и другие источники информации.

Понемногу начали просачиваться сведения из польской печати, из изданий «вторичного [подпольного] обращения» («самиздата»). Летом 1987 г. в связи с развертыванием работы комиссии историков, вызвавшей значительный резонанс за рубежами СССР, на имя Горбачева из Великобритании и скандинавских стран стали приходить письма с указанием на возможные источники новых данных — на захваченные немцами документы смоленского обкома КПСС, на беседу Хрущева с Гомулкой, содержавшую признание, что Катынь — «дело рук Берии». По мнению помощника Горбачева А.С. Черняева, они были инспирированы деятелями «Солидарности».

Далее предоставим слово самому Черняеву: «Мы с В. Гусенковым, референтом Горбачева, написали ему записку, обобщив все письма, в которых:

— на СССР возлагается вина за расстрел польских офицеров;

— выдвинуто требование наказать виновных;

— разрешить полякам посещать места захоронения. Наши предложения (цитирую из записки):

— "Дело это очень непростое. Наша официальная позиция состоит в том, что расстрел — дело рук немцев, которые, отступая, уничтожили поляков осенью 1943 г. Эта позиция была обнародована в 1944 г. специальной комиссией (руководитель — академик Н.Н. Бурденко, писатель А. Толстой и др.). Во время Нюрнбергского процесса советским обвинителям не удалось добиться включения катынского расстрела в обвинительный приговор суда.

В ходе совместной работы по закрытию «белых пятен» нам не удастся отговориться от этой проблемы.

Во всяком случае, хотя бы для самих себя надо бы внести ясность.

В отделе ЦК говорят, что даже что-то сохранилось в архивах Смоленска. Очевидно, что-то должно быть в архивах КГБ, Центрального Комитета.

Нельзя ли поручить т.т. Чебрикову, Лукьянову, Болдину заняться этим вопросом?"

Мне Горбачев на эту записку не ответил. Но, видимо, какие-то поручения сделал»6.

Да, действительно, поручения Горбачев делал, откликнувшись на рекомендацию «внести ясность хотя бы для самих себя».

В.А. Медведев свидетельствует, что в его присутствии он связался с председателем КГБ Чебриковым и в очередной раз поручил ему «вернуться к вопросу о Катыни, несмотря на уверения председателя КГБ, что комитет не располагает материалами на этот счет»7. Сам этот факт весьма примечателен тем, что отражает то положение, что в богатейших ведомственных архивохранилищах материалы имеют различную степень секретности, дозированную степень доступности или недоступности.

Катынские материалы, хранившиеся до 1987 г., в частности, в Центральном государственном архиве Октябрьской революции и социалистического строительства, были по требованию органов безопасности снабжены грифом «совершенно секретно» (соответствующие функционеры этого ведомства систематически и тщательно проверяли выполнение этого предписания) и переданы в архив КГБ СССР8.

КГБ не торопился предпринимать реальные усилия. Всякую информацию руководство комитета строго дозировало. Материалы «первой разметки» оно высылало Горбачеву и его ближайшему окружению в форме записки за подписью председателя. Причем, он мог направить, а мог и не направить Горбачеву какую-то информацию. Информация «второй разметки» рассылалась чиновникам рангом ниже в виде телеграмм, что было в компетенции замов или начальников управлений комитета.

Руководитель польского сектора в ЦК КПСС В.А. Светлов объясняет непредоставление данных о судьбах польских военнопленных ведомственными интересами КГБ: «Тогдашнее руководство КГБ не хотело раскрытия существа событий в Катыни, чтобы обвинение о расстреле польских офицеров не легло тяжестью дополнительной ответственности на эти органы за применение ими необоснованных репрессий»9.

По другому предложенному Черняевым адресу — в ведающий архивами ЦК общий отдел, где в начале 1987 г. на посту заведующего А.И. Лукьянова сменил помощник генсека В.И. Болдин, — М.С. Горбачев обратился далеко не сразу.

Общий отдел занимался обеспечением документами Политбюро, Секретариата, пленумов ЦК, всех отделов его аппарата. Он контролировал движение всех исходящих материалов, подготовленных для рассмотрения в высших органах партии, ее местных комитетах и организациях, и исполнение решений. Все документы, поступающие в ЦК или подготовленные в его аппарате, обязательно оседали в архивах.

До июня 1988 г., то есть до XXVIII съезда КПСС, на территории Кремля было два архива: Секретариата и Политбюро, являвшиеся 6-м и 7-м секторами общего отдела ЦК. В документации высшего руководства, ведшейся 6-м сектором общего отдела, существовала система «особых папок», материалы хранились в запечатанных, закрытых еще в 30-е годы пакетах. В разделе «Разное» были пакеты лишь с номерами документов10.

В своей книге «Крушение пьедестала», снабженной подзаголовком «Штрихи к портрету М.С. Горбачева», Болдин рассказал, что он докладывал Горбачеву о наличии такого рода секретных документов. Однако генсек отмолчался. «Возможно, — предполагает Болдин, — он лучше меня знал об этом массиве документов и просто не ведал, что с ним делать». Позже, стараясь отвести подозрение, что общий отдел ЦК КПСС и лично он утаивали от генсека эти важные документы, Болдин опубликовал подписанный Лукьяновым документ — справку от 1 декабря 1986 г., содержащую информацию по вопросу о «белых пятнах» в советско-польских отношениях. Она была составлена согласно шифрованному поручению М.С. Горбачева в связи с обращением «экспертов ПНР» и касалась имевшихся в Архиве Политбюро ЦК КПСС групп документов о роспуске компартии Польши в 1938 г. и признании решения ИККИ об этом необоснованным, о советско-германских секретных соглашениях 1939 и 1941 гг., «по так называемому "Катынскому делу"», «о некоторых негативных проявлениях, связанных с пребыванием советских войск в Западной Украине (1939 г.) и на территории Польши (1944-1945 гг.)» и др.11

Мартовское заседание Политбюро (1989 г.), поставившее вопрос «о дальнейшей советской линии по Катынскому делу», в действительности оказалось перед дилеммой: продолжать отказываться от решения этого вопроса или искать какой-то казавшийся оптимальным выход. В поисках возможного варианта Горбачев надумал ознакомиться с содержанием «особого пакета», о существовании которого явно знал.

В.И. Болдин вспоминает: «Как-то перед одной из встреч с В. Ярузельским М.С. Горбачев дал срочное поручение:

— Где-то в архиве должна быть информация по Катынскому делу. Быстро разыщи ее и заходи ко мне.

Я попросил срочно найти такой документ в архиве. Документ действительно разыскали довольно скоро. Часа через два мне принесли два закрытых пакета с грифом «совершенно секретно» и припиской, что вскрыть их можно только с разрешения заведующего отделом. Разумеется, и генсека или доверенного его лица.

— Нашел? — спросил Михаил Сергеевич, когда я появился в его кабинете.

— Не знаю, то ли это, — ответил я, подавая ему конверты. Он вскрыл их, быстро пробежал несколько страничек текста, сам запечатал пакеты, проклеив липкой лентой. Возвращая документы, сказал:

— В одном речь идет об истинных фактах расстрела поляков в Катыни, а во втором — о выводах комиссии, работавшей после освобождения Смоленской области в годы войны. Храните получше и без меня никого не знакомьте. Слишком все это горячо»12.

Судя по визе Болдина на «особом пакете № 1», этот пакет (а также материалы по комиссии Бурденко) побывал в руках Горбачева 18 апреля 1989 г., накануне визита Ярузельского (27—28 апреля). Теперь генсек получил в руки комплекс совершенно секретных документов по делу расстрелянных поляков и сравнил их с подборкой документов «советской официальной версии». Если эта папка была той самой, какую 20 мая 1992 г. покойному полковнику С.С. Радевичу, тогда старшему военному прокурору Главной военной прокуратуры СССР, предъявил в Кремле директор Архива Президента РФ Р.Е. Усиков, то Горбачев увидел в ней и текст польской экспертизы заключения комиссии Бурденко. В сумме полученные документы именно тогда привели его к произнесенному вслух выводу, что он узнал, каковы «истинные факты расстрела поляков»13.

Побывав руководителем аппарата Президента СССР, Болдин писал в воспоминаниях: «Знаю, что позже о необходимости предать гласности все материалы катынской трагедии в ЦК КПСС лично к М.С. Горбачеву не раз обращалась польская сторона. В. Ярузельский, специально созданная совместная советско-польская комиссия. Предлагали это сделать и В.А. Крючков (который, видимо, хотел получить политическое решение от генсека, прежде чем способствовать обнаружению каких-либо материалов по Катынскому делу и его раскрытию. — Авт.), В.М. Фалин, но генсек-президент не реагировал на просьбы, записки на его имя остались без ответа, а общему отделу он запретил что-либо выдавать из документов по этому вопросу. Более того, говорил сам и поручил сообщить польской стороне, что достоверных фактов о расстреле, кроме тех, что были обнародованы еще во время войны, не найдено. Теперь М.С. Горбачев был серьезно повязан этой ложью». В.И. Болдин недоумевал, «почему генсек-президент, продолживший вслед за Н.С. Хрущевым разоблачение необоснованных репрессий сталинского периода, вдруг останавливался и начинал юлить и лгать. Ну что может быть страшнее для КПСС признания того, что с благословения некоторых ее лидеров гибли тысячи соотечественников, коммунистов и беспартийных, граждан многих зарубежных стран, о чем мир уже знал. Зачем же теперь архитектору перестройки и обновления вдруг понадобилось утаивать это преступное убийство? Думаю об этом и не нахожу ответа»14. А ответ, видимо, следует искать как в тогдашней ситуации в СССР, так и в характере принятого тайного решения, в его идейно-политическом и моральном наполнении, а также в юридической квалификации действия его авторов, особенно с точки зрения международного права.

Декларируя готовность ввести на обломках тоталитарной системы гласность и раскрыть «белые пятна», Горбачев вряд ли ожидал увидеть то, что открылось его взору в «особом пакете», а затем в материалах комиссии Бурденко: столь масштабное и мерзкое преступление, ответственность за которое несут не отдельные личности из органов насилия, а руководство партии и государства. Вдобавок, партии и государства, долгое время претендовавших на роль светоча прогресса для человечества, а теперь претендующих на звание авангарда перестройки и обновления.

Решение Политбюро по «вопросу НКВД» от 5 марта 1940 г., всевластное постановление Сталина и советской партийно-государственной верхушки о не сообразующемся ни с каким правом, полностью беззаконном массовом расстреле содержавшихся в лагерях для военнопленных и в тюрьмах польских граждан и положенное в его основу представление (записка) наркома внутренних дел Лаврентия Берии, которое в его постановляющей части было полностью, один к одному, как бы автоматически воспроизведено в решении Политбюро, — эти документы с устрашающей доподлинностью отражали истинную суть достигшего апогея сталинского «правопорядка» и практику сталинщины, а также функционирование главных механизмов автократического режима «отца народов».

Отчеркнутая после приговора «за» подпись Сталина, выносящая вне какой-либо юридической основы страшный вердикт, как бы подводила итог эволюции права в Стране Советов — со времени Гражданской войны, через переход к тоталитарной системе на рубеже 20-х и 30-х годов, до победы Сталина и его группы во внутрипартийной борьбе и выбора курса «большого скачка», в ходе становления механизмов правовой системы партии-государства. Так называемая революционная законность изначально перечеркнула основополагающие правовые нормы. Уже Конституция 1918 г. лишала отдельные лица и социальные группы прав, которые, говоря словами основного закона, «используются ими в ущерб интересам социалистической революции»15. Это открыло простор для любого нарушения прав граждан. За фасадом «пролетарских» Конституций 1918 и 1924 гг., Уголовного кодекса РСФСР с его печально известной 58-й статьей проходили процессы превращения советского общества в тоталитарное, неправовое. В результате возобладало нормотворчество РКП/ВКП(б)/КПСС, подкрепляемое действиями руководившихся лишь секретными инструкциями карательных органов.

Обещанная демократизация политической системы — расширение представительства различных политических сил, повышение уровня политической активности населения и обогащение политической жизни — заменялась все большим усилением ее автократического и репрессивного характера. В ореоле парадной демократии, декларируемого всевластия Советов народных депутатов (слово «Советы» обязательно писалось с заглавной буквы) утверждалась тоталитарная система с подчинением государства организационному ядру партии — партийной бюрократии, элитарной, по Джорджу Оруэллу, «внутренней партии», основной ячейки тоталитарной власти. Эта «внутренняя партия», «партия власти», коренным образом отличалась от «внешней партии», призванной осуществлять массовую поддержку режима, состоящей из рядовых членов, «сереньких».

Во «внутренней партии» в ходе борьбы между ее лидерами отстроилась жесткая иерархия и власть сосредоточилась в руках ставшего практически всевластным вождя — И.В. Сталина. Именно он персонифицировал собой высший уровень принятия политических и правовых решений, что и было зафиксировано, в частности, визой на решении 5 марта 1940 г.

Что означали расположенные на нем вслед за автографом «великого вождя» подписи К. Ворошилова, В. Молотова и А. Микояна, а также помета на полях «т. Калинин — за, Каганович — за»? Это была введенная Сталиным форма одобрения и возложения ответственности за принятое без какого-либо публичного обсуждения и голосования решение. Особую смысловую нагрузку нес и подбор визировавших документы лиц. Узкий состав сталинского окружения получал документы для «голосовки» (визирования), некоторые опрашивались по телефону (отсюда помета секретаря на полях — «за»). При такой практике принятия остававшихся тайной даже для других членов сталинской верхушки решений непосредственную опору вождя составляли и обеспечивали осуществление его политики, в том числе «грязных дел», именно эти «верные сталинцы». Они постепенно подбирались по принципам формирования клана, автократической клики — личной преданности и угодливости, безоговорочного подчинения и постоянного страха внезапного ошельмования и физической расправы, опасения за судьбы родственников, содержавшихся Сталиным в тюрьме или лагере как заложники. Таковы были сломленные и достаточно запутавшиеся, чтобы стать послушными исполнителями его воли «всесоюзный староста», Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинин, нарком обороны К.Е. Ворошилов и в то время премьер, нарком иностранных дел В.М. Молотов. В вершении тайных дел вождя поддерживали его наиболее верные и обласканные (одновременно с репрессированием их родных) любимчики — В.М. Молотов и Л.М. Каганович. Сталин удерживал всех их в плену неведения, догматических идеологических заблуждений и жестких директив. Активно поддерживавшая его часть руководящего ядра партии и государства не видела возможностей для проведения иной политики. Именно так объяснял свою позицию один из подписавших решение от 5 марта 1940 г. заместитель Председателя Совнаркома А.И. Микоян16.

В заложенной в решение аргументации просматривались типичные для того круга руководителей идеологические установки. Помещенные в лагеря и тюрьмы люди квалифицировались как классово чуждые, «закоренелые, неисправимые враги советской власти». «Внутренняя партия» хорошо усвоила, что «кто не с нами, тот против нас», и охотно пользовалась крылатым выражением Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Советское общество развивалось трудно, жило напряженно. Виновников этого партийно-государственная верхушка искала во всех непролетарских слоях и политических силах. Впрочем, в политическом представительстве трудящихся тоже.

Борьба классов между собой отождествлялась с насилием одного класса над всеми другими классами и социальными группами общества. Сталинщина развивалась по так понимаемой логике классовой борьбы как единственной формы общественной жизни. Обязывала теориеподобная концепция постоянного «обострения классовой борьбы». Была объявлена классовая война всем. В отношении целого ряда различных слоев и групп населения была отработана система идейно-политических ярлыков, предполагающих их отнесение к категории врагов советской «рабоче-крестьянской» власти. Правда, в этом клише в число опор власти зачислялась только беднота. Эти ярлыки функционировали в течение десятилетий и предусматривали политическое и уголовное репрессирование социальных чужаков, уничтожение их в качестве «врагов народа». Этот стереотип времен Великой Французской революции начал распространяться в России после Февральской революции, но абсолютную конфронтационную наполненность обрел и период разгула кровавых репрессий в 30-е годы.

Многопартийность существовала в Советской России формально и очень недолго. Любые другие партии и организации, кроме компартии, были зачислены в разряд контрреволюционных. Создав репрессивно-карательные органы и напрямую подчинив их своей политической воле, большевики развернули методичное уничтожение всех политических оппонентов: и так называемых белогвардейских, и социалистических (анархистов, эсеров, меньшевиков, трудовиков и прочих). В роли субъекта «революционной практики» выступил большевистский бюрократический партийно-государственный аппарат, который исполнял свои функции исключительно посредством диктатуры институционально-фетишизированной власти. Уже в январе—феврале 1918 г. циркуляры ВЧК предписывали «ликвидировать» эсеров, парализовать деятельность и дискредитировать меньшевиков путем предъявления им обвинений в должностных преступлениях. 26 мая 1921 г. Ленин рекомендовал Молотову как секретарю ЦК поручить ВЧК выработать план мер по «ликвидации» меньшевиков и эсеров, чистке самой партии от «нестойких коммунистов», аппарата власти в деревне и т.д. План был сверстан и направлен Ленину. Он предполагал массовые операции по «выкачиванию» эсеров из деревни, а меньшевиков — из рабочих районов в деревню. Партия эсеров прекратила свое существование в России в 1925 г., а последние небольшие группки меньшевиков исчезли к началу 30-х годов17. В оперативном приказе наркома внутренних дел Н.И. Ежова от 30 июля 1937 г. предписывалось после рассмотрения на «тройке» расстреливать или помещать в заключение сроком на 8—10 лет представителей бывших политических партий, членов «фашистских, террористических и шпионско-диверсионных формирований», осевших в деревне после отбытия заключения, уже содержавшихся в лагерях, трудовых поселениях и других подобных местах лиц.

Аналогичным образом в 30-е годы было репрессировано польское население Украины и Белоруссии, нередко на основании сфабрикованного обвинения в принадлежности к различным «контрреволюционным» центрам и организациям, в том числе к давно уже не существовавшей ПОВ — Польской организации войсковой.

Действия ВЧК/ГПУ/НКВД, «вооруженных частей партии», говоря словами Сталина (1926 г.), способствовали созданию в стране того климата истребления любых политических образований как «контрреволюционных», который в полной мере проявился в духе и лексике решения от 5 марта 1940 г.

Особо следует остановиться на роли ведомства Берии в подготовке и использовании Политбюро этого решения.

Карательные, репрессивные органы, или органы насилия, были наиболее отлаженными, считались наиболее надежными и эффективными структурами режима. В качестве органов политического контроля они снабжали руководство страны информацией, которая воспринималась как наиболее достоверная и адекватная. Однако не следует забывать, что у них были свои собственные, ведомственные интересы. Поэтому, оправдывая свое существование в форме все более громоздкой и всеохватывающей организации, они при конструировании идеологических стереотипов ретиво выискивали (нередко выдумывая) политических противников власти, утрировали в своих клановых интересах негативные стороны общественной жизни, выпячивали деструктивные стороны различных ее процессов. Под формируемые ими стереотипы подгонялось общественное сознание.

«Капиталистическое окружение» как одна из основополагающих идеологем постоянно поставляло «шпионов» и «диверсантов», «агентов международного империализма» и «фашизма» (нередко мнимых), а также деятелей часто давно уже не существовавших или вымышленных «контрреволюционных организаций». Именно это мифологизированное мировосприятие и та же классово-вульгаризированная лексика пронизывают «записку» Берии, аргументирование предлагаемой расправы.

Карательные органы в СССР практически подменяли судебные инстанции и поэтому имели все возможности заниматься противоправной репрессивной деятельностью, искоренением любых форм политической активности и инакомыслия. Политический плюрализм и инакомыслие (или разномыслие) воспринимались сталинской партийно-государственной бюрократией как абсолютное зло, поскольку были реальной угрозой ее безраздельной власти. В процедуре продвижения «вопроса НКВД» 5 марта 1940 г. и принятии по нему решения весьма четко прослеживается тесное взаимодействие «органов правопорядка» и ближайшего окружения Сталина в реализации его установок.

В любом цивилизованном государстве плюрализм мыслей и мнений — элементарный, общепринятый демократический принцип, юридически неподсудный. Но при сталинском режиме (да и позже, хотя в несколько иной, более мягкой форме и в меньшей степени) к «контрреволюционным проявлениям» относились не только действия, но и настроения недовольства своим положением и политикой властей. Они и инкриминировались как преступление. Для такого стиля мышления вполне типично отнесение к преступным акциям «антисоветской агитации» в лагерях в собственной среде или будущих, предполагаемых намерений «борьбы против советской власти».

Что стояло за беззвучным, послушным одобрением Политбюро этого решения и ему подобных? Прежде всего то, что Сталин занимал к тому времени высшую ступеньку в иерархии власти, будучи неподвластным никакому контролю, и проводил во всех сферах и по каждому вопросу нужные ему решения, неуклонно укрепляя свою единоличную власть. Коллегиальность в руководстве партии была разрушена, общепартийный контроль подорван. Репрессивные органы были превращены в мощнейшее орудие сталинского деспотизма и беззакония. Эту роль они и сыграли при чисто формальном проведении через Политбюро этого «вопроса НКВД: как установленный Сталиным порядок прохождения определенных категорий дел, так и статус наркома Берии позволили автоматически проштамповать надправовое, беззаконное, по сути дела носящее черты преступления деяние.

Являвшиеся непосредственной и прочной опорой Сталина члены Политбюро стали его соучастниками. Анализируя социальную функцию сталинского окружения и определяя меру его исторической ответственности за злодеяния Сталина, российский философ А.П. Бутенко констатирует, что эти люди не противостояли присвоению Сталиным полноты власти и способствовали ее достижению, позволив подобрать в руководство клан лично преданных ему людей. Не препятствуя продвижению Сталина к неограниченной власти, они потеряли прежнюю известную самостоятельность и стали выполнять декоративную функцию придания сталинскому режиму видимости коллегиальной власти, якобы сохраняющей качества демократизма политической системы. Это легитимизировало Сталина как вождя трудящихся, а не как «узурпатора власти, деспота, единоличного диктатора», каким он в действительности стал. Члены этого клана проложили и освятили его путь к автократической власти, к культу его личности, к беззаконию и массовым репрессиям.

Несмотря на личные заслуги, на наличие объясняющих их поведение моментов, таких как недальновидность, безвыходность ситуации, безволие, трусость или наличие сомнений, ничто не может оправдать сталинских сподвижников, принявших участие в проведении подобных политических решений. Они ответственны как за непосредственные, так и за отдаленные последствия участия в преступных политических акциях Сталина, за принесение в жертву жизней сотен тысяч и даже миллионов людей. И ничто не может снять с них этот морально-политический груз18.

Приведенная выше пересказанная Болдиным реплика Горбачева: «Слишком все это горячо» не оставляет сомнений, что он отдавал себе отчет в том, насколько решение Политбюро от 5 марта 1940 г. отразило в себе весь комплекс проблем ответственности и Сталина, и Политбюро, и всей партии-государства за злодеяния вождя как за акции всего автократического режима. Слишком наглядно оно раскрывало порочный механизм функционирования режима, показывало истинную роль сталинского окружения в этом процессе и место в нем органов безопасности. Решение Политбюро давало позорное свидетельство правового нигилизма и правовой безграмотности сталинского руководства, не имевшего понятия или не желавшего знать, что военнопленные находятся под защитой международного права и могут рассчитывать на скорое освобождение, что они не обязаны быть друзьями советской власти. Оно наконец, свидетельствовало, что был достигнут и оставлен позади предел беззакония — высшим властным органом страны (а Политбюро являлось им) было принято решение о массовом расстреле признаваемых военнопленными граждан другого государства, тем более без соблюдения элементарной судебной процедуры — без вызова арестованных и предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения — на основании только ведомственных справок и их рассмотрения всего лишь ведомственной «тройкой» руководителей НКВД. Ведь из этого однозначно вытекало, что они обрекаются на тайную преступную расправу, на преднамеренное убийство.

Совершенно ясно, что такой документ не мог не вызвать шока. Он обременял (и обременяет) неподъемной ответственностью, предъявлял (и предъявляет) чрезвычайно высокие нравственные и политические требования к каждому представителю высшего эшелона советской и российской власти.

Документ, обнажающий сталинские методы защиты его интересов или осуществления его зловещих капризов любой ценой, вплоть до преступного произвола, до утаивавшихся массовых убийств, а также методы сокрытия мрачных тайн тоталитарной системы в течение почти полувека, бросал тень не только на Сталина. Он ставил под удар не только высший эшелон руководимой Горбачевым партии, но и самое эту партию. Поэтому требовались значительно более глубокий и обстоятельный анализ сталинских деформаций и более точное определение их масштаба, чем это делалось при Хрущеве.

Не без сопротивления в руководстве КПСС был дан ход материалам комиссии Н.М. Шверника по расследованию политических процессов 30-х годов. Эта комиссия была создана при Хрущеве и закончила свою работу в 1962 г. Ее выводы были представлены в ЦК КПСС. Однако Хрущев, проинформировав членов Президиума ЦК, дальнейших действий по этому делу не предпринимал.

О содержании материалов комиссии Шверника знал Брежнев, они докладывались его преемникам — Андропову и Черненко. Но никакого движения не было. По инициативе Горбачева 28 сентября 1989 г. была создана комиссия по пересмотру дел 30—50-х годов. Ее возглавлял вначале Н.Н. Соломенцев, а затем А.Н. Яковлев, секретари ЦК КПСС. В состав комиссии был включен и Г.Л. Смирнов, что, как представлялось членам комиссии ученых, расширяло его возможности и в отношении продвижения дела о расстреле польских военнопленных. Хотелось надеяться и на более активную роль в этом Яковлева.

В подавляющем большинстве рассматриваемые комиссией дела были сфабрикованными. Реабилитация проводилась по мере обработки материалов и результаты докладывались на Политбюро далеко не без осложнений (в основном она была завершена в конце 1989 г.). Как признается В.А. Медведев, «в конце пришлось все-таки принять и общее решение об отмене незаконных решений "двоек", "троек" и особых совещаний»19.

Обнародование решения Политбюро от 5 марта 1940 г. в разгар этого процесса неминуемо придало бы трактовке сталинских репрессий новую внутри- и внешнеполитическую окраску, а реабилитации — иные темпы и масштабы. Мог ли Горбачев рассчитывать, что Политбюро способно будет принять тягостную, ужасающую правду о Катынском деле и что его опубликование не обернется против него самого? Против КПСС, которая находилась в состоянии разброда и шатаний и оказалась бы еще более дискредитированной? В обществе уже начинала вызревать и складываться многопартийность. «Многопартийной», с различными внутренними платформами, становилась и сама КПСС. Появлялись новые, оппозиционные органы печати и группы влияния. Ситуация становилась все более сложной и непросчитываемой. Социально-политическая стабильность всегда была в СССР непререкаемой основой режима, и ей подчинялось многое. Забота об этой основе замыкала порочный круг власти партии-государства, обеспечения ее «руководящей роли».

Раскрытие всей подноготной Катынского дела поднимало комплекс проблем на очистившейся от сталинских деформаций, переживавшей значительные трудности, но свято хранившей свои устои и традиции советской внешней политики.

Руководство КПСС становилось все более осторожным. Горбачев постоянно лавировал между демократической оппозицией, с центром тяжести в самой партии, и по-прежнему имевшей за собой большинство консервативной партийной оппозицией реформам.

Гласность декларировалась по-прежнему, но информация все более дозировалась. Партийное большинство постепенно отступало, Горбачеву же не было свойственно действовать быстро и решительно. Он не был способен взять на себя трудный шаг обнародования правды о виновниках катынского преступления, о котором уже все узнал. Тем более, что это не обещало роста популярности ни ему в собственном партийном окружении, ни партии — в обществе.

Появившиеся, казалось бы, возможности движения дела к полному раскрытию и окончательному завершению оказались иллюзорными. В прежнем, партийном, русле это движение оставалось перекрытым, а по крайней мере искусственно резко зауженным, хотя весной 1989 г. и было принято решение ЦК КПСС об интенсификации поисков архивных документов о расстреле польских военнопленных.

Между тем объективно открывалось еще одно направление исследований. Летом 1989 г. во все архивные службы были направлены письма за подписью А.Н. Яковлева с просьбой выявить и предоставить Комиссии народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 г. материалы, связанные с секретными протоколами и их последствиями. Естественной производной изысканий комиссии стало выявление документов и по польским военнопленным. В МИД было подготовлено поручение для Главархива, которое было направлено туда по линии Совета министров СССР. Согласно информации В.А. Александрова — секретаря международной комиссии ЦК и комиссии народных депутатов, возглавлявшихся Яковлевым, их работа соприкасалась с работой сектора Польши, а «позиции формировались фактически параллельно»20.

Однако на страже «советской официальной версии» катынского преступления стояла официальная наука. В ответ на запрос за подписью Яковлева в научные учреждения была получена, по свидетельству секретаря комиссии Александрова, краткая записка директора Института всеобщей истории РАН А.А. Лубарьяна с прилагаемой справкой (докладом) примерно на 20 страниц сотрудницы его института из отдела О.А. Ржешевского — кандидата наук Н.С. Лебедевой. В ней «доказывалась» правомерность выводов комиссии Бурденко. Примерно в это же время в Москве вышла в свет подписанная к печати в издательстве «Наука» в начале марта ее книжка «Безоговорочная капитуляция агрессоров: Из истории Второй мировой войны». В ней, ссылаясь на запись Й. Геббельса в дневнике от 30 апреля 1943 г. о «раздувании катынского инцидента», Лебедева специально поясняла, продублировав в подстрочнике «советскую официальную версию» с ее подтасовками: «В апреле 1943 г. геббельсовская пропаганда сфабриковала "доказательства" осуществленного якобы органами НКВД в районе Катыни вблизи г. Смоленска расстрела 10 тыс. польских офицеров. Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию немецко-фашистских злодеяний после освобождения Смоленска установила, что расстрел имел место, но был проведен в сентябре 1941 г. оккупантами»21.

В ситуации активной идеологической защиты прежней версии Горбачев позволил себе якобы «демократический» жест обращения к советской и международной общественности для «поиска» свидетельств катынского преступления, который в очередной раз лишь создавал видимость действий, а на деле служил далеко не первой, неограниченной во времени затяжкой признания правды.

Между тем страна быстро менялась. Исчезал страх, раскрепощалось сознание. Люди начинали жить в другой системе координат. Однако публично обнажить контуры зловещей катынской тайны в 1987 г. еще означало получить обвинение в нападках на Советское государство и его строй, прослыть дисседентом. Это не останавливало людей такого формата, как А.Д. Сахаров и А.И. Солженицын, который откликнулся на трагедию Катыни в «Архипелаге ГУЛАГ». Во все времена общество выделяло из своей среды людей высокой нравственности, подлинных гуманистов, способных дорого заплатить за свои убеждения, пойти на конфликт с тоталитарной системой. Таков был удел членов общества «Мемориал», из которого сильно и требовательно звучал голос ученого-астронома Алексея Памятных. Польское направление в деятельности «Мемориала» сформировалось начиная с первой конференции общества осенью 1988 г.

В 1988 г. пошедший процесс обновления и гласности, подкрепленный отменой цензуры, выдвинул галерею глашатаев общественной совести. В их числе достойное место заняли историки и литературоведы, обратившиеся к проблемам катынского злодеяния. Прогремели имена Натана Эйдельмана и Юрия Афанасьева, известного историка, депутата-демократа Съезда народных депутатов СССР. Отец Н. Эйдельмана — писатель Яков Эйдельман — прошел через ГУЛАГ и собственными ушами слышал угрозы «краснолицего охранника» в адрес заключенных-поляков, каких он, по его словам, немало пострелял в Катыни. Эйдельман был знаком и с медиками из комиссии Бурденко и знал от них, что в ответ на их попытки отказаться от подписи под ее материалами им было сказано, что подписи все равно при публикации будут проставлены.

Сам известный историк и писатель, Эйдельман-младший не мог обойти молчанием эти факты. Он ездил в Варшаву, собирал литературу и материалы о расстреле польских военнопленных, а затем использовал их, проводя в Доме литераторов в Москве семинары, в которых участвовали по его приглашению, в частности, журналист В.К. Абаринов и ученый Ю.Н. Зоря. Именно от Эйдельмана Зоря получил изданные в Париже воспоминания бургомистра Смоленска Б.Г. Меньшагина и книгу о Катынском деле Ю. Лойека, которую впоследствии передал для ознакомления с исторической правдой Н.С. Лебедевой.

Большой общественный резонанс вызвал двусторонний симпозиум историков и кинематографистов «История кино: от табу к гласности», открывший серию проходивших в обстановке высокого нравственного накала встреч. Эту инициативу подхватили начавшие журналистское расследование В. Абаринов и Г. Жаворонков, Н. Ермолович и Л. Почивалов, А. Латышев и другие, которым предоставили свои страницы «Литературная газета», «Московские новости», «Известия» и другие демократические издания.

Начался сдвиг в сознании научного сообщества, получавшего информацию о пересмотре трактовки «белых пятен» двусторонней комиссией историков. Г.Л. Смирнов настаивал на передаче изучения Катынского дела непосредственно в руки исследователей из различных советских научных центров.

В январе 1989 г. на всесоюзном совещании историков-полонистов «Актуальные задачи изучения истории Польши, русско-польских и советско-польских отношений» И.С. Яжборовская, руководившая работой секции «белых пятен», заявила о необходимости пересмотра «советской официальной версии» по Катынскому делу. В сентябре на «круглом столе» советских и польских военных историков в Институте военной истории в Москве в связи с 50-летием начала Второй мировой войны был поставлен вопрос о пересмотре традиционных оценок сталинской внешней политики в отношении Польши, о верификации устаревших идеологических клише, игнорировавших деформации и искажавших реальность, перекладывавших вину в развязывании войны на западного соседа. Впервые был поднят вопрос о порочности стремления неизменно стоять на сталинских позициях пятидесятилетней давности, видеть мир глазами той эпохи, полагать, что верность линии сталинского руководства 1939 г. означает преданность своей стране. Речь шла о необходимости откровенного взгляда на проблему секретных приложений к советско-германским договорам, корректной научной разработки событий второй половины сентября 1939 г. и проблемы судеб польских военнопленных. Увы, вскоре «за очернение истории» профессор Д.А. Волкогонов был смещен с поста директора Института военной истории.

В то же время преодолеть препятствия и открыто представить события 1939—1940 гг. смогла польская комиссия «Мемориала». С 23 августа 1989 г. в московском Клубе им. Русакова в течение двух недель, а затем в течение недели — в Исторической библиотеке экспонировалась выставка по поводу 50-летия пакта Молотова-Риббентропа. На ней впервые были представлены фотографии Катыни, открыто прозвучало само слово «Катынь». Выставка сопровождалась лекциями и демонстрацией хроникальных фильмов, проведением научной конференции.

К тому времени тверские мемориальцы уже предприняли попытки отыскать захоронения пленных из Осташковского лагеря.

Наконец эта проблема зазвучала в стенах «святилища официальной дружбы» — в Обществе советско-польской дружбы. Первым ее сформулировал с парадной трибуны, вызвав недоверие и ошеломление, военный прокурор из ГВП А.В. Третецкий. Вскоре, в марте 1989 г., в лектории общества лекцию о «белых пятнах», с указанием на виновников катынских злодеяний и формулированием задачи искать другие захоронения, прочла Яжборовская. В зале уже нашлись такие, кто поверил и откликнулся.

«Гласность вырвалась из рамок»22, — пишет теперь М.С. Горбачев.

К тому времени в связи с работой комиссии Второго съезда народных депутатов по политической и правовой оценке советско-германского договора 23 августа 1939 г. вопрос о катынском злодеянии встал на уровне законодательной власти. Инициатором постановки этого вопроса выступил В.М. Фалин как заместитель председателя комиссии. Его активно поддержал председатель комиссии А.Н. Яковлев. Хотя принято было вести обсуждение катынского вопроса только по линии ЦК КПСС, на этот раз запрос Особому архиву, его директору A.C. Прокопенко, о катынских материалах был направлен и по депутатской линии. По линии же ЦК КПСС Фалин звонил хранителям архива Сталина — в общий отдел (традиционно получая ответ об отсутствии такого рода материалов) — и в архивы КГБ. В последних он пытался разыскать решения Особого совещания при НКВД СССР, но там всегда отвечали, что материалов Особого совещания по польским военнопленным не сохранилось.

По мнению В.А. Александрова, консультанта международного отдела и помощника секретаря ЦК Фалина, в свое время судьба поляков была предрешена органами «по сложившемуся стереотипу» уничтожения «ненужных» людей», а их руководство позже «излишне боролось за честь мундира, хотя мундир этот им не принадлежал»23.

В этих делах сотрудники аппарата ЦК КПСС и даже его секретари проигрывали соревнование с руководством КГБ. Как сказал журналисту М. Рогускому заведующий польским сектором В.А. Светлов, «видимо, руководство КГБ, используя свое достаточно серьезное влияние на самые высшие органы партийной власти, сумело защитить свою точку зрения и свою позицию по этому вопросу и получить поддержку со стороны Михаила Горбачева»24.

Обращения В.М. Фалина в общий отдел к В.И. Болдину и в КГБ ничего не давали. В отделе говорили, что никаких документов нет, в КГБ уверяли, что протоколы «троек» уничтожены25.

Однако времена менялись, и открывались определенные возможности расширения использования исследователями архивных документов. К этому времени к поискам материалов Нюрнбергского военного трибунала подключился преподаватель Военно-дипломатической академии Советской армии доцент Ю.Н. Зоря, сын помощника государственного обвинителя от СССР на процессе, который имел отношение к рассмотрению Катынского дела и скончался во время процесса при загадочных обстоятельствах. Имея допуск к секретным материалам и благодаря исключительной настойчивости, а также везению, он сумел добиться доступа к фондам закрытого Особого архива. Там уже работала, получив наконец необходимую поддержку в ЦК КПСС как член двусторонней комиссии, В.С. Парсаданова. Она пользовалась материалами на основе строгого режима секретности и обрабатывала фонд Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУВПИ). К этому же фонду директор архива А.С. Прокопенко в мае 1989 г. допустил и Ю.Н. Зорю, а в конце года там начала работать и Н.С. Лебедева.

Уже в первых числах июня Зоря сообщил о найденных документах, касающихся судеб польских военнопленных, начальнику Главархива СССР Ф.М. Ваганову. И был со скандалом выдворен из архива, а его тетради с выписками были конфискованы. Это не остановило Зорю. Он стал настойчиво продвигать свое открытие. Встреча с Г.Л. Смирновым, передавшим информацию В.М. Фалину, привела к беседе с последним и его попытке добиться разрешения для Зори продолжить работу над документами Особого архива. От Ваганова был получен категорический отказ.

По рассказу В.А. Александрова, Фалин, воспользовавшись авторитетом всевластного ЦК, нажал на архивистов. Ему были доставлены фельдъегерской связью затребованные по названным Зорей номерам материалы, каждое дело в особом брезентовом мешке. Фалин отобрал и спрятал в сейф три дела, чтобы показать Горбачеву. В письме в Конституционный суд от 19 октября 1992 г. Александров сообщает, что Фалин брал с собой документы каждый раз, когда, по его мнению, «возникала возможность обсудить с Горбачевым этот вопрос. Однако принципиального согласия Горбачев не давал». Александров уточняет: «Ссылки, о которых нам говорил Фалин, состояли в том, что все материалы, которые найдены, являются вторичными, а первичных нет. При этом говорилось: ищите убедительные доказательства».

Зоря добился возможности работать над документами в отделе Фалина и через десять дней составил справку о польских военнопленных с выборочным сравнением фамилий из списков-предписаний на отправку пленных из Козельского лагеря в УНКВД по Смоленской области и эксгумационных списков из Катыни в немецкой «Белой книге». Их очередность совпадала, что было весомым доказательством роли НКВД в уничтожении поляков в 1940 г.

Фалин доложил об этом Яковлеву. Вскоре Зорю вновь допустили к документам Особого архива, где с помощью архивистов — заведующей сектором О.С. Киселевой и научного сотрудника О.А. Зайцевой он закончил исследование и к концу октября составил «Документальную хронику Катыни» (с подробным докладом на имя Яковлева). На документальной основе были описаны содержание военнопленных в лагерях и их отправка в апреле—мае 1940 г. в распоряжение управлений НКВД Харьковской, Смоленской и Калининской областей. Эти данные подкреплялись опубликованными воспоминаниями избежавших расстрела Ю. Чапского и С. Свяневича. Были проанализированы материалы немецкого расследования 1943 г. в Катыни и сравнены с материалами НКВД. Наконец, был представлен ход рассмотрения дела в Нюрнберге. Справка завершалась выводом о причастности органов НКВД к расстрелу около 15 тыс. польских военнопленных в апреле—мае 1940 г.

Проведенное по договоренности с Фалиным сопоставление списков узников, отправлявшихся из Козельского лагеря, и опознавательных списков из катынских могил, полученные «потрясающие совпадения» стали для последнего основанием (а кадры с его рассказом об этом включены в фильм «Выстрел в Нюрнберге») для направления Горбачеву очередной записки. Как пишет Александров, вначале он вместе с Зорей сделали из его доклада «краткую записку (так как длинную бумагу могли не прочесть). Эту записку Фалин отправил Яковлеву со своим сопроводительным письмом для доклада Горбачеву». В письме, судя по фонограмме фильма, Фалин подчеркивал, что после получения таких данных никаких дополнительных доказательств уже не требуется — массовое убийство поляков является преступлением Берии и его подручных. И это нужно сообщить полякам без обиняков.

Генсек был ознакомлен с этими материалами. «Механика окончательного принятия решения мне неизвестна, — пишет Александров, — но именно после этого сжатого изложения, почти анатомического анализа, произведенного Зорей, создалось ощущение, что план передачи документов Ярузельскому будет реализован. Хотя, честно говоря, до последнего дня не было твердой уверенности на этот счет»26.

Почти одновременно с передачей текста доклада Яковлеву аналогичный текст был передан на имя председателя КГБ СССР Крючкова. Наступило затишье.

28 ноября 1989 г. в Особом архиве прошла конференция архивистов и историков по проблеме использования документов, поступающих в научный оборот в результате открытия некоторой части фондов. В материалы конференции вошла и справка «Документальная хроника Катыни», что, по существу, явилось ее публикацией, хотя и весьма ограниченной по тиражу.

С сообщением по катынским материалам архива выступила и Парсаданова.

Контакты с международным отделом ЦК КПСС Зоря поддерживал через консультанта Александрова (с Фалиным встреч больше не было), который заангажировался в решение проблемы о судьбах польских военнопленных и держал на контроле прохождение информации по ней. Через него 26 октября 1989 г. Зоря передал на имя Яковлева заявление о рассмотрении выявленных документов на комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному расследованию репрессий.

Отсутствие явных признаков продвижения дела вынудило Зорю предложить передать текст доклада еще одному члену Политбюро — министру иностранных дел Э.А. Шеварднадзе. Александров этого не одобрил, разъяснив, что в ЦК принято действовать по какому-то одному направлению. Зоря посчитал это правило для себя не обязательным и передал копию направленных Яковлеву материалов начальнику историко-дипломатического управления МИД СССР Ф.Н. Ковалеву, который немедленно доложил их Шеварднадзе. Министр дал указание затребовать копии документов из Особого архива и в дальнейшем играл важную стимулирующую роль в продвижении дела.

В течение января 1990 г. в Особом архиве Прокопенко и Зорей было проведено копирование документов ГУПВИ по польским военнопленным. ЦК КПСС и МИД СССР получили по комплекту копий документов. Отправка документов из МИД на рассекречивание в Главархив привела к их изъятию. Отбор и передачу документов В. Ярузельскому пришлось готовить по единственному комплекту, находившемуся в ЦК. Однако это уже не могло изменить того факта, что информационная блокада вокруг проблемы судеб польских военнопленных была прорвана на высоком уровне, на уровне принятия решений. В основе этой подвижки фактически лежало соединение усилий нескольких энтузиастов, и прежде всего двоих ученых — Зори и Парсадановой. В ЦК Г.Л. Смирнову позже подтвердили, что В. Ярузельскому передавалось «в основном то, что нашла Парсаданова»27. Надо сказать, Светлов предупреждал ее: можно «не сносить головы», если вдруг «все не так обернется».

Собственно, проработка вопроса о передаче корпуса катынских документов В. Ярузельскому во время его визита в СССР весной 1990 г. и о признании виновности органов НКВД началась на Старой площади после того, как примерно в ноябре—декабре 1989 г. с материалом Зори был ознакомлен М. Горбачев28. А 22 февраля 1990 г. Фалин изложил в письме на его имя итоги поисковых работ в архивохранилищах. Он сообщал, что «рядом советских историков (Зоря Ю.Н., Парсаданова B.C., Лебедева Н.С.)... выявлены ранее неизвестные материалы Главного управления НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных и Управления конвойных войск НКВД за 1939—1940 годы, имеющие отношение к т.н. Катынскому делу», что эти материалы доказательны и на этой базе уже подготовлены соответствующие публикации. Фалин формулировал выводы следующим образом: «Появление таких публикаций создавало бы в известном смысле новую ситуацию. Наш аргумент — в госархивах СССР не обнаружено материалов, раскрывающих истинную подоплеку катынской трагедии, — стал бы недостоверным. Выявленные учеными материалы, а ими, несомненно, вскрыта лишь часть тайников, в соответствии с данными, на которые опирается в своих оценках польская сторона, вряд ли позволят нам дальше придерживаться прежних версий и уклоняться от подведения черты. С учетом предстоящего 50-летия Катыни надо было бы так или иначе определиться в нашей позиции»29.

Показательно, как по-разному восприняли и представили процесс обнаружения секретных документов и их характер соприкасавшиеся с делом высокие чиновники из ЦК КПСС. Секретарь ЦК и член Политбюро В.А. Медведев точен: это было сделано «не усилиями Комитета госбезопасности, руководителей Главархива СССР, а скорее вопреки им группой историков при поддержке международного отдела ЦК КПСС». Он называет ГУПВИ, найденные там списки военнопленных, совпадение фамилий в этих списках с фамилиями эксгумированных в 1943 г.30 В. Светлов перечисляет в той же последовательности, что и Фалин, троих специалистов, работавших с документами31.

Вот как представляет дело А. Яковлев, на стол которого уже несколько месяцев ложились материалы об изысканиях Зори, но не получали хода. Яковлев отреагировал тогда, когда (на рубеже 1989— 1990 гг.) к нему пришел С.Б. Станкевич с сообщением о неожиданной находке коллеги по институту Лебедевой — документах конвойных войск. Такая ситуация требовала какого-то действия. Во введении к русскоязычной публикации документального сборника «Катынь: Пленники необъявленной войны» Яковлев рассказывает, что на прямой вопрос Станкевича, как лучше распорядиться документами, он попросил передать их ему. Документы, которые принес А.А. Чубарьян, произвели сильное впечатление, были подлинными и убедительными. Встал вопрос о возможности их опубликования.

Принципиальным оставался вопрос получения разрешения на это. Яковлев решил не докладывать сразу Горбачеву, размножил документы в пяти экземплярах и разослал по пяти адресам, в том числе в международный отдел ЦК, КГБ, МВД. Заметим, что это был типичный прием в высших эшелонах партийного аппарата того времени, если возникало желание все же решить какой-либо вопрос: следовало распространить информацию в узком кругу, не беря на себя ответственность за ее представление и оценку. Постепенно накапливался «критический объем» информированности, игнорировать которую становилось невозможно.

Разослав документы, Яковлев сообщил о находке Болдину, но просьбу выслать их немедленно курьером не выполнил, послал «обычным путем — через канцелярию, рассчитывая на то, что на документах появятся, как и положено, красные печати и номера, что сделало бы их "бюрократически защищенными"». Только после этого он проинформировал Горбачева, который «встретил информацию без эмоций», «без особого интереса»32.

А вот что пишет о реакции Горбачева на обнаружение этого корпуса документов его помощник Г.Х. Шахназаров: «Я передал Горбачеву материалы в связи с визитом Ярузельского и он сказал: — А ведь мы генералу в некотором роде преподнесем подарок. Только что мне дали донесение о найденных документах. Что любопытно — все дело было подчистую уничтожено, никаких следов не оставалось. И вот теперь нашлись списки где-то в архиве караула. История — коварная вещь, ее не обманешь.

Честно говоря, я усомнился, что архиважную бумагу случайно нашли в последнюю минуту. Скорее, не искали или не хотели искать»33.

Версия Шахназарова сводилась к утверждению: «Михаил Сергеевич заставил-таки комитетчиков, покопавшись в архивах, извлечь на свет божий истину о случившейся трагедии»34.

Разумеется, это было не совсем так. Или, точнее, совсем не так.

В.А. Медведев в своих оценках был ближе к истине.

В письме от 22 февраля 1990 г. Фалин предлагал принять следующую модель поведения в отношениях с Ярузельским, сопряженную, по его мнению, «с наименьшими издержками»: сообщить, что прямых свидетельств (приказов и распоряжений), точно определяющих время и виновников трагедии, не найдено, но обнаружены материалы, «которые подвергают сомнению достоверность "доклада Н. Бурденко". На основании означенных индиций можно сделать вывод о том, что гибель польских офицеров в районе Катыни дело рук НКВД и персонально Берии и Меркулова». В какой форме и когда довести до сведения польской и советской общественности этот вывод — «здесь нужен совет Президента РП, имея в виду необходимость политически закрыть проблему и одновременно избежать взрыва эмоций»35.

К тому моменту ПОРП уже самораспустилась и перестала существовать имевшая от нее полномочия польская часть двусторонней комиссии по истории отношений между двумя странами.

Как следует из рассказа Фалина, включенного в документальный фильм «Выстрел в Нюрнберге», его линия была линией признания вины без основополагающего документа Политбюро, с указанием только на Берию и его подручных на основании представленных Зорей материалов. Он намеревался «аннулировать» документ высшего уровня принятия решений, не затрагивая «особого досье» с грифом «Вскрытию не подлежит», а просто «обойдя» его.

Ответа от М.С. Горбачева не было. Лишь в начале апреля его намерения определились. Было принято предложение В.М. Фалина положить в основу передаваемых документов списки узников трех лагерей (идея исходила от членов комиссии историков).

В.С. Парсаданова и Ю.Н. Зоря вместе с В.А. Светловым начали готовить материалы для передачи. Окончательного решения все еще не было. Г.Л. Смирнов, по его свидетельству, в эту акцию не посвящался до завершающей стадии. В международном отделе было проведено узкое рабочее совещание. Трое подготовивших материалы о польских военнопленных авторов были сориентированы на их публикацию сразу после передачи документов Ярузельскому, в подкрепление, и в различных изданиях. План поломал главный редактор «Московских новостей» Е.В. Яковлев, выведший на эту тему Г. Жаворонкова. Узнав от Станкевича, что его коллега по Институту всеобщей истории Лебедева вышла (по наводке В. Абаринова) на материалы конвойных войск, он при помощи Жаворонкова организовал к середине февраля ее публикацию для еженедельника. Обстоятельная же научная статья В.С. Парсадановой, принятая журналом «Новая и новейшая история» еще в январе, ждала сигнала сверху. Репортажи Жаворонкова уже вызывали неудовольствие Горбачева: он по телефону укорял руководство АПН за «недостаточно аргументированные» катынские сюжеты36. На этот раз публикация едва не сорвала передачу документов и официальное признание вины. По свидетельству Александрова, Горбачев потерял интерес к этому, поскольку был поставлен в ложное положение, будто его вынудили, а ему и деться некуда. Он посчитал, что проще передать дело в руки ученых — «пусть копаются». С трудом удалось отвести его от этой мысли.

Подготовленные для передачи материалы Особого архива с их перечнем были вручены В.М. Фалину, который доложил их руководству КПСС. В Политбюро перечень передаваемых документов был урезан, объем соответственно сокращен.

Наиболее демократичную и последовательную позицию занял тогдашний министр иностранных дел и член Политбюро Э.А. Шеварднадзе. Он не только помог с раскрытием материалов, но и простимулировал издание ожидавшей публикации несколько месяцев статьи В.С. Парсадановой о гибели польских военнопленных в СССР в 1940 г. — первой научной работы по этой проблематике с привлечением широкого круга архивных материалов.

Не случайно именно Парсадановой была поручена подготовка сообщения ТАСС с признанием вины в этом массовом убийстве органов советской госбезопасности. Светлов принес от руководства записанные на клочке бумаги рекомендации в отношении содержания этого документа с формулировками, которые должны были быть в нем употреблены. В ходе совместного обсуждения Парсаданова составила требуемый текст, который затем был отнесен в аппарат Политбюро, откуда вышел в подредактированном и сокращенном виде.

Такой порядок подготовки так называемого «Сообщения ТАСС» свидетельствует о его фактическом высоком политическом ранге, о том, что ему придавалось огромное значение.

Правда, передача документов столь сложного характера до последнего момента вызывала определенные сомнения и колебания, появлялись различные варианты смягчения ее эффекта и последствий.

13 апреля 1990 г., в день встречи Горбачева с Ярузельским, Политбюро рассмотрело вопрос «О консультациях с В. Ярузельским по вопросу Катыни» и утвердило следующий установочный текст:

«Сов. секретно
Для беседы с В. Ярузельским

Сказать В. Ярузельскому следующее:

"В результате длительных поисков обнаружены косвенные, но достаточно убедительные доказательства того, что расправа с польскими офицерами в Катыни была осуществлена тогдашними руководителями НКВД.

Найденные материалы обнаружены вне пределов ведомственных архивов. В последних, к сожалению, никаких документов не сохранилось.

Хотел бы посоветоваться с Вами, Войцех Владиславович, как лучше сделать, чтобы внесение окончательной ясности в катынскую трагедию не пошло во вред польским друзьям, а сам факт объявления об этом сейчас не был бы представлен как результат давления.

Возможен, например, обмен письмами между нами, опубликовав которые в советской и польской печати, мы могли бы, как представляется, политически закрыть эту проблему, хотя, разумеется, исследование этого вопроса на базе обнаруженных новых документов продолжается"»37.

В этом документе борются между собой желание окончательно закрыть политически одну из самых трудных проблем советско-польских отношений и стремление одновременно сохранить лицо, смягчить эффект разоблачения виновных и взрыв естественного негодования польского народа. Все эти искусственное дипломатничание, сомнения и опасения были несоизмеримы с эффектом обнаружения и передачи документов, несущих подлинную информацию о погибших, с удовлетворением, испытанным поляками и их Президентом. Любые хитрости и уловки были не к месту.

В.А. Александров пронумеровал документы в двух темно-синих папках, похожих на картонные коробки, по специальному пропуску пронес их в Кремль. Они были положены Вагановым на стол перед Г .Л. Смирновым, «который их передал Горбачеву непосредственно в момент вручения затем Горбачевым Ярузельскому»38. Собственно, предполагалось, по рассказу Смирнова, что первый том вручит Горбачев, а второй — Смирнов. Но это создало бы определенную заминку, искусственно осложнило бы ситуацию. Поэтому на деле вышло по-иному.

Задуманный порядок передачи должен был продемонстрировать успешное завершение работы двусторонней комиссии историков. Нельзя не признать, что в итоге преодоления многих трудностей и мучительных усилий именно комиссия проложила дорогу обнародованию правды, в том числе передаче документов и подготовке всех подкрепленных материалами Особого архива публикаций.

В составе официальной польской делегации, принимавшей документы, был и Я. Мачишевский, формально уже переставший быть председателем самораспустившейся польской части комиссии. Теперь можно с полным основанием сказать: хотя все окончательно решала политическая воля, какая в тот момент оказалась возможной, важнейший вклад в выявление правды внесли поддержанные советскими исследователями польские ученые с их экспертизой сообщения комиссии Бурденко.

На следующий день было опубликовано заявление ТАСС, гласившее, что «выявленные архивные материалы в своей совокупности позволяют сделать вывод о непосредственной ответственности за злодеяние в Катынском лесу Берии, Меркулова и их подручных. Советская сторона, выражая глубокое сожаление в связи с катынской трагедией, заявляет, что она представляет одно из тяжких преступлений сталинизма»39. Это заявление трактовалось как политическое решение советского руководства. Лидер КПСС не принимал на себя и партию ответственности за происшедшее в 1940 г. А Президент СССР?

В Декларации двух Президентов от 13 апреля говорилось лишь о том, что «важно довести до конца работу по восстановлению исторической правды о трудных моментах в русско-польских и советско-польских отношениях, всемерно способствовать развертыванию конструктивного советско-польского диалога на всех уровнях, с широким участием представителей общественности, науки и культуры»40.

В то время Горбачев пропагандировал идею создания двустороннего научного института, который продолжил бы изучение истории отношений между СССР и Польшей. Однако в дальнейшем она не получила развития.

В аппарате ЦК КПСС в тот период нарастали критические настроения. Весьма показательны в этой связи и мнения о том, кто был виновником катынской трагедии, имевшиеся по крайней мере у его части. Например, у В.А. Александрова «сложилось убеждение, что решение по поводу расстрела польских военнопленных не могло приниматься на партийном уровне. Во-первых, главным орудием Сталина была не партия, а карательные органы в лице руководства НКВД, во-вторых, партия как идеологический инструмент всегда отодвигалась в сторону с некоторым недоверием Сталина к своим же партийным соратникам. Практически Сталин был не руководителем партии и государства, а единоличным диктатором». Берия же, по мнению Александрова, «наверняка сыграл зловещую роль в катынской истории, скорее всего, в вопросе о судьбе польских военнопленных опирался на благословение и согласие Сталина»41.

Во время визита В. Ярузельского Александров в рабочем порядке передал гостям данные об общем числе польских военнопленных в СССР, о количестве расстрелянных. Он также сообщил фамилии архивистов и ученых, принимавших участие в установлении истины на основании материалов Особого архива. В перечне ученых, как и в докладной записке Фалина Горбачеву от 22 февраля 1990 г. и в книге-беседе М. Рогуского с В. Светловым по вполне понятным причинам первую строку занял Ю. Зоря. Одержимо добиваясь решения проблемы, изучение которой оборвало жизнь его отца, как говорится, не ради славы, а ради правды, Зоря прорвался сквозь все препоны строго стерегущего свои секреты режима и сумел поставить верхний эшелон власти перед фактом убедительного раскрытия зловещего преступления, полвека тщательно окутанного пеленой государственной тайны. Он так громко и настойчиво бил в набат у дверей партийно-государственных руководителей, что тайна перестала быть собственностью одного ведомства или одной персоны и уже никто не мог «спрятать концы в воду»42.

Когда В. Парсаданова закончила свою работу, а Ю. Зоря добился доступа к материалам и сумел передать свои разработки нескольким высшим чиновникам, эти разработки, в кратком виде, легли на стол Горбачеву. Использованные дела вернулись от В. Фалина в Особый архив и перешли в ранг более доступных, хотя и с существенными ограничениями. Но в целом конъюнктура стала более благоприятной для исследователей. Именно тогда, по следам Парсадановой и Зори, в архив пришла Лебедева.

Она шла по следам коллег, которые, не без основания видя в ней одного из плодовитых защитников «официальной версии», всячески старались ее переубедить и щедро делились информацией, указаниями на архивы и литературой. В ее скоропалительной публикации не имели большого значения ошибки и неточности, проистекавшие от спешки и непрофессионализма, которые автору пришлось исправлять в следующих статьях. Важна была правда.

Через неделю в «Новом времени» были опубликованы соединенные в один текст из фрагментов написанные ранее и более компетентные статьи В. Парсадановой и Ю. Зори43. Однако все эти долгожданные публикации, знаменующие реальные демократические сдвиги в стране, все еще с трудом освобождавшейся от тоталитарного наследия, получили несколько искаженный резонанс. Вне подлинной гласности падкие на сенсации журналисты построили свои материалы на первых впечатлениях и особенно на интервью Лебедевой, которая сочла возможным не только умолчать о вкладе коллег, но публично приписать себе открытие материалов о польских военнопленных — те заслуги, которых она не имела. Затем в ущерб другим исследователям она любыми средствами старалась отстоять эту версию. Такие публикации, как интервью в еженедельнике «Солидарность» в 1994 г.44, продемонстрировавшие ее нездоровые амбиции и фантазии, стремление к самовосхвалению, к тому, чтобы раздуть свое значение в исторической науке и принизить роль коллег, вызывают только печальное недоумение. Среди специалистов и прежних работников партаппарата, занимавшихся этим вопросом, широко известно, что приводимые в ее интервью сведения, мягко говоря, не соответствуют действительности.

В дальнейшем Лебедева действительно нашла в этой проблематике свою нишу, приобщившись к двустороннему изданию «Катынь: Документы преступления». Участие в этом издании других российских специалистов было невозможным ввиду их привлечения как экспертов в Главную военную прокуратуру, что автоматически накладывало обязательство неразглашения тайны следствия и его материалов. Расширенный доступ к корпусу документов публикации помог Лебедевой издать монографию «Катынь: преступление против человечества», в которой была последовательно воспроизведена история лагерей польских военнопленных и их уничтожения. Ее рецензирование не входит в намерения авторов. Следует только отметить, что книга написана на материалах НКВД, но без знания польских источников и историографии, что было отмечено польскими рецензентами. Вопрос о деятельности комиссии Бурденко не нашел в ней должного решения, а «официальная версия» до конца не преодолена45.

К сожалению, погоня за приоритетами и монополией не обошла и эту, требующую нравственной чистоты проблематику, внесла вредящий интересам дела дух нездорового соперничества и антагонизм, выходящие по своим последствиям далеко за рамки личных амбиций. Поэтому ответственный секретарь советской части комиссии по «белым пятнам» Т.В. Порфирьева сделала в прокуратуре официальное заявление о том, что пальма первенства в открытии новых документов о судьбах польских военнопленных принадлежит не Лебедевой, а Парсадановой. Лебедева шла по ее стопам, но в силу определенного стечения обстоятельств «сумела быстрее опубликоваться, и тем самым сложилось впечатление, что это открытие сделано вне или даже вопреки комиссии»46.

Наверное, не сложно понять тех немногих отважных людей и подлинных энтузиастов, которые, делая свое многотрудное дело один на один с тоталитарным режимом, смело противостоя не только глухой враждебности системы, но и подстерегавшей их на каждом шагу опасности — ломки избранного пути, лишения свободы и даже жизни, негативно воспринимают стремление других «сорвать по случаю куш» на раскрытии тайны страшного преступления. Вклад этих исследователей действительно огромен, их борьба за защиту доброго имени невинноубиенных, за неотвратимость возмездия виновным достойна всяческого уважения, а окрыляющее ощущение первопроходца на этом полном препятствий пути вполне естественно. Понятна их ревность в отношении каждого вновь открытого факта, каждой детали и каждого нюанса, добытых столь дорогой ценой. Пусть читатель не думает, что сдергивание завесы секретности, государственной тайны было таким легким делом, доступным одному исследователю, как следует из некоторых публикаций.

Иллюзией оказалось представление, будто достаточно одной высокой декларации (что уж говорить о нескольких публикациях в печати), чтобы секретные фонды, да еще такой степени секретности, открыли свои тайны перед исследователями, как свидетельствует в письме в Конституционный суд В.А. Александров47.

Однако торможение перестало быть всеохватывающим.

Весной 1990 г. «Мемориал» отметил 50-летие катынской трагедии и провел в Киноцентре Москвы одновременно с научной конференцией выставку «Катынь 1940—1990». Устроители отправились в Смоленск, откуда прошли вместе со смолянами к захоронению польских пленных в Катынском лесу с лозунгом: «Поляки, простите нас за Катынь!» К тому времени члены харьковского «Мемориала» обнаружили место захоронения пленных из Старобельского лагеря, а члены тверского — из Осташковского лагеря48.

Московские мемориальцы А.М. Гришина, А.Э. Гурьянов, Н.В. Петров, А.Б. Рогинский и другие энтузиасты в центре и на местах с открытием архивов подкрепляли свою гражданственную позицию все более обстоятельными поисками и профессиональными научными разработками.

А.С. Прокопенко и Ю.Н. Зоря написали статью «Нюрнбергский бумеранг» и приложили к ней подборку документов о польских пленных из Особого архива. Было профорсировано ее издание в «Военно-историческом журнале»49, главный редактор которого, генерал В.И. Филатов потом старался исправить свой «недосмотр» при помощи популяризации прежней «официальной версии». Он не поддержал предложение опубликовать в этом журнале после конференции в Особом архиве доклад-статью В.С. Парсадановой о катынских материалах. Но инерция сокрытия и фальсификации правды об этом преступлении в условиях роста гласности с неизбежностью стала иссякать. И как ни было трудно распространить гласность на наиболее тайное из тайных преступлений сталинского режима, запрятавшего зверское насилие под многослойным покровом лжи, освященной государственной тайной, история сделала его явным. Когда 10 мая 1990 г., в связи с официальной передачей польской стороне корпуса архивных материалов по Катыни, признанием со стороны Горбачева роли НКВД в убийстве польских военнопленных, а также уходом с поста сопредседателя Мачишевского и ликвидацией польской части комиссии, Г.Л. Смирнов попросил освободить его от обязанностей руководителя ее советской части, итог работы был очевиден. Он мог с чистой совестью констатировать, что наряду с разрешением других трудных проблем русско-польских и советско-польских отношений и восстановлением исторической правды советские члены комиссии приложили немало усилий для поиска документальных свидетельств об обстоятельствах гибели польских военнопленных и ее виновниках.

Смирнов справедливо полагал, что полученные результаты сохранят открытыми перспективы дальнейшего развития отношений и последующую тщательную работу должны вести сами ученые, в частности по линии межакадемического сотрудничества. Он предлагал создать рабочую группу по выяснению обстоятельств гибели узников Старобельского и Осташковского лагерей.

Летом 1990 г. продумывались соответствующие предложения, готовились поручения Главархиву и Президиуму АН СССР обеспечить поиск и извлечение необходимых материалов.

Остановить начавшееся в условиях обновления расширение информационного потока было уже невозможно. На страницах печати читатель находил все новые публикации, новые подробности о судьбах польских военнопленных. В «Московских новостях» Г. Жаворонков продолжал серию статей на материалах допроса свидетелей и участников преступления, сообщал об обнаружении мест захоронения у села Медное и в квартале № 6 лесопарковой зоны Харькова50. «Литературная газета» печатала материалы В. Абаринова, которые постепенно выстраивались в книгу-расследование «Катынский лабиринт». Вскоре после заключения договора с Агентством печати «Новости», в январе 1991 г., она вышла из печати большим тиражом и объемом более 21 печатного листа. Успех ей был гарантирован: захватывающая тема была подана в великолепном стиле51.

Впервые на русский язык была переведена монография «Катынская драма» польского профессора Ч. Мадайчика, которая вошла в коллективный труд под тем же названием. В него включены были статьи ученых (Парсадановой, Лебедевой и Зори) и нескольких журналистов, а также основополагающие на тот момент документы: польская экспертиза материалов комиссии Бурденко, 17 документов, переданных Горбачевым Ярузельскому вместе со списками узников трех лагерей и 4 новых документа того же происхождения. Составителем и ответственным редактором выступил В.А. Светлов, тогда еще скрывавшийся под псевдонимом «О.В. Яснов». Сборник был сдан в печать в марте, а вышел из печати уже в апреле52. С публикацией текста польской экспертизы его обогнал, сделав перевод по польскому еженедельнику «Политика», ученый и публицист А.Е. Липский53. В том же сборнике «Историки отвечают на вопросы» В.И. Дашичев54, а в книге «Тайны сталинской дипломатии. 1939—1941» М.И. Семиряга55 выступили с разоблачением сталинских деформаций в советской внешней политике, в том числе катынского преступления.

В советском руководстве наконец возобладало подкрепленное обращениями польской стороны и Г.Л. Смирнова, а также давлением общественности мнение, гласящее, что решающее и окончательное слово в этом деле должно принадлежать праву. Пора было окончательно снять с прошлого завесу лжи и строить советско-польские отношения на правде и доверии.

Примечания

1. Katyn. S. 110-111.

2. Ibid. S. 104-107.

3. Ibid. S. 98-99.

4. Ibid. S. 112-115.

5. Смирнов Г.Л. Указ. соч. С. 225-226.

6. Черняев A.C. Указ. соч. С. 173.

7. Медведев В.А. Указ. соч. С. 111 и др.

8. Rosja а Katyn. Biuletyn HAL Wydanie specjalne. W-wa, 1994. S. 76.

9. Mirosław Roguski w rozmowie z Witalijem Swietłowem. S. 8.

10. Подробно см.: Секреты пакета № 1: Интервью директора Архива Президента РФ А.В. Короткова // Новое время. 1994. № 39. С. 38; а также раздел «Документы партии» в кн.: Болдин В.И. Крушение пьедестала.

11. Болдин В.И. Крушение пьедестала. С. 257; Он же. Над пропастью во лжи: Политический театр Горбачева. С. 9.

12. Он же. Крушение пьедестала. С. 257—258.

13. Там же. С. 258; Rosja а Katyn. S. 88.

14. Болдин В.И. Крушение пьедестала. С. 258.

15. История Советской конституции: Сб. документов. 1917—1957. М., 1957. С. 79.

16. См.: Микоян С. Покаяние и искупление // Советская культура. 13 августа 1988.

17. Политические партии России. Конец XIX — первая треть XX века: Энциклопедия. М., 1996. С. 11, 360, 450.

18. Бутенко А.П. Указ. соч. С. 177—192.

19. Медведев В.А. Указ. соч. С. 58.

20. Александров В.А. Указ. соч. С. 4.

21. Лебедева Н.С. Безоговорочная капитуляция агрессоров. М., 1989. С. 108, 344.

22. Горбачев М.С. Жизнь и реформы. Кн. I. M, 1995. С. 327, 328.

23. Главная военная прокуратура (далее — ГВП). Уголовное дело № 159. Т. ПО. Л. 222-223, 234-235.

24. Mirosław Roguski w rozmowie z Witalijem Swietłowem. S. 80.

25. Александров В.А. Указ. соч. С. 5—6.

26. Там же. С. 6.

27. Смирнов Г.Л. Уроки минувшего. С. 227—228.

28. ГВП. Т. ПО. Л. 225.

29. Katyn. S. 118-1196 122-123.

30. Медведев В.А. Указ. соч. С. 116.

31. Mirosław Roguski w rozmowie z Witalijem Swietłowem. S. 82.

32. Яковлев А.Н. К читателю. С. 6.

33. Шахназаров Г. Указ. соч. С. 118-119.

34. Там же. С. 117-118.

35. Katyn. S. 122-125.

36. Дементьева И. На тайне Катыни поставлен крест. Но не на нашей вине перед поляками // Общая газета. 3—9 августа 2000. С. 15.

37. ЦХСД. Ф. 89. Оп. 9. Д. 115. Л. 1-2.

38. ГВП. Т. ПО. Л. 228.

39. Правда. 14 апреля 1990.

40. Там же. 15 апреля 1990.

41. ГВП. Т. ПО. Л. 232-233.

42. Там же. Л. 223.

43. Парсаданова В., Зоря Ю. Катынь // Новое время. 1990. № 16; Парсаданова В. К истории Катынского дела // Новая и новейшая история. 1990. № 3.

44. Zdzieranie zasłony. Z Natalią, Lebiediew, historykiem moskiewskim, rozmawia Antoni Zambrowski // Tygodnik Solidarność. № 17. 22 kwietnia 1994. S. 10.

45. Лебедева Н. Катынь: преступление против человечества. М., 1994.

46. ГВП. Т. 115.

47. Александров В.А. Указ. соч. С. 7.

48. Гришина А. «Мемориал» не дает забыть о поляках // Новая Польша. 2000. № 9. С. 63—69; Глушков С. Тайны захоронения под Медным // Там же. С. 70—72.

49. Прокопенко А., Зоря Ю. Нюрнбергский бумеранг // Военно-исторический журнал. 1990. № 6.

50. Жаворонков Г. Тайны Катынского леса: о расстреле польских офицеров и тысяч советских граждан // Московские новости. 1989. № 12; Он же. О чем молчит Катынский лес? // Там же. 1990. № 3; Он же. Тайна черной дороги // Там же. № 24 и др.

51. Абаринов В. Катынский лабиринт. М., 1991.

52. Катынская драма. Козельск, Старобельск, Осташков: судьбы интернированных польских военнослужащих. М., 1991.

53. Липский А.Е. Эхо трагедии в Катыни // Историки отвечают на вопросы. М., 1990.

54. Дашичев В.И. Пакт Гитлера—Сталина: мифы и реальность // Там же.

55. Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии. 1939—1941. М., 1992.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
Яндекс.Метрика
© 2024 Библиотека. Исследователям Катынского дела.
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | Карта сайта | Ссылки | Контакты